Лувре, в Сен-Жан, в Тампле или в аббатстве под такой-то вывеской, на таком-то этаже, дурачит людей у себя дома от девяти часов утра до полудня, а остальное время дня в городе. Как только сокровища заговорили, один из этих пройдох наполнил все дома Банзы маленькими печатными листками следующего вида и содержания. Заглавие, напечатанное крупными буквами, гласило: К СВЕДЕНИЮ ДАМ Внизу мелким шрифтом стояло: С разрешения монсеньора великого сенешала и с одобрения гг. членов Королевской академии наук. А дальше следовало: "Господин Эолипиль, член Королевской академии Банзы, королевского общества Моноэмуги, Императорской академии Биафары, Общества любителей Лоанго, общества Камюра в Мономотапе, института Эрекко и королевских академий Белеганцы и Анголы, который в течение нескольких лет читает лекции по эрундистике и стяжавший одобрение двора, города и провинций, изобрел для удобства прекрасного пола намордники или портативные кляпы, которые лишают сокровища возможности говорить, не стесняя их естественных функций. Они чисты и удобны; имеются - всех размеров, на все возрасты, на все цены. Он имел уже честь снабдить ими особ, занимающих высокое положение". Самое главное - принадлежать к какой-нибудь корпорации; как бы ни было нелепо изобретение, его расхвалят, и оно будет иметь успех. Так случилось и с выдумкой Эолипиля. К нему ринулись целые толпы. Легкомысленные женщины приезжали в собственных экипажах; благоразумные воспользовались фиакрами; ханжи послали своего духовника или лакея; среди этих лиц видели даже монастырских привратниц. Всем хотелось иметь намордник. От герцогини до буржуазки не осталось ни одной женщины, которая не приобрела бы его, следуя моде или по серьезным основаниям. Брамины, объявившие болтливость сокровищ наказанием свыше и ожидавшие от этого исправления нравов и всяких благ для себя, не могли без содрогания смотреть на орудие, которое отвращало небесную кару и обманывало их Надежды. Не успели они сойти с кафедр, как снова взобрались на них, разразились молниями и громами, заставили вещать оракулов и провозгласили намордник адским изобретением, прибавив, что нет спасения той, которая к нему прибегнет. - Светские женщины, бросьте ваши намордники, - вопияли они, - покоритесь воле Брамы! Предоставьте голосу ваших сокровищ быть голосом вашей совести и не стыдитесь сознаться в проступках, которые совершали без стыда. Но тщетно вопили они: намордники продолжали существовать, как и платья без рукавов и стеганые шубы. На этот раз брамины понапрасну простуживались в церквах. Все покупали кляпы и расставались с ними только тогда, когда убеждались в их бесполезности или когда они надоедали им. ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ Таково было положение дел, когда после долгого отсутствия, сопровождавшегося значительными издержками и неслыханными трудами, появились при дворе путешественники, которых Мангогул посылал в отдаленные страны стяжать мудрость. Он держал в руках их дневник и на каждой строчке разражался хохотом. - Что это вы читаете такое забавное? - спросила Мирзоза. - Если это, - отвечал он, - такие же врали, как другие, то, по крайней мере, они забавнее других. Присядьте на эту софу, я хочу угостить вас рассказом о таком употреблении термометров, о каком вы не имеете понятия. "Я обещал вам вчера, - сказал мне Сиклофил, - занимательное зрелище"... Мирзоза Кто этот Сиклофил? Мангогул Это житель острова. Мирзоза Какого острова? Мангогул Не все ли равно? Мирзоза Но к кому он обращается? Мангогул К одному из моих путешественников. Мирзоза Значит, ваши путешественники вернулись? Мангогул Конечно. А вы этого не знали? Мирзоза Не знала. Мангогул Давайте договоримся, моя королева: иногда вы корчите из себя невинность. Я разрешаю вам уйти, как только мое чтение смутит вашу стыдливость. Мирзоза А если я уйду сейчас? Мангогул Как вам угодно. Я не знаю, осталась ли Мирзоза или ушла. Но Мангогул, возвращаясь к речи Сиклофила, прочел следующее: "Говоря о занимательном зрелище, я имел в виду наши храмы и то, что в них происходит. Продолжение рода - предмет, на котором политика и религия у нас сосредоточивают свое внимание; и способ, каким это у нас делается, достоин вашего внимания. У нас также есть рогоносцы. Не так ли называются и на вашем языке те, чьи жены позволяют другим мужчинам ласкать себя. Итак, у нас имеются рогоносцы, их столько же и даже больше, чем в других странах, хотя мы принимаем бесконечные предосторожности, чтобы супруги хорошо подходили друг к другу. - Значит, вам известен секрет, - сказал я, - какого мы не знаем или каким мы пренебрегаем, а именно хорошо подбирать супругов? - Не совсем так, - возразил Сиклофил. - Наши островитяне созданы для счастливых браков, если неукоснительно следуют установленным законам. - Я не совсем понимаю вас, - заметил я, - потому что в нашем мире ничто так не согласуется с законами, как браки; а между тем, они часто бывают неразумны и несчастливы. - Хорошо, - прервал Сиклофил, - я сейчас поясню. Но как! Вы живете среди нас больше двух недель и не знаете еще, что сокровища мужское и женское у нас бывают разнообразного вида? На что употребили вы свое время? Эти сокровища от начала века были предназначены действовать совместно. Женское сокровище в форме гайки предназначено мужскому - в форме винта. Вы меня понимаете? - Понимаю, - ответил я, - это соответствие форм может до известной степени играть роль. Но я не считаю его достаточным для соблюдения брачной верности. - Чего же вы хотели бы еще? - Я хотел бы, чтобы в стране, где управляют по законам геометрии, было обращено внимание на соответствие температуры у брачущихся. Неужели вы хотите, чтобы брюнетка восемнадцати лет, живя, как бесенок, крепко держалась за шестидесятилетнего, холодного как лед, старика? Это невозможно, хотя бы у этого старика сокровище было бы в форме бесконечного винта... - Вы не лишены проницательности, - сказал Сиклофил. - Знайте же, что мы это предвидели... - Каким образом? - Благодаря долгим и хорошо проверенным наблюдениям над рогоносцами. - И к чему привели вас эти наблюдения? - К определению необходимого соотношения температур у супругов. - А когда оно было установлено, что было дальше? - Дальше - приготовили термометры для женщин и для мужчин. Формы их различны. Женский термометр похож по виду на мужское сокровище около восьми дюймов длины и полутора дюйма в диаметре. А мужской термометр в главной своей части напоминает полый сосуд таких же размеров. Вот они, - сказал он, вводя меня в храм, - эти искусно придуманные аппараты, действие которых вы сейчас увидите, так как стечение народа и присутствие жрецов возвещают, что настал момент священных испытаний. Мы с трудом пробрались сквозь толпу и вошли в святилище, где вместо алтарей стояли два ложа, покрытых шелковой узорчатой тканью и ничем не завешенных. Жрецы и жрицы стояли в молчании, держа термометры, вверенные им, как священный огонь весталке. Под звуки гобоев и волынок приблизились две четы любящих в сопровождении родителей. Они были обнажены, и я увидел, что сокровище одной из девушек было круглой формы, а у ее жениха - цилиндрической. - В этом нет ничего необыкновенного, - сказал я Сиклофилу. - Посмотрите на двух других, - ответил он мне. Я перенес на них взгляд. Сокровище молодого человека имело форму параллелепипеда, а у девушки - квадрата. - Будьте внимательны к священнодействию, - прибавил Сиклофил. Затем двое жрецов положили одну из девушек на алтарь; третий приладил к ней сакральный термометр; верховный жрец внимательно наблюдал, до какого градуса поднимется жидкость в течение шести минут. В то же время молодой человек был положен на другую постель двумя жрицами. А третья приспособила к нему термометр. Верховный жрец, заметив, что термометры у обоих поднялись в одно и то же время, объявил брак прочным и отослал супругов соединиться в родительский дом. Женское четырехугольное сокровище и мужской параллелепипед были испытаны с неменьшей строгостью и точностью. Но верховный жрец, внимательно следивший за поднятием температуры, заметил, что она у юноши на несколько градусов меньше, чем у девушки: этим нарушалась установленная норма, потому что законом были указаны известные пределы. Он поднялся на кафедру и объявил, что испытуемые негодны к супружескому акту. Брачный союз им воспрещен светскими и церковными законами, карающими кровосмешение. Кровосмешение на этом острове не считается пустячной вещью. Настоящий грех против природы - сближение сокровищ разного пола, фигуры которых не могут быть вписаны одна в другую или описаны одна около другой. Предстояла еще одна свадьба. Это была девушка, сокровище которой оканчивалось равноугольной фигурой с нечетным числом сторон, и молодой человек с пирамидальным сокровищем, так что основание пирамиды могло быть вписано в многоугольник девицы. Им были поставлены термометры, и после того как несоответствие температур было признано незначительным, верховный жрец объявил случай имеющим право на льготу и разрешил брак. Так же он поступил, когда дело шло о женском сокровище с нечетным числом сторон, которого домогалось мужское - призматической формы, причем температура оказалась почти одинаковой. При самом малом знании геометрии легко понять, что на этом острове достигли высокого совершенства в измерении поверхностей и объемов, и все, что известно о фигурах различных типов, применялось там весьма тщательно, в то время как у нас все эти открытия еще ждут своего приложения. Девушки и юноши с круглыми и цилиндрическими сокровищами считаются счастливо рожденными, потому что из всех фигур круг заключает в себе наибольшее пространство при той же длине замыкающей линии. Между тем жрецы продолжали совершать обряды. Глава их вызвал меня из толпы, сделав мне знак приблизиться. Я повиновался. - О чужеземец! - обратился он ко мне. - Ты был свидетелем наших священных мистерий. И ты видишь, какую тесную связь имеет у нас религия с общественным благом. Если бы твое пребывание здесь продлилось, ты, без сомнения, познакомился бы с более редкостными и своеобразными случаями. Но, может быть, неотложные обстоятельства призывают тебя в твое отечество. Поезжай и поведай о нашей мудрости твоим согражданам. Я сделал глубокий поклон, а он продолжал в таких выражениях: - Если случится, что сакральный термометр будет таких размеров, что не подойдет для молодой девушки (редкостный случай, хотя за двенадцать лет их было пять), тогда один из моих сослужителей приготовляет ее к таинству, и в это время весь народ молится. Ты должен угадать без моего объяснения те качества, какие необходимы для вступления в сан жреца и на основании чего совершается посвящение. Чаще случается, что термометр не подходит для юноши, потому что его нерадивое сокровище не поддается испытанию. Тогда все взрослые девушки острова могут приблизиться для воскрешения мертвеца. Это называется говеть. Девушку, которая проявляет при этом способе усердие, считают благочестивой, и она подает остальным пример. Поистине, о чужеземец, - продолжал он, пристально вглядываясь в меня, - все на свете условно - мнения так же, как и предрассудки. Преступлением называете вы то, что у нас считается поступком, приятным для божества. У нас считалась бы достойной порицания девушка, которая достигла бы тринадцати лет, не приблизившись к алтарям, и ее родители осыпали бы ее за это справедливыми упреками. Если перезрелая или плохо сложенная девушка подвергает себя испытанию термометром и жидкость в нем не подымается, она может идти в монастырь. Но в нашей стране случается так же часто, как и в других странах, что девушки потом раскаиваются, и, если б их вновь привели к термометру, жидкость в нем поднялась бы так же скоро и так же высоко, как при испытании любой женщины. А потому некоторые даже умирали от отчаяния. На этой почве возникали тысячи злоупотреблений и скандалов, о которых я не упоминаю. Чтобы прославить свой понтификат, я опубликовал норму, где определяется время, возраст и количество раз, какое девушка может быть термометризирована, прежде чем произнести обет, и где указаны кануны и дни, благоприятные для произнесения обетов. Я встречаю много женщин, которые благодарят меня за мудрость моих постановлений и чьи сокровища вследствие этого принесены мне в жертву; но эти незначительные права я предоставляю своему духовенству. Девушка, которая заставляет жидкость термометра подниматься на такую высоту и с такой быстротой, какая недоступна ни одному мужчине, признается куртизанкой, - положение весьма почтенное и очень на нашем острове чтимое. Нужно тебе знать, что у каждого из наших сановников есть своя куртизанка, как и у каждой знатной женщины - свой геометр. Обе эти моды одинаково благоразумны, хотя последняя начала уже проходить. Если молодой человек, потасканный, слабый от рождения или испорченный колдовством, оставляет жидкость термометра недвижной, он осуждается на безбрачие. Напротив, если жидкость поднимается до такой высоты, какая недоступна ни одной женщине, он принужден стать монахом, вроде кармелита или францисканца. Они служат прибежищем некоторых лицемерок, которых не могут удовлетворить услуги мирян. - О, как много, - воскликнул он, поднимая глаза и руки к небу, - утратила церковь из своего прежнего великолепия! Он хотел продолжать, но священник, заведующий подаяниями, прервал его: - Монсеньор, ваше великожречество не замечает, что служба кончена и что ваше красноречие остудит обед, на который вы приглашены. Прелат остановился, дал мне поцеловать свой перстень; мы вышли из храма вместе с остатком народа, и Сиклофил, развивая ту же тему, сказал мне: - Великий жрец не все вам открыл, он не упомянул ни о замечательных случаях, происшедших в нашей стране, ни о занятиях ученых женщин. Однако эти вещи достойны вашего любопытства. - По-видимому, вы можете удовлетворить его, - отвечал я. - Ну, какие же это случаи и какие занятия? Касаются они также браков и сокровищ? - Вот уже тридцать пять лет, - отвечал он, - как на острове замечается недостаток мужских цилиндрических сокровищ. Все женские сокровища круглого типа стали жаловаться на это и подали в государственный совет докладные записки и прошения, в которых излагали свои нужды. Совет, всегда руководящийся высшими соображениями, не отвечал в течение месяца. Вопли сокровищ стали подобны тем, какими голодный народ требует хлеба. Сенаторы назначили, наконец, депутатов для того, чтобы расследовать дело и доложить о нем собранию. Это длилось еще месяц. Вопли удвоились. И близок уже был открытый бунт, когда в Академию явился один ювелир, человек очень искусный. Были произведены опыты, увенчавшиеся успехом, и после отзыва членов комиссии, с разрешения начальника полиции, ювелир был снабжен грамотой, дающей ему привилегию в течение двадцати лет обслуживать сокровища круглого типа. Следующий случай заключался в недостатке женских сокровищ многоугольного типа. Были приглашены все художники для устранения этого бедствия. Были объявлены премии. Было изобретено множество аппаратов, некоторые из которых удостоились наград. - Вы видели, - прибавил Сиклофил, - что сокровища наших женщин бывают различной формы. Но они сохраняют неизменной ту форму, которую получили при рождении. Так ли обстоит дело у вас? - Нет, - отвечал я, - женское сокровище, европейское, азиатское или африканское, имеет форму, изменяющуюся до бесконечности - cujus libet figurae capax, nullius tenax*. ______________ * Может принимать любую форму, но не сохраняет ни одной. - Значит, объяснение, какое дали наши физики явлению этого рода, правильно, - сказал он, - двадцать лет тому назад появилась на острове одна молодая брюнетка, очень любезного нрава. Никто не понимал ее языка; но когда она изучила наш, она ни за что не хотела открыть, где ее отечество. Между тем, ее грация и привлекательные свойства ума очаровали многих из нашей знатной молодежи. Некоторые из богачей предлагали ей вступить с ними в брак. Она остановила свой выбор на сенаторе Колибри. В назначенный день, следуя обычаю, их повели в храм. Прекрасная чужеземка, распростертая на алтаре, представила глазам изумленных зрителей сокровище, не имевшее никакой определенной формы; в термометре, ей поставленном, жидкость поднялась сразу на сто девяносто градусов. Верховный жрец тут же объявил, что ее сокровище ставит обладательницу его в разряд куртизанок, и влюбленному Колибри было отказано в женитьбе на ней. Не имея возможности обладать ею, как женой, он взял ее в любовницы. Однажды, когда она почувствовала себя вполне удовлетворенной, она призналась ему, что родилась в столице вашей империи. Это очень возвысило наше мнение о ваших женщинах". На этом месте рассказа вошла Мирзоза. - Ваша стыдливость, всегда неуместная, - сказал Мангогул, - лишила вас очаровательного рассказа. Я хотел бы, чтобы вы мне сказали, к чему это лицемерие, свойственное вам всем - и добродетельницам и распутницам. Смущают ли вас известного рода факты? Нет, так как вы с ними хорошо знакомы. Или здесь дело в словах? По правде сказать, это уж совсем непонятно. Если смешно краснеть от поступка, не бесконечно ли смешнее краснеть от слов, его обозначающих? Я без ума от островитян, о которых идет речь в этом драгоценном дневнике. Они все называют своими именами, язык их прост, и понятия о честном и бесчестном гораздо определеннее. Мирзоза Женщины там ходят одетые? Мангогул Конечно. Но не из приличия, а из кокетства. Они прикрываются для того, чтобы возбуждать любопытство и желания. Мирзоза И это, по-вашему, вполне соответствует хорошим нравам? Мангогул Несомненно. Мирзоза А я сомневаюсь. Мангогул О, вы всегда во всем сомневаетесь! Беседуя таким образом, он небрежно перелистывал дневник: - Есть тут обычаи в высшей степени странные, - говорил он. - Смотрите, вот глава о наружности туземцев. Тут нет ничего, чего бы вы не могли слышать при вашей исключительной стыдливости. Вот другая - о туалете женщин: она совсем в вашей компетенции и могла бы послужить вам на пользу. Вы не отвечаете! Вы никогда не доверяете мне. - Разве я не права? - Надо будет отдать вас в руки Сиклофила, чтобы он вас отвез к своим островитянам. Клянусь, вы вернетесь оттуда совершенством. - Мне кажется, что я и теперь совершенство. - Вам так кажется! А между тем я не могу сказать ни одного слова, которое вы выслушали бы внимательно. Однако вы были бы гораздо лучше, и я бы гораздо лучше чувствовал себя, если бы я всегда мог говорить, а вы всегда меня слушали. - А зачем вам нужно, чтобы я вас слушала? - В конце концов, вы правы. Ну, хорошо, отложим до сегодняшнего вечера, до завтра или до другого дня главу о наружности наших островитян и о туалете их женщин. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ О НАРУЖНОСТИ ОСТРОВИТЯН И О ЖЕНСКОМ ТУАЛЕТЕ Это было после обеда. Мирзоза сидела с вязаньем, а Мангогул, растянувшись на софе, с полузакрытыми глазами, молча занимался пищеварением. Прошел добрый час в молчании и покое, когда, наконец, султан обратился к фаворитке: - Расположена ли сударыня выслушать меня? - Смотря по тому, о чем вы будете говорить. - Но, в конце концов, не все ли мне равно, слушаете вы меня или нет, как вы изволили разумно и справедливо заметить? Мирзоза улыбнулась, а Мангогул продолжал: - Пусть принесут дневник моих путешественников и пусть не вынимают моих закладок или, клянусь бородою... Ему принесли дневник, он открыл его и стал читать: "Островитяне созданы совсем иначе, нежели другие люди. Каждый от рождения несет на себе знак своего призвания, поэтому в большинстве случаев все бывают тем, чем должны быть. Те, кому природа судила быть геометрами, обладают удлиненными пальцами, похожими на циркуль. Мой хозяин принадлежал к их числу. Субъект, рожденный быть астрономом, отличается глазами в форме улитки. Географы имеют голову, похожую на глобус. У музыкантов или изучающих акустику уши в форме рожка. У межевщиков ноги похожи на шесты, у гидравликов"... Тут султан остановился, и Мирзоза спросила его: - Ну, что же у гидравликов? Мангогул ответил: - Вы спрашиваете? Так узнайте же: "Сокровище в форме трубки, пускающей струю. У химиков нос - как перегонный куб. У анатома указательный палец - как скальпель. У механиков руки - как подпилки или как пилы". Мирзоза прибавила: - У этого народа все не так, как в нашей стране, где люди, получившие от Брамы мускулистые руки, казалось бы, предназначенные управлять плугом, стоят у кормила государства, заседают в судах или председательствуют в академиях; у нас человек, который видит не лучше крота, проводит всю свою жизнь в наблюдениях и весь занят профессией, требующей рысьих глаз. Султан продолжал читать: "Между обитателями острова можно заметить таких, пальцы которых схожи с циркулем, голова с глобусом, глаза с телескопом, уши с рожком. "Эти люди, - сказал я моему хозяину, - по-видимому виртуозы, из числа тех универсальных существ, которые обладают всеми талантами". Мирзоза перебила султана: - Бьюсь об заклад, что я угадала ответ хозяина. Мангогул Каков же он? Мирзоза Он ответил, что эти люди, которых природа, казалось бы, одарила всем, не годны ни к чему. Мангогул Клянусь Брамой, именно так. Поистине, султанша, вы очень умны. Мой путешественник прибавляет, что такое строение островитян придает всему народу вид автоматов; когда они ходят, кажется, что они занимаются измерением; когда они жестикулируют, они как будто чертят геометрические фигуры; а их пенье - исполненная пафосом декламация. Мирзоза В таком случае музыка у них должна быть очень плохой. Мангогул Но почему же? Мирзоза Потому, что музыка у них, по-видимому, стоит ниже декламации. Мангогул "Не успел я несколько раз пройтись по главной аллее общественного сада, как сделался предметом разговоров и объектом всеобщего любопытства. - Он упал с луны, - говорил один. - Вы ошибаетесь, - возразил другой, - он явился с Сатурна. - Я думаю, что это обитатель Меркурия, - говорил третий. Четвертый приблизился ко мне и сказал: - Чужеземец, разрешите узнать, откуда вы. - Из Конго, - ответил я. - А где же Конго? Я собирался удовлетворить его любопытство, когда кругом поднялся гул множества мужских и женских голосов, повторявших: - Он из Конго! Конго... Конго... Оглушенный, я заткнул уши и поспешил уйти из сада. Между тем они остановили моего хозяина, спрашивая у него, кто такие конго: люди или звери. На другой день моя дверь была осаждена толпой, которая добивалась увидеть конго. Я показался им, говорил с ними, и они удалились с презрительным смехом, восклицая: - Фи! Это человек! Мирзоза принялась хохотать. Потом спросила: - А туалет? Мангогул отвечал: - Припоминает ли сударыня одного черного брамина, очень оригинального, полубезумца, полуразумного? - Да, я помню. Это был чудак, который всюду совался со своим умом и которого другие черные брамины, его собратья, затравили до смерти. - Отлично. Вероятно, вы слышали, а может быть, и видели, особого рода клавесин, где он расположил цвета сообразно с лестницей тонов, намереваясь исполнять для наших глаз сонату, аллегро, престо, адажио, кантабиле - столь же приятные для зрения, как и мастерски выполненные произведения для слуха{453}. - Я сделала лучше: однажды я предложила ему перевести звуковой менуэт на цветовой, и он справился с этим превосходно. - И это вас очень позабавило? - Очень, потому что я тогда была ребенком. - Ну вот, мои путешественники нашли такой же инструмент у островитян, но исполняющий свое прямое назначение. - Должно быть, служить туалету? - Верно. Но каким образом? - Каким? Вот каким. Взяв какой-нибудь предмет нашего туалета, достаточно тронуть известное количество клавиш, чтобы найти гармонию этой вещи и определить соответствующие цвета других предметов туалета. - Вы невозможны! Вас нечему учить, вы все угадываете. - Я даже думаю, что есть в этой музыке диссонансы, которых можно избегнуть, предвидя заранее. - Вот именно. - Поэтому я и думаю, что для горничной нужно столько же таланта, опыта и глубины познаний, сколько и для капельмейстера. - А вы знаете, что из этого следует? - Нет. - Что мне остается закрыть дневник и приняться за щербет. Ваша мудрость, султанша, приводит меня в дурное настроение. - Другими словами, вы хотели бы, чтобы я была поглупее? - Почему же нет? Это сблизило бы нас, и мы приятнее проводили бы время. Нужно быть охваченным неистовой страстью, чтобы терпеть унижения, которым не видно конца. Я охладею к вам, берегитесь! - Государь, соблаговолите взять дневник и продолжать чтение. - Очень охотно. Сейчас будет говорить мой путешественник. "Однажды, выйдя из-за стола, мой хозяин бросился на софу, на которой и не замедлил погрузиться в сон, а я направился вместе с дамами в их апартаменты. Пройдя ряд комнат, мы вошли в большой, хорошо освещенный покой, посередине которого стоял клавесин. Хозяйка дома села перед ним, провела пальцами по клавишам, заглянула в ящик и сказала с довольным видом: - Я думаю, что он хорошо настроен. Я же сказал себе: - Кажется, она бредит, так как я не слыхал ни звука. - Сударыня играет и, без сомнения, аккомпанирует себе? - Нет. - Что же это за инструмент? - Сейчас увидите. И, обернувшись к старшей дочери, она сказала: - Позвоните, чтобы пришли прислужницы. Их пришло три, и она обратилась к ним приблизительно с такой речью: - Милые мои, я очень недовольна вами. Уже полгода, как я и мои дочери не одеваемся со вкусом. В то же время вы тратите огромные деньги. Я наняла вам лучших учителей, но, кажется, вы не знаете основных принципов гармонии. Я хочу, чтобы сегодня мой головной убор был зеленый с золотом. Найдите все остальное. Младшая из прислужниц нажала клавиши одной рукой, и перед нами появились белый, желтый, малиновый и зеленый лучи; нажала другой, и появились голубой и фиолетовый. - Это не то, что нужно, - нетерпеливо сказала хозяйка, - смягчите эти оттенки. Прислужница тронула клавиши снова и вызвала белый, лимонно-желтый, ярко-синий, пунцовый, цвет розы, цвет зари и черный. - Еще хуже, - сказала госпожа. - Вы выводите меня из терпения, - возьмите тоном выше. Прислужница повиновалась. В результате появились - белый, оранжевый, бледно-голубой, телесный, бледно-желтый и серый. Хозяйка вскричала: - Это невыносимо! - Если сударыне угодно выслушать меня, - сказала одна из двух других прислужниц, - то с этими пышными фижмами и с маленькими туфельками... - Да, пожалуй, это может сойти. После этого хозяйка удалилась в свой кабинет, чтобы одеться согласно такому подбору красок. Между тем старшая из дочерей попросила третью прислужницу дать тона для причудливого наряда, прибавив: - Я приглашена на бал и хочу быть легкой, оригинальной и блестящей. Я устала от ярких цветов. - Ничего нет легче, - сказала служанка. Вызвав жемчужно-серый луч своеобразного среднего оттенка между светлым и темным, она прибавила: - Вы увидите, мадемуазель, как это будет хорошо с вашей китайской прической, с накидкой из павлиньих перьев, с бледно-зеленой юбочкой, вышитой золотом, с чулками цвета корицы и черными, как агат, башмачками. Особенно при темно-коричневом головном уборе с рубиновой эгреткой. - Ты дорого стоишь, милая! - сказала молодая девушка. - Тебе остается только самой выполнить твои замыслы. Когда пришла очередь младшей, третья из прислужниц сказала ей: - Ваша старшая сестра пойдет на бал. А вы пойдете в храм? - Да, непременно. Вот почему я хочу, чтобы ты придумала мне что-нибудь особенно кокетливое. - Хорошо, - отвечала служанка, - наденьте ваше газовое платье огненного цвета, и я поищу к нему аккомпанемент. Это не то... вот оно... вот... вот это... да, это... вы будете очаровательны. Смотрите, мадемуазель: желтый, зеленый, черный, огненный, голубой, белый и синий. Это будет чудесно гармонировать с вашими серьгами из богемского топаза, с румянами, двумя "злодейками", тремя "полумесяцами" и семью мушками. Они вышли, сделав мне глубокий реверанс. Оставшись один, я сказал себе: - Они такие же сумасбродки здесь, как и у нас, но этот клавесин все-таки избавляет людей от лишних хлопот". Мирзоза, прервав чтение, обратилась к султану: - Ваш путешественник должен был привезти нам, по крайней мере, ноты какой-нибудь ариетты для наряда с шифрованным басом. Султан Он это и сделал. Мирзоза Кто же нам сыграет ее? Султан Кто-нибудь из учеников черного брамина. Тот, в чьих руках остался его цветовой клавесин. Но, может быть, вам надоело слушать? Мирзоза Много там еще осталось? Султан Нет. Всего несколько страничек, и вы будете свободны. Мирзоза Прочтите их. Султан "При этих моих словах, - говорится в этом дневнике, - дверь кабинета, в который удалилась мать, приоткрылась, и передо мной предстала фигура в таком странном наряде, что я не узнал ее. Прическа в форме пирамиды и светло-серые туфли на высоченных каблуках увеличили ее рост фута на полтора. На ней был белый палантин, оранжевая накидка, бледно-голубое платье из гладкого бархата, телесного цвета юбка, бледно-желтые чулки и туфельки с беличьей опушкой. Но что меня особенно поразило, это пятиугольные фижмы, с выдающимися и вдающимися углами. Можно было подумать, что это ходячая крепость с пятью бастионами. Вслед за нею появилась одна из дочерей. - Боже милосердный, - вскричала мать, - кто вас так нарядил? Уйдите, вы меня приводите в ужас! Если бы не нужно было так скоро ехать на бал, я заставила бы вас переодеться. Я надеюсь, что вы, по крайней мере, будете в маске. Потом, оглядев младшую дочь с головы до ног, она прибавила: - Вот это вполне благопристойно. В это время появился в дверях ее муж, который успел уже нарядиться после полуночного ужина: он был в шляпе цвета увядших листьев, в пышном парике с буклями, в костюме плотного сукна, с длинными прямоугольными позументами, в полтора фута каждый, с четырьмя карманами и пятью пуговицами спереди, но без складок и фалд, в коротких штанах и чулках светло-коричневого цвета и в зеленых сафьяновых туфлях, - все это вместе составляло шутовской наряд". Тут Мангогул остановился и сказал сидевшей рядом Мирзозе: - Эти островитяне вам кажутся очень смешными... Мирзоза перебила его: - Можете не кончать. На этот раз, султан, вы правы. Но я прошу вас не делать отсюда выводов. Если вы захотите стать благоразумным, все пропало. Без сомнения, мы показались бы такими же странными островитянам, как они нам. А в области моды безумцы издают законы для умных, куртизанки для честных женщин, и ничего лучшего не придумаешь, как следовать им. Мы смеемся, глядя на портреты наших предков, не думая о том, что наши потомки будут смеяться, глядя на наши портреты. Мангогул Итак, хоть раз в жизни я обнаружил здравый смысл. Мирзоза Я прощаю вам. Но довольно об этом. Мангогул Однако, несмотря на всю проницательность, вам не догадаться, что гармония, мелодия и цветовой клавесин... Мирзоза Постойте, я продолжаю... - Все это вызвало раскол между мужчинами, женщинами и вообще между всеми гражданами. Школа пошла войной на школу, один научный авторитет на другой: разгорелись диспуты, начались взаимные оскорбления, вспыхнула ненависть. - Прекрасно, но это еще не все. - Потому что я не все сказала. - Кончайте. - Подобно тому, как недавно у нас в Банзе в споре о звуках глухие оказались самыми непримиримыми спорщиками, в стране, описанной вашими путешественниками, именно слепые громче всех и больше всех кричали о цветах. Тут раздосадованный султан взял дневники путешественников и разорвал их на куски. - Ах, что вы сделали! - Я уничтожил бесполезные труды. - Может быть, бесполезные для меня, но не для вас. - Мне безразлично все, что не содействует вашему счастью. - Значит, я вам действительно дорога? - Вот вопрос, который может раз навсегда отвадить от женщин. Нет, они ничего не чувствуют, они думают, что все должны им служить. Что бы ни делали для них, им все мало. Минута раздражения - и год служения пошел насмарку. Я ухожу. - Нет, вы останьтесь. Подите сюда и поцелуйте меня. Султан поцеловал ее и сказал: - Не правда ли, мы только марионетки? - Иной раз, да. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ ДВЕ ЛИЦЕМЕРКИ Султан оставил сокровища в покое на несколько дней. Он был занят важными делами, и таким образом действие его перстня было приостановлено. В это самое время две женщины в Банзе заставили смеяться весь город. Это были завзятые лицемерки. Они вели свои интриги с величайшей осмотрительностью, и репутация их была так безупречна, что их щадило даже злословие им подобных. В мечетях только и говорили, что об их добродетели. Матери ставили их в пример дочерям, мужья - женам. Обе они придерживались того руководящего принципа, что скандал - величайший из грехов. Общность убеждений, а главное трудность втирать очки проницательному и хитрому ближнему, - превозмогли разницу их характеров, - они были близкими подругами. Зелида принимала у себя брамина Софии, а сама у Софии совещалась со своим духовным отцом. Разбираясь друг в друге, каждая, конечно, не могла не знать всего, что касалось сокровища другой. Но сокровища их были так прихотливы и нескромны, что обе они находились в непрестанной тревоге. Им казалось, что их вот-вот разоблачат, и они потеряют репутацию добродетели, ради которой притворялись и хитрили целых пятнадцать лет и которая им была теперь в тягость. В иные моменты они, - по крайней мере, Зелида, - казалось, были готовы пожертвовать жизнью, чтобы о них так же злословили, как и о большинстве их знакомых. - Что скажет свет? Как поступит мой муж?.. Как! Эта женщина, такая сдержанная, такая скромная, такая добродетельная, - эта Зелида... Она такая же, как и все... Ах, эта мысль приводит меня в отчаяние! Да, я хотела бы, чтобы у меня вовсе не было сокровища, никогда его не было! Она сидела со своей подругой, которую тоже занимали подобные размышления, но не так беспокоили. Последние слова Зелиды вызвали у нее улыбку. - Хохочите, сударыня, не стесняйтесь. Хохочите вовсю, - сказала с досадой Зелида. - Право, есть от чего. - Я знаю не хуже вас, - хладнокровно ответила София, - какая опасность нам угрожает. Но как ее избегнуть? Ведь вы же согласитесь, что нет шансов, чтобы ваше пожелание осуществилось. - Так придумайте какое-нибудь средство, - заметила Зелида. - О, - продолжала София, - я устала ломать голову, ничего не могу придумать... Заживо похоронить себя в провинциальной глуши, - это, конечно, выход; но покинуть все городские развлечения, отказаться от жизни, - нет, я этого не сделаю. Я чувствую, что мое сокровище никогда с этим не примирится. - Но как же быть?.. - Как быть? Предаться на волю провидения и смеяться, по моему примеру, над тем, что будут о нас говорить. Я все испробовала, чтобы примирить доброе имя и удовольствия. Но раз выходит, что надо отказаться от доброго имени, - сохраним, по крайней мере, удовольствия. Мы были единственными в своем роде. Ну, что же, моя дорогая, теперь мы будем такие же, как сотни тысяч других. Неужели это вам кажется таким ужасным? - Ну, конечно, - отвечала Зелида, - мне кажется ужасным походить на тех, которых мы презирали с высоты своего величия. Чтобы избежать такой пытки, я, кажется, убежала бы на край света. - Отправляйтесь, моя дорогая, - продолжала София, - что касается меня, я остаюсь. Но, между прочим, я советую вам запастись каким-нибудь тайным средством, чтобы помешать вашему сокровищу болтать в дороге. - Честное слово, - заметила Зелида, - ваша шутка неуместна, и ваша неустрашимость... - Вы ошибаетесь, Зелида, - тут нет и речи о неустрашимости. Предоставлять событиям идти их неотвратимым ходом - это тупая покорность. Я вижу, что мне не миновать лишиться чести. Ну, что же! Если уж это неизбежно, - я, по крайней мере, постараюсь избавиться от лишних волнений. - Лишиться чести! - воскликнула Зелида, заливаясь слезами. - Лишиться чести! Какой удар! Я не могу его вынести!.. Ах, проклятый бонза! Это ты меня погубил. Я любила своего мужа; я родилась добродетельной; я и теперь бы еще любила его, если бы ты не злоупотребил своим саном и моим доверием. Лишиться чести! Дорогая София... Она не могла продолжать. Ее душили рыдания, и она упала на кушетку почти в полном отчаянии. Когда к ней вернулся дар речи, она воскликнула с тоской в голосе: - Моя дорогая София, я умру от этого!.. Я должна умереть. Нет, я не переживу моего доброго имени... - Слушайте Зелида, моя дорогая Зелида, - говорила София, - не торопитесь умирать. Может быть... - Ничего не может быть. Я должна умереть... - Но, может быть, нам удастся... - Ничего нам не удастся, - говорю я вам... Но скажите все-таки, дорогая, что нам может удастся? - Может быть, нам удастся помешать сокровищу говорить. - Ах, София, вы хотите меня утешить, внушив мне ложные надежды, - вы обманываете меня. - Нет, нет, я и не думаю вас обманывать. Выслушайте же меня, вместо того чтобы предаваться безумному отчаянию. Мне рассказывали о Френиколе, Эолипиле, о кляпах и намордниках. - Какое же отношение имеют Френиколь, Эолипиль и намордники к той опасности, которая нам угрожает? Что может сделать мой ювелир и что такое намордник? - А вот я вам скажу. Слушайте же, дорогая: намордник - это машинка, изобретенная Френиколем, одобренная Академией и усовершенствованная Эолипилем, который приписывает себе это изобретение. - Ну, и при чем же здесь эта машинка, изобретенная Френиколем, одобренная Академией и усовершенствованная этим олухом Эолипилем? - О, ваша живость превосходит всякое воображение! Ну, так вот, эту машинку пускают в ход, и она заставляет молчать сокровище, хотя бы оно... - Неужели это правда, моя дорогая? - Говорят. - Надо выяснить это, - заявила Зелида, - и немедленно же. Она позвонила. Вошла служанка, и она послала ее за Френиколем. - Почему не за Эолипилем? - спросила София. - Френиколь менее заметный человек, - ответила Зелида. Ювелир не заставил себя ждать. - Ах, вот и вы, Френиколь, - сказала Зелида. - Добро пожаловать. Поторопитесь же, мой милый, вывести двух женщин из большого затруднения. - В чем дело, сударыни?.. Может быть, вам нужны какие-нибудь редкие драгоценности? - Нет, у нас и так есть два сокровища, и мы хотели бы... - Избавиться от них, не так ли? Ну, что же, сударыни, покажите их мне. Я их возьму, или мы с вами обменяемся... - Нет, господин Френиколь, не то, нам нечем меняться... - А, я вас понял: речь идет о серьгах, которые вы хотите потерять, да так, чтобы ваши мужья нашли их у меня... - Совсем нет. Да ну же, София, скажите ему, в чем дело. - Френиколь, - заговорила София, - нам нужно два... Как! Вы все еще не понимаете? - Нет, сударыня. Как же мне понять? Ведь вы мне ничего не говорите. - Дело в том, - ответила София, - что для стыдливой женщины мучительно говорить об известных вещах... - Тем не менее, - возразил Френиколь, - вам необходимо объясниться. Я ведь ювелир, а не гадатель. - Однако вы должны догадаться. - Честное слово, сударыни, чем больше я на вас смотрю, тем меньше вас понимаю. Когда женщина молода, богата и красива, как вы, ей незачем прибегать к искусственным прикрасам. Кстати, скажу вам откровенно, что я больше не продаю драгоценностей. Я предоставил торговать этими безделушками моим начинающим собратиям. Ошибка ювелира обеим лицемеркам показалась такой забавной, что они разразились ему в лицо хохотом, - это его окончательно сбило с толку. - Разрешите мне, сударыни, откланяться и удалиться, - сказал он. - Я вижу, вы заставили меня пройти целое лье только затем, чтобы надо мной потешаться. - Постойте, постойте, мой милый, - сказала Зелида, все еще смеясь. - Это вовсе не входило в наши расчеты. Но вы не поняли нас и наговорили столько несуразного... - От вас зависит, сударыня, дать мне правильные представления. В чем же дело, наконец? - О господин Френиколь, дайте же мне высмеяться, прежде чем вам ответить. Зелида задыхалась от хохота. Ювелир решил, что с ней истерический припадок или что она сошла с ума, и набрался терпения. Наконец, Зелида успокоилась. - Ну вот, - сказала она. - Речь идет о наших сокровищах, о наших, понимаете вы меня, господин Френиколь? Вы, вероятно, знаете, что с некоторых пор иные сокровища стали болтать, как сороки. Вот мы и хотим, чтобы наши собственные не следовали их дурному примеру. - А! Теперь я понял. Значит, вам нужен намордник? - Отлично, вы в самом деле поняли. Недаром мне говорили, что господин Френиколь далеко не глуп... - Вы очень добры, сударыня. Что касается того, о чем вы меня просите, у меня они есть всех сортов, и я сейчас же пойду за ними. Френиколь ушел. Зелида бросилась обнимать подругу и благодарить ее за подсказанное средство. "А я, - говорит африканский автор, - пошел отдохнуть в ожидании, пока вернется ювелир". ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ВОЗВРАЩЕНИЕ ЮВЕЛИРА Ювелир вернулся и предложил нашим ханжам два усовершенствованных намордника. - Милосердный боже! - вскричала Зелида. - Что за намордники! Что за огромные намордники! И кто эти несчастные, которые будут их употреблять? Да ведь они - добрая сажень в длину! Честное слово, мой друг, вы верно снимали мерку с кобылы султана. - Да, - небрежно сказала София, рассмотрев и вымерив рукой намордники, - вы правы. Они могут подойти только кобыле султана или старой Римозе... - Клянусь вам, сударыни, - возразил Френиколь, - это нормальный размер, и Зельмаида, Зирфила, Амиана, Зюлейка и сотни других покупали именно такие... - Это невозможно, - заявила Зелида. - Но это так, - продолжал Френиколь, - хотя они говорили то же, что и вы. Если вы хотите убедиться в своей ошибке, вам остается, так же как и им, примерить их... - Господин Френиколь может говорить все, что угодно, но ему никогда не убедить меня, что это мне подойдет, - сказала Зелида. - И мне тоже, - заявила София. - Пусть он нам покажет другие, если у него есть. Френиколь, многократно убеждавшийся на опыте, что женщин невозможно уговорить на этот счет, предложил им намордники для тринадцатилетнего возраста. - А, вот как раз то, что нам надо, - воскликнули одновременно подруги. - Я желал бы, чтобы было так, - прошептал Френиколь. - Сколько вы за них хотите? - спросила Зелида. - Сударыня, всего десять дукатов. - Десяток дукатов! Вы шутите, Френиколь! - Сударыня, это без запроса... - Вы берете с нас за новинку. - Клянусь вам, сударыни, что это своя цена... - Правда, работа хорошая, но десять дукатов - это сумма... - Я ничего не уступлю. - Мы пойдем к Эолипилю. - Пожалуйста, сударыни, но имейте в виду, что и мастера, и намордники бывают разные. Френиколь стоял на своем, и Зелиде пришлось уступить. Она купила два намордника, и ювелир ушел, убежденный в том, что они будут им слишком коротки и скоро вернутся к нему обратно за четверть цены. Однако он ошибся. Мангогулу не довелось направить перстень на этих женщин, и сокровищам их не вздумалось болтать громче обычного, - это было к их счастию, ибо Зелида, примерив намордник, обнаружила, что он вдвое короче, чем следует. Но она не решилась с ним расстаться, ибо менять его показалось ей столь же неудобно, как и пользоваться им. Обо всех этих обстоятельствах стало известно через одну из ее служанок, которая рассказала по секрету своему возлюбленному, тот в свою очередь передал конфиденциально другим, разгласившим новость под строгим секретом по всей Банзе. Френиколь со своей стороны разболтал тайну, - приключение наших ханжей стало общеизвестным и некоторое время занимало сплетников Конго. Зелида была неутешна. Эта женщина, более достойная сожаления, чем порицания, возненавидела своего брамина, покинула супруга и затворилась в монастыре. Что касается Софии, она сбросила маску, пренебрегла молвой, нарумянилась, посадила мушки на щеки и пустилась в широкий свет, где у нее были похождения. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ СЕДЬМАЯ ПРОБА КОЛЬЦА. ЗАДЫХАЮЩЕЕСЯ СОКРОВИЩЕ Хотя буржуазки Банзы и не предполагали, что их сокровища будут иметь честь говорить, они, тем не менее, все обзавелись намордниками. В Банзе носили намордник, как мы носим придворный траур. Здесь африканский автор замечает с удивлением, что умеренность цен на намордники и общедоступность не помешали им долго быть в моде в серале. - "На этот раз, - говорит он, - полезность победила предрассудок". Такое общее место, конечно, не стоило бы того, чтобы его повторять, но мне кажется, что все древние авторы Конго грешат повторениями, может быть они или задаются целью придать таким путем своим произведениям изящество и правдоподобие, или же они далеко не отличаются богатством красок, какое им приписывают их поклонники. Как бы то ни было, однажды Мангогул, гуляя в садах в сопровождении всего своего двора, решил повернуть перстень в сторону Зелаис. Она была красива, и ее подозревали в кое-каких похождениях. Внезапно ее сокровище стало невнятно лепетать и произнесло лишь несколько отрывистых слов, которые ровно ничего не означали; зубоскалы истолковали их каждый по-своему. - Однако! - воскликнул султан. - У этого сокровища сильно затруднена речь. Вероятно, что-нибудь мешает ему говорить. И вот он снова направил на него перстень. Сокровище опять сделало усилие высказаться и, частично преодолевая препятствие, тормозившее его речь, выговорило весьма явственно: - Ах, ах, я... за... задыхаюсь. Я больше не могу. Ах... ах... задыхаюсь. Тотчас же Зелаис стала задыхаться. Лицо у нее побледнело, горло вздулось, и она упала с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом в объятия окружавших ее придворных. Будь Зелаис где-нибудь в другом Месте, ей быстро оказали бы помощь. Нужно было только избавить ее от намордника, чтобы сокровище могло свободно дышать. Но как подать ей руку помощи в присутствии Мангогула? - Скорей! Скорей! Врачей сюда! - воскликнул султан. - Зелаис умирает! Пажи побежали во дворец и скоро вернулись; за ними важно шли врачи, впереди всех Оркотом. Один из них высказался за кровопускание, другие за отхаркивающее, но проницательный Оркотом велел перенести Зелаис в соседний кабинет, осмотрел ее и разрезал ремешки намордника. Он мог похвастаться, что видел еще одно зашнурованное сокровище в состоянии острого пароксизма. Однако вздутие было огромно, и Зелаис продолжала бы страдать, если бы султан не сжалился над ней. Он повернул перстень в обратную сторону; кровяное давление восстановилось, Зелаис пришла в себя, и Оркотом приписал себе это чудесное исцеление. Несчастный случай с Зелаис и нескромность ее врача сильно дискредитировали намордники. Оркотом, не заботясь об интересах Эолипиля, решил построить на развалинах его состояния - свое собственное. Он объявил, что специализировался на лечении простуженных сокровищ. До сих пор на глухих улицах можно еще встретить его объявления. Сперва к нему потекли деньги, но потом на него обрушилось всеобщее презрение. Султану доставляло удовольствие сбивать спесь с шарлатана. Стоило Оркотому похвастаться, что он вынудил к молчанию какое-нибудь сокровище, которое и без того всегда молчало, как беспощадный Мангогул заставлял его говорить. Наконец, заметили, что после двух-трех визитов Оркотома любое молчавшее до сих пор сокровище начинает болтать. Вскоре его причислили, так же как и Эолипиля, к разряду шарлатанов, и оба пребывали в этом звании до тех пор, пока Браме не заблагорассудилось снять его с них. Стыд предпочли апоплексии. "Ведь от нее умирают", - говорили в городе. Итак, от намордников отказались, предоставили сокровищам болтать, и никто от этого не умер. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ВОСЬМАЯ ПРОБА КОЛЬЦА. ИСТЕРИКИ Как мы видели, было время, когда женщины, опасаясь болтовни своих сокровищ, задыхались и чуть не умирали. Но вот наступила другая пора. Они стали выше этого страха, отделались от намордников и начали прибегать только к истерикам. В числе приближенных фаворитки была одна оригинальная девушка. Она отличалась прелестным, хотя несколько неровным характером. Выражение ее лица менялось десять раз в день, но всякий раз было привлекательно. И в меланхолии, и в веселье она не имела себе равных: в моменты безумной веселости ей приходили в голову очаровательные затеи, а во время приступов грусти у нее были весьма забавные причуды. Мирзоза до того привыкла к Калироэ, - так звали эту молодую девушку, - что не могла без нее жить. Однажды султан упрекнул фаворитку, что она проявляет какое-то беспокойство и холодок. - Государь, - отвечала она, несколько смущенная его упреками, - я никуда не гожусь, когда со мной нет моих трех зверушек - чижа, кошки и Калироэ, и вот вы видите, что последней нет со мной... - Почему же ее здесь нет? - спросил Мангогул. - Не знаю, - отвечала Мирзоза. - Но несколько месяцев назад она заявила мне, что если Мазул отправится в поход, ей никак не обойтись без истерики. И вот Мазул вчера уехал... - Ну, это еще терпимо, - заметил султан. - Вот, что называется, хорошо мотивированная истерика. Но почему же бывают истерики у сотни других женщин, у которых совсем молодые мужья и нет недостатка в любовниках? - Государь, - ответил один из придворных, - это модная болезнь. Впадать в истерику - это хороший тон для женщин. Без любовников и без истерики нельзя вращаться в свете. И в Банзе нет ни одной буржуазки без истерики. Мангогул улыбнулся и тотчас же решил посетить некоторых из этих истеричек. Он направился прямо к Салике. Он нашел ее в постели, с раскрытой грудью, пылающими глазами и растрепанными волосами. У ее изголовья сидел маленький врач Фарфади, заика и горбун, и рассказывал ей сказки. Она то и дело вытягивала то одну, то другую руку, зевала, вздыхала, проводила рукой по лбу и восклицала страдальческим голосом: - Ах... Я больше не могу... Откройте окно... Дайте мне воздуху... Я больше не могу... Я умираю... Мангогул улучил момент, когда Фарфади с помощью взволнованных служанок заменял ее покрывало более легким, и направил на нее перстень. Немедленно услыхали: - Ах, как мне все это надоело! Видите ли, мадам забрала себе в голову, что у нее истерика. Это будет длиться неделю. Умереть мне на месте, если я знаю, из-за чего все это! Я вижу, какие усилия прилагает Фарфади, чтобы вырвать с корнем это зло, но мне кажется, что он напрасно так усердствует. - Ладно, - сказал султан, снова повертывая перстень, - у этой истерика на пользу врачу. Посмотрим в другом месте. Из особняка Салики он направился в особняк Арсинои, который расположен поблизости. Не успел он войти в ее апартаменты, как услыхал громкие раскаты смеха. Он направился к ней, думая, что застанет ее с кем-нибудь. Между тем, она была одна. Мангогул не очень этому удивился. - Когда женщина закатывает истерику, - сказал он про себя, - она, по-видимому, бывает или грустной, или веселой - как ей заблагорассудится. Он направил на нее перстень, и внезапно ее сокровище расхохоталось во все горло. От этого необузданного смеха оно резко перешло к забавным ламентациям по поводу отсутствия Нарцеса, которому оно дружески советовало поскорее вернуться, и продолжало с новой силой рыдать, плакать, стонать, вздыхать с таким отчаянием, словно похоронило всех своих близких. Султан едва сдерживал смех, слушая эти забавные жалобы. Он повернул в другую сторону перстень и отправился домой, предоставив Арсиное и ее сокровищу сетовать на здоровье и решив про себя, что пословица несправедлива. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ДЕВЯТОЕ ИСПЫТАНИЕ КОЛЬЦА. ПОТЕРЯННОЕ И НАЙДЕННОЕ (Дополнение к ученому трактату Пансироля{466} и к "Мемуарам" Академии надписей) Мангогул возвращался в свой дворец, размышляя о смешных причудах женщин. По рассеянности или по прихоти кольца он оказался под портиками великолепного здания, которое Фелиса украсила роскошными гробницами своих любовников. Он воспользовался случаем порасспросить ее сокровище. Фелиса была женой эмира Самбуко, предки которого царствовали в Гвинее. Самбуко был почитаем в Конго благодаря пяти-шести знаменитым победам, одержанным им над врагами Эргебзеда. Он был искусен в дипломатии так же, как и в военном деле, и его назначали послом в самые ответственные моменты, причем он блестяще справлялся со своей миссией. Он увидал Фелису, вернувшись из Лоанго, и сразу в нее влюбился. В ту пору ему было около пятидесяти лет, Фелисе же - не более двадцати пяти. У нее было больше очарования, чем красоты. Женщины говорили, что она очень хороша, а мужчины находили ее прелестной. Ей представлялось много прекрасных партий, но имелись ли у нее какие-то свои расчеты или же здесь была преградой разница между ее состоянием и состоянием ее воздыхателей, но она отвергла все предложения. Самбуко увидал ее, поверг к ее ногам свои огромные богатства, свое имя, лавры и титулы, уступавшие только монаршьим, - и добился ее руки. Целых шесть недель после свадьбы Фелиса была или казалась добродетельной. Но сокровище, по природе сладострастное, лишь в редких случаях овладевает собой, и пятидесятилетний муж, хотя бы и признанный герой, будет безрассуден, если вздумает победить этого врага. Хотя Фелиса и была осторожна в своем поведении, ее первые приключения все же получили огласку. Таким образом, были все основания предполагать, что и в дальнейшем у нее были интимные тайны, и Мангогул, желавший добраться до истины, поспешно прошел из вестибюля ее дворца в ее апартаменты. Была середина лета, стояла ужасающая жара, и Фелиса после обеда бросилась на кровать в уединенном кабинетике, украшенном зеркалами и фресками. Она спала, и рука ее лежала на томике персидских сказок, нагнавших на нее сон. Некоторое время Мангогул смотрел на нее; он принужден был признать, что у Фелисы была своя прелесть, и направил на нее перстень. - Я помню, как сейчас, - немедленно же заговорило ее сокровище, - девять доказательств любви в четыре часа. Ах, какие моменты! Зермунзаид прямо божественен. Это вам не старый ледяной Самбуко. Милый Зермунзаид, до тебя я не знало подлинного наслаждения, истинного блага, - ты научил меня всему этому. Мангогул, желавший узнать некоторые подробности связи Фелисы с Зермунзаидом, о которых сокровище умалчивало, касаясь лишь того, что больше всего поражает всякое сокровище, - потер алмаз перстня о свой камзол и направил на Фелису засиявший яркими лучами камень. Скоро он оказал действие на сокровище, которое, уразумев, о чем его спрашивают, продолжало более эпическим тоном. - Самбуко командовал армией Моноэмуги, и я сопровождало его в походе. Зермунзаид служил полковником под его началом, и генерал, удостаивавший его своим доверием, назначил его эскортировать нас. Ревностный Зермунзаид не покинул своего поста: он показался ему настолько приятным, что Зермунзаид и не думал уступать его кому-нибудь другому, и единственно, чего он страшился в продолжение всей кампании, - это потерять свой пост. В течение зимы я приняло несколько новых гостей: Касиля, Жекия, Альмамума, Язуба, Селима, Манзора, Нерескима, - все это были военные, которые были обязаны своей репутацией Зермунзаиду, но не стоили его. Доверчивый Самбуко возложил охрану добродетели своей жены на нее самое и на Зермунзаида; всецело поглощенный бесконечными перипетиями войны и великими операциями, которые он замышлял во славу Конго, - он ни на мгновение не заподозрил Зермунзаида в измене, а Фелису в неверности. Война продолжалась; армии снова двинулись в поход, и мы опять сели в паланкины; паланкины продвигались очень медленно; незаметно главная часть войска перегнала нас, и мы оказались в арьергарде, которым командовал Зермунзаид. Этот славный малый, которого великие опасности никогда не могли совратить с пути славы, не смог противостоять наслаждению. Он поручил своему подчиненному надзор за движениями преследовавшего нас неприятеля и направился к нашему паланкину, но не успел он войти, как мы услыхали заглушенные звуки оружия и крики. Зермунзаид, прервав свою работу, хочет выйти; но вот он простерт на земле, и мы оказываемся во власти победителя. Итак, я начало с того, что поглотило славу и карьеру офицера, который, благодаря своей храбрости и заслугам, мог рассчитывать на высшие военные посты, если бы не знал жены своего генерала. Более трех тысяч человек погибло в этой переделке. Столько же добрых подданных мы похитили у государства. Представьте себе изумление Мангогула при этих словах. Он слышал надгробную речь над телом Зермунзаида, и не узнавал полковника в чертах этого портрета. Его отец Эргебзед сожалел об этом офицере. Полученные донесения воздавали последнюю хвалу прекрасному отступлению Зермунзаида, приписывая его поражение и гибель численному превосходству врагов, которых, как там говорилось, было шестеро против одного. Все Конго скорбело о человеке, так хорошо исполнившем свой долг. Его жена получила пенсию, его старшему сыну поручили командовать полком, а младшему обещали бенефицию. "Какой ужас! - воскликнул про себя Мангогул. - Супруг обесчещен, государство предано, подданные принесены в жертву; эти преступления никому неизвестны и даже вознаграждены как добродетели, - и все это из-за одного сокровища!" Сокровище Фелисы, остановившееся, чтобы перевести дыхание, продолжало: - И вот я оказалось брошенным на произвол неприятеля. Полк драгун готов был ринуться на нас. Фелиса, казалось, была в отчаянии, но на деле только того и желала. Однако прелесть добычи посеяла раздор между мародерами. Засверкали кривые сабли, и тридцать-сорок человек были убиты в мгновение ока. Слух об этих беспорядках дошел до бригадного генерала. Он прибежал, успокоил головорезов и поместил нас под охраной в палатке. Не успели мы опомниться, как он явился просить награду за услуги. "Горе побежденным!" - воскликнула Фелиса, бросаясь навзничь на кровать. И всю ночь она бурно переживала свое несчастье. На другой день мы очутились на берегу Нигера. Нас поджидал каик{468}, и мы с моей хозяйкой отправились на прием к императору Бенена. Во время этого путешествия, длившегося сутки, капитан судна предложил Фелисе свои услуги, они были приняты, и я познало на опыте, что морская служба бесконечно проворнее сухопутной. Мы предстали перед императором Бенена; он был молод, пылок, сластолюбив. Фелиса одержала над ним победу, но скоро победы мужа испугали ее. Самбуко потребовал мира и должен был отдать три провинции и выкуп за меня. Иные времена, иные заботы. Не знаю, как Самбуко стали известны причины несчастия предыдущей кампании, но во время новой он поместил меня на границе под опекой своего друга, главы браминов. Святой муж и не думал защищаться. Он пал жертвой коварства Фелисы. Меньше чем в полгода я поглотило его колоссальные доходы, три пруда и два высокоствольных леса. - Милосердный боже! - воскликнул Мангогул. - Три пруда и два леса. Что за аппетит у этого сокровища! - Это пустяки, - продолжало сокровище. - Мир был заключен, и Фелиса отправилась в Мономотапу, куда ее муж был назначен послом. Она играла в карты и свободно проигрывала сто тысяч цехинов в день, которые я возвращало в один час. Мне попался на зубок один министр, у которого дела его владыки не занимали целиком всего времени; в три-четыре месяца я проглотило его прекрасное именье, дворец, полный мебели, экипаж с маленькими пегими лошадками. Четырехминутную благосклонность нам оплачивали праздниками, презентами, драгоценными камнями, а слепой или политичный Самбуко ничуть не мешал нам. Я не стану упоминать, - прибавило сокровище, - о герцогствах, графствах, титулах и гербах, блеск которых был омрачен мной. Обратитесь к моему секретарю, и он вам расскажет, что с ними сталось. Я сильно обкарнало вотчину Биафары и владею целой провинцией Белеганцы. На склоне своих лет Эргебзед предложил мне... При этих словах Мангогул повернул алмаз и заставил замолчать эту бездонную пучину. Он чтил память отца и не хотел слушать ничего такого, что могло омрачить в его сознании блеск великих достоинств, которые он признавал за ним. Вернувшись в свой сераль, он рассказал фаворитке об истеричках и об испытании, произведенном над Фелисой. - Вы считаете эту женщину своей подругой, - сказал он, - а между тем не знаете ее интимной жизни так, как я. - Понимаю, повелитель, - отвечала султанша. - Вероятно, ее сокровище глупо выболтало вам ее похождения с генералом Микокофом, эмиром Феридуром, сенатором Марзуфой и великим брамином Рамадануцио. Ну, что ж! Кто не знает, что она содержит молодого Аламира и что старому Самбуко, который не говорит ни слова, все это известно не хуже, чем вам? - Не об этом речь, - возразил Мангогул. - Я только что заставил ее сокровище изрыгнуть все проглоченное им. - Разве оно что-нибудь у вас похитило? - спросила Мирзоза. - У меня ничего, - ответил султан, - но очень многое у моих подданных. У магнатов моей империи, у соседних властителей: земли, провинции, дворцы, пруды, леса, брильянты, экипажи с гнедыми конями. - Не считая репутаций и добродетелей, - прибавила Мирзоза. - Не знаю, какие выгоды принесет вам ваше кольцо, но чем больше вы производите с ним опытов, тем противнее становится мне мой пол - в том числе даже те, которых я считала достойными некоторого уважения. Я испытываю такое негодование против них, что прощу ваше величество предоставить меня на несколько минут моим чувствам. Мангогул, зная, что фаворитка, ненавидит всякое принуждение, трижды поцеловал ее в правое ухо и удалился. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ОБРАЗЧИК МОРАЛИ МАНГОГУЛА Мангогулу не терпелось увидать фаворитку. Он плохо спал, встал раньше обыкновенного и на рассвете направился к ней. Она уже успела позвонить, и горничные пришли поднять занавески и собирались ее одевать. Султан внимательно осмотрел комнату и, заметив, что там нет собак, спросил о причине странного обстоятельства. - Вы думаете, - отвечала Мирзоза, - что я проявляю в этом оригинальность, а между тем, ничего подобного. - Уверяю вас, - возразил султан, - что у всех моих придворных дам я видел собак. Вы вынуждаете меня узнать, почему у них есть собаки, а у вас нет. У многих из них даже по нескольку собак. И все без исключения расточают псам такие ласки, какие едва ли оказывают любовникам. Чему обязаны эти животные таким предпочтением? На что они нужны? Мирзоза не знала, что ответить на этот вопрос. - Дело в том, - сказала она, - что иметь собаку то же, что иметь попугая или чижа. Может быть, и смешно привязываться к животным, но нет ничего странного в том, что их держат в доме: они иногда забавляют и никогда не вредят нам. Если их ласкают, то потому, что такие ласки не имеют последствий. К тому же, неужели вы думаете, государь, что любовник удовлетворится поцелуем, какой дает женщина своей болонке? - Конечно, я так думаю, - заявил султан. - Черт возьми, он должен быть очень требовательным, чтобы не удовлетвориться этим. Одна из горничных Мирзозы, снискавшая любовь султана и фаворитки своей кротостью, одаренностью и усердием, заметила: - Эти животные несносны и нечистоплотны: они пачкают платья, портят мебель, рвут кружева и за какие-нибудь четверть часа натворят таких бед, за какие попала бы в немилость самая образцовая горничная, а между тем, их терпят. - Хотя, как утверждает госпожа, они больше ни на что не годны, - прибавил султан. - Государь, - отвечала Мирзоза, - нам дороги наши причуды, а иметь болонку - такая же причуда, как и сотни других; если бы можно было отдать себе в них отчет, они перестали бы быть причудами. Царство обезьян кончилось; попугайчики еще держатся. Собаки были низвергнуты, но вот они снова поднимаются. Белка тоже пережила пору своего величия; моды на животных так же изменчивы и преходящи, как на итальянский, английский языки, геометрию, сборки и фалбалы. - Мирзоза, - возразил султан, качая головой, - недостаточно об этом осведомлена, и сокровище... - Надеюсь, ваше высочество не рассчитываете узнать у сокровища Гарии, почему эта женщина, не пролившая ни слезинки при смерти сына, одной из дочерей и мужа, оплакивала полмесяца потерю своего мопса. - А почему бы и нет? - спросил Мангогул. - Честное слово, - сказала Мирзоза, - если бы наши сокровища могли объяснить все наши причуды, - они оказались бы осведомленнее нас. - А кто же будет оспаривать? - продолжал султан. - Я думаю, что сокровище заставляет женщину вытворять сотни вещей без ее ведома. И я замечал не раз, как женщина, которая воображает, что повинуется разуму, на деле повинуется своему сокровищу. Один великий философ{471} помещал душу - разумеется, мужскую - в шишковидную железу. Если бы я допускал ее у женщин, я уж знаю, где поместил бы ее. - Не трудитесь, пожалуйста, мне об этом рассказывать, - поспешно заметила Мирзоза. - Но вы мне разрешите, по крайней мере, - сказал Мангогул, - поделиться с вами некоторыми доводами в пользу существования души у женщин, которые внушило мне мое кольцо. Испытания, которые я производил с помощью его, сделали из меня великого моралиста. Я не обладаю ни остроумием Лабрюйера, ни логикой Пор-Рояля, ни воображением Монтеня, ни мудростью Шаррона{471}, и тем не менее, мне удалось собрать факты, быть может, им недостававшие. - Говорите, государь, - иронически сказала Мирзоза. - Я буду - вся внимание. Образчик морали султана вашего возраста, конечно, весьма любопытная вещь. - Теория Оркотома весьма эксцентрична, - не в обиду будь сказано его знаменитому собрату Ирагу. А между тем, я нахожу глубокий смысл в ответах, которые он дал на полученные им возражения. Если бы я допускал у женщин душу, я охотно бы допустил вместе с ним, что сокровища высказывались всегда, правда, шепотом, и что кольцо гения Кукуфы заставило их лишь повысить тон. С такой предпосылкой нет ничего легче как определить всех вас самым точным образом. Например, мудрая женщина - это та, которая обладает немым сокровищем или же не слушает его. Неприступная - та, которая делает вид, что не слушает своего сокровища. Легкомысленная - та, от которой сокровище требует многого и которая слишком ему поддается. Сладострастная - та, которая охотно слушает свое сокровище. Куртизанка - та, к которой ее сокровище пристает каждую минуту и которая ни в чем ему не отказывает. Кокетка - та, которая обладает или немым сокровищем или же не слушает его, но вместе с тем подает всем приближающимся к ней мужчинам надежду на то, что ее сокровище однажды заговорит, и она будет притворяться немой. Скажите, услада моей души, как вы находите мои определения? - Мне думается, - сказала фаворитка, - что ваше высочество забыли о чувствительной женщине. - Я не упомянул о ней потому, - отвечал султан, - что мне еще не вполне ясно, что это такое; опытные люди утверждают, что слово "чувствительная" вне связи с сокровищем лишено всякого смысла. - Как! Лишено смысла! - воскликнула Мирзоза. - Как! Неужели же нет ничего среднего, и женщина непременно должна быть или недоступной, или легкого поведения, или кокеткой, или сладострастной, или куртизанкой? - Услада моей души, - сказал султан, - я готов признать недостаточность моей классификации и включу чувствительную женщину в число названных характеров, но при условии, что вы мне дадите такое определение, какое бы не совпадало ни с одним из моих. - Весьма охотно, - отвечала Мирзоза. - Я надеюсь справиться с этой задачей, не выходя из рамок вашей теории. - Посмотрим, - сказал Мангогул. - Ну, вот, - продолжала фаворитка, - чувствительная женщина - это та... - Смелее, Мирзоза, - сказал Мангогул. - О! Не мешайте мне, пожалуйста. Чувствительная женщина - это та... которая любит, а между тем, ее сокровище молчит, или... та, сокровище которой высказывалось лишь в пользу человека, которого она любит. Со стороны султана было бы недостатком любезности придраться к фаворитке и спрашивать, что она разумеет под словом "любить". Итак, он промолчал. Мирзоза приняла его молчание за знак согласия и прибавила, гордясь тем, что так ловко вышла из затруднительного положения: - Вы, мужчины, думаете, что если мы не аргументируем, так это потому, что не рассуждаем. Узнайте же раз и навсегда, что мы, если только пожелаем, легко обнаружим фальшь ваших парадоксов, как вы выискиваете ошибки в наших доводах. Если бы ваше высочество не спешили удовлетворить свое любопытство по части болонок, я вам дала бы, со своей стороны, образчик моей философии. Но вы ничего не потеряете. Мы отложили это на один из дней, когда у вас будет больше свободного времени для меня. Мангогул отвечал, что он только и мечтает о том, чтобы познакомиться с ее философскими идеями, и что метафизика двадцатидвухлетней султанши должна быть не менее своеобразной, чем мораль султана его возраста. Но Мирзоза, понимая, что это только любезность со стороны Мангогула, попросила у него некоторой отсрочки на подготовку и дала, таким образом, султану предлог устремиться туда, куда влекло его любопытство. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ ДЕСЯТАЯ ПРОБА КОЛЬЦА. БОЛОНКИ Мангогул немедленно же перенесся к Гарии; по своей привычке говорить в одиночестве, он так рассуждал сам с собой: "Эта женщина всякий раз ложится спать со своими четырьмя комнатными собаками; либо сокровища ничего не знают об этих животных, либо ее сокровище кое-что расскажет мне о них; ведь, слава богу, всем известно, что она любит своих собак до обожания". Оканчивая этот монолог, он очутился в вестибюле Гарии. Он уже предчувствовал, что она отдыхает в своей обычной компании. Это были: маленькая болонка, датский дог и два мопса. Султан вынул табакерку, задал себе две понюшки испанского табаку и приблизился к Гарии. Она спала, но собачонки, у которых слух был насторожен, услыхали какой-то шум, залаяли, и она проснулась. - Молчите, детки, - сказала она им таким нежным тоном, что можно было заподозрить, будто она говорит со своими дочками. - Спите, не тревожьте меня и самих себя. В свое время Гария была молода и красива; у нее были любовники соответствующего ранга, но они исчезли еще скорее, чем прелести. Чтобы утешиться в своем одиночестве, она ударилась в какую-то причудливую роскошь, и ее лакеи были самыми элегантными в Банзе. Время шло, она все старилась. Годы вызвали у нее реформу; она ограничила свой штат четырьмя собаками и двумя браминами и сделалась образцом чопорности. В самом деле, ее не могло коснуться даже самое ядовитое жало сатиры, и уже более десяти лет Гария мирно наслаждалась репутацией добродетели и своими животными. Было известно, что Гария испытывает повышенную нежность к болонкам, и нельзя было заподозрить, что ее хватит на долю браминов. Гария повторила свою просьбу животным, и они имели любезность послушаться. Тогда Мангогул коснулся рукой своего перстня, и престарелое сокровище начало рассказывать о своем последнем приключении. Его первые похождения происходили так давно, что оно едва о них помнило. - Удались, Медор, - сказало сокровище хриплым голосом. - Ты меня утомляешь. Я предпочитаю Лизетту, я нахожу ее более нежной. Медор, которому был незнаком голос сокровища, продолжал свое дело. Но Гария, просыпаясь, сказала: - Убирайся же, маленький негодяй, - ты мне не даешь отдохнуть. Иногда это и хорошо, но сейчас, право, слишком. Медор удалился, Лизетта заняла его место, и Гария опять заснула. Мангогул, приостановивший на несколько минут действие кольца, снова повернул алмаз, и древнее сокровище, глубоко вздохнув, продолжало болтать. - Ах, как я огорчено смертью большой левретки! Это была прелестнейшая в мире маленькая женщина, самое ласковое создание, она не переставала меня забавлять. Сколько ума и нежности! Вы настоящие животные по сравнению с ней! Этот негодяй убил ее... Бедная Зензолина! Как только подумаю о ней, слезы навертываются на глаза... Я думало, что моя хозяйка умрет от огорчения. Два дня она ничего не пила и не ела. У нее в голове мутилось. Судите о ее горе. Ни духовник, ни друзья, ни болонка не смели ко мне приближаться. Прислужницам был отдан приказ под страхом увольнения не допускать супруга в ее апартаменты. "Это чудовище лишило меня Зензолины, - восклицала она. - Пусть он не приходит, я больше не желаю его видеть". Мангогул, которого брало любопытство узнать обстоятельства смерти Зензолины, усилил магнетическое действие перстня, потерев его о полу своего камзола, затем направил его на Гарию. Сокровище продолжало: - Лишившись первого мужа, Рамадека, Гария влюбилась в Сендора. Этот молодой человек был высокого рода, беден, но обладал одним качеством, которое очень нравится женщинам и которое после болонок было всего более по вкусу Гарии. Нищета победила отвращение Сендора к возрасту и собакам Гарии. Двадцать тысяч экю годового дохода примирили его с морщинами хозяйки и с необходимостью терпеть болонок. Он женился на ней. Он льстил себя надеждой, что возьмет верх над животными благодаря своим талантам и любезности и ему удастся навлечь на них опалу с первых же дней его царствования. Но он ошибся. Через несколько месяцев, считая свое положение упроченным, он решился поставить на вид хозяйке, что собаки в кровати для него далеко не такая приятная компания, как для нее, что смешно иметь больше трех псов и что допускать на брачное ложе больше одного зараз значит превратить это ложе в конуру. "Советую вам, - ответила Гария сердитым тоном, - обращаться и впредь ко мне с подобными речами. В самом деле, как это к лицу несчастному гасконскому дворянину, которого я извлекла из конуры, негодной для моих собак, изображать из себя неженку! Вероятно, вам специально душили простыни, мой милый, когда вы жили в меблирашках. Знайте же раз навсегда, что собаки гораздо раньше вас вступили в обладание моим ложем, и вы можете убираться отсюда, если не желаете разделять его с ними". Декларация была очень определенной, и собаки остались хозяевами положения. Но вот однажды ночью, когда мы все спали, Сендор, повернувшись, нечаянно толкнул ногой Зензолину. Левретка, не привыкшая к такому обращению, укусила его в ляжку, и хозяйка была тотчас же разбужена криками Сендора. "Что с вами, сударь? - спросила она его. - Можно подумать, что вас режут. Вам приснилось что-нибудь?" "Меня терзают ваши собаки, сударыня, - отвечал он. - Ваша левретка только что выела у меня кусок ляжки". "Только и всего! - заметила Гария, переворачиваясь на другой бок. - Стоит шуметь из-за таких пустяков!" Задетый этими словами, Сендор спрыгнул с кровати, поклявшись, что он не ляжет на нее, пока оттуда не будет изгнана свора. Он прибег к помощи их общих друзей, чтоб добиться изгнания псов, однако все они потерпели неудачу в этих серьезных переговорах. Гария им отвечала, что Сендор - ветрогон, которого она извлекла с чердака, где он жил с мышами и крысами; что ему не подобает разыгрывать привередника; что он спал все ночи напролет; что она любит своих собак; что они ее забавляют; что она привыкла к их ласкам с самого раннего детства, и что она решила не расставаться с ними до самой смерти. "Передайте ему еще, - продолжала она, обращаясь к посредникам, - что если он не покорится моей воле, он будет об этом жалеть всю жизнь; что я уничтожу дарственную запись, которую сделала на его имя, и прибавлю эти деньги к сумме, какую оставлю на содержание моих дорогих деток". - Между нами говоря, - прибавило сокровище, - этот Сендор был, конечно, круглым дураком, раз он воображал, что ради него сделают то, чего не могли добиться двадцать любовников, духовник, исповедник и целая серия браминов, которые даром потратили на это свою латынь. Между тем, всякий раз как Сендор встречался с нашими животными, на него находили приступы ярости, которые он с трудом сдерживал. Однажды несчастная Зензолина попалась ему под руку. Он схватил ее за ошейник и вышвырнул в окно; бедное животное разбилось насмерть. Ну и задали же тогда шуму. Гария с пылающим лицом, с глазами, полными слез... Сокровище собиралось повторить уже рассказанное им раньше, ибо сокровища охотно впадают в повторения, но Мангогул пресек его речь. Однако молчание не было продолжительным. Решив, что болтливое сокровище уже сбито со следа, государь вернул ему способность речи, и пустомеля, разразившись смехом, продолжало как бы припоминая: - Между прочим, я забыло вам рассказать, что случилось в первую брачную ночь Гарии. Много смешного приходилось мне видеть на моем веку, но ничто не может с этим сравниться. После торжественного ужина супругов ведут в их апартаменты; все удаляются, кроме горничных, которые раздевают госпожу. Вот она раздета. Ее укладывают в кровать, и Сендор остается наедине с ней. Заметив, что более проворные, чем он, болонки, мопсы и левретка завладевают его супругой, он сказал: "Позвольте мне, сударыня, немного отстранить этих моих соперников". "Мой милый, делайте, что сможете, - отвечала Гария, - а у меня, право, не хватает мужества их прогнать. Эти зверушки так привязались ко мне, и уже давно у меня нет другой компании, кроме них". "Может быть, - продолжал Сендор, - у них хватит любезности уступить сегодня место, которое подобает занимать мне". [...] ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ОДИННАДЦАТОЕ ИСПЫТАНИЕ КОЛЬЦА. ПЕНСИИ В царствование Каноглу и Эргебзеда Конго потрясали кровавые войны, и оба эти монарха обессмертили себя завоеваниями различных провинций в соседних странах. Императоры Абекса и Анготы, учитывая молодость Мангогула и его неопытность в делах правления, решили, что конъюнктура благоприятна для отвоевания утраченных ими провинций. Итак, они объявили войну Конго и напали на него со всех сторон. Совет Мангогула был лучший в Африке. Старый Самбуко и эмир Мирзала, участвовавшие в прежних войнах, были поставлены во главе войск; они одерживали победы за победами и создали новых генералов, способных их замещать, - обстоятельство еще более важное, чем их успехи. Благодаря бдительности совета и достойному поведению генералов, враг, намеревавшийся завладеть государством, даже не приблизился к нашим границам, не смог защитить свои собственные, и его города и провинции были опустошены. Однако, несмотря на славу и непрестанные успехи, Конго теряло силы, увеличиваясь в объеме. Вследствие постоянных наборов, города и деревни обезлюдели, казна была истощена. Осада и битвы были весьма кровопролитны. Великий визирь не щадил крови солдат, и его обвиняли в том, что он завязывал сражения, ни к чему не приводившие. Все семьи были в трауре: здесь оплакивали отца, тут брата, там друга. Число убитых офицеров было огромно, и его можно было сравнить только с числом их вдов, которые хлопотали о пенсиях. Кабинеты министров прямо осаждались ими. Они засыпали султана прошениями, где неизменно говорилось о заслугах и карьере покойных, о скорби их вдов, о печальном положении детей и других трогательных вещах. Казалось, нет ничего справедливее их просьб; но откуда достать деньги для пенсий, общая сумма которых составляла миллионы? Исчерпав высокие слова, а иной раз досаду и желчные речи, министры стали обсуждать, как им покончить с этим вопросом. Однако у них были весьма веские основания никак его не разрешать: в казне не было ни гроша. Мангогул, которому надоели дурацкие рассуждения министров и жалобы вдов, нашел, наконец, средство, которое давно уже искал. - Господа, - сказал он в совете, - мне кажется, что, прежде чем назначать пенсии, нужно установить, действительно ли их заслуживают просительницы... - Такого рода расследование, - отвечал великий сенешал, - потребует огромного труда и бесконечных обсуждений. А между тем, что нам делать с этими женщинами, которые преследуют нас своими просьбами, криками и надоедают вам больше чем кому-либо, государь? - Справиться с ними будет не так трудно, как вам кажется, господин сенешал, - возразил султан, - и я обещаю вам, что завтра к полудню все будет улажено согласно требованиям самой строгой справедливости. Заставьте только их явиться ко мне на аудиенцию к девяти часам. Заседание совета окончилось; сенешал вернулся в свой кабинет, погрузился в глубокое раздумье и затем набросал следующее воззвание, которое три часа спустя было напечатано, оглашено при звуках труб и расклеено на всех перекрестках Банзы: "Указ султана и господина великого сенешала. Мы, Птицеклюв, великий сенешал Конго, визирь первого ранга, шлейфоносец великой Манимонбанды, глава и верховный надзиратель над всеми метельщиками дивана, доводим сим до сведения, что завтра в девять часов утра великодушный султан даст аудиенцию вдовам офицеров, погибших при исполнении служебных обязанностей, - затем, чтобы, рассмотрев их просьбы, вынести справедливое решение. Издан в нашей сенешалии, 12 числа месяца редисаб 147200000009 года". Все безутешные вдовы Конго, - а их было много, - не преминули прочесть это объявление или заставили прочесть своих лакеев, и, само собой разумеется, в назначенный час они собрались в вестибюле перед тронным залом. - Чтобы избежать сутолоки, - сказал султан, - пусть допускают ко мне только по шести дам зараз. Когда мы их выслушаем, им растворят дверь в глубине зала, которая выходит во внешние дворы. Будьте же внимательны, господа, и вынесите решение по существу их требований. Сказав это, он подал знак обер-актуарию, и были введены шесть вдов, стоявших ближе всего к двери. Они вошли в траурных платьях со шлейфами и отвесили глубокий поклон его высочеству. Мангогул обратился к самой молодой и самой красивой. Ее звали Изек. - Сударыня, - спросил он, - давно ли вы потеряли своего мужа? - Три месяца назад, государь, - отвечала Изек, плача. - Он был генерал-поручик на службе вашего высочества. Он был убит в последнем сражении, и шесть человек детей - вот все, что мне осталось от него. - От него? - произнес голос, который, хотя и исходил от Изек, но по тембру отличался от ее собственного. - Сударыня говорит не все, что ей известно. Все они были начаты и доделаны молодым брамином, который приходил ее утешать, пока хозяин был в походе. Легко угадать, откуда исходил нескромный голос, давший такой ответ. Бедная Изек страшно смутилась, побледнела и, пошатнувшись, упала в обморок. - Сударыня подвержена истерикам, - спокойно сказал Мангогул. - Перенести ее в одну из комнат сераля и оказать ей помощь. Затем, обратившись к Фенисе, он спросил: - Сударыня, ваш муж был пашой? - Да, государь, - отвечала Фениса дрожащим голосом. - И как вы его потеряли? - Государь, он умер в своей постели, измученный трудностями последнего похода... - Трудностями последнего похода?.. - подхватило сокровище Фенисы. - Будет вам, сударыня! Ваш муж вернулся из похода здравым и невредимым. Он бы и теперь здравствовал, если бы два или три прохвоста... Вы меня понимаете. Подумайте же о себе. - Запишите, - сказал султан, - что Фениса просит о пенсии в виду личных заслуг перед государством и собственным супругом. Третью спросили о возрасте и имени ее мужа, умершего, как говорили, от черной оспы в армии. - От черной оспы? - воскликнуло сокровище. - Нет, совсем от другой болезни! Скажите лучше, сударыня, от пары добрых ударов саблей, полученных от санджака Кавальи за то, что ему не нравилось поразительное сходство его старшего сына с санджаком. И сударыня знает не хуже меня, - добавило сокровище, - что на этот раз были все основания для такого сходства. Четвертая хотела заговорить, не дожидаясь вопроса Мангогула, когда из-под юбок раздался голос ее сокровища, сообщавший о том, что десять лет, пока длилась война, она не теряла времени даром, что обязанности мужа выполняли при ней два пажа и продувной плут-лакей, и что она, без сомнения, предназначает пенсию, о которой хлопочет, на содержание одного актера комической оперы. Пятая бесстрашно выступила вперед и уверенным тоном попросила о вознаграждении заслуг ее покойного супруга, аги янычаров, сложившего голову у стен Мататраса. Султан направил на нее алмаз, но напрасно. Ее сокровище безмолвствовало. "Надо сознаться, - говорит африканский автор, - что она была до того безобразна, что все удивились бы, если бы у ее сокровища было что рассказать". Мангогул занялся шестой, и вот подлинные слова ее сокровища: - В самом деле, у сударыни есть все основания хлопотать о пенсии, - сказало оно о той, чье сокровище упорно хранило молчание, ведь она живет карточной игрой. Она содержит игорный дом, который приносит ей более трех тысяч цехинов годового доходу. К тому же, она устраивает интимные ужины на счет игроков и получила шестьсот цехинов от Османа за то, что пригласила меня на один из таких ужинов, где изменник Осман... - Ваши просьбы, сударыни, будут удовлетворены, - сказал султан, - теперь вы можете удалиться. Затем, обращаясь к советникам, он спросил их, не находят ли они смешным назначать пенсию ораве незаконных детей браминов и женщинам, которые порочили честь добрых людей, искавших славы на службе султана, не щадя жизни. Сенешал поднялся, стал отвечать, разглагольствовать, резюмировать и высказывать свое мнение, по обыкновению, в самых неясных выражениях. Пока он говорил, Изек очнулась от обморока; она была в ярости от своего злоключения, больше не надеясь на пенсию, но пришла бы в отчаяние, если бы ее получила какая-нибудь другая, что, по всей вероятности, должно было случиться; и вот она вернулась в вестибюль и шепнула на ухо двум-трем подругам, что их собрали сюда лишь для того, чтобы послушать болтовню их сокровищ; что она сама слышала в аудиенц-зале, как одно из них выкладывало разные ужасы; что она не назовет его имени, но, конечно, надо быть круглой дурой, чтобы подвергаться такому риску. Это предостережение быстро передавалось из уст в уста и разогнало толпу вдов. Когда актуарий вторично распахнул дверь - он не нашел ни одной. Извещенный об их бегстве, Мангогул спросил сенешала, хлопнув добряка по плечу: - Ну, вот, сенешал, будете вы мне верить в другой раз? Я вам обещал избавить вас от всех этих плакальщиц, - и вот вы от них избавились. А между тем, они были очень расположены увиваться за вами, несмотря на то, что вам уже стукнуло девяносто пять лет. Но каковы бы ни были ваши претензии по отношению к ним, - а мне известно, насколько они были обоснованы, - я полагаю, что вы будете мне благодарны за их изгнание. Они доставляли вам больше хлопот, чем удовольствия. Африканский автор сообщает нам, что в Конго до сих пор сохранилось воспоминание об этом испытании и что по этой причине правительство Конго так туго назначает пенсии. Однако это не было единственным положительным результатом действия кольца Кукуфы, как мы увидим в следующей главе. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ДВЕНАДЦАТОЕ ИСПЫТАНИЕ КОЛЬЦА. ВОПРОСЫ ПРАВА Изнасилование подвергалось в Конго суровой каре. И вот произошел один очень громкий случай такого рода в царствование Мангогула. Этот государь, вступая на престол, поклялся, как и все его предшественники, что не будет прощать такого рода преступления; однако, как ни суровы законы, они не останавливают тех, кто особенно заинтересован в их нарушении. Виновного приговаривали к лишению той части тела, посредством которой он согрешил, - жестокая операция, обычно смертельная для подвергавшихся ей; производивший ее не принимал таких предосторожностей, как Пти{481}. Керсаэль молодой человек знатного рода, уже полгода изнывал в стенах тюрьмы в ожидании такой кары. Фатима, молодая и красивая женщина, оказалась его Лукрецией и вместе с тем обвинительницей. Они были в интимных отношениях, и это всем было известно. Снисходительный супруг Фатимы не возражал против их близости. Поэтому со стороны общества было бы прямо невежливо вмешиваться в их дела. После двух лет спокойной связи, по своему непостоянству или в силу охлаждения к Фатиме, Керсаэль увлекся танцовщицей оперного театра Банзы и стал пренебрегать Фатимой, не разрывая, однако, открыто с ней связи Ему хотелось, чтобы его уход обошелся без скандала, и это заставляло его еще посещать их дом. Фатима, разъяренная его изменой, стала обдумывать план мести и воспользовалась все еще длившимися посещениями молодого человека, чтобы его погубить. Однажды, когда покладистый супруг оставил их одних, Керсаэль, сняв саблю, старался усыпить подозрения Фатимы уверениями, которые ничего не стоят любовникам, но никогда не могут убедить встревоженную подозрениями женщину. Внезапно Фатима, с блуждающим взглядом, быстрыми движениями привела в беспорядок свой наряд и стала испускать ужасные крики, призывая на помощь супруга и слуг, которые прибежали и стали свидетелями оскорбления, нанесенного ей, по ее словам, Керсаэлем. Она показала им саблю, говоря: - Мерзавец десять раз заносил ее над моей головой, чтобы заставить меня покориться его желаниям. У молодого человека, ошеломленного коварством обвинения, не хватило сил ни отвечать, ни убежать. Его схватили, отвели в тюрьму, и над ним должно было совершиться правосудие кадилескера*. _____________ * Военного судьи. Закон требовал, чтобы Фатима подверглась освидетельствованию; ее осмотрели, и отчет матрон оказался весьма неблагоприятным для обвиняемого. Они руководствовались формуляром для определения факта изнасилования, и все необходимые условия оказались налицо и говорили против Керсаэля. Судьи подвергли его допросу; ему дали очную ставку с Фатимой; выслушали свидетелей. Напрасно он заявлял о своей невиновности, отрицал факт преступления и доказывал, что женщина, с которой он был два года в связи, не могла быть изнасилована; наличие сабли, их свидание с глазу на глаз, крики Фатимы, смущение Керсаэля при виде супруга и слуг - все это были, по мнению судей, весьма веские презумпции. Со своей стороны, Фатима, и не думавшая сознаваться в своей благосклонности к Керсаэлю, говорила, что не подавала ему и тени надежды, и утверждала, что ее упорная верность своему долгу, от которого она никогда не уклонялась, побудила Керсаэля вырвать у нее силой то, чего он уже не надеялся добиться путем соблазна. К тому же, протокол дуэний был весьма грозен. Стоило его пробежать и сличить с различными пунктами уголовного кодекса, чтобы прочитать приговор несчастному Керсаэлю. Он не ждал спасения ни от своей защитительной речи, ни от своей семьи, пользовавшейся влиянием, и магистрат назначил вынесение окончательного приговора по его процессу на тринадцатое число месяца регеб. Об этом было даже возвещено народу, согласно обычаю, при звуках труб. Это событие было предметом разговоров и долго занимало все умы. Какие-то старые дуры, которым никогда не грозило изнасилование, ходили по городу, крича, что преступление Керсаэля ужасно, что он должен быть сурово наказан в назидание другим, а не то невинность больше не будет в безопасности, и честная женщина подвергнется риску быть оскорбленной чуть не у подножия алтаря. Затем они рассказывали о случаях, когда юные наглецы покушались на некоторых почтенных дам; подробности, которые они при этом приводили, не оставляли сомнений в том, что "почтенные дамы" были они сами. Все это было предметом назидательных бесед между браминами, далеко не такими невинными, как Керсаэль, и ханжами, столь же добродетельными, как и Фатима. Петиметры же и некоторые щеголихи, наоборот, утверждали, что изнасилование - чистая химера, что сдаются лишь на капитуляцию и что если какое-нибудь место хотят защитить, совершенно невозможно овладеть им силой. В подтверждение этого приводились примеры; женщинам были известны подобные факты, петиметры их изобретали; не переставали называть имена женщин, которых не удалось изнасиловать. - Бедняга Керсаэль, - говорил один, - какой черт дернул его соблазниться маленькой Бимбрелок (так звали танцовщицу)! Держался бы уж своей Фатимы. Они так хорошо устроились; муж предоставлял им идти своей дорогой, - ну, прямо блаженство!.. Эти ведьмы-матроны плохо надели свои очки и ни черта не разглядели! Да и кто там сможет разобраться? И вот господа сенаторы лишат его наслаждений только из-за того, что он ломился в открытую дверь. Бедный малый не переживет этого, без всякого сомнения. Подумайте только, ведь после такого прецедента мстительным женщинам будет решительно все позволено. - Если эта казнь совершится, - прерывал его другой, - я стану франкмасоном. Мирзоза, от природы сострадательная, поставила на вид султану, который прохаживался насчет будущего состояния Керсаэля, что, если законы говорят против молодого человека, то здравый смысл свидетельствует против Фатимы. - Слыханное ли это дело, - прибавила она, - чтобы в просвещенном государстве так рабски следовали букве закона: простого показания потерпевшей достаточно, чтобы подвергнуть опасности жизнь гражданина! Факта изнасилования ведь нельзя констатировать, и вы согласитесь, государь, что этот факт подлежит компетенции вашего кольца не менее, чем ваших сенаторов. Было бы довольно странно, если бы матроны знали об этом предмете больше самих сокровищ. До сих пор, государь, кольцо служило почти исключительно удовлетворению любопытства вашего высочества. Но не задавался ли более высокой целью вручивший вам его гений? Если вы его используете в целях раскрытия истины и ради блага ваших подданных - неужели вы этим обидите Кукуфу? Попробуйте же! У вас в руках самое верное средство вырвать у Фатимы признание в преступлении или же доказательство ее невиновности. - Вы правы, - заметил Мангогул, - и вы будете удовлетворены. Султан тотчас же отправился к Фатиме; нельзя было терять времени, так как был уже вечер 12 числа месяца регеб, а сенат должен был вынести свой приговор 13-го. Фатима только что легла в кровать. Занавески были полуоткрыты. Свеча бросала тусклый свет на ее лицо. Она показалась султану красивой, несмотря на крайнее волнение, искажавшее ее черты. В ее глазах отражались сострадание и ненависть, скорбь и радость мщения, дерзость и стыд, сменявшиеся в ее сердце. Она испускала глубокие вздохи, проливала слезы, осушала их и снова лила; замирала на несколько мгновений, уронив голову и опустив глаза, потом резко вскидывала голову и метала к небесам яростные взгляды. Что же делал меж тем Мангогул? Он говорил сам с собой: "Все симптомы отчаяния налицо. Ее былая нежность к Керсаэлю пробудилась с новой силой. Она забыла нанесенное ей оскорбление и думает лишь о пытке, ожидающей ее любовника". При этих словах он направил на Фатиму роковое кольцо, и ее сокровище воскликнуло порывисто: - Еще двенадцать часов - и мы будем отомщены. Он погибнет, изменник, неблагодарный, и его кровь прольется... Фатима, испуганная каким-то необычайным движением в своем теле и пораженная глухим голосом своего сокровища, закрыла его обеими руками, считая долгом пресечь его речь. Но действие кольца не ослабевало, и непокорное сокровище, устраняя препятствие, продолжало: - Да, мы будем отомщены! О ты, предавший меня, несчастный Керсаэль, умри! А ты, Бимбрелок, которую он предпочел мне, предавайся отчаянию... Еще двенадцать часов! О, до чего долгим покажется мне это время! Скорей наступайте сладостные мгновения, когда я увижу изменника, неблагодарного Керсаэля, под ножом, увижу, как прольется его кровь... Что я сказало, несчастный! Я увижу, не дрогнув, как погибнет предмет, который я больше всего люблю. Я увижу занесенный над ним зловещий нож... Нет, прочь, жестокая мысль!.. Правда, он меня ненавидит, он меня бросил ради Бимбрелок, но может быть, когда-нибудь... Что я говорю - может быть! Любовь, без сомнения, подчинит его моей власти. Эта маленькая Бимбрелок - не более как мимолетная прихоть. Рано или поздно он, конечно, убедится в том, что напрасно предпочел ее, и найдет свой выбор смешным. Утешься, Фатима, ты снова увидишь своего Керсаэля. Да, ты его увидишь! Вставай живее, лети, спеши отвратить от него ужасную опасность, ему угрожающую. Неужели ты не боишься опоздать?.. Но куда я побегу, подлая душонка? Не доказывает ли мне презрение Керсаэля, что он покинул меня навсегда? Бимбрелок им владеет, и я спасу его лишь для нее. Нет! Пусть лучше он погибнет тысячу раз! Если он больше не живет для меня, не все ли мне равно, жив он или мертв? Да, я чувствую, что мой гнев справедлив. Неблагодарный Керсаэль вполне заслужил мою ненависть. Я больше ни в чем не раскаиваюсь. Раньше я все делало, чтобы его сохранить, теперь я сделаю все, чтобы его погубить. А между тем, днем позже моя месть не удалась бы. Но его злой гений предал его мне в тот самый момент, когда он ускользал от меня. Он попался в западню, которую я ему подстроило. Он в моих руках. Ты думал, что свидание, на которое мне удалось тебя завлечь, было последним, но ты не скоро его забудешь... Как ловко тебе удалось завлечь его, куда ты хотела! О Фатима, как хорошо был подготовлен беспорядок в твоей одежде! Твои крики, твоя скорбь, твои слезы, твое смятение, - все это, включая твое молчание, погубило Керсаэля. Ничто не в силах избавить его от ожидающей его участи. Керсаэль погиб... Ты плачешь, несчастная! Ведь он любил другую, - лучше ему не жить! Эти речи навели ужас на Мангогула, он повернул в обратную сторону камень кольца и, меж тем как Фатима приходила в себя, поспешил назад к султанше. - Ну, что же вы услыхали, государь? - спросила она. - Керсаэль по-прежнему преступен, и непорочная Фатима...