Дени Дидро. Жак-фаталист и его хозяин Роман --------------------------------------------------------------------- Книга: Д.Дидро. "Монахиня. Племянник Рамо. Жак-фаталист и его Хозяин" Перевод с французского Г.Ярхо Издательство "Правда", Москва, 1984 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 января 2003 года --------------------------------------------------------------------- {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы. В данную книгу вошли три известных художественных произведения великого французского просветителя Дени Дидро (1713-1784): антиклерикальный роман "Монахиня", философско-художественный диалог "Племянник Рамо" и роман "Жак-фаталист и его Хозяин". Как они встретились? - Случайно, как все люди. - Как их звали? - А вам какое дело? - Откуда они пришли? - Из соседнего селения. - Куда они направлялись? Хозяин не говорил ничего, а Жак говорил: его капитан уверял, что все, что случается с нами хорошего или дурного, предначертано свыше. Хозяин. Громкие слова! Жак. Капитан добавлял, что у всякой пули - свой жребий. Хозяин. И он был прав... Помолчав некоторое время, Жак воскликнул: - Черт бы побрал трактирщика и его трактир! Хозяин. Зачем же посылать к черту ближнего? Это не по-христиански. Жак. Так вот, напился я его дрянным вином и забыл сводить лошадей на водопой. Это заметил отец, он вышел из себя; я мотнул головой; он схватил палку и пощекотал мне спину не слишком ласково. В то время проходил мимо нас полк, направлявшийся в лагерь под Фонтенуа; я с досады поступил в рекруты. Пришли куда надо, и произошло сражение. Хозяин. И в тебя попала пуля. Жак. Угадали: огнестрельная рана в колено, и одному богу известно, сколько приятных и неприятных последствий она повлекла за собой. Они цепляются друг за друга не хуже звеньев мундштучной цепочки. Так, например, не будь этого выстрела, не довелось бы мне в жизни ни влюбиться, ни хромать. Хозяин. Ты, значит, был влюблен? Жак. Еще как! Хозяин. Благодаря выстрелу? Жак. Благодаря выстрелу. Хозяин. А ты мне об этом не заикнулся! Жак. Разумеется. Хозяин. А почему? Жак. Потому, что об этом не стоило рассказывать ни раньше, ни позднее. Хозяин. А может быть, теперь настало время поведать о твоих любовных приключениях? Жак. Почем знать? Хозяин. А ну-ка, попробуй начать... Жак приступил к своему повествованию. Было уже за полдень; в воздухе стояла духота: Хозяин заснул. Ночь застала их в открытом поле, и они сбились с пути. Хозяин ужасно рассвирепел и стал изо всех сил стегать лакея хлыстом, а бедный малый приговаривал при каждом ударе: "И это, видимо, также было предначертано свыше..." Вы видите, читатель, что я нахожусь на верном пути и что от меня зависит помучить вас и отсрочить на год, на два или на три рассказ о любовных похождениях Жака, разлучив его с Хозяином и подвергнув каждого из них всевозможным случайностям по моему усмотрению. Почему бы мне не женить Хозяина и не наставить ему рога? Не отправить Жака на Антильские острова? Не послать туда же Хозяина? Не вернуть обоих во Францию на том же корабле? Как легко сочинять небылицы! Но на сей раз и тот и другой отделаются дурно проведенной ночью, а вы - этой отсрочкой. Занялась заря. Вот они уселись в седла и двинулись в путь. И куда же они направляются? - Вы уже второй раз задаете мне этот вопрос, и второй раз я вам отвечу: "А какое вам дело? Если я затрону эту тему, то прощайте любовные похождения Жака..." Некоторое время они ехали молча. Когда каждый из них несколько успокоился, Хозяин сказал лакею: - На чем же, Жак, мы остановились, когда ты рассказывал о своей любви? Жак. Кажется, на поражении неприятельской армии. Люди спасаются бегством, их преследуют, всякий думает о себе. Я лежу на поле битвы, похороненный под грудой убитых и раненых, а число их было очень велико. На следующий день меня кинули вместе с дюжиной других в повозку и отвезли в один из наших госпиталей. Ах, сударь мой, нет более мучительной раны, чем в колено! Хозяин. Послушай, Жак, ты надо мной смеешься? Жак. Нисколечко, сударь, не смеюсь. Там бог весть сколько косточек, сухожилий и прочих штучек, которые не знаю уж как называются... Позади них, везя на седле девушку, ехал человек, смахивавший на крестьянина. Он слышал их беседу и сказал: - Господин прав... Неизвестно, к кому относилось слово "господин", но как слуга, так и хозяин восприняли его недоброжелательно, и Жак ответил нескромному собеседнику: - Как ты смеешь соваться не в свое дело? - Это именно мое дело, ибо я, с вашего дозволения, лекарь и намерен вам доказать... Тогда сидевшая позади него женщина заявила: - Господин доктор, поедемте своей дорогой и оставим в покое этих людей, которым вовсе не нравится, чтоб им что-либо доказывали. - Нет, - возразил лекарь, - я хочу им доказать и докажу... Обернувшись, чтобы приступить к доказательствам, он толкнул свою спутницу, она потеряла равновесие и упала на землю, причем нога ее запуталась в полах его одежды, а задравшиеся юбки закрыли ей голову. Жак спешился, высвободил ногу бедной женщины и оправил ее юбки. Не знаю, начал ли он с юбок или сперва высвободил ее ногу, но если судить о самочувствии потерпевшей по ее крикам, то она была тяжело ранена. Тут Хозяин Жака сказал лекарю: - Вот что значит доказывать. А лекарь отвечал: - Вот что значит не выслушивать доказательств... Но Жак обратился к упавшей и поднятой им женщине: - Утешьтесь, любезная: тут ни вы, ни господин доктор, ни я, ни мой Хозяин ни при чем; просто свыше было предначертано, что сегодня, на этой самой дороге, в этот самый час господин доктор окажется болтуном, мы с Хозяином - двумя ворчунами, а вы получите ушиб головы и покажете нам свой зад... Во что превратилось бы это приключение в моих руках, приди мне только прихоть вас посердить! Я воспользовался бы этой женщиной, превратил бы ее в племянницу священника из соседней деревни; взбунтовал бы тамошних поселян; придумал бы битвы и любовные утехи, так как у нашей крестьянки под бельем оказалось прекрасное тело. Жак и его Хозяин заметили это: любовь зачастую вспыхивает даже и без такой соблазнительной приманки. Почему бы Жаку не влюбиться второй раз? Почему бы ему снова не стать соперником, и даже счастливым соперником, своего Хозяина? Разве это с ним уже бывало? - Снова вопрос! Вы, значит, не хотите, чтобы Жак продолжал рассказ о своих любовных похождениях? Давайте объяснимся раз навсегда доставит вам это удовольствие или не доставит? Если доставит, то посадим крестьянку на седло позади ее спутника, предоставим им ехать своей дорогой и вернемся к нашим путешественникам. На сей раз Жак сказал Хозяину: - Вот как повелось у нас в мире! Вы никогда не бывали ранены и понятия не имеете о том, что значит получить пулю в колено, а хотите убедить меня, у которого сломана чашка и который хромает уже двадцать лет... Хозяин. Может быть, ты и прав. Но этот нахальный лекарь виною тому, что ты застрял в повозке вместе с товарищами и находишься далеко от госпиталя, от выздоровления и от того, чтобы влюбиться. Жак. Как бы вашей милости ни было угодно думать, а боль в колене у меня была отчаянная; она возрастала еще от лежания в жесткой повозке и езды по ухабистой дороге: и при каждом толчке я испускал громкий крик. Хозяин. Ибо свыше было предначертано, чтоб ты кричал. Жак. Безусловно. Я истекал кровью, и мне пришлось бы плохо, если б наша повозка, последняя в веренице, не остановилась у хижины. Там, по моей просьбе, меня сняли и положили на землю. Молодая женщина, стоявшая в дверях хижины, вошла внутрь и почти тотчас же вернулась со стаканом и бутылкой вина. Я поспешил разок-другой глотнуть. Повозки, предшествовавшие нашей, тронулись вперед. Меня хотели швырнуть обратно к товарищам, но я крепко вцепился в платье той женщины и в окружающие предметы, заявив, что не вернусь в повозку и что если умирать, так уж лучше умирать здесь, чем двумя милями дальше. С этими словами я упал в обморок. Очнувшись, я оказался раздетым и лежащим на постели в углу хижины; меня окружали мужлан хозяин, его жена, оказавшая мне помощь, и несколько маленьких детей. Жена смочила край фартука уксусом и терла мне им нос и виски. Хозяин. Ах, негодяй! Ах, подлец!.. Вижу, бестия, куда ты гнешь! Жак. И вовсе, сударь, ничего не видите. Хозяин. Разве не в эту женщину ты влюбился? Жак. А хотя бы и в нее, - что тут такого? Разве мы властны влюбляться или не влюбляться? И разве, влюбившись, мы властны поступать так, словно бы этого не случилось? Если бы то, что вы собираетесь мне сказать, было предначертано свыше, я сам подумал бы об этом; я надавал бы себе пощечин, бился бы головой о стену, рвал бы на себе волосы, - но дело бы от этого ничуть не изменилось, и мой благодетель все равно обзавелся бы рогами. Хозяин. Но если рассуждать по-твоему, то нет такого проступка, который бы не сопровождался угрызениями совести. Жак. Я уже не раз ломал себе голову над тем, что вы мне сейчас сказали; и все же я невольно всякий раз возвращаюсь к изречению моего капитана: "Все, что случается с нами хорошего или дурного, предначертано свыше". А разве вы знаете, сударь, какой-нибудь способ уничтожить это предначертание? Могу ли я не быть самим собой? И, будучи собой, могу ли поступать иначе, чем поступаю я сам? Могу ли я быть собой и в то же время кем-то другим? И был ли хоть один момент со дня моего рождения, когда бы это было иначе? Убеждайте меня, сколько вам угодно; возможно, что ваши доводы окажутся весьма резонными; но если мне свыше предначертано, чтоб я признал их необоснованными, то что прикажете делать? Хозяин. Я думаю над тем, стал ли твой благодетель рогоносцем потому, что так было предначертано свыше, или так было предначертано свыше потому, что ты сделал рогоносцем своего благодетеля. Жак. И то и другое было предначертано рядышком. И было предначертано одновременно. Это как великий свиток, который постепенно медленно разворачивается... Вы догадываетесь, читатель, как я мог бы растянуть беседу на тему, о которой столько говорилось и столько писалось в течение двух тысяч лет без всякой пользы. Если вы мне мало благодарны за то, что я рассказал, то будьте мне более благодарны за то, о чем умолчал. Поспорив между собой, оба наши теолога не пришли ни к какому соглашению, как это нередко бывает при теологических спорах, а между тем наступила ночь. Места, по которым они проезжали, были небезопасны во все времена, а теперь более чем когда-либо, так как вследствие бездеятельности администрации и нищеты число злоумышленников сильно возросло. Наши путешественники остановились на жалком постоялом дворе. Им отвели комнату с перегородкой, состоявшей из одних щелей, и постлали две постели на козлах. Они заказали ужин; их попотчевали водой из лужи, черным хлебом и прокисшим вином. У трактирщика, трактирщицы, детей, слуг, - словом, у всех - вид был зловещий. В одной из соседних комнат царило шумное веселье и раздавался безудержный смех десятка грабителей, прибывших несколько раньше и завладевших всей провизией. Жак был довольно спокоен, чего далеко нельзя было сказать про его Хозяина. Этот испытывал величайшую тревогу, в то время как лакей уплетал ломти черного хлеба и, морщась, запивал их несколькими стаканами дрянного вина. Они пребывали в этом состоянии, когда раздался стук в дверь: то был трактирный слуга, которому эти наглые и опасные соседи велели отнести нашим путешественникам на тарелке все обглоданные кости съеденной ими птицы. Жак с негодованием схватил пистолеты Хозяина. - Куда ты? - Не мешайте! - Куда ты, спрашиваю я тебя? - Хочу урезонить этих каналий. - Да знаешь ли ты, что их добрый десяток? - А хоть бы сотня: число тут ни при чем, если свыше предначертано, что их все-таки недостаточно. - Черт бы побрал твое дурацкое изречение!.. Жак увернулся от своего Хозяина и скользнул в комнату головорезов, держа в каждой руке по заряженному пистолету. - Ложись! - крикнул он. - Быстрей! Первому, кто шевельнется, я размозжу череп!.. У Жака был такой серьезный вид и такой решительный тон, что эти плуты, ценившие жизнь не менее порядочных людей, безмолвно встали из-за стола, разделись и легли. Хозяин Жака, не уверенный, чем кончится это приключение, поджидал его с трепетом. Жак вернулся, нагруженный скарбом этих людей; он завладел им, чтобы у разбойников не явилось желание встать; а кроме того, он погасил свет и запер дверь на два оборота ключа, который держал в той же руке, что и пистолет. - Теперь, сударь, - объявил он Хозяину, - нам остается только завалить эту дверь своими постелями и заснуть мирным сном... Он тут же принялся передвигать постели, хладнокровно и кратко рассказывая Хозяину подробности своей экспедиции. Хозяин. Черт, а не человек! Ты, значит, веришь... Жак. Ни верю, ни не верю. Хозяин. А если б они отказались лечь? Жак. Этого не могло быть. Хозяин. Почему? Жак. Потому что этого они не совершили. Хозяин. А если б они встали? Жак. Тем хуже или тем лучше. Хозяин. Если... если... если... Жак. Если вскипятить море, то, как говорится, сварится много рыбы. Какого черта, сударь! Только что вы полагали, что мне угрожала большая опасность, и это было совершенно ложно; теперь вы полагаете, что вам самим угрожает большая опасность, а это, быть может, еще более неверно. Все мы в этом доме боимся друг друга, а это доказывает, что все мы - глупцы... С этими словами он вмиг разделся, лег и заснул. Хозяин, съев тоже ломоть черного хлеба и запив его глотком дрянного вина, внимательно прислушался, посмотрел на храпевшего Жака и сказал: "Черт, а не человек!" По примеру слуги он растянулся на своем одре, но его сон был далеко не таким крепким и сладким. На рассвете Жак почувствовал на себе чью-то толкавшую его руку: то была рука Хозяина, который звал шепотом: - Жак! Жак! Жак. Что еще? Хозяин. Светает. Жак. Может быть. Хозяин. Так вставай же! Жак. Зачем? Хозяин. Чтобы поскорее отсюда убраться. Жак. Зачем? Хозяин. Потому что здесь плохо. Жак. Кто знает, будет ли нам лучше в другом месте? Хозяин. Жак! Жак. Ну что "Жак! Жак!" Право, черт, а не человек! Хозяин. Сам ты черт! Жак, друг мой, прошу тебя. Жак протер глаза, зевнул несколько раз, потянулся, встал, не спеша оделся, отодвинул постели, вышел из комнаты, спустился вниз, отправился на конюшню, оседлал и взнуздал лошадей, разбудил еще спавшего трактирщика, уплатил за ночлег, забрал с собой ключи от обеих комнат, и вот наши путешественники снова двинулись в дорогу. Хозяин желал ехать рысью, а Жак желал ехать шагом, не отступая от своей системы. Когда они очутились на довольно далеком расстоянии от своего печального убежища, Хозяин, услышав какое-то позвякивание, доносившееся из кармана Жака, спросил его, что это означает. Жак ответил, что это ключи от обеих комнат. Хозяин. Почему ты их не вернул? Жак. Потому, что теперь придется взломать обе двери: одну - чтоб освободить наших соседей из заключения, другую - чтобы получить их одежду; а пока что мы выиграем время. Хозяин. Отлично, Жак! Но зачем нам выигрывать время? Жак. Зачем? Право, не знаю. Хозяин. А если ты хочешь выиграть время, то почему едешь шагом? Жак. Не ведая, что предначертано свыше, не знаешь ни чего хочешь, ни как лучше поступить, а потому следуешь своей фантазии, именуемой разумом, или разуму, еще более опасному, нежели фантазия, ибо он ведет не то к добру, не то к злу. Хозяин. Можешь ли ты мне сказать, что такое безумец и что такое мудрец? Жак. Почему бы нет?.. Безумец... Обождите!.. Безумец - это несчастный; а следовательно, счастливец - это мудрец. Хозяин. А что такое счастливый человек и несчастливый? Жак. Ну, это совсем просто. Счастливый человек - тот, чье счастье предначертано свыше, и, следовательно, тот, чье несчастье там предначертано, есть человек несчастный. Хозяин. А кто предначертал свыше счастье и несчастье? Жак. А кто создал великий свиток, в котором все предначертано? Некий капитан, друг моего капитана, охотно отдал бы целый экю, чтоб это узнать; мой капитан не дал бы за это ни гроша, и я тоже. Ибо к чему это привело бы? Разве таким путем я избежал бы ямы, в которой должен сломать себе шею? Хозяин. Полагаю, что избежал бы. Жак. А я полагаю, что нет, ибо в таком случае должна была бы оказаться ошибочной одна строчка в великом свитке, который содержит правду - одну только правду, неоспоримую правду. Как! В великом свитке было бы написано: "Жак в такой-то день сломает себе шею", - и Жак шеи не сломает? Неужели вы предполагаете, что это возможно, кто бы ни был автором великого свитка? Хозяин. На этот счет можно было бы многое сказать... Жак. Мой капитан считал, что осторожность - предположение, на основании которого опыт разрешает нам рассматривать выпавшие на нашу долю обстоятельства как причины неких последствий, ожидаемых нами в будущем с радостью или со страхом. Хозяин. И ты что-нибудь в этом понимаешь? Жак. Конечно; я мало-помалу привык к его речам. Кто, говорил он, вправе похвастаться, что обладает достаточным опытом? Разве тот, кто мнит себя во всеоружии таких познаний, никогда не попадал впросак? Да существует ли на свете человек, способный правильно оценивать обстоятельства, в которых находится? Вычисление, которое мы проделываем в своей голове, и то, которое сделано свыше, - это два разных вычисления. Руководим ли мы судьбой или она руководит нами? Сколько мудро обдуманных планов провалилось и сколько еще провалится? Сколько бессмысленных планов осуществилось и сколько их осуществится еще? Вот что мой капитан повторял мне после взятия Берг-оп-Зома{292} и Пор-Маона{292}, и он добавлял еще, что осторожность не обеспечивает нам счастливого исхода, но утешает и оправдывает нас в случае неудачи, а потому он спал в своей палатке накануне баталии не хуже, чем на гарнизонной квартире, и шел в бой, как на бал. Да, глядя на него, вы могли бы воскликнуть: "Черт, а не человек!" Тут их беседа была прервана шумом и криками, раздавшимися позади неподалеку от них; они обернулись и увидели толпу людей, вооруженных вилами и дубинами и бежавших к ним со всех ног. Вы, конечно, подумаете, что то были хозяева харчевни, их слуги и разбойники, о которых мы упоминали. Вы, конечно, подумаете, что поутру, за отсутствием ключей, разбойники вышибли двери и заподозрили наших путешественников в похищении пожитков. Жак тоже подумал так и процедил сквозь зубы: "Будь они прокляты, эти ключи, вместе с фантазией или разумом, заставившим меня забрать их! Будь проклята осторожность!" и т.д. Вы, конечно, подумаете, что эта маленькая армия обрушится на Жака и его Хозяина, что произойдет кровавое побоище, посыплются палочные удары, раздадутся пистолетные выстрелы. И от меня зависит, чтобы так оно и случилось; но тогда - прощай историческая правда, прощай рассказ о любовных похождениях Жака. Нет, никто не преследовал наших путешественников, и я не знаю, что произошло на постоялом дворе после их отъезда. Они продолжали путь, не зная, куда направляются, хотя приблизительно знали, куда хотят направиться; скуку и усталость разгоняли они с помощью болтовни и молчания, как это в обычае у тех, кто ходит, а иногда и у тех, кто сидит. Совершенно очевидно, что я не пишу романа, поскольку пренебрегаю тем, чем не преминул бы воспользоваться романист. Тот, кто счел бы написанное мною за правду, был бы в меньшем заблуждении, чем тот, кто счел бы это за басню. На сей раз первым заговорил Хозяин; он начал с обычного своего припева: - Ну, Жак, рассказывай о своих любовных похождениях! Жак. Не помню, на чем я остановился. Меня так часто прерывали, что я с тем же успехом мог бы начать с начала. Хозяин. Нет, нет. Придя в себя от обморока, случившегося с тобой перед хижиной, ты очутился в постели, и тебя окружили домочадцы. Жак. Хорошо. Прежде всего надо было спешно раздобыть лекаря, а все лекари жили не менее чем за милю. Крестьянин приказал одному из своих сыновей сесть на лошадь и съездить за ближайшим лекарем. Тем временем крестьянка подогрела густое вино, изорвала на лоскутья старую мужнину рубаху и припарила мне колено, обложила его компрессами и обмотала повязками. В остатки вина, послужившего для припарок, всыпали щепотку сахара величиной с муравьиный завтрак и дали мне выпить, а затем попросили меня запастись терпением. Время было позднее, и хозяева сели ужинать. Вот уже и ужин окончился, а мальчишка все не возвращался, и лекаря не было видно. Отец рассвирепел. Человек от природы сумрачный, он дулся на жену и был всем недоволен. Он сурово отослал остальных детей спать. Жена его села на скамью и принялась за пряжу, а муж начал расхаживать взад и вперед, затевая с ней ссору по всякому поводу. "Если б ты сходила на мельницу, как я тебе говорил..." - и он заканчивал фразу тем, что укоризненно покачивал головой в сторону моей постели. "Завтра схожу". "Надо было сходить сегодня, как я тебе говорил... А остатки соломы в риге? Почему ты их не подобрала?" "Завтра подберу". "Наш запас подходит к концу; тебе следовало подобрать их сегодня, как я тебе говорил... А куча ячменю, который портится в амбаре, - бьюсь об заклад, ты и не подумала его поворошить". "Дети сделали это". "Надо было самой. Если б ты была в амбаре, то не стояла бы в дверях..." Тем временем прибыл лекарь, затем другой, затем третий в сопровождении мальчугана из хижины. Хозяин. Ты запасся лекарями, как святой Рох - шляпами.{294} Жак. Первого не оказалось дома, когда за ним приехал мальчишка; но жена дала знать другому, а третий прибыл вместе с нашим посыльным. "Здорово, кумовья! И вы здесь?" - сказал первый остальным. Спеша ко мне изо всех сил, лекари изрядно вспотели, и теперь их мучила жажда. Они уселись за стол, с которого еще не успели прибрать. Жена спустилась в погреб и принесла оттуда бутылку. "Какого черта понесло ее к дверям!" - проворчал муж сквозь зубы. Лекари принялись пить, толковать о болезнях, свирепствующих в округе, стали перечислять клиентов. Я испустил стон. "Сейчас, - заявляют мне, - мы займемся вами". После первой бутылки попросили вторую в счет моего леченья, дальше третью и четвертую, все в счет моего леченья; при каждой новой бутылке муж неизменно восклицал: "Какого черта понесло ее к дверям!" Что бы мог какой-нибудь другой автор, а не я, извлечь из этих трех лекарей, их беседы за четвертой бутылкой, несчетного числа их чудодейственных исцелений, из нетерпения Жака, хмурости крестьянина, болтовни сельских эскулапов о колене Жака, их разногласий, мнения одного, что Жак умрет, если не отрезать ему немедленно ногу, мнения другого, что необходимо извлечь пулю вместе с застрявшим куском одежды и сохранить бедняге ногу! Между тем вы увидели бы Жака, сидящего на постели, с жалостью разглядывающего свою ногу и говорящего ей последнее "прости", подобно одному из наших генералов, очутившемуся в руках Дюфуара{294} и Луи{294}. Третий лекарь вынужден был держаться в стороне, дожидаясь, когда первые два поссорятся и перейдут от руготни к действиям. Я избавлю вас от всех тех описаний, которые вы найдете в романах, в старинной комедии и в обществе. Когда я услыхал восклицание крестьянина по поводу жены: "Какого черта понесло ее к дверям!" - мне вспомнился мольеровский Гарпагон, говорящий о своем сыне: "Какого черта понесло его на эту галеру!"{295} - и я понял, что мало быть правдивым, а надо еще быть и забавным; и по этой-то причине мольеровское восклицание "Какого черта понесло его на эту галеру!" навсегда войдет в язык, тогда как восклицание моего крестьянина "Какого черта понесло ее к дверям!" никогда не станет поговоркой. Жак поступил со своим Хозяином не так деликатно, как я с вами; он не подарил ему ни малейшей подробности, рискуя вторично нагнать на него сон. Таким образом, в конечном счете завладел пациентом если не самый искусный, то самый сильный из трех костоправов. Не вздумай только, скажете вы, вынимать на наших глазах ланцет, резать тело, проливать кровь и показывать нам хирургическую операцию! Что-о? Это, по-вашему, дурной тон?.. В таком случае опустим и хирургическую операцию; но, по крайней мере, разрешите Жаку сказать своему Хозяину то, что он действительно ему сказал: "Ах, сударь, какой это ужас - вправлять раздробленное колено!" - а Хозяину - ответить ему как раньше: "Послушай, Жак, ты надо мной смеешься..." Но ни за какие сокровища в мире я не уволю вас от рассказа о том, что не успел Хозяин Жака дать ему этот дурацкий ответ, как лошадь его споткнулась и упала, а сам он изо всех сил ударился коленом об острый камень и завопил благим матом: "Умираю! Раздробил колено!" Хотя Жак, добрейшая душа на свете, был нежно привязан к своему Хозяину, однако же хотелось бы мне знать, что происходило в глубине его души, если не в первый момент, то, по крайней мере, тогда, когда выяснились легкие последствия падения, и мог ли он не испытывать тайной радости по поводу события, показавшего его Хозяину, каково быть раненным в колено. Я был бы также не прочь, о читатель, если бы вы мне сказали, не предпочел ли бы Хозяин получить хотя бы и более тяжелую рану, только бы не в колено, или же он был более чувствителен к боли, нежели к стыду. Придя несколько в себя от падения и тревоги, Хозяин сел в седло и раз пять-шесть пришпорил лошадь, которая помчалась с быстротой молнии; точно так же поступила и лошадь Жака, ибо между этими двумя животными установилась такая же близость, как и между их всадниками; то были две пары друзей. Когда обе лошади, запыхавшись, снова пошли обычным шагом, Жак сказал Хозяину: - Ну-с, сударь, что вы об этом думаете? Хозяин. О чем, собственно? Жак. О ране в колено. Хозяин. Я с тобой согласен: это одно из самых ужасных ранений. Жак. В вашем колене? Хозяин. Нет, нет - в твоем, в моем, во всех коленях на свете. Жак. Ах, сударь, сударь, вы это недостаточно продумали; поверьте, мы жалеем только самих себя. Хозяин. Вот вздор! Жак. Ах, если б я так же умел говорить, как умею думать! Но свыше было предначертано, что в голове у меня будут вертеться мысли, а слов я не найду. Тут Жак запутался в весьма искусных и, быть может, правильных метафизических рассуждениях. Он пытался убедить Хозяина в том, что за словом "боль" не стоит никакой идеи и что оно получает смысловое значение только с того момента, когда вызывает в нашей памяти уже пережитое ощущение. Хозяин спросил Жака, рожал ли он когда-нибудь. - Нет, - отвечал Жак. - А как, по-твоему, рожать очень больно? - Разумеется. - Тебе жаль женщин, когда они рожают? - Очень. - Ты, значит, иногда жалеешь и других? - Я жалею тех, кто в отчаянии ломает руки или рвет на себе волосы, испуская крики, так как по личному опыту знаю, что этого не делают, когда не страдают; но в отношении самых болей, испытываемых женщиной, мне ее нисколько не жаль: ибо я, слава богу, не знаю, что это такое. Но возвращаясь к страданию, знакомому и вам вследствие вашего падения, а именно - к случаю с моим коленом... Хозяин. Нет, Жак: возвращаясь к истории твоих увлечений, ставших и моими благодаря испытанным мною огорчениям... Жак. Итак, повязка наложена, я чувствую некоторое облегчение, костоправ ушел, а мои хозяева удалились и легли спать. Их комната была отделена от моей неплотно сколоченными досками, оклеенными серыми обоями и украшенными несколькими цветными картинками. Мне не спалось, и я слышал, как жена говорила мужу: "Перестань, мне не до баловства: бедняга умирает у наших дверей!" "Жена, ты мне это после расскажешь". "Не трогай меня. Если ты не перестанешь, я встану с постели. Какое в этом удовольствие, когда на душе тяжело?" "Ну, коли ты заставляешь себя просить, то сама и будешь внакладе". "Я вовсе не заставляю себя просить, но ты иногда бываешь таким черствым... таким... таким..." После короткой паузы муж снова заговорил: "А теперь признай, жена, что своим глупым сердоболием ты поставила нас в затруднительное положение, из которого почти нет выхода. Год тяжелый; нам еле хватает на себя и на детей. Хлеб-то как дорог! И вина нет. Была бы хоть работа, - но богачи жмутся; беднякам нечего делать: на один занятой день приходится четыре свободных. Долгов никто не платит; заимодавцы так ожесточились, что отчаяние берет; а ты выбрала время приютить какого-то незнакомца, чужого человека, который останется здесь столько времени, сколько угодно будет богу и лекарю, вовсе не намеревающемуся вылечить его поскорее, ибо эти господа стараются затянуть болезни как можно дольше, а с твоим нахлебником, у которого нет ни гроша, мы израсходуем вдвое или втрое больше. Как ты отделаешься от этого человека? Да говори же, жена, объясни толком". "Разве с тобой можно говорить?" "По-твоему, я не в духе, по-твоему, я ворчу! Ну, а кто же будет в духе? Кто не будет ворчать? В погребе было немножко вина; а теперь один бог знает, надолго ли его хватит. Костоправы выпили за один вечер больше, чем мы с детьми за целую неделю. А лекарю кто заплатит? Ведь он, как ты понимаешь, даром ходить не станет". "Здорово, нечего сказать. Так оттого, что мы в нужде, ты хочешь наградить меня ребенком, словно их у нас не хватало?" "Не будет ребенка". "Нет, будет; я чувствую, что понесу". "Ты так всегда говоришь". "И ни разу не ошиблась, когда у меня после этого в ухе свербело... А сейчас свербит, как никогда". "Врет твое ухо". "Не трогай меня! Оставь мое ухо! Перестань, говорю тебе! С ума ты сошел! Сам поплатишься". "Да нет же, ведь почитай с Ивановой ночи ничего такого не было". "Ты добьешься того, что... А через месяц будешь дуться, точно это моя вина". "Нет, нет". "А через девять будет еще хуже". "Нет, нет". "Ты сам захотел?" "Да, да". "Так помни! И не говори мне, как в прошлые разы". И вот слово за словом, от "нет, нет" к "да, да", этот человек, сердившийся на жену за человеколюбивый поступок... Хозяин. Я бы тоже так рассуждал. Жак. Надо сознаться, что муж этот не отличался слишком большой последовательностью; но он был молод, а жена его красива. Никогда не плодят так много детей, как в годы нужды. Хозяин. В особенности нищие. Жак. Лишний ребенок им нипочем: его кормит благотворительность. А кроме того, это - единственное бесплатное удовольствие; ночью без всяких расходов утешаешься от невзгод, постигших тебя днем... Впрочем, доводы этого человека не становились от этого менее разумными. Рассуждая так, я почувствовал сильнейшую боль в колене и вскричал: "Ах, колено!" А муж вскричал: "Ах, жена!.." А жена вскричала: "Ах, муженек!.. Ведь... этот человек там!" "Ну, там! Так что ж из того?" "А он, быть может, нас слышал". "И пусть". "Я не посмею завтра ему показаться". "Почему? Разве ты мне не жена? Разве я тебе не муж? А зачем же жена мужу, а муж жене, если не для этого?" "Ох, ох!" "Что еще?" "Ухо!" "Ну что - ухо?" "Свербит, как никогда". "Спи, пройдет". "Не смогу. Ох, ухо! Ох, ухо!.." "Ухо, ухо! Легко сказать - ухо!.." Не стану вам рассказывать о том, что произошло между ними; но жена, повторив несколько раз подряд тихим и торопливым голосом: "ухо, ухо", принялась лепетать отрывочными слогами: "у...хо...", и это "у...хо...", а также нечто непередаваемое, сопровождавшееся молчанием, убедило меня, что ее ушная боль утихла от той или иной причины. Это доставило мне удовольствие, а ей - и говорить нечего. Хозяин. Жак, положи руку на сердце и поклянись, что ты влюбился не в эту женщину. Жак. Клянусь. Хозяин. Тем хуже для тебя. Жак. Тем хуже или тем лучше. Вы, по-видимому, полагаете, что женщины, обладающие таким же ухом, как она, охотно слушаются. Хозяин. По моему мнению, это предначертано свыше. Жак. А по-моему, там далее начертано, что они недолго слушаются того же человека и не прочь послушать и другого. Хозяин. Возможно. И вот наши собеседники затеяли бесконечный спор о женщинах: один утверждал, что они добрые, другой - что они злые, и оба были правы; один - что они глупые, другой - что они ума палата, и оба были правы; один - что они лживы, другой - что они искренни, и оба были правы; один - что они скупы, другой - что они щедры, и оба были правы; один - что они красивы, другой - что они безобразны, и оба были правы; один - что они болтливы, другой - что они сдержанны на язык; один - что они откровенны, другой - что скрытны; один - что они невежественны, другой - что просвещенны; один - что они благонравны, другой - что распутны; один - что они ветреницы, другой - что рассудительны, один - что они рослые, другой - что маленькие; и оба были правы. В то время как они продолжали этот спор, которого хватило бы на то, чтобы обойти вокруг земли, не прерывая его ни на мгновение и не убедив друг друга, грянула гроза, заставившая их направиться... - Куда? - Куда? Читатель, ваше любопытство меня крайне стесняет. Что вам за дело до этого? Какой вам прок, если вы узнаете, что направились они в Понтуаз или в Сен-Жермен{300}, к богоматери Лоретской или к святому Иакову Компостельскому? Если вы будете настаивать, то я скажу вам, что направились они к... да-с, почему бы мне вам и не сказать... к огромному замку, на фронтоне которого красовалась надпись: "Я не принадлежу никому и принадлежу всем. Вы бывали там прежде, чем вошли, и останетесь после того, как уйдете". - Вошли ли они в замок? - Нет, ибо надпись врала, или они бывали там прежде, чем вошли. - Но они, во всяком случае, оттуда вышли? - Нет, ибо надпись врала, или оставались там после того, как ушли. - А что они там делали? - Жак говорил то, что было предначертано свыше, а Хозяин - что ему хотелось; и оба были правы. - Какую компанию нашли они там? - Пеструю. - Что там говорили? Немного правды и много лжи. - А умные люди там были? - Где их не бывает! Нашлись также и любопытные, которых избегали, как чумы. Жак и его Хозяин возмущались во время всей прогулки... - Значит, там прогуливались? - Там только это и делали, когда не сидели или не лежали... Особенно возмущались Жак и его Хозяин двадцатью смельчаками, захватившими самые роскошные апартаменты, так что нашим путешественникам почти всегда было тесно; эти смельчаки, вопреки общему праву и истинному смыслу надписи, претендовали на то, что замок предоставлен им в полную собственность; с помощью известного числа подкупленных ими негодяев они убедили в этом множество других подкупленных теми негодяев, готовых за мелкую мзду повесить или убить первого, кто осмелится им противоречить; тем не менее во времена Жака и его Хозяина некоторые иногда на это осмеливались. - Безнаказанно? - Как когда. Вы скажете, что я просто развлекаюсь и, не зная, куда девать своих путешественников, прибегаю к аллегориям, обычному прибежищу бесплодных умов. Жертвую для вас своей аллегорией и всеми выгодами, которые я мог бы из нее извлечь; готов согласиться с вами в чем угодно, лишь бы вы не приставали ко мне относительно последнего пристанища Жака и его Хозяина, независимо от того, добрались ли они до большого города и ночевали у шлюх, провели ли ночь у старого друга, чествовавшего их по мере своих возможностей, нашли ли приют у нищенствующих монахов, которые предоставили им скверный ночлег и скверную пищу, да и то нехотя, приняли ли их в палатах вельможи, где среди всяческого изобилия они нуждались во всем необходимом, вышли ли они поутру из большой харчевни, после того как их заставили заплатить втридорога за скверный ужин, сервированный на серебряных блюдах, и за постели с штофным пологом и сырыми, измятыми простынями, воспользовались ли гостеприимством сельского священника, со скромным доходом, бросившегося облагать контрибуцией птичьи дворы прихожан, чтоб раздобыть яичницу и куриное фрикасе, или напились отличными винами, предались чревоугодию и схватили жестокое расстройство желудка в богатой бернардинской обители. Хотя вам все это представляется одинаково возможным, однако Жак держался иного мнения: он считал реально возможным только то, что было предначертано свыше. Но в каком бы месте дороги вам ни угодно было их застать, достоверно то, что не сделали они и двадцати шагов, как Хозяин сказал Жаку, взяв перед тем, по своему обыкновению, понюшку табаку: - Ну, Жак, рассказывай свои любовные похождения. Вместо ответа Жак воскликнул: - К черту любовные похождения! Ведь я, кажется, забыл... Хозяин. Что ты забыл? Жак не ответил, но принялся выворачивать свои карманы и тщетно ощупывать себя повсюду. Его дорожный кошелек остался под подушкой, и не успел он сознаться в этом Хозяину, как тот вскричал: - К черту твои любовные похождения! Ведь часы-то мои висят над камином! Жак не заставил просить себя; он тотчас же поворачивает и не спеша (ибо он никогда не спешил) возвращается в... - В огромный замок? - Вовсе нет. Из всех возможных обиталищ, которые я вам перед тем перечислил, выберите наиболее подходящее к данному случаю. Тем временем Хозяин продолжал путь, и теперь, когда он расстался со своим слугой, я, право, не знаю, кому из двух мне отдать предпочтение. Если вы хотите последовать за Жаком, то берегитесь: поиски кошелька и часов могут так затянуться и усложниться, что он долго еще не нагонит Хозяина, единственного своего поверенного, и тогда - прощай любовные похождения Жака. Если, предоставив ему одному разыскивать кошелек и часы, вы вздумаете составить компанию Хозяину, то это будет учтиво, но для вас крайне утомительно: вы еще не знаете этой породы людей. В его голове идей мало; если же ему случается сказать что-нибудь толковое, то он обязан этим памяти или вдохновению. У него такие же глаза, как у нас с вами, но смотрит ли он - обычно бывает неясно. Он не спит, он также и не бодрствует: он отдается процессу существования; это его обычная функция. Автомат ехал вперед, иногда оборачиваясь, чтоб взглянуть, не возвращается ли Жак; он сходил с коня и шел пешком, снова садился в седло, скакал с четверть мили, сходил и, усевшись наземь, надевал повод на руку и подпирал голову кулаками. Устав от этой позы, он вставал и глядел вдаль, ища глазами Жака. Но о Жаке не было и помину. Тогда он начинал сердиться и, не замечая, говорит ли вслух или про себя, восклицал: "Где этот мерзавец! Кобель! Негодяй! Что он там возится? Неужели нужно столько времени, чтобы разыскать кошелек и часы? И вздрючу же я его! Как бог свят, вздрючу!" Затем он пытался нащупать часы в кармане, где их вовсе не было, и продолжал сокрушаться, ибо не знал, как ему быть без часов, без табакерки и без Жака: то были три главных занятия в его жизни, которая проходила в нюханий табаку, в смотрении на часы, в расспрашивании Жака, и все это в разных комбинациях. Лишившись часов, он принужден был ограничиться табакеркой, которую поминутно открывал и закрывал, как это случается и со мной, когда я скучаю. Количество табака, которое остается к вечеру в моей табакерке, прямо пропорционально удовольствию и обратно пропорционально скуке, испытанным мною в этот день. Прошу вас, читатель, освоиться с этой манерой выражаться, которую я перенял из математики, так как я считаю ее точной наукой и потому часто буду к ней прибегать. Ну как? Вам, вероятно, уже надоел Хозяин; а так как слуга все еще к нам не идет, то не отправиться ли нам самим к нему? Бедный Жак! В ту минуту, когда мы о нем говорим, он скорбно восклицает: "Значит, свыше было предначертано, что в тот же день я буду задержан как разбойник на большой дороге, что будут грозить меня отправить в тюрьму, обвинят в обольщении служанки!" Подъезжая шажком к замку... то есть не к замку, а к последнему месту ночлега, он поравнялся с одним из странствующих разносчиков, именуемых коробейниками, и тот крикнул: - Господин кавалер! Подвязки, пояса, шнурки для часов, табакерки по последней моде, настоящие жабаки{303}, кольца, брелоки, печатки! Часы, сударь, часы, прекрасные золотые часы, чеканные, с двойной крышкой, совсем как новые... Жак отвечал: - Я именно ищу часы, но только не твои... - и по-прежнему, не торопясь, продолжал свой путь. Не успел он отъехать, как ему почудилось, будто свыше предначертано, что этот человек должен предложить ему часы Хозяина. Он поворачивает назад и говорит коробейнику: - Эй, приятель, покажи-ка мне свои золотые часы; сдается мне, что они в моем вкусе. - Честное слово, - возразил коробейник, - тут не будет ничего удивительного: это прекрасные, первосортные часы, работы Жюльена Леруа{303}. Нет и минуты, как они у меня; достались мне задешево, и я не стану дорожиться. По-моему, лучше наживать по грошам, да зато часто. Плохие нынче пришли времена: мне теперь такой оказии в три месяца не представится. Вы смахиваете на честного человека, и лучше уж вам, нежели кому-либо другому, воспользоваться этим случаем... Тем временем разносчик поставил свой короб на землю, раскрыл его и вынул часы, которые Жак тут же признал - без всякого удивления, ибо как он никогда не торопился, так он почти никогда и не удивлялся. Внимательно рассмотрев часы, он сказал про себя: "Да, они самые..." - а затем обратился к коробейнику: - Вы правы: прекрасные, первосортные часы и, насколько мне известно, отлично ходят... - Он сунул часы в кармашек и добавил: - Большое спасибо, приятель! - Как большое спасибо? - Да-с, это часы моего хозяина. - Я не знаю вашего хозяина. Это мои часы; я их честно купил и честно за них заплатил... Схватив Жака за шиворот, он принялся вырывать у него часы. Жак подходит к своей лошади, достает пистолет и приставляет его к груди нападающего. - Прочь, или ты покойник! - говорит он ему. Испуганный коробейник выпускает врага. Жак снова садится на лошадь и неторопливо направляется к городу, думая про себя: "Часы найдены, поищем теперь наш кошелек". Разносчик поспешно закрывает короб, вскидывает его на плечи и кричит, преследуя Жака: - Вор! Вор! Убийца! Помогите! Сюда! Ко мне!.. Пора была страдная, и поля были усеяны хлебопашцами. Все побросали серпы, столпились вокруг этого человека и спрашивали, где же вор, где же убийца. - Вот он! Вот он! - Как! Вон тот, что не торопясь едет к городским воротам? - Он самый. - Бросьте, вы с ума сошли; разве воры так ездят? - Вор, вор, говорю я вам; он силой отнял у меня золотые часы... Хлебопашцы не знали, как им согласовать крики торговца со спокойным аллюром Жака. - Ах, дорогие мои, - восклицал тем временем коробейник, - я разорен, если вы мне не поможете; они стоят тридцать луидоров и ни одного лиара меньше. Помогите, он увозит мои часы, и если удерет, то часы пропали... За дальностью расстояния Жаку не слышны были эти крики, но зато он мог легко разглядеть скопление народа; тем не менее это не побудило его прибавить шагу. Наконец, посулив крестьянам награду, коробейник уговорил их пуститься вдогонку за Жаком. И вот толпа мужчин, женщин и детей рванулась вперед с криками: "Вор! Вор! Убийца!" - а следом за ними и коробейник (насколько позволяла ему ноша) с теми же криками: "Вор! Вор! Убийца!" Они входят в город, ибо Жак и его Хозяин ночевали накануне в городе; я только что об этом вспомнил. Жители покидают дома, присоединяются к крестьянам и коробейнику и бегут, крича: "Вор! Вор! Убийца!.." Все они одновременно настигают Жака. Коробейник бросается на него. Жак ударом сапога сваливает его наземь, а тот тем не менее орет: - Мошенник! Жулик! Мерзавец! Отдай часы! Ты мне их отдашь, но тебя все равно повесят... Жак, сохраняя хладнокровие, обращается к ежеминутно растущей толпе и говорит: - Здесь есть полицейский чиновник; пусть меня отведут к нему: там я докажу, что мошенник не я, а, быть может, этот человек. Правда, я отнял у него часы, но это часы моего Хозяина. Меня знают в этом городе: позавчера вечером мы с Хозяином приезжали сюда и гостили у окружного судьи, его старого друга. Если я не сказал вам, что Жак и его Хозяин проезжали через Консиз и останавливались у тамошнего окружного судьи, то лишь потому, что это не пришло мне в голову раньше. - Пусть отведут меня к господину окружному судье, - сказал Жак и тут же спешился. Он находился в центре шествия: он, лошадь и коробейник. Они идут и приходят к воротам окружного судьи. Жак, лошадь и коробейник входят внутрь, причем Жак и коробейник держат друг друга за петли камзолов. Толпа остается снаружи. Что же тем временем делал Хозяин Жака? Он дремал на краю проезжей дороги, надев повод на руку, а лошадь паслась вокруг спящего, насколько позволяла длина привязи. Не успел окружной судья увидать Жака, как он воскликнул: - Ах, это ты, мой бедный Жак! Что привело тебя сюда одного? - Часы моего Хозяина, забытые им на камине и обнаруженные мною в котомке этого человека, а заодно и наш кошелек, который я оставил под подушкой: он найдется, если вы прикажете. - И если это предначертано свыше... - добавил судья. Тут же он приказал позвать своих слуг, и тут же коробейник, указав на рослого малого с подозрительной физиономией, недавно поступившего на службу к судье, воскликнул: - Вот этот продал мне часы! Судья, приняв строгий вид, обратился к коробейнику и своему слуге: - Оба вы заслуживаете галер: ты - за то, что продал часы, а ты - за то, что купил... Затем он сказал слуге: - Верни купцу деньги и сейчас же снимай ливрею! И коробейнику: - Поторопись выбраться из этого края, если не хочешь повиснуть здесь навсегда. У вас обоих такое ремесло, которое не может кончиться добром... А теперь, Жак, займемся твоим кошельком. Тогда выступила без всякого зова особа, присвоившая себе кошелек: она оказалась высокой, стройной девицей. - Кошелек, сударь, у меня, - сказала она хозяину, - но я не крала, а он сам дал мне его. - Я дал вам кошелек? - Да. - Это возможно, но черт меня возьми, если я помню... Судья сказал Жаку: - Знаешь, Жак, не будем распространяться дальше. - Сударь... - Я вижу, что она хорошенькая и покладистая. - Сударь, клянусь вам... - Сколько денег было в кошельке? - Около девятисот семнадцати ливров. - Ах, Жавота! Девятьсот семнадцать ливров за одну ночь - это слишком много и для вас и для него. Дайте-ка сюда кошелек! Девица отдала кошелек судье, который вынул оттуда экю и шесть франков. - Вот вам за труды, - сказал он, бросая ей экю. - Вы стоите дороже для всякого другого, кроме Жака. Желаю вам ежедневно получать вдвое, но вне моего дома; вы меня поняли?.. А ты, Жак, поторопись сесть на лошадь и вернуться к своему хозяину. Жак отвесил судье поклон и удалился без возражений, говоря самому себе: "Плутовка, бесстыдница! Видно, свыше было предначертано, что поспит с ней другой, а платить буду я... Ну, Жак, утешься: разве с тебя не достаточно и того, что ты нашел кошелек и часы и что это так дешево тебе обошлось?" Жак садится на лошадь и расталкивает народ, скопившийся у дома судьи; но так как ему было обидно, что столько людей принимают его за вора, то он вынул часы из кармана и на глазах у всех проверил время; затем он пришпорил лошадь, не привыкшую к этому, а потому помчавшуюся во весь опор. Жак имел обыкновение предоставлять ей полную свободу, ибо находил в равной степени неудобным как удерживать ее, когда она скакала, так и подгонять, когда она плелась шагом. Мы думаем, что управляем судьбой, а на самом деле она всегда управляет нами; судьбой же для Жака было все, что его касалось или с ним сталкивалось: его лошадь, его Хозяин, монах, собака, женщина, мул, ворона. Итак, лошадь понесла его полным ходом к Хозяину, который дремал на краю дороги, надев повод на руку, как я вам уже говорил. В то время повод сдерживал лошадь; однако когда Жак подъехал, повод был на месте, а лошади уже и след простыл. Видно, какой-то жулик подкрался к спящему, тихонько перерезал повод и увел лошадь. Топот коня, на котором подъехал Жак, разбудил Хозяина, и первым его словом было: - Вернись только, вернись только, бездельник! Я тебя!.. Тут он принялся зевать во весь рот. - Зевайте, сударь, зевайте, - заметил Жак, - а где ваша лошадь? - Моя лошадь? - Да, ваша лошадь... Хозяин, тут же сообразив, что у него украли лошадь, вздумал было оттузить Жака поводом, но тот сказал: - Потише, сударь, я сегодня не в настроении терпеть удары; один - куда ни шло, но после второго я удеру и оставлю вас здесь... Эта угроза сразу смягчила гнев Хозяина, и он спросил более мягким тоном: - Мои часы? - Вот они. - А кошелек? - Вот он. - Ты долго провозился. - Не слишком для всего того, что проделал. Выслушайте меня. Я отправился туда, дрался, взбудоражил всех крестьян, взбудоражил всех горожан, меня сочли за грабителя с большой дороги, отвели к судье, подвергли двум допросам, я чуть было не подвел под виселицу двух молодцов, заставил прогнать лакея, выставить из дому служанку, подвергся обвинению в том, что переночевал с особой, которой никогда не видал, но которой мне тем не менее пришлось заплатить, и вот я здесь. - Пока я тебя дожидался... - Пока вы меня дожидались, свыше было предначертано, что вы заснете и что у вас уведут лошадь. Ну что же, забудем об этом. Лошадь потеряна, но, быть может, свыше было предначертано также и то, что вы ее найдете. - Ах, лошадь! Бедная моя лошадь! - Скулите хоть до утра, этим делу не поможешь. - Как же нам быть? - Садитесь позади меня, или если предпочитаете, то давайте оба снимем сапоги, привяжем их к седлу моей лошади и будем продолжать путь пешком. - Ах, лошадь, бедная моя лошадь! Они порешили идти пешком, причем Хозяин время от времени восклицал: "Ах, лошадь, бедная моя лошадь!" - а Жак вкратце излагал свои приключения. Когда он дошел до обвинения, предъявленного ему девицей, Хозяин спросил: - И ты действительно с ней не ночевал? Жак. Нет, сударь. Хозяин. Но заплатил? Жак. Именно так. Хозяин. Со мной однажды был худший случай. Жак. Вы заплатили после того, как переночевали? Хозяин. Угадал. Жак. Не расскажете ли вы мне об этом? Хозяин. Прежде чем перейти к моим любовным похождениям, покончим сперва с твоими. Ну-с, Жак, рассказывай про свою любовь, которую я согласен считать первой и единственной в твоей жизни, несмотря на приключение со служанкой консизского окружного судьи, ибо если ты и ночевал с ней, то это еще не значит, что ты в нее влюблен. Мы ежедневно ночуем с женщинами, которых не любим, и не ночуем с женщинами, которых любим. Но, ах!.. Жак. Что еще за "ах"?.. В чем дело? Хозяин. Ах, моя лошадь!.. Не сердись, друг мой Жак; стань на место моей лошади, представь себе, что я тебя потерял, и скажи, разве не стал бы ты ценить меня больше, если б я восклицал: "Ах, Жак, бедный мой Жак!"? Жак улыбнулся и сказал: - Я остановился, если не ошибаюсь, на беседе крестьянина с женой в ночь после перевязки. Я немного поспал. Супруги встали позднее обыкновенного. Хозяин. Надо думать. Жак. Проснувшись, я тихонько раздвинул полог и увидал у дверей крестьянина, его жену и лекаря, устроивших там тайное совещание. После того, что я подслушал ночью, мне нетрудно было угадать, о чем шла речь. Я кашлянул. Лекарь сказал мужу: "Он проснулся. Сходите-ка, кум, в погреб; хлебнем по глотку: это придаст руке твердость; затем я сниму повязки, и мы позаботимся об остальном". Вино принесли и распили, ибо на профессиональном наречии хлебнуть по глотку значит осушить по меньшей мере бутылку; после чего лекарь подошел к моей постели и спросил: "Как провели ночь?" "Недурно". "Дайте руку... Так, так, пульс неплохой, лихорадка почти прошла. Посмотрим колено... Помогите-ка нам, кума", - добавил он, обращаясь к хозяйке, стоявшей за пологом у постели. Она позвала одного из ребятишек. "Нам не ребенок нужен, а вы: одно неверное движение причинит лишнюю возню на целый месяц. Подойдите ближе". Хозяйка подошла, опустив глаза. "Держите вот эту ногу, здоровую, а я займусь другой. Тише, тише... Ко мне, еще немного... Теперь слегка направо, голубчик... направо, говорю я тебе... вот так..." Я вцепился обеими руками в простыню, скрежетал зубами, а пот катился с моего лица. "Не сладко, приятель?" "Совсем не сладко". "Вот так. Отпустите ногу, кума, возьмите подушку; пододвиньте стул и положите ее туда... Слишком близко... Немножко подальше... Дайте руку, приятель, жмите крепче. Ступайте за кровать, кума, и возьмите его под мышки... Превосходно!.. Как, кум, осталось там еще что-нибудь в бутылке?" "Нет". "Станьте на место жены, и пусть она сбегает за другой. Так, так, лейте полней... Кума, оставьте своего мужа там, где он находится, и подойдите ко мне..." Хозяйка снова позвала ребенка. "Ах, черта с два, я же вам говорил, что ребенок здесь не годится. Опуститесь на колени, подсуньте руку под икру... Вы дрожите, кума, словно совершили преступление; ну-с, смелее!.. Поддержите левой ляжку повыше перевязки... Отлично!" И вот швы разрезаны, повязка разбинтована, корпия снята, и рана моя обнажена. Лекарь щупает сверху, снизу, с боков и при каждом прикосновении повторяет: "Невежда! Осел! Олух! Тоже - сует свой нос в хирургию! Отрезать ногу, такую ногу! Да она проживет столько же, сколько и другая: я вам за это отвечаю". "Значит, я выздоровею?" "И не такие у меня выздоравливают". "И буду ходить?" "Будете". "Не хромая?" "Это, приятель, другое дело; ишь чего захотели! Мало того, что я спас вам ногу? Впрочем, если будете хромать, то не слишком. Вы плясать любите?" "Очень". "Если и будете немного хуже ходить, то плясать будете лучше... Принесите-ка, кума, подогретое вино... Нет, сперва дайте обыкновенного... Еще стаканчик: это помогает при перевязке". Он пьет; приносят подогретое вино, делают мне припарку, накладывают корпию, кладут меня в постель, уговаривают, если удастся, вздремнуть, затягивают полог; допивают начатую бутылку, достают из погреба вторую, и опять начинается совещание между лекарем, крестьянином и его женой. Крестьянин: "Это надолго, кум?" Лекарь: "Очень надолго... Ваше здоровье!" Крестьянин: "На сколько? На месяц?" Лекарь: "На месяц! Кладите два, три, четыре, - трудно сказать. Задеты коленная чашка, бедренная кость, берцовая... Ваше здоровье, кума!" Крестьянин: "Господи помилуй - четыре месяца! Зачем его сюда пустили? Какого черта понесло ее к дверям?" Лекарь: "А теперь за мое здоровье: я хорошо поработал". Крестьянка: "Ты опять за свое, друг мой. А что ты мне обещал сегодня ночью? Ну погоди, ты еще пожалеешь!" Крестьянин: "Но посуди сама: как нам быть с этим человеком? Будь хоть год-то не такой плохой..." Крестьянка: "Позволь мне сходить к священнику". Крестьянин: "Посмей только, я обломаю тебе бока". Лекарь: "Почему, кум? Моя к нему ходит". Крестьянин: "Это ваше дело". Лекарь: "За здоровье моей крестницы! Как она поживает?" Крестьянка: "Спасибо, хорошо". Лекарь: "Ну, кум, за здоровье вашей жены и моей! Обе они - прекрасные жены". Крестьянин: "Ваша поумней, она не сделала бы такой глупости и не..." Крестьянка: "Послушай, кум, его можно отвезти к серым сестрам?" Лекарь: "Что вы, кума! Мужчину - мужчину к монахиням! Тут есть маленькое препятствие, так, чуть-чуть побольше мизинца... Выпьем за монахинь, они славные девушки". Крестьянка: "Какое же препятствие?" Лекарь: "А вот какое: ваш муж не хочет, чтоб вы ходили к священнику, а моя жена не хочет, чтоб я ходил к монахиням... Еще глоточек, куманек! Может быть, винцо нас надоумит. Вы не расспрашивали этого человека? Возможно, что он не без средств". Крестьянин: "Это солдат-то!" Лекарь: "У солдата бывают отец, мать, братья, сестры, родные, друзья - словом, кто-нибудь под солнцем... Хлебнем еще по глоточку, а теперь удалитесь и не мешайте мне орудовать". Я передал вам слово в слово беседу лекаря, крестьянина и крестьянки; но разве не в моей власти было присоединить к этим добрым людям какого-нибудь негодяя? Жак увидел бы, как его - или вы увидели бы, как Жака - стаскивают с постели, оставляют на большой дороге или кидают в яму. - И, наверно, убивают? - Нет, не убивают. Я сумел бы позвать кого-нибудь на помощь - скажем, солдата из того же отряда; но это так пахло бы "Кливлендом"{312}, что хоть нос зажимай. Правдивость! Прежде всего правдивость! - Правдивость, скажете вы, зачастую бывает холодна, обыденна и плоска; например, ваш рассказ о перевязке Жака правдив, но что в нем интересного? Ничего! - Согласен. - Если уж быть правдивым, то как Мольер, Реньяр{312}, Ричардсон{312}, Седен{312}: правдивость не лишена пикантных черт, которые можно уловить, если обладаешь гениальностью. - Да, если обладаешь гениальностью; а если не обладаешь? - Тогда не надо писать. - А если, на беду, ты похож на того поэта, которого я отправил в Пондишери{312}? - Что это за поэт? - Этот поэт... Но если вы будете меня перебивать, читатель, или если я буду перебивать себя сам, то что же станется с любовными похождениями Жака? Поверьте мне, оставим в покое поэта... Крестьянин и крестьянка удалились... - Нет, нет, историю про пондишерийского поэта. - Лекарь приблизился к постели Жака... - Историю поэта из Пондишери! Поэта из Пондишери! - Как-то раз пришел ко мне молодой поэт; такие навещают меня ежедневно... Но послушайте, читатель, какое это имеет отношение к путешествию Жака-фаталиста и его Хозяина?.. - Историю поэта из Пондишери! - После обычных комплиментов по адресу моего ума, таланта, вкуса, доброжелательства и прочих любезностей, которым я не верю, хотя мне их повторяют уже свыше двадцати лет, и, быть может, искренне, молодой поэт вытащил из кармана бумажку. "Это стихи", - сказал он. "Стихи?" - "Да, сударь, и я надеюсь, что вы будете так добры высказать свое мнение". - "Любите ли вы правду?" - "Да, сударь, и жду ее от вас". - "Вы ее услышите..." Тут читатель спросит: Как! Неужели вы так глупы и полагаете, что поэты ходят к вам за правдой? - Да. - И у вас хватит глупости ее высказывать? - Безусловно. - Не прибегая ни к каким околичностям? - Разумеется; всякие околичности, даже хорошо замаскированные, - не что иное как грубое оскорбление; при точном истолковании они означают, что вы скверный поэт, а раз у вас не хватает силы духа, чтоб выслушать правду, то вы всего-навсего пошляк. - Ваша откровенность всегда приводила к успешным результатам? - Почти всегда... Читаю стихи молодого поэта и говорю ему: "Ваши стихи плохи, и, кроме того, я убежден, что вы никогда не сочините лучших". - "В таком случае мне придется писать дрянь, так как я не в силах от этого отказаться". - "Какое ужасное проклятье! Поймите, сударь, как низко вы падете! Ни боги, ни люди, ни лавки не прощают поэтам посредственности{313}: так говорил Гораций". - "Знаю". - "Вы богаты?" - "Нет". - "Бедны?" - "Очень беден". - "И вы собираетесь присоединить к бедности смехотворное ремесло бездарного поэта? Вы испортите свою жизнь, наступит старость: старый, нищий и скверный поэт, - ах, сударь, какая роль!" - "Сознаю, но ничего не могу с собой поделать..." (Тут Жак сказал бы: "Так предначертано свыше"). - "Есть ли у вас родные?" - "Есть". - "Чем они занимаются?" - "Они ювелиры". - "Сделают ли они что-нибудь для вас?" - "Возможно". - "В таком случае ступайте к вашим родным и попросите их одолжить вам несколько драгоценностей. Затем садитесь на корабль и отправляйтесь в Пондишери; воспойте дорогу в скверных стихах, а по прибытии составьте себе состояние. Составив состояние, возвращайтесь обратно и сочините столько скверных стихов, сколько вам заблагорассудится, но только не печатайте их, ибо нехорошо разорять ближнего..." Прошло около двенадцати лет после этого совета, и молодой человек снова явился ко мне; я его не узнал. "Сударь, - сказал он мне, - вы послали меня в Пондишери. Я побывал там, скопил тысяч сто франков. Вернулся обратно; снова пишу стихи и принес вам показать... Они все еще плохи?" - "Все еще; но ваша судьба устроена, а потому я согласен, чтоб вы продолжали писать плохие стихи". - "Я так и собираюсь сделать..." Лекарь приблизился к постели Жака, но тот не дал ему рта раскрыть. "Я все слышал", - сказал он... Затем, обращаясь к своему Хозяину, Жак добавил... вернее, собирался добавить, ибо тот прервал его. Хозяин устал от ходьбы; он уселся на краю дороги и вглядывался в путешественника, который направлялся в их сторону, надев на руку повод лошади, следовавшей за ним. Вы, вероятно, подумаете, читатель, что это та самая лошадь, которую украли у Хозяина, но вы ошибетесь. Так должно было бы случиться в романе немного раньше или немного позже, тем или иным манером; но это не роман; я, кажется, уже говорил вам об этом и повторяю еще раз. Хозяин сказал Жаку: - Видишь ли ты вон того человека? Жак. Вижу. Хозяин. У него, по-моему, отличная лошадь. Жак. Я служил в инфантерии и ничего не смыслю в лошадях. Хозяин. А я командовал в кавалерии и смыслю. Жак. А дальше что? Хозяин. А вот что. Я хочу, чтоб ты отправился к этому человеку и предложил ему уступить нам лошадь, разумеется - за деньги. Жак. Это безумие, но я все-таки пойду. Сколько вы намерены дать за нее? Хозяин. До ста экю... Посоветовав своему Хозяину не засыпать, Жак направляется навстречу путешественнику, просит продать ему лошадь, расплачивается и уводит ее. - Ты видишь, Жак, - сказал ему Хозяин, - что если у тебя есть свои предчувствия, то у меня свои. Хороша лошадка. Наверно, продавец клялся, что она безукоризненна, но в отношении лошадей все люди - барышники. Жак. А в каком же отношении они не барышники? Хозяин. Ты сядешь на нее и уступишь мне свою. Жак. Пусть так. Вот они оба верхами, и Жак добавляет: - Когда я покидал родительский дом, отец, мать, крестный подарили мне каждый что-нибудь в меру своих скромных средств; кроме того, у меня было отложено пять луидоров, которые Жан, мой старший брат, дал мне перед своей злополучной поездкой в Лиссабон... (Тут Жак принялся плакать, а Хозяин стал уверять его, что так было предначертано свыше.) Я и сам сотни раз говорил себе это, и тем не менее не могу удержаться от слез... И вот Жак всхлипывает, а затем начинает рыдать вовсю. Его Хозяин берет понюшку табаку и смотрит на часы. Наконец, зажав повод в зубах и вытерев глаза обеими руками, Жак продолжал: - Пять луидоров Жана, рекрутский задаток да подарки родных и друзей составили сумму, из которой я не тронул еще ни гроша. Эти сбережения оказались весьма кстати; не находите ли вы, сударь? Хозяин. Тебе невозможно было дольше оставаться в хижине? Жак. Даже за деньги. Хозяин. А что понесло твоего брата в Лиссабон? Жак. Вы, кажется, нарочно меня сбиваете. Ведь с вашими вопросами мы скорее объедем вокруг света, чем я успею до конца вам рассказать свои любовные похождения. Хозяин. Не все ли равно, лишь бы ты говорил, а я тебя слушал! Разве это не два основных пункта? Чего ты сердишься; ты бы лучше меня поблагодарил. Жак. Брат отправился в Лиссабон искать вечного покоя. Жан, брат мой, был парень со смекалкой, это принесло ему несчастье; родись он таким же дураком, как я, ему пришлось бы лучше; но так было предначертано свыше. Было предначертано, что нищенствующий кармелит, каждый сезон приходивший в нашу деревню выпрашивать яйца, шерсть, коноплю, фрукты, вино, остановится у моего отца, собьет с толку Жана, брата моего, и что Жан, брат мой, примет постриг. Хозяин. Жан, брат твой, был кармелитом? Жак. Да, сударь, и даже босоногим кармелитом{315}. Жан был делец, умница, сутяга; его почитали за стряпчего нашей деревни. Он знал грамоте и смолоду занимался расшифровкой и перепиской старинных грамот. Он прошел через все должности ордена, будучи поочередно привратником, келарем, садовником, ризничим, помощником эконома и казначеем; он так успешно продвигался вперед, что не преминул бы составить благосостояние всей нашей семьи. Он выдал замуж - и весьма удачно - двух наших сестер и нескольких деревенских девушек. Когда он шел по улицам, то отцы, матери и дети подходили к нему и кричали: "Добрый день, брат Жан! Как поживаете, брат Жан?" Нет никакого сомнения, что когда он входил в какой-нибудь дом, то вместе с ним входила небесная благодать; а если там была дочь, то спустя два месяца после его посещения она шла под венец. Бедный брат Жан! Честолюбие сгубило его. Монастырский эконом, к которому его приставили в качестве помощника, был стар. Монахи передавали, будто Жан, замыслив наследовать ему после его кончины, перевернул вверх дном весь архив, сжег старые записи и изготовил новые, так что по смерти старого эконома сам черт не разобрался бы в грамотах общины. Если нужен был какой-нибудь документ, то приходилось терять месяц на его розыски, да и то он не всегда находился. Отцы раскусили уловку брата Жана и ее цель: они серьезно взялись за дело, и брат Жан, вместо того чтоб, согласно своим расчетам, стать экономом, был посажен на хлеб и на воду и подвергся изрядному бичеванию, пока не сообщил тайну реестров другому брату. Монахи безжалостны. Выведав у брата Жана все нужные им сведения, они заставили его носить уголь в лабораторию, где дистиллируют кармелитскую воду{316}. И вот брат Жан, бывший казначей ордена и помощник эконома, - в должности угольщика! Брат Жан был самолюбив, он не мог вынести потери влияния и величия и только ждал случая избавиться от этого унижения. В ту пору прибыл в обитель молодой монах, прослывший чудом ордена за речи в церковном суде и с амвона; звали его отцом Ангелом. У него были красивые глаза, красивое лицо, а руки и кисти - достойные резца скульптора. И вот он проповедует, проповедует, исповедует, исповедует, старые духовники покинуты святошами; святоши перешли к молодому отцу Ангелу; накануне воскресенья и праздничных дней лавочка отца Ангела облеплена исповедующимися мужчинами и женщинами, а старые духовники тщетно поджидают клиентов в своих опустелых исповедальнях; особенно огорчило их... Но не оставить ли мне, сударь, историю брата Жана и не вернуться ли к своим любовным похождениям: это, быть может, будет повеселее. Хозяин. Нет, нет; понюхаем табачку, посмотрим на часы и будем продолжать. Жак. Пусть так, если вам хочется... Но лошадь Жака была другого мнения: она ни с того ни с сего закусывает удила и несется в овраг. Как Жак ни сжимает колени, как ни осаживает ее, а упрямая скотина выскакивает из оврага и карабкается во всю прыть по пригорку, где внезапно останавливается, и Жак, оглянувшись во все стороны, видит себя окруженным виселицами. Всякий на моем месте, любезный читатель, не преминул бы снабдить эти виселицы их жертвами и уготовить Жаку печальную "сцену узнания". Поступи я так, вы, может статься, мне бы и поверили, ибо бывают и более удивительные случайности; но это не приблизило бы нас к истине: виселицы были пусты. Жак дал лошади отдышаться, и она по своей воле спустилась с пригорка, выкарабкалась из оврага и подвезла Жака к его Хозяину, который воскликнул: - Ах, мой бедный друг, как ты меня напугал! Я уже считал тебя мертвым... Но ты задумался; о чем ты задумался? Жак. О том, на что я там наткнулся. Хозяин. На что же ты наткнулся? Жак. На виселицы, на эшафот. Хозяин. Черт подери! Дурная примета. Но не забывай своей доктрины. Если свыше так предначертано, то как ни вертись, любезный друг, а ты будешь повешен; если же это свыше не предначертано, то лошадь соврала. Либо она вдохновлена свыше, либо она с норовом; будь осторожен!.. После короткого молчания Жак потер лоб, словно отмахиваясь от неприятной мысли, а затем неожиданно продолжал: - Старые монахи держали совет и порешили какой бы то ни было ценой и каким бы то ни было способом отделаться от посрамлявшего их молокососа. Знаете ли, что они предприняли?.. Да вы меня, сударь, не слушаете. Хозяин. Слушаю, слушаю; продолжай. Жак. Они подкупили привратника, такого же старого негодяя, как они сами. И этот старый негодяй обвинил молодого монаха в вольностях с одной из святош в монастырской приемной и клятвенно подтвердил, что все сам видел своими глазами. Может быть, это была правда, а может, и нет, - как знать? Самое забавное заключается в том, что на другой день после этого обвинения приора обители вызвали в суд по иску некоего лекаря, который требовал платы за лечение от дурной болезни того самого мерзавца-привратника, а также за отпущенные ему лекарства... Сударь, вы меня не слушаете, и я угадываю причину вашей рассеянности: бьюсь об заклад, что это - виселицы. Хозяин. Не стану отрицать. Жак. Вы не спускаете глаз с моего лица; разве у меня зловещий вид? Хозяин. Нет, нет. Жак. Это значит: "Да, да". Ну что ж, если я вас пугаю, мы можем расстаться. Хозяин. Вы начинаете сходить с ума, Жак; разве вы не уверены в себе? Жак. Нет, сударь; а кто уверен в себе? Хозяин. Всякий порядочный человек. Неужели Жак, честный Жак не испытывает отвращения к преступлению?.. Однако, милый друг, бросим спорить и продолжайте ваш рассказ. Жак. Воспользовавшись клеветой или злословием привратника, монахи сочли себя вправе устраивать тысячи дьявольских шуток, тысячи каверз отцу Ангелу, рассудок которого, по-видимому, помутился. Они вызвали врача, подкупили его, и тот удостоверил, что монах рехнулся и что ему необходимо подышать воздухом родины. Если бы вопрос шел о том, чтоб удалить или запереть отца Ангела, то это было бы делом одной минуты; но среди носившихся с ним святош были важные дамы, с которыми приходилось считаться. "Увы, бедный отец Ангел! Какая жалость!.. А был цветом нашей обители!" - "Что же с ним такое случилось?" На этот вопрос отвечали не иначе как со вздохом и воздев очи к небу; если же вопрошавшая настаивала, то опускали взоры и умолкали. Иногда после этих кривляний добавляли: "О господи! Что станет с нами!.. У него еще бывают временами ясные мысли... проблески гения... Быть может, это вернется, но надежды мало... Какая потеря для обители!.." Тем временем обращение с отцом Ангелом все ухудшалось; монахи всячески старались довести его до того состояния, которое ему приписывали, и им бы это удалось, если бы над ним не сжалился брат Жан. Да что вам долго рассказывать! Однажды вечером, когда все улеглись спать, раздался стук в дверь; мы встаем, отпираем: перед нами отец Ангел и мой брат в переодетом виде. Они провели у нас весь следующий день, а на другое утро спозаранку дали стрекача. Уезжали они не с пустыми руками, ибо Жан, обнимая меня, сказал: "Я выдал замуж твоих сестер; если б я остался в монастыре еще два года тем, кем был, то ты стал бы самым богатым мызником в нашей округе; но все перевернулось, и вот лишь это я могу для тебя сделать. Прощай, Жак; если мне и отцу Ангелу повезет, ты получишь свою долю..." Затем он сунул мне в руку пять луидоров, о коих я вам говорил, и другие пять для той девушки, которую он последней выдал замуж и которая перед тем произвела на свет толстого мальчишку, как две капли воды похожего на брата Жана. Хозяин (раскрывая табакерку и кладя часы в карман). А зачем они отправились в Лиссабон? Жак. Чтоб поспеть к землетрясению, которое не могло случиться без них; чтоб оказаться раздавленными, поглощенными землей, сожженными, как было предначертано свыше. Хозяин. Ах, монахи, монахи! Жак. Лучший из них не стоит медного гроша. Хозяин. Я знаю это не хуже тебя. Жак. Разве вы побывали в их руках? Хозяин. Я отвечу тебе в другой раз. Жак. Но почему они такие злые? Хозяин. Вероятно, потому, что они монахи... А теперь вернемся к твоим любовным похождениям. Жак. Нет, сударь, не стоит. Хозяин. Разве ты не желаешь, чтоб я их знал? Жак. Я-то желаю, а вот судьба не желает. Неужели вы не замечаете, что всякий раз, как я открываю рот, черт впутывается в это дело и случается какое-нибудь происшествие, которое затыкает мне глотку? Я не кончу, говорю вам; это предначертано свыше. Хозяин. Попытайся, дружок. Жак. А не лучше ли вам начать свои? Может быть, это прогнало бы наваждение, и тогда мой рассказ пошел бы глаже. Я думаю, что вся причина в этом; знаете, сударь, иногда мне кажется, что со мной говорит судьба. Хозяин. И тебе помогает, когда ты ее слушаешься? Жак. Ну да; помните день, когда она мне сказала, что ваши часы находятся на спине коробейника?.. Хозяин стал зевать; зевая, он ударял пальцем по табакерке, и, ударяя пальцем по табакерке, глядел вдаль, и, глядя вдаль, сказал Жаку: - Что там налево от тебя? Ты не видишь? Жак. Вижу и бьюсь об заклад, что это помешает мне продолжать, а вам начать свой рассказ... Жак был прав. Так как то, что они заметили, двигалось к ним, а они двигались к нему, то вследствие такого встречного движения расстояние быстро сократилось, и они увидели колымагу, затянутую черной материей и запряженную четверкой черных лошадей в черных попонах, которые покрывали им головы и ниспадали до подков; на запятках двое лакеев в черном, за колымагой двое других, тоже в черном, верхом на черных опять-таки конях с черными чепраками; на козлах черный кучер в шляпе с опущенными полями, повязанной черным крепом, который свисал вдоль его левого плеча; кучер этот опустил голову на грудь и еле держал вожжи, а потому не столько он управлял лошадьми, сколько они управляли им. Вот оба наши путешественника поравнялись с похоронными дрогами. Тотчас же Жак испускает крик, скорее падает, нежели сходит с лошади, рвет на себе волосы, катается по земле и кричит: "Капитан! Мой бедный капитан! Это он! Он, вне всякого сомнения! Вот его герб!.." Действительно, на колымаге находился гроб, прикрытый покровом, на покрове шпага с перевязью, а подле гроба священник, с молитвенником в руках, распевающий псалмы. Колымага продолжала двигаться. Жак следовал за ней с сетованиями, Хозяин следовал за Жаком с проклятиями, а слуги подтвердили Жаку, что это похоронная процессия его капитана, скончавшегося в соседнем городе, откуда его везли в усыпальницу предков. С тех пор как этот офицер вследствие смерти другого офицера, своего друга, капитана того же полка, лишился удовольствия драться хотя бы раз в неделю, он впал в меланхолию, от которой угас в несколько месяцев. Жак, отдав капитану должную дань в форме похвал, сожалений и слез, извинился перед своим Хозяином, сел на лошадь, и они поехали дальше. Но, ради господа, автор, скажете вы, куда же они направлялись?.. - Но, ради господа, читатель, отвечу я вам, разве кто-нибудь знает, куда он направляется? А вы сами - куда вы направляетесь? Не напомнить ли мне вам приключения Эзопа? Однажды вечером, летом или зимой - ибо греки купаются во все времена года, - его хозяин Ксантипп сказал ему: "Эзоп, наведайся в баню; если там мало народу, мы пойдем и выкупаемся..." Эзоп уходит. По дороге он встречает афинский дозор. "Куда ты идешь?" - "Куда иду? - отвечает Эзоп. - Не знаю". - "Не знаешь? Ступай в тюрьму!" - "Значит, я прав, - возразил Эзоп. - Ведь я же говорил вам, что не знаю, куда иду; я хотел пойти в баню, а вот иду в тюрьму..." Жак следовал за своим Хозяином, как вы за вашим; Хозяин Жака следовал за своим хозяином, как Жак - за ним. - Кто же был хозяином Хозяина Жака? - Послушайте, разве в мире мало хозяев? У Хозяина Жака приходилось сто на одного, как и у вас. Но среди стольких хозяев Хозяина Жака, видимо, не было ни одного хорошего, так как он менял их изо дня в день. - Ведь он человек. - Такой же страстный человек, как вы, читатель; такой же любопытный человек, как вы, читатель; такой же назойливый человек, как вы, читатель. - А зачем же он задавал вопросы? - Странный вопрос! Он задавал их, чтоб узнавать и пересказывать, как вы, читатель... Хозяин Жака сказал: - Ты, по-видимому, не расположен продолжать рассказ о своих похождениях. Жак. Ах, бедный капитан! Он отправился туда, куда мы все отправимся и куда лишь по странной случайности не отправились раньше. Ой-ой-ой!.. Хозяин. Ты, кажется, плачешь, Жак?.. "Плачь без стеснения, ибо ты вправе плакать, не стыдясь; смерть освободила тебя от чопорности, связывавшей тебя при жизни покойного. У тебя нет тех оснований скрывать свое горе, какие были бы, чтоб скрывать свое счастье: никто не сделает из твоих слез выводов, какие сделали бы из твоей радости. К несчастным бывают снисходительны. А к тому же в подобных случаях надлежит выказывать себя либо сострадательным, либо бесчувственным, и, рассуждая здраво, лучше обнаружить сердечную склонность, нежели навлечь на себя подозрение в черствости. Плачь безудержно, чтобы меньше терзаться; плачь сильнее, дабы скорее выплакаться. Вспоминай о нем, преувеличивай его достоинства: его проницательность при исследовании глубочайших материй, его ловкость при обсуждении наиболее тонких из них, его безупречный вкус при выборе особенно важных, его способность вкладывать содержание в самые сухие. А с каким искусством он защищал обвиняемых! Его снисходительность внушала ему в тысячу раз больше мыслей, нежели обвиняемому - шкурный интерес и самолюбие; он был строг лишь к себе самому: не только не искал оправданий для легких оплошностей, случайно им совершенных, но старался раздуть их со злобностью врага, старался с придирчивостью ревнивца принизить ценность своих достоинств, строго расследуя мотивы, побудившие его к этому поступку, быть может, против воли. Не предписывай своим сожалениям другого срока помимо того, какой предпишет им время. Подчинимся же мировому порядку, когда мы теряем своих друзей, как подчиняемся ему, когда он располагает нами; примиримся без отчаяния с приговором судьбы, их осудившим, как мы примиримся без сопротивления с тем, который она произнесет над нами. Долг погребения - не последний долг души. Земля, которую разгребают в данную минуту, закроется над могилой твоего любимого; но твоя душа сохранит все свои чувства". Жак. Все это прекрасно, сударь, но какое мне до этого дело? Я потерял моего капитана, я в отчаянии, а вы, как попугай, повторяете мне обрывок утешения, сказанного каким-то мужчиной или какой-нибудь женщиной другой женщине, которая потеряла любовника. Хозяин. Думается, что это говорила женщина. Жак. А я полагаю, что мужчина. Но все равно, мужчина или женщина, а я вторично спрашиваю вас, какое мне до этого дело? Что я, по-вашему, - возлюбленная моего капитана? Мой капитан, сударь, был порядочным человеком, а я всегда был честным малым. Хозяин. Кто же это оспаривает, Жак? Жак. Так на кой черт мне ваше утешение, выраженное мужчиной или женщиной другой женщине? Может быть, в сотый раз вы мне ответите. Хозяин. Нет, Жак, ты должен сам догадаться. Жак. Я могу ломать себе голову всю свою жизнь и все-таки не догадаюсь; так проканителишься до страшного суда. Хозяин. Мне показалось, Жак, что, пока я читал, ты внимательно меня слушал. Жак. Все смехотворное обычно привлекает внимание. Хозяин. Вот и прекрасно, Жак. Жак. Я чуть было не расхохотался, когда вы упомянули о строгой благопристойности, которая стесняла меня при жизни капитана и от которой я избавился после его смерти. Хозяин. Вот и прекрасно, Жак. Этого я и добивался. Скажи сам, можно ли было найти лучший способ для твоего утешения? Ты плакал; заговори я о причине твоей печали - что бы из этого вышло? Ты бы еще больше расплакался, и я тебя окончательно расстроил бы. Но я отвлек твое внимание смехотворным надгробным словом и маленькой ссорой, последовавшей после этого между нами. Признайся, что в данный момент мысль о твоем капитане так же далека от тебя, как катафалк, который его везет в последнее обиталище. А потому я думаю, что ты можешь продолжать рассказ о своих любовных похождениях. Жак. Я тоже так думаю. "Доктор, - сказал я костоправу, - далеко ли отсюда до вашего дома?" "С добрую четверть мили, не меньше". "Вы живете с удобствами?" "Да, неплохо". "Найдется ли у вас свободная кровать?" "Нет". "Как! А если заплатить, и хорошо заплатить?" "О, если заплатить, и хорошо заплатить, то другое дело. Но, дружище, у вас не такой вид, чтоб вы могли платить, и притом еще хорошо". "Это мое дело. А найду ли я у вас уход?" "Наилучший. Моя жена все время ухаживала за больными; а старшая дочь бреет встречного и поперечного и снимает повязки не хуже меня самого". "Сколько же вы возьмете с меня за постой, харчи и уход?" Лекарь почесал за ухом: "За постой... за харчи... за уход... А кто за вас поручится?" "Я буду платить поденно". "Вот золотые слова!.." Кажется, сударь, вы меня не слушаете? Хозяин. Да, Жак, свыше было предначертано, что ты на сей раз - и, вероятно, не в последний - будешь говорить, а тебя не будут слушать. Жак. Когда не слушают собеседника, то либо вовсе не думают, либо думают не о том, о чем он говорит; что из двух вы делали? Хозяин. Последнее. Я размышлял о словах слуги в трауре, сопровождавшего колымагу; он сказал тебе, что вследствие смерти приятеля твой капитан лишился удовольствия драться хотя бы раз в неделю. Тебе это понятно? Жак. Конечно. Хозяин. А мне представляется загадкой, и ты меня обяжешь, если объяснишь. Жак. А какое вам до всего этого дело? Хозяин. Никакого; но когда ты разговариваешь, то, вероятно, хочешь, чтоб тебя слушали. Жак. Разумеется. Хозяин. Так вот: скажу тебе по совести, что не могу за себя поручиться, пока эти непонятные слова сверлят мне мозг. Избавь меня, пожалуйста, от этого. Жак. Хорошо. Но поклянитесь, по крайней мере, что вы больше не будете меня перебивать. Хозяин. Клянусь на всякий случай. Жак. Дело в том, что мой капитан, славный человек, честный человек, достойный человек, один из лучших офицеров корпуса, но человек несколько чудаковатый, познакомился и сдружился с другим офицером, таким же славным, честным, достойным человеком, тоже хорошим офицером, но таким же чудаковатым, как он сам... Жак собрался было приступить к рассказу о своем капитане, как вдруг они услыхали, что их нагоняет множество людей и лошадей. Это оказалась та же похоронная процессия, возвращавшаяся по собственным следам. Ее окружали... Стражники откупного ведомства? - Нет. - Верховые объездной команды? - Возможно. Но как бы то ни было, а впереди процессии шли: священник в сутане и стихаре со связанными за спиной руками, черный кучер со связанными за спиной руками и два черных лакея со связанными за спиной руками. Если кто был поражен, то это Жак. "Мой капитан, - воскликнул он, - мой бедный капитан жив! Слава тебе, господи!.." Вслед за тем Жак повернул лошадь, пришпорил ее и поскакал во весь опор навстречу мнимым похоронам. Он был уже в тридцати шагах от процессии, когда стражники откупного ведомства или верховые объездной команды прицелились в него из ружей, крича: "Стой! Поворачивай - или смерть!.." Жак тотчас же остановился, мысленно вопросил судьбу, и ему показалось, что она ответила: "Поезжай назад". Он так и сделал. А его Хозяин сказал: - Ну, Жак, что там такое? Жак. Право, не знаю. Хозяин. Но что за причина? Жак. Тоже не знаю. Хозяин. Вот увидишь, что это контрабандисты, набившие гроб запрещенными товарами, и что их предали откупному ведомству те же самые мерзавцы, у которых они купили товар. Жак. Но при чем тут колымага с гербом моего капитана? Хозяин. А может быть, это похищение. Возможно, что в гробу спрятана женщина, или девушка, или монахиня: не саван делает мертвеца. Жак. Но при чем тут колымага с гербом моего капитана? Хозяин. Пусть это будет все, что тебе угодно, только кончай историю о капитане. Жак. Вы все еще интересуетесь этой историей? Но мой капитан, быть может, еще жив. Хозяин. Какое это имеет отношение к делу? Жак. Я не люблю говорить о живых, так как сплошь и рядом приходится краснеть за то хорошее или дурное, что о них было сказано: за хорошее, которое они портят, и за дурное, которое они исправляют. Хозяин. Не подражай ни тусклому панегиристу, ни едкому хулителю; говори так, как оно есть. Жак. Легко ли! Ведь у всякого свой характер, своя корысть, свой вкус, свои страсти, побуждающие его преувеличивать или смягчать. "Говори так, как оно есть!.." Да этого, быть может, не случится и двух раз на день во всем большом городе! Разве тот, кто вас слушает, обладает лучшими данными, чем тот, кто говорит? Отнюдь нет. А потому едва ли и два раза на день во всем большом городе вас понимают так, как вы говорите. Хозяин. Какого черта, Жак! Твои правила запрещают пользоваться языком и ушами, говорить что бы то ни было, слушать что бы то ни было и верить чему бы то ни было! Тем не менее говори по-своему, я буду слушать по-своему и поверю, насколько удастся. Жак. Дорогой Хозяин, жизнь состоит из недоразумений. Бывают недоразумения в любви, недоразумения в дружбе, недоразумения в политике, в денежных делах, в религии, в литературе, в коммерции, недоразумения с женами, с мужьями... Хозяин. Брось свои недоразумения и пойми, что величайшее недоразумение - это вдаваться в мораль, когда дело касается исторических фактов. Валяй историю капитана. Жак. Если в этом мире не говорится почти ничего, что было бы понято так, как оно сказано, то и не делается (а это еще хуже!) почти ничего, что было бы воспринято так, как оно сделано. Хозяин. Весьма возможно, что на всей земле не найдется головы, наполненной столькими парадоксами, как твоя. Жак. Что же тут дурного? Парадоксы не всегда лживы. Хозяин. Конечно. Жак. Мы с капитаном приехали в Орлеан. Во всем городе только и было разговоров что о происшествии, недавно случившемся с одним горожанином по имени Лепелетье, человеком, настолько проникнутым жалостью к несчастным, что в результате его чрезмерных пожертвований у него от довольно большого состояния остались только крохи на жизнь, и он переходил из дома в дом, стараясь раздобыть в суме ближнего ту милостыню, которую уже не мог добывать из своей. Хозяин. И ты полагаешь, что относительно поступков этого человека существовало два мнения? Жак. Нет, среди бедных не существовало; но богачи почти без исключения считали его чем-то вроде сумасшедшего, а родные чуть было не отдали под опеку за мотовство. В то время как мы подкреплялись в харчевне, толпа праздных людей окружила брадобрея с той же улицы, разыгрывавшего из себя оратора, и кричала ему: "Вы же там были, расскажите, как все произошло". "Охотно, - сказал местный оратор, только и ждавший случая, чтоб развязать язык. - Мой клиент, господин Оберто, стоял на пороге своего дома, что против церкви Капуцинов. Господин Лепелетье подходит к нему и говорит: "Господин Оберто, не пожертвуете ли что-нибудь моим друзьям?" - ибо, как вам известно, он так называет бедных. "Нет, господин Лепелетье". Тот продолжает настаивать: "Если б только вы знали, в чью пользу я ходатайствую о вашем милосердии! Это бедная женщина: она только что родила, и у нее нет тряпки, чтоб завернуть ребенка". - "Не могу". - "Это молодая и красивая девушка, которая лишилась работы и куска хлеба: ваша щедрость, быть может, спасет ее от распутной жизни". - "Не могу". - "Это ремесленник, живший только собственным трудом; он намедни сломал ногу, сорвавшись с лесов". - "Не могу, говорю вам". - "Проникнитесь сожалением, господин Оберто, и будьте уверены, что вам никогда не представится случая совершить более достойный поступок". - "Не могу, никак не могу". - "Мой добрый, мой милосердный господин Оберто..." - "Господин Лепелетье, оставьте меня в покое; когда я хочу жертвовать, то не заставляю себя просить". С этими словами господин Оберто поворачивается к нему спиной и входит в свою лавку, куда господин Лепелетье следует за ним; из лавки они идут в закрытое помещение, а оттуда в квартиру; и там господин Оберто, которому надоел господин Лепелетье, дает ему пощечину..." Мой капитан порывисто вскакивает с возгласом: "И тот его не убил?" "Что вы, сударь! Разве ни с того ни с сего убивают человека?" "Но пощечина, черт возьми! Пощечина! А он как поступил?" "Как он поступил? Он принял веселый вид и сказал господину Оберто: "Это - мне, а что же моим бедным?.." Ответ Лепелетье привел в восторг всех слушателей, за исключением моего капитана, который заявил: "Ваш Лепелетье, господа, просто прохвост, низкая личность, трус, подлец, за которого, впрочем, заступилась бы вот эта шпага, если б я оказался там; а ваш Оберто был бы рад, если бы отделался только потерей ушей". Оратор возразил: "Вижу, сударь, что вы не дали бы этому наглецу времени раскаяться в своей ошибке, броситься к ногам господина Лепелетье и предложить ему свой кошелек". "Конечно, нет". "Вы - воин, а господин Лепелетье - христианин; у вас разные взгляды на пощечину". "Щеки у всех людей, дорожащих честью, одинаковы". "Евангелие держится несколько иных воззрений". "Мое евангелие находится в сердце и в ножнах; другого я не знаю..." Где ваше евангелие, Хозяин, мне неизвестно; мое начертано свыше; каждый расценивает обиду и благодеяние по-своему; и, может статься, у нас самих меняются взгляды в течение нескольких мгновений нашей жизни. Хозяин. Дальше, проклятый болтун, дальше... Когда Хозяин сердился, Жак умолкал, погружаясь в раздумье, и нередко прерывал молчание только каким-нибудь словом, связанным с его мыслями, но имевшим такое же отношение к их беседе, какое имеют между собой отдельные выхваченные из книги отрывки. Это самое и случилось, когда он сказал: - Дорогой Хозяин... Хозяин. Ага, заговорил наконец! Радуюсь за нас обоих, ибо мы уже начали скучать: я - оттого, что тебя не слушаю, а ты - оттого, что не говоришь. Рассказывай дальше... Жак приготовился было начать историю капитана, как вдруг лошадь его во второй раз метнулась вправо от проезжей дороги и, проскакав с добрую четверть мили по длинной равнине, остановилась посреди виселиц... Посреди виселиц!.. Странные повадки у этой лошади: возить своего всадника к эшафоту!.. - Что бы это значило? - спросил Жак. - Не предостережение ли судьбы? Хозяин. Не иначе, друг мой. Твоя лошадь обладает даром предвидения, и самое худшее - это то, что все предвещания, внушения, предупреждения свыше при помощи снов и видений ни к чему не ведут: событие все равно совершается. Советую тебе, друг мой, очистить свою совесть, привести в порядок делишки и как можно скорее досказать мне историю своего капитана и своих любовных приключений, так как я был бы крайне огорчен, если бы потерял тебя, не дослушав их до конца. Терзайся хотя бы еще больше, чем сейчас, к чему это приведет? Ровно ни к чему. Приговор судьбы, дважды произнесенный твоей лошадью, будет приведен в исполнение. Вспомни, не должен ли ты кому-нибудь. Сообщи мне свою последнюю волю, и будь покоен, - она будет свято выполнена. Если ты что-нибудь похитил у меня, то я тебе это дарю; испроси только прощения у господа и не обкрадывай меня больше в течение того более или менее короткого срока, который нам остается прожить вместе. Жак. Сколько я ни роюсь в своем прошлом, не вижу, чем бы я мог провиниться перед мирским правосудием. Я не крал, не убивал, не насиловал. Хозяин. Тем хуже; по зрелом размышлении я предпочел бы - и не без основания, - чтобы преступление уже было совершено, а не чтоб тебе предстояло его совершить. Жак. Помилуйте, сударь, может быть, меня повесят не за свою, а за чужую вину. Хозяин. Весьма вероятно. Жак. Возможно также, что меня повесят только после моей смерти. Хозяин. И это допустимо. Жак. Возможно также, что меня вовсе не повесят. Хозяин. Сомневаюсь. Жак. Возможно, впрочем, что мне предначертано свыше только присутствовать при повешении кого-нибудь другого, и почем знать - кого именно? Может статься, он близко, а может статься, и далеко. Хозяин. Пусть тебя повесят, голубчик Жак, раз того хочет судьба и твоя лошадь это подтверждает; но не будь нахалом: брось свои наглые предположения и закончи историю своего капитана. Жак. Не сердитесь, сударь: бывали случаи, что вешали вполне порядочных людей; это называется судебной ошибкой. Хозяин. Это огорчительные ошибки. Поговорим о чем-нибудь другом. Жак, несколько утешенный разнообразными толкованиями, которые придумал для пророчеств лошади, продолжал: - Когда я поступил в полк, то застал там двух офицеров примерно одинакового возраста, происхождения, ранга и родовитости. Одним из них был мой капитан. Отличались они друг от друга только тем, что один был богачом, а другой нет. Богачом был мой капитан. Такое сходство обычно порождает сильнейшую симпатию или антипатию; в данном случае оно вызвало и то и другое... Тут Жак остановился, и это происходило с ним во время повествования всякий раз, когда его лошадь поворачивала голову направо или налево. Затем для продолжения рассказа он повторял свою последнюю фразу, словно после икоты. - ...Оно вызвало и то и другое. Порою они были лучшими друзьями в мире, а иногда - смертельными врагами. В дни дружбы они стремились быть вместе, угощали друг друга, обнимали, делились своими горестями, радостями, заботились друг о друге, советовались по поводу секретнейших дел, домашних обстоятельств, мечтаний, страхов, надежд на продвижение по службе. Но случись им встретиться на другой день, они, не глядя друг на друга, проходили мимо, гордо скрещивали взгляды, называли друг друга "милостивый государь", обменивались резкими словами, хватались за шпаги и затевали поединок. Стоило, однако, кому-нибудь из них быть раненным, как другой кидался к приятелю, плакал, впадал в отчаяние, провожая его до дома и дежуря у его постели до полного его выздоровления. Через некоторое время - неделю, две или месяц - все начиналось снова, и с минуты на минуту этим милым людям... этим милым людям грозила гибель от дружеской руки, причем убитого едва ли пришлось бы жалеть больше, чем оставшегося в живых. Им не раз указывали на нелепость такого поведения; да и сам я, получив на то разрешение от своего капитана, говорил ему: "А что будет, сударь, если вас угораздит убить его?" При этих словах он начинал плакать, закрывая глаза платком, а затем метался по комнате, как сумасшедший. Два часа спустя либо приятель приводил его домой раненным, либо он оказывал ту же услугу приятелю. Увы, ни мои уговоры... ни мои уговоры, ни увещания других не приводили ни к чему; и не нашлось другого средства, как их разлучить. Военный министр узнал об удивительном упорстве, с каким они переходили от одной крайности к другой, и мой капитан был назначен комендантом крепости со строгим приказом немедленно отправиться на место службы и с запрещением его покидать; другой приказ прикреплял его приятеля к полку... Кажется, эта проклятая лошадь сведет меня с ума... Не успели эти предписания дойти до моего капитана, как он, сославшись на желание поблагодарить министра за оказанную ему честь, отправился ко двору и заявил, что он достаточно состоятелен и что его лучший друг имеет такие же права на королевские милости, что полученный им пост вознаградил бы его друга за службу, поправил бы его дела и что он лично был бы этому очень рад. Поскольку у министра не было других намерений, как разлучить этих странных людей, а великодушные поступки к тому же всегда вызывают умиление, то было решено... Перестанешь ли ты вертеть головой, проклятая скотина?.. Было решено, что капитан останется в полку, а его приятель займет должность коменданта крепости. Как только их разлучили, они почувствовали неодолимую потребность видеть друг друга и оба впали в мрачную меланхолию. Мой капитан выхлопотал себе полугодичный отпуск, чтобы нюхнуть воздуха родины; но в двух милях от гарнизона он продал свою лошадь, нарядился крестьянином и отправился пешком в крепость, где комендантом был его друг. Видимо, они уже раньше сговорились насчет этой затеи. Он приходит... Вот проклятая скотина! Ступай куда хочешь! Опять, что ли, нашлась поблизости виселица, которую тебе желательно навестить?.. Смейтесь, смейтесь, сударь; это действительно очень забавно... Так вот, он приходит; но свыше было предначертано, что, какие бы меры предосторожности приятели наши ни принимали, чтобы скрыть радость своей встречи и соблюсти все же внешние формы почтения, какие крестьянину подобает оказывать коменданту, солдаты и несколько офицеров, которые случайно оказались при этом свидании, будучи в курсе их отношений, что-то заподозрили и поспешили предупредить плац-майора. Плац-майор, человек осторожный, улыбнулся при этом сообщении, но тем не менее отнесся к нему с должным вниманием. Он окружил коменданта шпионами. Их первое донесение гласило, что комендант редко выходит из дому, а крестьянин вовсе не выходит. Было совершенно невероятно, чтобы эти два человека жили неделю вместе и не поддались своей странной мании; это могло случиться. Видите, читатель, как я предупредителен? От меня одною зависело стегнуть лошадей, тащивших задрапированную черным колымагу, у ближайшего жилища собрать Жака, его Хозяина, стражников откупного ведомства или верховых объездной команды вместе с прочей процессией, прервать историю капитана и изводить вас сколько захочется; но для этого пришлось бы солгать, а я не признаю лжи, разве только когда она полезна или вынужденна. Между тем остается фактом, что ни Жак, ни его Хозяин не встретили больше задрапированной колымаги и что Жак, по-прежнему беспокоясь о странных повадках своей лошади, продолжал рассказ: - Однажды шпионы донесли майору, что комендант и крестьянин сильно между собой повздорили, что затем они вышли вместе, причем крестьянин шел первым, а комендант с видимым сожалением следовал за ним, и что оба они зашли к местному банкиру, где до сих пор еще находятся. Впоследствии выяснилось, что, не надеясь больше увидеться, они решили драться до смертельного исхода и что в самый разгар этой неслыханно жестокой затеи верный долгу нежнейшей дружбы капитан, который был богат, потребовал, чтоб приятель принял у него вексель на двадцать четыре тысячи ливров: этот вексель должен был обеспечить ему жизнь за границей в случае смерти капитана. Капитан не соглашался драться без этого условия; приятель же отвечал на это предложение: "Неужели, друг мой, ты думаешь, что, убив тебя, я смогу еще жить?"... Надеюсь, Хозяин, вы не заставите меня закончить наше путешествие на этой вздорной скотине?.. Они вместе вышли от банкира и направились к городским воротам, но тут их окружили майор и несколь