ая вела в обитель. Гудсон взломал замки этих дверей; аббатство превратилось в арену его ночных оргий, а постель аббата - в ложе его развлечений. С наступлением ночи он самолично впускал через наружную дверь в апартаменты аббата женщин всякого звания: там устраивались изысканные ужины. У Гудсона была исповедальня, и он совратил всех тех из своих прихожанок, кто своей внешностью этого заслуживал. Среди них была одна премиленькая кондитерша, славившаяся в околотке своим кокетством и чарами; Гудсон, не имевший возможности ходить к ней, запер ее в своем серале. Этот своеобразный способ увода не преминул возбудить подозрение у родных и у супруга. Они направились к нему. Гудсон растерялся. Но в то время как эти люди излагали ему свою беду, зазвонил колокол: было шесть часов вечера; Гудсон приказывает им умолкнуть, обнажает голову, встает, осеняет себя крестным знамением и произносит прочувственным и проникновенным голосом: "Angelus Domini nuntiavit Mariае"*. И вот отец и братья кондитерши, смущенные своим подозрением, говорят супругу, спускаясь с лестницы: "Сын мой, вы дурак!..", "Брат мой, как вам не стыдно? Человек, который читает Angelus, - да ведь это же святой!". ______________ * "Ангел господень возвестил Марии..." (лат.). Однажды зимой, когда Гудсон возвращался под вечер в монастырь, к нему пристала одна из тех особ, что ловят всех прохожих; она показалась ему хорошенькой, он последовал за ней; но не успели они войти, как дозор - тут как тут. Такая неудача погубила бы всякого другого; но Гудсон был человек с головой и благодаря этому происшествию снискал благоволение и покровительство начальника полиции. Представ перед ним, он сказал следующее: "Меня зовут Гудсон; я настоятель обители. Когда я в нее вступил, там царил полный беспорядок: ни наук, ни дисциплины, ни благонравия; службой пренебрегали до непристойности; расстройство дел грозило разорением в скором будущем. Я все восстановил; но я человек и предпочел обратиться к совращенной женщине, нежели к порядочной. А теперь можете располагать мною по своему усмотрению..." Начальник полиции посоветовал ему впредь быть осмотрительнее, обещал сохранить в тайне это происшествие и выразил желание познакомиться с ним поближе. Тем временем окружавшие его враги послали, каждый со своей стороны, генералу ордена донесения, в которых излагали все, что знали о дурном поведении Гудсона. Сопоставление этих донесений усилило их значение. Генерал был янсенистом, а потому был не прочь отомстить за преследования, которым Гудсон подверг его единомышленников. Он с удовольствием распространил бы на всю секту обвинение в разврате, падавшее на защитника буллы{438} и распущенной морали. Вследствие этого он передал донесения о разных поступках и повадках Гудсона в руки двух официалов, которых отправил с тайным поручением расследовать и юридически засвидетельствовать его поведение; при этом он наказал им соблюдать в этом деле исключительную осмотрительность как единственное средство внезапно уличить виновного и лишить его покровительства двора и епископа Мирепуаского{438}, в глазах которого янсенизм был величайшим грехом, а подчинение булле Unigenitus - первейшей добродетелью. Мой секретарь Ришар был одним из этих двух официалов. И вот оба они уезжают из епископского подворья, останавливаются у Гудсона и келейно приступают к расследованию. Вскоре им удается составить такой длинный список прегрешений, что его хватило бы для заключения in pace* пятидесяти монахов. Пребывание там обоих официалов тянулось долго, но действовали они так ловко, что ничего не вышло наружу. Гудсон, несмотря на всю свою предусмотрительность, был близок к гибели, о которой ничего не подозревал. Тем не менее недостаточное уважение, оказанное ему приезжими, тайна их появления, их приходы и уходы, то вместе, то порознь, частые совещания с другими монахами, лица, которых они навещали и которые навещали их, возбудили в нем сомнения. Он стал следить за ними и лично, и через других; вскоре их миссия стала для него очевидной. Нисколько не смутившись, он старательно занялся изысканием способа не столько избежать угрожавшей ему беды, сколько навлечь беду на головы обоих официалов; и вот удивительная уловка, к которой он прибегнул. ______________ * В монастырском карцере. Незадолго перед тем он совратил молодую девушку, которую укрывал в маленькой квартире Сен-Медарского квартала. Явившись туда, он обратился к ней со следующей речью: "Дитя мое, все обнаружено, мы погибли; не пройдет и недели, как вас заточат, а что будет со мной, право, не знаю. Не отчаивайтесь, не печальтесь; поборите свою тревогу. Выслушайте меня и сделайте то, что я вам скажу, сделайте это как следует, а я позабочусь об остальном. Завтра я уезжаю за город. Во время моего отсутствия сходите к двум монахам, которых я вам назову. (И он назвал ей обоих официалов.) Попросите разрешения переговорить с ними тайно. Придя к ним, бросьтесь на колени, молите о помощи, взывайте к чувству справедливости, просите их содействия перед генералом, на которого они, как вам известно, имеют большое влияние, плачьте, рыдайте, рвите на себе волосы, расскажите им всю нашу историю, и расскажите таким образом, чтобы вызвать в них жалость к вам и отвращение ко мне". "Как, сударь! Рассказать им?.." "Да, вы расскажете, кто вы, из какой семьи, как я совратил вас на исповеди, как похитил у родителей и скрыл в этом доме. Вы скажете, что, отняв у вас честь и введя вас в грех, я бросил вас в нищете и вы не знаете, как быть дальше". "Помилуйте, отец мой..." "Исполните то, что я вам сказал, и то, что мне остается еще сказать, или приготовьтесь к своей и моей гибели. Эти двое монахов не преминут отнестись к вам с сочувствием, заверить вас в своем содействии и попросить второго свидания, на которое вы должны дать согласие. Они осведомятся о вас и о ваших родных, а так как вы расскажете им одну только правду, то у них не возникнет никаких подозрений. После первого и второго свидания я сообщу вам, как надо поступить на третьем. Постарайтесь только хорошо сыграть свою роль". Все произошло так, как задумал Гудсон. Он предпринял вторую поездку. Официалы известили об этом молодую девушку; она снова зашла в обитель. Они попросили ее повторить свою печальную историю. Пока она рассказывала ее одному, другой записывал в записной книжке. Они сожалели о ее судьбе, сообщали ей о горе ее родителей, которое было далеко не притворным, и обещали полную безопасность ей и быструю кару соблазнителю, но при условии, что она подпишет свое разоблачение. Это, казалось, возмутило ее; они стали настаивать, и она согласилась. Оставалось только установить день и час для составления показания, что требовало подходящего времени и места... "Здесь невозможно: приор может вернуться и меня заметить..." Девушка и официалы расстались, предоставив друг другу время, чтобы уладить эти детали. В тот же день Гудсон узнал обо всем, что случилось. Он был в восторге: близится момент его торжества; скоро он покажет этим молокососам, с кем они имеют дело! "Возьмите перо, - сказал он девушке, - и назначьте им свидание в месте, которое я укажу. Я уверен, что они найдут его подходящим. Это - приличный дом, и занимающая его женщина пользуется среди соседей и жильцов наилучшей репутацией". Женщина эта, однако, принадлежала к числу тех тайных интриганок, притворяющихся святошами, которые втираются в самые достойные семьи, прибегают к елейному, сердечному, вкрадчивому тону и обманывают доверие матерей и дочерей, чтобы сбить их с пути добродетели. Гудсон пользовался ею для этой цели, она была его сводней. Посвятил ли он ее в свою тайну или нет - сказать не могу. Действительно, оба посланца генерала согласились на свидание. И вот они в обществе молодой девушки. Посредница удаляется. Приступают к составлению нужного им акта, как вдруг в доме поднимается страшный шум. "Вы к кому, господа?" "К тетке Симон" (так звали сводню). "Вот ее дверь". Раздается сильный стук. "Отвечать мне?" - спрашивает девушка монахов. "Отвечайте". "Отворить?" "Отворите!.." Последнее приказание произнес полицейский надзиратель, состоявший в дружеских отношениях с Гудсоном, ибо кого только приор не знал! Он открыл надзирателю все про козни официалов и продиктовал ему его роль. "Ого! - сказал полицейский, входя. - Два монаха наедине с девицей! Недурненькая!.." Молодая девушка была так непристойно одета, что невозможно было усомниться в ее ремесле и в том, какие дела свели ее с монахами, из которых старшему не было и тридцати лет. Те же клялись в своей невиновности. Надзиратель ухмылялся, взяв за подбородок девушку, бросившуюся к его ногам и молившую о пощаде. "Мы в приличном доме", - заявили монахи. "Да, да - в приличном", - отвечал надзиратель. "Мы пришли по важному делу". "Знаем мы, за какими важными делами сюда ходят. А вы что скажете, мадемуазель?" "Сударь, они говорят истинную правду". Тем не менее надзиратель принялся тоже составлять дознание, и так как в его протоколе было приведено только простое и голое изложение фактов, то монахам пришлось подписать его. Спускаясь вниз, они увидели жильцов, высыпавших на площадки лестниц перед квартирами, большое скопление народа перед домом, экипаж и стражников, которые усадили их в коляску под глухой гул проклятий и гиканья. Монахи прикрыли лица плащами и впали в отчаяние; вероломный же надзиратель воскликнул: "Ах, отцы мои, зачем было посещать такие места и этих тварей? Впрочем, дело пустяковое; полиция приказала мне передать вас в руки вашего настоятеля, а он человек любезный и снисходительный; он не станет придавать этому делу больше значения, чем оно заслуживает. Не думаю, чтобы в ваших обителях поступали так же, как у жестоких капуцинов. Вот если бы вам пришлось отвечать перед ними, я бы вас пожалел". Во время этой речи надзирателя экипаж подвигался к монастырю; толпа росла, окружала его, бежала перед ним и за ним во весь опор. В одном месте раздавалось: "Что такое?" - в другом: "Это монахи..." - "Что они натворили?" - "Их застали у девчонок..." - "Премонстранты у девчонок?!!" - "Ну да; они идут по стопам кармелитов и францисканцев". И вот они приехали. Надзиратель выходит из экипажа, стучит раз, стучит два, стучит три; наконец ему отпирают. Докладывают Гудсону, который заставляет прождать себя добрых полчаса, чтоб раздуть скандал вовсю. В конце концов он является. Надзиратель шепчет ему на ухо; делает вид, будто заступается за монахов, а Гудсон будто сурово отклоняет его ходатайство; затем приор со строгим лицом твердо говорит ему: "В моей обители нет развратных монахов; эти люди - приезжие и мне неизвестны; быть может, это переодетые негодяи; поступайте с ними как вам угодно". После этих слов двери за ним захлопываются; надзиратель возвращается в экипаж и объявляет беднягам, которые сидят в нем ни живы ни мертвы: "Я сделал что мог; никогда бы не подумал, что отец Гудсон так суров. И зачем только черт носит вас к шлюхам!" "Если та, у которой вы нас застали, принадлежит к их числу, то мы отправились к ней не для распутства". "Ха-ха-ха! И это вы рассказываете старому надзирателю, отцы мои! Кто вы такие?" "Мы монахи и носим рясу нашего ордена". "Помните, что завтра ваше дело разъяснится; говорите правду; может быть, я смогу вам услужить". "Мы сказали правду... Но куда нас везут?" "В Малый Шатле". "В Малый Шатле? В тюрьму?" "Я очень сожалею..." Действительно, туда и отвезли Ришара и его товарища; но в намерения Гудсона не входило оставить их там. Он сел в дорожную карету, отправился в Версаль, переговорил с министром и представил ему дело в таком свете, в каком нашел нужным. "Вот, монсеньер, чему подвергаешь себя, когда преобразуешь распущенную обитель и изгоняешь оттуда еретиков! Еще минута - и я погиб бы, я был бы обесчещен. Но травля этим не ограничится: вы еще услышите все мерзости, которыми мыслимо очернить порядочного человека; прошу вас, однако, вспомнить, что наш генерал..." "Знаю, знаю и скорблю за вас. Услуги, оказанные вами церкви и вашему ордену, не будут забыты. Избранники господни во все времена терпели гонения, они умели их сносить; научитесь подражать их доблести. Рассчитывайте на милость и покровительство короля. Ах, монахи, монахи! Я сам был монахом и знаю по опыту, на что они способны". "Если ради блага церкви и государства вашему преосвященству суждено меня пережить, то я не боюсь продолжать свое дело". "Я не премину выручить вас из беды. Ступайте". "Нет, монсеньер, нет, я не уйду, пока не добьюсь именного листа, позволяющего отпустить этих заблудших монахов..." "Вижу, что вы близко принимаете к сердцу честь религии и вашей рясы и готовы ради этого даже позабыть личные обиды; это вполне по-христиански, и хотя я умилен, однако нисколько не удивляюсь этому со стороны такого человека, как вы. Дело не получит огласки". "Ах, монсеньер, вы преисполнили мою душу радостью! В настоящую минуту я больше всего опасался именно этого". "Я сейчас же приму меры". В тот же вечер Гудсон получил приказ об освобождении узников, а на другой день, едва наступило утро, Ришар с сотоварищем находились в двадцати милях от Парижа, эскортируемые полицейским чином, который доставил их в орденскую обитель. Он также привез с собой письмо, в котором предписывалось генералу прекратить подобные затеи и подвергнуть наших обоих монахов дисциплинарному взысканию. Это происшествие смутило врагов Гудсона. Не было во всей обители такого монаха, который не дрожал бы под его взглядом. Спустя несколько месяцев ему дали богатое аббатство. Это преисполнило генерала смертельной досадой. Он был стар и опасался, как бы Гудсон не стал его преемником. Ришара же он очень любил. "Мой бедный друг, - сказал он ему однажды, - что станет с тобой, если ты попадешь под власть Гудсона? Меня это пугает. Ты еще не принял пострига; послушай меня, скинь рясу!.." Ришар последовал его совету и вернулся в отчий дом, находившийся неподалеку от того аббатства, где обосновался Гудсон. Гудсон и Ришар посещали те же дома, а потому им трудно было не встретиться; и действительно, они встретились. Однажды Ришар находился у владелицы замка, расположенного между Шалоном и Сен-Дизье, но ближе к Шалону, чем к Сен-Дизье, и на расстоянии ружейного выстрела от гудсоновского аббатства. Эта дама сказала ему: "Здесь живет ваш бывший приор; он очень приятный человек, но что он, в сущности, собой представляет?" "Лучший из друзей и опаснейший из врагов". "А вам не хотелось бы повидаться с ним?" "Нисколько". Не успел он ответить, как раздался грохот въезжающего во двор кабриолета, и оттуда вышел Гудсон в сопровождении одной из прелестнейших женщин округи. "Вы увидитесь с ним против своей воли, - сказала владелица замка, - ибо это он". Хозяйка и Ришар идут навстречу аббату Гудсону и особе, вышедшей из кабриолета. Дамы обнимаются. Гудсон, подойдя к Ришару и узнав его, восклицает: "Ах, это вы, мой любезный Ришар! Вы хотели меня погубить: я прощаю вас; простите и вы мне вашу поездку в Малый Шатле, и забудем об этом". "Согласитесь, господин аббат, что вы поступили как отъявленный негодяй". "Возможно". "И что, если бы с вами поступили по справедливости, ведь тогда не я, а вы совершили бы поездку в Шатле". "Возможно... Но своим обращением я, по-видимому, обязан угрожавшей мне тогда опасности. Ах, дорогой Ришар, как много я об этом передумал, и как я переменился!" "Вы приехали с очаровательной женщиной". "Я не замечаю более этих чар". "Какая фигура!" "Мне это безразлично". "Какие пышные формы!" "Рано или поздно начинаешь питать отвращение к удовольствию, которым наслаждался на коньке кровли с риском ежеминутно сломать себе шею". "У нее чудеснейшие руки!" "Я больше не дотрагиваюсь до этих рук. Здравый ум постоянно возвращает нас к канонам нашего звания, в коих и заключается истинное счастье". "А глаза, которые она украдкой направляет на вас! Признайте как знаток, что никто еще не глядел на вас таким сверкающим, таким ласковым взором. Какая грация, какая воздушность, какое благородство в походке, в движениях!" "Мне не до мирской суеты; я читаю Писание и размышляю над деяниями отцов церкви". "И изредка над совершенствами этой дамы... Далеко ли она живет от Монсе? Молод ли ее супруг..." Гудсон, рассердившись за эти вопросы и видя, что Ришар не принимает его за святого, вдруг воскликнул: "Дорогой Ришар, вам на меня на..., и вы правы". Любезный читатель, прости мне это крепкое словцо и согласись, что здесь, как и в большинстве хороших побасенок, вроде беседы Пирона{445} с покойным аббатом Ватри, приличные выражения испортили бы все. - Что это за беседа Пирона с аббатом Ватри? - Спросите о ней у издателя его произведений, который не решился ее обнародовать; но он не станет упрямиться и вам ее расскажет. Наши четверо путешественников снова соединились в замке; пообедали, и пообедали весело, а вечером разошлись с обещанием увидеться... Пока маркиз Дезарси беседовал с Хозяином Жака, Жак, со своей стороны, не играл в молчанку с господином секретарем Ришаром, который счел его за исключительного оригинала; оригиналы встречались бы среди людей гораздо чаще, если б, с одной стороны, воспитание, а с другой - вращение в свете не стирали бы их, как хождение по рукам стирает чекан с монеты. Было поздно; часы уведомили и господ и слуг о том, что пора отдохнуть, и все последовали их совету. Раздевая своего Хозяина, Жак спросил: - Сударь, любите ли вы картины? Хозяин. Да, но только в рассказах; когда же вижу их в красках и на полотне, то, хотя и высказываю свое мнение с апломбом любителя, однако же, признаюсь, ровно ничего в них не смыслю; я бы сильно затруднился отличить одну школу от другой; готов принять Буше за Рубенса или за Рафаэля, дрянную копию за бесподобный оригинал, мог бы оценить в тысячу экю шестифранковую мазню и в шесть франков - тысячефранковую вещь; я покупал картины только на мосту Нотр-Дам, у некоего Трамблена, который в мое время породил немало, нищеты и разврата и погубил талант молодых учеников Ван-Лоо. Жак. Как же это? Хозяин. Какое тебе дело? Описывай свою картину и будь краток, так как меня клонит ко сну. Жак. Станьте напротив фонтана. Невинно убиенных младенцев или неподалеку от ворот Сен-Дени; это два аксессуара, которые обогатят композицию. Хозяин. Я уже там. Жак. Взгляните на карету посреди улицы; ремень на оглобле у нее порван, и она лежит на боку. Хозяин. Вижу. Жак. Из нее вылезает монах с двумя девицами. Монах улепетывает вовсю. Кучер торопится сойти с козел. Его собака погналась за монахом и ухватила его за рясу; монах прилагает все усилия, чтоб избавиться от нее. Одна из девиц, в задравшемся платье, с обнаженною грудью, держится за бока от смеха. Другая, которая ударилась лбом и набила себе шишку, опирается о дверцы и сжимает голову обеими руками. Тем временем собралась чернь, с криком сбежались мальчишки, торговцы и торговки высыпали на пороги лавок, а прочие зрители поглядывают из окон. Хозяин. Ах ты черт, Жак! Твоя композиция отменно стройна, богата, забавна, разнообразна и полна движения. По нашем возвращении в Париж отнеси ее Фрагонару, и ты увидишь, что он из нее сделает. Жак. После признания о степени вашей компетентности в живописи я могу принять вашу похвалу, не опуская глаз. Хозяин. Бьюсь об заклад, что это одно из похождений аббата Гудсона. Жак. Угадали. Пока эти добрые люди спят, я хочу предложить тебе, читатель, один вопрос, который ты можешь обсудить на своей подушке, а именно: что вышло бы из младенца, родившегося от аббата Гудсона и госпожи де Ла Помере? - Может быть, порядочный человек. - Может быть, бесподобный мошенник. - Ты скажешь мне это завтра утром. Утро это наступило, и наши путешественники расстались, ибо маркиз Дезарси должен был ехать не по той дороге, по которой ехали Жак и его Хозяин. - Мы, значит, вернемся к любовным приключениям Жака? - Надеюсь; несомненно, однако, что Хозяин уже посмотрел на часы, взял понюшку табаку и сказал Жаку: - Ну, Жак, продолжай рассказ. Вместо ответа Жак сказал: - Черт их знает! С утра до вечера они не перестают дурно отзываться о жизни и, однако же, не решаются с ней расстаться! Потому ли, что эта жизнь в конечном счете не так плоха, или потому, что они в будущем опасаются еще худшей? Хозяин. И то и другое. Кстати, Жак, веришь ли ты в загробную жизнь? Жак. И не верю, и не не верю; просто я о ней не думаю. Я по возможности наслаждаюсь той, которая нам отпущена в задаток грядущей. Хозяин. Я чувствую себя как в коконе{447}, и мне хочется думать, что когда-нибудь бабочка, или моя душа, разорвав оболочку, вылетит навстречу искуплению. Жак. Вы придумали прелестный образ. Хозяин. Не я; он попался мне в книге итальянского поэта Данте, именуемой "Комедия об аде, чистилище и рае". Жак. Странный сюжет для комедии! Хозяин. Там есть дивные места, в особенности в "Аде". Данте заключает ерисиархов в огненные могилы, откуда вырывается пламя и разносит гибель на далекое расстояние; неблагодарных - в нише, где они проливают слезы, застывающие у них на щеках; лентяев - тоже в ниши, и говорит об этих последних, что кровь у них течет из вен и что ее вылизывают презренные черви... Но по какому поводу был твой выпад против нашего презрения к жизни, которую мы боимся утратить? Жак. По поводу того, что рассказал мне секретарь маркиза Дезарси о муже хорошенькой женщины, приехавшей в кабриолете. Хозяин. Да ведь она вдова! Жак. Она потеряла мужа во время своего путешествия в Париж; этот чудак и слушать не хотел о соборовании. Примирить его с колпачком поручили владелице того замка, где Ришар встретился с аббатом Гудсоном. Хозяин. Что ты имеешь в виду под колпачком? Жак. Я имею в виду колпачок, который надевают на новорожденных. Хозяин. Понимаю. Так как же они его околпачили? Жак. Все уселись вокруг камина. Врач, пощупав пульс, показавшийся ему очень слабым, тоже подсел к остальным. Дама, о которой идет речь, подошла к кровати и задала несколько вопросов, однако не повышая голоса больше, чем требовалось, чтобы умирающий не пропустил ни одного слова из того, что ему надлежало услышать; после этого завязался разговор между дамой, доктором и несколькими присутствующими, о чем я вам сейчас и поведаю. Дама: "Итак, доктор, что нового вы нам сообщите про герцогиню Пармскую?" Доктор: "Я только что был в одном доме, где мне сказали, что состояние ее безнадежно". Дама: "Герцогиня всегда была богобоязненной. Почувствовав опасность, она тотчас же пожелала исповедоваться и приобщиться святых тайн". Доктор: "Священник церкви святого Роха везет ей в Версаль священную реликвию; но она прибудет слишком поздно". Дама: "Не одна инфанта подает подобные примеры. Герцог де Шеврез, который был очень болен, не стал ждать, чтоб ему предложили святые дары, а сам попросил об этом, чем весьма обрадовал всю семью". Доктор: "Ему стало гораздо лучше". Один из присутствовавших: "Несомненно, что это не ускорит смерть, а напротив". Дама: "Право, этот обряд необходимо исполнить, как только наступает опасность. Больные, по-видимому, не сознают, как тяжело окружающим делать людям, находящимся при смерти, подобные предложения и в то же время насколько им это необходимо". Доктор: "Я выхожу от пациента, который два дня тому назад спросил меня: "Как вы меня находите, доктор?" - "Сильная лихорадка, сударь, и частые припадки". - "Скоро ли у меня будет припадок?" - "Нет; но возможно, что к вечеру". - "Раз так, то я уведомлю одного человека, с которым должен уладить одно дельце, пока у меня голова еще в порядке". Он исповедался и причастился. Возвращаюсь вечером; никакого рецидива. Вчера ему было лучше; сегодня он совсем в норме. За время своей практики я неоднократно наблюдал такое действие святых даров". Больной (лакею): "Подайте мне курицу". Жак. Ему подают курицу, он хочет ее разрезать, но у него не хватает сил; тогда ему разрезают крылышко на мелкие кусочки; он требует хлеба, набрасывается на него, делает усилие, чтоб разжевать кусок, которого не может проглотить, и выплевывает его в салфетку; затем он просит чистого вина, пригубливает и говорит: "Я чувствую себя отлично..." Полчаса спустя его не стало. Хозяин. Эта дама все же ловко взялась за дело... Ну-с, а твои любовные похождения? Жак. А наше условие? Хозяин. Помню... Ты в замке Дегланов, и старая поставщица Жанна велела своей юной дочери Денизе навещать тебя четыре раза в день и ухаживать за тобой. Но прежде чем продолжать, скажи мне, сохраняла ли до этого Дениза свою невинность? Жак (покашливая). Думаю, что да. Хозяин. А ты? Жак. От моей и след простыл. Хозяин. Значит, Дениза не была твоей первой любовью? Жак. Почему? Хозяин. Потому что невинность отдают той, которую любят, как бывают любимы той, которая вам свою отдает. Жак. Иногда - да, иногда - нет. Хозяин. А как ты свою потерял? Жак. Я не терял ее, а, собственно говоря, сбыл. Хозяин. Расскажи-ка мне про эту сделку. Жак. Это будет первой главой из святого Луки, бесконечный ряд Genuit*{449}, начиная от первой и кончая Денизой. ______________ * Родил (лат.). Хозяин. Которая думала похитить у тебя невинность и не похитила? Жак. И до Денизы - две соседки по хижине. Хозяин. Которые думали сорвать твою невинность и не сорвали? Жак. Нет. Хозяин. Вдвоем проморгать одну невинность! Экая косолапость! Жак. Вижу, сударь, по приподнятому правому уголку вашей губы и по сморщенной левой ноздре, что мне лучше добровольно исполнить ваше желание, чем заставлять себя просить; к тому же горло у меня еще больше разболелось, а продолжение моих любовных приключений будет длинным, и у меня хватит духу разве только на один или два рассказа. Хозяин. Если бы Жак хотел доставить мне большое удовольствие... Жак. То что бы он сделал? Хозяин. Он начал бы с потери своей невинности. Знаешь, я всегда интересовался описанием этого великого события. Жак. Разрешите узнать, почему? Хозяин. Ибо из всех подобных актов только этот обладает известной остротой; остальные же являются плоскими и пошлыми повторениями. Я уверен, что из всех грехов хорошенькой парижанки духовник внимательно выслушивает только этот. Жак. Ах, сударь, сударь, у вас извращенное воображение; боюсь, что на смертном одре дьявол явится вам с тем же атрибутом, с каким он явился к Феррагуту.{450} Хозяин. Возможно. Но бьюсь об заклад, что тебя научила уму-разуму какая-нибудь распутная баба из твоей деревни? Жак. Не бейтесь об заклад: проиграете. Хозяин. Значит, служанка твоего священника? Жак. Не бейтесь об заклад: снова проиграете. Хозяин. В таком случае ее племянница? Жак. Она отличалась сварливостью и ханжеством - два свойства, которые отлично сочетаются; но оба они не в моем вкусе. Хозяин. На этот раз я, кажется, угадал. Жак. Не думаю. Хозяин. В один ярмарочный или базарный день... Жак. Это не было ни в ярмарочный, ни в базарный день. Хозяин... Ты отправился в город. Жак. Я не отправлялся в город. Хозяин. И свыше было предначертано, что ты повстречаешь в харчевне одну из этаких уступчивых особ и что ты напьешься... Жак. Дело было натощак; а свыше было предначертано, что вы будете сегодня тратить силы на ложные догадки и приобретете недостаток, от которого меня отучили, а именно страсть к угадыванию - и всегда мимо. Таков, сударь, каким вы меня видите, я был однажды крещен. Хозяин. Если ты намерен начать рассказ о потере невинности с момента твоего крещения, то мы не скоро дойдем до дела. Жак. Итак, у меня были крестный и крестная. Дядюшка Черт, самый лучший тележник в деревне, имел сына. Черт-отец был моим крестным, Чертов сын - моим другом. В возрасте восемнадцати-девятнадцати лет мы оба влюбились одновременно в прехорошенькую портниху, по имени Жюстина. Она не слыла очень суровой, но вздумала почему-то поломаться и вот выбор ее пал на меня. Хозяин. Это одно из тех женских чудачеств, в которых невозможно разобраться. Жак. Все жилище моего крестного, тележника Черта, состояло из лавки и чердака. Его кровать помещалась в глубине лавки. Чертов сын, мой приятель, спал на чердаке, куда забирался с помощью лестницы, находившейся приблизительно на одинаковом расстоянии от постели отца и от входной двери. Когда Черт, мой крестный, погружался в глубокий сон, Чертов сын, мой приятель, тихонько отворял дверь, и Жюстина поднималась на чердак по маленькой лестнице. На другое утро спозаранку, до пробуждения Черта-отца, Чертов сын спускался с чердака, отворял дверь, и Жюстина исчезала, как приходила. Хозяин. Чтобы отправиться на какой-нибудь другой чердак, свой или чужой. Жак. Почему бы и нет? Связь Чертова сына и Жюстины протекала довольно гладко, но ей суждено было прекратиться; так было предначертано свыше, и так оно случилось. Хозяин. Ее прекратил отец? Жак. Нет. Хозяин. Мать? Жак. Ее не было в живых. Хозяин. Соперник? Жак. Да нет же, черт возьми! Сударь, свыше предначертано, что вы не угомонитесь до конца своей жизни: вы будете угадывать, и, повторяю, каждый раз мимо. Однажды под утро, когда друг мой Чертов сын, более утомленный, чем обычно, то ли работой предыдущего дня, то ли ночными удовольствиями, мирно почивал в объятиях Жюстины, у подножия лестницы раздался громовой голос: "Черт! Черт! Проклятый лентяй! Уж благовестили к "Ангелу господню"; уже половина шестого, а он еще на чердаке! Не намерен ли ты прохлаждаться до полудня? Или мне слазить и спустить тебя оттуда скорей, чем бы тебе хотелось? Черт! Черт!" "Что, батюшка?" "Где ось, которую ждет этот ворчун мызник? Ты хочешь, чтоб он опять поднял шум?" "Ось готова, он может получить ее через четверть часа..." Предоставляю вам судить о тревоге Жюстины и моего бедного друга, Чертова сына. Хозяин. Я уверен, что Жюстина поклялась больше не ходить на чердак и вернулась туда в тот же вечер. Но как выбралась она в то утро? Жак. Если вы намереваетесь строить догадки, то я умолкаю... Между тем Чертов сын соскочил с кровати на босу ногу, схватил штаны, перекинул камзол через руку. Пока он одевается, Черт-отец бормочет сквозь зубы: "С тех пор как он втюрился в эту шлюху, все пошло шиворот-навыворот. Но надо положить этому конец; дольше терпеть нельзя: мне надоело. Будь это еще девка, которая бы того стоила; а то мразь, бог весть какая мразь! Ах, если б увидела это покойница, которая до ногтей была пропитана устоями, то давно бы при всем честном народе на паперти отдубасила она одного, а другой выцарапала бы глаза после большой обедни, ибо ее ничем нельзя было остановить; но если я до сих был добрым и они думают, что это будет продолжаться, то они сильно ошибаются". Хозяин. А Жюстина слышала все это со своего чердака? Жак. Несомненно. Тем временем Чертов сын отправился к мызнику, перекинув ось через плечо, а Черт-отец принялся за работу. Ударив, два-три раза топором, он почувствовал, что хочет понюшки; он ищет табакерку в кармане, ищет у изголовья постели и не находит. "Вероятно, ее забрал, как всегда, этот прощелыга, - сказал он. - Посмотрим, нет ли ее наверху..." И вот он взбирается на чердак. Мгновение спустя он вспоминает, что у него нет трубки и ножа, и снова поднимается на чердак. Хозяин. А Жюстина? Жак. Она поспешно забрала свое платье и скользнула под кровать, где растянулась на животе ни жива ни мертва. Хозяин. А твой друг Чертов сын? Жак. Сдав ось, приладив ее и получив деньги, он прибежал ко мне и поведал об ужасном положении, в котором находился. Немного позабавившись над ним, я сказал: "Слушай, Чертов сын, погуляй по деревне или где тебе угодно, а я выручу тебя из беды. Прошу только об одном: не торопи меня..." Вы улыбаетесь, сударь; что это значит? Хозяин. Ничего. Жак. Мой друг, Чертов сын, уходит. Я одеваюсь, так как еще не вставал. Отправляюсь к его отцу. Не успел тот меня заметить, как воскликнул с радостью и удивлением: "Это ты, крестник? Откуда тебя несет и зачем пришел в такую рань?.." Крестный действительно питал ко мне дружбу, а потому я откровенно сказал ему: "Дело не в том, откуда я иду, а как вернусь домой". "Ах, крестник, ты становишься распутником; боюсь, что сын мой и ты - два сапога пара. Ты не ночевал дома". "Отец полагает, что я не вправе так себя вести". "Он вправе считать, что ты не вправе так себя вести. Но сперва позавтракаем, бутылка нас умудрит". Хозяин. Жак, у этого человека были здравые взгляды. Жак. Я отвечал ему, что не хочу ни пить, ни есть и что умираю от усталости и желания выспаться. Старик Черт, который в молодости не спасовал бы в таких делах ни перед кем, добавил, ухмыляясь: "Эй, крестник, вероятно, она хорошенькая и ты не клал охулки на руку? Вот что: сын мой вышел; ступай на чердак и ложись на его постель... Но еще словечко перед тем, как он вернется. Он - твой друг; когда вы будете наедине, скажи ему, что я им недоволен, очень недоволен. Его развратила мне одна девчонка, Жюстина; ты ее, наверно, знаешь (кто из деревенских парней ее не знает!); ты окажешь мне настоящее одолжение, если отвратишь его от этой твари. Прежде это был, как говорится, отличный малый; но после злосчастного знакомства с ней... Да ты не слушаешь; у тебя глаза слипаются. Ступай отдохни..." Иду наверх, раздеваюсь, поднимаю одеяло, простыни, щупаю повсюду: никакой Жюстины! Тем временем Черт, мой крестный, говорит: "Ах, дети, проклятые дети! И этот тоже огорчает своего отца". Не найдя Жюстины на кровати, я заподозрил, что она находится под ней. В конуре царила кромешная тьма. Наклоняюсь, щупаю, вожу руками, наталкиваюсь на ее руку, схватываю ее и притягиваю к себе; Жюстина, дрожа, выползает из-под лежака. Я целую ее, успокаиваю, подаю ей знак, чтоб она легла на кровать. Она складывает руки, падает к моим ногам, обнимает мои колени. Если бы было светло, я не устоял бы перед этой немой сценой; но когда потемки не внушают страха, они внушают предприимчивость. К тому же ее прежние отказы бередили мне сердце. Вместо ответа я пихнул ее к лестнице, ведущей в лавку. У нее от страха вырывается крик. Черт, услыхав его, говорит: "Он бредит..." Жюстина стала терять сознание; ее колени подкосились; в отчаянии она шептала глухим голосом: "Он придет... он идет... вот он поднимается... Я погибла!" "Нет, нет, - отвечал я тихо, - не бойся, молчи, ложись..." Она продолжает отказываться; я стою на своем; она уступает, и вот мы друг подле дружки. Хозяин. Предатель! Мерзавец! Знаешь ли ты, какое преступление собираешься совершить? Ты насилуешь девушку - если не физически, то, по крайней мере, при помощи страха. Если бы тебя привлекли к суду, ты узнал бы всю строгость закона, карающего похитителей. Жак. Не знаю, изнасиловал ли я ее, но знаю, что ни я ей зла не причинил, ни она мне. Сперва, отводя рот от моих поцелуев, она приблизила его к моему уху и прошептала: "Нет, нет, Жак! Нет..." Тогда я притворился, будто хочу сойти с кровати и направиться к лестнице. Она удерживает меня и снова говорит на ухо: "Никогда бы не поверила, что ты такой злой; вижу, что мне нечего ждать от тебя пощады; но, по крайней мере, обещай, поклянись..." "В чем?" "В том, что Чертов сын ничего не узнает". Хозяин. Ты обещал, ты поклялся, и все прошло хорошо. Жак. И еще раз очень хорошо. Хозяин. И очень хорошо еще раз! Жак. Вы говорите так, словно при этом присутствовали. Между тем мой друг, Чертов сын, потеряв терпение, тревожась и устав бродить вокруг дома, возвращается, не дождавшись меня, к отцу, который говорит ему с досадой: "Ты потратил много времени на чепуху...". Сын отвечает ему с еще большей досадой: "Пришлось обстругать эту проклятую ось с обоих концов: она оказалась слишком толстой". "Я же тебя предупреждал: но ты все хочешь делать по-своему". "Обстругать легче, чем прибавить". "Возьми-ка вот этот обод и доделай его за дверью". "Почему за дверью?" "Потому что шум инструмента может разбудить твоего друга Жака!" "Жака!" "Да, Жака; он там, на чердаке, отдыхает. Эх, как мне жаль отцов: одних за одно, других за другое. Ну что же? Пошевеливайся! Если ты будешь стоять там как болван, склонив голову, раскрыв рот и опустив руки, дело не подвинется..." Чертов сын, мой приятель, в бешенстве кидается к лестнице; Черт, мой крестный, сдерживает его и говорит: "Куда ты? Дай выспаться бедному малому; он изнемогает от усталости. Случись тебе быть на его месте, ты бы не захотел, чтоб тревожили твой покой". Хозяин. А Жюстина и это слышала? Жак. Как вы меня. Хозяин. А ты что делал? Жак. Смеялся. Хозяин. А Жюстина? Жак. Она сняла чепец, рвала на себе волосы, воздевала глаза к небу (по крайней мере, я так полагаю) и ломала себе руки. Хозяин. Жак, ты варвар: у тебя каменное сердце. Жак. Нет, сударь, нет: я обладаю чувствительностью; но я приберегаю ее для более важного случая. Расточители этой ценности так швыряются ею, когда нужно экономить, что у них ничего не остается, когда надо быть щедрым... Тем временем я одеваюсь и схожу вниз. Черт-отец говорит: "Тебе необходимо было выспаться; когда ты пришел, ты был похож на мертвеца, а теперь ты розовый и свежий, как младенец, пососавший грудь. Сон - отличная вещь... Черт! Спустись в погреб и притащи бутылку, чтобы мы могли приступить к завтраку. Ну как, крестник, теперь ты охотно позавтракаешь?" "Очень охотно". И вот бутылка принесена и поставлена на рабочий стол; мы стоим вокруг. Черт-отец наполняет стаканы для себя и для меня; Чертов сын, отстраняя свой, говорит свирепым голосом: "Мне не хочется пить в такую рань". "Ты не хочешь пить?" "Нет". "Ага, я понимаю, в чем дело; знаешь, крестник, тут попахивает Жюстиной; верно, он заходил к ней и не застал ее или поймал с другим; это отвращение к бутылке неестественно, запомни мои слова". Я: "Весьма возможно, что вы правы". Чертов сын: "Жак, довольно шуток, уместных или неуместных: я их не терплю". Черт-отец: "Если он не хочет пить, то это не должно мешать нам. Твое здоровье, крестник!" Я: "Ваше, крестный! Чертов сын, друг мой, выпей с нами. Ты слишком огорчаешься из-за пустяков". Чертов сын: "Я уже вам сказал, что не стану пить". Я: "Если твой отец угадал, то что ж тут такого? Вы встретитесь, объяснитесь, и ты признаешь, что был не прав". Черт-отец: "Эх, оставь его! Разве не справедливо, чтоб эта тварь наказала его за огорчение, которое он мне причиняет? Ну, еще глоток - и вернемся к твоему делу. По-видимому, мне придется отвести тебя к отцу; что мне, по-твоему, ему сказать?" Я: "Все, что вам будет угодно, все, что вы сотни раз слыхали от него, когда он приводил к вам вашего сына". Черт-отец: "Пойдем..." Он выходит, я следую за ним, мы приближаемся к нашим дверям; я впускаю его одного. Сгорая от нетерпения послушать беседу крестного с моим отцом, я прячусь в закуток за перегородку, чтобы не упустить ни слова. Черт-отец: "Ну, кум, придется простить его на этот раз". "За что простить-то?" "Ты притворяешься, будто не знаешь". "Я не притворяюсь, а просто не знаю". "Ты сердишься, и ты прав". "Я вовсе не сержусь". "Вижу, что сердишься". "Пусть так, если тебе угодно; но расскажи прежде всего, какую глупость он натворил". "Три-четыре раза в счет не идут. Встречается кучка молодых парней и девушек; пьют, танцуют, смеются, часы бегут; смотришь, а дома дверь уже на запоре..." Крестный, понизив голос, добавил: "Они нас не слышат; но, по чести, разве мы были разумнее в их возрасте? Знаешь ли, кто дурные отцы? Это те, кто забыл про грешки своей молодости. Скажи, разве мы с тобой не таскались по ночам?" "А ты, кум, скажи, разве мы не вступали в связи, не нравившиеся нашим родителям?" "Да я больше кричу, чем в самом деле сержусь. Поступай так же". "Но Жак ночевал дома, по крайней мере, нынче; я в этом уверен". "Ну что ж, если не нынче, так вчера. Но так или иначе, а ты не сердишься на своего малого?" "Нет". "И после моего ухода не накажешь его?" "Ни в коем случае". "Даешь слово?" "Даю". "Честное слово?" "Честное слово". "Все улажено, иду домой..." Когда крестный был уже на пороге, отец, ласково ударив его по плечу, сказал: "Черт, друг мой, тут кроется какая-то загвоздка; наши парни - прехитрые бестии, и я боюсь, что здесь сегодня попахивает какой-то каверзой; но со временем все выйдет наружу. Прощай, кум". Хозяин. Чем же кончилось приключение твоего друга, Чертова сына, с Жюстиной? Жак. Как должно было. Он рассердился, а она - еще больше; она заплакала, он разнежился; она поклялась, что я лучший из друзей; я поклялся, что она честнейшая девушка в деревне. Он нам поверил, попросил прощения, полюбил нас и стал уважать больше прежнего. Таковы начало, середина и конец потери мною невинности. Теперь, сударь, скажите мне, пожалуйста, какую мораль вы выводите из этой непристойной истории? Хозяин. Надо лучше знать женщин. Жак. А вы нуждались в таком поучении? Хозяин. Надо лучше знать друзей. Жак. Неужели вы думаете, что среди них найдется хотя бы один, который откажется от вашей жены или дочери, если она захочет завлечь его в свои сети? Хозяин. Надо лучше знать родителей и детей. Жак. Ах, сударь, и те и другие во все времена попеременно обманывали и будут обманывать друг друга. Хозяин. Ты высказал вечные истины, но их не мешает повторять почаще. Каков бы ни был следующий рассказ, который ты мне обещал, будь уверен, что только дурак не найдет в нем ничего поучительного. А теперь продолжай. Читатель, меня грызет совесть: я приписал Жаку или его Хозяину несколько рассуждений, по праву принадлежащих тебе; если так, то возьми их обратно: наши путешественники не обидятся. Мне показалось, что тебе не понравилось имя Черт. Хотел бы я знать, почему? Это подлинное имя моего тележника; записи о крещении, записи о смерти, брачные договоры подписаны: "Черт". Чертовы потомки, которые теперь держат лавку, зовутся Черти. Когда их маленькие дети проходят по улице, люди говорят: "Вот Чертовы дети". Произнося имя Буль, вы вспоминаете величайшего мебельного мастера, который когда-либо существовал. В округе, где жил Черт, никто не скажет "черт", чтобы не вспомнить при этом знаменитейшего из известных тележников. Черт, имя коего мы читаем во всех требниках начала столетия, приходился ему родственником. Если кто-либо из Чертовых потомков прославится каким-нибудь великим деянием, собственное имя Черт будет звучать для вас не менее внушительно, чем Цезарь или Конде{459}. Дело в том, что есть черт и Черт, как есть Гийом и Гийом. Когда я говорю просто Гийом, то вы не примете его ни за завоевателя Великобритании{459}, ни за суконщика из "Адвоката Патлена"{459}; просто Гийом не будет ни героическим, ни мещанским именем; то же и черт. Просто черт не означает ни великого тележника, ни кого-либо из его заурядных предков или потомков. Говоря по чести, может ли вообще собственное имя быть хорошего или дурного тона? Улицы кишат псами с кличкой Помпеи. Отбросьте же свою ложную щепетильность, а не то я поступлю с вами, как лорд Чатам{459} с членами парламента; он сказал им: "Сахар, сахар, сахар; что тут смехотворного?.." А я скажу вам: "Черт, Черт, Черт; почему человеку не называться Чертом?" Один офицер говорил своему генералу, великому Конде, что есть гордые чертовы дети, вроде Черта-тележника; славные чертовы дети, вроде нас с вами; пошлые чертовы дети, вроде очень многих других. Жак. Дело было на свадьбе, брат Жан выдавал замуж дочь одного соседа. Я был шафером. Меня посадили за стол между двумя насмешниками нашего прихода; я имел вид превеликого дурака, хотя и был им в меньшей степени, нежели они думали. Они задали мне несколько вопросов по поводу брачной ночи; я отвечал малость глуповато; они покатились со смеху, а жены этих шутников крикнули им с другого конца: "Что случилось? Почему вы так веселитесь?" "Это слишком смешно, - ответил один из них жене, - я расскажу тебе нынче ночью". Другая, не менее любопытная, задала мужу тот же вопрос, и он отвечал ей таким же образом. Трапеза продолжается, а вместе с ней вопросы и мои несуразности, взрывы смеха и удивление жен. После трапезы - танцы; после танцев - раздевание супругов, похищение подвязки{460}; я - в своей постели, насмешники - в своих; и вот они рассказывают женам про непонятное, невероятное обстоятельство, а именно, что двадцатидвухлетний парень, рослый и сильный, довольно пригожий, расторопный и вовсе не глупый, оказался невинен - да, невинен, как младенец, только что покинувший чрево матери, и жены изумляются не меньше мужей. А на другой день Сюзанна подала мне знак и сказала: "Жак, ты не занят?" "Нет, соседка; чем могу вам служить?" "Я хотела бы... хотела бы... - И при этом "хотела бы" она жмет мне руку и смотрит на меня каким-то особенным взглядом. - Я хотела бы, чтобы ты взял наш садовый нож и пошел в общинную рощу помочь мне нарезать две-три связки хвороста, так как это слишком тяжело для меня одной". "Весьма охотно, госпожа Сюзанна..." Беру нож, и мы отправляемся. По дороге Сюзанна кладет мне голову на плечо, теребит меня за подбородок, дергает за уши, щиплет бока. Приходим. Место на склоне. Сюзанна растягивается на одеяле во всю длину, поближе к верху, раздвигает ноги и закладывает руки за голову. Я, работая ножом, нахожусь ниже ее в зарослях; Сюзанна сгибает ноги, прижимая каблуки к ляжкам; согнутые колени приподнимают юбку, а я работаю ножом в зарослях, машу им вовсю, размахиваю вслепую, нередко мимо. Наконец Сюзанна говорит: "Скоро ли ты кончишь, Жак?" "Когда прикажете, госпожа Сюзанна". "Разве ты не видишь, - добавила она вполголоса, - что мне хочется, чтобы ты кончил..." И я кончил, перевел дух и снова кончил; а Сюзанна... Хозяин. Лишила тебя невинности, которой не было? Жак. Да; но она не далась в обман, а улыбнулась и промолвила: "Ловко ты провел моего муженька, жулябия!" "Что вы хотите сказать, госпожа Сюзанна?" "Ничего, ничего; впрочем, ты меня отлично понимаешь. Обними меня еще несколько раз таким же образом, и я тебе это прощу..." Я стянул вязанки, перекинул их через плечо, и мы вернулись - она к себе, а я к себе. Хозяин. Без привала в пути? Жак. Без привала. Хозяин. Значит, от общинной земли до деревни было недалеко? Жак. Не дальше, чем от деревни до общинной земли. Хозяин. Большего Сюзанна не стоила? Жак. Может быть, стоила для другого или в другой день: всякому моменту своя цена. Спустя несколько времени госпоже Маргарите (так звали жену второго насмешника) понадобилось молоть зерно, а сходить на мельницу ей было недосуг; она попросила моего отца, чтоб он послал кого-нибудь из своих сыновей. Так как я был самый старший, то она не сомневалась, что выбор падет на меня; так оно и случилось. Госпожа Маргарита уходит от нас; я следую за ней; гружу мешок на осла и веду его на мельницу. Зерно смолото, и вот мы оба, я и осел, довольно грустные плетемся обратно, ибо я думал, что потрудился даром. Но я ошибся. Между деревней и мельницей был небольшой лесок; там я застал госпожу Маргариту сидящей на краю дороги. Дело шло к сумеркам. "Жак, наконец-то! - сказала она. - Знаешь ли ты, что я прождала тебя смертельных два часа?.." Читатель, ты ужасно придирчив. Я готов согласиться, что слова "смертельных два часа" напоминают городских дам, а что тетка Маргарита сказала бы: "добрых два часа". Жак. "Дело в том, что воды было мало, мельница работала медленно, мельник нализался, и я, несмотря на все свои старания, не мог вернуться раньше". Маргарита: "Садись, поболтаем немножко". Жак: "Охотно, госпожа Маргарита". И вот я усаживаюсь рядом с ней, чтобы поболтать, а между тем мы оба молчим. Наконец я говорю ей: "Вы собирались со мной разговаривать, госпожа Маргарита, и не проронили ни слова". Маргарита: "Я раздумываю над тем, что мой муж сказал о тебе". Жак. "Не верьте ни одному слову: он насмешник". Маргарита: "Он уверяет, что ты ни разу не влюблялся". Жак: "В этом он прав". Маргарита: "Как! Ни разу в жизни?" Жак: "Ни разу". Маргарита: "В твои годы ты не знаешь, что такое женщина?" Жак: "Простите, госпожа Маргарита". Маргарита: "А что такое женщина?" Жак: "Женщина?" Маргарита: "Да, женщина?" Жак: "Постойте... Это мужчина в юбке, в чепце и с толстыми грудями..." Хозяин. Ах, мерзавец! Жак. Первая не обманулась, но мне хотелось обмануть вторую. На мой ответ госпожа Маргарита залилась безудержным хохотом; я с удивлением спросил ее, чему она смеется. Госпожа Маргарита ответила, что смеется над моей простотой. "Как, в твоем возрасте ты знаешь не больше этого?" "Нет, госпожа Маргарита". Тут она умолкла, и я тоже. "Госпожа Маргарита, - повторил я, - мы уселись, чтобы поболтать, а вот вы молчите, и мы не болтаем. Что с вами, госпожа Маргарита? Вы задумались?" Маргарита: "Да, задумалась... задумалась... задумалась..." При этих "задумалась" грудь ее вздымается, голос слабеет, тело дрожит, глаза закрываются, рот раскрывается, она испускает глубокий вздох и лишается чувств; я притворяюсь, будто опасаюсь за ее жизнь, и восклицаю в ужасе: "Госпожа Маргарита! Госпожа Маргарита! Да скажите же что-нибудь! Госпожа Маргарита, вам дурно?" Маргарита: "Нет, мой мальчик; дай мне минутку передохнуть... Не знаю, что это со мной случилось... Сразу как-то налетело..." Хозяин. Она врала? Жак. Врала. Маргарита: "Я задумалась". Жак: "Вы всегда так задумываетесь, когда лежите ночью подле мужа?" Маргарита: "Иной раз". Жак: "А ему не страшно?" Маргарита: "Он привык..." Маргарита понемногу пришла в себя и сказала: "Я думала над тем, что с неделю тому назад, на свадьбе, мой муж и муж Сюзанны смеялись над тобой; меня разобрала жалость, и, не знаю отчего, мне стало как-то не по себе". Жак: "Вы очень добры". Маргарита: "Я не люблю, когда насмехаются. Я задумалась над тем, что они при первом же случае снова подымут тебя на смех, и это меня опять огорчит". Жак. "От вас зависит, чтоб это не повторилось". Маргарита: "Каким образом?" Жак: "Научив меня..." Маргарита: "Чему?" Жак: "Тому, чего я не знаю и что так насмешило вашего мужа и мужа Сюзанны; тогда они перестанут смеяться". Маргарита: "Ах, нет, нет! Я знаю, что ты хороший мальчик и никому не расскажешь; но я ни за что не посмею". Жак: "Почему?" Маргарита: "Нет, не посмею!.." Жак: "Ах, госпожа Маргарита, научите меня, ради бога; я вам буду ужасно благодарен, научите меня..." Умоляя ее таким образом, я сжимал ей руки, и она сжимала мои; я целовал ее в глаза, а она меня в губы. Тем временем стало совсем темно. Тогда я сказал ей: "Я вижу, госпожа Маргарита, что вы недостаточно хорошо ко мне относитесь и не хотите меня научить; это меня очень огорчает. Давайте встанем и вернемся домой..." Госпожа Маргарита не ответила; она взяла мою руку, направила - не знаю куда, но, во всяком случае, я воскликнул: "Да тут ничего нет! Ничего нет!" Хозяин. Ах, мерзавец, архимерзавец! Жак. Во всяком случае, она была почти раздета, а я еще в большей степени. Во всяком случае, я не отнимал руки от того места, где ничего не было, а она положила свою руку ко мне на то место, где кое-что было. Во всяком случае, я оказался под ней, а, следовательно, она на мне. Во всяком случае, я ей нисколько не помогал, так что ей пришлось взять все на себя. Во всяком случае, она так старательно отдалась обучению, что одно мгновение мне казалось, будто она умирает. Во всяком случае, будучи взволнован не меньше ее и не зная, что говорю, я воскликнул: "Ах, госпожа Сюзанна, это так приятно!" Хозяин. Ты хочешь сказать: "госпожа Маргарита"? Жак. Нет, нет. Во всяком случае, я спутал имена и, вместо того чтобы сказать: "госпожа Маргарита", сказал: "госпожа Сюзон". Во всяком случае, я признался госпоже Маргарите, что то, чему, по ее мнению, научила она меня в этот день, преподала мне, правда несколько иначе, госпожа Сюзон три-четыре дня тому назад. Во всяком случае, она сказала: "так это Сюзон, а не я?" Во всяком случае, я ответил: "Ни та, ни другая". Во всяком случае, пока она потешалась над собой, над Сюзон, над обоими мужьями и осыпала меня подходящими ругательствами, я очутился на ней, а, следовательно, она подо мной, и пока она признавалась мне, что это доставило ей большое удовольствие, но не столько, сколько первый способ, она снова очутилась надо мной, а я, следовательно, под ней. Во всяком случае, после нескольких минут отдыха и молчания ни она не была наверху, ни я внизу, ни она внизу, ни я наверху, а оба мы лежали рядышком, причем она наклонила голову вперед и прижалась обеими ляжками к моим ляжкам. Во всяком случае, будь я менее учен, госпожа Маргарита научила бы меня всему, чему можно научить... Во всяком случае, нам стоило больших усилий добраться до деревни. Во всяком случае, горло мое разболелось еще сильнее, и мало шансов, чтобы я мог снова говорить раньше, чем через две недели. Хозяин. А ты после виделся с этими женщинами? Жак. Много раз, с вашего позволения. Хозяин. С обеими? Жак. С обеими. Хозяин. И они не поссорились? Жак. Напротив, - помогая друг другу, они еще больше сдружились. Хозяин. Наши жены поступили бы так же, но каждая со своим милым. Ты смеешься... Жак. Не могу удержаться от смеха всякий раз, как вспоминаю маленького человечка, кричащего, ругающегося, шевелящего головой, ногами, руками, всем телом и готового броситься с высоты стога, рискуя разбиться насмерть. Хозяин. А кто этот человечек? Муж Сюзон? Жак. Нет. Хозяин. Муж Маргариты? Жак. Нет... Вы неисправимы; так будет до конца вашей жизни. Хозяин. Кто же он? Жак не ответил на этот вопрос, а Хозяин добавил: - Скажи же мне только, кто этот человечек. Жак. Однажды ребенок, сидя на полу у прилавка белошвейки, кричал благим матом. Торговка, которой надоел его крик, спросила: "Дружок, чего ты кричишь?" "Они хотят, чтоб я сказал "а"! "А почему же тебе не сказать "а"? "Потому что не успею я сказать "а", как они захотят, чтобы я сказал "бе"... Дело в том, что не успею я сказать вам имя человечка, как мне придется досказать остальное". Хозяин. Возможно. Жак. Нет, обязательно. Хозяин. Но, друг мой, Жак, назови мне имя человечка. Тебе самому смертельно хочется, не правда ли? Исполни мое желание. Жак. Это был человечек вроде карлика, горбатый, кривой, заика, косой, ревнивец, распутник, влюбленный в Сюзон и, быть может, ее любовник. Занимал он должность сельского викария. Жак походил на ребенка белошвейки, с той лишь разницей, что, с тех пор как у него стало болеть горло, его трудно было заставить сказать "а", но, раз уже начав, он сам доходил до конца алфавита. Жак. Я был наедине с Сюзон в ее риге. Хозяин. Конечно, не зря? Жак. Разумеется. Приходит викарий; сердится, ругается, гневно спрашивает у Сюзон, что она делает наедине в отдаленнейшей части риги с самым развратным мальчишкой во всей деревне. Хозяин. Ты, как я вижу, уже пользовался хорошей репутацией. Жак. И по заслугам. Он действительно разгневался и к этим словам прибавил еще много других похуже. Я тоже вышел из себя. От оскорбления к оскорблению дошли мы до рукоприкладства. Я хватаю вилы, просовываю ему между ногами, зубец сюда, зубец туда, и швыряю его на стог, ни дать ни взять как охапку сена... Хозяин. А стог был высокий? Жак. По меньшей мере футов десять, и коротышке было трудно слезть оттуда, не сломав себе шеи. Хозяин. А затем? Жак. Затем я отстраняю косынку Сюзон, беру ее за грудь, ласкаю; она сопротивляется. В риге находилось ослиное седло, которым мы уже пользовались; я толкаю ее на седло. Хозяин. Задираешь ей юбки? Жак. Задираю юбки. Хозяин. А викарий все это видел? Жак. Как я вас. Хозяин. И он молчал? Жак. Отнюдь нет. Не помня себя от бешенства, он заорал: "Уби... уби... убивают! Пожар... пожар... пожар! Во... во... воры!.." И вот прибегает муж, который, по нашим расчетам, был далеко. Хозяин. Жаль; я не люблю священников. Жак. И вы были бы в восторге, если б я у него на глазах... Хозяин. Сознаюсь, что да. Жак. Сюзон успела подняться; я привожу себя в порядок, убегаю, и все, что воспоследовало, знаю уже со слов Сюзон. Увидав викария на стоге сена, муж расхохотался. Викарий: "Смейся, смейся... ду... ду... рак ты этакий!.." Муж следует его приглашению, заливается еще пуще прежнего и спрашивает, кто его туда посадил. Викарий: "Спу... спу... спусти... меня... на... на землю..." Муж продолжает хохотать и осведомляется, как ему за это взяться. Викарий: "Как... как!.. Так же... как... я сюда... взо... взо... брался... на... на... вилах..." "Тысячу пиявок, вы правы. Вот что значит ученость!.." Муж берет вилы и подставляет их викарию; тот садится на них тем же манером, каким я его поддел; муж обносит его два-три раза по риге на своем орудии и затягивает какое-то подобие фобурдона{467}, а викарий кричит: "Спу... спу... спусти... меня... ка... ка... налья!.. Спу... спу... стишь ли ты... меня... на... наконец?.." А муж говорит: "А почему бы, господин викарий, не поносить мне вас так по всем деревенским улицам? Вот была бы невиданная процессия!.." Однако муж спустил его на землю, и викарий отделался страхом. Не знаю, что именно он затем ему сказал, так как Сюзон удрала, и я слышал только: "Не... не... годяй... ты... ты... бьешь... свя... свя... священника... Я... от... от... отлучу... тебя... ты... бу... будешь... про... про... проклят..." Говорил это горбун, а муж преследовал его и колотил вилами. Прибегаю вместе с толпой; завидев меня, муж направляет вилы в мою сторону. "Подойди-ка, подойди!" - кричит он. Хозяин. А Сюзон? Жак. Она выкрутилась. Хозяин. Удачно? Жак. Разумеется; женщины всегда удачно выкручиваются, когда их не ловят с поличным... Чему вы смеетесь? Хозяин. Тому же, чему буду, как ты, смеяться всякий раз, как вспомню маленького викария, восседающего на вилах мужа. Жак. Спустя некоторое время после этого приключения, которое дошло до моего отца и по поводу которого он тоже немало смеялся, я поступил в солдаты, как уже вам рассказывал... Одни говорят, что Жак промолчал или прокашлял несколько минут, другие - что он снова хохотал, после чего Хозяин обратился к нему: - А история твоих любовных похождений? Жак покачал головой и не ответил. Как здравомыслящий, нравственный человек, почитающий себя философом, может забавляться пересказом таких пустых побасенок? - Во-первых, читатель, это вовсе не побасенки, а исторические факты, и, повествуя о шалостях Жака, я чувствую себя не более, а может статься, и не менее повинным, нежели Светоний, когда он рассказывает нам о разврате Тиберия. Между тем ты читаешь Светония и не делаешь ему никаких упреков. Почему ты не хмуришь брови при чтении Катулла, Марциала, Горация, Ювенала, Петрония, Лафонтена и многих других? Почему не говоришь ты стоику Сенеке: "Какое нам дело до бражничанья твоего раба с его вогнутыми зеркалами!" Отчего ты снисходителен только к мертвецам? Призадумавшись над этим пристрастием, ты убедишься, что оно порождено каким-нибудь порочным принципом. Если ты невинен, то не станешь меня читать; если испорчен, то прочтешь без дурных для себя последствий. Возможно, что мои доводы тебя не убедят; тогда открой предисловие Жана-Батиста Руссо{468}, и ты найдешь у него мою апологию. Кто из вас осмелится осуждать Вольтера за то, что он написал "Девственницу"? Никто. Значит, ты имеешь несколько разных весов для взвешивания человеческих поступков. - Но вольтеровская "Девственница", скажешь ты, шедевр. - Тем лучше: ее больше будут читать. - А твой "Жак" - только невыносимый винегрет из фактов, как подлинных, так и вымышленных, лишенных грации и порядка. - Тем лучше: моего "Жака" будут меньше читать. С какой бы стороны ты ни повернул дело, ты не прав. Если мое произведение удачно, оно доставит тебе удовольствие; если плохо, оно не причинит зла. Нет книги невиннее плохой книги. Я забавляюсь описанием твоих дурачеств под вымышленными именами; твои дурачества меня смешат, а мое описание тебя сердит. Положа руку на сердце, читатель, я думаю, что худший злюка из нас двоих - это не я. Меня бы вполне удовлетворило, если бы я так же легко мог себя обезопасить от твоей клеветы, как ты - оградить себя от скуки и вреда моего сочинения. Оставьте меня в покое, скверные лицемеры! Совокупляйтесь, как разнузданные ослы, но позвольте мне говорить о совокуплении; я разрешаю вам действие, разрешите же мне слова. Вы смело говорите: убить, украсть, обмануть, а это слово вы только осмеливаетесь цедить сквозь зубы. Чем меньше так называемых непристойностей вы высказываете на словах, тем больше их остается у вас в мыслях. А чем вам досадил половой акт, столь естественный, столь необходимый и столь праведный, что вы исключаете его наименование из вашей речи и воображаете, будто оно оскверняет ваш рот, ваши глаза и уши? Гораздо полезнее, чтобы выражения, наименее употребляемые, реже печатаемые и наиболее замалчиваемые, стали наиболее известными и наиболее распространенными; да так оно и есть; ведь слово futuo* не менее популярно, чем слово хлеб; нет возраста, который бы его не знал, нет идиомы, где бы его не было, у него тысяча синонимов на всех языках; оно внедряется в каждый из них, не будучи ни названо, ни произнесено, без образа, и пол, который практически пользуется им более всего, обычно более всего его замалчивает. Слышу, как вы восклицаете: "Фу, циник! Фу, бесстыдник! Фу, софист!.." Ну что ж! Оскорбляйте достойного автора, чьи произведения вы постоянно держите в руках; я выступаю здесь только в роли его толмача. Благопристойность его стиля почти является гарантией чистоты его нравов; таков Монтень. "Lasciva est nobis pagina, vita proba"**{469}. ______________ * Я совокупляюсь (лат.). ** Пусть непристойны стихи, жизнь безупречна моя (лат.). Остаток дня Жак и его Хозяин провели не раскрывая рта. Жак кашлял, а Хозяин говорил: "Какой ужасный кашель!" - смотрел на часы, не замечая этого, открывал табакерку, сам того не ведая, и брал понюшку, ничего не чувствуя; в этом убеждает меня то, что он совершал эти движения три-четыре раза кряду и в том же порядке. Минуту спустя Жак снова кашлял, а Хозяин говорил: "Вот чертов кашель! Впрочем, ты нализался у трактирщицы по уши. Да вчера вечером с секретарем ты тоже себя не пощадил: подымаясь по лестнице, ты качался и не знал, что говоришь; а теперь ты сделал десять привалов, и бьюсь об заклад, что в твоей кубышке не осталось ни капли вина..." Затем он ворчал сквозь зубы, смотрел на часы и угощал свои ноздри. Я забыл тебе сказать, читатель, что Жак никогда не отправлялся в путь без кубышки, наполненной лучшим вином; она висела на его седельной луке. Всякий раз, как Хозяин прерывал его каким-нибудь пространным замечанием, он отвязывал кубышку, пил, не прикладывая ко рту, и клал ее на место лишь после того, как Хозяин умолкал. Забыл я также вам сказать, что во всех случаях, требующих размышления, он прежде всего запрашивал кубышку. Надлежало ли разрешить нравственный вопрос, обсудить факт, предпочесть одну дорогу другой, начать, продолжать или бросить дело, взвесить все "за" и "против" политического акта, коммерческой или финансовой операции, разумности или неразумности закона, исхода войны, выбора трактира, в трактире - выбора комнаты, в комнате - выбора постели, - первое его слово гласило: "Спросим кубышку", а последнее: "Таково мнение кубышки и мое". Когда судьба представлялась ему неясной, он запрашивал кубышку; она была для него своего рода переносной пифией, умолкавшей, как только пустела. В Дельфах Пифия, задрав одежду и сидя голым задом на треножнике, получала свое вдохновение снизу вверх; Жак, восседая на лошади, запрокинув голову к небу, откупорив кубышку и наклонив ее горлышко ко рту, получал свое вдохновение сверху вниз. Когда Пифия и Жак изрекали свои предсказания, они оба были пьяны. Жак говорил, что святой дух спустился к апостолам в кубышке, и назвал пятидесятницу праздником кубышки. Он оставил небольшое сочинение о всякого рода предсказаниях, сочинение глубокое, в котором отдает предпочтение прорицаниям Бакбюк{470}, или при посредстве кубышки. Несмотря на все свое уважение к медонскому кюре{470}, он не соглашался с ним, когда тот, вопрошая божественную Бакбюк, прислушивался к бульканью в брюшке бутылки. "Люблю Рабле, - говорит он, - но правду люблю еще больше". Он называет его еретическим энгастримитом{470} и приводит сотни доводов, один лучше другого, в пользу того, что подлинные прорицания Бакбюк, или бутылки, раздавались исключительно из горлышка. В числе выдающихся последователей Бакбюк, истинных приверженцев кубышки в течение последних веков, он называет Рабле, Лафара, Шапеля, Шолье, Лафонтена, Мольера, Панара, Гале, Ваде{471}. Платон и Жан-Жак Руссо, превозносившие доброе вино, не прикладываясь к нему, были, по его мнению, ложными друзьями кубышки. Кубышке некогда было посвящено несколько знаменитых святилищ: "Еловая шишка"{471}, "Тампль" и "Загородный кабачок", историю которых он написал отдельно. Он блестяще живописует энтузиазм, горячность, огонь, охвативший, да и в наши дни охватывающий, бакбюковцев или перигорцев, когда к концу трапезы они опираются локтями о стол и им грезится божественная Бакбюк, или священная бутыль, которая появляется среди них, шипит, вышвыривает свой головной убор и покрывает своих поклонников пророческой пеной. Книга его украшена двумя портретами, под которыми подписано: "Анакреонт и Рабле, первосвященники бутылки, один у древних, другой у современных народов". Неужели Жак пользовался термином "энгастримит"?.. - Почему бы нет, читатель? Капитан Жак был бакбюковцем и мог знать это выражение, а Жак, подхватывавший все слова капитана, - его запомнить; но на самом деле "энгастримит" принадлежит мне, а в основном тексте мы читаем: "чревовещатель". Все это прекрасно, скажете вы, но где же любовные похождения Жака? - О любовных похождениях Жака знает один только Жак, а его мучит боль в горле, заставляющая его Хозяина хвататься за часы и за табакерку и огорчающая его не меньше вас. - Что будет с нами? - Право, не знаю. В этом случае следовало бы запросить Бакбюк, или священную бутыль; но культ ее упал, храмы опустели. Как при рождении нашего божественного спасителя исчезли оракулы язычества, так после смерти Гале умолкли оракулы Бакбюк: не стало великих поэм, не стало образцов неподражаемого красноречия, не стало произведений, отмеченных печатью опьянения и гения; все теперь рассудочно, размеренно, академично и плоско. О божественная Бакбюк! О священная бутыль! О божество Жака! Вернись к нам!.. У меня является желание, читатель, занять тебя рассказом о рождении божественной Бакбюк, о чудесах, его сопровождавших и за ним последовавших, о дивном ее царствовании и бедствиях, сопряженных с ее удалением; и если болезнь горла нашего друга Жака затянется, а его Хозяин будет упорствовать в своем молчании, вам придется удовольствоваться этим эпизодом, который я постараюсь растянуть, пока Жак не выздоровеет и не вернется к своим любовным похождениям... Здесь в беседе Жака с его Хозяином имеется поистине досадный пробел. Какой-нибудь потомок Нодо{472}, председателя суда де Броса{472}, Фрейнсгемия{472} или отца Бротье{472} заполнит его когда-нибудь, а потомки Жака и его хозяина, владельцы этой рукописи, будут хохотать над ним до упаду. Надо думать, что Жак, которого воспаление горла принудило к молчанию, прекратил рассказывать свои любовные похождения и Хозяин приступил к рассказу о своих. Это только предположение, которое я привожу здесь без всякой ответственности. После нескольких строк пунктиром, указывающих на пропуск, говорится: "Ничего нет грустнее в этом мире, как быть дураком..." Жак ли произносит эти слова или его Хозяин? Это могло бы послужить темой для длинного и тонкого рассуждения. Если Жак достаточно нагл, чтоб обратиться с подобными словами к своему Хозяину, так тот, со своей стороны, достаточно откровенен, чтоб обратиться с ними к самому себе. Но как бы то ни было, очевидно, совершенно очевидно, что дальше говорит уже Хозяин. Хозяин. Это происходило накануне ее именин, а денег у меня не было. Моего закадычного друга, шевалье де Сент-Уэна, ничто не могло смутить. "У тебя нет денег?" - сказал он. "Нет". "Ну что ж: так надо их сделать". "А ты знаешь, как их делают?" "Без сомнения". Сент-Уэн одевается, мы выходим, и он ведет меня окольными улицами в небольшой темный дом, где мы подымаемся по узкой грязной лестничке на четвертый этаж и входим в довольно просторное помещение с весьма странной меблировкой. Среди прочих вещей стояли рядышком три комода, все различной формы; над средним помещалось зеркало с карнизом, слишком высоким для потолка, так что оно на добрые полфута заходило за комод; на этих комодах лежали всевозможные товары, в том числе два триктрака: вдоль стен были расставлены стулья, причем не было двух одинаковых; в ногах кровати - роскошная кушетка; перед одним из окон - вольера без птицы, но совсем новая, перед другим - люстра, подвешенная на палке от метлы, оба конца которой покоились на спинках двух дрянных соломенных кресел; дальше направо и налево картины - одни на стенах, другие сваленные в кучу. Жак. Это попахивает делягой за целое лье. Хозяин. Ты угадал. И вот мой шевалье и господин Лебрен (так звали нашего торговца и посредника по ростовщическим делам) бросаются друг другу в объятия. "Ах, это вы, господин шевалье!" "Да, я, дорогой Лебрен". "Куда вы пропали? Целая вечность, как я вас не видел. Грустные времена, не правда ли?" "Очень грустные, дорогой Лебрен. Но дело не в том; выслушайте меня, мне надо сказать вам два слова..." Я присаживаюсь. Шевалье и Лебрен уходят в уголок и беседуют между собой. Могу передать тебе из их разговора только несколько слов, подхваченных мною на лету: "Кредитоспособен?" "Безусловно". "Совершеннолетний?" "Более нем совершеннолетний". "Это сын того?" "Да, сын". "Знаете ли вы, что два наших последних дела..." "Говорите тише". "Отец?" "Богат". "Стар?" "И дряхл". Лебрен громко: "Нет, господин кавалер, я не желаю больше ни во что вмешиваться: это всегда плохо кончается. Вы говорите, это ваш друг? Отлично! У него вид честного человека, но..." "Дорогой Лебрен!" "У меня нет денег". "Но у вас есть знакомства". "Все это негодяи, прожженные жулики. Господин шевалье, неужели вам не надоело проходить через их руки?" "Нужда не знает закона". "Нужда, которая вас донимает, пустячная нужда: это буйотка{474}, партия в лото, какая-нибудь девчонка". "Любезный друг..." "Ну, хорошо, хорошо: я бессилен, как ребенок; а кроме того, вы в состоянии заставить любого человека нарушить клятву. Позвоните! Я узнаю, дома ли Фуржо... Нет, не звоните, Фуржо отведет вас к Мервалю". "А почему не вы?" "Я? Нет! Я поклялся, что этот ужасный Мерваль никогда не будет обслуживать ни меня, ни моих друзей. Вам придется поручиться за вашего приятеля, который, быть может... который, без сомнения, порядочный человек: мне придется поручиться за вас перед Фуржо, а Фуржо - за меня перед Мервалем". Тем временем вошла служанка и спросила: "Сходить к господину Фуржо?" Лебрен служанке: "Нет, ни к кому... Господин кавалер, я не могу, я, право, не могу". Шевалье обнимает, увещает его: "Дорогой Лебрен! Дорогой друг!.." Я подхожу, присоединяю свои просьбы к просьбам кавалера: "Господин Лебрен! Дорогой господин Лебрен!.." Лебрен уступает. Служанка, улыбавшаяся при виде этой комедии, ушла и во мгновение ока вернулась с хроменьким человечком в черной одежде и с палкой в руке: заика, лицо сухое и морщинистое, взгляд живой. Шевалье повернулся к нему и сказал: "Ну-с, господин Матье де Фуржо, мы не можем терять ни минуты, ведите нас поскорее..." Фуржо, не обращая на него внимания, развязал маленький замшевый кошелек. Шевалье сказал Фуржо: "Смеетесь вы, что ли? Дело касается нас..." Я подошел, вынул экю, сунул его шевалье, который передал его служанке, взяв ее за подбородок. Между тем Лебрен говорил Фуржо: "Я вам запрещаю; не водите к нему этих господ!" Фуржо: "Почему, господин Лебрен?" Лебрен: "Потому что он жулик и плут". Фуржо: "Мне известно, что господин де Мерваль... но всякий грех прощается, а кроме того, я не знаю никого, кто в данную минуту был бы при деньгах..." Лебрен: "Поступайте как хотите, Фуржо. Господа, я умываю руки". Фуржо (Лебрену): "Господин Лебрен, разве вы не пойдете с нами?" Лебрен: "Я? Упаси меня боже! Это мерзавец, которого я не желаю больше видеть во всю мою жизнь". Фуржо: "Но без вас мы не уладим этого дела". Шевалье: "Конечно. Пойдемте, дорогой Лебрен, вы окажете мне услугу, вы обяжете приличного человека, попавшего в тиски; не отказывайте мне, идемте!" Лебрен: "Чтобы я пошел к Мервалю! Я! Я!.." Шевалье: "Да, вы; вы пойдете со мной..." Поддавшись на уговоры, Лебрен позволил себя увести, и вот мы - Лебрен, шевалье, Матье де Фуржо и я - направляемся к своей цели, а шевалье, дружески похлопывая Лебрена по ладони, говорит мне: "Лучший человек в мире, обязательнейший человек, верный друг..." Лебрен: "Мне кажется, господин шевалье, что вы можете заставить меня даже подделать деньги". Жак. Матье де Фуржо... Хозяин. Что ты хочешь сказать? Жак. Матье де Фуржо... Я хочу сказать, что шевалье де Сент-Уэн знает этих людей вдоль и поперек; это плут, спевшийся с канальями. Хозяин. Вероятно, ты прав... Трудно себе представить человека более мягкого, более обходительного, более достойного, более вежливого, более доброго, более сострадательного, более бескорыстного, чем господин де Мерваль. Когда мое совершеннолетие и моя платежеспособность были установлены, господин де Мерваль принял особенно задушевный и грустный вид и сказал нам с душевным, искренним сочувствием, что он в отчаянии, что в это самое утро он был вынужден выручить друга, находившегося в самых стесненных обстоятельствах, и что у него нет ни гроша. Затем, обращаясь ко мне, он добавил: "Государь мой, не жалейте о том, что вы не пришли раньше; мне было бы неприятно вам отказать, но я бы это сделал: долг дружбы прежде всего..." И вот мы все в величайшем удивлении; Шевалье, даже Лебрен и Фуржо - у ног Мерваля, и Мерваль говорит им: "Господа, вы меня знаете: я люблю давать в долг ближнему и стараюсь не испортить услуги, заставляя себя просить; но, даю слово благородного человека, в доме не найдется и четырех луидоров..." Я был похож среди этих людей на осужденного, выслушавшего свой приговор. "Шевалье, - сказал я, - пойдемте, раз эти господа не могут ничего сделать..." Но шевалье отвел меня в сторону и сказал: "Забыл ты, что ли? Ведь сегодня канун ее именин. Помни: я предупредил ее, и она ожидает от тебя какого-нибудь знака внимания. Ты ее знаешь: это не потому, что она корыстна, но, как все женщины, она не любит быть обманутой в своих ожиданиях. Возможно, что она уже похвасталась перед отцом, матерью, тетками, подругами; и после этого ей будет обидно, если она не сможет ничего им показать..." И вот он снова возвращается к Мервалю и пристает к нему еще настойчивее. Тот заставляет долго тормошить себя и наконец говорит: "У меня глупейшая натура: не могу видеть ближнего в нужде. Я размышляю; мне приходит в голову мысль". Шевалье: "Какая мысль?" Мерваль: "Почему бы вам не взять товары?" Шевалье: "А у вас есть?" Мерваль: "Нет, но я знаю женщину, которая вам их отпустит: славная женщина, честная женщина". Лебрен: "Да, но которая продаст нам хлам на вес золота, а получим мы гроши". Мерваль: "Ничуть не бывало: это будут очень красивые ткани, золотые и серебряные вещицы; всевозможные шелка, жемчуга, несколько драгоценных камней; вам придется потерять безделицу на этих предметах. Она очаровательная особа, поверьте, удовлетворится пустяком, лишь бы была гарантия; а товары эти делового происхождения и достались ей очень дешево. Впрочем, взгляните сами; за осмотр с вас ничего не возьмут..." Я заявил Мервалю и шевалье, что не занимаюсь торгашеством, но что, если б даже мне это предложение не претило, у меня все равно в данном случае не было бы времени им воспользоваться. Тут предупредительные господа Лебрен и Матье де Фуржо воскликнули в один голос: "За этим дело не станет: мы продадим их за вас; придется только полдня повозиться..." И заседание было отложено на двенадцать часов у господина Мерваля; тот, ласково похлопав меня по плечу, сказал слащавым и проникновенным голосом: "Рад вам услужить, государь мой; но, поверьте мне, делайте пореже такие займы: они всегда кончаются разорением. Было бы просто чудом, если бы вам повстречались еще раз в этой стране такие честные дельцы, как господа Лебрен и Матье де Фуржо..." Лебрен и Фуржо де Матье, или Матье де Фуржо, поблагодарили его поклоном и сказали, что он очень добр, что они до сих пор старались по совести вести свои маленькие дела и что их не за что хвалить. Мерваль: "Ошибаетесь, господа, ибо кто в наше время поступает по совести? Спросите у господина шевалье де Сент-Уэна; он должен знать кое-что об этом". И вот мы выходим от Мерваля, который с площадки лестницы спрашивает, может ли он на нас рассчитывать и послать за торговкой. Мы отвечаем утвердительно и в ожидании часа встречи отправляемся все вчетвером обедать в соседний трактир. Матье де Фуржо заказал обед, отличный обед. Во время десерта к нашему столу подошли две девчонки со своими дребезжалками. Лебрен пригласил их присесть. Их заставили выпить, поболтать, сыграть кое-что. Пока трое моих сотрапезников забавлялись тем, что тискали одну из девиц, другая, сидевшая рядом со мной, шепнула мне тихо: "Сударь, вы находитесь в скверной компании: среди этих людей нет ни одного, который не был бы на примете у полиции". Мы покинули харчевню в условленный час и отправились к Мервалю. Я забыл тебе сказать, что этот обед истощил не только кошелек шевалье, но и мой; по дороге Лебрен сообщил Сент-Уэну, а тот передал мне, что Матье де Фуржо требует десять луидоров за посредничество и что меньше этого ему предложить нельзя; если мы его удовлетворим, то получим товары дешевле и легко сможем вернуть эту сумму при продаже. Приходим к Мервалю, где нас уже опередила торговка со своими товарами. Мадемуазель Бридуа (так ее звали) рассыпалась в любезностях и реверансах и выложила перед нами ткани, полотна, кружева, перстни, алмазы, золотые тавлинки. Мы отобрали от всего. Лебрен, Матье де Фуржо и шевалье делали оценку, а Мерваль вел запись. Общая сумма составила девятнадцать тысяч семьсот семьдесят ливров, на каковые я собрался выдать расписку, когда мадемуазель Бридуа сказала мне, делал реверанс (а она ни к кому не обращалась без реверанса): "Сударь, вы намерены заплатить в срок?" "Безусловно", - отвечал я. "В таком случае, - возразила она, - вам должно быть безразлично, выдать ли мне расписку или векселя". Слово "вексель" заставило меня побледнеть. Кавалер заметил это и сказал мадемуазель Бридуа: "Векселя, сударыня? Но векселя поступят на рынок, и неизвестно, в какие руки они попадут". "Вы шутите, господин шевалье; разве мы не знаем, с каким уважением следует относиться к лицам вашего ранга?.." И снова реверанс. "Такие бумаги держат в своем бумажнике; их выпускают только после наступления срока. Вот взгляните!.." И опять реверанс... Она извлекает бумажник из кармана; читает имена целой кучи лиц всякого звания и положения. Кавалер подошел ко мне и сказал: "Векселя! Это чертовски серьезное дело! Подумай о том, что ты делаешь. Впрочем, эта особа смахивает на порядочную женщину, а кроме того, до наступления срока либо ты, либо я будем при деньгах". Жак. И вы подписали векселя? Хозяин. Подписал. Жак. Когда дети уезжают в столицу, то у отцов в обычае читать им маленькое наставление: "Не бывайте в дурном кругу, угождайте начальству точным исполнением долга, блюдите свою религию, избегайте девиц дурного поведения и мошенников, а в особенности никогда не подписывайте векселей"... Хозяин. Что ты хочешь? Я поступил, как другие: первое, что я забыл, это было наставление моего отца. И вот я запасся товарами на продажу; но мне нужны были деньги. Там было несколько пар кружевных манжет, очень красивых; шевалье забрал их себе по своей цене и сказал: "Вот уже часть твоих покупок, на которой ты ничего не потеряешь". Матье де Фуржо облюбовал часы и две золотые тавлинки, стоимость которых обязался тотчас же внести; остальное Лебрен взял к себе на хранение. Я сунул в карман роскошный гарнитур с манжетами; это был один из цветочков букета, который я намеревался преподнести. Матье де Фуржо мгновенно вернулся с шестьюдесятью луидорами: десять он удержал в свою пользу, а остальные пятьдесят отдал мне. Он заявил, что не продал ни часов, ни тавлинок, а заложил их. Жак. Заложил? Хозяин. Да. Жак. Знаю, у кого. Хозяин. У кого? Жак. У девицы с реверансами, у Бридуа. Хозяин. Верно. К манжетам и гарнитуру я присоединил красивый перстень и коробочку для мушек, выложенную золотом. В кошельке у меня лежало пятьдесят луидоров, и мы с шевалье были в великолепном настроении. Жак. Все это прекрасно. Меня интересует только бескорыстие этого господина Лебрена; неужели он вовсе не имел доли в добыче? Хозяин. Полно смеяться, Жак; ты не знаешь господина Лебрена. Я предложил поблагодарить его за услуги; он рассердился, ответил, что я, по-видимому, принимаю его за какого-нибудь Матье де Фуржо и что он никогда не попрошайничал. "Вот он каков, этот дорогой Лебрен! - воскликнул шевалье. - Всегда верен себе; но нам было бы стыдно, если бы он оказался честнее нас..." И шевалье тут же отобрал из товаров две дюжины платков, отрез муслина, которые стал навязывать Лебрену для подарка жене и дочери. Лебрен принялся разглядывать платки, которые показались ему очень красивыми, муслин, который он нашел очень тонким, а наше предложение - настолько радушным, что, принимая во внимание возможность в скором времени отблагодарить нас за это продажей находящихся у него вещей, он позволил себя уговорить. И вот мы вышли и мчимся во всю прыть извозчичьей лошади к дому той, которую я любил и которой предназначались гарнитур, манжеты и перстень. Подарок был превосходно принят. Со мною были ласковы. Тут же примерили гарнитур и манжеты; перстень оказался прямо создан для пальчика. Мы поужинали, и поужинали весело, как ты можешь себе представить. Жак. И остались ночевать? Хозяин. Нет. Жак. Значит, шевалье остался? Хозяин. Вероятно. Жак. При том темпе, каким вы мчались, пятидесяти луидоров ненадолго хватило. Хозяин. Да. Спустя неделю мы отправились к Лебрену узнать, сколько выручено от продажи остальных вещей. Жак. Ничего или очень мало. Лебрен был грустен, ругал Мерваля и девицу с реверансами, называл их жуликами, негодяями, мошенниками, клялся не иметь с ними больше никаких дел и вручил вам около семисот или восьмисот франков. Хозяин. Приблизительно так: восемьсот семьдесят ливров. Жак. Итак, если я только умею считать, восемьсот семьдесят ливров Лебрена, пятьдесят луидоров Мерваля или Фуржо, накинем еще пятьдесят луидоров за гарнитур, манжеты, перстень, - вот и все, что вам досталось из ваших девятнадцати тысяч семисот семидесяти пяти ливров в товарах. Мерваль был прав: не каждый день приходится иметь дело с такими достойными людьми. Хозяин. Ты забыл про манжеты, взятые шевалье по своей цене. Жак. Но шевалье, вероятно, никогда больше о них не упоминал? Хозяин. Да, это так. Ну, а об обеих тавлинках и часах, заложенных Матье, ты ничего не скажешь? Жак. Тут я уж не знаю, что сказать. Хозяин. Между тем наступил срок платежа по векселям. Жак. И ни вам, ни шевалье не прислали денег. Хозяин. Мне пришлось скрываться. Уведомили родных; один из моих дядей приехал в Париж. Он подал жалобу в полицию на всех этих мошенников. Жалобу переслали полицейскому чиновнику; чиновник был старым покровителем Мерваля. Он ответил, что, поскольку делу дан законный ход, полиция уже ничего не может сделать. Заимодавец, принявший в заклад тавлинки, привлек к суду Матье. Меня впутали в дело. Судебные издержки оказались столь огромными, что, по продаже часов и тавлинок, не хватило для полного расчета еще пятисот или шестисот франков. Ты этому не поверишь, читатель. А если я скажу тебе, что продавец лимонада, живший по соседству от меня и недавно скончавшийся, оставил двух бедных сироток в младенческом возрасте. Комиссар явился к покойному и опечатал все имущество. Затем печати сняли, составили опись и распродали все их добро; за продажу выручили около девятисот франков. Из этих денег, за вычетом издержек, осталось по два су на каждого сироту; им вложили в руки эти гроши и отвели их в приют. Хозяин. Ужасно. Жак. А между тем все остается так и поныне. Хозяин. Тем временем отец мой скончался. Я погасил векселя и вышел из своего убежища, где, должен признать к чести шевалье и моей подруги, они составляли мне компанию с удивительным постоянством. Жак. И вот вы по-прежнему под влиянием шевалье и вашей красотки; и ваша красотка водит вас за нос еще больше прежнего. Хозяин. Почему ты так думаешь? Жак. Почему? Потому, что, когда вы стали сами себе хозяином и владельцем приличного состояния, надо еще было околпачить вас окончательно, то есть сделать настоящим мужем. Хозяин. Думаю, что таково было их намерение; но оно не увенчалось успехом. Жак. Либо вы счастливец, либо они оказались большими растяпами. Хозяин. Но мне кажется, что голос у тебя менее хриплый и что ты говоришь свободнее. Жак. Вам только так кажется; дело обстоит иначе. Хозяин. Не мог ли бы ты продолжать историю своих любовных похождений? Жак. Нет. Хозяин. И ты склоняешься к тому, чтоб я продолжал историю своих? Жак. Я склоняюсь к тому, чтобы сделать перерыв и приложиться к кубышке. Хозяин. Как! С твоим воспаленным горлом ты опять приказал наполнить кубышку? Жак. Да; но ячменным отваром, черт бы его побрал! А потому мне не приходит в голову ни одна мысль; хожу как дурак и не перестану так ходить, пока в кубышке будет один только отвар. Хозяин. Что ты делаешь! Жак. Выливаю отвар; я боюсь, как бы он не принес нам несчастья. Хозяин. Ты спятил! Жак. Спятил или не спятил, а в кубышке не останется даже слезинки. Пока Жак выливает содержимое кубышки на землю, Хозяин смотрит на часы, открывает табакерку и собирается продолжать свою историю любовных похождений. А я, читатель, склонен заткнуть ему рот, показав издали старика военного, сутулого, скачущего верхом во всю прыть, или молодую крестьянку в маленькой соломенной шляпке и в красной юбке, идущую пешком или восседающую на осле. А почему бы старику военному не оказаться капитаном Жака или приятелем капитана? - Но ведь он умер. - Вы думаете?.. Почему бы молодой крестьянке не оказаться госпожой Сюзон, или госпожой Маргаритой, или хозяйкой "Большого оленя", или Жанной, или ее дочерью Денизой? Сочинитель романов не преминул бы так поступить; но я не люблю романов, за исключением романов Ричардсона. Я пишу историю; моя история либо заинтересует, либо не заинтересует; во всяком случае, меня это нисколько не заботит. Мое намерение - быть правдивым; я его исполнил. А потому я не стану возвращать брата Жана из Лиссабона; жирный приор, едущий нам навстречу в кабриолете с молоденькой и хорошенькой женщиной, не будет аббатом Гудсоном. - Но ведь аббат Гудсон умер. - Вы думаете? Разве вы были на его похоронах? - Нет. - А потому он жив или умер - как вам будет угодно. От меня зависит остановить кабриолет, выпустить оттуда приора и его спутницу и в связи с этим нанизать ряд событий, вследствие чего вы не узнаете ни любовных похождений Жака, ни любовных похождений его Хозяина; но я пренебрегаю всеми этими способами и только прихожу к убеждению, что с помощью некоторого воображения и нескольких стилистических прикрас легко смастерить роман. Будем придерживаться правды и, пока Жак не вылечится от воспаления горла, предоставим говорить его Хозяину. Хозяин. Однажды утром шевалье явился ко мне грустный; накануне он, моя (или его, а быть может, и наша) возлюбленная, отец, мать, тетки, кузины и я провели день за городом. Он спросил меня, не совершил ли я какой-либо неосторожности, которая заставила бы родителей заподозрить мою страсть. Затем он сказал, что, встревоженные моим ухаживанием, отец и мать допросили дочь; что если я питаю честные намерения, то мне ничего не стоит в них признаться, и семья почтет за честь принять меня на таких условиях; но что если я в течение двух недель не объяснюсь открыто, то меня попросят прекратить посещения, которые привлекают к себе внимание, служат предметом сплетен и вредят репутации их дочери, отваживая от нее выгодных женихов, достойных сделать предложение без риска получить отказ. Жак. Ну как, сударь, есть у Жака нюх? Хозяин. Шевалье добавил: "Две недели - срок короткий. Вы любите, вас любят; как вы поступите через две недели?" Я без обиняков ответил кавалеру, что ретируюсь. "Ретируетесь! Значит, вы не любите?" "Люблю, и сильно люблю; но у меня есть родные, имя, звание, притязания, и я никогда не решусь похоронить все эти преимущества в лавке какой-нибудь мещаночки". "Могу я им это объявить?" "Если угодно. Однако, шевалье, внезапная щепетильность этих людей меня удивляет. Они позволили дочери принимать от меня подарки; двадцать раз оставляли меня наедине с нею; она посещает балы, ассамблеи, спектакли, гульбища в городе и за городом с первым, кто предложит ей свой экипаж; они спокойно спят, пока у нее музицируют и разговаривают; ты свободно посещаешь их дом, когда тебе заблагорассудится, а между нами говоря, шевалье, когда тебя пускают в какой-нибудь дом, то туда можно пустить и другого. Их дочь пользуется дурной славой. Я не верю тому, что о ней говорят, но и не стану также это опровергать; однако ты признаешь, что ее родители могли несколько раньше побеспокоиться о чести своего дитяти? Хочешь, чтобы я сказал тебе правду? Меня почитали у них за простофилю, которого собирались приволочь за нос к ногам приходского священника. Они ошиблись; я нахожу мадемуазель Агату очаровательной; она вскружила мне голову: это явствует из тех невероятных расходов, в которые я пустился ради нее. Я не отказываюсь продолжать, но только с условием, что впредь она будет немного подобрее. Я не намерен вечно расточать время, состояние и вздохи у ее ног, когда могу использовать их целесообразнее в другом месте. Ты передашь эти последние слова мадемуазель Агате, а все предыдущее - ее родителям... Либо наше знакомство должно прекратиться, либо я буду принят на новых условиях, и мадемуазель Агата найдет для меня лучшее применение, нежели прежде. Припомните, шевалье: когда вы ввели меня к ней, вы обещали мне легкую победу, которой я не дождался Шевалье, вы меня надули". Шевалье: "Честное слово, я сам был введен в заблуждение. Кто бы подумал, что при такой легкомысленной внешности, при таком непринужденном и веселом тоне эта девушка окажется маленьким драконом добродетели!" Жак. Черт возьми, сударь, это здорово! Вы, значит, раз в жизни проявили смелость? Хозяин. Бывали и такие дни. На сердце у меня лежали приключения с ростовщиками, мое бегство от девицы Бридуа в обитель святого Иоанна Латеранского, но больше всего - строгость мадемуазель Агаты. Мне немножко надоело быть в дураках. Жак. Как же вы поступили после этой смелой речи, обращенной к вашему милому другу, шевалье де Сент-Уэну? Хозяин. Я сдержал слово и прекратил свои посещения. Жак. Bravo! Bravo! mio caro maestro!* ______________ * Браво, браво, мой дорогой хозяин! (лат.) Хозяин. Прошло недели две, и я не получал никаких вестей, если не считать шевалье, который старательно докладывал мне о впечатлении, произведенном на семью моим отсутствием, и убеждал меня не сдаваться. Он говорил: "Там начинают удивляться, переглядываются, шушукаются; спрашивают, какая может быть причина вашего недовольства. Девица ломается; сквозь ее притворно равнодушный тон видно, что она уязвлена; она заявляет: "Этот господин больше не появляется; значит, он не хочет, чтобы его видели; тем лучше, это его дело..." Затем она делает пируэт, начинает напевать, отходит к окну, возвращается, но уже с красными глазами; все замечают, что она плакала". "Плакала!" "Затем она садится, берет свою работу, хочет приступить к ней, но приступить не может. Кругом беседуют; она молчит; пытаются ее развеселить, она сердится; предлагают ей игру, прогулку, спектакль - она соглашается, а когда все готовы, ей приходит в голову что-нибудь другое, но мгновение спустя надоедает... Ага, ты смутился! Больше я тебе ничего не скажу". "Значит, шевалье, вы полагаете, что, если бы я вернулся..." "Полагаю, что ты сделал бы глупость. Надо твердо стоять на своем, надо быть решительным. Если вернешься незваный, ты погиб. Пусть эти люди наберутся ума-разума". "А если меня не позовут?" "Тебя позовут". "А если будут тянуть слишком долго?" "Тебя скоро позовут. Черт подери! Такого человека, как ты, не легко заменить! Если ты вернешься по своей воле, на тебя будут дуться, заставят дорого заплатить за твою выходку, тебя впрягут в такое ярмо, в какое пожелают; придется подчиниться, придется преклонить колени. Хочешь ты быть господином или рабом, к тому же сильно пришибленным рабом? Выбирай. По правде говоря, ты поступил несколько необдуманно: трудно принять тебя за безмерно влюбленного человека; но что сделано, то сделано, и если из этого можно извлечь пользу, то не следует упускать случая". "Она плакала!" "Ну так что же, что плакала? Пусть лучше она плачет, чем ты". "Но если меня не позовут?" "Тебя позовут, будь спокоен. Когда я прихожу, то не вспоминаю о тебе, словно тебя нет на свете. Наконец меня спрашивают, видел ли я тебя; я равнодушно отвечаю то "да", то "нет"; затем разговор переходит на другие предметы, но все же обязательно возвращается к твоему бегству. Заговаривает либо отец, либо мать, либо тетка, либо Агата: "После такого внимания, какое мы ему оказали!.. Сочувствия, которое мы проявили к его тяжбе!.. Любезного обхождения моей племянницы!.. Учтивостей, которыми я его осыпала! Сколько раз клялся он нам в своей привязанности! Верьте после этого людям!.. Открывайте двери своего дома перед теми, кто хочет у вас бывать!.. Полагайтесь на друзей!" "А Агата?" "В доме - полное недоумение, могу тебя заверить". "А Агата?" "Агата отводит меня в сторону и говорит: "Понимаете ли вы что-нибудь в поведении своего друга? Вы столько раз уверяли, что он меня любит; вы, конечно, сами этому верили: да и почему бы вам не верить? Я тоже верила, я..." Тут она останавливается, голос ее слабеет, глаза наполняются слезами... Но что я вижу! Ты и сам прослезился! Больше я ничего не скажу, дело решенное. Я понимаю, чего ты хочешь, но этого не будет. Если ты сделал глупость, убежав от них без всякого смысла, то я не позволю тебе повторить ее, бросившись им на шею. Надо извлечь выгоду из этого происшествия, чтобы подвинуть твое дело с Агатой; пусть она убедится, что держит тебя не настолько крепко, чтоб не могла потерять, пусть она примет меры, чтоб тебя сохранить. Ограничиться поцелуем руки после того, что ты сделал! Но по совести, шевалье, ведь мы друзья: ты можешь, не погрешая против чести, довериться мне: ты ничего у нее не добился?" "Ничего". "Врешь; притворяешься целомудренным". "Я, быть может, так бы и поступил, будь у меня для этого основание; но клянусь, я не имел счастья солгать". "Это необъяснимо: ведь ты вовсе не такой неловкий... Как! Неужели она ни разу не проявила слабости?" "Нет". "Может быть, она и проявила, но ты не заметил и упустил случай? Боюсь, как бы ты не вел себя чуть-чуть глуповато; это свойственно таким честным, деликатным и сентиментальным людям, как ты". "Ну, а вы, шевалье, - спросил я, - что вы там делаете?" "Ничего". "У вас нет никаких притязаний?" "Прошу прощения! Они были, и даже довольно долго; но ты "пришел, увидел, победил". Я заметил, что на тебя усиленно смотрят, а меня совершенно не замечают, и намотал себе это на ус. Мы остались добрыми друзьями: мне поверяют свои крохотные мысли, иногда следуют моим советам; и за неимением лучшего я согласился на второстепенную роль, на которую ты меня обрек". Жак. Я хочу отметить два обстоятельства, сударь. Первое: мне ни разу не удалось рассказать свою историю без того, чтобы тот или иной черт меня не перебил, а ваша течет без перерыва. Такова жизнь: один вертится между шипами и не колется; другой тщательно следит, куда ставить ноги, и все же натыкается на шипы посреди лучшей дороги и возвращается домой ободранный до потери сознания. Хозяин. Разве ты забыл свой припев: великий свиток и предначертания свыше? Жак. Второе: я настаиваю на том, что ваш шевалье де Сент-Уэн - отъявленный мазурик и что, поделив ваши деньги с ростовщиками Лебреном, Мервалем, Матье де Фуржо, или Фуржо де Матье, и Бридуа, он старается навязать вам свою любовницу, но, разумеется, самым честным образом, пред лицом нотариуса и священника, чтобы затем разделить с вами и жену... Ой, горло!.. Хозяин. Знаешь ли, что ты делаешь? Вещь очень обычную и крайне наглую. Жак. Я на это способен. Хозяин. Ты жалуешься на то, что тебя прерывают, и сам прерываешь других. Жак. Это - последствие дурного примера, который вы мне подали. Мать хочет заниматься амурами и требует, чтобы дочь была благоразумна; отец хочет быть расточительным и требует от сына бережливости; хозяин хочет... Хозяин. Прервать своего лакея, прерывать его, сколько вздумается, и требует, чтобы лак