- Предоставляю вам самим судить, - отвечал Мангогул. - Клянусь большим пальцем Брамы, я совершил прямо-таки чудо. Я запомнил весь этот вздор от слова до слова, хотя там не было ни тени смысла и ни капли ясности; и если вы мне дадите тонкое критическое истолкование, вы сделаете мне очаровательный подарок, сударыня. - Как вы сказали, государь?! - воскликнула Мирзоза. - Пусть я умру, если вы не похитили у кого-то эту фразу! - Не знаю, как это случилось, - отвечал Мангогул, - ибо сегодня я никому не давал аудиенции, кроме этих двух сокровищ. Когда я направил перстень на последнее из них, оно помолчало с минуту, а затем заговорило, как бы обращаясь к какому-то собранию: "Господа! Я не стану выискивать, пренебрегая моим собственным разумом, образцы мышления и выражений. И если мне удастся высказать нечто новое, в этом не будет никакой аффектации; оно явится следствием моей темы; если бы я повторяло то, что уже высказывалось по этому поводу, это значило бы, что я мыслю, как другие. Пусть не вздумают иронизировать над моим вступлением и обвинять меня в том, что я ничего не читало или же читало без толку, - сокровище, подобное мне, не создано ни для чтения, ни для того, чтобы употреблять его на пользу, ни для того, чтобы предвидеть возражения, ни для того, чтобы на них отвечать. Я не могу отказаться от замечаний и словесных украшений, соответствующих моей теме, тем более, что сама по себе она чрезвычайно скромна и не разрешит мне напыщенного многословия; но я не стану касаться мелких, ничтожных подробностей, которые являются достоянием пустого болтуна; я было бы в отчаянии, если бы меня заподозрили в пустословии. Теперь, когда я сообщило вам, господа, о том, чего вы должны ожидать от моих открытий и от моей риторики, будет достаточно нескольких ударов кисти, чтобы обрисовать мой характер. Вы знаете не хуже меня, господа, что существует две категории сокровищ: сокровища гордые и сокровища скромные; первые хотят всегда быть впереди и занимать высшее положение; вторые, напротив, на все согласны и имеют покорный вид. Эти противоположные наклонности обнаруживаются в их замыслах и заставляют тех и других действовать согласно руководящему ими духу. Я считаю, будучи во власти предрассудков, внушенных мне воспитанием в юности, что обеспечу себе более прочную, легкую и приятную карьеру, если возьму на себя роль смиренницы; и я отдавалось с ребяческой стыдливостью и кроткими мольбами всем тем, кого имело счастье встретить. Но какие ужасные времена! Мои услуги были приняты лишь после того, как я выслушало множество всяких "но", "если" и "как", которые могли бы вывести из терпения самое праздное из сокровищ. Увы! Счастье было непродолжительно. Мой первый обладатель, стремясь к новой, льстившей его самолюбию победе, бросил меня, и я снова оказалось не у дел. Я потеряло драгоценность и не льстило себя надеждой, что судьба вознаградит меня за эту потерю; в самом деле, вакантное место вскоре было занято, но не все целиком, одним шестидесятилетним старцем, страдавшим не столько недостатком доброй воли, сколько отсутствием данных. Старик изо всех сил старался заставить меня позабыть прошлое. Он обращался со мной со всей учтивостью и обходительностью, какие приняты в нашем кругу, но, несмотря на все усилия, не мог устранить мои сожаления о потерянном. Правда, искусство, которое ни перед чем не останавливается, открыло ему в сокровищнице даров природы некоторые средства смягчить мою печаль, - но эта компенсация показалась мне недостаточной; и мое воображение тщетно пыталось найти новые формы отношений и даже создать фантастические. Преимущество первенства так велико, что оно овладевает мыслью и ставит преграды всему, что впоследствии пытается предстать перед нами в других формах; и так велика неблагодарность сокровищ, - скажу это к нашему стыду, - что для них добрая воля никогда не заменяет факта. Это замечание кажется мне столь справедливым, что, - хотя я и никому не обязано этой мыслью, - я полагаю, что она приходила в голову не мне одному; но если она поражала кого-нибудь и до меня, тем не менее, господа, я первое решаюсь высказать ее вслух и тем самым дать вам оценить все ее значение. У меня нет ни малейшей склонности вменять в вину говорившим до меня тот факт, что они опустили столь важное обстоятельство, и мое самолюбие вполне удовлетворено тем, что мне удалось после стольких ораторов предложить вам мое наблюдение как нечто совершенно новое"... - Ах, государь, - воскликнула Мирзоза, - мне кажется, что я слышу хироманта Манимонбанды. Обратитесь к этому человеку, и вы получите от него тонкое критическое истолкование, приятный дар, за которым вы тщетно будете обращаться ко всякому другому. Африканский автор сообщает, что Мангогул улыбнулся и продолжал говорить. "Но я остерегаюсь, - прибавляет он, - приводить остаток речи сокровища. Ибо если ее начало не было так занимательно, как первые страницы повести о фее Топ, то продолжение ее еще скучнее последних страниц истории феи Мусташ"{529}. ГЛАВА СОРОКОВАЯ СОН МИРЗОЗЫ Когда Мангогул окончил пересказ академической речи путаника Жиржиро, было уже поздно, и все легли спать. В эту ночь фаворитка могла ожидать, что крепко уснет, но во время сна ей припомнился вчерашний разговор, вызванные им мысли перемешались с другими, и ее мучил причудливый сон, который она не преминула рассказать султану. - Я только что заснула, - говорила она, - как почувствовала себя перенесенной в огромную галерею, всю уставленную книгами. Не скажу вам, что это были за книги; я отнеслась к ним так, как относятся многие наяву: я не прочла ни одного названия, моим вниманием завладело нечто более интересное. На некотором расстоянии друг от друга, между книжными шкафами, стояли на пьедесталах прекрасные мраморные и бронзовые бюсты. Безжалостная рука времени пощадила их, и, если не считать кое-каких мелких повреждений, они были в полной сохранности; на них лежал отпечаток благородства и изящества, какие античность умела придавать своим творениям; у большинства была длинная борода, высокий лоб, подобный вашему, и значительное выражение лица. Мне захотелось узнать их имена и заслуги, и вот некая женщина{530} вышла из амбразуры окна и приблизилась ко мне; у нее был прекрасный рост, величавая поступь и благородная осанка; ее взгляд был кроток и в то же время горделив, а голос обладал проникающим в душу очарованием; наряд ее составляли шлем, броня и развевающаяся юбка из белого атласа. "Я вижу ваше недоумение, - сказала она мне, - и сейчас удовлетворю ваше любопытство. Люди, изображения которых так вас поразили, были моими любимцами; они посвящали дни и ночи усовершенствованию изящных искусств, изобретательницей которых я являюсь. Они жили в самых просвещенных странах мира, и их сочинения, доставлявшие наслаждение современникам, вызывают восхищение и поныне. Подойдите поближе, и вы увидите на пьедесталах бюстов барельефные изображения на различные интересные темы; из них вы почерпнете указания относительно характера произведений". Первый бюст, который я стала рассматривать, изображал величавого старца, показавшегося мне слепым{530}; по всей вероятности, он воспевал битвы, так как они были изображены по бокам пьедестала; переднюю сторону его занимала одна фигура, - это был молодой герой; он положил руку на рукоять меча, и видна была женская рука, которая схватила его за волосы, как бы обуздывая его гнев. Против этого бюста стоял бюст молодого человека{530}; он был воплощением скромности; его глаза внимательно смотрели на старца; он также воспевал войну и сражения; но это не было единственным предметом его песен, ибо на боковых барельефах были изображены с одной стороны пахари, согбенные над плугами и обрабатывающие землю, а с другой - пастухи, лежащие на траве и играющие на свирели посреди баранов и собак. Несколько поодаль от бюста старца находился бюст, изображавший человека со смятенным взглядом{531}: казалось, он следил глазами за каким-то удаляющимся предметом, внизу были изображены брошенная лира, рассыпанные лавры, разбитые колесницы и бешеные кони, несущиеся по широкой равнине. Напротив этого бюста стоял другой, сильно меня заинтересовавший; мне кажется, я и сейчас еще вижу его; у него было хитрое выражение лица, острый огромный нос, внимательный взгляд и лукавая усмешка{531}. Барельефы, украшавшие пьедестал, изобиловали фигурами, и вздумай я вам их описать, я бы никогда не кончила. Рассмотрев еще несколько бюстов, я принялась расспрашивать мою водительницу. "Кто этот человек, - спросила я, - у которого на устах написана правдивость и в чертах - честность?" "Он был, - отвечала она, - другом и жертвой обеих этих добродетелей. Всю свою жизнь он старался просветить своих соотечественников и сделать их добродетельными; а они, неблагодарные, лишили его жизни{531}". "А этот бюст, стоящий ниже?" "Какой? Тот, который словно поддерживают грации, изображенные по бокам пьедестала?" "Да, именно этот". "Это ученик, унаследовавший мудрость и принципы злополучного добродетельного мужа{531}, о котором я вам говорила". "А этот толстощекий, увенчанный виноградом и миртами?" "Это веселый философ, единственным занятием которого было пение и наслаждение. Он умер в объятиях сладострастия{531}". "А этот слепец?" "Это..." - начала она отвечать. Но я не стала ждать ее ответа. Мне показалось, что я нахожусь в знакомой мне стране, и я поспешно подошла к бюсту, стоявшему напротив{531}. На его пьедестале были изображены трофеи - различные атрибуты наук и искусств. На одной стороне пьедестала среди этих трофеев резвились амуры. На другой стороне изображены были гении политики, истории и философии. На третьей - две армии в боевом порядке, на лицах у воинов написаны были изумление и ужас, а также можно было прочесть восхищение и благоговение. Эти чувства были, по-видимому, внушены зрелищем, к которому были прикованы все взгляды. Это был умирающий молодой человек и, рядом с ним, воин более зрелого возраста, обращавший оружие против самого себя. Все в этих фигурах было необычайно прекрасно: и отчаяние одного, и оцепенение смерти, овладевшее членами другого. Приблизившись, я прочла наверху надпись, начертанную золотыми буквами: "Увы! То сын его!"{532} В другом месте был изображен египетский султан, в ярости вонзавший кинжал в грудь молодой женщины в присутствии толпы народа. Одни отвращали взоры, другие плакали. Вокруг изображения были выгравированы такие слова: "Не вы ли это, Нерестан?.."{532} Я хотела перейти к другим бюстам, когда внезапный шум заставил меня обернуться. Его производила толпа людей в длинных черных одеяниях, устремившаяся в галерею. У одних в руках были кадила, откуда вырывались клубы густого дыма, у других - гирлянды из бархатных гвоздик и других цветов, сорванных без разбора и безвкусно подобранных. Они сгрудились вокруг бюстов и стали на них кадить, распевая гимны на непонятных мне языках. Клубы дыма цеплялись за бюсты, которым украсившие их гирлянды придавали нелепый вид. Но вскоре античные бюсты обрели прежний вид; на моих глазах гирлянды увяли и осыпались на пол сухими лепестками. Среди варваров поднялся спор{532} о том, почему некоторые из них не преклонялись достаточно низко, в угоду другим, и дело, казалось, было готово дойти до рукопашной, когда моя водительница рассеяла их одним взглядом и восстановила тишину в своей обители. Не успели они исчезнуть, как из противоположной двери вошла длинная вереница пигмеев; эти человечки не достигали и двух локтей в вышину, но зато у них были весьма острые зубы и длинные ногти{532}. Разбившись на несколько групп, они окружили бюсты. Одни старались поцарапать барельефы, и паркет был усеян обломками их ногтей, другие, еще более наглые, взгромоздившись на плечи товарищей до уровня голов бюстов, давали им щелчки. Но меня весьма забавляло, что щелчки, даже не коснувшись носа статуй, обращались на носы пигмеев. Рассмотрев пигмеев вблизи, я обнаружила, что они почти все курносы. "Вы видите, - сказала мне моя водительница, - какова наглость этих пигмеев и постигающая их кара. Уже давно длится эта война, и всегда она для них неудачна. Я обхожусь с ними не так строго, как с черными одеждами, - ладан последних может повредить бюстам, старания же первых почти всегда лишь усиливают блеск их красоты. Но так как вам осталось провести здесь лишь час или два, советую вам перейти к другим предметам". Тотчас же распахнулся большой занавес, и я увидела мастерскую, где работали другого рода пигмеи; у них не было ни зубов, ни ногтей, но зато они были вооружены бритвами и ножницами{532}. Они держали в руках головы, казавшиеся живыми, и занимались тем, что у одной обрезали волосы, у другой нос и уши, у третьей выкалывали правый глаз, у четвертой - левый, затем они рассекали на части почти все головы. После этой операции они начинали их разглядывать и улыбаться, как будто находили их прекраснейшими в мире. Напрасно бедные головы испускали громкие крики, - их почти не удостаивали ответом. Я слышала, как одна из них требовала обратно свой нос и доказывала, что ей невозможно никуда показаться без этой части лица. "Э, милейшая голова, - отвечал ей пигмей, - да ты с ума сошла! Этот нос, о котором ты так сожалеешь, уродовал тебя. Он был такой длинный, длинный... С ним бы ты никогда не добилась успеха. Но теперь, когда его отрезали, ты стала очаровательной, и все будут искать с тобой знакомства". Я сожалела об участи этих голов, когда заметила других пигмеев, более милосердных, которые ползали по земле, вооруженные очками. Они собирали носы и уши{532} и прилаживали их к каким-то старым головам, утратившим их от времени. Некоторым из них, правда, немногим, это удавалось, другие же приставляли нос на место уха или же ухо на место носа, отчего головы становились еще более безобразными. Мне не терпелось узнать, что означали все эти вещи, я спросила об этом мою водительницу, и она уже открыла уста, чтобы мне ответить, когда я внезапно проснулась. - Какая досада! - заметил Мангогул. - Эта женщина открыла бы вам начало тайн. Но за отсутствием ее мы обратимся к моему фокуснику Блокулокусу. - Как! - воскликнула фаворитка? - К этому простофиле, которому вы даровали привилегию показывать при вашем дворе волшебный фонарь? - Да, именно к нему, - отвечал султан. - Ваш сон объяснит либо он, либо никто. - Пусть позовут Блокулокуса, - приказал Мангогул. ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ И ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ПРОБЫ КОЛЬЦА. ФРИКАМОНА И КАЛИПИГА Африканский автор ничего не говорит о том, что делал Мангогул в ожидании Блокулокуса. По-видимому, он отправился расспрашивать кое-какие сокровища и, удовлетворенный тем, что узнал, вернулся к фаворитке, испуская крики радости, которыми и начинается эта глава. - Победа! Победа! - восклицал он. - Вы можете торжествовать, сударыня; и дворец, и фарфор, и маленькая обезьянка - ваши! - Это, конечно, Эгле? - спросила фаворитка. - Нет, сударыня, не Эгле, - отвечал султан, - это другая. - О государь, - сказала фаворитка, - не томите меня ожиданием, сообщите, кто этот феникс... - Ну, хорошо. Это... Кто бы мог думать? - Это?.. - спросила фаворитка. - Фрикамона, - отвечал султан. - Фрикамона! - повторила Мирзоза. - Я в этом не вижу ничего невозможного. Эта женщина провела в монастыре большую часть своей юности и, с тех пор как вышла оттуда, ведет самую примерную и уединенную жизнь. Ни один мужчина не входил к ней, она сделалась как бы аббатисой и стоит во главе целой паствы молодых богомолок, которых она ведет к совершенству и которыми полон ее дом. Вам, мужчинам, там нечего делать, - прибавила фаворитка, улыбаясь и покачивая головой. - Мадам, вы правы, - сказал Мангогул. - Я стал расспрашивать ее сокровище. Ответа не было. Я удвоил силу моего перстня путем повторного трения, - по-прежнему ничего. "Вероятно, это сокровище глухо", - говорил я себе. И я собирался оставить Фрикамону на кушетке, где ее застал, когда она вдруг заговорила, разумеется, ртом. "Дорогая Акарис, - воскликнула она, - как я счастлива в минуты, когда убегаю от неотвязных дел, чтобы отдаться тебе! После тех минут, которые я провожу в твоих объятиях, это самые сладкие минуты в моей жизни... Ничто меня не развлекает; кругом царит молчание, полуоткрытые занавески впускают немного света, достаточного для того, чтобы мне с умилением созерцать тебя. Я приказываю воображению, оно вызывает твой образ, и вот я уже вижу тебя... Милая Акарис! Как ты прекрасна!.. Да, вот твои глаза, твоя улыбка, твои уста... Не прячь от меня твою юную грудь. Дай мне ее поцеловать... Я еще не нагляделась на нее... Еще разок ее поцелую... О, дай мне умереть на ней!.. Какая страсть меня охватывает! Акарис! Милая Акарис, где ты... Приди же, милая Акарис... О дорогая и нежная подруга, клянусь тебе, неведомые чувства овладели моей душой! Она переполнена ими, она стала им дивиться, она не может их выдержать... Лейтесь, сладостные слезы, лейтесь и утолите пожирающий меня жар!.. Нет, милая Акарис, нет, этот Ализали, которого ты мне предпочитаешь, не любит тебя так, как я... Но я слышу какой-то шум... Ах, это, без сомнения, Акарис... Приди, милая подруга, приди"... - Фрикамона не ошиблась, - продолжал Мангогул, - это была действительно Акарис. Я оставил их беседовать вдвоем и, глубоко убежденный в том, что сокровище Фрикамоны останется скромным, прибежал сообщить вам, что проиграл пари. - Но, - сказала султанша, - я не понимаю эту Фрикамону, она или сошла с ума, или у нее истерический припадок. Нет, государь, нет, у меня больше совести, чем вы предполагаете. Я ничего не могу возразить против этого испытания, но чувствую, что здесь есть что-то, что не позволяет мне признать за собой победу. Нет, я не считаю себя победительницей, уверяю вас. Мне совсем не нужно вашего дворца и фарфора, или же я получу их по справедливости. - Сударыня, - сказал Мангогул, - я, право, вас не понимаю. На вас находят удивительные причуды. Вероятно, вы не рассмотрели как следует маленькую обезьянку. - Государь, я отлично ее рассмотрела, - возразила Мирзоза. - Я знаю, она очаровательна. Но я подозреваю, что случай с Фрикамоной совсем не на руку мне. Если вы захотите, чтобы обезьянка когда-нибудь мне принадлежала, спросите других. - Честное слово, сударыня, - сказал Мангогул, - после основательного размышления я думаю, что выигрыш вам может доставить лишь возлюбленная Мироло. - О государь, вы бредите! - отвечала фаворитка. - Я не знаю вашего Мироло, но кто бы он ни был, раз у него есть возлюбленная, этим все сказано. - В самом деле, вы правы, - сказал Мангогул. - Но все-таки я готов биться о заклад, что сокровище Калипиги не знает решительно ничего. - Согласитесь же, - продолжала фаворитка, - что здесь одно из двух: или сокровище Калипиги... Но я хотела удариться в смешные рассуждения... Делайте же, государь, все, что вам будет угодно. Спросите сокровище Калипиги; если оно будет молчать, тем хуже для Мироло и тем лучше для меня. Мангогул вышел и в одно мгновение очутился возле вышитой серебром софы цвета нарцисса, где покоилась Калипига. Не успел он направить на нее перстень, как услыхал глухой голос, бормотавший такие слова: - О чем вы меня спрашиваете? Я ничего не понимаю в ваших вопросах. Обо мне даже не знают. А между тем мне кажется, что я не хуже других. Правда, Мироло часто заглядывает ко мне, но... В этом месте в рукописи значительный пропуск. Ученые круги были бы весьма признательны тому, кто мог бы восстановить текст речи сокровища Калипиги, от которой сохранились лишь две последних строки. Приглашаем ученых рассмотреть их и решить, не был ли этот пропуск сознательным опущением автора, недовольного тем, что сказало сокровище, и не сумевшего заменить его слова чем-нибудь лучшим. ...Говорят, что моему сопернику воздвигнуты алтари за Альпами. Увы! Если бы не Мироло, во всем мире воздвигали бы мне храмы. Мангогул тотчас же вернулся в сераль и повторил фаворитке жалобы сокровища Калипиги слово в слово, ибо у него была удивительная память. - Ее слова, сударыня, - сказал он, - вам на руку. Я отдаю вам обещанное, и вы поблагодарите за это Калипигу, когда сочтете нужным. - Государь, - торжественно отвечала Мирзоза, - своим выигрышем я хочу быть обязанной лишь неоспоримой добродетели, а не... - Но, сударыня, - прервал ее султан, - я не знаю, чья добродетель лучше установлена, чем у той, которая видала врага так близко. - Государь, - возразила фаворитка, - я знаю, что говорю. Вот Селим и Блокулокус, они нас рассудят. Вошли Селим и Блокулокус. Мангогул рассказал им, в чем дело, и они оба приняли сторону Мирзозы. ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ СНОВИДЕНИЯ - Сударь, - сказала фаворитка Блокулокусу, - вы должны оказать мне еще одну услугу. Прошлую ночь я видела множество необычайных вещей. Это был сон, но один бог знает, что это за сон. Меня уверяли, что вы лучший в Конго толкователь снов. Скажите же мне поскорей, что означает этот сон. - И она тотчас же рассказала ему все виденное. - Сударыня, - отвечал Блокулокус, - я весьма посредственный онейрокритик... - О, избавьте меня, пожалуйста, от научных терминов! - воскликнула фаворитка. - Оставьте науку в покое и говорите разумным языком. - Сударыня, - сказал Блокулокус, - вы будете удовлетворены. У меня есть кое-какие интересные соображения о сновидениях. Именно этому я обязан прозвищем Пустой Сон, а также тем, что имею честь беседовать с вами. Я изложу вам свои мысли по возможности ясно. - Вам, конечно, известно, сударыня, - продолжал он, - что говорят об этом большинство философов, а также прочие смертные. Предметы, - говорят они, - поразившие днем наше воображение, занимают наше сознание ночью; следы, оставленные ими во время бодрствования в фибрах нашего мозга, сохраняются; жизненные силы, привыкшие направляться в известные области, следуют по уже знакомому пути, - отсюда возникают непроизвольные представления, которые огорчают нас или радуют. Исходя из этих положений, счастливый любовник, казалось бы, всегда должен иметь приятные сны, а между тем случается нередко, что особа, отнюдь не враждебная ему наяву, в сновидении обращается с ним, как с негром, или, вместо того, чтобы обладать очаровательной женщиной, он видит в своих объятиях маленькое безобразное чудовище. - Нечто подобное как раз случилось со мной прошлой ночью, - прервал его Мангогул. - Ведь я вижу сны каждую ночь, - это семейная болезнь; она передается от отца к сыну и началась с султана Тогрула, который первый стал видеть сны с 743500000002 года. Так вот, прошлой ночью я видел вас, сударыня, - обратился он к Мирзозе. - Это были ваша кожа, ваши ручки, ваша грудь, ваша шея, ваши плечи, ваше упругое тело, ваш стройный стан, ваша несравненная округлость форм, одним словом, это были вы; а между тем, вместо вашего прелестного лица, вместо очаровательной головки, которую я искал глазами, - я очутился носом к носу с мордой мопса. Я испустил ужасный крик. Котлук, мой камердинер, прибежал и спросил, что со мной. "Мирзоза, - отвечал я ему в полусне, - только что подверглась самой безобразной метаморфозе, она стала мопсом". Котлук не счел нужным разбудить меня, он удалился, и я снова заснул. Но могу вас уверить, я отлично узнал вас, ваше тело и видел голову собаки. Объяснит ли мне Блокулокус этот феномен? - Я не теряю надежды его объяснить, - отвечал Блокулокус, - но только ваше высочество должны признать одно весьма простое положение: что все существа находятся между собой в самых разнообразных отношениях, благодаря присущим им одинаковым свойствам, и что известный комплекс свойств характеризует их и образует различия между ними. - Это ясно, - заметила Мирзоза, - например, у Ипсифилы руки, ноги и рот характерны для умной женщины... - А Фарасман, - прибавил Мангогул, - носит шпагу, как доблестный человек. - Если мы недостаточно знакомы со свойствами, комплекс которых характеризует ту или иную категорию людей, или если мы будем поспешно судить о том, подходит ли этот комплекс к тому или иному индивиду, мы рискуем принять медь за золото, страз за брильянт, счетчика за математика, фразера за человека науки, Критона за честного человека и Федиму за хорошенькую женщину, - добавила султанша. - Так вот, знаете ли вы, сударыня, - продолжал Блокулокус, - что можно сказать о людях, произносящих такие суждения? - Что они грезят наяву, - отвечала Мирзоза. - Отлично, сударыня, - продолжал Блокулокус. - И ходячее выражение "Мне кажется, вы грезите" является во всех отношениях самым мудрым и точным; ибо самое обычное явление - люди, которые воображают, что рассуждают, а на самом деле грезят с открытыми глазами. - Именно о них, - прервала фаворитка, - можно сказать буквально, что жизнь есть сон. - Не могу надивиться, сударыня, - продолжал Блокулокус, - легкости, с которой вы схватываете самые абстрактные понятия. Наши сны - не что иное, как слишком поспешные суждения, следующие друг за другом с невероятной быстротой; сближая между собой вещи, имеющие лишь самое отдаленное сходство, они создают из них некое причудливое целое. - О, я вас прекрасно понимаю, - сказала Мирзоза. - Это своего рода мозаика, составные части которой более или менее многочисленны, более или менее правильно расположены, в зависимости от того, живой ли у нас ум, проворное ли воображение и надежная ли память. Не в этом ли заключается безумие? И когда какой-нибудь обитатель желтого дома восклицает, что он видит молнию, слышит гром и видит, как пропасти разверзаются у него под ногами, или когда Ариадна, стоя перед зеркалом, улыбается сама себе, находя, что у нее живой взгляд, прелестный цвет лица, прекрасные зубы и маленький ротик, - то не воспринимают ли их поврежденные мозги воображаемые вещи как существующие и реальные? - Вот именно, сударыня Да, если мы станем хорошенько наблюдать сумасшедших, - сказал Блокулокус, - мы убедимся, что их состояние не что иное, как непрерывный сон. - Я располагаю, - сказал Селим, обращаясь к Блокулокусу, - некоторыми фактами, к которым ваши идеи блестяще приложимы, что и заставляет меня их принять. Однажды мне приснилось, что я слышу ржанье, и вот я увидел, как из великой мечети вышли двумя параллельными рядами странные животные. Они важно шли на задних ногах, морды их были закрыты капюшонами, сквозь отверстия которых виднелись длинные уши, подвижные и бархатистые; передние ноги были закутаны очень длинными рукавами. В свое время я ломал голову, пытаясь разгадать смысл видения, но сегодня я вспомнил, что накануне этого сна был на Монмартре{538}. Другой раз, когда я был в походе под началом самого великого султана Эргебзеда и, измученный форсированным маршем, спал в палатке, мне приснилось, что я должен добиваться у дивана решения по одному весьма важному делу; я хотел обратиться в государственный совет, - но судите о моем изумлении: зал оказался уставленным яслями для корма скота, колодами для пойла, кормушками и клетками с цыплятами; в кресле великого сенешала я увидел пережевывающего жвачку быка; на месте сераскира - берберийского барана; на скамье тефтардара - орла с крючковатым клювом и длинными когтями; вместо кнайа и кадилескера - двух большущих сов, закутанных в меха; а вместо визирей - гусей с хвостами павлинов; я изложил свое ходатайство и тотчас же услыхал отчаянный шум, который меня разбудил. - Нечего сказать, трудно разгадать этот сон! - заметил Мангогул. - У вас в то время было дело в диване, и, прежде чем туда отправиться, вы прошлись по зверинцу. Но вы ничего не говорите мне, господин Блокулокус, о моей собачьей голове. - Государь, - отвечал Блокулокус, - сто шансов против одного за то, что у сударыни был палантин из куньих хвостов, или же что вы видели его на другой особе, а также, что мопсы поразили вас, когда вы их увидели в первый раз, - всех этих данных более, чем достаточно, чтобы заставить работать вашу фантазию ночью; благодаря сходству цветов, вам легко было заменить палантин собачьей шерстью, и тотчас же вы посадили безобразную собачью голову на место прекраснейшей женской головки. - Ваши мысли кажутся мне справедливыми, - заметил Мангогул. - Почему вы их не опубликуете? Они могли бы содействовать успеху гаданий по снам, - важной науки, которой много занимались две тысячи лет назад и которой впоследствии стали пренебрегать. Другое преимущество вашей теории в том, что она сможет пролить свет на некоторые труды как древние, так и современные, которые являются не чем иным, как сплетением сновидений; таковы: "Трактат об идеях" Платона, "Фрагменты" Гермеса Трисмегиста{539}, "Литературные парадоксы" отца Г...{539} "Ньютон", "Учение о цветах" и "Универсальная математика" одного брамина{539}. Не скажете ли вы, между прочим, господин гадатель, что видел Оркотом в ту ночь, когда ему приснилась его гипотеза; что видел отец К...{539}, когда начал сооружать свой цветовой орган, и под влиянием какого сна Клеобул сочинил свою трагедию? - Путем некоторого размышления мне удастся растолковать все это, государь, - отвечал Блокулокус, - но я откладываю разъяснение этих щекотливых вопросов до того времени, когда предложу публике мой перевод Филоксена{540}, привилегию на который умоляю ваше высочество мне дать. - Весьма охотно, - сказал Мангогул, - но кто такой этот Филоксен? - Государь, - отвечал Блокулокус, - это греческий автор, прекрасно понимавший природу снов. - Так вы знаете греческий? - О нет, государь. - Но разве вы не сказали, что переводите Филоксена и что он писал по-гречески? - Да, государь, но нет необходимости знать язык, чтобы переводить с него; ведь переводят для людей, которые его не знают. - Это замечательно! - воскликнул султан. - Господин Блокулокус, переводите с греческого, не зная языка; даю вам слово, что никому не скажу об этом и буду оказывать вам и впредь не менее исключительное уважение. ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ПРОБА КОЛЬЦА. ФАННИ Когда окончилась эта беседа, было еще светло; это побудило Мангогула, прежде чем удалиться в свои апартаменты, сделать еще одну пробу кольца, хотя бы для того, чтобы заснуть с более веселыми мыслями, чем занимавшие его до сих пор. Он немедленно перенесся к Фанни, но не застал ее. После ужина он вернулся, но ее все еще не было. Итак, он отложил свое испытание до утра следующего дня. В этот день, - говорит африканский автор, летопись которого мы переводим, - Мангогул явился к Фанни в половине десятого. Ее только что уложили в кровать. Султан подошел к ее изголовью, некоторое время рассматривал ее и не мог понять, как, при таких незначительных прелестях, у нее было столько похождений. Фанни белокура до бесцветности, высока, развинченна, обладает непристойной походкой, черты лица у нее неправильны, в ней мало обаяния, вид ее дерзок, терпим лишь при дворе; что касается ума, она набралась его в галантных похождениях, - ведь женщина должна быть прирожденной дурой, чтобы не овладеть развязной речью после двадцати интриг, как это было у Фанни. В последнее время она принадлежала человеку, прямо созданному для нее. Он отнюдь не пугался ее измен, - правда, он не был так прекрасно осведомлен, как публика, насколько далеко они заходили. Он взял Фанни, повинуясь прихоти, и сохранял ее за собой по привычке. У них было что-то вроде налаженного хозяйства. Они провели ночь на балу, легли спать в девять часов утра и безмятежно заснули. Беспечность Алонзо не так устраивала бы Фанни, не будь у него легкий характер. Итак, наша пара крепко спала спина к спине, когда султан направил кольцо на сокровище Фанни. Тотчас же оно принялось болтать, хозяйка его захрапела, Алонзо проснулся. Зевнув несколько раз, сокровище сказало: - Это не Алонзо Который час? Чего от меня хотят? Мне кажется, я не так давно заснуло. Оставьте же меня в покое. Алонзо собирался снова заснуть, но это не входило в намерения султана. - Что за преследования! - продолжало сокровище. - Снова толчок! Чего от меня хотят? Беда иметь знаменитых предков! Глупое положение титулованного сокровища. Если что вознаграждает меня за трудности моего положения, - так это доброта вельможи, которому я принадлежу. О, в этом отношении он лучший в мире человек! Он никогда к нам не придирался. Зато и мы хорошо пользовались предоставленной нам свободой. Милосердный Брама, что бы было со мной, если бы я принадлежало одному из тех докучных, что вечно за нами шпионят! Хороша была бы наша жизнь! Сокровище сказало еще несколько слов, которых Мангогул не расслышал, и принялось выкладывать с поразительной быстротой целую кучу событий - героических, комических, забавных, трагикомических. Запыхавшись, оно продолжало говорить в следующих выражениях: - Я обладаю, как видите, некоторой памятью, но я такое же, как и другие, я запомнило лишь ничтожную долю из того, что мне доверяли. Итак, удовольствуйтесь тем, что я вам рассказало, больше ничего не могу припомнить. - Это, по крайней мере, честно, - заметил Мангогул, но все-таки продолжал настаивать на своем. - Ах, вы выводите меня из терпения! - воскликнуло сокровище. - Неужели нет лучшего занятия, кроме болтовни! Ну, что же, давайте болтать, если так надобно. Быть может, когда я все скажу, мне будет позволено делать что-нибудь другое. Моя хозяйка Фанни, - продолжало сокровище, - повинуясь непостижимой прихоти, покинула двор и затворилась в своем особняке в Банзе. Было начало осени, и в городе не было ни души. Что же она там делала? - спросите вы меня. Ей-богу, не знаю; ведь Фанни умеет делать только одно, и если бы она этим занялась, мне было бы известно. Она, по всей видимости, была не у дел. Да, я припоминаю: мы провели полтора дня ничего не делая и умирая от скуки. Я уже боялось, что такой образ жизни меня погубит, когда Амизадар решил нас от него избавить. "А, вот и вы, мой бедный Амизадар. Право, я в восторге от вашего прихода. Вы явились очень кстати". "А кто же знал, что вы в Банзе?" - спросил Амизадар. "О, решительно никто. Ни ты, ни кто другой об этом не подозревает. Ты не догадываешься о том, что меня сюда привело?" "Нет, сказать по правде, ничего не подозреваю". "Решительно ничего?" "Да, ничего". "Ну, так узнай же, мой милый: я захотела обратиться". "Обратиться?" "Ну, да". "Посмотрите-ка на меня. Но вы сейчас очаровательнее, чем когда-либо, и я не вижу, что могло привести вас к обращению. Это шутка". "Честное слово, нет. Это вполне серьезно. Я решила покинуть свет, он мне надоел". "Это фантазия, которая скоро пройдет. Пусть я умру, если вы когда-нибудь станете богомолкой". "Стану, говорю вам. У мужчин нет больше совести". "Разве Мазул дурно с вами обошелся?" "Нет, я не видела его уже сто лет". "Так, значит, Зуфоло?" "Вот уж нет! Я перестала с ним видеться, сама не знаю почему, даже не думая об этом". "А! Я догадался: это молодой Имола". "Вот еще! Разве сохраняют такую дребедень?" "Так в чем же дело?" "Сама не знаю? Я зла на весь свет". "О мадам, вы не правы. Этот свет, на который вы злитесь, еще возместит вам ваши потери". "Скажи по правде, Амизадар, неужели ты веришь, что есть еще добрые души, не затронутые всеобщим развращением и умеющие любить?" "Как, любить? Неужели же вы падете так низко? Вы хотите быть любимой, вы?" "А почему бы и нет?" "Но подумайте сами, мадам, ведь мужчина, который любит, требует, чтобы и его любили, притом его одного. Вы слишком благоразумны, чтобы подчиниться ревности и капризам пылкого и верного любовника. Нет ничего утомительнее таких людей. Никого не видеть, не любить, ни о ком не мечтать, кроме как о них; отдавать свое остроумие, веселье и прелести только им, - это никак к вам не подходит. Хотел бы я посмотреть, как вы окунетесь с головой в сильную страсть и приобретете все смехотворные повадки маленькой буржуазки!" "Мне кажется, ты прав, Амизадар, я думаю, что в самом деле нам не пристало заниматься любовью. Что же, будем менять привязанности, раз так уж надо. К тому же, я не вижу, чтобы чувствительные женщины, которых нам ставят в пример, были счастливее других". "Кто вам это сказал, сударыня?" "Никто, я чувствую, что это так". "Не верьте себе. Чувствительная женщина составляет свое счастье, счастье своего любовника, но эта роль идет не ко всем женщинам"... "Честное слово, милейший, она никому не идет, все чувствуют себя в ней не по себе. Какое преимущество в том, чтобы привязываться?" "Тысячи. Привязчивая женщина сохраняет свою репутацию, ее высоко чтит тот, кого она любит; вы не поверите, сколь многим любовь обязана уважению". "Я ничего не понимаю в твоих словах, ты все смешиваешь: репутацию, любовь, уважение, - не знаю что еще. Как! Неужели же непостоянство навлекает на нас бесчестие? Вот, например, я выбираю себе мужчину: я им недовольна; беру другого, который также мне не под стать; меняю его на третьего, и тот не лучше прежних; и если мне так не везет и я раз двадцать ошиблась в выборе, вместо того чтобы меня пожалеть, ты хочешь"... "Я хочу, сударыня, чтобы женщина, которая в первый раз ошиблась в своем выборе, больше уже никого не выбирала, а то она рискует снова ошибиться и переходит от ошибки к ошибке". "О, какая мораль! Мне кажется, мой милый, ты только что проповедывал мне совсем другое. Нельзя ли узнать, какова должна быть женщина, чтобы прийтись вам по вкусу?" "Охотно скажу, сударыня; но уже поздно, и это заведет нас слишком далеко"... "Тем лучше. Я одна, и ты мне составишь компанию. Идет? Садись на эту кушетку и продолжай. Так мне будет удобнее тебя слушать". Амизадар послушно уселся рядом с Фанни. "На вас накинута, сударыня, - сказал он, наклоняясь к ней и открывая ей грудь, - мантилья, которая как-то странно вас закрывает". "Совершенно верно". "Э! Так почему скрывать такие прелести!" - прибавил он, целуя их. "Перестаньте, слышите! Вы с ума сошли! Ваша дерзость переходит все границы. Господин моралист, продолжайте-ка речь, которую вы начали". "Итак, я хотел бы, чтобы моя любовница, - продолжал Амизадар, - отличалась красотой, умом, чувствительным сердцем, а главное, скромностью. Я желал бы, чтобы она ценила мои заботы о ней и не выпроваживала бы меня за дверь ловкими минами; чтобы она раз навсегда сказала мне, что я ей нравлюсь, чтобы она сама сообщила мне, чем я могу еще больше ей понравиться; чтобы она не скрывала от меня завоеваний, какие я сделаю в ее сердце; чтобы она слушала одного меня, смотрела только на меня, думала и мечтала лишь обо мне, любила меня одного, занималась только мной; чтобы все ее поступки убеждали меня в этом; и чтобы после окончательной победы над ней я увидел, что всем обязан моей и ее собственной любви. Какой триумф, сударыня! И какое счастье для мужчины обладать такой женщиной!" "Но, мой бедный Амизадар, ты бредишь, честное слово! Ты нарисовал мне портрет женщины, каких нет на свете". "Извините меня, сударыня, но такие есть. Признаюсь, они редки. Но все же я имел счастье встретить подобную женщину. Увы! Если бы смерть не похитила ее у меня, - ибо таких женщин отнимает у нас только смерть, - я, вероятно, и теперь находился бы в ее объятиях". "Но как ты вел себя с ней?" "Я любил ее безумно; я не упускал случая доказать ей свою нежность. Мне доставляло сладостное удовлетворение видеть, что знаки моей нежности хорошо приняты. Я был верен ей до мелочей. Она платила мне тем же. Мы спорили лишь о том, кто из нас меньше и кто больше любит другого. В таких маленьких распрях развивалась наша страсть. Никогда мы не бывали так нежны, как после испытания нашего сердца. За нашими объяснениями следовали самые бурные ласки. О, сколько любви и правдивости было в наших взорах! Я читал в ее глазах, она в моих, о том, что мы оба пылаем одинаковым и взаимным жаром". "И к чему все это вас приводило?" "К радостям, неведомым смертным, менее влюбленным и менее правдивым, чем мы". "Итак, вы наслаждались?" "Да, я наслаждался благом, которым бесконечно дорожил. Если уважение само по себе не действует на нас опьяняюще, оно, во всяком случае, содействует опьянению. Мы раскрывали сердце друг перед другом, и вы не поверите, насколько выигрывала от этого наша любовь. Чем больше я наблюдал свою возлюбленную, тем больше открывал в ней достоинств и тем в больший восторг я приходил. Я провел у ее ног полжизни и жалею, что не всю целиком. Я составлял ее счастье, она - мое. Я всегда встречал ее с радостью и покидал с печалью. Так мы жили. Посудите же сами теперь, сударыня, достойны ли жалости чувствительные женщины". "Конечно, нет, если правда все, что вы мне рассказали; но мне трудно поверить. Разве так любят? Я думаю также, что страсть, подобная той, какую вы испытали, должна приносить наряду с наслаждениями и большие беспокойства". "Они были у меня, сударыня, но они были мне дороги. Я испытывал иной раз ревность. Малейшее изменение, замеченное мной в лице моей возлюбленной, зарождало в глубине моей души тревогу". "Какое сумасбродство! Приняв все это во внимание, я заключаю, что лучше уж любить, как любят все: выбирать мужчину по своему вкусу, сохранять при себе, пока это доставляет удовольствие; бросать, когда надоест или придет фантазия взять другого. Непостоянство доставляет разнообразие наслаждений, неизвестных вам, немеющим от страсти". "Признаюсь, такой образ действий подходит щеголихам и распутницам, но человек чувствительный и деликатный не может к нему приспособиться. Самое большее, - это может его позабавить, если сердце его свободно и ему хочется сделать некоторые сравнения. Одним словом, женщина легкомысленная мне ничуть не по вкусу". "Ты прав, дорогой Амизадар. Твой образ мыслей меня восхищает. Но любишь ли ты кого-нибудь сейчас?" "Нет, сударыня, если не считать вас, но я не решаюсь вам сказать"... "О мой милый, ты можешь мне это сказать", - возразила Фанни, пристально глядя на него. Амизадар отлично понял смысл этих слов, придвинулся поближе к Фанни и начал теребить ленту, спускавшуюся ей на грудь. Сопротивления не было. Его рука, не встречая препятствий, скользила по ее телу На него по-прежнему устремлялись взгляды, которые он понимал, как должно. Я хорошо видело, - прибавило сокровище, - что он был прав. Он поцеловал грудь, которую так хвалил. Фанни просила его поскорее прекратить, но таким тоном, что, казалось, была бы обижена, если бы он повиновался. Поэтому он и не думал слушаться. Он целовал ей руки, вновь принимался за грудь, переходил к губам. Она не сопротивлялась. Незаметно нога Фанни очутилась на коленях Амизадара. Он стал ее ощупывать; она была тонка. Амизадар не преминул это заметить. Его похвала была выслушана с рассеянным видом. Пользуясь таким невниманием, рука Амизадара сделала новые завоевания и довольно быстро добралась до ее колен. Фанни оставалась рассеянной, и Амизадар начал уже устраиваться, когда она очнулась. Она стала обвинять молодого философа в том, что он оказывает ей недостаточно уважения, но он, в свою очередь, впал в такую рассеянность, что ничего не слыхал или отвечал на ее упреки, довершая свое блаженство. Каким очаровательным он мне показался! Среди множества тех, что ему предшествовали и пришли ему на смену, ни один не был мне до такой степени по вкусу. Не могу говорить о нем без дрожи. Но позвольте же мне передохнуть, мне кажется, я уже достаточно наговорило для того, кто делает это в первый раз. Алонзо не упускал ни одного слова из рассказа сокровища Фанни, и ему, так же как и Мангогулу, не терпелось узнать, чем кончилось это приключение. Но ни тому, ни другому не пришлось сгорать от любопытства, ибо сокровище-историк продолжало в таких выражениях: - Насколько мне удалось выяснить путем размышлений, Амизадар через несколько дней отправился за город; там его спросили о причинах пребывания в Банзе, и он рассказал о своем похождении с моей хозяйкой, потому что один из их общих знакомых, проходя мимо нашего особняка, осведомился, случайно или кое-что подозревая, нет ли дома сударыни, велел о себе доложить и поднялся в ее покои. "О, сударыня! Кто бы мог подумать, что вы в Банзе? И давно ли вы вернулись?" "Я уже здесь сто лет, мой дорогой, с того самого дня, как две недели назад удалилась от света". "Нельзя ли у вас спросить, сударыня, что вас к этому побудило?" "Увы! Общество меня утомляло. Светские женщины до такой степени распущены, что нет сил выносить. Пришлось бы или поступать, как они, или же прослыть дурой, а сказать по правде, и то, и другое мне не по душе". "Но, сударыня, вы стали прямо примерной женщиной. Уж не обратила ли вас речь брамина Брелибиби?" "Нет, это просто припадок философии, приступ благочестия. Это нашло на меня внезапно. И если бы не бедняга Амизадар, я была бы сейчас совсем обновленной". "Так мадам его недавно видела?" "Да, один или два раза". "И никого, кроме него?" "Никого. Это единственное мыслящее, рассуждающее и действующее существо, которое проникло сюда за бесконечно долгое время моего уединения". "Странно!" "Что же в этом странного?" "Ничего, кроме похождения, бывшего у него недавно с одной дамой в Банзе; она была подобно вам одинока, подобно вам благочестива и подобно вам удалилась от света. Но я расскажу вам эту историю, быть может, она вас позабавит". "О, конечно", - отвечала Фанни. И тотчас же приятель Амизадара начал рассказывать ей о ее похождении, слово в слово, совсем как я, - прибавило сокровище, - и когда он дошел до этого момента... "Ну, что вы на это скажете, сударыня? - спросил он. - Неужели этот Амизадар не счастливец?" "Но, - возразила Фанни, - быть может, Амизадар лжец. Неужели вы думаете, что есть женщины столь дерзкие, что отдаются без стыда?" "Но примите во внимание, мадам, - заметил Марзуфа, - что Амизадар никого не называл, и мало вероятия, что он нас обманул". "Догадываюсь, в чем дело, - продолжала Фанни. - Амизадар умен и хорош собой. Вероятно, он совратил с пути истинного эту бедную затворницу какими-нибудь соблазнительными идеями. Да, конечно, так. Такие люди опасны для тех, кто им внимает, и среди них Амизадар не знает себе равных"... "Как же так, сударыня! - прервал ее Марзуфа. - Неужели же Амизадар единственный мужчина, умеющий убеждать? Не воздадите ли вы должное и другим, которые, подобно ему, могут претендовать на ваше уважение?" "Будьте добры сказать, о ком вы говорите". "О самом себе, мадам, ибо я нахожу вас очаровательной". "Вы, кажется, шутите. Посмотрите-ка на меня, Марзуфа. У меня на лице нет ни румян, ни мушек. Чепчик мне совсем не идет. Меня можно испугаться". "Вы ошибаетесь, сударыня. Это дезабилье удивительно вам к лицу. Оно придает вам такой трогательный, такой нежный вид"... К этим галантным словам Марзуфа присоединил другие. Незаметно я вмешалось в разговор, и когда Марзуфа со мной покончил, он продолжал, обращаясь к моей хозяйке: "Кроме шуток, неужели Амизадар пытался вас обратить? Этот человек - удивительный мастер обращать. Не познакомите ли вы меня с его моралью? Готов биться об заклад, что она немногим отличается от моей". "Мы углублялись с ним в некоторые вопросы любви. Мы рассмотрели, в чем состоит разница между женщиной чувствительной и женщиной легкомысленной. Что касается его, он стоит за чувствительных". "Без сомнения, также и вы?" "Ничуть, мой милый. Я исчерпала все доводы, доказывая ему, что все мы одинаковы и действуем согласно тем же принципам. Амизадар не разделяет моего мнения. Он устанавливает бесконечное множество различий, которые существуют, мне кажется, лишь в его воображении. Он создал себе какой-то идеальный образ женщины, химеру, воображаемое влюбленное существо". "Сударыня, - отвечал Марзуфа, - я знаю Амизадара. Он юноша с головой и знающий женщин. Если он вам сказал, что такие женщины существуют"... "О! Существуют они или нет, - все равно я не намерена им уподобляться", - прервала его Фанни. "Знаю, - отвечал Марзуфа. - Вы усвоили себе поведение, более соответствующее вашему происхождению и достоинствам Предоставим этих жеманниц философам; при дворе они увяли бы во цвете лет"... Тут сокровище Фанни замолчало. Одним из главных достоинств такого рода ораторов было умение вовремя остановиться. Оно говорило так свободно, как если бы никогда ничего другого не делало. На основании этого некоторые авторы заключили, что сокровища - не более как автоматы. Вот как они рассуждали. Здесь африканский автор приводит целиком метафизические аргументы картезианцев против существования души у животных, каковые он со свойственной ему проницательностью применяет к говорящим сокровищам. Одним словом, он высказывает мнение, что сокровища говорят точно так же, как поют птицы, то есть владеют речью, не учившись ей, и, без сомнения, им внушает слова какое-нибудь разумное начало. А как поступает автор с государем? - спросите вы меня. Он посылает его обедать к фаворитке; по крайней мере там мы его находим в следующей главе. ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ ИСТОРИЯ ПУТЕШЕСТВИЙ СЕЛИМА Мангогул, помышлявший лишь о том, чтобы разнообразить удовольствия и почаще испытывать действие кольца, расспросив самые интересные сокровища при дворе, захотел выслушать и кое-какие сокровища в городе. Но не ожидая от них ничего хорошего, он предпочел бы их расспросить, избавив себя от труда разыскивать каждое в отдельности. Но как собрать все эти сокровища? Вот занимавший его вопрос. - Вы ломитесь в открытую дверь, - сказала ему Мирзоза. - Стоит вам, государь, дать бал, и я ручаюсь вам, что в тот же вечер вы услышите сколько угодно таких болтунов. - О радость моего сердца, вы правы, - отвечал Мангогул. - Ваше средство тем более действительно, что к нам соберутся наверняка именно те, которые нам нужны. Тотчас же был отдан приказ главному евнуху и казначею, заведующему развлечениями, подготовить празднество и распространить не более четырех тысяч билетов. Это значило, что он должен рассчитывать по меньшей мере на шесть тысяч человек. В ожидании бала Селим, Мангогул и фаворитка начали обсуждать различные новости. - Знаете ли, сударыня, - спросил фаворитку Селим, - что бедный Кодендо умер? - Впервые слышу. Отчего же он умер? - спросила фаворитка. - Увы, мадам, - отвечал Селим, - это жертва мирового притяжения. Он еще в молодости слепо уверовал в эту теорию, и на старости лет у него помутился разум. - Как же это случилось? - спросила фаворитка. - Он вычислил по методу Галлея и Чирчино, знаменитых астрономов Моноэмуги, что комета, наделавшая столько шуму к концу царствования Каноглу, снова должна была появиться третьего дня. И опасаясь, что она ускорит бег и он не будет иметь счастья первым ее заметить, он решил провести ночь на башне, и еще вчера, в девять часов утра, он сидел там, припав глазом к телескопу. Его сын, беспокоясь, как бы отцу не повредило столь длительное наблюдение, подошел к нему в восемь часов, потянул его за рукав и несколько раз позвал его: "Отец, отец!" Ответа не было. "Отец, отец!" - повторял молодой Кодендо. "Она придет! - отвечал Кодендо. - Она придет! Черт возьми, я ее увижу!" "Что вы говорите, отец? Ведь сейчас ужасающий туман". "Я хочу ее увидать и я увижу ее, говорю тебе". Молодой человек, убедившись, что его отец заговаривается, принялся звать на помощь. Сбежались домашние. Послали за Фарфади. Я как раз был у него, так как он мой врач, когда прибежал слуга Кодендо. "Скорее, скорее, сударь! Спешите! Старый Кодендо, мой хозяин..." "Ну, в чем же дело, Шампань? Что случилось с твоим хозяином?" "Сударь, он помешался". "Твой хозяин помешался?" "Ну да, сударь, он кричит, что хочет увидеть зверей, что увидит зверей, что они придут. Господин аптекарь уже там. Вас ждут. Идите скорей!" "Мания! - говорил Фарфади, надевая свою мантию и разыскивая четырехугольную шапочку. - Мания! Ужасный приступ мании! Шампань, - спросил он слугу, - твой хозяин не видит бабочек? Не отрывает клочков шерсти от своего одеяла?" "О нет, сударь, - отвечал Шампань. - Бедняга в своей обсерватории, на самом верху. Его жена, дочери и сын вчетвером пытаются его удержать. Идите поскорей, вы разыщете завтра вашу четырехугольную шапочку". Болезнь Кодендо заинтересовала меня. Мы сели с Фарфади в карету и поехали к обсерватории. Находясь внизу лестницы, мы услыхали, как Кодендо кричал, словно безумный: "Я хочу видеть комету! Я увижу ее! Убирайтесь вы, бездельники!" По-видимому, родные Кодендо, которым не удалось убедить старика спуститься в его покои, велели поднять кровать на башню, так как мы застали ученого в постели. Позвали местного аптекаря и приходского брамина, который трубил ему в уши, когда мы пришли: "Брат мой, дорогой брат, дело идет о вашем спасении. Вы не можете со спокойной совестью поджидать в этот час комету, вы навлекаете на себя вечную погибель". "Это мое дело", - отвечал Кодендо. "Что ответите вы Браме, перед которым должны предстать?" - продолжал брамин. "Господин кюре, - отвечал Кодендо, не отрываясь от телескопа, - я отвечу ему, что ваше ремесло - увещевать меня за деньги, а ремесло господина аптекаря расхваливать теплую водицу, что господин врач исполняет свои обязанности, щупая мне пульс и ничего не понимая, а моя обязанность - поджидать комету". Сколько к нему ни приставали, больше ничего от него не добились. Он продолжал свои наблюдения с героическим мужеством и умер на крыше, прикрывая левой рукой левый глаз, с правой рукой на трубе телескопа, и прижавшись правым глазом к окуляру, между сыном, кричавшим ему, что он допустил ошибку в вычислении, аптекарем, предлагавшим какое-то средство, доктором, заявлявшим, покачивая головой, что уже ничего нельзя поделать, и кюре, говорившим ему: "Брат мой, покайтесь и положитесь на волю Брамы"... - Вот что называется, - сказал Мангогул, - умереть на ложе чести. - Оставим, - прибавила фаворитка, - бедного Кодендо покоиться в мире и перейдем к другим, более приятным предметам. И, обращаясь к Селиму, она сказала: - Сударь, вы много прожили, вы галантны, умны, обладаете талантами и счастливой внешностью, и это - при дворе, где царят удовольствия; неудивительно, что сокровища всегда вас боготворили. Я подозреваю даже, что они не признались во всем, что им известно на ваш счет. Я не прошу, чтобы вы рассказали нам остальное, у вас могут быть веские основания мне отказать. Но после всех похождений, которые приписывают вам эти господа, вы должны знать женщин, с этим вы, конечно, согласитесь. - Этот комплимент, сударыня, - отвечал Селим, - польстил бы моему самолюбию, будь мне двадцать лет. Но у меня есть жизненный опыт, и одно из основных моих убеждений состоит в том, что чем больше мы занимаемся этим делом, тем хуже в нем разбираемся. Вы думаете, я знаю женщин? Самое большее, что можно сказать, это что я их много изучал. - Ну, так что же вы о них думаете? - спросила фаворитка. - Сударыня, - отвечал Селим, - что бы ни разгласили о них сокровища, я считаю их всех достойными уважения. - Честное слово, мой милый, - сказал султан, - вам следовало бы быть сокровищем, тогда вам не понадобился бы намордник. - Селим, - прибавила султанша, - оставьте сатирический тон и говорите правду. - Сударыня, - отвечал придворный, - я мог бы коснуться в своем рассказе некоторых неприятных черт, но не принуждайте меня оскорблять пол, который всегда был ко мне довольно благосклонен и который я глубоко чту. - Ах! Вечно это поклонение! Нет ничего язвительнее слащавых людей, которые этим занимаются, - прервала его Мирзоза. Думая, что Селим отказывается говорить из уважения к ней, она прибавила: - Пусть мое присутствие не стесняет вас. Мы хотим позабавиться, и я обещаю вам отнести к себе все, что вы скажете лестного о моем поле, и предоставить остальное другим женщинам. Итак, вы много занимались изучением женщин? Ну, так изложите нам ход ваших занятий; они были как нельзя более удачны, если судить по известным нам успехам, и остается предположить, что неизвестные нам достижения лишь укрепят нас в этом мнении. Старый придворный уступил настояниям султанши и начал свой рассказ в таких выражениях: - Сокровища много говорили обо мне, не отрицаю этого, - но они сказали далеко не все. Те из них, которые могли бы дополнить мою историю, уже умерли или далеко, а те, которые обо мне рассказывали, лишь слегка коснулись предмета. До сих пор я хранил нерушимое молчание, как обещал им, хотя я умею говорить лучше их; но раз они нарушили молчание, мне кажется, тем самым они и с меня сняли запрет. Будучи от природы огненного темперамента, я не успел узнать, что такое красивая женщина, как уже полюбил ее. У меня были гувернантки, которых я терпеть не мог, зато мне полюбились горничные моей матери. Они были, большей частью, молоды и красивы, они разговаривали между собой, раздевались и одевались передо мной без всяких предосторожностей, вызывали даже меня на вольности с ними; склонный интересоваться вопросами любви, я принимал все это к сведению. В возрасте пяти-шести лет я перешел в руки мужчин, уже обладая известными познаниями, которые значительно расширились, когда меня познакомили с древними авторами и мои учителя растолковали мне некоторые места, смысл которых они, быть может, и сами не постигали. Пажи моего отца рассказали мне о кое-каких шалостях, а чтение "Алоизии"{552}, которую они мне дали, внушило мне величайшее желание усовершенствовать свои познания. Мне было тогда четырнадцать лет. Я стал осматриваться, разыскивая среди женщин, посещавших наш дом, ту, к которой я мог бы обратиться; однако все они показались мне в равной мере пригодными к тому, чтобы избавить меня от тяготившей меня невинности. Завязавшиеся отношения, а главное смелость, которую я испытывал в присутствии особы моего возраста и какой у меня не хватало перед другими, - побудили меня остановить выбор на одной из кузин. Эмилия, - так ее звали, - была юна, как и я. Я находил ее хорошенькой и нравился ей. Она была податлива, а я предприимчив. Мне хотелось поскорее научиться, ей же было не менее любопытно узнать. Нередко мы задавали друг другу вопросы весьма простодушные и рискованные. Однажды ей удалось обмануть бдительность своих гувернанток, и мы обучились. О, сколь великий учитель природа! Она быстро привела нас к наслаждению, и мы отдались ее внушениям, не предвидя возможных последствий. Однако таким путем нельзя было их избежать. Эмилия почувствовала недомогание, которое она не стала скрывать, ибо не подозревала его причины. Мать принялась ее расспрашивать, вырвала у нее признание в нашей связи и сообщила об этом моему отцу. Он сделал мне выговор, впрочем довольно одобрительным тоном, и тотчас же было решено, что я отправляюсь в путешествие. Я уехал с гувернером, которому было поручено внимательно наблюдать за моим поведением и не стеснять меня ни в чем. Пять месяцев спустя я узнал из газеты, что Эмилия умерла от оспы, а из письма отца - что страсть, которую она питала ко мне, стоила ей жизни. Первый плод моей любви в настоящее время доблестно служит в армии султана; я всегда поддерживал его, снабжая средствами, и он до сих пор считает меня лишь своим покровителем. Мы находились в Тунисе, когда я получил известие о его рождении и о смерти его матери. Я был глубоко потрясен и, вероятно, был бы безутешен, если бы не интрига, которую я завязал с женой одного корсара, не оставлявшая мне времени для отчаяния. Туниска была отважна, я - безумен, и каждый день при помощи веревочной лестницы, которую она мне бросала, я направлялся из нашего особняка на ее террасу и пробирался в уединенную комнату, где она меня совершенствовала в науке любви, ибо Эмилия сообщила мне лишь начатки. Ее супруг вернулся из плавания как раз в то время, когда мой гувернер, исполняя данные ему инструкции, стал торопить меня переехать в Европу. Я сел на корабль, отправлявшийся в Лиссабон. Само собой разумеется, что перед тем я весьма нежно простился с Эльвирой, от которой я получил вот этот брильянт. Судно, на котором мы плыли, было нагружено товарами, но самым драгоценным из них была на мой вкус жена капитана. Ей было не больше двадцати лет. Муж был ревнив, как тигр, и не без оснований. Все мы очень скоро поняли друг друга; донна Велина сразу постигла, что нравилась мне, я - что был ей небезразличен, а муж, что он нам мешал. Моряк тотчас же решил не спускать с нас глаз до самого прибытия в Лиссабон; я прочел в глазах его дорогой жены, в каком бешенстве она была от бдительности своего мужа; мои взоры говорили ей о том же, а муж прекрасно нас понимал. Целые два дня мы провели в невероятной жажде наслаждения и, конечно, умерли бы от нее, если бы не вмешался промысел, - впрочем, он всегда помогает страждущим душам. Не успели мы миновать Гибралтарский пролив, как поднялась яростная буря. Если бы я сочинял рассказ, я конечно заставил бы, сударыня, ветры свистеть вам в уши, гром рокотать над вашей головой, зажег бы небо молниями, вздыбил бы валы до облаков и описал бы самую ужасную бурю, какая вам когда-либо встречалась в романах. Но я просто скажу вам, что крики матросов вынудили капитана покинуть каюту и подвергнуться одной опасности из боязни другой. Он вышел вместе с моим гувернером, а я без колебаний устремился в объятия прекрасной португалки, совершенно забыв, что есть на свете море, гроза и бури, что нас уносит хрупкое суденышко и что мы всецело во власти коварной стихии. Наше плавание было поспешно, и вы сами понимаете, сударыня, что в такую бурю я достаточно повидал разные страны в короткий срок; мы расстались в Кадиксе, и я обещал синьоре, что встречусь с ней в Лиссабоне, если будет угодно моему ментору, в планы которого входило ехать прямо в Мадрид. Испанки пользуются меньшей свободой и более влюбчивы, чем наши женщины. Интриги завязываются там через посредство особых посланниц, которым приказано разглядывать чужестранцев, делать им предложения, сопровождать их, вновь приводить, а уж дамы берут на себя заботу их осчастливить. Мне не пришлось пройти через этот церемониал, благодаря чрезвычайным обстоятельствам. Великая революция только что возвела на трон этого королевства принца французской крови{554}; его прибытие и коронация дали повод к придворным празднествам, на которые я был допущен. На балу ко мне подошли и назначили мне свидание на следующий день. Я согласился и отправился в укромный домик, где нашел лишь замаскированного мужчину, закутанного в плащ; он подал мне записку, в которой донна Оропеза переносила свидание на следующий день в тот же час. Я прибыл к назначенному сроку, и меня провели в довольно пышно убранный покой, освещенный свечами. Моя богиня не заставила себя ждать. Она вошла вслед за мной и бросилась в мои объятия, не говоря ни слова и не снимая маски. Была ли она безобразна? Была ли красива? Я не знал этого. Я заметил только, очутившись на софе, куда она меня увлекла, что она молода, хорошо сложена и любит наслаждения; когда она почувствовала себя удовлетворенной моими похвалами, она сняла маску и показала мне оригинал портрета, который вы видите на этой табакерке. Селим открыл и передал фаворитке золотую коробочку великолепной работы, украшенную драгоценными камнями. - Галантный подарок! - заметил Мангогул. - Но что больше всего считаю ценным, - прибавила фаворитка, - так это портрет. Какие глаза! Какой рот! Какая грудь! Но не польстил ли ей художник? - Так мало, сударыня, - отвечал Селим, - что Оропеза, быть может, навсегда удержала бы меня в Мадриде, если бы ее супруг, осведомленный о нашей связи, не напугал ее угрозами. Я любил Оропезу, но жизнь я любил еще больше. Да и гувернер мой был против того, чтоб я рисковал быть заколотым ее мужем из-за нескольких лишних месяцев блаженства. Итак, я написал прекрасной испанке весьма трогательное прощальное письмо, позаимствованное из какого-то испанского романа, и отправился во Францию. Государь, царствовавший тогда во Франции, был дедом испанского короля, и его двор справедливо считался самым пышным, самым изысканным и самым галантным в Европе. Мое появление там было событием. "Молодой вельможа из Конго, - говорила одна красивая маркиза. - О, это весьма занятно! Их мужчины куда лучше наших. Конго - это, кажется, недалеко от Марокко". Давались ужины, на которых я должен был присутствовать. Если в моих словах был хоть какой-нибудь смысл, их находили умными, восхитительными. Все этому удивлялись, ибо вначале заподозрили меня в том, что я не обладаю здравым смыслом. "Он очарователен, - восклицала придворная дама. - Какая досада, что нам придется отпустить такого красавца обратно в Конго, где женщин охраняют мужчины, которые на самом деле вовсе не мужчины. Правда ли это, сударь? Говорят, у них ничего нет. Это так безобразит мужчину"... "Но, - прибавляла другая, - надо удержать здесь этого большого мальчика. Он высокого происхождения. Почему бы не сделать его хотя бы мальтийским рыцарем? Я берусь, если угодно, достать ему хорошее место, а герцогиня Виктория, моя давнишняя подруга, замолвит за него словечко королю, если понадобится". Вскоре я получил самые неоспоримые доказательства их благосклонности и дал возможность маркизе высказать свое мнение о достоинствах обитателей Марокко и Конго. Я убедился, что должность, обещанная мне герцогиней и ее подругой, была обременительна, и отделался от нее. При этом дворе я научился завязывать увлекательные интрижки на одни сутки. Полгода я крутился в бешеном водовороте, где начинают одну интригу, не окончив другую, где гонятся лишь за наслаждением, и, если оно замедлит наступить или его добьются, летят к новым удовольствиям. - Что это вы мне рассказываете, Селим? - прервала его фаворитка. - Разве в этих странах неведомо приличие? - Прошу извинить меня, сударыня, - отвечал старый придворный, - это слово не сходит у всех с уст, но француженки - рабы приличия не более, чем их соседки. - Какие же соседки? - спросила Мирзоза. - Англичанки, - отвечал Селим. - Это женщины холодные и надменные с виду, но на деле горячие, сладострастные и мстительные; они менее остроумны и рассудительны, чем француженки; последние любят язык чувств, первые предпочитают язык наслаждений; но в Лондоне, так же, как и в Париже, любят, расстаются, снова сходятся, чтобы опять разойтись. От дочери лорда-епископа (это - разновидность браминов, которая не сохраняет целибата) я перешел к жене баронета; в то время как он горячился в парламенте, отстаивая интересы народа против натисков двора, у нас с его женой, в его доме, происходили прения совсем иного рода. Но когда парламент закрылся, она была принуждена следовать за своим супругом в его родовое поместье. Я перешел к жене полковника, чей полк находился в гарнизоне на морском побережье. Затем я принадлежал жене лорд-мэра. О, что за женщины! Я никогда бы не вернулся в Конго, если бы не благоразумие моего гувернера, который, видя, что я погибаю, спас меня от этой каторги. Он показал мне письма, якобы написанные моими родителями, спешно отзывавшие меня на родину, и мы отплыли в Голландию. В наши планы входило пересечь Германию и проследовать в Италию, откуда мы легко могли переправиться в Африку. Мы видели Голландию лишь из окон кареты; наше пребывание в Германии было не более продолжительным. Там всякая женщина, обладающая известным положением, похожа на цитадель, которую надо осаждать по всем правилам военного искусства. В конце концов, добьешься цели, но требуется столько всевозможных подходов, а когда зайдет речь об условиях капитуляции, встречается столько "если" и "но", что эти завоевания быстро мне надоели. Всю жизнь буду помнить слова одной немки из высших слоев общества, которая была уже готова пожаловать мне то, в чем она не отказывала многим другим. "Ах, - воскликнула она с прискорбием, - что сказал бы мой отец, великий Альзики, если бы он знал, что я отдаюсь ничтожному человеку из Конго, вроде вас!" "Решительно ничего, сударыня, - отвечал я. - Такое величие меня пугает, и я удаляюсь". Это был мудрый поступок с моей стороны, и если бы я скомпрометировал ее светлость связью с моей посредственной особой, - это мне не прошло бы даром. Брама, покровительствующий нашей благоразумной стране, надоумил меня, без сомнения, в этот критический момент. Итальянки, которыми мы затем занялись, не заносятся так высоко. У них я научился различным способам наслаждения. В этих утонченностях много прихотливого и причудливого. Но извините меня, сударыня, они нужны нам иногда, чтобы вам понравиться. Из Флоренции, Венеции и Рима я привез несколько рецептов удовольствий, неизвестных в наших варварских странах, честь их изобретения принадлежит всецело итальянкам, сообщившим их мне. В Европе я провел около четырех лет и через Египет вернулся в нашу страну вполне образованным, владея секретом важных итальянских изобретений, которые я тотчас же разгласил. Здесь африканский автор говорит: Селим, заметив, что многочисленные общие места в рассказе о его похождениях в Европе и о женских характерах в странах, которые он изъездил, навеяли на Мангогула глубокий сон, - из опасения его разбудить, подсел поближе к фаворитке и продолжал вполголоса: - Сударыня, если бы я не опасался, что уже утомил вас рассказом, который был, может быть, слишком длинным, я рассказал бы вам свое первое похождение по приезде в Париж. Не знаю, как это я забыл о нем упомянуть. - Говорите, мой дорогой, - отвечала фаворитка. - Я удвою внимание, чтобы вознаградить вас за потерю второго слушателя, раз уж султан спит. - Мы получили в Мадриде, - продолжал Селим, - рекомендательные письма к некоторым вельможам французского двора и, прибыв в Париж, очень легко вошли в общество. Было лето, и мы с моим гувернером ходили по вечерам на прогулку в Пале-Рояль. Однажды подошло к нам несколько петиметров, которые указали нам на хорошеньких женщин и рассказали их историю, правдивую или выдуманную, не забыв упомянуть о самих себе, как вы догадываетесь. В саду было уже изрядное множество женщин, но в восемь часов прибыло значительное подкрепление. Глядя на множество драгоценных камней, на великолепие их уборов и на толпу поклонников, я подумал, что это, по меньшей мере, герцогини. Я высказал эту мысль одному из молодых господ, составлявших мне компанию. Он отвечал, что сразу видит во мне знатока и что, если мне угодно, я буду иметь удовольствие поужинать сегодня же вечером с наиболее любезными из этих дам. Я принял его предложение, и тотчас же он шепнул словечко на ухо двум-трем своим приятелям, которые упорхнули в разные стороны и, меньше чем через четверть часа, вернулись дать нам отчет о своих переговорах. "Господа, - сказали они, - сегодня вечером вас ждут к ужину у герцогини Астерии". Молодые люди, не входившие в нашу компанию, громко завидовали нашему счастью. Мы прошлись еще несколько раз, затем все разошлись, а мы сели в карету, чтобы ехать развлекаться. Карета остановилась у маленькой двери. Мы вышли, поднялись по весьма узкой лестнице на второй этаж и очутились а апартаментах, которые теперь не показались бы мне такими обширными и великолепно меблированными. Меня представили хозяйке дома, которой я отвесил самый глубокий поклон, присоединив к нему такой почтительный комплимент, что очень смутил ее. Подали ужин. Меня посадили рядом с одной очаровательной маленькой особой, которая начала с успехом разыгрывать герцогиню. Сказать по правде, не знаю, как я посмел в нее влюбиться, однако это случилось со мной. - Так, значит, вы любили хоть раз в жизни? - прервала его фаворитка. - О да, сударыня, - отвечал Селим, - как любят в восемнадцать лет, с крайним нетерпением довести до конца начатое дело. Я не спал ночь, и на рассвете начал сочинять моей красавице самое галантное в мире письмо. Я отослал его, мне ответили, и я добился свидания. Ни тон ответа, ни доступность дамы не вывели меня из заблуждения, и я помчался в указанное место, глубоко убежденный, что буду обладать женой или дочерью первого министра. Моя богиня поджидала меня, лежа на большой кушетке. Я взял ее руку и поцеловал с величайшей нежностью, поздравляя себя с благосклонностью, которую она мне оказывала. "...Правда ли, - спросил я ее, - что вы разрешаете Селиму любить вас и сказать вам об этом? И может ли он, не оскорбляя вас, льстить себя самой сладкой надеждой?" С этими словами я поцеловал ее грудь, и так как она лежала навзничь, я был уже готов весьма поспешно вести атаку, когда она меня остановила, говоря: "...Слушай, дружок, ты красивый молодчик, ты умен, ты говоришь, как ангел, но мне надо четыре луидора". "Что вы говорите!" - прервал я ее. "Я говорю, - продолжала она, - что тебе нечего здесь делать, если у тебя нет четырех луидоров". "Как, мадемуазель, - отвечал я, пораженный, - вы цените себя так дешево? Стоило приезжать из Конго ради такого пустяка!" Я поспешно оправился, спустился вниз по лестнице и уехал. Как видите, сударыня, я начал с того, что принял актрису за принцессу. - Я крайне удивлена, - заметила Мирзоза, - ведь разница между ними так велика. - Я не сомневаюсь, - продолжал Селим, - что у этих дам вырывались тысячи вольностей, но что вы хотите? Иностранец, молодой человек, не умеет разбираться. Мне рассказывали в Конго столько дурного о вольности европеянок... При этих словах Селима Мангогул проснулся. - Проклятие! - воскликнул он, зевая и протирая глаза. - Он все еще в Париже! Разрешите вас спросить, прекрасный рассказчик, когда вы рассчитываете вернуться в Банзу и сколько мне еще осталось спать? Ибо вы должны знать, мой друг, что стоит только начать в моем присутствии рассказ о путешествии, как на меня нападает зевота. Я получил эту дурную привычку от чтения Тавернье и других авторов. - Государь, - отвечал Селим, - уже больше часа, как я вернулся в Банзу. - С чем вас и поздравляю, - сказал султан и, обращаясь к султанше, прибавил: - Сударыня, настал час бала. Пойдемте, если только вам это позволит усталость после путешествия. - Государь, - ответила Мирзоза, - я готова. Мангогул и Селим уже надели домино; фаворитка накинула свое, султан подал ей руку, и они направились в бальный зал, при входе в который расстались, чтобы затеряться в толпе. Селим следовал за ними. "И я также, - говорит африканский автор, - хотя предпочел бы спать, чем смотреть на танцы". ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ И ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ПРОБЫ КОЛЬЦА. БАЛ-МАСКАРАД И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ Самые сумасбродные сокровища Банзы не преминули сбежаться туда, куда призывало их удовольствие. Одни из них приехали в обывательских каретах, другие в наемных экипажах, некоторые даже пришли пешком. - Я никогда бы не кончил, - говорит африканский автор, при котором я имею честь состоять шлейфоносцем, - если бы стал подробно описывать все шутки, которые сыграл с ними Мангогул. Он задал в эту ночь своему кольцу больше работы, чем за все время с тех пор, как получил его от гения. Он направлял его то на одно, то на другое, иногда сразу на двадцать. Вот когда поднялся шум! Одно кричало пронзительным голосом: "Скрипка! "Колокола Дюнкирхена", пожалуйста!"; другое хриплым голосом: "А я хочу "Попрыгунчиков"!" - "А я хочу трикоте!" - кричало третье. И целое множество голосов зараз требовало всевозможных затасканных танцев. Только и слышалось: "Бурре!"... "Четыре лица!"... "Сумасбродка!"... "Цепочка!"... "Пистолет!"... "Новобрачная!"... "Пистолет!"... "Пистолет!"... Все эти восклицания были пересыпаны тысячами вольностей. С одной стороны слышалось: "Черт бы подрал этого болвана! Его надо послать в школу!"; с другой: "Так я вернусь домой, не сделав почина?"; здесь раздавалось: "Кто заплатит за мою карету?"; там: "Он увильнул от меня, но я буду его искать, пока не найду!"; в другом месте: "До завтра! Прощайте! Но обещайте мне двадцать луи. Без этого дело не пойдет!" И со всех сторон раздавались слова, разоблачавшие желания или поступки. В этом кавардаке одна буржуазка, молодая и хорошенькая, распознала Мангогула, стала его преследовать, дразнить и добилась того, что он направил на нее перстень. Тотчас же все услыхали, как ее сокровище воскликнуло: - Куда вы бежите? Стойте, прекрасная маска! Неужели вы останетесь равнодушным к сокровищу, которое пылает к вам страстью? Султан, шокированный таким наглым заявлением, решил наказать дерзкую. Он вышел, нашел среди своих телохранителей человека приблизительно его роста, уступил ему свою маску и домино и предоставил буржуазке его преследовать. Обманутая сходством, она продолжала говорить тысячи глупостей тому, кого принимала за Мангогула. Мнимый султан был не дурак. Он умел объясняться знаками и быстро заманил красавицу в уединенный уголок, где она в продолжение часа воображала себя фавориткой, и бог знает, какие планы роились в ее голове. Но волшебство длилось недолго. Осыпав ласками мнимого султана, она попросила его снять маску. Он повиновался и показал ей лицо, украшенное огромными усищами, отнюдь не принадлежавшими Мангогулу. - Ах! Фи! Фи! - воскликнула буржуазка. - Что с вами такой, мой маленький белка? - спросил ее швейцарец. - Я думать хорошо вам услужить, зачем вы сердиться, что меня узнайт? Но богиня не удостоила его ответом, вырвалась из его объятий и затерялась в толпе. Те из сокровищ, которые не претендовали на столь высокие почести, дорвались-таки до удовольствий, и все они направились обратно в Банзу, весьма удовлетворенные поездкой. Публика расходилась, когда Мангогул встретил двух старших офицеров, оживленно разговаривавших. - Она моя любовница, - говорил один. - Я обладаю ею уже год, и вы первый осмелились посягать на мое добро. Зачем вам беспокоить меня? Нассес, мой друг, обратитесь к другим. Вы найдете сколько угодно любезных женщин, которые сочтут за счастье вам принадлежать. - Я люблю Амину, - отвечал Нассес. - Мне только она и нравится Она подала мне надежды, и вы позволите мне ими воспользоваться. - Надежды! - воскликнул Алибег. - Да, надежды. - Черт возьми! Не может этого быть... - Говорю вам, сударь, что это так. Вы оскорбляете меня недоверием и должны немедленно дать мне удовлетворение. Тотчас же они спустились по главной лестнице. Сабли были уже обнажены, и спор их должен был кончиться трагически, когда султан остановил их и запретил им драться до тех пор, пока они не спросят свою прекрасную Елену. Они повиновались и направились к Амине, Мангогул следовал за ними по пятам. - Меня измучил бал, - сказала им она. - У меня слипаются глаза. Какие вы жестокие! Приходите как раз в тот момент, когда я собиралась лечь в кровать. Но у вас обоих какой-то странный вид. Нельзя ли узнать, что привело вас сюда?.. - Пустяки, - отвечал Алибег. - Нассес хвалится и даже весьма высокомерно, - прибавил он, указывая на своего приятеля, - что вы подавали ему надежды. В чем дело, сударыня?.. Амина открыла рот, но султан тотчас же направил на нее перстень, и вместо нее отвечало сокровище: - Мне кажется, Нассес ошибается. Нет, сударыне угодно совсем не его. Разве у него нет высокого лакея, который большего стоит, чем он? О, какие глупцы эти мужчины! Они думают, что почести, титулы, имена - пустые слова - в состоянии обмануть сокровище. У всякого своя философия, а наша состоит главным образом в том, чтобы различать достоинство от его носителя, подлинное достоинство от воображаемого. Не в обиду будь сказано господину де Клавиль{561}, но он знает об этом меньше нас, и я сейчас вам это докажу. Вы оба знаете, - продолжало сокровище, - маркизу Бибикозу. Вам известна ее связь с Клеандором, постигшая ее опала и глубокая набожность, в какую она теперь ударилась. Амина - добрая подруга, она сохранила связь с Бибикозой и не перестала посещать ее дом, где можно встретить браминов всех сортов. Один из них просил однажды мою хозяйку замолвить за него словечко перед Бибикозой. "О чем же я должна ее попросить? - удивилась Амина, - она погибшая женщина и ничего не может сделать даже для себя самой. Право, она будет вам благодарна, если вы станете обращаться с ней как с особой, имеющей еще значение. Оставьте это, мой друг. Принц Клеандор и Мангогул ничего для нее не сделают, и вы будете зря терять время в передних". "Но, сударыня, - отвечал брамин, - речь идет об одном пустяке, который зависит непосредственно от маркизы. Дело вот в чем. Она выстроила небольшой минарет в своем особняке; без сомнения это для того, чтобы совершать салу, - здесь необходим имам, и об этом месте я и прошу"... "Что вы говорите! - возразила Амина. - Имам! Да вы шутите! Маркизе требуется лишь марабу, которого она и будет призывать время от времени, когда пойдет дождь или когда она захочет совершить салу перед тем, как лечь спать. Но содержать в своем особняке имама, одевать его и кормить, - это не под силу Бибикозе. Я знаю положение ее дел. У бедной женщины нет и шести тысяч цехинов дохода, а вы думаете, что она может дать две тысячи имаму. Вот так фантазия!"... "Клянусь Брамой, я очень этим огорчен, - отвечал святой муж, - ибо, видите ли, если бы я был ее имамом, я не замедлил бы стать ей необходимым, а когда этого добьешься, на тебя посыпятся деньги и всякие прибыли. Честь имею представиться, я из Мономотапы и хорошо знаю свое дело"... "Ну, что же, - отвечала Амина с запинкой, - пожалуй, ваше дело имеет шансы на успех. Жаль, что в отношении достоинств, о которых вы говорите, недостаточно одной презумпции". "Имея дело с людьми моей страны, ничем не рискуешь, - продолжал человек из Мономотапы. - Взгляните-ка". И он тотчас же дал Амине доказательство таких исключительных достоинств, что с этого момента вы потеряли в ее глазах половину значения, которым она вас наделяла. Итак, да здравствуют жители Мономотапы! Алибег и Нассес слушали с вытянутыми лицами, молча глядя друг на друга. Но вот они пришли в себя от изумления, обнялись и, окинув Амину презрительным взглядом, поспешили к султану, чтобы броситься к его ногам и поблагодарить за то, что он открыл им глаза на эту женщину и сохранил им жизнь и дружбу. Они пришли в тот момент, когда Мангогул, вернувшись к фаворитке, рассказывал ей историю Амины. Мирзоза посмеялась над ней, и ее уважение к придворным дамам и браминам отнюдь не возросло. ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ СЕЛИМ В БАНЗЕ Мангогул пошел отдохнуть после бала, а фаворитка, которая не расположена была спать, велела позвать Селима и просила его продолжать свою любовную хронику. Селим повиновался и начал в таких выражениях: - Сударыня, галантные похождения не занимали целиком всего моего времени. Я вырывал у развлечений время для серьезных занятий. Интриги, которые я завязывал, не мешали мне изучить фортификацию, стратегию, разные виды оружия, музыку и танцы, наблюдать обычаи и искусства европейцев, изучать их политику и военные науки. Вернувшись в Конго, я был представлен государю, деду султана, который предоставил мне почетный военный пост. Я появился при дворе, вскоре стал принимать участие во всех увеселениях принца Эргебзеда, и, естественно, оказался вовлеченным в интриги с хорошенькими женщинами. Я узнал женщин всех наций, всех возрастов, всех общественных положений, - немногие из них были жестоки со мной. Не знаю, обязан ли я был этим своему высокому рангу, ослеплявшему их, или им нравилась моя речь, или, наконец, их привлекала моя внешность. В то время я обладал двумя качествами, с которыми быстро продвигаются в любовных делах: отвагой и самонадеянностью. Сперва я занялся женщинами из общества. Я намечал себе одну из них вечером на приеме или за игрой у Манимонбанды, проводил с ней ночь, а на следующий день мы снова были почти незнакомы. Одна из забот этих женщин - раздобывать себе любовников, даже отбивать их у лучших подруг; другая забота - отделываться от них. Из опасения оказаться ни при чем они, будучи заняты одной интригой, уже выискивают случаи завязать две-три других. Они владеют несметным количеством уловок, чтобы привлечь мужчину, которого они себе наметили, и тысячами способов избавиться от любовника. Так всегда было и так всегда будет. Я не буду называть имен, но я узнал всех женщин при дворе Эргебзеда, отличавшихся молодостью и красотой. И все эти связи возникали, рвались, возобновлялись и забывались меньше, чем в полгода. Разочаровавшись в свете, я кинулся к его антиподу. Там я увидал буржуазок и нашел, что они притворщицы, гордятся своей красотой, любят разглагольствовать о чести, и почти при всех них состоят свирепые, зверские мужья или особого рода кузены, - последние целые дни напролет разыгрывали влюбленных перед своими кузинами и весьма мне не нравились. Нельзя было ни минуты побыть с ними наедине: эти скоты то и дело появлялись, расстраивали свидания и, под всякими предлогами, вмешивались в разговор. Несмотря на все препятствия, мне удалось добиться своего от пяти или шести таких дур, чтобы затем бросить их. Больше всего меня забавляло в связях с ними то, что они носились с чувствами, и надо было тоже с ними носиться; а говорили они о чувствах так, что можно было умереть со смеху. К тому же, они требовали внимания, маленьких услуг; если их послушать, то оказывалось, что вы погрешали против них каждую минуту. Они проповедовали такую корректную любовь, что, казалось, надо было отказаться от всяких притязаний. Но хуже всего то, что у них не сходило с языка ваше имя и что иногда вы бывали вынуждены показываться публично вместе с ними и подвергались риску нарваться на глупейшее буржуазное приключение. В один прекрасный день я убежал из этих магазинов, с улицы Сен-Дени, чтобы никогда больше туда не возвращаться. В то время все были помешаны на укромных домиках. Я снял себе такой домик в восточном квартале и помещал там одну за другой девушек из тех, что сегодня встречаешь, а завтра забываешь, с которыми сегодня говоришь, а завтра не удостаиваешь словом, и которых прогоняешь, когда они надоедят. Я собирал туда приятелей и оперных певиц, там устраивались интимные ужины, которые принц Эргебзед несколько раз почтил своим присутствием. Ах, сударыня, у меня были восхитительные вина, чудесные ликеры и лучший повар в Конго. Ничто меня так не позабавило, как одна затея, которую я привел в исполнение в одной удаленной от столицы провинции, где квартировал мой полк. Я уехал из Банзы, чтобы сделать ему смотр, - только это дело заставляло меня удаляться из города. Моя поездка была бы непродолжительна, если бы не причудливая затея, которую я осуществил. В Барути был монастырь, где жили самые редкие красавицы; я был молод и безбород, и задумал туда проникнуть под видом вдовы, ищущей защиты от соблазнов развращенного века. Мне сшили женское платье, я нарядился в него и отправился для переговоров к монастырской решетке. Меня встретили приветливо, утешили меня в потере супруга. Мы уговорились о размере моего вклада, и я был принят. Помещение, которое мне отвели, примыкало к дортуару послушниц. Их было изрядное количество, в большинстве молодых и на редкость свежих. Я осыпал их любезностями и скоро сделался их подругой. Не прошло и недели, как меня посвятили во все интересы маленькой республики Мне обрисовали характеры, рассказали анекдоты. Я получил всякого рода признания и увидал, что мы, простые смертные, не лучше монахинь владеем даром злословия и клеветы. Я строго соблюдал устав. Я усвоил вкрадчивые манеры и слащавый тон, и уже перешептывались о том, что община будет счастлива, если я постригусь. Не успел я приобрести репутацию в монастыре, как уже привязался к юной девственнице, которая только что приняла первое посвящение. Это была восхитительная брюнетка. Она называла меня своей мамой, а я называл ее: мой маленький ангел. Она дарила мне невинные поцелуи, а я возвращал ей весьма нежные. Юность любопытна. Зирзифила при всяком удобном случае заговаривала со мной о браке и о супружеских радостях; она расспрашивала меня об этом, - я искусно подогревал в ней любопытство. Переходя от вопросов к вопросам, я довел ее до практического применения теории, которой ее обучал. Это была не единственная послушница, которую я наставил. Несколько молодых монахинь также приходили пополнять свое образование в моей келье. Я так искусно пользовался обстоятельствами, распределял свидания и время, что никто не сталкивался. Что же вам сказать еще, сударыня? Благочестивая вдова породила многочисленное потомство. Но когда, наконец, разразился скандал, о котором сначала потихоньку вздыхали, и совет старших сестер, собравшись, призвал монастырского врача, я стал обдумывать бегство. И вот однажды ночью, когда все в доме спали, я перелез через стену сада и удрал. Я отправился на воды в Томбино, куда доктор послал полмонастыря и где я закончил в костюме кавалера работу, начатую мной в платье вдовы. Вот, сударыня, деяние, о котором помнит вся страна и виновника которого знаете лишь вы одна. - Остаток моей молодости, - прибавил Селим, - я провел в подобных же развлечениях, - много женщин всякого рода, - и обнаружил полное отсутствие искренности, сколько угодно клятв и никакого соблюдения тайны. - Но если судить по вашим рассказам, - заметила фаворитка, - выходит, что вы никогда не любили. - Что вы! - отвечал Селим. - Разве я думал тогда о любви? Я гнался только за наслаждением и за теми, которые мне его обещали. - Но разве можно испытывать наслаждение без любви? - прервала его фаворитка. - Какую все это имеет цену, когда сердце молчит? - Ах, сударыня, - возразил Селим, - разве сердце говорит в восемнадцать, двадцать лет? - Но в конце концов, каков же результат всех этих опытов? Что вы можете сказать о женщинах? - Что они в большинстве случаев бесхарактерны, - отвечал Селим, - что ими руководят три силы: корысть, похоть и тщеславие и что нет, быть может, такой женщины, которой не владела бы одна из этих страстей, а те, что совмещают в себе все три страсти, - настоящие чудовища. - Ну, похоть еще терпима, - сказал, входя, Мангогул. - Хотя на таких женщин и нельзя положиться, их все же можно извинить: когда темперамент возбужден, - это бешеный конь, уносящий всадника в простор, а почти все женщины скачут на этом животном. - Может быть, по этой причине, - сказал Селим, - герцогиня Менега называет кавалера Кайдара своим великим конюшим. - Но неужели у вас не было ни одного сердечного увлечения? - спросила султанша Селима. - Неужели вы искренно хотите обесчестить пол, который доставлял вам наслаждения и которому вы платили тем же? Как! Неужели среди такого множества женщин не нашлось ни одной, захотевшей быть любимой и достойной этого? Нет, это неправдоподобно. - Ах, сударыня, - отвечал Селим, - я чувствую по легкости, с какой вам повинуюсь, что годы не ослабили власть любезной женщины над моим сердцем. Да, сударыня, я любил, как и все. Вы хотите все знать, я все вам скажу, и вы будете сами судить, справился ли я как следует с ролью любовника. - Будут путешествия в этой части вашей истории? - спросил султан. - Нет, государь, - отвечал Селим. - Тем лучше, - продолжал Мангогул, - ибо у меня нет никакого желания спать. - Что касается меня, - сказала фаворитка, - я с разрешения Селима немного передохну. - Пусть он тоже идет спать, - заявил султан. - А пока вы будете отдыхать, я порасспрошу Киприю. - Но, государь, - возразила Мирзоза, - ваше величество сами не знаете, что говорите. Это сокровище вовлечет вас в путешествия, которым не будет конца. Африканский автор сообщает нам здесь, что султан, напуганный предостережениями Мирзозы, запасся самым сильным средством против сна, и прибавляет, что лейбмедик Мангогула, его личный друг, сообщил ему этот рецепт, который он и приводит в качестве предисловия к своему труду. Но от этого предисловия сохранились лишь последние строчки, которые я и привожу: Взять... Затем... Далее... "Марианны" и "Крестьянина"{566} по... четыре страницы. "Заблуждений сердца" - один лист. "Исповеди"{566} - двадцать пять с половиной строк. ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ ПРОБА КОЛЬЦА. СОКРОВИЩЕ-ПУТЕШЕСТВЕННИК Пока фаворитка и Селим отдыхали после утомительного дня и ночи, Мангогул с удивлением обозревал великолепные апартаменты Киприи. Эта женщина, при помощи своего сокровища, приобрела состояние, которое можно было сравнить с богатством крупнейшего откупщика. Пройдя длинную анфиладу комнат, одна роскошнее другой, он вошел в салон, где в центре многочисленного круга гостей узнал хозяйку дома по неимоверному количеству безобразивших ее драгоценных камней и ее супруга - по добродушию, написанному у него на лице. Два аббата, остроумец и три академика Банзы окружали кресло Киприи, а в глубине зала порхали два петиметра и молодой судья, преисполненный важности, который оправлял свои манжеты, то и дело поправлял парик, ковырял в зубах и радовался, глядя в зеркало, что румяна хорошо держатся. За исключением этих трех мотыльков, вся остальная компания испытывала глубокое почтение перед величавой мумией, которая, раскинувшись в соблазнительной позе, зевала, говорила зевая, судила обо всем вкривь и вкось и никогда не встречала возражений. "Как это ей удалось, - рассуждал сам с собой Мангогул, давно не говоривший в одиночестве и до смерти соскучившийся по такому занятию, - как ей удалось при таком жалком умишке и таком лице обесчестить человека знатного происхождения?" Киприи хотелось, чтобы ее принимали за блондинку. Ее кожа, бледно-желтая, с красными прожилками, напоминала цветом пестрый тюльпан. У нее были большие близорукие глаза, короткая талия, длинный нос, тонкие губы, грубый овал лица, впалые щеки, узкий лоб, плоская грудь и костлявые руки. Этими чарами она околдовала своего мужа. Султан направил на нее перстень, и тотчас же услыхали тявканье. Все ошибочно подумали, что Киприя говорит по-прежнему ртом и собирается о чем-нибудь судить, но ее сокровище начало такими словами: - История моих путешествий. Я родилось в Марокко в 17000000012 году и танцевало в оперном театре, когда содержавший меня Мегемет Трипатхуд был поставлен во главе посольства, которое наш могущественный государь отправил к французскому монарху. Я сопровождало его в этом путешествии. Чары француженок вскоре отняли у меня моего любовника. Я тоже не теряло даром времени. Придворные, жадные до новинок, захотели познакомиться с марокканкой, - так называли мою хозяйку. Она обошлась с ними весьма приветливо, и ее любезность принесла ей в какие-нибудь полгода драгоценностей на двадцать тысяч экю и такую же сумму чистоганом, а сверх того, меблированный особнячок. Но французы непостоянны, и скоро я вышло из моды. Мне не хотелось ездить по провинциям; великим талантам нужна большая арена, я решило покинуть Трипатхуд и наметило себе столицу другого королевства. [...] Проведя год в Мадриде и в Индии, я отправилось морем в Константинополь. Я не приняло обычаев народа, у которого сокровища сидят под замком, и быстро покинуло страну, где рисковало утратить свободу. Тем не менее, пришлось иметь дело с мусульманами, и я убедилось, что они хорошо отшлифовались благодаря сношениям с европейцами; я обнаружило у них легкость французов, пылкость англичан, силу германцев, стойкость испанцев и довольно сильный налет итальянской утонченности. Одним словом, один ага стоит кардинала, четырех герцогов, лорда, трех испанских грандов и двух немецких графов, вместе взятых. Из Константинополя я переехало, как вам известно, ко двору великого Эргебзеда, где я довершило образование самых галантных из наших придворных. А когда я оказалось уже никуда не годным, я подцепило вот эту фигуру, - заключило сокровище, показывая характерным для него жестом на супруга Киприи. Недурной финал! Африканский автор заканчивает эту главу предупреждением дамам, которые пожелали бы, чтобы им перевели те места, где сокровище Киприи изъяснялось на иностранных языках. "Я изменил бы долгу историка, - говорит он, - если бы опустил их; и нарушил бы почтение к прекрасному полу, если бы привел их в моем труде, не предупредив добродетельных дам, что у сокровища Киприи чрезвычайно испортился стиль во время путешествий и что его рассказы по своей вольности превосходят все произведения, которые им когда-либо случалось читать тайком". ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ СИДАЛИЗА Мангогул вернулся к фаворитке, у которой уже сидел Селим. - Ну, что же, государь, - спросила его Мирзоза, - принесли ли вам пользу путешествия Киприи? - Ни пользы, ни вреда, - отвечал султан, - я их не понял. - Почему же? - спросила фаворитка. - Дело в том, - сказал султан, - что ее сокровище говорит, как полиглот, на всевозможных языках, кроме нашего. Оно довольно наглый рассказчик, но могло бы быть великолепным переводчиком. - Как, - воскликнула Мирзоза, - вы так-таки ничего не поняли в его рассказах? - Только одно, сударыня, - отвечал Мангогул, - что путешествия еще более пагубно действуют на добродетель женщин, чем на благочестие мужчин, и что мало заслуги в знании нескольких языков. Можно в совершенстве владеть латинским, греческим, английским и конгским и быть ничуть не умнее сокровища. Вы с этим согласны, сударыня? А какого мнения Селим? Пусть начнет он свой рассказ, только не надо больше путешествий. Они до смерти меня утомляют. Селим обещал султану, что действие будет происходить в одном и том же месте, и начал: - Мне было около тридцати лет. Я только что потерял отца. Я женился, чтобы не оставить род без потомства, и жил с женой, как полагается: взаимные знаки внимания, заботы, вежливость, мало интимности, зато все крайне благопристойно. Между тем, принц Эргебзед взошел на престол. Еще задолго до его воцарения я заручился его благосклонностью. Он благоволил ко мне до самой своей смерти, и я старался оправдать его доверие, проявляя рвение и преданность. Освободилось место главного инспектора войск, я получил его, и этот пост потребовал постоянных поездок на границу. - Постоянных поездок! - воскликнул султан. - Достаточно одной, чтобы усыпить меня до завтра. Имейте это в виду. - Государь, - продолжал Селим, - в одной из этих поездок я познакомился с женой по