!.. Трактирщица. Увы, и для меня в первую очередь! Ах, как мы глупы! Хоть бы эти гадкие мужчины выгадывали от перемены!.. Но оставим это. Как же она поступит? Она еще не знает, она обдумывает. Жак. Что, если пока она обдумывает... Трактирщица. Правильно сказано. Обе наши бутылки пусты... ("Жан!" - "Что прикажете, сударыня?" - "Принеси две бутылки из тех, что стоят в глубине за дровами". - "Слушаюсь".) И вот, подумав, госпожа де Ла Помере остановилась на таком плане. Она знавала когда-то одну провинциалку, ради тяжбы приехавшую в Париж вместе со своей дочерью, молодой, прекрасной и хорошо воспитанной девицей. По дошедшим до маркизы слухам, эта женщина, разоренная проигрышем процесса, дошла до того, что открыла притон. У нее собирались, играли, ужинали, и обычно один или два гостя оставались и проводили ночь либо с матерью, либо с дочерью, по своему выбору. Маркиза приказала одному из своих людей разыскать этих особ. Их нашли, пригласили к госпоже де Ла Помере, которую они едва помнили. Эти женщины, принявшие имя госпожи и мадемуазель д'Энон, не заставили себя дожидаться: на другой же день мать отправилась к маркизе. После полагающихся учтивостей госпожа де Ла Помере спросила у д'Энон, что она делала раньше и чем занимается теперь, после проигрыша тяжбы. "Признаюсь вам откровенно, - возразила та, - что я занимаюсь опасным, гадким и малодоходным ремеслом, которое мне противно, но приходится по одежке протягивать ножки. Я уже было решилась отдать дочь в Оперу, но у нее только маленький камерный голосок, и она всегда была посредственной танцовщицей. Во время тяжбы и после нее я водила мою дочь к судейским, к вельможам, к прелатам, к откупщикам, которые брали ее на время, но затем бросали. И не потому, что она не была прелестна как ангел, не обладала благородством и грацией, а лишь оттого, что она лишена всякой склонности к разврату и что у нее нет никакого таланта оживлять бессилие пресыщенных мужчин. Но больше всего повредило нам то, что дочь влюбилась в одного аббатика из благородных, нечестивого, неверующего, распутного, лицемерного и вдобавок еще врага философии, имени которого я хотела бы вам не называть; но это самый гнусный из всех тех, кто для достижения епископского звания избрал путь самый верный и к тому же менее всего требующий каких-либо дарований. Не знаю, что именно он внушал моей дочери, приходя каждое утро читать ей пасквили, которыми выслуживал себе обед, ужин или плохонькую закуску. Будет ли он или не будет епископом? По счастью, они поссорились. Моя дочь спросила его как-то, знает ли он тех, против кого пишет, и он ответил: "Нет"; спросила, придерживается ли он сам иных взглядов, чем те, над которыми смеется, и он ответил: "Нет"; тогда она дала волю пылкости своего нрава и заявила ему, что он самый злобный и фальшивый из окружающих людей". Госпожа де Ла Помере осведомилась, пользуются ли они большой известностью. "К сожалению, слишком большой". "Насколько я вижу, вы не особенно дорожите своим ремеслом?" "Ни капельки не дорожу, а моя дочь каждый день повторяет мне, что самое жалкое положение кажется ей лучше нашего; и ее постоянная грусть окончательно отвращает от нее..." "А если бы мне вздумалось устроить вам обеим самую блестящую судьбу, вы бы согласились?" "Мы бы согласились и на гораздо меньшее". "Но мне надобно сначала знать, обещаете ли вы мне строго соблюдать те советы, которые я вам буду давать". "Каковы бы они ни были, вы можете быть в этом уверены". "И вы будете выполнять мои указания по первому моему требованию?" "Мы будем нетерпеливо их ждать". "Этого с меня достаточно; возвращайтесь домой; вы не замедлите их получить. Пока что избавьтесь от своей обстановки, продайте все, не оставляйте себе даже платьев, если они яркие; это противоречило бы моим планам..." Жак, который начал заинтересовываться, сказал хозяйке: - Не выпить ли нам за здоровье госпожи де Ла Помере? Трактирщица. Охотно. Жак. А также госпожи д'Энон. Трактирщица. Идет. Жак. Вы не откажетесь также выпить и за мадемуазель д'Энон, у которой приятный камерный голос, мало способностей к танцам и меланхолия, принуждающая ее к печальной необходимости принимать каждый вечер нового любовника. Трактирщица. Не смейтесь. Нет ничего хуже. Если б вы знали, какая это пытка, когда не любишь... Жак. За мадемуазель д'Энон, которая терпит такую пытку! Трактирщица. Выпьем. Жак. Хозяйка, любите ли вы вашего мужа? Трактирщица. Я должна хорошенько подумать, прежде чем отвечу. Жак. В таком случае вас следует пожалеть, так как, насколько мне кажется, у него отличное здоровье. Трактирщица. Не все то золото, что блестит. Жак. За отличное здоровье вашего трактирщика! Трактирщица. Пейте один. Хозяин. Жак! Жак, друг мой, ты слишком усердствуешь. Трактирщица. Не беспокойтесь, сударь, это благородное вино; завтра и следа не останется. Жак. Ну, раз завтра не останется и следа, а сегодня вечером мне наплевать на свой рассудок, то разрешите, сударь, разрешите, хозяюшка, еще один тост, который близок моему сердцу, - тост в честь аббата мадемуазель д'Энон. Трактирщица. Фи, господин Жак! Ведь это же лицемер, честолюбец, невежда, клеветник, нетерпимый человек - так, кажется, называют тех, кто охотно удавил бы всех инакомыслящих. Хозяин. Вам неизвестно, любезная хозяйка, что этот самый Жак - своего рода философ и что он очень интересуется мелкими глупцами, которые позорят себя и то дело, которое они так плохо защищают. Жак говорит, что его капитан называл их противоядием от всяких Юэ{388}, Николей{388} и Боссюэ{388}. Он ничего в этом не смыслил, да и вы тоже... Ваш муж уже лег? Трактирщица. Давным-давно. Хозяин. И он позволяет вам беседовать таким образом? Трактирщица. Наши мужья хорошо закалены... Госпожа де Ла Помере садится в карету, разъезжает по предместьям, наиболее отдаленным от квартала, где живут мать и дочь д'Энон, снимает маленькую квартирку в приличном доме, поблизости от приходской церкви, меблирует ее со всей возможной поспешностью, приглашает д'Энон с дочерью к обеду и водворяет их там в тот же день или несколько дней спустя, оставив им предписание относительно поведения, которого они должны были придерживаться. Жак. Хозяйка, мы забыли выпить за здоровье госпожи де Ла Помере и маркиза Дезарси; это непристойно. Трактирщица. Пейте, пейте, господин Жак, погреб еще не опустел... Вот ее предписание, или, по крайней мере, то, что я из него запомнила: "Вы не будете посещать публичных гуляний, дабы вас не узнали. Вы не будете никого принимать, даже соседей и соседок, чтобы казалось, что вы живете в полном уединении. Вы с завтрашнего дня прикинетесь ханжами, дабы вас почитали за таковых. Вы обзаведетесь одними только благочестивыми книгами, дабы ничто в вашем окружении не могло вас выдать. Вы не пропустите ни одного богослужения в вашем приходе как в праздники, так и в будни. Вы добьетесь доступа в приемную какой-нибудь обители; болтовня затворниц может принести нам пользу. Вы сведете близкое знакомство с викарием и священниками вашего прихода, так как мне могут понадобиться их свидетельские показания. Вы никого из них, как правило, принимать не будете. Вы дадите себе труд исповедоваться и причащаться по меньшей мере два раза в месяц. Вы примете свое родовое имя, так как оно звучит благородно и так как рано или поздно о вас наведут справки в вашей провинции. Вы изредка будете раздавать мелкие пожертвования, но сами ни под каким предлогом ничего не будете принимать. Надо, чтоб вас считали ни богатыми, ни бедными. Вы будете прясть, вязать, вышивать и отдавать свою работу для продажи дамам-патронессам. Вы будете соблюдать величайшую умеренность: две крошечные порции из харчевни - и это все. Ваша дочь не будет выходить на улицу без вас, так же как и вы без нее. Вы не пренебрежете никакими средствами, чтобы без особых усилий послужить для других назидательным примером. Особенно, повторяю вам, вы не должны пускать к себе священников, монахов и святош. По улицам вы будете ходить с опущенными глазами; в церкви для вас не будет существовать ничего, кроме бога. Согласна с тем, что это суровый образ жизни, но он продлится недолго, и я обещаю вам крупнейшую награду. Подумайте, посоветуйтесь; если эти стеснительные условия превышают ваши силы, то скажите мне откровенно: я не обижусь и не удивлюсь. Я забыла вам также напомнить, чтобы вы приучили себя к мистическому пустословию и освоились с историей Ветхого и Нового завета, дабы вас принимали за закоренелых святош. Прикиньтесь янсенистками или молинистками, по вашему усмотрению; но лучше всего придерживаться взглядов вашего священника. Не забудьте при всяком случае ни к селу ни к городу ополчаться против философов; кричите, что Вольтер антихрист; заучите наизусть произведение вашего аббатика и цитируйте его, если понадобится..." К этому госпожа де Ла Помере присовокупила: "Я не буду вас навещать, ибо недостойна общаться со столь святыми особами; пусть, однако, это вас не тревожит: вы иногда будете тайно приходить сюда, и мы в тесном кругу вознаградим себя за ваш покаянный режим. Но, играя в благочестие, остерегайтесь действительно впасть в него... Что касается расходов на ваше маленькое хозяйство, то я принимаю их на себя. Если моя затея удастся, вы не будете нуждаться во мне; если она не удастся не по вашей вине, то я достаточно богата, чтоб обеспечить вам приличную и более приятную участь, чем та, которою вы пожертвовали ради меня. Но главное - это повиновение, повиновение моей воле, абсолютное, безграничное, без которого я ни за что не ручаюсь в настоящем и ничего не обещаю в будущем". Хозяин (пощелкивая по своей табакерке и поглядывая на часы). Дьявольская баба! Упаси меня, господи, повстречаться с такой! Трактирщица. Терпение, терпение! Вы ее еще не знаете. Жак. А в ожидании этого, прекрасная хозяюшка, не перекинуться ли нам словечком с бутылочкой! Трактирщица. Господин Жак, мое шампанское придает мне красоту в ваших глазах. Хозяин. Мне уже давно хочется задать вам один, быть может, нескромный вопрос, и я больше не могу удерживаться. Трактирщица. Задавайте. Хозяин. По-моему, вы родились не в харчевне. Трактирщица. Да, это так. Хозяин. Вы принадлежали к более высокому кругу и попали сюда в силу необыкновенных обстоятельств. Трактирщица. Не отрекаюсь. Хозяин. Не прервать ли нам на минутку историю госпожи де Ла Помере? Трактирщица. Невозможно. Я охотно рассказываю чужие похождения, но не свои. Скажу вам только, что я воспитывалась в Сен-Сире{391}, где мало читала Евангелие, но читала много романов. От королевского аббатства до харчевни - большой путь. Хозяин. Я удовлетворен; будем считать, что я у вас ничего не спросил. Трактирщица. В то время как обе наши ханжи служили назидательным примером и добрая слава о их благочестии и святости распространялась по округе, госпожа де Ла Помере внешне выказывала маркизу уважение, дружбу и полное доверие. Он неизменно встречал радушный прием, его не бранили, на него не дулись даже после долгого отсутствия; он посвящал ее в свои любовные похождения, и она притворялась, будто они ее искренне забавляют. Она давала ему советы в трудных случаях и изредка заговаривала о браке, но таким безразличным тоном, что нельзя было заподозрить с ее стороны никаких личных мотивов. Когда маркиз иногда обращался к ней с теми нежными и галантными речами, которых нельзя избежать по отношению к бывшей возлюбленной, она либо улыбалась, либо не обращала на них внимания. Если послушать ее, то сердце ее безмолвствовало: она-де сама не подозревала, что для ее счастья достаточно было такого друга, как он, а кроме того, годы якобы брали свое и темперамент ее охладевал. "Как! У вас ничего нет, в чем бы вы могли мне признаться?" "Нет". "А молодой граф, дорогая моя, который так настойчиво ухаживал за вами в пору моего владычества?" "Я перестала его принимать, и мы больше не видимся". "Необычайная причуда! За что вы его отстранили?" "Он мне больше не нравится". "Ах, сударыня, я, кажется, угадал: вы меня все еще любите". "Возможно". "Вы надеетесь, что я вернусь". "Почему бы нет?" "И хотите обеспечить за собой безупречное поведение". "Пожалуй". "И если бы, по счастью или к несчастью, я снова оказался у ваших ног, вы вменили бы себе в заслугу молчание о моих провинностях". "Вы прекрасного мнения о моей деликатности и моем великодушии". "После такого поступка я считаю вас способной на любое проявление героизма". "Я не прочь, чтоб вы так думали". "Честное слово, вы для меня опаснейшая женщина; я в этом уверен". Жак. И я тоже. Трактирщица. Это положение длилось примерно месяца три, когда госпожа де Ла Помере решила, что настало время нажать главную пружину. В один прекрасный летний день, когда маркиз должен был у нее обедать, она приказала передать д'Энон и ее дочери, чтоб они отправились в Королевский сад. Маркиз явился, обед был ранний; откушали, и откушали весело. Затем госпожа де Ла Помере предложила маркизу совершить прогулку, если только он не имеет в виду чего-либо более приятного. В тот день не было ни оперы, ни комедии; маркиз сам отметил это, и судьбе было угодно, чтоб опять-таки он, желая заменить веселое зрелище полезным, пригласил маркизу посетить Королевскую кунсткамеру. Приглашение это, как вы легко можете себе представить, не встретило отказа. И вот заложили лошадей; едут; приехали в Королевский сад и смешались с толпой, разглядывая все и не видя ничего, как и все прочие. Читатель, я забыл описать вам мизансцену, в которой действуют указанные здесь персонажи: Жак, Хозяин и трактирщица; по причине этого упущения вы слышали, что они говорили, но вы их не видели; однако лучше поздно, чем никогда. Хозяин - налево, в ночном колпаке и в халате, небрежно развалился в большом ковровом кресле, положив платок на локотник и держа табакерку в руке. Трактирщица - в глубине, против двери, у стола, на котором стоит ее стакан. Жак, без шляпы, оперся локтем на стол и склонил голову между двух бутылок; две другие - на полу рядом с ним. Выйдя из кунсткамеры, маркиз и его приятельница отправились гулять по саду. Не успели они свернуть в первую аллею направо от входа, поблизости от Ботанической школы, как госпожа де Ла Помере воскликнула с удивлением: "Это они! Я не ошиблась: это действительно они". Тотчас же она покидает маркиза и устремляется навстречу двум нашим притворщицам. Младшая д'Энон была очаровательная в своем простеньком наряде, который, не бросаясь в глаза, тем не менее приковывал к себе внимание. "Ах, это вы, сударыня?" "Да, я". "Как вы поживаете? Я не видала вас целую вечность". "Вы знаете о постигших нас несчастиях: пришлось покориться участи и жить по нашим скромным средствам; нельзя бывать в свете, когда не можешь поддерживать свой ранг с достоинством". "Но покинуть меня - меня, которая удалилась от света! Впрочем, со свойственной мне рассудительностью я всегда считала его скучным". "Недоверие - одно из печальных последствий нищеты: бедняки боятся быть назойливыми". "Назойливыми - по отношению ко мне! Такое подозрение равносильно обиде". "Сударыня, я в этом неповинна; много раз напоминала я о вас матушке, но она говорила: "Госпожа де Ла Помере?.. Нет, дочь моя, никто о нас не думает". "Какая несправедливость! Присядем, побеседуем. Вот маркиз Дезарси: это мой друг, и его присутствие нас не стеснит. Как ваша дочь выросла! Как она похорошела с тех пор, как мы не видались!" "Наше положение обладает тем преимуществом, что ограждает нас от многого такого, что вредно для здоровья; взгляните на ее лицо, на ее руки: вот что значит умеренная и правильная жизнь, нормальный сон, работа, чистая совесть, а это немало..." Присели; завели дружескую беседу. Мать говорила хорошо; дочь говорила мало. И та и другая выдерживали благочестивый тон, но без натяжки и жеманства. Они собрались удалиться задолго до наступления сумерек. Им заявили, что время раннее; но мать шепнула довольно громко на ухо госпоже де Ла Помере, что им предстоит еще служба в церкви и что они ни в коем случае не могут дольше оставаться. Они уже отошли на некоторое расстояние, когда госпожа де Ла Помере упрекнула себя в том, что не спросила их адрес и не дала им свой. "Такой оплошности, - добавила она, - я бы в прежнее время не сделала". Маркиз поспешил ее исправить; они приняли к сведению адрес госпожи де Ла Помере, но, несмотря на все настояния маркиза, не пожелали сообщить свой. Он не осмелился предложить им свою карету, но признался госпоже де Ла Помере, что ему очень хотелось это сделать. Маркиз не преминул спросить у своей приятельницы, кто такие ее знакомые. "Это два существа более счастливые, чем мы с вами. Посмотрите, каким здоровьем они обладают, какая безмятежность написана на их лицах! Какой благопристойностью дышат их речи! В нашем кругу вы не встретите ничего подобного. Мы относимся с сожалением к набожным людям, а они жалеют нас, и, в конце концов, я готова думать, что они правы". "Неужели, маркиза, вы собираетесь стать святошей?" "А почему бы нет?" "Берегитесь, мне не хотелось бы, чтоб наш разрыв, если вообще можно говорить о разрыве, завел вас так далеко". "А вы предпочли бы, чтоб я снова пустила к себе молодого графа?" "Предпочел бы". "И вы мне это советуете?" "Без колебаний". Госпожа де Ла Помере в высшей степени сердечно и трогательно рассказала маркизу все, что знала о семье, родине, прежнем состоянии и проигранной тяжбе обеих святош; затем добавила: "Эти женщины отличаются исключительным благородством, особенно дочь. Согласитесь, что с ее внешностью ей было легко при желании великолепно обеспечить себя; но они предпочли честную бедность позорному богатству; их средства настолько скромны, что я, право, не знаю, чем они существуют. Они работают день и ночь. Переносить бедность, в которой родился, умеют многие, но перейти от настоящего богатства к нищенскому существованию, довольствоваться им, находить в нем радость - вот чего я не понимаю. Это последствия веры. Что бы ни говорили наши философы, а вера - прекрасная вещь". "В особенности для несчастных". "А кто же в той или иной мере не несчастен?" "Готов ручаться, что вы станете святошей". "Велика беда! Наша жизнь - такая малость по сравнению с вечностью". "Да вы уже говорите как миссионер". "Я говорю как убежденная женщина. Ответьте, маркиз, положа руку на сердце, - разве все наши богатства не казались бы нам жалким хламом, если бы мы больше думали о будущей жизни и больше бы опасались возмездия за гробом? Было бы величайшим безумием соблазнить молодую девушку или женщину, любящую мужа, и сознавать при этом, что можешь внезапно умереть в ее объятиях и обречь себя на вечные муки". "Тем не менее ежедневно кого-нибудь соблазняют". "Оттого, что нет веры; оттого, что люди стараются забыться". "Дело в том, что наши религиозные воззрения оказывают мало влияния на наши нравы. Но уверяю вас, дорогая моя, вы полным ходом устремляетесь к исповедальне". "Это лучшее, что я могла бы сделать". "Какое безумие! Вам предстоит грешить с приятностью еще добрых двадцать лет; не упускайте этой возможности; а потом вы еще успеете покаяться и, если пожелаете похвастаться этим, упасть к ногам священника... Но вот поистине невеселый разговор! Вы погрузились в мрачные фантазии; таковы последствия ужасающего одиночества, на которое вы себя обрекли. Поверьте мне, призовите молодого графа; вам не будут мерещиться ни ад, ни дьявол, и вы останетесь такой же очаровательной, какой были раньше. Вы опасаетесь, что я буду упрекать вас за это, в случае если мы снова с вами соединимся. Но ведь этого может и не произойти. И вот, исходя из предположения, в большей или в меньшей степени обоснованного, вы лишаете себя сладчайшего из удовольствий. Право, честь оказаться безупречнее меня не стоит такой жертвы". "Конечно; но не это меня удерживает..." Они говорили еще о многом, но я всего не припомню. Жак. Хозяйка, выпьем по стаканчику: это освежает память. Трактирщица. Выпьем... Пройдясь несколько раз по аллеям, госпожа де Ла Помере и маркиз сели в карету. Она сказала: "Как это меня старит! Ведь когда мы жили в Париже, она еще под стол пешком ходила". "Вы говорите о дочери той дамы, которую вы встретили на прогулке?" "Да, это как в саду, где свежие розы сменяют увядшие. Вы ее хорошо рассмотрели?" "Ну конечно". "И как вы ее находите?" "Рафаэлевская головка мадонны на теле его же Галатеи; и к этому восхитительный голос!" "Какая скромность во взгляде!" "Какие прекрасные манеры!" "Таких высоконравственных речей я не слыхала ни от одной девушки. Вот что значит воспитание!" "Или хорошие задатки". Маркиз довез госпожу де Ла Помере, которая поспешила сообщить нашим святошам, что они прекрасно исполнили свою роль и что она ими чрезвычайно довольна. Жак. Если они будут продолжать как начали, то господину маркизу не отвертеться, будь он хоть самим чертом. Хозяин. Я хотел бы знать их намерения. Жак. А я не хотел бы: это испортило бы все дело. Трактирщица. С того дня маркиз стал чаще навещать госпожу де Ла Помере, которая заметила это, но не подала виду. Она никогда первая не заговаривала об обеих святошах, а дожидалась, пока он сам не затронет этой темы, что он и делал с плохо скрываемым нетерпением. Маркиз: "Виделись ли вы с вашими друзьями?" Госпожа де Ла Помере: "Нет". Маркиз: "Знаете, это не особенно великодушно. Вы богаты; они находятся в нужде, а вы даже не приглашаете их изредка пообедать с вами". Госпожа де Ла Помере: "Я полагала, что господин маркиз знает меня несколько лучше. Любовь некогда приписывала мне достоинства; а теперь дружба приписывает мне недостатки. Я приглашала их раз десять, но безуспешно. Они отказываются приехать ко мне по каким-то непонятным соображениям, а когда я их навещаю, то мне приходится оставлять карету на углу и являться к ним не иначе как в простом платье, без румян и алмазов. Не приходится слишком удивляться их осторожности: достаточно одной лживой сплетни, чтобы восстановить против них некоторых благотворителей и лишить их поддержки. По-видимому, маркиз, делать добро не так-то просто". Маркиз: "В особенности когда делаешь его святошам". Госпожа де Ла Помере: "...Которые пользуются малейшим предлогом, чтобы его отклонить. Если б узнали, что я принимаю в них участие, то сказали бы: "Госпожа де Ла Помере им покровительствует... они ни в чем не нуждаются..." И всем благодеяниям конец". Маркиз: "Благодеяниям!" Госпожа де Ла Помере: "Да, сударь, благодеяниям". Маркиз: "Вы с ними знакомы, а они дошли до благодеяний?" Госпожа де Ла Помере: "Еще раз, маркиз, я вижу, что вы меня не любите и что большая часть вашего уважения растаяла вместе со страстью. Кто вам сказал, что если эти женщины дошли до приходских благодеяний, то это по моей вине?" Маркиз: "Тысяча извинений, сударыня, я не прав. Но по какой причине отказываются они от доброжелательной помощи приятельницы?" Госпожа де Ла Помере: "Ах, маркиз, мы, светские люди, весьма далеки от щепетильных деликатностей, свойственных робким душам. Они не от всякого согласны принять помощь". Маркиз: "Тем самым они лишают нас лучшего способа искупить безумства нашей ветреной жизни". Госпожа де Ла Помере: "Нисколько. Предположим, что господин маркиз Дезарси умилен их несчастием, - почему бы ему не передать им своего дара через более достойные руки?" Маркиз: "...И менее верные?" Госпожа де Ла Помере: "Бывает". Маркиз: "А как вы думаете, если я пошлю им двадцать луидоров, они откажутся?" Госпожа де Ла Помере: "Уверена. Неужели этот отказ покажется вам неуместным со стороны матери, у которой прелестная дочь?" Маркиз: "А знаете ли вы, что у меня было искушение их навестить?" Госпожа де Ла Помере: "Охотно верю. Маркиз, маркиз, берегитесь! Вот порыв великодушия, который и очень внезапен, и очень подозрителен". Маркиз: "Пусть так, но как по-вашему - они приняли бы меня?" Госпожа де Ла Помере: "Конечно, нет. Одной роскоши вашего выезда, вашей одежды, ваших лакеев было бы достаточно, чтобы, в соединении с чарами этой молодой особы, вызвать сплетни соседей и соседок и погубить их". Маркиз: "Вы меня огорчаете, так как это, конечно, не входит в мои намерения. Значит, мне нельзя будет ни помочь им, ни видеть их?" Госпожа де Ла Помере: "Полагаю, что так". Маркиз: "Но не мог ли бы я оказать им помощь через вас?" Госпожа де Ла Помере: "Я не считаю ваши побуждения достаточно чистыми, чтобы принять такое поручение"... Маркиз: "Это жестоко!" Госпожа де Ла Помере: "Да, жестоко; вы правильно выразились". Маркиз: "Какое предположение! Маркиза, вы надо мной смеетесь! Молодая девушка, которую я видел всего лишь раз..." Госпожа де Ла Помере: "Но она из числа тех немногих, которых не забываешь, если увидишь". Маркиз: "Правда, такие лица не забываются". Госпожа де Ла Помере: "Берегитесь, маркиз: вы готовите себе огорчения, и я предпочитаю уберечь вас от них, чем утешать впоследствии. Не равняйте ее с теми, кого вы знали: она на них не похожа; таких не ослепишь, они неприступны. Она вас слушать не станет, и вы от нее ничего не добьетесь". После этой беседы маркиз вдруг вспомнил о каком-то неотложном деле; он поспешно встал и удалился в задумчивости. В течение довольно продолжительного времени маркиз не пропускал ни одного дня, чтоб не навестить госпожу де Ла Помере; но он приходил, усаживался и хранил молчание. Госпожа де Ла Помере говорила одна. Через четверть часа он вставал и удалялся. Затем он сделал месячный перерыв, после которого снова явился, но грустный, подавленный чем-то, расстроенный. Посмотрев на него, маркиза сказала: "Какой у вас вид! Откуда вы? Можно подумать, что вы провели это время в доме свиданий". Маркиз: "Приблизительно так и было. С отчаяния я окунулся в ужасный разврат". Госпожа де Ла Помере: "Как! С отчаяния?" Маркиз: "Да, с отчаяния..." Вслед за тем он принялся молча расхаживать взад и вперед; он подходил к окнам, глядел в небо, останавливался перед госпожой де Ла Помере; приближался к дверям, звал своих лакеев, которым ему было нечего сказать, отсылал их назад; возвращался в комнату, к тому месту, где работала госпожа де Ла Помере, не обращавшая на него внимания, пытался заговаривать, но не решался. Наконец госпожа де Ла Помере сжалилась над ним и сказала: "Что с вами? Вы пропадаете на целый месяц, возвращаетесь с лицом покойника и бродите как неприкаянная душа!" Маркиз: "Я больше не в силах сдерживаться и должен вам все сказать. Дочь вашей подруги произвела на меня глубокое впечатление; я предпринял все, решительно все, чтоб ее забыть; но чем больше я старался, тем чаще ее вспоминал. Образ этого ангельского существа неотступно преследует меня; окажите мне большую услугу". Госпожа де Ла Помере: "Какую?" Маркиз: "Мне необходимо снова повидаться с ней, и ваше содействие крайне меня обязало бы. Я прибег к помощи своих слуг. Они узнали, что эти дамы ходят только в церковь и обратно. Десять раз я останавливался на их пути; они меня даже не заметили. Я напрасно дежурил у их дверей. Благодаря им я стал сначала развратен, как обезьяна сапажу, затем благочестив, как ангел: за две недели я не пропустил ни одной обедни. Ах, друг мой, какое лицо! Как она прекрасна!.." Госпоже де Ла Помере все это было известно. "Иначе говоря, - ответила она маркизу, - после того как вы сделали все, чтоб исцелиться, вы не упустили ни одного из безумств, и в этом вы преуспели". Маркиз: "Да, преуспел, и в такой мере, что не смогу вам описать. Неужели вы не сжалитесь надо мной и откажете мне в счастье ее повидать?" Госпожа де Ла Помере: "Дело трудное, но я им займусь; впрочем, при одном условии: вы оставите этих несчастных в покое и перестанете им докучать. Не скрою от вас, что они горько жаловались мне на ваши преследования, и вот их письмо..." Письмо, показанное маркизу, было составлено ими сообща. Дочь якобы написала его по приказу матери: оно было преисполнено достоинства, кротости, наивности, изящества и ума - словом, всего того, что могло вскружить голову маркизу. А потому он каждое слово сопровождал восклицанием, каждую фразу перечитывал и плакал от радости; он говорил госпоже де Ла Помере: "Согласитесь, сударыня, что лучше написать было нельзя..." Госпожа де Ла Помере: "Пожалуй". Маркиз: "...И что от каждой строки проникаешься восхищением и почтением к женщинам такого склада". Госпожа де Ла Помере: "Так оно и должно быть". Маркиз: "Я готов дать слово, но просил бы вас не отказаться от своего". Госпожа де Ла Помере: "Право, маркиз, я не благоразумнее вас. Должно быть, вы сохранили надо мной ужасную власть; это меня пугает". Маркиз: "Когда я увижу ее?" Госпожа де Ла Помере: "Не знаю. Прежде всего надо найти способ устроить это так, чтоб не возбудить подозрений. Они не могут заблуждаться насчет ваших намерений; подумайте только, какого мнения будут они о моих стараниях, если заподозрят, что я действую с вами заодно!.. Но между нами говоря, маркиз, к чему мне все эти хлопоты? Какое мне дело до того, любите вы или нет, безумствуете или нет?.. Распутывайте сами этот клубок. Роль, которую вы хотите мне навязать, носит какой-то странный характер". Маркиз: "Друг мой, если вы меня покинете, я погиб. Не буду говорить о себе, ибо это вас обидит; но заклинаю вас теми милыми и достойными существами, которые вам так дороги; вы знаете меня; охраните их от всех тех безумств, на которые я способен. Я пойду к ним; да, я пойду, предупреждаю вас; я взломаю дверь, ворвусь против их воли, усядусь. Не знаю, что скажу, что сделаю; ибо нет ничего такого, чего бы вы не могли опасаться при том бешеном состоянии, в котором я нахожусь..." - Заметьте, господа, - добавила хозяйка, - что с первого до последнего момента этой истории каждое слово, сказанное маркизом Дезарси, вонзалось ножом в сердце госпожи де Ла Помере. Она задыхалась от негодования и гнева, а потому ответила маркизу дрожащим и прерывающимся голосом: "Да, вы правы. Если б меня любили так, как вы любите ее, то, быть может... Но оставим это... Не ради вас я буду хлопотать; однако надеюсь, маркиз, что вы предоставите мне достаточно времени". Маркиз: "Как можно меньше, как можно меньше!" Жак. Ах, хозяйка, какая чертовка! Хуже самого ада! Я просто дрожу: необходимо выпить глоток, чтобы оправиться... Неужели вы хотите, чтоб я пил один? Трактирщица. Я ничуть не напугана... Госпожа де Ла Помере промолвила про себя: "Я страдаю, но страдаю не одна. Жестокий человек! Не знаю, как долго продлятся мои терзания, но твои я постараюсь сделать вечными..." Она промучила маркиза целый месяц ожиданием обещанной встречи, иначе говоря, предоставила ему изнывать и опьяняться, и под предлогом смягчения тяжести столь долгой отсрочки позволила ему говорить ей о своей страсти. Хозяин. И, говоря о ней, разжигать ее. Жак. Какая женщина! Какая чертовка! Хозяйка, мой страх удвоился. Трактирщица. Итак, маркиз ежедневно приходил беседовать с госпожой де Ла Помере, которая ухитрилась лукавейшими речами довести его до белого каления, ожесточить и окончательно погубить. Он узнал все о месте, где они жили раньше, о их воспитании, о их доходах, о несчастьях, постигших этих женщин; постоянно возвращался к этому предмету, ибо все считал, что он еще недостаточно обо всем осведомлен, и не переставал умиляться. Маркиза указывала ему на усиление его страсти и, будто бы желая его предостеречь, подготовляла его к последствиям. "Маркиз, - говорила она ему, - берегитесь, как бы это не завело вас слишком далеко; в один прекрасный день может случиться, что моя дружба, которою вы так странно злоупотребляете, не оправдает меня ни в моих, ни в ваших глазах. Конечно, ежедневно совершаются еще большие безумства, но я боюсь, маркиз, что вы получите эту девушку только на условиях, которые до сих пор не были в вашем вкусе". Когда госпожа де Ла Помере сочла маркиза достаточно подготовленным для осуществления задуманного дела, она сговорилась с обеими женщинами, что они придут к ней обедать; маркиз же должен был застать их врасплох, одетыми так, как это принято в деревне. Все это было приведено в исполнение. Не успели подать второе блюдо, как доложили о маркизе. И он, и госпожа де Ла Помере, и обе д'Энон мастерски разыграли смущение. "Сударыня, - сказал маркиз госпоже де Ла Помере, - я приехал из имения; уже слишком поздно, чтобы возвращаться домой, где меня не ждут сегодня вечером, и я льщу себя надеждой, что вы не откажетесь накормить меня обедом..." С этими словами он взял кресло и присел к столу. Прибор поставили так, что маркиз оказался рядом с матерью и напротив дочери. Он взглядом поблагодарил госпожу де Ла Помере за этот знак внимания. После первой минуты замешательства наши притворщицы овладели собой; завязался разговор, стало даже весело. Маркиз оказывал весьма глубокое внимание матери и проявлял сдержанную вежливость по отношению к дочери. Старания маркиза не сказать ничего лишнего и не позволить себе ничего такого, что могло бы отпугнуть гостей, доставляло всем трем женщинам тайное, но, однако, забавное развлечение. Они оказались настолько бесчеловечными, что заставили маркиза битых три часа говорить о благочестии, и госпожа де Ла Помере сказала ему: "Такие речи служат лучшей похвалой вашим родителям; первые уроки никогда не изглаживаются из памяти. Вы отлично усвоили все тонкости божественной любви: можно подумать, что вы питались только Франциском Сальским. Не были ли вы часом также и квиетистом{403}?" "Не могу припомнить..." Излишне говорить, что наши ханжи вложили в разговор весь запас грации, ума, обольщения и хитрости, каким обладали. Коснулись мимоходом и вопроса о страстях, причем мадемуазель Дюкенуа (таково было ее настоящее имя) высказала мысль, что есть только одна опасная страсть. Маркиз ее поддержал. Между шестью и семью обе женщины удалились, причем удержать их не было никакой возможности: госпожа де Ла Помере и госпожа Дюкенуа сошлись на том, что необходимо строго блюсти религиозные обязанности, ибо без этого почти каждый день духовного счастья был бы испорчен раскаянием. И вот они уехали, к величайшему огорчению маркиза, и маркиз остался один на один с госпожой де Ла Помере. Госпожа де Ла Помере: "Итак, маркиз, разве я не бесконечно добра? Найдите-ка в Париже другую женщину, которая согласилась бы сделать что-либо подобное!" Маркиз (падая перед ней на колени): "Признаю: нет ни одной, которая бы походила на вас. Ваша доброта приводит меня в смущение: вы единственный истинный друг, какой только существует на свете". Госпожа де Ла Помере: "Уверены ли вы, что всегда будете одинаково чувствовать цену моей любезности?" Маркиз: "Я был бы чудовищем неблагодарности, если бы усомнился в этом". Госпожа де Ла Помере: "Перейдем на другую тему. Каково состояние вашего сердца?" Маркиз: "Не скрою от вас: эта девушка должна быть моей, или я погибну". Госпожа де Ла Помере: "Она, безусловно, будет вашей, но вопрос - в качестве кого". Маркиз: "Посмотрим". Госпожа де Ла Помере: "Маркиз, маркиз, я знаю вас, я знаю их; смотреть больше нечего". Около двух месяцев маркиз не появлялся у госпожи де Ла Помере, и вот что он предпринял за это время. Он познакомился с духовником матери и дочери. Тот был другом милейшего аббатика, о котором я вам говорила. Духовник этот, использовав сначала все лицемерные отговорки, к каким обычно прибегают в нечистых делах, и продав возможно дороже святость своего сана, согласился на все желания маркиза. Каверзы свои этот божий человек начал с того, что отвратил от подопечных госпожи де Ла Помере расположение приходского священника и убедил его лишить их пособия, выдаваемого общиной, так как они будто бы нуждались меньше других. Он рассчитывал, что лишения заставят их покориться его намерениям. Затем он постарался на исповеди вызвать разлад между матерью и дочерью. Выслушивая жалобы матери на дочь, он преувеличивал проступки одной и разжигал недовольство другой. Если дочь жаловалась на мать, он намекал на то, что власть родителей над детьми ограниченна и что, если преследования матери переходят известные границы, можно избавить дочь от ее тирании. В качестве наказания он приказывал ей вторично прийти на исповедь. В другой раз он мимоходом коснулся ее чар, которые, по его словам, были одним из опаснейших даров господа: они даже произвели сильное впечатление на одного достойного человека, которого он не назвал, хотя имя его было нетрудно угадать. Затем он перешел к беспредельности небесного милосердия и к снисхождению по отношению к грехам, вызываемым особыми обстоятельствами, к слабостям человеческой природы, в которых всякий находит себе оправдание, к силе и естественности некоторых наклонностей, от которых не свободны даже самые святые люди. Он спросил ее также, не испытывает ли она желаний, не бывает ли у нее пылких снов, не волнует ли ее присутствие мужчин. Он обсуждал с нею вопрос, должна ли женщина уступать или противиться мужским желаниям и тем самым погубить или осудить на вечные муки существо, за которое была пролита кровь Христова, причем сам он не брался решать эту проблему. Затем он испускал тяжелые вздохи, воздевал глаза к небу, молился за заблудшие души... Девушка не мешала ему ораторствовать. Ее мать и госпожа де Ла Помере, которым она подробно пересказывала речи своего духовного отца, внушали ей признания, клонившиеся к тому, чтоб его подстрекать. Жак. Ваша де Ла Помере - злобная женщина. Хозяин. Жак, не торопись осуждать. Кто причина ее злобы? Маркиз Дезарси. Будь он таким, каким клялся и каким должен был быть, - и тебе не в чем было бы упрекнуть госпожу де Ла Помере. Когда мы двинемся в путь, ты возьмешь на себя роль ее прокурора, а я - ее защитника. Что же касается презренного искусителя-священника, то делай с ним что хочешь. Жак. Священник - такой дурной человек, что после этого случая я, пожалуй, больше не пойду на исповедь. А вы как, хозяйка? Трактирщица. Я не перестану бывать у моего старика священника: он не любопытен и довольствуется тем, что ему рассказывают. Жак. Не выпить ли нам за здоровье вашего священника? Трактирщица. На этот раз я вас поддержу, так как он человек хороший: по воскресеньям и праздничным дням он разрешает девкам и парням плясать, а мужикам и бабам приходить ко мне в харчевню, лишь бы только они не выходили оттуда пьяными. За здоровье моего священника! Жак. За его здоровье! Трактирщица. Наши дамы не сомневались, что божий человек сделает попытку передать письмо своей прихожанке; он так и поступил, но с какими предосторожностями! Он не знал, от кого оно; он не сомневался, что послал его какой-нибудь благодетель и милостивец, узнавший о их нужде и предлагавший им помощь. "Впрочем, вы девушка примерных нравов, мать ваша осторожна, и я требую, чтобы вы вскрыли письмо не иначе как в ее присутствии". Мадемуазель Дюкенуа приняла послание и передала матери, которая тотчас же направила его госпоже де Ла Помере. Та, заручившись этой бумагой, послала за священником, осыпала его заслуженными упреками и пригрозила пожаловаться на него начальству, если еще раз услышит о подобных проделках. В этом письме маркиз рассыпался в восхвалениях самого себя и в похвалах мадемуазель Дюкенуа; он описывал все неистовства своей страсти и предлагал применить решительные средства, вплоть до похищения. Отчитав священника, госпожа де Ла Помере пригласила к себе маркиза, изложила ему, насколько такое поведение недостойно галантного кавалера, до какой степени это может ее скомпрометировать, показала ему письмо и заявила, что, несмотря на соединявшую их дружбу, она будет вынуждена представить письмо в суд или передать его госпоже Дюкенуа, если ее дочь станет жертвой какого-нибудь скандала. "Ах, маркиз, - говорила она ему, - любовь развратила вас; вы рождены порочным, ибо создатель всего великого внушает вам одни лишь мерзостные поступки. Чем провинились перед вами эти две бедные женщины, что вы стараетесь прибавить к их нищете еще и позор? Вы преследуете молодую девушку потому, что она красива и хочет остаться добродетельной? Вы хотите, чтоб она возненавидела один из ценнейших небесных даров? А я - чем заслужила я роль вашей соучастницы? Нет, маркиз, падите к моим ногам, просите прощения и поклянитесь оставить в покое моих несчастных приятельниц". Маркиз обещал не предпринимать больше ничего без ее согласия, но заявил, что добьется обладания этой девушкой любой ценой. Он не сдержал своего слова. Мать была осведомлена обо всем, а потому маркиз не поколебался обратиться к ней. Он признал преступность своих намерений, предложил значительную сумму, а в будущем все, что позволят обстоятельства; к его письму была приложена шкатулка с крупными драгоценностями. Три дамы устроили совещание. Мать и дочь уже склонялись к тому, чтобы принять предложение; но это не входило в расчеты госпожи де Ла Помере. Она напомнила о данном ей обещании, пригрозила все открыть, и, к великому огорчению наших святош, особенно дочери, которой пришлось вынуть из ушей весьма понравившиеся ей серьги с подвесками, шкатулка и письмо были отосланы обратно в сопровождении письма, исполненного гордости и негодования. Госпожа де Ла Помере пожаловалась маркизу на то, как мало можно доверять его обещаниям. Он пробовал сослаться на невозможность впутывать ее в такое дело. "Маркиз, маркиз! - сказала госпожа де Ла Помере. - Я уже предупреждала вас и снова повторяю: вы просчитались; но теперь уже поздно читать вам проповеди, это было бы излишней тратой слов - все средства исчерпаны". Маркиз согласился с ней и попросил разрешения предпринять последнюю попытку, а именно - обеспечить рентой обеих женщин, разделить с ними свое состояние и предоставить им в пожизненное владение один городской и один загородный дом. "Делайте что хотите, - заявила маркиза, - я только против применения силы; знайте, друг мой, что истинная порядочность и добродетель имеют мало цены в глазах тех, кому дано счастье обладать ими. Ваши новые предложения будут столь же безуспешны, как и прежние: я знаю этих женщин и готова держать пари". Маркиз делает новое предложение. Новое совещание трех дам. Мать и дочь молча ждут решения госпожи де Ла Помере. Маркиза молча расхаживает взад и вперед, затем говорит: "Нет, нет, этого недостаточно для моего истерзанного сердца". И она сразу же велела им отказать маркизу. Обе женщины залились слезами, бросились к ее ногам и стали объяснять, как ужасно в их положении отвергнуть такое огромное состояние, которое они могли принять без каких-либо неприятных последствий. Госпожа де Ла Помере сухо заявила: "Неужели вы воображаете, что все это я делаю для вас? Кто вы такие? Чем я вам обязана? Не от меня ли зависит отправить вас обратно в ваш притон? Если то, что вам предлагают, для вас слишком много, то для меня это слишком мало. Пишите, сударыня, ответ, который я вам продиктую; я хочу, чтоб он был отослан при мне". Мать и дочь вернулись домой огорченные, но еще более напуганные. Жак. Вот бешеная женщина! Чего ей еще надо? Как! Пожертвовать половиной огромного состояния, по ее мнению, недостаточно, чтоб искупить любовное охлаждение? Хозяин. Жак, ты никогда не был женщиной, тем более - порядочной женщиной, и судишь по своему характеру, весьма мало похожему на характер госпожи де Ла Помере. Знаешь, что я тебе скажу? Боюсь, что брак маркиза Дезарси со шлюхой был предначертан свыше. Жак. Если он там предначертан, значит, он совершится. Трактирщица. Маркиз не замедлил появиться у госпожи де Ла Помере. "Ну как? - спросила она. - Как приняли новое предложение?" Маркиз: "Оно было сделано и отвергнуто. Я в отчаянии. Мне хотелось бы вырвать из сердца эту злосчастную страсть, вырвать самое сердце, но я не могу. Взгляните на меня, маркиза: не находите ли вы некоторого сходства между мной и этой девушкой?" Госпожа де Ла Помере: "Я вам не говорила, но я это заметила. Дело, однако, не в том; на что вы решились?" Маркиз: "Я ни на что не решился. Иногда мне хочется сесть в дорожную карету и ехать на край света; минуту спустя силы меня покидают, я чувствую себя разбитым, в голове туман, полное отупение, и я не знаю, что предпринять". Госпожа де Ла Помере: "Не советую вам пускаться в путешествие; не стоит доезжать до Вильжюива, чтобы тотчас же вернуться". На другой день маркиз написал маркизе, что уезжает в свое поместье, что останется там возможно дольше и умоляет ее походатайствовать за него перед ее приятельницами, если представится случай. Отсутствие его длилось недолго; он вернулся с намерением жениться. Жак. Мне жаль бедного маркиза. Хозяин. А мне - нет. Трактирщица. Он подъехал к дому госпожи де Ла Помере. Ее не было дома. Вернувшись, она застала его сидящим в кресле с закрытыми глазами и погруженным в глубокую задумчивость. "Ах, это вы, маркиз! Прелести деревни недолго вас удерживали". "Нет, - отвечал он, - мне всюду не по себе, и я вернулся, чтобы совершить величайшую глупость, на какую только может решиться человек моего звания, возраста и характера. Но лучше жениться, чем так страдать. Я решил жениться". Госпожа де Ла Помере: "Маркиз, это серьезное дело и требует размышлений". Маркиз: "Я уже размышлял, и размышлял серьезно: несчастнее, чем сейчас, я никогда не буду". Госпожа де Ла Помере: "Вы можете и ошибаться". Жак. Ах, предательница! Маркиз: "Вот, наконец, дорогая моя, поручение, которое я, как мне кажется, могу передать вам, не оскорбляя вашего достоинства. Повидайтесь с матерью и дочерью: расспросите мать, узнайте чувства дочери и сообщите им о моем намерении". Госпожа де Ла Помере: "Не торопитесь, маркиз. Я думала, что знаю их в той мере, в какой мне до сих пор было нужно. Но когда речь идет о счастье моего друга, он позволит мне осведомиться о них подробнее. Я наведу справки о них на их родине и обещаю вам проследить их жизнь в Париже шаг за шагом". Маркиз: "Эти предосторожности кажутся мне излишними. Бедные женщины, не поддавшиеся соблазнам, которые я им предлагал, могут быть только исключительными существами. Перед такими обещаниями не устояла бы даже герцогиня. К тому же не сами ли вы говорили..." Госпожа де Ла Помере: "Да, я вам это говорила; но разрешите мне удовлетворить мое желание". Жак. Сука! Мерзавка! Подлая тварь! И зачем только сходятся с такой женщиной! Хозяин. А зачем было соблазнять ее, а после бросить? Трактирщица. Зачем было бросать ее без всякой причины? Жак (указывая на небо). Сударь! Маркиз: "Почему бы и вам, маркиза, не выйти замуж?" Госпожа де Ла Помере: "За кого прикажете?" Маркиз: "За молодого графа: он умен, знатен, богат". Госпожа де Ла Помере: "А кто поручится мне за его верность? Уж не вы ли?" Маркиз: "Нет; но мне кажется, что верность мужа - вещь второстепенная". Госпожа де Ла Помере: "Согласна; но при всем том я, пожалуй, могу обидеться, а я мстительна". Маркиз: "Ну так что же? Вы отомстите: это в порядке вещей. Мы сообща снимем особняк и составим вчетвером приятнейшее общество". Госпожа де Ла Помере: "Все это прекрасно; но я не выйду замуж. Единственный человек, которого я, быть может, могла выбрать в мужья..." Маркиз: "Это я?" Госпожа де Ла Помере: "Могу сознаться в этом теперь, когда все кончено". Маркиз: "А почему вы не сказали мне этого раньше?" Госпожа де Ла Помере: "Факты доказывают, что я поступила разумно. Та, которую вы избрали, подходит вам во всех отношениях больше, чем я". Трактирщица. Госпожа де Ла Помере навела справки так тщательно и быстро, как ей хотелось. Она предъявила маркизу самые лестные отзывы, одни из Парижа, другие из провинции. Затем она предложила ему обождать еще две недели, чтобы обдумать окончательно. Эти две недели показались ему вечностью; наконец маркиза была вынуждена уступить его нетерпению и просьбам. Первое свидание произошло у приятельниц; договорились обо всем, устроили помолвку, подписали брачный контракт; маркиз преподнес госпоже де Ла Помере великолепный алмаз, и брак был заключен. Жак. Какое коварство и какая месть! Хозяин. Она непостижима. Жак. Избавьте меня от разочарования первой брачной ночи; до этого момента я не вижу никакой особенной беды. Хозяин. Молчи, простофиля! Трактирщица. Брачная ночь сойдет отлично. Жак. А я думал... Трактирщица. Думайте то, что сказал вам хозяин... (И, говоря это, она улыбалась и, улыбаясь, провела рукой по лицу Жака и прищемила ему пальцами нос.) Но это случилось на следующий день... Жак. Разве на следующий день не повторилось то же самое? Трактирщица. Не совсем. На следующий день госпожа де Ла Помере написала маркизу письмецо, приглашая его заехать к ней по важному делу. Маркиз не заставил себя ждать. Когда маркиза приняла его, лицо ее выражало сильнейшее негодование. Речь ее была краткой. Вот она: "Маркиз, - сказала госпожа де Ла Помере, - узнайте меня поближе. Если бы все женщины достаточно уважали себя, чтоб карать обиду так, как я, то люди, подобные вам, были бы редкостью. Вам досталась честная женщина - я; она отомстила, женив вас на особе, которая вполне вас достойна. Уходите отсюда и наведайтесь на улицу Травестьер, в гостиницу "Гамбург", вам расскажут там про грязное ремесло, которым ваша жена и теща занимались в течение десяти лет под именем д'Энон". Трудно передать изумление и смущение бедного маркиза. Он не знал, что подумать; но его сомнения длились не дольше, чем ему было нужно, чтобы проскакать с одного конца города до другого. Домой он в этот день не возвращался; он бродил по улицам. Теща и жена возымели некоторые подозрения относительно того, что случилось. При первом ударе входного молотка теща бросилась в свои покои и заперлась на ключ; жена стала ждать одна. Увидев супруга, она прочитала на его лице овладевшее им бешенство. Она упала перед ним на колени и молча прижалась головой к паркету. "Уходите, низкая женщина! - произнес он. - Прочь от меня!.." Она попыталась подняться, но упала, ударившись лбом об пол и протянув руки к ногам маркиза. "Сударь, - простонала она, - попирайте меня, топчите меня: я этого заслуживаю; делайте со мной все, что угодно, но пощадите мою мать..." "Уходите, - повторил маркиз, - уходите! Достаточно того позора, которым вы меня покрыли; избавьте меня от преступления..." Несчастная осталась в том положении, в котором была, и ничего не ответила. Маркиз сидел в кресле, сжимая голову руками; тело его свисало набок, и он то и дело повторял: "Уйдите!" Молчание и неподвижность бедняжки поразили его; он повторил еще громче: "Уходите! Разве вы меня не слышите?.." Затем он нагнулся, сильно толкнул ее и, заметив, что она без чувств и почти без жизни, схватил ее за талию, положил на диван и на мгновение остановил на ней взгляд, в котором поочередно сменялись гнев и жалость. Он позвонил; вошли лакеи; позвали служанок, которым маркиз сказал: "Унесите вашу госпожу, ей дурно; перенесите ее в комнату и позаботьтесь о ней..." Спустя несколько минут он потихоньку послал узнать, как она себя чувствует. Ему сказали, что она пришла в себя от первого обморока, но что припадки продолжаются, что они часты и длительны и что нельзя ни за что поручиться. Час или два спустя он снова послал украдкой проведать о ее состоянии. На этот раз ему сообщили, что она задыхается и что у нее появилась какая-то очень громкая икота, которую слышно на весь двор. В третий раз - дело было под утро - ему доложили, что она долго плакала, что икота утихла и больная как будто задремала. На следующий день маркиз приказал заложить карету и исчез на две недели; никто не знал, куда он девался. Однако перед отъездом он позаботился обо всем необходимом для матери и дочери и приказал слушаться жены, как самого себя. В течение этого времени обе женщины пребывали наедине друг с другом и почти не разговаривали; дочь плакала, иногда начинала стонать, рвала на себе волосы, а мать не смела к ней подойти, чтобы ее утешить. У одной на лице отражалось отчаяние, у другой - ожесточение. Дочь раз двадцать говорила матери: "Мама, уйдем отсюда, бежим". И столько же раз мать противилась этому и возражала: "Нет, дочка, надо остаться; посмотрим, что будет. Не убьет же нас этот человек!.." "О боже, - стонала дочь, - пусть бы уж он нас убил". Мать отвечала: "Ты бы лучше молчала и не говорила глупостей". По возвращении маркиз заперся в своем кабинете и написал два письма: одно - жене, другое - теще. Теща уехала в тот же день и поселилась в кармелитском монастыре соседнего города, где умерла недавно. Дочь оделась и дотащилась до покоев мужа, куда он, по-видимому, приказал ей явиться. Переступив порог, она упала на колени. "Встаньте", - сказал ей маркиз. Но, вместо того чтоб подняться, она потащилась к нему ползком, дрожа всем телом; волосы ее разметались, корпус несколько перегнулся вперед, руки свисали, голова была откинута назад, взгляд устремлен в его глаза, лицо в слезах. "Мне кажется, - сказала она, прерывая каждое слово рыданием, - что ваше сердце, справедливо разгневанное, смягчилось и что, быть может, со временем я заслужу прощение. Умоляю вас, сударь, не торопитесь меня прощать. Столько честных девушек стали бесчестными женами; быть может, я явлю собой пример противного. Я еще недостойна того, чтобы вы со мной сблизились; повремените, но оставьте мне надежду на прощение. Удалите меня от себя; вы увидите мое поведение, вы сможете судить о нем; я буду счастлива, безмерно счастлива, если вы удостоите изредка звать меня к себе. Укажите мне самый отдаленный уголок в вашем доме, где мне будет позволено жить; я останусь там безропотно. Ах, если б я могла совлечь с себя имя и титул, которые меня заставили украсть, и после этого умереть, - я тотчас же сделала бы это, чтобы угодить вам. Слабость, соблазн, чужой авторитет, угрозы побудили меня совершить гнусный поступок; но не думайте, сударь, что у меня злобный нрав: нет, это не так, раз я не поколебалась явиться к вам, когда вы меня позвали, и осмеливаюсь теперь посмотреть вам в глаза и говорить с вами. Ах, если бы вы могли читать в моем сердце и видеть, как далеки от меня прежние прегрешения, как чужды замашки мне подобных! Разврат коснулся меня, но не пристал ко мне. Я знаю себя и отдаю себе отчет в том, что по своим вкусам, чувствам, характеру я родилась достойной чести вам принадлежать. О, если бы в ту пору я могла с вами свободно видеться, то стоило бы сказать одно только слово, и, кажется, у меня хватило бы на это мужества. Сударь, располагайте мной по своему усмотрению: прикажите своим людям войти, пусть отнимут у меня все, пусть бросят на улицу - я на все согласна. Какую бы судьбу вы мне ни уготовили, я подчинюсь: отдаленное поместье, мрак монастыря удалят меня с ваших глаз навсегда; прикажите, и я отправлюсь туда. Ваше счастье еще не погублено навеки, и вы можете меня забыть..." "Встаньте, - мягко сказал маркиз, - я вас простил: даже в минуту нанесенного мне оскорбления я уважал в вас свою супругу; с моих уст не сорвалось ни одного слова, которое унизило бы вас, и, во всяком случае, я раскаиваюсь, если и допустил его, и вам никогда больше не придется услышать ничего унизительного, если вы запомните, что нельзя сделать своего супруга несчастным, не разделив его участи. Будьте честны, будьте счастливы и постарайтесь, чтоб и мне выпала та же доля. Встаньте, прошу вас, жена моя, встаньте и поцелуйте меня; встаньте, маркиза, вам не пристала такая поза; встаньте, госпожа Дезарси!.." Во время этой речи она закрыла лицо руками и склонила голову на колени маркиза; но при словах "жена моя" и "госпожа Дезарси" она поднялась, бросилась к мужу и обняла его, почти задыхаясь от страдания и восторга; затем она отпустила его, упала наземь и принялась целовать ему ноги. "Ах! - воскликнул маркиз. - Ведь я сказал вам, что я простил; но я вижу, что вы этому не верите". "Суждено, чтобы это произошло так и чтобы я никогда вам не верила", - отвечала она. Маркиз же добавил: "Право, я ни в чем не раскаиваюсь, и эта Помере, вместо того чтоб отомстить, оказала мне великую услугу. Жена моя, пойдите оденьтесь; тем временем уложат наши чемоданы. Мы отправимся в мое поместье и останемся там, пока не сможем показаться здесь без всяких неприятных последствий для вас и для меня..." Они почти три года не были в столице. Жак. Бьюсь об заклад, что эти три года протекли как один день, что маркиз Дезарси оказался превосходнейшим мужем и что ему досталась превосходнейшая жена. Хозяин. Участвую в половине, хотя, право, не знаю почему, так как я был далеко не в восторге от нее во время всех махинаций ее матери и госпожи де Ла Помере. Ни минуты боязни, никаких колебаний, никаких угрызений совести; она подчинялась этому бесконечному обману без всякого отвращения. Все, что от нее требовали, она беспрекословно исполняла; она исповедовалась, причащалась, смеялась над религией и ее служителями. Она казалась мне такой же лживой, такой же презренной, такой же злобной, как и обе другие... Хозяюшка, вы недурно рассказываете, но вы еще не проникли во все глубины драматического искусства. Если вы хотите, чтоб эта молодая девушка заинтересовывала, то надо было наделить ее чистосердечием и показать нам ее в роли невинной жертвы, действующей под давлением матери и госпожи де Ла Помере; надо было сделать так, чтобы жесточайшее обращение принудило ее против воли участвовать в ряде непрерывных злодеяний в течение года, и таким образом подготовить примирение мужа и жены. Когда выводят на сцену персонаж, то роль его должна быть цельной; а потому, милая хозяюшка, разрешите спросить вас: неужели девушка, строящая козни вместе с двумя негодяйками, - это та самая жена, которую вы видели у ног ее мужа? Вы погрешили против правил драматургии: все это было бы дико и для Аристотеля, и для Горация, и для Лебоссю{415}, и для Вида. Трактирщица. Я рассказывала не для вида, а так, как все было на деле, ничего не опуская, ничего не прибавляя. Но кто знает, что происходило в глубине сердца этой молодой девушки, и не грызло ли ее тайное отчаяние в те самые минуты, когда она, казалось, поступала особенно дурно! Жак. На сей раз, хозяйка, я согласен с мнением моего господина и надеюсь, что он мне простит, так как это редко со мной случается; я согласен также с его Вида, которого я не знаю, и с прочими названными им господами, тоже мне неизвестными. Если бы мадемуазель Дюкенуа, бывшая д'Энон, была порядочной девушкой, это было бы заметно. Трактирщица. Порядочная или непорядочная, а из нее вышла отличная жена, муж с нею чувствует себя как король и не променяет ее ни на кого. Хозяин. Поздравляю его: он более удачлив, чем благоразумен. Трактирщица. Пожелаю вам доброй ночи. Уже поздно, а мне полагается ложиться последней и вставать первой. Проклятое ремесло! Спокойной ночи, господа, спокойной ночи! Я обещала вам, не помню уж по какой причине, историю нелепого брака и, кажется, сдержала свое слово. Господин Жак, вам нетрудно будет заснуть: у вас глаза уже слипаются. Прощайте, господин Жак. Хозяин. Неужели, хозяюшка, никак нельзя познакомиться с вашими собственными похождениями? Трактирщица. Нет. Жак. Вы, видно, страстный любитель рассказов? Хозяин. Это правда; я нахожу их поучительными и забавными. Хороший рассказчик - редкое явление. Жак. Вот почему я и не люблю рассказов, разве только когда сам рассказываю. Хозяин. Ты предпочитаешь плохо рассказывать, чем молчать? Жак. Пожалуй. Хозяин. А я предпочитаю, чтобы плохо рассказывали, чем вовсе ничего не слушать. Жак. Это устраивает нас обоих. Не знаю, каковы были мысли трактирщицы, Жака и его Хозяина, если они не нашли ни одного оправдания для мадемуазель Дюкенуа. Разве эта девушка могла оценить коварный замысел госпожи де Ла Помере? Разве она не была готова принять предложения маркиза и не предпочла бы сделаться его любовницей, нежели женой? Разве она не находилась непрестанно под угрозами и деспотической властью маркизы? Можно ли осуждать ее за сугубое отвращение к своему гнусному ремеслу? А если проникнуться к ней за это уважением, то вправе ли мы требовать от нее особенной деликатности, особенной щепетильности в выборе способов, чтобы с ним развязаться? Но не полагаете ли вы, читатель, что более удачную апологию госпоже де Ла Помере состряпать было бы труднее? Вы, может быть, предпочли бы послушать по этому поводу беседу Жака и его Хозяина? Но им предстояло еще обсудить столько значительно более интересных вещей, что они, вероятно, пренебрегли бы этой темой. Позвольте же мне на минутку заняться ею. Вас охватывает бешенство при имени госпожи де Ла Помере, и вы восклицаете: "Вот ужасная женщина! Вот лицемерка! Вот злодейка!.." Оставьте восклицания, оставьте возмущение, оставьте пристрастия; давайте обсудим. Ежедневно совершаются еще более гнусные поступки, но без всякой изобретательности. Вы можете ненавидеть госпожу де Ла Помере, можете ее бояться; однако презирать ее вы не станете. Месть ее страшна, но не запятнана никакими корыстными мотивами. Вам не сказали, что она бросила маркизу в лицо прекрасный алмаз, который он ей преподнес; однако она так именно и поступила: я знаю это из вернейших источников. Она не стремилась ни увеличить свое состояние, ни приобрести какой-либо почетный титул. Как? Если б эта женщина совершила нечто подобное, чтобы наградить своего мужа за его заслуги, если б она отдалась министру или хотя бы правителю канцелярии ради орденской ленты или майорского чина или хранителю списка бенефициев ради доходного аббатства, - это показалось бы вам естественным, и вы сослались бы на обычай; а когда она мстит за вероломство, вы возмущаетесь, не отдавая себе отчета в том, что вы просто не способны почувствовать такое же глубокое негодование, как она, или почти не цените женской добродетели. Подумали ли вы о жертвах, которые госпожа де Ла Помере принесла маркизу? Не стану говорить вам о том, что ее кошелек был для него всегда открыт и что она подчинялась всем его прихотям и желаниям, что она перестроила свою жизнь. Она пользовалась в обществе величайшим уважением благодаря строгости своих нравов; а теперь она спустилась до общего уровня. Когда она уступила ухаживаниям маркиза, про нее говорили: "Наконец-то эта безупречная госпожа де Ла Помере стала такой же, как мы..." Она замечала иронические улыбки, слышала шутки, нередко краснела от них и опускала взор; она испила всю чашу горечи, уготованной женщине, чье безукоризненное поведение являлось упреком для окружавших ее дурных нравов; ей пришлось перенести скандальную огласку, при помощи которой мстят неосторожным святошам, притворяющимся честными женщинами. Она была гордой и предпочла бы умереть от боли, нежели появиться в свете осмеянной и заклейменной позором отвергнутой добродетели и брошенной любовницы. Такой был у нее характер, что это происшествие осуждало ее на тоску и уединение. Мужчины убивают друг друга из-за жеста или из-за намека, а порядочной женщине - оскорбленной, обесчещенной, обманутой - нельзя бросить предателя в объятия куртизанки? Ах, читатель, вы очень легкомысленны в своих похвалах и очень строги в своих порицаниях! Но, может быть, вы скажете, что упрекаете маркизу не столько за самое действие, сколько за прием, что не одобряете этой упорной злобы, всего злого клубка обманов и лжи, продолжавшихся чуть ли не целый год. Ни я, ни Жак, ни его Хозяин, ни трактирщица тоже этого не одобряем. Но вы все прощаете первому побуждению, а я замечу вам, что если оно у одних бывает мимолетным, то у госпожи де Ла Помере и женщин с подобным характером оно тянется долго. Душа их иногда всю жизнь остается под впечатлением первой минуты обиды; а что в этом дурного или несправедливого? Я усматриваю в ее поступке не совсем обычную месть; я готов одобрить закон, который осуждал бы на общение с куртизанками мужчину, соблазнившего и бросившего порядочную женщину: развратный мужчина должен быть достоянием развратных женщин. Пока я рассуждаю, Хозяин Жака храпит с таким видом, словно он меня слушает, а сам Жак, которому ножные мускулы отказываются служить, бродит босиком и в рубахе по комнате, опрокидывая все, что попадается под руку, и будит своего Хозяина. - Жак, ты пьян, - говорит Хозяин из-за полога. - Вроде того. - В котором часу ты намерен лечь спать? - Сейчас, сударь. Дело в том... дело в том... - В чем дело? - В бутылке есть еще остатки, которые могут выдохнуться. Я ненавижу початые бутылки: они будут мне мерещиться, как только я лягу, и тогда - прощай сон. Честное слово, наша хозяйка - отличная женщина, и ее шампанское - отличное винцо; было бы жаль, если б оно выдохлось... Вот оно почти все уже и в безопасности... теперь не выдохнется... И, продолжая болтать, Жак в рубахе и босиком сделал несколько глотков без знаков препинания, как он выражался, то есть из бутылки в стакан и из стакана в глотку. Существуют две версии относительно того, что случилось после того, как он потушил свечу. Одни утверждают, будто он стал пробираться ощупью вдоль стены, не находя своей кровати и приговаривая: "Право слово, ее нет, а если и есть, то свыше предначертано, что я ее не найду; в том и в другом случае придется обойтись без нее", - после чего он решил расположиться в двух креслах. По уверениям других, свыше было предначертано, что Жак запутается ногами между кресел, упадет на пол и пролежит там до утра. Завтра или послезавтра вы трезво обсудите, которая из этих двух версий вам более по душе. Оба наши путешественника, улегшиеся поздно и несколько одурманенные вином, спали долго: Жак - на полу или на двух креслах, в зависимости от версии, которую вы предпочтете, Хозяин - с большими удобствами, на своей постели. Трактирщица поднялась к ним и объявила, что день не обещает быть хорошим, но что если бы даже погода позволила им продолжать путь, то они рисковали бы жизнью или были бы задержаны разлившимся потоком, через который им надлежало переправиться. Несколько всадников, не пожелавших ей поверить, уже вернулись. Хозяин спросил Жака: - Как быть? Жак ответил: - Сперва позавтракаем с нашей хозяйкой: это нас надоумит. Та подтвердила, что это мудрая мысль. Подали завтрак. Трактирщица не прочь была повеселиться; Хозяин готов был ее поддержать. Но Жак страдал: он ел нехотя, пил мало, молчал. Последний симптом особенно внушал тревогу: это было последствие плохо проведенной ночи и скверной постели, на которой он спал. Он жаловался на боль во всем теле; его осипший голос указывал на простуженное горло. Хозяин посоветовал ему прилечь, но он не пожелал. Трактирщица предложила ему луковый суп. Он попросил, чтобы протопили комнату, так как его знобит, приготовили ему ячменный отвар и принесли бутылку белого вина, - все это было незамедлительно исполнено. И вот трактирщица ушла, и Жак со своим Хозяином остались наедине. Хозяин подходил к окну, говорил: "Чертовская погода!" - смотрел на свои часы (единственные, которым он доверял), брал понюшку табаку, не преминув повторить всякий раз свое восклицание: "Чертовская погода!" - обращался к Жаку и добавлял: "Отличный случай докончить историю твоих любовных приключений! Но когда болен, плохо рассказываешь о любви и прочих вещах. Посмотри, проверь себя: если можешь продолжать, то продолжай, а если нет, то выпей свой отвар и спи". Жак полагал, что молчание ему вредно, что он животное болтливое и что важнейшее преимущество его службы, особенно им ценимое, заключалось в возможности наверстать те двенадцать лет, которые он провел с кляпом во рту у своего дедушки, - да смилуется над ним господь! Хозяин. Так рассказывай же, раз это доставляет удовольствие нам обоим. Ты остановился на каком-то бесчестном предложении лекарской жены: речь шла, кажется, о том, чтобы выставить того, кто пользовал обитателей замка, и посадить на его место ее мужа. Жак. Вспомнил! Но, простите, минуточку. Надо промочить горло. Он наполнил большой кубок отваром, налил туда немного белого вина и выпил до дна. Этот рецепт он заимствовал у своего капитана, а господин Тиссо{420}, заимствовавший его у Жака, рекомендует это снадобье в своем трактате о народных болезнях. Белое вино, говорят Жак и господин Тиссо, способствует мочеиспусканию, является мочегонным средством, придает вкус отвару и поддерживает тонус желудка и кишок. Выпив стакан своего лекарства, Жак продолжал: - Итак, я вышел из лекарского дома, сел в коляску, прибыл в замок и очутился среди его обитателей. Хозяин. А тебя там знали? Жак. Конечно. Помните некую женщину с крынкой масла? Хозяин. Отлично помню. Жак. Эта женщина была поставщицей управляющего и челяди. Жанна растрезвонила всем в замке о милосердии, которое я проявил к ней; это дошло до владельца; от него не скрыли удары ногами и кулаками, которыми я был награжден за свою доброту ночью на большой дороге. Он приказал разыскать меня и перенести к нему. Вот я там. Меня осматривают, расспрашивают, мной восхищаются. Жанна обнимает меня и благодарит. "Устройте его поудобнее, - говорит сеньор слугам, - и пусть у него ни в чем не будет недостатка... А вы, - обратился он к врачу, - навещайте его поаккуратнее..." Все было в точности исполнено. Ну-с, сударь, кто знает, что предначертано свыше? И пусть теперь рассудят, хорошо ли, плохо ли отдавать свои деньги, несчастье ли быть избитым... Не случись этих двух обстоятельств, господин Деглан никогда бы не слыхал о Жаке. Хозяин. Господин Деглан! Сеньор де Мирмон! Так ты был в Мирмонском замке у моего старого друга, отца господина Дефоржа, интенданта провинции? Жак. Совершенно верно. И юная брюнетка со стройной талией, с черными глазами... Хозяин. Это Дениза, дочь Жанны? Жак. Она самая. Хозяин. Ты прав, это одно из самых красивых и добродетельных созданий на двадцать лье в окружности. Я и большинство посетителей замка Дегланов тщетно предпринимали все, что только от нас зависело, чтобы ее соблазнить; не было среди нас ни одного, кто не совершил бы ради нее величайших глупостей, при условии, что она сделает ради него одну маленькую. Так как Жак молчал, то Хозяин спросил его: - О чем ты задумался? Что ты бормочешь? Жак. Я бормочу молитву. Хозяин. Разве ты молишься? Жак. Иногда. Хозяин. Что же ты говоришь? Жак. Я говорю: "О создатель великого свитка, чей перст начертал свыше все письмена! Кто бы ты ни был, ты всегда знал то, что мне суждено; да будет благословенна воля твоя! Аминь". Хозяин. Ты с таким же успехом мог бы помолчать. Жак. Быть может - да, быть может - нет. Я молюсь на всякий случай и, что бы ни случилось, не стану ни радоваться этому, ни жаловаться, если только буду владеть собой; но, к сожалению, я непостоянен и причудлив, я забываю принципы моего капитана, я смеюсь и плачу, как дурак. Хозяин. Разве твой капитан никогда не плакал и не смеялся? Жак. Редко... Однажды утром Жанна привела свою дочь и, обращаясь сперва ко мне, сказала: "Сударь, вы находитесь в прекрасном замке, где вам будет лучше, чем у вашего лекаря. О, в особенности вначале: за вами будут превосходно ухаживать; но я знаю слуг, я достаточно долго служу сама: мало-помалу их усердие остынет. Хозяева не будут больше думать о вас; и если ваша болезнь затянется, то вас забудут - да так забудут, что, явись у вас фантазия умереть с голоду, вам никто не воспрепятствует..." Затем, обращаясь к дочери, она продолжала: "Слушай, Дениза, я хочу, чтобы ты навещала этого человека четыре раза в день: утром, в обеденное время, в пять часов и за ужином. Я хочу, чтоб ты повиновалась ему, как мне самой. Поняла? Смотри, чтоб это было исполнено!" Хозяин. Знаешь ли ты, что случилось с бедным Дегланом? Жак. Нет, сударь; но если мои пожелания о его благополучии не осуществились, то не потому, что были неискренни. Он пристроил меня к командору де Лабуле, погибшему по пути на Мальту; командор пристроил меня к своему старшему брату, капитану, который, быть может, умер теперь от свища; капитан пристроил меня к младшему брату, генеральному прокурору в Тулузе, который сошел с ума и которого родня поместила в сумасшедший дом. Господин Паскаль, генеральный прокурор в Тулузе, поместил меня к графу де Турвилю, предпочитавшему отрастить бороду в капуцинской рясе, нежели рисковать жизнью; граф Турвиль поместил меня к маркизу дю Белуа, бежавшему в Лондон с иностранцем; а маркиз дю Белуа поместил меня к одному из своих двоюродных братьев, разорившемуся на женщин и удравшему на Антильские острова; этот двоюродный брат рекомендовал меня господину Герисану, завзятому ростовщику, размещавшему деньги господина де Рузе, сорбоннского доктора, а де Рузе пристроил меня к мадемуазель Ислен, вашей содержанке, поместившей меня к вам, которому я, согласно вашему обещанию, буду обязан куском хлеба на старости лет, если останусь вам верен, а для нашей разлуки как будто нет причин. Жак создан для вас, а вы - для Жака. Хозяин. Ты переменил немало хозяев за короткий срок. Жак. Да, меня иногда прогоняли. Хозяин. За что? Жак. Я родился болтливым, а все эти люди хотели, чтобы я молчал. Не то что у вас, где я был бы уволен на другой же день, если бы вдруг умолк. Я обладаю пороком, который вам как раз по душе. Но что случилось с господином Дегланом? Расскажите мне, пока я приготовлю себе глоток отвара. Хозяин. Ты жил у него в замке и никогда не слыхал про его пластырь? Жак. Нет. Хозяин. Эту историю мы прибережем на дорогу; а та, другая, чересчур коротка. Он составил себе состояние игрой. Любовь свела его с одной женщиной, которую ты, быть может, видел в замке, - женщиной умной, серьезной, молчаливой, оригинальной и суровой. Однажды она сказала ему: "Или вы любите меня больше игры - тогда дайте слово, что не будете играть; или вы любите игру больше меня - и тогда не говорите мне о ваших чувствах и играйте сколько угодно". Деглан дал слово, что не будет больше играть. "Ни по крупной, ни по маленькой?" "Ни по крупной, ни по маленькой". Лет десять жили они в известном тебе замке, когда Деглану, отправившемуся в город по делу, выпало несчастье повстречать у нотариуса старого своего партнера по брелану, который затащил его обедать в какой-то притон. Там Деглан в один присест проиграл все свое состояние. Его возлюбленная оказалась неумолима. Она была богата; назначив Деглану скромную пенсию, она рассталась с ним навсегда. Жак. Жаль; он был порядочным человеком. Хозяин. Как твое горло? Жак. Плохо. Хозяин. Оттого, что ты много говоришь и мало пьешь. Жак. Я не люблю ячменного отвара и люблю говорить. Хозяин. Итак, Жак, ты у Деглана, возле Денизы, а Денизе мать приказала навещать тебя по меньшей мере четыре раза в день. Ах, плутовка! Предпочесть какого-то Жака! Жак. Какого-то Жака! Какой-то Жак, сударь, - такой же человек, как и всякий другой. Хозяин. Ошибаешься, Жак: какой-то Жак не такой же человек, как всякий другой. Жак. Иногда он лучше всякого другого. Хозяин. Жак, ты забываешься! Продолжай историю своих любовных похождений и помни, что ты есть и всегда будешь только каким-то Жаком. Жак. Если бы в лачуге, где мы нарвались на грабителей, Жак не оказался чуть-чуть потолковей своего господина... Хозяин. Жак, ты нахал! Ты злоупотребляешь моей добротой. Если я имел глупость сдвинуть тебя с места, то сумею водворить тебя обратно. Жак, возьми свою бутылку и свой котелок и ступай вниз. Жак. Хорошо вам говорить, сударь; я чувствую себя здесь отлично и не сойду вниз. Хозяин. А я говорю тебе, чтоб ты спустился. Жак. Я уверен, что вы сказали это не всерьез. Как, сударь, после того как в течение десяти лет вы приучали меня жить с вами запанибрата... Хозяин. Мне угодно, чтоб это прекратилось. Жак. После того как вы столько времени терпели все мои наглости... Хозяин. Я не желаю их больше терпеть. Жак. После того как вы сажали меня за свой стол, называли своим другом... Хозяин. Ты не знаешь, что значит слово "друг", когда старший называет так своего подчиненного. Жак. Все знают, что ваши приказания не стоят ломаного гроша, если они не одобрены Жаком. И после того как вы связали свое имя с моим столь прочно, что одно стало неотделимо от другого и все привыкли говорить: "Жак и его Хозяин", - вам вдруг вздумалось их разъединить! Нет, сударь, этому не бывать. Свыше предначертано, что, пока жив Жак, пока жив его Хозяин и даже после того, как оба они умрут, всегда будут говорить: "Жак и его Хозяин". Хозяин. А я говорю, Жак, что ты сойдешь вниз, и сойдешь немедленно, так как я тебе приказываю. Жак. Сударь, прикажите мне что угодно, кроме этого, если хотите, чтоб я послушался. Тут Хозяин встал, взял Жака за петлю камзола и сказал серьезно: - Ступай вниз. Жак невозмутимо ответил: - Не пойду. Хозяин, крепко встряхнув его, повторил: - Ступай вниз, грубиян! Слушайся! Жак снова возразил: - Грубиян - если вам так угодно; но грубиян не сойдет вниз. Слушайте, сударь: что я раз себе втемяшил, того колом не выбьешь, как говорит пословица. Напрасно вы кипятитесь: Жак останется там, где был, и не сойдет вниз. Тут Жак и его Хозяин, которые сдерживались до этой минуты, теряют власть над собой и кричат во всю глотку: - Сойдешь! - Не сойду! - Сойдешь! - Не сойду! На этот шум прибегает трактирщица и осведомляется о случившемся. Сперва ей на это ничего не отвечают, а только продолжают кричать: "Сойдешь!" - "Не сойду!" Но затем Хозяин, у которого было тяжело на сердце, стал прохаживаться по комнате и цедить сквозь зубы: "Видано ли что-нибудь подобное?" Удивленная трактирщица стояла перед ними: "Господа, что случилось?" Жак с прежним хладнокровием ответил: - У Хозяина неладно в голове, он сумасшедший. Хозяин. Ты хочешь сказать: "дурак"? Жак. Как угодно вашей милости. Хозяин (обращаясь к трактирщице). Вы слышали? Трактирщица. Он не прав; но мир, господа, мир! Пусть говорит кто-нибудь один, чтоб я поняла, о чем идет речь. Хозяин (Жаку). Говори, грубиян. Жак (Хозяину). Говорите сами. Трактирщица (Жаку). Ну-с, господин Жак, начинайте; Хозяин вам приказывает; в конце концов хозяин - это хозяин... Жак дал разъяснение трактирщице. Выслушав его, она сказала: - Господа, согласны ли вы взять меня в посредники? Жак и его Хозяин (в один голос). Охотно, охотно, хозяюшка. Трактирщица. И обязуетесь честным словом исполнить решение? Жак и его Хозяин. Честное слово, честное слово!.. Тогда трактирщица, усевшись за стол и приняв тон и позу строгого судьи, сказала: - Заслушав заявление господина Жака и приняв во внимание факты, доказывающие, что его хозяин - добрый, очень добрый, слишком добрый хозяин, а Жак - неплохой слуга, хотя и несколько склонный смешивать полное и неотчуждаемое владение с временным и безосновательным пользованием, я аннулирую равенство, установившееся между ними с течением времени, и тотчас же его восстанавливаю. Жак сойдет вниз и, сойдя вниз, снова поднимется; ему будут возвращены все прерогативы, коими он до сих пор пользовался. Хозяин протянет ему руку и скажет дружески: "Здравствуй, Жак, очень рад снова тебя видеть..." А Жак ему ответит: "А я, сударь, рад вновь вас найти..." И я запрещу когда-либо вспоминать об этом деле и возвращаться к вопросу о прерогативах хозяина и слуги. Нам угодно, чтобы один приказывал и чтобы права одного и обязанности другого оставались такими же неопределенными, как это было раньше. Вынеся это постановление, которое она заимствовала из современного произведения, написанного по поводу точно такой же ссоры и где от одного конца королевства до другого хозяин кричал слуге: "Сойди вниз!" - а слуга кричал, в свою очередь: "Не сойду!" - трактирщица сказала Жаку: - Дайте мне руку без дальнейших рассуждений... Жак с прискорбием воскликнул: - Значит, свыше было предначертано, что я сойду вниз!.. Трактирщица. Свыше предначертано, что когда поступаешь в услужение к хозяину, то надо слушаться, подчиняться, идти вперед, отступать назад, останавливаться, причем ноги не властны ослушаться приказаний головы. Дайте мне руку и выполняйте то, что велено... Жак подал руку хозяйке, но не успели они переступить порог, как Хозяин бросился к Жаку, обнял его, отпустил Жака, обнял трактирщицу и, обнимая того и другого, воскликнул: - Свыше предначертано, что я никогда не отделаюсь от этого чудака и, пока я буду жив, он останется моим господином, а я его слугой... А трактирщица добавила: - И, насколько можно судить, вы оба в этом не раскаетесь. Трактирщица, уладив ссору, которую она приняла за первую и которая по сути была сотой в числе других такого же рода, усадила Жака и отправилась по своим делам, а Хозяин сказал Жаку: - Теперь, когда мы обрели хладнокровие, то, по здравому рассуждению, не следует ли... Жак. Следует, давши слово, его держать; и раз мы обязались честью не возвращаться к этому делу, то незачем о нем и говорить. Хозяин. Ты прав. Жак. Но, не возвращаясь к этому делу, не могли ли бы мы разумным соглашением предотвратить на будущее сотни других таких же размолвок? Хозяин. Согласен. Жак. Пункт первый: поскольку свыше предначертано, что я вам необходим и что вы, как мне о том ведомо, не можете обойтись без меня, я буду злоупотреблять этими преимуществами всякий раз, как мне представится случай. Хозяин. Помилуй, Жак, кто же устанавливал подобные оговорки? Жак. Устанавливал или не устанавливал, а так повелось с давних времен, так ведется теперь и будет вестись до скончания веков. Неужели вы думаете, что другие не пытались избавиться от этого постановления и что вы хитрее их? Откажитесь от этой мысли и подчинитесь закону необходимости, преступить который не в ваших силах. Пункт второй: поскольку Жак не может не знать своего влияния и своей власти над Хозяином, а Хозяин - не признавать своей слабости и отделаться от снисходительности, то Жак будет и дальше дерзить, а Хозяин, в целях сохранения мира, - не замечать этого. Все это устроено без нашего ведома, все было скреплено свыше в то время, когда природа создавала Жака и его Хозяина. Предначертано, что вы получите звание, а я - права. Не пытайтесь противиться воле природы: это пустая затея. Хозяин. Но в таком случае твоя доля лучше моей. Жак. А кто это оспаривает? Хозяин. Но в таком случае мне остается только занять твое место, а тебе - мое. Жак. Знаете, что бы тогда произошло? Вы потеряли бы звание и не приобрели бы прав. Останемся же такими, какими мы были; честное слово, мы оба недурны, и пусть остаток нашей жизни послужит для создания поговорки. Хозяин. Какой поговорки? Жак. "Жак правит своим Хозяином". Мы будем первыми, про которых это скажут, а затем начнут повторять про тысячи других, гораздо лучших, чем мы с вами. Хозяин. Я нахожу это тягостным, очень тягостным. Жак. Хозяин, дорогой Хозяин, вы напрасно топчете шипы: они лишь больней врежутся. Итак, мы договорились. Хозяин. Какая цена такому договору, раз закон непреложен? Жак. Большая. Разве бесполезно раз навсегда четко и ясно установить, чего держаться? Все наши ссоры происходили до сих пор по одной причине: мы недостаточно определенно сговорились, что вы будете называться моим Хозяином, а что на самом деле я буду вашим. Но теперь мы договорились, и нам остается только применить это в жизни. Хозяин. Но где, черт возьми, ты все это вычитал? Жак. В великой книге. Ах, сударь, сколько ни размышляй, сколько ни думай, сколько ни ройся во всех книгах мира, вы останетесь неучем, если не заглянете в великую книгу... После обеда погода прояснилась. Несколько путешественников сообщили, что поток можно перейти вброд. Жак сошел вниз; Хозяин самым щедрым образом рассчитался с трактирщицей. У ворот харчевни собралась довольно большая толпа людей, задержанных там непогодой и намеревавшихся пуститься в дальнейший путь; в их числе были Жак и его Хозяин, нелепо женившийся маркиз и его спутники. Пешеходы берут свои палки и котомки, другие устраиваются в повозках и в колясках, всадники садятся на лошадей и пьют посошок на дорогу. Предупредительная хозяйка держит бутылку в руке, подает и наполняет стаканы, не забывая и себя самое; ей говорят любезности, она отвечает на них учтиво и весело. Пришпоривают коней, кланяются и уезжают. Случилось так, что Жаку с его Хозяином и маркизу Дезарси с его спутником пришлось ехать по одной дороге. Из этих четырех лиц вы незнакомы только с последним. Ему едва минуло двадцать два или двадцать три года. На его лице была написана робость; голова была несколько наклонена влево; он был молчалив и не особенно освоился со светскими манерами. Отвешивая поклон, он наклонял туловище, но не сгибал ног; сидя, он имел привычку хвататься за полы кафтана и скрещивать их на коленях, прятать руки в карманы и слушать других почти что с закрытыми глазами. Жак разгадал его по этим повадкам и, наклонившись к уху своего Хозяина, шепнул: - Бьюсь об заклад, что этот молодой человек носил монашескую рясу. - Почему, Жак? - Вот увидите. Четверо наших путешественников ехали вместе, беседуя о дожде, о хорошей погоде, о трактирщице, о трактирщике, о ссоре маркиза Дезарси по поводу Николь. Эта прожорливая и грязная сука то и дело терлась об его чулки; тщетно попытавшись несколько раз прогнать ее салфеткой, он вышел из себя и довольно сильно пихнул ее ногой... И вот тотчас же завязывается разговор о странном пристрастии женщин к животным. Каждый высказывает свое мнение. Хозяин, обращаясь к Жаку, говорит: - А как ты об этом думаешь, Жак? В ответ на это Жак спросил Хозяина, не заметил ли он, что, как бы ни была велика нужда бедных людей, они тем не менее всегда держат собак, что эти собаки, будучи выучены проделывать всякие штуки, ходить на задних лапах, плясать, прыгать в честь короля, прыгать в честь королевы, прикидываться мертвыми, оказываются благодаря этой дрессировке несчастнейшими существами на свете. Отсюда он заключал, что всякий человек хочет командовать над другим и что так как животное стоит ниже последнего класса граждан, коими командовали все прочие классы, то люди заводят зверей, чтобы командовать хоть кем-нибудь. - Словом, - добавил Жак, - у всякого есть своя собака. Министр - собака короля, правитель канцелярии - собака министра, жена - собака мужа или муж - собака жены; Любимчик - это ее собака, а Тибо - собака нищего с угла. Когда Хозяин заставляет меня говорить, в то время как мне хочется молчать, что бывает редко, - продолжал Жак, - когда он заставляет меня молчать, в то время как мне хочется говорить, что ему нелегко сделать; когда он просит меня рассказывать ему историю моих любовных похождений, в то время как мне хочется побеседовать о чем-нибудь другом; когда я начинаю историю моих любовных похождений, в то время как он меня перебивает, - что я такое, если не его собака? Слабовольные люди - это собаки упрямых людей. Хозяин. Эту привязанность к животным я замечал не у одних бедных людей; многие важные дамы, Жак, окружают себя целой сворой собак, не говоря уже о кошках, попугаях, всяких птицах. Жак. Это происходит по их вине и по вине окружающих. Они не любят никого, никто их не любит, и они бросают собакам чувство, которое им некуда девать. Маркиз Дезарси. Любить животных или бросать сердце собакам - странный взгляд на вещи. Хозяин. Того, что отдают этим животным, хватило бы на пропитание двум или трем беднякам. Жак. А вас это удивляет? Хозяин. Нет. Маркиз Дезарси поглядел на Жака, улыбнулся по поводу его рассуждений и, обращаясь к Хозяину, сказал: - У вас довольно необыкновенный лакей. Хозяин. Лакей! Вы очень снисходительны: это я его лакей, и не далее как сегодня утром он чуть было не доказал мне этого по всей форме. Беседуя таким образом, они добрались до ночлега и заночевали вместе. Хозяин Жака ужинал с господином Дезарси. Жаку и молодому человеку сервировали отдельно. Хозяин в нескольких словах изложил маркизу историю Жака и его фаталистический образ мыслей. Маркиз поведал о своем спутнике. Тот был прежде премонстрантом{432} и покинул орден в связи со странным приключением; приятели рекомендовали этого молодого человека маркизу, который взял его в секретари за неимением лучшего. Тогда Хозяин Жака сказал: - Странно! Маркиз Дезарси. Что вы тут находите странного? Хозяин. Я говорю о Жаке. Не успели мы прибыть в харчевню, которую покинули утром, как Жак шепнул мне: "Сударь, взгляните на этого молодого человека; бьюсь об заклад, что он был монахом". Маркиз Дезарси. Он угадал - не знаю только, по какому признаку. Вы рано ложитесь? Хозяин. Обычно нет; а сегодня меня и подавно не клонит ко сну, так как ехали мы всего лишь полдня. Маркиз Дезарси. Если вы не можете заполнить время чем-либо более полезным или приятным, я расскажу вам историю моего секретаря; она не из обычных. Хозяин. Я послушаю ее с удовольствием. Понимаю вас, читатель; вы говорите: "А где же любовные похождения Жака?.." Вы думаете, я любопытен менее вашего? Разве вы забыли, что Жак любил говорить, и в особенности о себе, - мания, общая людям его ремесла, мания, извлекающая их из ничтожества, возводящая их на трибуну и превращающая мгновенно в интересную личность? Какая причина, по-вашему, привлекает чернь на публичные казни? Безжалостность? Заблуждаетесь: народ вовсе не бесчеловечен; будь у него возможность, он вырвал бы из рук правосудия несчастного, вокруг эшафота которого толпятся люди. Он отправляется на Гревскую площадь смотреть зрелище, о котором сможет по возвращении рассказать в своем предместье; каково зрелище, ему безразлично, лишь бы он играл роль, лишь бы он мог собрать соседей и его бы слушали. Дайте на бульварах интересное представление - и площадь казни будет пустовать. Народ падок до зрелищ, так как он забавляется, когда их видит, и еще больше забавляется, когда о них после рассказывает. Народ страшен в бешенстве; но оно длится недолго. Собственная нужда сделала его сердобольным; он отвращает взгляд от ужасного зрелища, ради которого пришел, умиляется и идет домой в слезах... Все, что я вам сейчас говорю, заимствовано у Жака, в чем я охотно признаюсь, так как не люблю рядиться в чужие перья. Понятие порока, понятие добродетели были неизвестны Жаку; он полагал, что человек рожден на радость или на горе. Когда при нем произносили слова "награда" или "кара", он пожимал плечами. По его представлениям, награда была поощрением для добрых, кара - пугалом для злых. "Что же еще могут они представлять собой, - говорил он, - раз свободы нет, а судьба наша предначертана свыше?" Человек, по его мнению, с такой же неизбежностью шествует по пути славы или позора, как шар, который обладал бы сознанием, катится по откосу горы; и если б цепь причин и следствий, составляющих жизнь человека с момента рождения до последнего вздоха, была бы нам известна, мы убедились бы, что человек поступает лишь так, как вынужден поступать. Я не раз спорил с ним без пользы и толка. Действительно, что возразить тому, кто говорит: "Какова бы ни была сумма элементов, которые меня составляют, я един; но одна причина влечет только одно следствие; я всегда был единой причиной, а потому мог произвести только одно следствие, и потому мое существование - только ряд неизбежных следствий". Так рассуждал Жак, следуя поучениям своего капитана. Различие между миром физическим и миром духовным он считал бессмыслицей. Капитан начинил ему голову всеми этими идеями, заимствовав их сам у Спинозы, которого знал наизусть. Можно подумать, что при такой системе Жак ничему не радовался, ничем не огорчался; но это было не так. Он вел себя примерно как мы с вами. Благодарил своего благодетеля, чтоб он продолжал делать ему добро. Сердился на несправедливого человека, а когда ему замечали, что в таких случаях он походит на собаку, кусающую камень, которым в нее бросили, он отвечал: "Камень, укушенный собакой, не исправится, а несправедливого человека палка проучит". Нередко он бывал так же непоследователен, как мы с вами, и склонен был забывать свои принципы, за исключением особых обстоятельств, где его философии суждено было брать верх над ним; тогда он заявлял: "Так должно было случиться, ибо это предначертано свыше". Он старался предотвратить зло и бывал осторожен, несмотря на величайшее презрение к осторожности. Когда же событие совершалось, он возвращался к своему припеву, и это его утешало. В остальном же он славный малый, откровенный, честный, смелый, преданный, верный, очень упрямый, еще более болтливый и, так же как мы с вами, огорчен тем, что лишен надежды когда-нибудь досказать до конца историю своих любовных похождений. А поэтому советую вам, читатель, примириться с этим и взамен любовных похождений Жака удовольствоваться похождениями секретаря маркиза Дезарси. К тому же он как живой стоит у меня перед глазами, этот бедный Жак, у которого шея обмотана большим платком; его дорожная кубышка, прежде наполненная добрым вином, содержит теперь только ячменный отвар; он кашляет, проклиная покинутую ими хозяйку и ее шампанское, чего бы он не сделал, если бы вспомнил, что все предначертано свыше, даже его простуда. А кроме того, читатель, все любовные побасенки да любовные побасенки! Одну, две, три, четыре я вам уже рассказал, три или четыре еще предстоят; слишком много любовных побасенок! Правда, поскольку мы пишем для вас, надо либо отказаться от вашего одобрения, либо руководствоваться вашим вкусом, а вы решительно стоите за любовные побасенки. Все ваши новеллы в стихах и в прозе - любовные побасенки; почти все ваши поэмы, элегии, эклоги, идиллии, песни, послания, комедии, трагедии, оперы - любовные побасенки. Со дня своего рождения вы питаетесь одними только любовными баснями и все еще не пресытились. Всех вас, мужчины и женщины, взрослые и дети, держат и еще долго будут держать на этой диете, и она вам не надоест. Поистине, это изумительно! Мне хотелось бы, чтобы история секретаря маркиза Дезарси тоже оказалась любовной басней, но боюсь, что это не так и что она вам надоест. Тем хуже для маркиза Дезарси, для Хозяина, для Жака, для вас, читатель, а также для меня. - Наступает момент, когда все девочки и мальчики впадают в меланхолию; их мучит смутное беспокойство, которое распространяется на все, не находя исхода. Они ищут одиночества, плачут, умиляются монастырской тишиной; картина мирной жизни, якобы царящей в обители, соблазняет их. Они принимают за глас божий, зовущий их к себе, первые вспышки пробуждающегося темперамента; и именно тогда, когда природа предъявляет к ним свои требования, они избирают путь, противный ее велениям. Заблуждение длится недолго: требования природы становятся все более властными; они узнают их, и затворенное в обители существо испытывает сожаления, его терзают истерики, безумие и отчаяние... Так начал маркиз Дезарси свое повествование. - Охваченный в семнадцать лет отвращением к свету, Ришар (так зовут моего секретаря) бежал из дому и стал премонстрантом. Хозяин. Премонстрантом? Это хорошо. Они белы как лебеди{435}, и основатель их ордена, святой Норберт, упустил в своем статуте только одно... Маркиз Дезарси. Дать каждому из монахов по визави. Хозяин. Если б у амуров не было в обычае ходить голышом, они стали бы премонстрантами. Этот орден усвоил совсем особую политику. Его членам разрешают водиться с герцогинями, маркизами, графинями, женами председателей и откупщиков, но только не с мещанками. Как бы ни была хороша купчиха, вы редко увидите премонстранта в лавке. Маркиз Дезарси. Ришар говорил мне это. Он принял бы схиму после двух лет послушничества, если бы родители не воспротивились этому. Отец потребовал его возвращения домой и предложил проверить свое призвание, соблюдая монастырский образ жизни в течение года: договор был честно соблюден обеими сторонами. По прошествии этого срока Ришар попросил разрешения постричься. Отец отвечал: "Я предоставил вам год для принятия окончательного решения; надеюсь, что вы не откажетесь отложить его еще на такой же срок; при этом я согласен, чтобы вы провели его вне дома". В течение этой второй отсрочки аббат ордена приблизил Ришара к себе. В это-то время он и был втянут в происшествие, которое случается только в монастырях. Во главе одной из обителей ордена стоял человек совсем особого склада; звали его отцом Гудсоном. Отец Гудсон обладал весьма интересной наружностью: открытый лоб, овальное лицо, орлиный нос, большие голубые глаза, округлые щеки, красивый рот, точеные зубы, очень тонкая улыбка, копна светлых волос, придававших достоинство его привлекательным чертам; он был умен, образован, весел, отличался приятными манерами и речами, любовью к порядку и к труду; но в то же время ему были свойственны бешеные страсти, неудержимое влечение к удовольствиям и к женщинам, склонность к интригам, доходившая до предела, самые распутные нравы и безграничный деспотизм в управлении обителью. Когда ему вверили ее на попечение, там царил невежественный янсенизм, учение шло плохо, мирские доходы духовенства были в беспорядке, религиозные обязанности находились в забвении, службы отправлялись без должной пристойности, свободные помещения были заняты распутными школярами. Отец Гудсон обратил этих янсенистов в правую веру или вовсе удалил их из обители, взял в свои руки учение, наладил доходы, восстановил дисциплину, изгнал беспутных школяров, ввел порядок и пристойность в отправление богослужений - и превратил свою общину в одну из самых примерных. Гудсон применял строгости к другим, но не к себе; он был не так глуп, чтобы нести то железное ярмо, которое наложил на подчиненных; за это они питали к Гудсону скрытую, а потому особенно сильную и опасную злобу. Всякий был ему враг и соглядатай; всякий исподтишка старался проникнуть за завесу его поведения; всякий вел счет его тайным распутствам; всякий хотел его погубить: он не мог сделать шагу, чтобы за ним не следили; он не успевал завести любовную связь, как о ней уже знали. Аббату ордена был отведен дом, прилегавший к монастырю. В доме имелись две двери: одна выходила на улицу, друг