лковника спаги, по имени Осталук. Это был славный человек, хороший офицер, но далеко не покладистый муж, ревнивый, как тигр; правда, его ярость была понятна, ибо он был чудовищно безобразен. Незадолго перед тем он женился на Сидализе, молодой, жизнерадостной, хорошенькой, одной из тех редких женщин, которые при первом же знакомстве вызывают у вас нечто большее, чем простую вежливость, от которых уходишь с сожалением и о которых сто раз вспомнишь, прежде чем снова увидишь. Сидализа судила обо всем здраво, выражалась изящно. В ее беседе было нечто притягательное, на нее нельзя было вдоволь насмотреться и без устали можно было слушать. Обладая этими качествами, она должна была производить сильное впечатление на всех мужчин, в чем я и убедился. Я преклонялся перед ней, вскоре у меня возникло еще более нежное чувство, все мое поведение приобрело оттенки самой настоящей страсти. Я был несколько избалован легкостью своих первых побед. Начиная атаки на Сидализу, я воображал, что она скоро сдастся и, польщенная преследованиями господина инспектора, окажет сопротивление лишь из приличия. Посудите же, в какое удивление поверг меня ее ответ на мои признания. "Сударь, - сказала она, - если бы даже предполагать, что я произвела на вас впечатление некоторой привлекательностью, какую во мне находят, - с моей стороны было бы безумием принимать всерьез речи, которыми вы обманули до меня уже тысячи других женщин. Без уважения какая цена любви? Очень невысокая, а вы недостаточно меня знаете, чтобы уважать. Как бы умны и проницательны вы ни были, в два дня нельзя настолько изучить характер женщины, чтобы оказывать ей должное уважение. Господин инспектор ищет развлечений, и в этом он прав, но права и Сидализа, не желая никого развлекать". Напрасно я клялся в том, что испытываю самую подлинную страсть, что мое счастье - в ее руках и что ее равнодушие отравит остаток моих дней. "Слова, - сказала она, - пустые слова! Лучше не думайте обо мне и, во всяком случае, не воображайте, что я настолько легкомысленна, чтобы выслушивать такие избитые признания. То, что вы мне сказали, говорят все, не придавая этому значения, и слушают, не веря этому". Если бы я не был пленен Сидализой, резкость ее слов уязвила бы меня, но я любил ее и был огорчен. Я отправился ко двору, но образ ее следовал за мной; разлука, вместо того чтобы ослабить мою страсть к Сидализе, лишь усилила ее. Образ Сидализы настолько овладел мною, что сотни раз я думал о том, чтобы пожертвовать для нее своим чином и обязанностями; привязывавшими меня ко двору, - однако всякий раз меня останавливала неуверенность в успехе. Ввиду невозможности поехать туда, где я ее оставил, я придумал план привлечь ее туда, где сам находился. Я воспользовался доверием, какое оказывал мне Эргебзед, и стал ему расхваливать заслуги и доблести Осталука. Он был назначен лейтенантом гвардейского полка спаги, и этот пост приковал его ко двору государя. Итак, Осталук появился при дворе, а с ним Сидализа, тотчас же ставшая модной красавицей. - Вы хорошо сделали, - сказал султан, - что остались на посту и призвали вашу Сидализу ко двору, ибо, клянусь Брамой, я не последовал бы за вами в провинцию. - Ее со всех сторон лорнировали, разглядывали, преследовали, но безуспешно, - продолжал Селим. - Один я пользовался привилегией видеть ее каждый день. Чем больше я с ней знакомился, тем больше открывал в ней прелестей и достоинств и тем сильнее в нее влюблялся. Мне пришло в голову, что, быть может, мне вредит в ее глазах еще свежее воспоминание о моих похождениях. Чтобы изгладить его и убедить ее в искренности моей любви, я покинул общество и не видел других женщин, кроме тех, которых случайно встречал у нее. Мне показалось, что такое мое поведение тронуло ее и что она несколько умерила свою строгость. Я удвоил внимание к ней; я просил о любви, а мне было даровано уважение. Сидализа стала ценить мое общество и удостоила меня своего доверия. Нередко она советовалась со мной о своих домашних делах, однако о своих сердечных делах она не обмолвилась ни единым словом. Если я заводил с ней речь о чувствах, она отвечала мне нравственными рассуждениями, повергая меня в отчаяние. Долго длилось такое тяжелое для меня положение; наконец, я решил выйти из него и узнать раз навсегда, на что мне рассчитывать. - Как же вы взялись за дело? - спросила Мирзоза. - Сударыня, сейчас вы это узнаете, - отвечал Мангогул. Селим продолжал: - Как я уже вам сказал, сударыня, я виделся с Сидализой каждый день. Так вот, я начал с того, что стал видеться с ней все реже, а потом и совсем почти перестал с ней встречаться. Если мне случалось разговаривать с ней наедине, я так мало говорил ей о любви, как если бы у меня никогда не было в душе даже искры страсти к ней. Эта перемена удивила ее, она стала подозревать, что у меня завелась тайная связь, и однажды, когда я рассказывал ей про галантные придворные похождения, она спросила меня с рассеянным видом: "Почему это вы ничего не расскажете про себя, Селим? Вы восхитительно рассказываете о чужих победах, но упорно молчите о своих собственных". "Сударыня, - отвечал я, - очевидно, это потому, что у меня их не имеется, или же потому, что я нахожу нужным о них умалчивать". "О да, - прервала она меня, - очень мило с вашей стороны скрывать от меня то, о чем весь свет завтра будет говорить". "Пусть себе, сударыня, - отвечал я, - но, во всяком случае, никто ничего не узнает от меня". "Честное слово, - сказала она, - вы прямо поражаете меня своей осмотрительностью. Кто же не знает, что вы заритесь на белокурую Мизис, на маленькую Зибелину и на темнокудрую Сеферу?" "Кого еще будет вам угодно назвать, сударыня?" - холодно спросил я ее. "Право же, - продолжала она, - я склонна думать, что не только эти дамы владеют вашим сердцем. Ведь последние два месяца, когда вы показываетесь у нас только из милости, вы не пребывали в бездействии, а этих дам так легко победить". "Как! Оставаться в бездействии, - воскликнул я. - Это было бы ужасно для меня. Я создан для любви и отчасти для того, чтобы быть любимым. Признаюсь вам, что я любим, но больше не спрашивайте меня ни о чем, я и так, быть может, слишком много сказал". "Селим, - продолжала она серьезным тоном, - у меня нет от вас секретов, и я хочу, чтобы и вы ничего не скрывали от меня. В каком положении ваши сердечные дела?" "Я почти довел до конца роман". "А с кем же?" - с живостью спросила она. "Вы знаете Мартезу?" "О, конечно, это очень любезная женщина". "Ну, так вот, не добившись вашей благосклонности, я повернул в другую сторону. Обо мне мечтали уже полгода, два свидания подготовили мне победу, третье довершит мое счастье, и сегодня вечером Мартеза ждет меня к ужину. Она забавна, весела, немного язвительна, но, в общем, это лучшее в мире создание. С этими сумасбродками лучше иметь дело, чем с чопорными дамами, которые"... "Сударь, - прервала меня Сидализа (глаза у нее были опущены), - хоть я и поздравляю вас с таким выбором, но позвольте вам заметить, что Мартеза не новичок в делах любви, и до вас у нее уже были любовники"... "Что мне до того, мадам!.. - возразил я, - если Мартеза искренно любит меня, я могу считать себя первым. Однако, час свидания приближается. Разрешите". "Еще одно слово, сударь: действительно ли любит вас Мартеза?" "Я думаю, что да". "А вы ее любите?" - прибавила Сидализа. "Мадам, - отвечал я, - вы сами бросили меня в объятия Мартезы: этим все сказано". Я поднялся, чтобы уйти, но Сидализа потянула меня за край моего доломана и резко отвернулась. "Сударыня хочет чего-нибудь от меня? Вам угодно что-нибудь мне приказать?" "Нет, сударь. Как, вы еще здесь! Я думала, что вы уже давно ушли". "Сударыня, я поспешу удалиться". "Селим..." "Сидализа..." "Итак, вы уходите?" "Да, сударыня". "Ах, Селим, кого вы мне предпочли! Разве уважение Сидализы не дороже благосклонности Мартезы?" "Это было бы так, мадам, - возразил я, - если бы я не испытывал к вам ничего, кроме уважения. Но я вас любил"... "Что же из того! - воскликнула она горячо. - Если бы вы меня любили, вы разобрались бы в моих чувствах, вы бы предугадали дальнейшее, вы бы надеялись, что, в конце концов, ваша настойчивость возьмет верх над моей гордостью. Но вам все это надоело. Вы отказались от меня, и, может быть, сейчас"... Сидализа смолкла, у нее вырвался вздох, и глаза стали влажными. "Говорите, сударыня, - сказал я, - продолжайте. Быть может, несмотря на всю вашу суровость, любовь еще жива в моем сердце, и вы могли бы"... "Я ничего не могу, и вы меня не любите, а Мартеза вас ждет". "А если Мартеза мне безразлична, если Сидализа сейчас дороже мне, чем когда-либо, что вы тогда скажете?" "Входить в обсуждения одних предположений было бы безумием". "Умоляю вас, Сидализа, ответьте мне, как если бы мы говорили всерьез. Если бы Сидализа по-прежнему была самой желанной для меня в мире женщиной и если бы я никогда не имел никаких намерений по отношению к Мартезе, скажите, что бы вы сделали?" "Да то, что я всегда делала, неблагодарный, - ответила, наконец, Сидализа. - Я любила бы вас"... "А Селим вас боготворит!" - воскликнул я, бросаясь перед ней на колени, и я стал целовать ей руки, орошая их слезами радости. Сидализа была ошеломлена. Неожиданная перемена во мне ее взволновала. Я воспользовался ее расстройством, и наше примирение ознаменовалось проявлениями нежности, отказать в которой она была не в силах. - А как смотрел на это добрый Осталук? - прервал Мангогул. - Без сомнения, он разрешил своей дражайшей половине быть благосклонной к человеку, которому был обязан чином лейтенанта спаги? - Государь, - отвечал Селим, - Осталук считал долгом быть благодарным лишь до тех пор, пока меня отвергали, но едва я добился счастья, как он стал нетерпим, резок и несносен со мной и груб с женой. Мало того, что он сам нас изводил, он еще приставил к нам шпионов. Нас предали, и Осталук, уверенный в своем бесчестии, имел дерзость вызвать меня на дуэль. Мы сразились в большом парке сераля. Я нанес ему две раны и заставил его просить о пощаде. Пока он выздоравливал от ран, я ни на минуту не разлучался с его женой. Но первое, что он сделал по выздоровлении, было то, что он разлучил нас и стал жестоко обходиться с Сидализой. Она описывала мне всю тяжесть своего положения. Я предложил ее похитить, она согласилась, и наш ревнивец, вернувшись с охоты, куда он сопровождал султана, был очень удивлен, оказавшись вдовцом. Осталук, вместо того чтобы бесплодно сетовать на виновника похищения, стал тотчас же обдумывать месть. Я спрятал Сидализу в загородном доме, в двух лье от Банзы. Через ночь я тайком ускользал из города и отправлялся в Сизар. Между тем, Осталук назначил цену за голову неверной, подкупил моих слуг и проник в мой парк. В этот вечер я прогуливался там с Сидализой. Мы углубились в одну темную аллею, и я собирался оказать ей самые нежные ласки, когда невидимая рука на моих глазах пронзила ей грудь кинжалом. Это была рука жестокого Осталука. Я выхватил кинжал, и Сидализа была отомщена. Я бросился к обожаемой женщине. Ее сердце еще трепетало. Я поспешил перенести ее в дом, но она скончалась по дороге, прильнув устами к моим устам. Когда я почувствовал, что тело Сидализы холодеет в моих руках, я стал испускать пронзительные крики. Сбежались мои слуги и увезли меня из этих мест, полных ужаса. Я вернулся в Банзу и заперся в своем дворце; я был в отчаянии от смерти Сидализы и осыпал себя самыми жестокими упреками. Я искренне любил Сидализу и был горячо ею любим, и у меня было достаточно времени, чтобы понять всю глубину постигшей меня утраты и оплакать ее. - Но, в конце концов, вы утешились? - спросила фаворитка. - Увы, сударыня, - отвечал Селим, - долгое время я думал, что никогда не утешусь; но тут я познал, что не существует вечного горя. - Не говорите мне больше о мужчинах, - сказала Мирзоза. - Все вы такие. Я хочу сказать, господин Селим, что бедная Сидализа, история которой только что нас растрогала, была глупенькой, если верила клятвам. И теперь, когда Брама, быть может, жестоко карает ее за легковерие, вы приятно проводите время в объятиях другой. - Успокойтесь, сударыня, - заметил султан. - Селим и сейчас любит. Сидализа будет отомщена. - Государь, - отвечал Селим, - вероятно, вы плохо осведомлены. Неужели вы думаете, что встреча с Сидализой не научила меня, что истинная любовь вредит счастью? - Конечно, так, - прервала его Мирзоза. - И, несмотря на ваши рассуждения, я готова держать пари, что сейчас вы любите другую еще более пылко... - Не смею утверждать, что более пылко, - отвечал Селим, - уже пять лет я связан сердечной любовью с очаровательной женщиной. Не без труда мне удалось склонить ее к моим мольбам, ибо она всегда отличалась замечательной добродетелью. - Добродетель! - воскликнул султан. - Смелее, мой друг! Я бываю в восторге, когда мне рассказывают про добродетель придворной дамы. - Селим, - сказала фаворитка, - продолжайте ваш рассказ. - И верьте всегда, как добрый мусульманин, верности вашей любовницы, - прибавил султан. - О государь, - с живостью сказал Селим, - Фульвия мне верна. - Верна она или нет, - отвечал султан, - это безразлично для вашего счастья. Вы этому верите, - и этого достаточно. - Итак, вы любите сейчас Фульвию? - спросила фаворитка. - Да, сударыня, - отвечал Селим. - Тем хуже, мой дорогой, - прибавил Мангогул, - ибо я нисколько не верю ей. Ее вечно окружают брамины, а эти брамины - ужасный народ. Кроме того, у нее маленькие китайские глазки, вздернутый носик и такой вид, что она должна любить наслаждения. Скажите, между нами, как она на этот счет? - Государь, - отвечал Селим, - мне думается, она их далеко не чуждается. - Ну вот, - заявил султан, - никто не может противиться этим приманкам, вы должны это знать лучше меня, или вы... - Вы ошибаетесь, - прервала его фаворитка, - можно быть умнейшим в мире человеком и не знать этого, - держу пари... - Вечно эти пари! - воскликнул Мангогул. - Мне это надоело... Эти женщины неисправимы. Сначала выиграйте дворец, сударыня, а потом будете держать пари. - Сударыня, - сказал Селим, - не может ли Фульвия быть вам чем-нибудь полезной? - Каким же образом? - спросила Мирзоза. - Я заметил, - продолжал Селим, - что сокровища до сих пор говорили лишь в присутствии его высочества, и мне пришло в голову, что гений Кукуфа, который совершил столько чудесных деяний ради Каноглу, вашего деда, вероятно, даровал и внуку способность заставлять говорить сокровища. Но сокровище Фульвии, насколько мне известно, еще не говорило; нельзя ли его порасспросить, таким путем выиграть дворец и заодно убедить меня в верности моей любовницы? - Конечно, - отвечал султан. - Что вы на это скажете, сударыня? - О, я не вмешиваюсь в такие скабрезные дела. Селим слишком близкий мой друг, чтобы из-за моего дворца подвергать его риску потерять счастье своей жизни. - Что вы говорите! - возразил султан. - Фульвия добродетельна, - Селим в этом так уверен, что готов дать голову на отсечение. Он это сказал, и он не такой человек, чтобы отрекаться от своих слов. - Нет, государь, - сказал Селим, - и если ваше высочество назначите мне свидание у Фульвии, я буду там первым. - Подумайте о том, что вы предлагаете, - продолжала фаворитка. - Селим, бедный Селим, вы слишком торопитесь! И при всей вашей любезности... - Не беспокойтесь, мадам. Жребий брошен, - я выслушаю Фульвию. Самое большее, что мне грозит, - это потерять неверную. - И умереть, скорбя об этой утрате, - прибавила фаворитка. - Что за чепуха! - сказал Мангогул. - Неужели вы думаете, что Селим стал дураком? Он потерял нежную Сидализу и, тем не менее, полон жизни, а вы воображаете, что, если бы он убедился в неверности Фульвии, он умер бы от этого. Если ему грозят лишь такие удары, я уверен, что он будет жить вечно. Итак, Селим, до свидания, встретимся завтра у Фульвии, слышите? Вас известят, в котором часу. Селим склонился, Мангогул вышел. Фаворитка продолжала доказывать старому придворному, что он затеял рискованную игру. Селим поблагодарил ее за благосклонность к нему, и они расстались в ожидании великого события. ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ПРОБА КОЛЬЦА. ФУЛЬВИЯ Африканский автор, обещавший нам дать характеристику Селима, решил привести ее здесь. Я слишком уважаю произведения древности, чтобы утверждать, что эта характеристика была бы уместнее в другой главе. "Существуют люди, - говорит он, - которым заслуги раскрывают все двери, которые благодаря красоте лица и изяществу ума в молодости являются любимцами женщин и в старости окружены почетом, ибо они сумели сочетать долг с удовольствиями и в зрелые годы жизни прославились услугами, оказанными государству, - одним словом, этих людей общество всегда принимает с восторгом. Таков был Селим. Хотя ему уже минуло шестьдесят лет, и он рано вступил на стезю наслаждений, - крепкое сложение и благоразумие избавили его от одряхления. Благородное выражение лица, свободные манеры, пленительная речь, глубокое знание света, вытекающие из долголетнего опыта, умение обходиться с прекрасным полом - все это создало ему при дворе высокую репутацию, и каждый хотел бы на него походить. Однако тот, кто вздумал бы ему подражать, не добился бы успеха, не обладая дарованиями и талантами, которыми Селим был отмечен природой". "Теперь я спрошу вас, - продолжает африканский автор, - имел ли этот человек основания тревожиться за свою любовницу и провести ночь, подобно безумцу? Но факт, что тысячи мыслей роились у него в голове, и чем больше он любил Фульвию, тем больше опасался обнаружить ее неверность". "В какой лабиринт я зашел! - говорил он себе. - И ради чего? Мне-то что за корысть, если фаворитка выиграет дворец? И что мне до того, если она его не получит?.. Но почему бы ей не получить его? Разве я не уверен в нежности Фульвии?.. О, я владею всеми ее помыслами, и если ее сокровище заговорит, то лишь обо мне... Но если измена... Нет, нет, я почувствовал бы это в самом начале. Я заметил бы неровности в ее обращении со мной. Неужели за эти пять лет мне не удалось бы изобличить ее во лжи?.. А между тем, испытание сопряжено с большим риском... Но отступать уже поздно. Я поднес чашу к устам, и надо испробовать напиток, хотя бы мне пришлось потом выплеснуть всю жидкость. Но, быть может, оракул будет мне благоприятен... Увы! Чего мне ждать от него? Почему бы другим не одолеть добродетель, над которой я восторжествовал?.. Ах, дорогая Фульвия, я оскорбляю тебя этими подозрениями, я забываю, чего мне стоило тебя завоевать. Мне сияет луч надежды, и я успокаиваю себя мыслью, что твое сокровище сохранит упорное молчание"... Селим предавался этим тревожным мыслям, когда ему вручили записку султана, содержавшую лишь такие слова: "Селим, сегодня вечером, ровно в половине двенадцатого, будьте в известном вам месте". Селим взял перо и написал дрожащей рукой: "Повинуюсь вам, государь". Селим провел остаток дня, как и предшествующую ночь, беспрестанно переходя от надежды к опасению. Не подлежит сомнению, что любовники обладают своего рода инстинктом; если их возлюбленная неверна, они испытывают волнение, подобное тому, какое охватывает животных при приближении непогоды. Охваченный подозрением, любовник подобен дикой кошке, у которой зудит в ушах в туманную погоду; у животных и у любовников есть еще то сходство, что домашние животные утрачивают этот инстинкт, и он притупляется у любовников, когда они становятся супругами. Время тянулось долго для Селима; сто раз он взглядывал на стенные часы; наконец наступил роковой час, и придворный отправился к своей любовнице. Время было позднее, но так как двери Фульвии были всегда для него открыты, его провели к ней. - Я вас перестала ждать, - сказала она, - и легла в кровать с мигренью, вызванной досадой, какую вы мне причинили. - Мадам, - отвечал Селим, - требования приличия, а также дела удерживали меня при дворе султана; с тех пор как я с вами расстался, у меня не было ни минуты свободной. - А я, - заявила Фульвия, - была в ужасном настроении. Подумать только, целых два дня не видеть вас! - Вы знаете, - продолжал Селим, - к чему обязывает меня мой сан, и как непрочна милость великих мира сего... - Как? - прервала его Фульвия. - Неужели султан выказал вам холодность? Неужели он позабыл ваши заслуги? Вы рассеянны, Селим. Вы мне не отвечаете. Ах, если вы меня любите, не все ли вам равно, ласково или холодно принял вас султан? Вы будете искать счастья не в его взоре, а в моих глазах и в моих объятиях. Селим внимательно слушал, вглядываясь в лицо своей любовницы и стараясь подметить в ней выражение правдивости, в котором нельзя обмануться и которое невозможно подделать. Если я говорю невозможно, я имею в виду нас, мужчин, ибо Фульвия так артистически прикидывалась, что Селим начал уже упрекать себя в том, что мог в ней усомниться. Когда прибыл Мангогул, Фульвия тотчас же замолкла. Селим содрогнулся, а сокровище сказало: - Сударыня может совершать паломничества во все пагоды Конго, у нее все равно не будет детей, и уж я, ее сокровище, знаю, по какой причине... При этих словах смертельная бледность покрыла лицо Селима. Он хотел встать, но дрожащие ноги подкосились под ним, и он упал в кресло. Султан, оставаясь невидимым, приблизился к нему и спросил его на ухо: - Не довольно ли с вас? - Ах, государь, - горестно воскликнул Селим, - почему я не послушался советов Мирзозы и предостережений своего сердца? Счастье мое померкло, я все потерял; я не выдержу, если ее сокровище будет молчать, а если оно заговорит - я погиб. Но все-таки пусть оно говорит. Я жду ужасных признаний, но они будут для меня не так мучительны, как та неуверенность, в какой я нахожусь. Между тем, первым движением Фульвии было положить руку на сокровище и закрыть ему рот. То, что оно до сих пор сказало, могло быть истолковано в хорошую сторону, но она боялась дальнейшего. Она уже начала успокаиваться, видя, что сокровище хранит молчание, когда султан, по настоянию Селима, снова направил на нее перстень. Фульвия была принуждена раздвинуть пальцы, и сокровище продолжало: - Я никогда не понесу плода, меня слишком утомляют. Слишком частые посещения стольких святых мужей вечно будут препятствовать моим намерениям, и у сударыни не будет детей. Если бы меня ублажал один Селим, я, быть может, и понесло бы плод, но я живу как на галерах. Сегодня один, завтра другой, гребешь - не выгребешь. В каждом новом мужчине Фульвия видит того, кого небо предназначило быть продолжателем ее рода. Никто не застрахован от этих ее посягательств. Как ужасно положение сокровища титулованной женщины, у которой нет наследника! Уже десять лет, как я предоставлено людям, которые по своему положению не должны бы поднимать на меня и глаз. Мангогул решил, что сказанного достаточно, чтобы вывести Селима из неизвестности. Не желая его дольше мучить, он повернул в обратную сторону кольцо и вышел, предоставив Фульвию упрекам ее любовника. Сперва злополучный Селим остолбенел, но ярость вернула ему речь, он бросил на неверную презрительный взгляд и сказал: - Неблагодарная, вероломная женщина! Если бы я еще любил вас, я отомстил бы вам; но вы показали себя недостойной моей нежности и моего гнева. Такого человека, как я! Обмануть меня с целой кучей негодяев!.. - В самом деле, - внезапно прервала его Фульвия тоном куртизанки, сбросившей маску, - есть из-за чего обижаться. Вместо того чтобы быть мне благодарным за то, что я скрывала от вас вещи, которые привели бы вас в отчаяние, - вы горячитесь, приходите в ярость, как если бы вас оскорбили. Какие основания у вас, сударь, ставить себя выше Сетона, Рикеля, Молли, Тахмаса, любезнейших придворных кавалеров, которым можно оказывать милость, не скрывая от них своих измен? Вы уже стары, Селим, одряхлели и уже давным-давно не в силах удержать при себе молодую женщину, которая далеко не дура. Согласитесь же, что ваши претензии неуместны, ваш гнев непристоен. Впрочем, вы можете, если недовольны, очистить место для других, которые сумеют лучше вас воспользоваться им. - Так я и сделаю, и с радостью, - заявил Селим в крайнем негодовании. И он вышел, твердо решив больше никогда не видеть этой женщины. Он вернулся в свой особняк и заперся в нем на несколько дней, в глубине души менее огорченный своей потерей, чем своим продолжительным заблуждением. В нем была уязвлена гордость, а не сердце. Он боялся упреков фаворитки и шуток султана и избегал их обоих. Он почти решил удалиться от двора, проводить дни в одиночестве и закончить, как философ, жизнь, большую часть которой он потерял в одежде придворного. Однако Мирзоза, угадавшая его мысли, решила его утешить, вызвала в сераль и сказала ему следующее: - Как, мой бедный Селим, неужели вы решили меня покинуть? Ведь не Фульвию, а меня вы наказываете за ее неверность. Все мы огорчены случившимся с вами, мы признаем, что все это весьма прискорбно, но если вы хоть сколько-нибудь цените благосклонность султана и мое уважение к вам, вы будете по-прежнему составлять нам приятную компанию и позабудете Фульвию, которая никогда не была достойна такого человека, как вы. - Сударыня, - отвечал Селим, - возраст мой подсказывает мне, что пора удалиться. Я достаточно насмотрелся на свет; еще четыре дня тому назад я дерзнул бы утверждать, что знаю его, но случай с Фульвией сбил меня с толку. Женщины - непостижимые существа, и они все были бы мне ненавистны, если бы вы не принадлежали к полу, всеми прелестями которого вы обладаете. Да сохранит вас Брама от его пороков. Прощайте, сударыня, я удаляюсь в уединение и буду предаваться полезным размышлениям. Я навсегда сохраню воспоминание о расположении, которым вы и султан меня почтили, и если у меня родятся еще какие-нибудь желания, это будут пожелания счастья вам и славы султану. - Селим, - отвечала фаворитка, - вами владеет досада. Вы боитесь быть смешным, но вам этого не удастся избегнуть, удалившись от двора. Будьте в душе философом, если вам это угодно, но проводить в жизнь философию сейчас не время. Ваш уход объясняется лишь досадой и огорчением. Вы не созданы для того, чтобы жить в пустыне, и султан... Приход Мангогула прервал слова фаворитки. Она рассказала ему о намерениях Селима. - Он с ума сошел, - воскликнул государь, - неужели дурное поведение малютки Фульвии лишило его разума? И обращаясь к Селиму, он прибавил: - Этого не будет, мой друг. Вы останетесь. Я нуждаюсь в ваших советах, а мадам - в вашем обществе. Этого требует благо всего государства и удовольствие Мирзозы, и так будет. Тронутый любовью Мангогула и фаворитки, Селим почтительно поклонился. Он остался при дворе и продолжал пользоваться благосклонностью султана и Мирзозы и всеобщей любовью и уважением, благодаря чему все его любили, ценили, высоко ставили и искали его общества. ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ СОБЫТИЯ В ЦАРСТВОВАНИЕ КАНОГЛУ, ДЕДА МАНГОГУЛА Фаворитка была еще очень молода. Родившись в конце царствования Эргебзеда, она почти не имела представления о дворе Каноглу. Случайно вырвавшееся у Селима слово пробудило в ней любопытство; ей захотелось узнать, какие чудеса совершил гений Кукуфа для этого доброго государя, и никто не мог дать ей более точных сведений, чем Селим. Он был свидетелем этих чудес, принимал участие в событиях и знал эту эпоху. Однажды, когда они сидели вдвоем с Мирзозой, она завела разговор на эту тему и спросила его, совершались ли в царствование Каноглу, о котором так много толкуют, еще более поразительные события, чем те, что в настоящее время занимают все Конго. - Сударыня, - отвечал Селим, - я не склонен предпочитать минувшие времена царствованию нашего государя. Сейчас происходит много замечательного, и это, может быть, лишь начало событий, которые прославят Мангогула, а я слишком много прожил, чтобы надеяться их увидать. - Вы ошибаетесь, - возразила Мирзоза, - ведь вы приобрели прозвище бессмертного и сохраните его. Но расскажите мне о том, что вы видели. - Сударыня, - продолжал Селим, - царствование Каноглу было весьма продолжительным, и наши поэты назвали его золотым веком. Это название подходит к нему во многих отношениях. Оно было ознаменовано различными успехами и победами, однако, к хорошим сторонам примешивались и дурные, доказывающие, что это золото было иной раз низкой пробы. Двор, который задает тон всему государству, был весьма галантен. У султана были возлюбленные, вельможи спешили ему подражать, и народ незаметно перенял их замашки. Роскошь костюмов, мебели и экипажей была чрезвычайной. В кулинарии достигли высокого искусства. Вели крупную игру, делали долги и не платили их, растрачивали все свои деньги и использовали весь свой кредит. Против роскоши были изданы прекрасные постановления, которых никто не выполнял. Захватывали города, завоевывали провинции, начинали строить дворцы; страна обезлюдела и обнищала. Народ воспевал победы и умирал с голоду. У вельмож были роскошные дворцы и чудесные сады, а земли их оставались необработанными. Флотилия из сотни линейных кораблей царила на море, наводя ужас на соседей, но одна умная голова вычислила, сколько стоило государству содержание этого флота, и, несмотря на протесты остальных министров, был отдан приказ устроить из него потешные огни. Королевская казна представляла собой огромный пустой ящик, который отнюдь не наполнялся благодаря такому жадному хозяйничанию. Золото и серебро стали таким редким металлом, что в один прекрасный день монетный двор был превращен в бумажную фабрику. В довершение всеобщего блаженства Каноглу дал себя убедить фанатикам в том, что крайне необходимо, чтобы все его подданные на него походили, чтобы у них были голубые глаза, вздернутый нос и рыжие усы, как у него, и он изгнал из Конго более двух миллионов людей, не обладавших такими чертами или отказавшихся их подделать. Таков был, сударыня, золотой век, таково было это доброе старое время, о котором постоянно сожалеют. Но предоставьте болтать пустомелям и поверьте, что у нас есть еще Тюренны{582} и Кольберы, что наше время, в общем, лучше прошлого и что, если народ счастливее при Мангогуле, чем при Каноглу, значит, царствование его величества более славно, чем царствование его деда, ибо счастье подданных - точное мерило величия государей. Но вернемся к удивительным событиям, случившимся при Каноглу. Итак, я начну с рассказа о появлении паяцев. - Вы можете не рассказывать мне о них, Селим, - сказала фаворитка, - эту историю я знаю наизусть. Переходите к другим темам. - Разрешите вас спросить, сударыня, - сказал придворный, - откуда вы знаете об этом? - Но об этом же писали, - отвечала Мирзоза. - Да, сударыня, но люди, ничего не понимавшие, - возразил Селим. - Я начинаю раздражаться, когда вижу, что незначительные частные лица, видевшие государей лишь во время их въезда в столицу или других торжественных церемоний, лезут туда же, в историки. - Сударыня, - продолжал Селим, - мы провели ночь на маскараде в залах сераля, когда под утро перед нами появился гений Кукуфа, признанный покровитель царствующей фамилии, и приказал нам лечь в кровать и проспать сутки. Мы повиновались, и когда миновал этот срок, сераль превратился в обширную и великолепную галерею паяцев. В одном конце можно было увидеть Каноглу на троне; между ног у него болталась длинная потертая веревка; старая дряхлая фея то и дело дергала за нее и приводила в движение несметное множество подчиненных паяцев, к которым протягивалась целая сеть незримых веревочек от рук и ног Каноглу. Она дергала, и сенешал мигом составлял разорительные эдикты и прикладывал к ним печать или произносил в честь феи похвальное слово, которое ему подсказывал его секретарь. Военный министр посылал на войну брандскугели; министр финансов строил дома и морил голодом солдат; то же самое случалось и с прочими паяцами. Если некоторые из паяцев неохотно производили свои движения, недостаточно высоко поднимали руки и слишком мало сгибали колени, фея быстрым ударом руки наотмашь обрывала их привязь, и они становились паралитиками. Никогда не забуду двух весьма доблестных эмиров, на которых обрушилась ее кара и которые на всю жизнь остались парализованными, с бессильно опущенными руками. Нити, исходившие от всех частей тела Каноглу, простирались на громадные расстояния и приводили в движение или в покой на границах Моноэмуги армии паяцев; протягивалась веревочка - и осаждались города, атаковались траншеи, проламывались бреши, и неприятель готовился к капитуляции; но вот, новое подергивание, - и артиллерийский огонь стихал, атаки больше не производились с прежней энергией, в крепость прибывали подкрепления, между нашими генералами вспыхивала рознь, нас атаковали, застигали врасплох и разбивали наголову. Такого рода дурные известия никогда не огорчали Каноглу, он узнавал их только тогда, когда о них уже забывали его подданные, и фея позволяла сообщать их ему только тем паяцам, у которых была прикреплена нить к концу языка и которые говорили лишь то, что ей было угодно, под страхом навсегда онеметь. В другой раз всех нас, молодых безумцев, привело в восторг приключение, которым были жестоко скандализованы ханжи женщины вдруг принялись кувыркаться и ходить вниз головой и вверх ногами, вдев руки в туфельки. Сперва это сбило всех с толку, и пришлось знакомиться с новыми физиономиями, многих из них перестали находить привлекательными, когда они нам показались в таком виде, другие же, о которых раньше никогда не говорили, бесконечно много выиграли при ближайшем знакомстве. Так как юбки и платья закрывали глаза, легко можно было ошибиться и сделать неверный шаг, - поэтому юбки укоротили, а платья сделали открытыми. Таково происхождение коротких юбок и открытых платьев. Когда женщины вновь стали на ноги, они сохранили свой туалет в том же виде и, если как следует всмотреться в юбки наших дам, легко заметить, что они не были созданы для того, чтобы их носить так, как носят теперь. Всякая мода, преследующая лишь одну цель, скоро проходит, для того чтобы быть длительной, она должна преследовать, по крайней мере, две цели. В то время открыли способ поддерживать бюст, а теперь им пользуются чтобы поддерживать живот. Ханжи, с удивлением обнаружив, что у них голова внизу а ноги наверху, сперва закрылись руками, но такое положение заставляло из терять равновесие и неуклюже спотыкаться. По совету браминов, они впоследствии обвязали юбки вокруг ног черными ленточками, светские женщины нашли этот прием смешным и оповестили публику о том, что это стесняет дыхание и вызывает истерики. Это чудо имело счастливые последствия оно вызвало много браков или союзов, близких к брачным, а также массовые обращения. Все женщины, обладавшие безобразными бедрами, очертя голову ударились в религиозность и завели черные ленточки, целых четыре миссии браминов не добились бы таких результатов. [...] Новое знамение: двор Каноглу изобиловал петиметрами, и я имел честь быть в их числе. Однажды, когда я им рассказывал о молодых французских вельможах, я вдруг заметил, что плечи у всех нас поднялись выше головы. Но это было еще не все. Внезапно мы все стали выделывать пируэты, крутясь на одном каблуке. - Что же в этом особенного? - спросила фаворитка. - Ничего, - отвечал Селим, - если не считать, что первая метаморфоза вызвала к жизни заносчивых людей, а вторая пересмешников, господство которых еще не миновало. В то время, как и сейчас, обращались к кому-нибудь с речью и затем, выделывая пируэты, продолжали ее, обращаясь уже ко второму или к третьему лицу, которым она казалась и непонятной, и дерзкой. В другой раз мы все внезапно сделались близорукими. Пришлось прибегнуть к Биону{586}. Этот жулик соорудил подзорные трубы, которые он продавал нам по десять цехинов и которыми мы продолжали пользоваться даже тогда, когда к нам вернулось нормальное зрение. Так произошли, сударыня, театральные бинокли. Не знаю, чем провинились в эту эпоху легкомысленные женщины перед Кукуфой, но он жестоко с ними расправился. К концу одного года, все ночи которого они провели на балах, за столом или за игрой, а дни - в экипажах или в объятиях любовников, они все с удивлением обнаружили, что сделались безобразными: одна стала черной, как крот, другая угреватой, третья бледной и тощей, четвертая - желтой и морщинистой. Необходимо было замаскировать эти жуткие превращения, и наши химики изобрели белила, румяна, помады, туалетные воды, платочки Венеры, девичье молоко, мушки и тысячи других секретов, которые женщины стали применять и из безобразных сделались чудовищными. Кукуфа держал их под гнетом такого проклятия, когда Эргебзед, любивший красивых женщин, вступился за них. Гений сделал, что смог. Но чары были так могущественны, что ему удалось снять их лишь отчасти. И придворные дамы остались такими, каковы они теперь. - Так же обстояло дело и с мужчинами? - спросила Мирзоза. - Нет, сударыня, - отвечал Селим. - Некоторые из перемен, с ними произошедших, держались долго, другие же прошли быстрее. Высокие плечи опустились, и мы выпрямились; из боязни прослыть горбунами, стали высоко закидывать голову и жеманиться. Пируэты продолжали выделывать, да и теперь их еще выделывают. Начните серьезный, глубокомысленный разговор в присутствии молодого вельможи-франта, и - фью! - он мигом упорхнет от вас, размахивая тросточкой, и, если кто-нибудь спросит его о военных новостях или о его здоровье, он начнет сыпать шутками, шептать на ухо о том, что вчера он ужинал с Рабон, - что это восхитительная девушка; что вышел новый роман; что он прочел из него несколько страниц, что это прекрасно, чудесно; а потом - фью! - подлетит с пируэтом к женщине, спросит ее, видела ли она новую оперу, и сообщит ей, что Данжевилль{587} была неподражаема. Мирзоза нашла эти смешные происшествия весьма занятными и спросила Селима, не было ли и с ним чего-нибудь подобного. - Как, сударыня, - воскликнул старый придворный, - неужели вы думаете, что можно было обойтись без всего этого и не прослыть за человека, свалившегося с луны? Я горбился и шипел, как кошка, жеманился, лорнировал, выделывал пируэты, гримасничал не хуже других; и мои усилия были направлены к тому, чтобы первым усвоить эти пороки и последним от них отделаться. При этих словах Селима появился Мангогул. Африканский автор ничего не говорит о том, что с ним было и чем он занимался в предыдущей главе; по-видимому, государям Конго дозволено совершать незначительные поступки, говорить иной раз ничтожные вещи и походить на прочих смертных, у которых большая часть жизни уходит на пустяки или на вещи, не заслуживающие того, чтобы о них упоминали. ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ПРОБА КОЛЬЦА. ОЛИМПИЯ - Порадуйтесь, сударыня, - сказал Мангогул, входя к фаворитке. - Я принес вам приятное известие. Сокровища - просто дурочки, которые сами не знают, что говорят. Кольцо Кукуфы может заставить их болтать, но оно не в силах вырвать у них правду. - Каким же образом, ваше высочество, вы уличили их во лжи? - спросила фаворитка. - Вы это сейчас узнаете, - ответил султан. - Селим вам обещал рассказать все свои похождения. И вы не сомневаетесь, что он сдержал слово. Ну, вот, я поговорил с одним сокровищем, которое обвиняет его в дурном поступке, какой он, будто бы, от вас скрыл, какого, наверное, и не было и какой даже не в его характере. Тиранить хорошенькую женщину, требовать от нее контрибуции под угрозой расстрела - похоже это на Селима? - Почему же нет, государь? - отвечала фаворитка. - Нет такой злостной выходки, на которую Селим был бы неспособен, и если он умолчал о похождении, которое вы открыли, это, может быть, потому, что он примирился с этим сокровищем, они в хороших отношениях, и он, не изменяя своему обещанию, думал прикрыть таким образом свои грешки. - Вечная несостоятельность ваших догадок, - сказал султан, - должна была бы излечить вас от них. Это совсем не то, что вы воображаете. Это одно из сумасбродств ранней юности Селима. Дело идет об одной из таких женщин, которыми бывают заняты на минуту и которых потом бросают. - Сударыня, - сказал Селим, - как я ни напрягаю память, я больше ничего не могу припомнить, и совесть моя совершенно чиста. - Олимпия... - произнес Мангогул. - Ах, государь, - перебил его Селим, - я знаю, что это такое. Это очень старая история, и неудивительно, что она ускользнула от меня. - Олимпия, - продолжал Мангогул, - жена главного казначея, увлеклась молодым офицером, капитаном Селимова полка. В одно прекрасное утро ее любовник с растерянным видом объявил ей приказ, данный всем военным, присоединиться к своим корпусам. Мой дед, Каноглу, решил в том году начать военные действия раньше обыкновенного, - и превосходный план, который он выработал, не удался лишь вследствие огласки его приказаний. Политики стали фрондировать, а женщины проклинали этот план, - у тех и у других были на то основания. Я расскажу вам, какие были у Олимпии. Эта женщина задумала, повидавшись с Селимом, помешать, если возможно, отъезду Габалиса - так звали ее любовника. У Селима уже была и тогда репутация опасного мужчины. Олимпия решила взять с собой провожатых. Две из ее подруг, такие же красивые, как она, предложили сопровождать ее. Селим находился в своем особняке, когда они пришли. Он принял Олимпию, вошедшую без подруг, с той приветливостью, какая вам известна, и спросил, чему он обязан таким счастливым посещением. "Я пришла по делу Габалиса, - сказала Олимпия, - у него есть важные дела, которые требуют его присутствия в Банзе, и я хочу попросить у вас для него полугодовой отпуск". "Полугодовой отпуск, сударыня? Вы шутите! - сказал Селим. - Приказ султана вполне точен; я в отчаянии, что не могу оказать вам услугу, которая неминуемо погубила бы меня". Олимпия продолжала просить, Селим продолжал отказывать. "Визирь обещал мне повышение по службе в ближайшее время. Неужели вы потребуете от меня, сударыня, чтобы я топил себя, исполняя ваше желание?" "О нет, сударь, вы не утонете, а мне окажете огромную слугу"... "Сударыня, это невозможно; но если бы вы повидались с визирем"... "Ах, сударь, к кому вы посылаете меня! Этот человек никогда не делает ничего для дам". "Я стараюсь что-нибудь придумать, так как был бы счастлив оказать вам услугу, но я вижу только одно средство"... "Какое?" - с живостью спросила Олимпия. "В ваши намерения входит сделать Габалиса счастливым на полгода, но разве вы не можете разделить с другим на четверть часа наслаждения, какие предназначены для Габалиса?" Олимпия прекрасно поняла, о чем он говорит, покраснела, пробормотала что-то невнятное и кончила тем, что возмутилась жестокостью условия. "Не будем больше говорить об этом, - холодно произнес полковник, - Габалис отправится в поход, - воля государя должна быть выполнена. Я мог бы взять кое-что на себя, но вы ничем не хотите поступиться. Во всяком случае, сударыня, если Габалис уедет, то лишь потому, что вы этого пожелали". "Я! - вскричала Олимпия. - Ах, сударь, отошлите скорее его документы, и пусть он останется". Существеннейшая часть договора была заключена на софе, и дама уже считала, что Габалис в ее руках, когда злодей, который сейчас перед вами, спросил, как будто вспомнив невзначай, кто эти две дамы, которые с ней пришли и которых она оставила в соседней комнате. "Это мои подруги", - ответила Олимпия. "И также подруги Габалиса, - прибавил Селим, - тут не может быть сомнений. Ввиду этого я думаю, что каждая из них не откажет уплатить следуемую с нее треть за договор. Это мне кажется вполне справедливым, сударыня, и я предоставляю вам уговорить их". "По правде говоря, сударь, это очень странно с вашей стороны. Могу вас уверить, что эти дамы не имеют никаких прав на Габалиса. Но чтобы вывести их и себя из затруднительного положения, я обещаю, если это вам по вкусу, оправдать вексель, который вы предъявляете им". Селим принял предложение. Олимпия оправдала свое слово. Вот что, сударыня, Селим должен был рассказать вам. - Я прощаю его, - сказала фаворитка. - Олимпия не настолько была интересна, чтобы я стала обвинять его в том, что он ее забыл. Я не знаю, откуда выкапываете вы этих женщин. Поистине, государь, вы ведете себя, как человек, который сильно опасается проиграть дворец. - Сударыня, мне казалось, что вы изменили ваше мнение за эти дни, - сказал Мангогул. - Разрешите мне напомнить вам, над кем я хотел произвести первый опыт. И вы увидите, что не от меня зависело проиграть раньше. - Да, - отвечала султанша, - я знаю, что вы дали мне слово исключить меня из числа говорящих сокровищ и что с того времени вы обращались только к женщинам, утратившим доброе имя, - к Аминте, Зобеиде, Фелисе, Зюлейке, чья репутация была почти установлена. - Я согласен, - сказал Мангогул, - что смешно было рассчитывать на их сокровища, но, за неимением других, пришлось иметь дело с ними. Я уже говорил вам и сейчас повторяю, что хороший тон у сокровищ встречается реже, чем вы предполагаете; и если вы сами не захотите выиграть... - Я, - с живостью перебила его Мирзоза, - отказываюсь от дворца, если для этого нужно решиться на что-нибудь подобное. Говорящее сокровище. Какая гадость. В этом есть что-то непристойное. Словом, государь, вы знаете мои взгляды на это, и я не на шутку повторяю свои угрозы. - В таком случае, не жалуйтесь на мои опыты, или, по крайней мере, укажите мне, к кому, по вашему мнению, теперь нам прибегнуть, так как я не предвижу этому конца. Распутные сокровища да распутные сокровища - и так до бесконечности. - У меня большое доверие к сокровищу Эгле, - сказала Мирзоза. - И я с нетерпением жду, когда истечет двухнедельный срок, который вы у меня просили. - Сударыня, - ответил Мангогул, - он истек вчера; в то время как Селим забавлял вас рассказами о старом дворе, я узнал от сокровища Эгле, что, вследствие дурного настроения Селеби и ухаживания Альманзора, его хозяйка уже для него непригодна. - Ах, государь, что вы говорите! - воскликнула фаворитка. - Это факт, - подтвердил султан. - Я позабавлю вас этой историей в другой раз, но пока - поищите другой тетивы для вашего лука. - Эгле, добродетельная Эгле, в конце концов, изменила себе! - с удивлением повторяла фаворитка. - Я никак не могу опомниться. - Вы совсем растерялись, - сказал Мангогул, - и не знаете больше, куда вам метнуться. - Дело не в том, - возразила фаворитка, - но признаюсь, я сильно рассчитывала на Эгле. - Бросьте об этом думать, - промолвил султан, - скажите нам только, была ли она единственной безупречной женщиной из всех, каких вы знаете. - Нет, государь, я знаю их сотни, - возразила Мирзоза, - и премилых. Я вам сейчас их назову. Я отвечаю за них, как за себя. Это... это... Мирзоза внезапно остановилась, не выговорив ни одного имени. Селим не удержался от улыбки, а султан рассмеялся при виде смущения фаворитки, которая знала стольких безупречных женщин и не могла припомнить ни одной. Задетая за живое, она обернулась к Селиму и сказала: - Помогите же мне, Селим, вы знаток по этой части. Государь, - прибавила она, - обратитесь к... к кому бы это? Да помогите же мне, Селим. - К Мирзозе, - подсказал Селим. - Вы не оказываете мне достаточно уважения, - сказала фаворитка, - я не боюсь испытания, но чувствую к нему отвращение. Назовите скорее кого-нибудь другого, если хотите, чтобы я вас простила. - Можно было бы посмотреть, - сказал Селим, - нашла ли Заида в действительности такого идеального любовника, о котором мечтала и с которым сравнивала всех своих ухаживателей? - Заида? - переспросил Мангогул. - Сознаюсь, что из-за этой женщины я могу проиграть. - Это, - прибавила фаворитка, - может быть, единственная, репутацию которой пощадили и чопорная Арсиноя, и фат Жонеки. - Это очень много, - сказал Мангогул. - Но свидетельство моего кольца значит больше. Отправимся к ее сокровищу. "Этот оракул правдивей Калхаса". - Как! - воскликнула фаворитка со смехом, - оказывается, вы декламируете Расина, как актер. ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ПРОБА КОЛЬЦА. ЗУЛЕЙМАН И ЗАИДА Мангогул, не отвечая на шутку Мирзозы, быстро вышел и направился к Заиде. Он нашел ее уединившейся в кабинете у маленького столика, на котором он увидал письма, портрет, несколько безделушек, полученных в дар от возлюбленного, о чем легко было догадаться по тому, как она ими дорожила. Она писала, слезы струились у нее из глаз и орошали бумагу. Она с жаром осыпала поцелуями портрет, перечитывала письма, писала несколько строк, опять бралась за портрет, хватала безделушки, о которых я упоминал, и прижимала их к сердцу. Султан был несказанно удивлен. Он знал только двух нежно любящих женщин - фаворитку и Заиду. Он считал себя любимым Мирзозой. Но Заида не больше ли любила Зулеймана? И эти два любовника, может быть, единственные заслуживали этого имени в Конго. Слезы, которые Заида проливала над письмом, не были слезами печали, - это были слезы любви. Ее переполняло в эту минуту восхитительное чувство уверенности, что сердце Зулеймана всецело принадлежит ей. - Милый Зулейман, - говорила она, - как я люблю тебя! Как ты мне дорог! Как мне хорошо с тобой! В минуты, когда Заида лишена счастья видеть тебя, она пишет тебе о том, что она твоя и в разлуке с Зулейманом ничто не занимает ее, кроме ее любви к нему. Она предавалась этим нежным мечтам, когда Мангогул направил на нее кольцо. В ту же минуту он услышал, как сокровище ее вздыхает и лепечет первые слова монолога его хозяйки. - Милый Зулейман, как я люблю тебя, как ты мне дорог! Как мне хорошо с тобой! Сердце и сокровище Заиды были в таком единении, что речи их не могли быть несходны. Заида сначала была изумлена, но она так была уверена, что ее сокровище не может сказать ничего неприятного для Зулеймана, что ей захотелось, чтобы он был здесь. Мангогул возобновил свой опыт, и сокровище Заиды повторило тихим и нежным голосом: "Зулейман, милый Зулейман, как я тебя люблю, как ты дорог мне!" - Зулейман - счастливейший из смертных в моей империи, - вскричал султан, - покинем эти места, где образ счастья, большего, чем мое, огорчает меня. Он быстро вышел и явился к фаворитке с беспокойным и задумчивым видом. - Что с вами, государь? - спросила она. - Вы ничего не говорите мне о Заиде. - Заида, мадам, - отвечал Мангогул, - чудесная женщина. Она любит, как никто никогда не любил. - Тем хуже для нее, - сказала Мирзоза. - Что вы говорите! - воскликнул султан. - Я говорю, - отвечала фаворитка, - что Кермадес - один из неприятнейших людей в Конго, что расчеты и авторитет родителей принудили ее к этому браку и что нет супружества более неравного, чем Кермадес и Заида... - Э, мадам, - прервал ее султан, - она любит вовсе не своего супруга. - Кого же? - спросила Мирзоза. - Зулеймана, - ответил Мангогул. - Прощай фарфор и маленькая обезьянка, - сказала Мирзоза. - Ах, - шептал Мангогул, - эта Заида меня поразила. Она меня преследует, я одержим ею. Мне необходимо ее повидать. Мирзоза задала ему несколько вопросов, но он отвечал на них односложно, отказался от партии в пикет, которую она ему предложила, пожаловался на головную боль, которой у него не было, ушел к себе, лег спать без ужина, чего еще не случалось в его жизни, и не мог уснуть. Прелести и нежность Заиды, достоинства Зулеймана и его счастье мучили его целую ночь. Легко догадаться, что на другой день он прежде всего поспешил к Заиде; он вышел из дворца, даже не справившись, как себя чувствует Мирзоза. Он позабыл об этом в первый раз. Заиду он застал в том же кабинете, как и накануне. С нею был и Зулейман. Он держал возлюбленную за руки и смотрел ей в глаза; Заида, сидя у него на коленях, кидала на него взгляды, полные страсти. Они замерли в этой позе; но через несколько мгновений, повинуясь силе желаний, бросились друг к другу в объятия и крепко обнялись. Глубокое молчание, царившее между ними до этого, нарушилось вздохами, звуками поцелуев и бессвязными словами, вырывавшимися из их уст: - Вы любите меня?.. - Обожаю... - Будете любить меня всегда?.. - До последнего вздоха, Заида... Опечаленный Мангогул откинулся на кресла и закрыл глаза рукой. Он боялся увидать то, что обычно в этих случаях происходит, но чего здесь не произошло. После нескольких минут молчания Заида сказала: - Дорогой мой, нежный мой возлюбленный, отчего вы не всегда были таким, как сейчас? Я любила бы вас не меньше, но мне было бы не в чем упрекать себя... Ты плачешь, милый Зулейман? Постой, дорогой мой, нежно любимый, постой, я осушу твои слезы. Ты опускаешь глаза, Зулейман: что с тобой? Посмотри же на меня. Дай мне утешить тебя, дорогой друг: прижми твои губы к моим, вдохни в меня твою душу; прими мою... Остановись. Ах, нет... нет... Заида закончила речь громким вздохом и умолкла. Африканский автор сообщает нам, что эта сцена поразила Мангогула; что у него явилось подозрение в несостоятельности Зулеймана и что он с своей стороны сделал некое предложение Заиде, которое она отвергла, не ставя себе этого в заслугу перед своим любовником. ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ ПЛАТОНИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ - Но неужели Заиде нет равных? Мирзоза не уступает ей в прелести, и у меня тысячи доказательств ее нежной привязанности; я хочу быть любимым, и я любим. И кто поручится, что Зулейман больше любим, чем я? Я был безумцем, завидуя его счастью. Нет никого на свете счастливее Мангогула. Так начал убеждать себя султан. Автор не приводит полностью всех его доводов и лишь сообщает нам, что государь оказал им больше внимания, чем обычно словам своих министров, и перестал думать о Заиде. В один из вечеров, когда он был особенно доволен фавориткой и собой, он предложил позвать Селима, чтобы побродить вместе с ним в рощах и садах сераля. Там были беседки из зелени, где можно было все говорить и многое делать. Направляясь туда, Мангогул завел разговор о причинах любви. Мирзоза, поклонница высоких принципов, одержимая идеей добродетели, которая совершенно не подходила ни к ее положению, ни к лицу, ни к возрасту, утверждала, что часто любят лишь для того, чтобы любить, и что связи, основанные на сходстве характеров, поддерживаемые уважением и скрепленные доверием, отличаются продолжительностью и постоянством, без притязаний любовника на ласки возлюбленной и без желания их с ее стороны. - Видите, мадам, - сказал султан, - как испортили вас романы. Вы начитались там о почтительных героях и о принцессах, добродетельных до глупости. И вы не подумали, что эти персонажи существовали только в голове авторов. Если вы спросите у Селима, который знает лучше всех катехизис Цитеры, что такое любовь, бьюсь об заклад, он ответит, что любовь не более, чем... - Но готовы ли вы побиться об заклад, - перебила султанша, - что нежность чувств - химера, что без надежды на наслаждение в мире не может быть любви? Поистине, для этого нужно быть очень плохого мнения о человеческом сердце. - Какого я и придерживаюсь, - ответил Мангогул. - Наши добродетели не более бескорыстны, чем наши пороки. Храбрый гонится за славой, презирая опасность; трус любит покой и цепляется за жизнь, а любовник хочет наслаждаться. Селим присоединился к мнению султана и прибавил, что если бы случились две вещи, любовь была бы изгнана из общества навсегда. - Какие же это две вещи? - спросила фаворитка. - Это вот что, - ответил Мангогул, - если бы вы, сударыня, и я, и все другие люди потеряли то, что Танзай и Неадарна нашли во сне... - Как! - вскричала Мирзоза, - вы думаете, что без этих ничтожных вещей не было бы ни уважения, ни доверия между двумя лицами разного пола! Талантливая, умная, с обаятельной наружностью женщина не привлекала бы мужчин? И богато одаренный мужчина с интересным лицом, с превосходным характером не был бы благосклонно выслушан женщиной? - Нет, мадам, - ответил Мангогул, - ибо что, по-вашему, он мог бы сказать ей? - Очень много прекрасных вещей, какие, мне кажется, всегда приятно слышать, - отвечала фаворитка. - Заметьте, мадам, что эти вещи говорятся каждый день без всякой любви. Нет и нет, сударыня. У меня есть веские доказательства, что без тела, снабженного надлежащими органами, нет любви. Аженор, красивейший юноша в Конго, самый изящный ум в придворной среде, мог бы, если бы я был женщиной, сколько угодно выставлять передо мной свою красивую ногу, глядеть на меня своими большими синими глазами, осыпать меня самыми изысканными любезностями, - я бы, оценив все это по достоинству, сказал ему только одно слово, и если бы он не ответил на него со всею точностью, я бы сохранил к нему уважение, но без капли любви. - Это несомненно так, - прибавил султан. - И справедливость, и нужность этого таинственного слова вы признаете сами, когда любите. Вам следовало бы для вашей пользы познакомиться с беседой одного из просвещенных людей Банзы - со школьным учителем. Вы поняли бы тогда, почему остроумец, поддерживавший ваш тезис, согласился одновременно, что он неправ и что противник его рассуждает, как сокровище. Но Селим расскажет вам все это. Я слышал от него эту историю. Фаворитка подумала, что история, о которой умолчал Мангогул, должна быть очень непристойной; она вошла в одну из беседок, не задав никаких вопросов. Это было к счастью для Селима; потому что со всем его умом, он плохо удовлетворил бы любопытство фаворитки или задел бы ее стыдливость. Но чтобы переменить тему и отсрочить историю школьного учителя, он рассказал ей следующее. - Сударыня, - начал придворный, - в обширной стране близ истоков Нила проживал юноша, прекрасный, как любовь. Ему не исполнилось еще восемнадцати лет, когда все девушки перессорились из-за его сердца, и не было женщины, которая не взяла бы его в любовники. Обладая от природы нежным сердцем, он полюбил, едва стал в состоянии любить. Однажды на богослужении, посвященном Великому идолу, он должен был совершить семнадцать установленных коленопреклонений; в это время проходила мимо него красавица, в которую он был влюблен, и бросила на него такой взгляд, сопровождаемый улыбкой, что он сразу впал в рассеянность, потерял равновесие, ткнулся носом в землю, привел в смущение всех присутствующих, забыл число поклонов и сделал только шестнадцать. Великий идол, оскорбленный и возмущенный скандалом, жестоко покарал его. Гилас, - так его звали, - бедный Гилас почувствовал, что его охватило жгучее желание и что он окончательно лишен возможности его удовлетворять. Удивленный и огорченный такой бедой, он вопросил идола. "Ты вновь найдешь себя, - сказал ему голос, сопровождаемый чиханьем, - лишь в объятиях женщины, которая, зная о твоем несчастье, не разлюбит тебя". Самонадеянность нередко является спутницей молодости и красоты. Гилас вообразил, что его ум и очарование его наружности скоро привлекут к нему чье-нибудь чувствительное сердце, которое, довольствуясь тем, что осталось у юноши, будет любить его и не замедлит вернуть ему утраченное им благо. Прежде всего он обратился к той, которая была невольной причиной его беды. Это была молодая особа, живая, страстная и кокетливая. Гилас обожал ее. Он добился свидания, где его ласкали и ласкали, и доласкали до предела, которого он не мог перешагнуть; он долго мучился в объятиях возлюбленной и ждал исполнения, обещанного оракулом; все было напрасно. Когда ей наскучило ждать, она быстро оправила платье и покинула его. Самое худшее в этом приключении было то, что маленькая сумасбродка рассказала о нем одной из своих подруг, которая по секрету передала это трем-четырем другим подругам; они же поделились секретом с таким количеством подруг, что Гиласа, за два дня до этого любимого всеми женщинами, все стали презирать, считать чудовищем и показывать на него пальцем. Несчастный Гилас, обесславленный на родине, отправился путешествовать, чтобы отыскать лекарство от своей болезни. Без спутников, инкогнито, он появился при дворе абиссинского императора. Началось с того, что многие женщины влюбились в молодого иностранца, - чуть не передрались из-за него. Но осторожный Гилас избегал таких встреч, где он боялся не найти того, что ему было нужно, и знал, что женщины не найдут того, что им нужно. Но подивитесь женской проницательности. "Такой молодой, такой умный и красивый и так ведет себя, - говорили о нем. - Не странно ли это?" Чуть было не усмотрели среди стольких его прекрасных качеств его недостатка и, боясь подарить ему все, что нормальный мужчина может пожелать, ему отказывали в единственной вещи, которой ему недоставало. После первого ознакомления со страной Гилас привязался к одной молодой женщине, которая, неизвестно по какому капризу, перешла от легкомысленной жизни к крайнему ханжеству. Он мало-помалу вкрался в ее доверие, усвоил ее взгляды, подражал ее поступкам, подавал ей руку в храме и так часто беседовал о суетности мирских удовольствий, что незаметно пробудил в ней вкус к ним вместе с воспоминанием о них. Больше месяца он ходил по мечетям, присутствовал на проповедях, навещал больных, когда, наконец, он решился приступить к излечению себя, но здесь его ждала неудача. Благочестивая возлюбленная его, хотя и знала все, что делается на небе, была не менее хорошо осведомлена о том, как иные вещи происходят на земле. И бедный юноша в одну минуту лишился плодов своих добрых дел. Единственно, что его утешало, это ненарушимостъ тайны, которая была соблюдена. Одно словечко сделало бы неисцелимой его болезнь, - но оно не было произнесено. Гилас завязал дружбу еще с несколькими благочестивыми женщинами, к которым он прибегал за исцелением, предписанным оракулом; они не сняли с него чар, потому что любили его именно за то, чего у него недоставало. Привычка все одухотворять ни к чему не послужила им. Они искали чувства, но именно того, которое порождается наслаждением. "Так вы меня не любите?" - грустно спрашивал их Гилас. - "Но разве вы не знаете, сударь, - отвечали ему, - что нужно сначала знать то, что хочешь любить? И вы должны сознаться, что, вследствие вашей обездоленности, вы недостаточно любезны в тот момент, когда вас хотят узнать". "Увы, - говорил он, удаляясь, - нигде нет этой чистой любви, о которой столько говорят. Эта тонкость чувств, которою хвалятся столько женщин и мужчин, не более, чем химера. Оракул обманул меня, и я останусь таким на всю жизнь". Попутно он встречался с женщинами, которые ищут только сердечных связей и ненавидят дерзкого мужчину как жабу. Они ему так настоятельно советовали не вносить ничего земного и грубого в свое отношение к ним, что он стал надеяться на исцеление с их помощью. С открытым сердцем он подошел к ним; и был очень удивлен тем, что после чувствительных бесед, какие они с ним завязывали, он оставался неисцеленным. "Нужно, - сказал он себе, - попробовать другой способ, кроме слов". Он стал поджидать случая, удобного для выполнения предписаний оракула. Случай представился. Молодая последовательница платонизма, до безумия любившая прогулки, увлекла его в глубину леса. Они были далеко от посторонних глаз, когда ей сделалось дурно. Гилас бросился к ней и прибегнул к всевозможным средствам, чтобы привести ее в чувство. Но все усилия его оказались напрасными. Находившаяся в обмороке красавица заметила это не хуже его. "Ах, сударь, - сказала она, - освобождаясь из его объятий, - какой же вы мужчина! Никогда мне больше не придет в голову забираться в такие уединенные места, где, почувствовав себя дурно, сто раз рискуешь погибнуть без помощи". Подруги, узнав об этом, пожалели ее и поклялись, что нежные чувства, которые они к нему питали, также не были утолены, после чего они перестали с ним видеться. Так бедный Гилас вызвал неудовольствие у стольких женщин, несмотря на прекрасное лицо и самые утонченные чувства. - Какой же он простофиля, - сказал султан. - Почему не обратился он к весталкам, которыми полны наши монастыри? Они влюбились бы в него до безумия, и он был бы наверняка исцелен через решетку. - Государь, - отвечал Селим, - история гласит, что он избирал и этот путь и убедился, что нигде не хотят любить впустую. - В таком случае, - сказал султан, - я отчаиваюсь в его выздоровлении. - Он, как и ваше высочество, отчаивался в нем, - продолжал Селим. - Устав от попыток, которые ни к чему не привели, он ушел в уединение, подавленный приговором бесконечного количества женщин, которые слишком ясно дали ему понять, что он бесполезен в обществе. Уже несколько дней бродил он в уединении, когда до него донеслись из отдаленного места чьи-то вздохи. Он прислушался. Вздохи снова раздались, приблизившись, он увидел молодую девушку, прекрасную, как светила небесные. Она сидела в грустной и задумчивой позе, опустив голову на руки, с лицом, орошенным слезами. "Что вы здесь делаете, мадемуазель? - спросил он ее. - Для вас ли созданы эти пустынные места?" "Да, - отвечала она печально, - здесь, по крайней мере, можно всецело предаваться своей горести". "Что же так огорчает вас?" "Увы!" "Откройтесь, мадемуазель, что с вами?" "Ничего". "Как, ничего?" "Ровно ничего. И в этом причина моей горести. Два года тому назад я имела несчастье оскорбить Пагоду, и она отняла у меня все. Вещь была так невелика, что для этого не требовалось больше могущества. С этого дня все мужчины бегут и будут бежать от меня, - так сказал идол, - до тех пор, пока я не встречу кого-нибудь, кто, зная о моем несчастии, привяжется ко мне и полюбит меня такую, как я есть". "Что я слышу! - вскричал Гилас. - Этот несчастливец, который сейчас перед вами на коленях, также не имеет ничего. И в этом его болезнь. Он имел несчастье несколько времени тому назад оскорбить Пагоду, которая отняла у него то, чем он обладал. Не тщеславясь можно сказать, что это было нечто значительное. С тех пор все женщины бегут от него и будут убегать, - так говорит Пагода, - пока не встретится хоть одна, которая, зная о его несчастии, привяжется к нему и будет любить его таким, как он есть". "Возможно ли это?" - спросила молодая девушка. "Верно ли то, что вы мне сказали?" - спросил Гилас. "Смотрите", - сказала девушка. "Смотрите", - сказал Гилас. Оба удостоверились, что на них обрушился небесный гнев. Общее горе соединило их. Ифис, так звали молодую девушку, была создана для Гиласа, Гилас - для нее. Они, как легко себе вообразить, полюбили друг друга платонически, потому что не могли любить иначе, но тут же кончилась власть чар, они вскрикнули от радости, и платоническая любовь исчезла. За те месяцы, в какие они наслаждались своей близостью в уединении, они имели достаточно времени убедиться в происшедшей с ними перемене. Когда они покинули пустыню, Ифис была основательно излечена. Про Гиласа же автор говорит, что ему грозил возврат болезни. ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ ТРИДЦАТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ПРОБА КОЛЬЦА. МИРЗОЗА В то время как Мангогул беседовал в садах с фавориткой и Селимом, ему принесли известие о смерти Суламека. Суламек начал с того, что сделался учителем танцев у султана против желания Эргебзеда; несколько интриганок, которых он научил делать рискованные прыжки, проталкивали его изо всех сил и добились того, что он был предпочтен Марселю и другим, которым не годился и в подручные. Он обладал мелочным умом, придворным жаргоном и даром занимательно рассказывать и забавлять детей, но он ничего не понимал в высоком искусстве танца. Когда освободилась должность великого визиря, он сумел, с помощью реверансов, опередить старшего сенешала, неутомимого танцора, но человека недостаточно гибкого и не умевшего грациозно приседать. Правление его не было ознаменовано никакими славными событиями. Его враги (а у кого же их нет? Их достаточно у самых достойных людей) обвиняли его в том, что он плохо играет на скрипке и ничего не понимает в хореографии; что он позволил дурачить себя пантомимами пресвитера Иоанна и пугать себя медведем из Моноэмуги, который однажды плясал перед ним; что он издержал миллионы на императора Томбута, чтобы помешать ему танцевать в то время, как у него самого была подагра; что он просаживал ежегодно больше пятисот тысяч цехинов на канифоль и еще больше на преследование скрипачей, которые играли менуэты других композиторов, а не его. Словом, его обвиняли в том, что он продремал пятнадцать лет под звуки бандуры толстого гвинейца, который аккомпанировал себе, напевая песенки, сложенные в Конго. Надо отдать ему справедливость, что он ввел в моду голландские липы и т.д. У Мангогула было прекрасное сердце. Он сожалел о Суламеке и заказал ему катафалк и надгробную речь, поручив ее проповеднику Брррубубу. В день, назначенный для церемонии, главы браминов, весь диван и султанши, сопровождаемые евнухами, собрались в большую мечеть. Брррубубу доказывал два часа подряд неподражаемой скороговоркой, что Суламек возвысился благодаря своим исключительным талантам. Он громоздил предисловие на предисловие; не забыл ни Мангогула, ни подвигов, совершенных им во время управления Суламека, и рассыпался в восторженных восклицаниях, когда Мирзоза, которую ложь приводила в истерическое состояние, впала в летаргию. Офицеры и придворные дамы бросились к ней на помощь, положили ее в паланкин и тотчас же отнесли в сераль. Прибежал Мангогул, которого уведомили о несчастии, и была пущена в дело вся аптека: были испробованы гарус, капли генерала Ламотта, английские капли, но без всякого успеха. Пораженный горем, султан то плакал над Мирзозой, то проклинал Оркотома и потерял надежду на все средства, кроме перстня. - Если я вас потерял, услада моей души, - воскликнул он, - ваше сокровище так же, как ваши уста, должно хранить вечное молчание. Он немедленно приказал всем выйти. Ему повиновались, и он остался наедине с фавориткой. Он направил на нее перстень, но сокровище Мирзозы, соскучившееся на проповеди, как это постоянно случается с другими, и, по-видимому, также впавшее в летаргию, пробормотало лишь несколько невнятных слов. Султан снова направил перстень, и сокровище явственно произнесло: - Что было бы со мной в разлуке с вами, Мангогул? Верное вам до гроба, я не переставало бы вас искать, и, если любовь и постоянство награждаются за гробом, я бы нашло вас, дорогой государь! Увы! Без вас дивные чертоги Брамы, которые он обещал верующим в него, были бы для меня в тягость. Мангогул, вне себя от радости, не заметил, что фаворитка приходит в сознание и что, если он не повернет вовремя перстень, она может услышать последние слова своего сокровища. Так и случилось. - Ах, государь, - сказала она, - где ваши клятвы? Поняли ли вы, наконец, несправедливость ваших сомнений? И ничто не удержало вас: ни состояние, в каком я была, ни оскорбление, какое вы мне этим нанесли, ни слово, данное вами. - О сударыня, - отвечал султан, - не приписывайте постыдному любопытству поступок, который внушен только отчаянием от мысли, что я потерял вас. Я вовсе не испытывал вашей верности при помощи кольца. Я счел возможным, не изменяя своим обещаниям, прибегнуть к этому средству, которое вернуло вас моей любви и отдало вам мое сердце навсегда. Я верю вам, государь, - сказала фаворитка, - но пусть этот перстень будет возвращен гению, и пусть его роковой дар не тревожит больше ни ваше сердце, ни ваше государство. Мангогул тотчас же стал на молитву, и перед ним появился Кукуфа. - Всемогущий гений, - сказал султан, - возьмите обратно свое кольцо и будьте и впредь ко мне благосклонны. - Государь, - отвечал гений, - да протекут ваши дни между любовью и славой. Первую подарит вам Мирзоза а вторую обещаю вам я. С этими словами страшилище надвинуло на голову капюшон, схватило за хвосты сов и умчалось прочь, как и примчалось, выделывая в воздухе пируэты. 1748 ПРИМЕЧАНИЯ С. 399. "Софа" (1745) и "Танзай и Неадарне" (1732) - романы французского писателя Клода Кребийона-сына (1707-1777); "Исповедь" - "Исповедь графа де ***" (1762) - роман Шарля Дюкло (1704-1772) С. 400. Гаруспики - жрецы Древнего Рима, предсказывавшие будущее по внутренностям животных. С. 404. Желиот Пьер (1711-1782) - оперный певец, исполнитель главных партий в операх Жана Филиппа Рамо (1683-1764), Жана Жозефа Кассанеа де Мондонвиля (1711-1772) и др. С. 405. Камальдул - камальдулы или камальдолиты - члены монашеского ордена со строгим уставом, основанного в начале XI в. бенедиктинским монахом св. Ромуальдом (ум. в 1027) в камальдольской долине близ итальянского города Ареццо. С. 406. ...кольцо св. Губерта. - Согласно поверью, кольцо и ключ святого Губерта, епископа Льежского (ум. в 727), предохраняли от бешенства. С. 410. Каваньола - азартная игра, напоминающая бириби и лото. С. 411. ...остров Жонкиль. - Топоним романа Кребийона-сына "Танзай и Неадарне". С. 412. Николь Пьер (1625 или 1628-1695) - французский теолог и моралист, автор трактатов "Опыты о морали" и "Логика Пор-Рояля"; последний написан в соавторстве с янсенистом Антуаном Арно (1612-1694). С. 418. Моноэмуги - На географических картах XVIII в. королевство Моноэмуги располагалось к северо-востоку от Конго. В романе Дидро ему соответствуют Северная Германия и Англия. С. 419. Вихревики - сторонники космогонической концепции Р.Декарта, считавшего, что солнечная система возникла в результате вихревого движения космических частиц. Геометр Олибри - Декарт. Притяженцы - сторонники физики Ньютона, открывшего закон всемирного тяготения. Чирчино - Ньютон. С. 428. Утмиутсоль - Жан Батист Люлли (1632-1687), французский композитор, приближенный Людовика XIV; писал музыку к придворным балетным спектаклям. Уремифасолясиутутут - Жан Филипп Рамо (1683-1764), французский придворный композитор; развил созданный Ж.Б.Люлли жанр лирической трагедии. Первый серьезный успех пришел к Рамо в 1738 г. после удачной постановки оперы "Ипполит и Арисия". С. 429. "Дарданус" - опера Ж.Ф.Рамо, слова Лабрюйера, премьера которой состоялась 19 ноября 1739 г. С. 432. ...лаки Мартена. - Лаки - декоративные изделия из дерева, папье-маше, металла и т.п., покрытые лаком. Во Франции XVIII в. большим успехом пользовались украшенные миниатюрами лаки фирмы "Мартен". С. 453. ...произведения для слуха - Иезуит Луи Бертран Кастель (1688-1757) заставил говорить о себе благодаря изобретению цветового клавесина, принцип работы которого основывался на аналогии между звуком и цветом. Вольтер в шутку называл Кастеля "Дон Кихотом от математики". С. 466. ...трактату Пансироля. - Трактат "Rerum memorabilium deperditarum libri" (1599), принадлежавший перу итальянского правоведа, профессора в Турине и Падуе Гвидо Панчироли (1523-1599). С. 468. Каик - быстроходное гребное судно. С. 471. Один великий философ... - Рене Декарт в "Трактате о человеке" разделял точку зрения древнеримского врача Галена, полагавшего, что душа помещается в шишковидной железе. Шаррон Пьер (1541-1603) - французский моралист друг Мишеля Монтеня. С. 481. Пти Жан Луи (1674-1750) - французский хирург и анатом, известный трудами по практической медицине, создал кровоостанавливающий турникет. Имя Ж.Пти носит поясничный треугольник. С. 485. Эфенди (тур.) - вежливое обращение к мужчине. С. 501. ...направлял на небо длинный телескоп, устанавливал... быстроту падения тел... - Галилей. ...определяя... вес воздуха... - Паскаль. ...с призмой в руках разлагал световой луч. - Ньютон. С. 505. Брантом Пьер де Бурдель (1535-1614) - французский аббат, автор мемуаров "Женщины легкого поведения", в которых описал нравы и пороки некоторых из наиболее известных своих современников. Увилль Антуан Ле Метель (1590-1657) - французский писатель, драматург, подражавший Кальдерону и Лопе де Вега; автор сборника "Героические и любовные новеллы" (1657). С. 506. Бейль Пьер (1647-1706) - французский философ и публицист, предшественник просветителей. ...маркиз Д. - Возможно, маркиз Д'Аржан Жан Батист (1704-1771). Шевалье де Муи - Шарль де Фье, Шевалье де Муи (1701 - 1784), французский писатель, автор романа "Удачливая крестьянка" (1736). С. 508. Мадам де-Верю - Жанна де Люин, графиня (1670-1736), хозяйка парижского салона, пользовавшегося известностью благодаря собранным в нем редким книгам и произведениям декоративного искусства. ...и в этом томе... - Этой главой открывался второй том первого издания романа Дидро. С. 509. Кошен Анри (1687-1747) - французский адвокат. С. 516. Росций Галлий (Квинт) (ум. в 69 г.) - римский актер, давал уроки декламации Цицерону. С. 522. Ибрагим - Неоптолем (Пирр), в греч. миф. сын Ахилла. Форфанти - Одиссей. Полипсил - Филоктет, герой одноименной трагедии Софокла. С. 529. "...истории феи Мусташ". - Фея Мусташ - персонаж романа Кребийона "Танзай и Неадарне". С. 530. ...некая женщина... - Минерва. ...старца, показавшегося мне слепым. - Гомер. ...бюст молодого человека. - Вергилий. С. 531. ...человека со смятенным взглядом. - Пиндар. ...внимательный взгляд и лукавая усмешка. - К.Гораций Флакк. ...лишили его жизни. - Сократ. ...злополучного добродетельного мужа... - Платон. ...умер в объятиях сладострастия. - Анакреон. ...к бюсту, стоявшему напротив. - Вольтер. С. 532. "...Увы! То сын его!" - "Генриада" Вольтера, Песнь VIII, ст. 260. "Не вы ли это, Нерестан?..." - "Заира" Вольтера, акт V, сцена IX. Среди варваров поднялся спор... - Спор о древних и новых. ...острые зубы и длинные ногти. - Литературные критики. ...вооружены бритвами и ножницами. - Цензоры, составители хрестоматий, сборников, антологий и т.п. С. 533. Они собирали носы и уши... - схолиасты, текстологи, комментаторы. С. 538. ...накануне этого сна был на Монмартре. - На Монмартре находилась иезуитская базилика. С. 539. Гермес Трисмегист (трижды великий) - вымышленный автор теософского учения, изложенного в книгах египетско-греческого происхождения; медиум, внимающий божественному откровению и сообщающий его людям через своих сыновей - Тота, Асклепия и Амона. "Литературные парадоксы" отца Г... - иезуита Жана Ардуэна (1646-1729), автора "Апологии Гомера". ...одного брамина. - Иезуита отца Кастеля. Отец К... - о. Кастель. С. 540. Филоксен (435-380 до н.э.) - древнегреческий поэт. С. 552. "Алоизия" - эротическое произведение на латинском языке, приписываемое французскому историку Никола Шорье (1612-1692), под названием "Aloysiae Sigeae Toletanae satira sotadica de arcanis Amoris et Veneris" (1658). С. 554. ...принца французской крови. - Герцога Анжуйского (1683-1746), внука Людовика XIV, второго сына Монсеньера и Марии Анны Кристины Баварской, занявшего в 1700 г. испанский престол под именем Филиппа V. С. 561. Де Клавиль - Автор "Трактата об истинном достоинстве человека в любом возрасте и во всех обстоятельствах", выдержавшего множество изданий. С. 566. "Марианны" и "Крестьянина"... - романы Пьера Шамблена де Мариво (1688-1763) "Жизнь Марианны" (1731 - 1741) и "Удачливый крестьянин" (1734-1735). "Исповеди" - "Исповедь графа де ***" Шарля Дюкло. С. 582. Тюренн Анри де Ла Тур д'Овернь (1611-1675) - маршал Франции, с 1660 - фельдмаршал, выдающийся французский полководец. С. 586. Бион Никола (ок. 1625-1733) - французский инженер-оптик, создатель астрономических приборов. С. 587. Данжевиль Мария Анна Бото (1714-1796) - прославленная актриса театра Французской комедии. А.Бондарев