но, составляет приблизительно ту же сумму; оставьте ее себе, и мы будем квиты. - Вы говорите серьезно, граф? - Я никогда не шучу с банкирами, - отвечал МонтеКристо с серьез- ностью, граничащей с дерзостью. И он направился к двери как раз в ту минуту, когда лакей докладывал: - Господин де Бовиль, главный казначей Управления приютов. - Вот видите, - сказал Монте-Кристо, - я пришел как раз вовремя, что- бы воспользоваться вашими чеками; их берут нарасхват. Данглар снова побледнел и поспешил проститься с графом. Монте-Кристо обменялся церемонным поклоном с г-ном де Бовиль, который дожидался в приемной и был тотчас же после ухода графа введен в кабинет Данглара. На лице графа, всегда таком серьезном, мелькнула мимолетная улыбка, когда в руке у казначея приютов оп увидел бумажник. У дверей ею ждала коляска, и он велел тотчас же ехать в банк. Тем временем Данглар, подавляя волнение, шел навстречу своему посети- телю. Нечего и говорить, что на его губах застыла приветливая улыбка. - Здравствуйте, дорогой кредитор, - сказал он, - потому что я бьюсь об заклад, что ко мне является именно кредитор. - Вы угадали, барон, - отвечал Бовиль, - в моем лице к вам являются приюты: вдовы и сироты моей рукой просят у вас подаяния в пять миллио- нов. - А еще говорят, что сироты достойны сожаления! - сказал Данглар, продолжая шутку. - Бедные дети! - Вот я и пришел от их имени, - сказал Бовиль. - Вы должны были полу- чить мое письмо вчера... - Да. - Вот и я, с распиской в получении. - Дорогой де Бовиль, - сказал Данглар, - ваши вдовы и сироты, если вы ничего не имеете против, будут добры подождать двадцать четыре часа, по- тому что граф Монте-Кристо, который только что отсюда вышел... ведь вы с ним встретились, правда? - Да, так что же? - Так вот, Монте-Кристо унес их пять миллионов! - Как так? - Граф имел у меня неограниченный кредит, открытый римским домом Том- сон и Френч. Он попросил у меня сразу пять миллионов, и я дал ему чек на банк; там я держу свои деньги; вы понимаете, я боюсь, что если я потре- бую у управляющего банком десять миллионов в один день, это может ему показаться весьма странным. В два дня - другое дело, - добавил Данглар с улыбкой. - Да что вы! - недоверчиво воскликнул Бовиль. - Пять миллионов этому господину, который только что вышел отсюда и еще раскланялся со мной, как будто я с ним знаком? - Быть может, он вас знает, хотя вы с ним и не знакомы. Граф Мон- те-Кристо знает всех. - Пять миллионов! - Вот его расписка. Поступите, как апостол Фома: посмотрите и потро- гайте. Бовиль взял бумагу, которую ему протягивал Данглар, и прочел: "Получил от барона Данглара пять миллионов сто тысяч франков, кото- рые, по его желанию, будут ему возмещены банкирским домом Томсон и Френч в Риме". - Все верно! - сказал он. - Вам известен дом Томсон и Френч? - Да, - сказал Бовиль, - у меня была с ним однажды сделка в двести тысяч франков; но с тех пор я больше ничего о нем не слышал. - Это один из лучших банкирских домов в Европе, - сказал Данглар, небрежно бросая на стол взятую им из рук Бовиля расписку. - И на его счету было пять миллионов только у вас? Да это какой-то набоб, этот граф Монте-Кристо! - Я уж, право, не знаю, кто он такой, но у него было три неограничен- ных кредита: один у меня, другой у Ротшильда, третий у Лаффита; и, как видите, - небрежно добавил Данглар, - он отдал предпочтение мне и оста- вил сто тысяч франков на лаж. Бовиль выказал все признаки величайшего восхищения. - Нужно будет его навестить, - сказал он. - Я постараюсь, чтобы он основал у нас какое-нибудь благотворительное заведение. - И это дело верное; он одной милостыни раздает больше, чем на двад- цать тысяч франков в месяц. - Это замечательно! Притом, я ему поставлю в пример госпожу де Морсер и ее сына. - В каком отношении? - Они пожертвовали все свое состояние приютам. - Какое состояние? - Да их собственное, состояние покойного генерала де Морсер. - Но почему? - Потому, что они не хотели пользоваться имуществом, приобретенным такими низкими способами. - Чем же они будут жить? - Мать уезжает в провинцию, а сын поступает на военную службу. - Скажите, какая щепетильность! - воскликнул Данглар. - Я не далее как вчера зарегистрировал дарственный акт. - И сколько у них было? - Да не слишком много, миллион двести тысяч с чемто. Но вернемся к нашим миллионам. - Извольте, - сказал самым естественным тоном Данглар. - Так вам очень спешно нужны эти деньги? - Очень: завтра у нас кассовая ревизия. - Завтра! Почему вы это сразу не сказали? До завтра еще целая веч- ность! В котором часу ревизия? - В два часа. - Пришлите в полдень, - сказал с улыбкой Данглар. Бовиль в ответ только кивнул головой, теребя свой бумажник. - Или вот что, - сказал Данглар, - можно сделать лучше. - Что именно? - Расписка графа Монте-Кристо - это те же деньги; предъявите эту рас- писку Ротшильду или Лаффиту; они тотчас же ее примут. - Несмотря на то, что им придется рассчитываться с Римом? - Разумеется; вы только потеряете тысяч пять-шесть на учете. Казначей подскочил. - Ну нет, знаете: я лучше подожду до завтра. Как вы это просто гово- рите! - Прошу прощения, - сказал Данглар с удивительной наглостью, - я было подумал, что вам нужно покрыть небольшую недостачу. - Что вы! - воскликнул казначей. - Это бывает у нас, и тогда приходится идти на жертвы. - Слава богу, нет, - сказал Бовиль. - В таком случае до завтра; согласны, мой дорогой? - Хорошо, до завтра; но уж наверное? - Да вы шутите! Пришлите в полдень, банк будет предупрежден. - Я приду сам. - Тем лучше, я буду иметь удовольствие увидеться с вами. Они пожали друг другу руки. - Кстати, - сказал Бовиль, - разве вы не будете на похоронах бедной мадемуазель де Вильфор? Я встретил процессию на Бульваре. - Нет, - отвечал банкир, - я еще немного смешон после этой истории с Бенедетто и прячусь. - Напрасно; чем вы виноваты? - Знаете, мой дорогой, когда носишь незапятнанное имя, как мое, ста- новишься щепетилен. - Все сочувствуют вам, поверьте, и все особенно жалеют вашу дочь. - Бедная Эжени! - произнес Данглар с глубоким вздохом. - Вы знаете, что она возвращается? - Нет. - Увы, к несчастью, это так. На следующий день после скандала она ре- шила уехать с подругой-монахиней; она хочет поискать какой-нибудь стро- гий монастырь в Италии или Испании. - Это ужасно! И господин де Бовиль удалился, выражая свои соболезнования несчастно- му отцу. Но едва он вышел, как Данглар с выразительным жестом, о котором могут составить себе представление только те, кто видел, как Фредерик играет Робер-Макера [61], воскликнул: - Болван!!! И, пряча расписку Монте-Кристо в маленький бумажник, добавил: - Приходи в полдень! В полдень я буду далеко! Затем он запер двери на ключ, опорожнил все ящики своей кассы, собрал тысяч пятьдесят кредитными билетами, сжег кое-какие бумаги, другие поло- жил на видное место и сел писать письмо; кончив его, он запечатал кон- верт и надписал: "Баронессе Данглар". - Вечером я сам положу его к ней на туалетный столик, - пробормотал он. Затем он достал из ящика стола паспорт. - Отлично, - сказал он, - действителен еще на два месяца. VIII. КЛАДБИЩЕ ПЕР-ЛАШЕЗ Бовиль в самом деле встретил похоронную процессию, провожавшую Вален- тину к месту последнего упокоения. Погода была хмурая и облачная: ветер, еще теплый, но уже гибельный для желтых листьев, срывал их с оголяющихся ветвей и кружил над огромной толпой, заполнявшей Бульвары. Вильфор, истый парижанин, смотрел на кладбище Пер-Лашез как на единственное, достойное принять прах одного из членов парижской семьи; все остальные кладбища казались ему слитком провинциальными, какимито меблированными комнатами смерти. Только на кладбище Пер-Лашез покойник из хорошего общества был у себя дома. Здесь, как мы видели, он купил в вечное владение место, на котором возвышалась усыпальница, так быстро заселившаяся всеми членами его пер- вой семьи. Надпись на фронтоне мавзолея гласила: "Семья СенМеран и Вильфор", - такова была последняя воля бедной Рене, матери Валентины. Итак, пышный кортеж от предместья Сент-Оноре продвигался к Пер-Лашез. Пересекли весь Париж, прошли по предместью Тампль, затем по наружным Бульварам до кладбища. Более пятидесяти собственных экипажей следовало за двадцатью траурными каретами, а за этими пятьюдесятью экипажами более пятисот человек шло пешком. Это были почти все молодые люди, которых, как громом, поразила смерть Валентины; несмотря на ледяное веяние века, на прозаичность эпохи, они поддавались поэтическому обаянию этой прекрасной, непорочной плени- тельной девушки, погибшей в цвете лет. Когда процессия приближалась к заставе, появился экипаж, запряженный четырьмя резвыми лошадьми, которые сразу остановились; их нервные ноги напряглись, как стальные пружины: приехал граф Монте-Кристо. Граф вышел из коляски и смешался с толпой, провожавшей пешком похо- ронную колесницу. Шато-Рено заметил его; он тотчас же оставил свою карету и присоеди- нился к нему. Бошан также покинул свой наемный кабриолет. Граф внимательно осматривал толпу; он, видимо, искал кого-то. Наконец он не выдержал. - Где Моррель? - спросил он. - Кто-нибудь из вас, господа, знает, где он? - Мы задавали себе этот вопрос еще в доме покойной, - сказал Шато-Ре- но, - никто из нас его не видел. Граф замолчал, продолжая оглядываться. Наконец пришли на кладбище. Монте-Кристо зорко оглядел рощи тисов и сосен и вскоре перестал бес- покоиться; среди темных грабин промелькнула тень, и Монте-Кристо, должно быть, узнал того, кого искал. Все знают, что такое похороны в этом великолепном некрополе: черные группы людей, рассеянные по белым аллеям; безмолвие неба и земли, изред- ка нарушаемое треском ломающихся веток или живой изгороди вокруг ка- кой-нибудь могилы; скорбные голоса священников, которым вторит то там, то здесь рыдание, вырвавшееся из-за груды цветов, где поникла женщина с молитвенно сложенными руками. Тень, которую заметил Монте-Кристо, быстро пересекла рощу за могилой Элоизы и Абеляра, поравнялась с факельщиками, шедшими во главе процес- сии, и вместе с ними подошла к месту погребения. Все взгляды скользили с предмета на предмет. Но Монте-Кристо смотрел только на эту тень, почти не замеченную окру- жающими. Два раза граф выходил из рядов, чтобы посмотреть, не ищет ли рука этого человека оружия, спрятанного в складках одежды. Когда кортеж остановился, в этой тени узнали Морреля; бледный, со впалыми щеками, в наглухо застегнутом сюртуке, судорожно комкая шляпу в руках, он стоял, прислонясь к дереву, на холме, возвышавшемся над мавзо- леем, так что мог видеть все подробности предстоящего печального обряда. Все совершилось согласно обычаям. Несколько человек, - как всегда, наименее опечаленные, - произнесли речи. Одни оплакивали эту безвремен- ную кончину; другие распространялись о скорби отца; нашлись и такие, ко- торые уверяли, что Валентина не раз просила у г-на де Вильфор пощады ви- новным, над чьей головой он заносил меч правосудия; словом, не жалели цветистых метафор и прочувствованных оборотов, переиначивая на все лады стансы Малерба к Дюперье. Монте-Кристо ничего не слышал; он видел лишь Морреля, чье спокойствие и неподвижность представляли страшное зрелище для того, кто знал, что совершается в его душе. - Посмотрите! - сказал вдруг Бошан, обращаясь Дебрэ. - Вот Моррель! Куда это он залез? И они показали на него Шато-Рено. - Какой он бледный, - сказал тот, вздрогнув. - Ему холодно, - возразил Дебрэ. - Нет, - медленно произнес Шато-Рено, - по-моему, он потрясен. Макси- милиан человек очень впечатлительный. - Да нет же! - сказал Дебрэ. - Ведь он почти не был знаком с мадемуа- зель де Вильфор. Вы сами говорили. - Это верно. Все же, я помню, на балу у госпожи до Морсер он три раза танцевал с ней; знаете, граф, на том балу, где вы произвели такое впе- чатление. - Нет, не знаю, - ответил Монте-Кристо, не замечая даже, на что и ко- му он отвечает, до того он был занят Моррелем, у которого покраснели ще- ки, как у человека, старающегося не дышать. - Речи кончились, прощайте, господа, - вдруг сказал Монте-Кристо. И он подал сигнал к разъезду, исчезнув сам, причем никто не заметил, куда он направился. Церемония похорон кончилась, присутствующие пустились в обратный путь. Один Шато-Рено поискал Морреля глазами; но пока он провожал взглядом удаляющегося графа, Моррель покинул свое место, и Шато-Рено, так и не найдя его, последовал за Дебрэ и Бошаном. Монте-Кристо вошел в кусты, и спрятавшись за широкой могилой, следил за каждым движением Морреля, который приближался к мавзолею, покинутому любопытными, а потом и могильщиками. Моррель медленно посмотрел вокруг себя; в то время как его взгляд был обращен в противоположную сторону, Монте-Кристо незаметно подошел еще на десять шагов. Максимилиан опустился на колени. Граф, пригнувшись, с расширенными, остановившимися глазами, весь в напряжении готовый броситься по первому знаку, продолжал приближаться к нему. Моррель коснулся лбом каменной ограды, обеими руками ухватился за ре- шетку и прошептал: - Валентина! Сердце графа не выдержало звука его голоса; он сделал еще шаг и тро- нул Морреля за плечо: - Вы здесь, мой друг, - сказал он, - Я вас искал. Монте-Кристо ожидал жалоб, упреков, - он ошибался. Моррель взглянул на него и, с наружным спокойствием, ответил: - Вы видите, я молился! Монте-Кристо испытующим взглядом окинул Максимилиана с ног до головы. Этот осмотр, казалось, успокоил его. - Хотите, я вас отвезу в город? - предложил он Моррелю. - Нет, спасибо. - Не нужно ли вам чего-нибудь? - Дайте мне молиться. Граф молча отошел, но лишь для того, чтобы укрыться на новом месте, откуда он по-прежнему не терял Морреля из виду; наконец тот встал, от- ряхнул пыль с колен и пошел по дороге в Париж, ни разу не обернувшись. Он медленно прошел улицу Ла-Рокет. Граф, отослав свой экипаж, дожидавшийся у ворот кладбища, шел в ста шагах позади Максимилиана. Максимилиан пересек канал и по Бульварам достиг улицы Меле. Через пять минут после того, как калитка закрылась за Моррелем, она открылась для Монте-Кристо. Жюли была в саду и внимательно наблюдала, как Пенелон, очень серьезно относившийся к своей профессии садовника, нарезал черенки бенгальских роз. - Граф Монте-Кристо, - воскликнула она с искренней радостью, которую выражал обычно каждый член семьи, когда Монте-Кристо появлялся на улице Меле. - Максимилиан только что вернулся, правда? - спросил граф. - Да, он, кажется, пришел, - сказала Жюли, - но, прошу вас, позовите Эмманюеля. - Простите, сударыня, но мне необходимо сейчас же пройти к Максимили- ану, - возразил Монте-Кристо, - у меня к нему чрезвычайно важное дело. - Тогда идите, - сказала она, провожая его своей милой улыбкой, пока он не исчез на лестнице. Монте-Кристо быстро поднялся на третий этаж, где жил Максимилиан, ос- тановившись на площадке, он прислушался: все было тихо. Как в большинстве старинных домов, занимаемых самим хозяином, на пло- щадку выходила всего лишь одна застекленная дверь. Но только в этой застекленной двери не было ключа. Максимилиан заперся изнутри; а через дверь ничего нельзя было уви- деть, потому что стекла были затянуты красной шелковой занавеской. Беспокойство графа выразилось ярким румянцем, - признак необычайного волнения у этого бесстрастного человека. - Что делать? - прошептал он. На минуту он задумался. - Позвонить? - продолжал он - Нет! Иной раз звонок, чей-нибудь при- ход, ускоряет решение человека, который находится в таком состоянии, как Максимилиан, и тогда в ответ на звонок раздается другой звук. Монте-Кристо вздрогнул с головы до ног, и так как его решения всегда бывали молниеносны, то он ударил локтем в дверное стекло, и оно разлете- лось вдребезги, он поднял занавеску и увидел Морреля, который сидел у письменного стола с пером в руке и резко обернулся при звоне разбитого стекла. - Это ничего, - сказал граф, - простите, ради бога, дорогой друг, я поскользнулся и попал локтем в ваше стекло; раз уж оно разбилось, я этим воспользуюсь и войду к вам; не беспокойтесь, не беспокойтесь. И, протянув руку в разбитое стекло, граф открыл дверь. Моррель встал, явно раздосадованный, и пошел навстречу Монте-Кристо, не столько, чтобы принять его, сколько чтобы загородить ему дорогу. - Право же, в этом виноваты ваши слуги, - сказал Монте-Кристо, поти- рая локоть, - у вас в доме паркет натерт, как зеркало. - Вы не поранили себя? - холодно спросил Моррель. - Не знаю. Но что это вы делали? Писали? - Я? - У вас пальцы в чернилах. - Да, я писал, - отвечал Моррель, - это со мной иногда случается, хоть я и военный. Монте-Кристо сделал несколько шагов по комнате. Максимилиан не мог не впустить его; но он шел за ним. - Вы писали? - продолжал Монте-Кристо, глядя на него пытливо-прис- тальным взглядом. - Я уже имел честь сказать вам, что да - отвечал Моррель. Граф бросил взгляд кругом. - Положив пистолеты возле чернильницы? - сказал он, указывая Моррелю на оружие, лежавшее на столе. - Я отправляюсь путешествовать, - отвечал Максимилиан. - Друг мой! - сказал Монте-Кристо с бесконечной нежностью. - Сударь! - Дорогой Максимилиан, не надо крайних решений, умоляю вас! - У меня крайние решения? - сказал Моррель, пожимая плечами. - Почему путешествие - это крайнее решение, скажите, пожалуйста? - Сбросим маски, Максимилиан, - сказал МонтеКристо. - Вы меня не об- манете своим деланным спокойствием, как я вас не обману моим поверхност- ным участием. Вы ведь сами понимаете, что, если я поступил так, как сей- час, если я разбил стекло и ворвался в запертую дверь к своему другу, - значит, у меня серьезные опасения, или, вернее, ужасная уверенность. Моррель, вы хотите убить себя. - Что вы! - сказал Моррель, вздрогнув. - Откуда вы это взяли, граф? - Я вам говорю, что вы хотите убить себя, - продолжал граф тем же то- ном, - и вот доказательство. И, подойдя к столу, он приподнял белый листок, положенный молодым че- ловеком на начатое письмо, и взял письмо в руки. Моррель бросился к нему, чтобы вырвать письмо. Но Монте-Кристо предвидел это движение и предупредил его; схватив Максимилиана за кисть руки, он остановил его, как стальная цепь останав- ливает приведенную в действие пружину. - Вы хотели убить себя, Моррель, - сказал он. - Это написано здесь черным по белому! - Так что же! - воскликнул Моррель, разом отбросив свое показное спо- койствие. - А если даже и так, если я решил направить на себя дуло этого пистолета, кто мне помешает? У кого хватит смелости мне помешать? Когда я скажу: все мои надежды рухнули, мое сердце разбито, моя жизнь погасла, вокруг меня только тьма и мерзость, земля превратилась в прах, слышать человеческие голоса для меня пытка. Когда я скажу: дать мне умереть, это - милосердие, ибо если вы не да- дите мне умереть, я потеряю рассудок, я сойду с ума. Когда я это скажу, когда увидят, что я говорю это с отчаянием и сле- зами в сердце, кто мне ответит: - Вы неправы! - Кто мне помешает перес- тать быть несчастнейшим из несчастных? Скажите, граф, уж не вы ли осмелитесь на это? - Да, Моррель, - сказал твердым голосом Монте-Кристо, чье спокойствие странно контрастировало с волнением Максимилиана. - Да, я. - Вы! - воскликнул Моррель, с возрастающим гневом и укоризной. - Вы обольщали меня нелепой надеждой, вы удерживали, убаюкивали, усыпляли ме- ня пустыми обещаниями, когда я мог бы сделать что-нибудь решительное, отчаянное и спасти ее или хотя бы видеть ее умирающей в моих объятиях; вы хвалились, будто владеете всеми средствами разума, всеми силами при- роды; вы притворяетесь, что все можете, вы разыгрываете роль провидения, и вы даже не сумели дать противоядия отравленной девушке! Нет, знаете, сударь, вы внушили бы мне жалость, если бы не внушали отвращения! - Моррель! - Да, вы предложили мне сбросить маску; так радуйтесь, что я ее сбро- сил. Да, когда вы последовали за мной на кладбище, я вам еще отвечал, по доброте душевной; когда вы вошли сюда, я дал вам войти... Но вы злоупот- ребляете моим терпением, вы преследуете меня в моей комнате, куда я скрылся, как в могилу, вы приносите мне новую муку - мне, который думал, что исчерпал их уже все... Так слушайте, граф Монте-Кристо, мой мнимый благодетель, всеобщий спаситель, вы можете быть довольны: ваш друг умрет на ваших глазах!.. И Моррель с безумным смехом вторично бросился к пистолетам. Монте-Кристо, бледный, как привидение, но с мечущим молнии взором, положил руку на оружие и сказал безумцу: - А я повторяю: вы не убьете себя! - Помешайте же мне! - воскликнул Моррель с последним порывом, кото- рый, как и первый, разбился о стальную руку графа. - Помешаю! - Да кто вы такой, наконец? Откуда у вас право тиранически распоря- жаться свободными и мыслящими людьми? - воскликнул Максимилиан. - Кто я? - повторил Монте-Кристо. - Слушайте. Я единственный человек на свете, который имеет право сказать вам: Моррель, я не хочу, чтобы сын твоего отца сегодня умер! И Монте-Кристо, величественный, преображенный, неодолимый, подошел, скрестив руки, к трепещущему Максимилиану, который, невольно покоренный почти божественной силой этого человека, отступил на шаг. - Зачем вы говорите о моем отце? - прошептал он. - Зачем память моего отца соединять с тем, что происходит сегодня? - Потому что я тот, кто спас жизнь твоему отцу, когда он хотел убить себя, как ты сегодня; потому что я тот, кто послал кошелек твоей юной сестре и "Фараон" старику Моррелю; потому что я Эдмон Дантес, на коленях у которого ты играл ребенком. Потрясенный Моррель, шатаясь, тяжело дыша, сделал еще шаг назад; по- том силы ему изменили, и он с громким криком упал к ногам Монте-Кристо. И вдруг в этой благородной душе совершилось внезапное и полное пере- рождение: Моррель вскочил, выбежал из комнаты и кинулся на лестницу, крича во весь голос: - Жюли! Эмманюель! Монте-Кристо хотел броситься за ним вдогонку, но Максимилиан скорее дал бы себя убить, чем выпустил бы ручку двери, которую он закрывал пе- ред графом. На крики Максимилиана в испуге прибежали Жюли и Эмманюель в сопровож- дении Пенелона и слуг. Моррель взял их за руки и открыл дверь. - На колени! - воскликнул он голосом, сдавленным от слез. - Вот наш благодетель, спаситель нашего отца, вот... Он хотел сказать: - Вот Эдмон Дантес! Граф остановил его, схватив за руку. Жюли припала к руке графа, Эмманюель целовал его, как бога-покровите- ля; Моррель снова стал на колени и поклонился до земли. Тогда этот железный человек почувствовал, что сердце его разрывается, пожирающее пламя хлынуло из его груди к глазам; он склонил голову и зап- лакал. Несколько минут в этой комнате лились слезы и слышались вздохи, этот хор показался бы сладостным даже возлюбленнейшим ангелам божьим. Жюли, едва придя в себя после испытанного потрясения, бросилась вон из комнаты, спустилась этажом ниже, с детской радостью вбежала в гости- ную и приподняла стеклянный колпак, под которым лежал кошелек, подарен- ный незнакомцем с Мельянских аллей. Тем временем Эмманюель прерывающимся голосом говорил Монте-Кристо: - Ах, граф, ведь вы знаете, что мы так часто говорим о нашем неведо- мом благодетеле, знаете, какой благодарностью и каким обожанием мы окру- жаем память о нем. Как вы могли так долго ждать, чтобы открыться? Право, это было жестоко по отношению к нам и, я готов сказать, по отношению к вам самим! - Поймите, друг мой, - сказал граф, - я могу называть вас так, потому что, сами того не зная, вы мне друг вот уже одиннадцать лет; важное со- бытие заставило меня раскрыть эту тайну, я не могу сказать вам, какое. Видит бог, я хотел всю жизнь хранить эту тайну в глубине своей души; Максимилиан вырвал ее у меня угрозами, в которых, я уверен, он раскаива- ется. Максимилиан все еще стоял на коленях, немного поодаль, припав лицом к креслу. - Следите за ним, - тихо добавил Монте-Кристо, многозначительно пожи- мая Эмманюелю руку. - Почему? - удивленно спросил тот. - Не могу объяснить вам, но следите за ним. Эмманюель обвел комнату взглядом и увидел пистолеты Морреля. Глаза его с испугом остановились на оружии, и он указал на него Мон- те-Кристо, медленно подняв руку до уровня стола. Монте-Кристо наклонил голову. Эмманюель протянул было руку к пистолетам. Но граф остановил его. Затем, подойдя к Моррелю, он взял его за руку; бурные чувства, только что потрясавшие сердце Максимилиана, сменились глубоким оцепенением. Вернулась Жюли, она держала в руке шелковый кошелок; и две сверкающие радостные слезинки катились по ее щекам, как две капли утренней росы. - Вот наша реликвия, - сказала она, - не думайте, что я ею меньше до- рожу с тех пор, как мы узнали, кто наш спаситель. - Дитя мое, - сказал Монте-Кристо, краснея, - позвольте мне взять этот кошелек; теперь, когда вы узнали меня, я хочу, чтобы вам напоминало обо мне только дружеское расположение, которого вы меня удостаиваете. - Нет, нет, умоляю вас, - воскликнула Жюли, прижимая кошелек к серд- цу, - ведь вы можете уехать, ведь придет горестный день, и вы нас поки- нете, правда? - Вы угадали, - отвечал, улыбаясь, Монте-Кристо, - через неделю я по- кину эту страну, где столько людей, заслуживавших небесной кары, жили счастливо, в то время как отец мой умирал от голода и горя. Сообщая о своем отъезде, Монте-Кристо взглянул на Морреля и увидел, что слова: "Я покину эту страну" не вывели Морреля из его летаргии; он понял, что ему предстоит выдержать еще последнюю битву с горем друга; и, взяв за руки Жюли и Эмманюеля, он сказал им отечески мягко и повели- тельно: - Дорогие друзья, прошу вас, оставьте меня наедине с Максимилианом. Жюли это давало возможность унести драгоценную реликвию, о которой забыл Монте-Кристо. Она поторопила мужа. - Оставим их, - сказала она. Граф остался с Моррелем, недвижным, как изваяние. - Послушай, Максимилиан, - сказал граф, властно касаясь его плеча, - станешь ли ты, наконец, опять человеком? - Да, я опять начинаю страдать. Граф нахмурился; казалось, он был во власти тяжкого сомнения. - Максимилиан! - сказал он. - Такие мысли недостойны христианина. - Успокойтесь, мой друг, - сказал Максимилиан, подымая голову и улы- баясь графу бесконечно печальной улыбкой, - я не стану искать смерти. - Итак, - сказал Монте-Кристо, - нет больше пистолетов, нет больше отчаяния? - Нет, ведь у меня есть нечто лучшее, чем дуло пистолета или острие ножа, чтобы излечиться от моей боли. - Бедный безумец!.. Что же это такое? - Моя боль; она сама убьет меня. - Друг, выслушай меня, - сказал Монте-Кристо с такой же печалью. Од- нажды, в минуту отчаяния, равного твоему, ибо оно привело к тому же ре- шению, я, как и ты, хотел убить себя; однажды твой отец, в таком же от- чаянии, тоже хотел убить себя. Если бы твоему отцу, в тот миг, когда он приставлял дуло пистолета ко лбу, или мне, когда я отодвигал от своей койки тюремный хлеб, к которому не прикасался уже три дня, кто-нибудь сказал: "Живите! Настанет день, когда вы будете счастливы и благословите жизнь", - откуда бы ни исходил этот голос, мы бы встретили его с улыбкой сомнения, с тоской неверия. А между тем сколько раз, целуя тебя, твой отец благословлял жизнь, сколько раз я сам... - Но вы потеряли только свободу, - воскликнул Моррель, прерывая его, - мой отец потерял только богатство; а я потерял Валентину! - Посмотри на меня, Максимилиан, - сказал МонтеКристо с той торжест- венностью, которая подчас делала его столь величавым и убедительным. - У меня нет ни слез на глазах, ни жара в крови, мое сердце не бьется уныло; а ведь я вижу, что ты страдаешь, Максимилиан, ты, которого я люблю, как родного сына. Разве это не говорит тебе, что страдание - как жизнь: впе- реди всегда ждет неведомое. Я прошу тебя, и я приказываю тебе жить, ибо я знаю: будет день, когда ты поблагодаришь меня за то, что я сохранил тебе жизнь. - Боже мой, - воскликнул молодой человек, - зачем вы это говорите, граф? Берегитесь! Быть может, вы никогда не любили? - Дитя! - ответил граф. - Не любили страстно, я хочу сказать, - продолжал Моррель. - Поймите, я с юных лет солдат; я дожил до двадцати девяти лет, не любя, потому что те чувства, которые я прежде испытывал, нельзя назвать любовью; и вот в двадцать девять лет я увидел Валентину; почти два года я ее люблю, два года я читал в этом раскрытом для меня, как книга, сердце, начертанные рукой самого бога, совершенства девушки и женщины. Граф, Валентина для меня была бесконечным счастьем, огромным, неведо- мым счастьем, слишком большим, слишком полным, слишком божественным для этого мира; и если в этом мире оно мне не было суждено, то без Валентины для меня на земле остается только отчаяние и скорбь. - Я вам сказал: надейтесь, - повторил граф. - Берегитесь, повторяю вам, - сказал Моррель, - вы стараетесь меня убедить, а если вы меня убедите, я сойду с ума, потому что я стану ду- мать, что увижусь с Валентиной. Граф улыбнулся. - Мой друг, мой отец! - воскликнул Моррель в исступлении. - Береги- тесь, повторяю вам в третий раз! Ваша власть надо мной меня пугает; бе- регитесь значения ваших слов, глаза мои оживают и сердце воскресает; бе- регитесь, ибо я готов поверить в сверхъестественное! Я готов повиноваться, если вы мне велите отвалить камень от могилы дочери Иаира, я пойду по волнам, как апостол, если вы сделаете мне знак идти; берегитесь, я готов повиноваться. - Надейся, друг мой, - повторил граф. - Нет, - воскликнул Моррель, падая с высоты своей экзальтации в про- пасть отчаяния, - вы играете мной, вы поступаете, как добрая мать, вер- нее - как мать-эгоистка, которая слащавыми словами успокаивает больного ребенка, потому что его крик ей докучает. Нет, я был неправ, когда говорил, чтобы вы остерегались; не бойтесь, я так запрячу свое горе в глубине сердца, я сделаю его таким далеким, таким тайным, что вам даже не придется ему соболезновать. Прощайте, мой друг, прощайте. - Напротив, Максимилиан, - сказал граф, - с нынешнего дня ты будешь жить подле меня, мы уже не расстанемся, и через неделю нас уже не будет во Франции. - И вы по-прежнему говорите, чтобы я надеялся? - Я говорю, чтобы ты надеялся, ибо знаю способ тебя исцелить. - Граф, вы меня огорчаете еще больше, если это возможно. В постигшем меня несчастье вы видите только заурядное горе, и вы надеетесь меня уте- шить заурядным средством - путешествием. И Моррель презрительно и недоверчиво покачал головой. - Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? - отвечал Монте-Кристо. - Я ве- рю в свои обещания, дай мне попытаться. - Вы только затягиваете мою агонию. - Итак, малодушный, - сказал граф, - у тебя не хватает силы подарить твоему другу несколько дней, чтобы он мог сделать попытку? Да знаешь ли ты, на что способен граф Монте-Кристо? Знаешь ли ты, какие земные силы мне подвластны? У меня довольно веры в бога, чтобы добиться чуда от того, кто сказал, что вера движет горами! Жди же чуда, на которое я надеюсь, или... - Или... - повторил Моррель. - Или, - берегись, Моррель, - я назову тебя неблагодарным. - Сжальтесь надо мной! - Максимилиан, слушай: мне очень жаль тебя. Так жаль, что если я не исцелю тебя через месяц, день в день, час в час, - запомни мои слова: я сам поставлю тебя перед этими заряженными пистолетами или перед чашей яда, самого верного яда Италии, более верного и быстрого, поверь мне, чем тот, который убил Валентину. - Вы обещаете? - Да, ибо я человек, ибо я тоже хотел умереть, и часто, даже когда несчастье уже отошло от меня, я мечтал о блаженстве вечного сна. - Так это верно, вы мне обещаете, граф? - воскликнул Максимилиан в упоении. - Я не обещаю, я клянусь, - сказал Монте-Кристо, подымая руку. - Вы даете слово, что через месяц, если я не утешусь, вы предоставите мне право располагать моей жизнью, и, как бы я ни поступил, вы не назо- вете меня неблагодарным? - Через месяц, день в день Максимилиан; через месяц, час в час, и число это священно, - не знаю, подумал ли ты об этом? Сегодня пятое сен- тября. Сегодня десять лет, как я спас твоего отца, который хотел уме- реть. Моррель схватил руку графа и поцеловал ее; тот не противился, словно понимая, что достоин такого поклонения. - Через месяц, - продолжал Монте-Кристо, - ты найдешь на столе, за которым мы будем сидеть, хорошее оружие и легкую смерть; но взамен ты обещаешь мне ждать до этого дня и жить? - Я тоже клянусь! - воскликнул Моррель. Монте-Кристо привлек его к себе и крепко обнял. - Отныне ты будешь жить у меня, - сказал он, - ты займешь комнаты Гайде: по крайней мере сын заменит мне мою дочь. - А где же Гайде? - спросил Моррель. - Она уехала сегодня ночью. - Она покинула вас? - Нет, она ждет меня... Будь же готов переехать ко мне на Елисейские Поля и дай мне выйти отсюда так, чтобы меня никто не видел. Максимилиан склонил голову, послушный, как дитя, или как апостол. IX. ДЕЛЕЖ В доме на улице Сен-Жормен-де-Пре. который Альбер де Морсер выбрал для своей матери и для себя, весь второй этаж, представляющий собой от- дельную небольшую квартиру, был сдан весьма таинственной личности. Это был мужчина, лица которого даже швейцар ни разу не мог разгля- деть, когда тот входил или выходил: зимой он прятал подбородок в красный шейный платок, какие носят кучера из богатых домов, ожидающие своих гос- под у театрального подъезда, а летом сморкался как раз в ту минуту, ког- да проходил мимо швейцарской. Надо сказать, что, вопреки обыкновению, за этим жильцом никто не подглядывал: слух, будто под этим инкогнито скры- вается весьма высокопоставленная особа с большими связями, заставлял уважать его тайну. Являлся он обыкновенно в одно и то же время, изредка немного раньше или позже; но почти всегда, зимой и летом, он приходил в свою квартиру около четырех часов, и никогда в ней не ночевал. Зимой, в половине четвертого, молчаливая служанка, смотревшая за квартирой, топила камин; летом, в половине четвертого, та же служанка подавала мороженое. В четыре часа, как мы уже сказали, являлся таинственный жилец. Через двадцать минут к дому подъезжала карета; из нее выходила женщи- на в черном или в темно-синем, с опущенной на лицо густой вуалью, прос- кальзывала, как тень, мимо швейцарской и легкими, неслышными шагами по- дымалась по лестнице. Ни разу не случилось, чтобы кто-нибудь спросил ее, куда она идет. Таким образом, ее лицо, так же как и лицо незнакомца, было неизвестно обоим привратникам, этим примерным стражам, быть может, единственным в огромном братстве столичных швейцаров, которые были способны на такую скромность. Разумеется, она подымалась не выше второго этажа. Она негромко стуча- ла условным стуком; дверь отворялась, затем плотно закрывалась, - и все. При выходе из дома - тот же маневр, что и при входе. Незнакомка выхо- дила первая, все так же под вуалью, и садилась в карету, которая исчеза- ла то в одном конце улицы, то в другом; спустя двадцать минут выходил незнакомец, зарывшись в шарф или прикрыв лицо платком, и гоже исчезал. На другой день после визита Монте-Кристо к Данглару и похорон Вален- тины таинственный жилец пришел ИР в четыре часа, как всегда, а около де- сяти часов утра. Почти тотчас же, без обычного перерыва, подъехала наемная карета, и дама под вуалью быстро поднялась по лестнице. Дверь открылась и снова закрылась. Но раньше чем дверь успела закрыться, дама воскликнула: - Люсьен, друг мой! Таким образом швейцар, поневоле услыхав это восклицание, впервые уз- нал, что его жильца зовут Люсьеном; но так как это был примерный швей- цар, то он дал себе слово не говорить этого даже своей жене. - Что случилось, дорогая? - спросил тот, чье имя выдали смятение и поспешность дамы под вуалью. - Говорите скорее. - Могу я положиться на вас? - Конечно, вы же знаете. Но что случилось? Ваша записка повергла меня в полное недоумение. Такая поспешность, неровный почерк... Успокойте же меня или уж испугайте совсем! - Случилось вот что! - сказала дама, устремив на Люсьена испытующий взгляд. - Данглар сегодня ночью уехал. - Уехал? Данглар уехал? Куда? - Не знаю. - Как! Не знаете? Так он уехал совсем? - Очевидно. В десять часов вечера он поехал на своих лошадях к Шаран- тонской заставе; там его ждала почтовая карета; он сел в нее со своим лакеем и сказал нашему кучеру, что едет в Фонтенбло. - Ну, так что же. А вы говорите... - Подождите, мой друг. Он оставил мне письмо. - Письмо? - Да. Прочтите. И баронесса протянула Добрэ распечатанное письмо. Прежде чем начать читать, Дебрэ немного подумал, словно старался от- гадать, что окажется в письме, или, вернее, словно хотел, что бы в нем ни оказалось, заранее принять решение. Через несколько секунд он, по-видимому, на чем-то остановился и начал читать. Вот что было в этом письме, приведшем г-жу Данглар в такое смятение: - "Сударыня и верная наша супруга". Дебрэ невольно остановился и посмотрел на баронессу, которая густо покраснела. - Читайте! - сказала она. Дебрэ продолжал: - "Когда вы получите это письмо, у вас уже не будет мужа! Не впадайте в чрезмерную тревогу; у вас не будет мужа, как не будет дочери; другими словами, я буду на одной из тридцати или сорока дорог, по которым поки- дают Францию. Вы ждете от меня объяснений, и так как вы женщина, вполне способная их понять, то я вам их и даю. Слушайте же: Сегодня от меня потребовали уплаты пяти миллионов, что я и выполнил; почти непосредственно вслед за этим потребовался еще один платеж, в той же сумме; я отложил его на завтра; сегодня я уезжаю, чтобы избегнуть этого завтрашнего дня, который был бы для меня слишком неприятным. Вы это понимаете, не правда ли, сударыня и драгоценнейшая супруга? Я говорю: "вы понимаете", потому что вы знаете мои дела не хуже мое- го; вы знаете их даже лучше, чем я, ибо, если бы потребовалось объяс- нить, куда девалась добрая половина моего состояния, еще недавно до- вольно приличного, то я не мог бы этого сделать, тогда как вы, я уверен, прекрасно справились бы с этой задачей. Женщины обладают безошибочным чутьем, у них имеется алгебра собствен- ного изобретения, при помощи которой они вам могут объяснить любое чудо. А я знал только свои цифры и перестал понимать что бы то ни было, когда мои цифры меня обманули. Случалось ли вам восхищаться стремительностью моего падения, судары- ня? Изумлялись ли вы сверкающему потоку моих расплавленных слитков? Я, признаться, был ослеплен поразившей меня молнией; будем надеяться, что вы нашли немного золота под пеплом. С этой утешительной надеждой я и удаляюсь, сударыня и благоразумней- шая супруга, и моя совесть ничуть меня не укоряет за то, что я вас поки- даю; у вас остаются друзья, упомянутый пепел и, в довершение блаженства, свобода, которую я спешу вам вернуть. Все же, сударыня, здесь будет уместно сказать несколько слов начисто- ту. Пока я надеялся, что вы действуете на пользу нашего дома, в интересах нашей дочери, я философски закрывал глаза; но так как вы в этот дом внесли полное разорение, я не желаю служить фундаментом чужому благопо- лучию. Я взял вас богатой, но мало уважаемой. Простите мне мою откровенность; но так как, по всей вероятности, я говорю только для нас двоих, то я не вижу оснований что-либо приукраши- вать. Я приумножал наше богатство, которое в течение пятнадцати с лишним лет непрерывно возрастало, до того часа, пока неведомые и непонятные мне самому бедствия не обрушились на меня и не обратили его в прах, и при- том, смело могу сказать, без всякой моей вины. Вы, сударыня, старались приумножить только свое собственное состоя- ние, в чем и преуспели, я в этом убежден. Итак, я оставляю вас такой, какой я вас взял: богатой, но мало уважа- емой. Прощайте. Я тоже, начиная с сегодняшнего дня, буду заботиться только о себе. Верьте, я очень признателен вам за пример и не премину ему последо- вать. Ваш преданный муж барон Данглар". В продолжение этого длинного и тягостного чтения баронесса внима- тельно следила за Дебрэ; она заметила, что он, несмотря на все свое са- мообладание, раза два менялся в лице. Кончив, он медленно сложил письмо и снова задумался. - Ну, что? - спросила г-жа Данглар с легко понятной тревогой. - Что, сударыня? - машинально повторил Дебрэ. - Что вы думаете об этом? - Думаю, что у Данглара были подозрения, сударыня. - Да, конечно; но неужели это все, что вы имеете мне сказать? - Я вас не понимаю, - сказал Дебрэ с ледяной холодностью. - Он уехал! Уехал совсем! Уехал, чтобы не возвращаться! - Не верьте этому, баронесса, - сказал Дебрэ. - Да нет же, он не вернется; я его знаю, этот человек непоколебим, когда затронуты его интересы. Если бы он считал, что я могу быть ему по- лезна, он увез бы меня с собой. Он оставляет меня в Париже, - значит, наша разлука входит в его планы; а если так, она бесповоротна, и я сво- бодна навсегда, - добавила г-жа Данглар с мольбой в голосе. Но Дебрэ не ответил и оставил ее с тем же тревожным вопросом во взгляде и в душе. - Что же это? - сказала она наконец. - Вы молчите? - Я могу только задать вам один вопрос: что вы намерены делать? - Я сама хотела спросить вас об этом, - сказала г-жа Данглар с сильно бьющимся сердцем. - Так вы спрашиваете у меня совета? - Да, совета, - упавшим голосом отвечала г-жа Данглар. - В таком случае, - холодно проговорил Дебрэ, - я вам советую отпра- виться путешествовать. - Путешествовать! - прошептала г-жа Данглар. - Разумеется. Как сказал Данглар, вы богаты и вполне свободны. Мне кажется, после двойного скандала - несостоявшейся свадьбы мадемуазель Эжени и исчезновения Данглара - вам совершенно необходимо уехать из Па- рижа. Нужно только, чтобы все знали, что вы покинуты, и чтобы вас считали бедной: жене банкрота никогда не простят богатства и широкого образа жизни. Чтобы достигнуть первого, вам достаточно остаться в Париже еще две недели, повторяя всем и каждому, что Данглар вас бросил, и рассказывая вашим близким подругам, как это произошло; а уж они разнесут это повсю- ду. Потом вы выедете из своего дома, оставите там свои бриллианты, отка- жетесь от своей доли в имуществе, и все будут превозносить ваше беско- рыстие и петь вам хвалы. Тогда все будут знать, что вы покинуты, и все будут считать, что вы остались без средств; я один знаю ваше финансовое положение и готов представить вам отчет, как честный компаньон. Баронесса, бледная, сраженная, слушала эту речь с ужасом и отчаянием, тогда как Дебрэ был совершенно спокоен и равнодушен. - Покинута! - повторила она. - Вы правы, покинута!.. Никто не усом- нится в моем одиночестве! Это были единственные слова, которыми эта женщина, такая гордая и так страстно любящая, могла ответить Дебрэ. - Но зато вы богаты, даже очень богаты, - продолжал он, вынимая из бумажника какие-то бумаги и раскладывая их на столе. Госпожа Данглар молча смотрела, стараясь унять бьющееся сердце и удержать слезы, которые выступили у нее на глазах. Но, наконец, чувство собственного достоинства взяло верх; и если ей и не удалось унять биение сердца, то она не пролила ни одной слезы. - Сударыня, - сказал Дебрэ, - мы с вами стали компаньонами почти пол- года тому назад. Вы внесли сто тысяч франков. Это было в апреле текущего года. В мае начались наши операции. В мае мы реализовали четыреста пятьде- сят тысяч франков. В июне прибыль достигла девятисот тысяч. В июле мы прибавили к этому еще миллион семьсот тысяч франков; вы помните, это был месяц испанских бумаг. В августе, в начале месяца, мы потеряли триста тысяч франков; но к пятнадцатому числу мы отыгрались, а в конце месяца взяли реванш; я под- вел итог нашим операциям с мая по вчерашний день. Мы имеем актив в два миллиона четыреста тысяч франков, - то есть миллион двести тысяч на долю каждого. - Затем, - продолжал Дебрэ, перелистывая свою записную книжку с мето- дичностью и спокойствием биржевого маклера, - мы имеем восемьдесят тысяч франков сложных процентов на эту сумму, оставшуюся у меня на руках. - Но откуда эти проценты? - перебила баронесса. - Ведь вы никогда не пускали эти деньги в оборот. - Прошу прощения, сударыня, - холодно сказал Дебрэ, - я имел от вас полномочия пустить их в оборот, и я воспользовался этим. Итак, на вашу долю приходится сорок тысяч франков процентов, да еще первоначальный взнос в сто тысяч франков, - иначе говоря, миллион триста сорок тысяч франков. При этом, сударыня, всего лишь третьего дня я поза- ботился обратить вашу долю в деньги; видите, я словно предчувствовал, что мне придется неожиданно дать вам отчет. Деньги ваши здесь: половина кредитными билетами, половина чеками на предъявителя. Они именно здесь: мой дом казался мне недостаточно надеж- ным, и я считал, что нотариусы не умеют молчать, а недвижимость кричит еще громче, чем нотариусы; наконец, вы не имеете права ничем владеть, помимо имущества, принадлежащего вам сообща с вашим супругом; вот почему я хранил эту сумму - отныне единственное ваше богатство - в тайнике, вделанном в этот шкаф; для большей верности я сделал его собственноруч- но. - Итак, сударыня, - продолжал Дебрэ, отпирая сначала шкаф, затем тай- ник, - вот восемьсот тысячефранковых билетов; видите, они переплетены, как толстый альбом; я присоединяю к нему купон ренты в двадцать пять ты- сяч франков; остается около ста десяти тысяч франков, - вот чек на предъявителя на моего банкира; а так как мой банкир не Данглар, то може- те быть спокойны; чек будет оплачен. Госпожа Данглар машинально взяла чек на предъявителя, купон ренты и пачку кредитных билетов. Разложенное здесь, на столе, это огромное богатство казалось просто кучкой ничтожных бумажек. Госпожа Данглар, с сухими глазами, подавляя рыдания, положила альбом в ридикюль, спрятала купон ренты и чек в свой кошелек и, бледная, без- молвная, ждала ласкового слова, которое утешило бы ее в том, что она так богата. Но она ждала напрасно. - Теперь, сударыня, - сказал Дебрэ, - вы прекрасно обеспечены, у вас что-то около шестидесяти тысяч ливров годового дохода - сумма, огромная для женщины, которой нельзя будет жить открыто еще по меньшей мере год. Вы можете позволить себе любую прихоть, какая придет вам в голову; к тому же, если ваша доля покажется вам недостаточной по сравнению с тем, чего вы лишились, вы можете обратиться к моей доле, сударыня, и я готов вам предложить, - взаимообразно, разумеется, - все, что я имею, то есть миллион шестьдесят тысяч франков. - Благодарю вас, сударь, - отвечала баронесса, - вы сами понимаете, что моя доля - это гораздо больше, чем нужно несчастной женщине, которая уже не рассчитывает - во всяком случае на долгое время - появляться в обществе. Дебрэ удивился, но овладел собой и сделал жест, который можно было истолковать как наиболее вежливое выражение мысли: "Как угодно!" Госпожа Данглар, быть может, все еще на что-то надеялась, но когда она увидела этот беспечный жест и уклончивый взгляд Дебрэ, а также глу- бокий поклон и многозначительное молчание, которые затем последовали, она подняла голову, отворила дверь и без гнева, без содрогания, но и не колеблясь, бросилась на лестницу, даже не кивнув тому, кто давал ей так уйти. - Пустяки! - сказал Дебрэ, когда она ушла. - Все это одни разговоры; она останется в своем доме, будет читать романы и играть в ландскнехт, раз уже не может играть на бирже. И, взяв опять свою записную книжку, он принялся старательно вычерки- вать суммы, которые он выплатил. - Мне остается миллион шестьдесят тысяч франков, - сказал он. - Как жаль, что умерла мадемуазель де Вильфор! Это была бы для меня во всех отношениях подходящая жена. И флегматично, как всегда, он стал ждать, пока после ухода г-жи Данг- лар пройдет двадцать минут, чтобы выйти самому. В течение этих двадцати минут Дебрэ производил подсчеты, положив часы перед собой. Любознательный бес, которого всякое безудержное воображение создало бы более или менее удачно, если бы Лесаж не завоевал первенства своим шедевром, - Асмодей, подымающий кровли домов, чтобы заглянуть внутрь, - увидел бы занимательное зрелище, если бы в ту минуту, когда Дебрэ произ- водил свои подсчеты, он снял крышу скромного дома на улице Сен-Жер- мен-де-Пре. Над той комнатой, где Дебрэ поделил с г-жой Данглар два с половиною миллиона, была другая комната, обитатели которой тоже нам знакомы и зас- луживают нашего внимания. В этой комнате находились Мерседес и Альбер. Мерседес сильно изменилась за последние дни; не потому, чтобы во вре- мена своего богатства она окружала себя кичливой пышностью и стала неуз- наваема, как только приняла более скромный облик; и не потому, чтобы она дошла до такой бедности, когда приходится облекаться в наряд нищеты; нет, Мерседес изменилась потому, что взгляд ее померк, и губы больше не улыбались, потому что неотступная гнетущая мысль владела ее некогда столь живым умом и лишала ее речь былого блеска. Не бедность притупила ум Мерседес; не потому, что она была малодушна, тяготила ее эта бедность. Покинув привычную сферу, Мерседес затерялась в чуждой среде, которую сама избрала, как человек, который, выйдя из ярко освещенной залы, вдруг попадает во мрак. Она казалась королевой, которая переселилась из дворца в хижину и не узнает самое себя, глядя на тюфяк, заменяющий ей пышное ложе, и на глиняный кувшин, который сама должна ставить на стол. Прекрасная каталанка, или, если угодно, благородная графиня, утратила свой гордый взгляд и прелестную улыбку, потому что видела вокруг только унылые предметы: стены, оклеенные серыми обоями, которые обычно предпо- читают расчетливые хозяева, как наименее маркие; голый каменный пол; аляповатую мебель, режущую глаз своей убогой роскошью; словом - все то, что оскорбляет взор, привыкший к изяществу и гармонии. Госпожа де Морсер жила здесь с тех пор, как покинула свой дом; у нее кружилась голова от этой вечной тишины, как у путника, подошедшего к краю пропасти; она заметила, что Альбер то и дело украдкой смотрит на нее, стараясь прочесть ее мысли, и научилась улыбаться одними губами, и эта застывшая улыбка, не озаренная нежным сиянием глаз, походила на от- раженный свет, лишенный живительного тепла. Альбер тоже был подавлен и смущен; его тяготили остатки роскоши, ко- торые мешали ему освоиться с его новым положением; он хотел бы выйти из дому без перчаток, но его руки были слишком белы; он хотел бы ходить пешком, но его башмаки слишком ярко блестели. И все же эти два благородных и умных существа, неразрывно связанные узами материнской и сыновней любви, понимали друг друга без слов и могли обойтись без околичностей, неизбежных даже между близкими друзьями, ког- да речь идет о материальной основе нашей жизни. Словом, Альбер мог сказать своей матери, не испугав ее: - Матушка, у нас нет больше денег. Мерседес никогда не знала подлинной нищеты; в молодости она часто на- зывала себя бедной; но это не одно и то же: нужда и нищета - синонимы, между которыми целая пропасть. В Каталанах Мерседес нуждалась в очень многом, но очень много у нее было. Сети были целы - рыба ловилась; а ловилась рыба - были нитки, что- бы чинить сети. Когда нет близких, а есть только любовь, которая никак не касается житейских мелочей, думаешь только о себе и отвечаешь только за себя. Тем немногим, что у нее было, Мерседес делилась щедро со всеми, те- перь у нее не было ничего, а приходилось думать о двоих. Близилась зима; у графини де Морсер калорифер с сотнями труб согревал дом от передней до будуара; теперь Мерседес нечем было развести огонь в этой неуютной и уже холодной комнате; ее покои утопали в редкостных цве- тах, ценившихся на вес золота, - а теперь у нее не было даже самого жал- кого цветочка. Но у нее был сын... Пафос отречения, быть может, чрезмерный, до сих пор возвышал их над прозой жизни. Пафос - это почти экзальтация; а экзальтация возносит душу над всем земным. Но экзальтация первого порыва угасла, и мало-помалу пришлось спус- титься из страны грез в мир действительности. После многих бесед об идеальном настало время поговорить о житейском. - Матушка, - говорил Альбер в ту самую минуту, когда г-жа Данглар спускалась по лестнице, - подсчитаем наши средства, я должен знать итог, чтобы составить план действий. - Итог: нуль, - сказала Мерседес с горькой улыбкой. - Нет, матушка. Итог - три тысячи франков, и на эти три тысячи я на- мерен прекрасно устроиться. - Дитя! - вздохнула Мерседес. - Дорогая матушка, - сказал Альбер, - к сожалению, я истратил доста- точно ваших денег, чтобы знать им цену. Три тысячи франков - это колос- сальная сумма, и я построил на ней волшебное здание вечного благополу- чия. - Ты шутишь, мой друг. И разве мы принимаем эти три тысячи франков? - спросила Мерседес, краснея. - Но ведь это уже решено, мне кажется, - сказал Альбер твердо, - мы их принимаем, тем более что у нас их пет, потому что, как вам известно, они зарыты в саду маленького дома, на Мельянских аллеях в Марселе. На двести франков мы с вами поедем в Марсель. - На двести франков! - сказала Мерседес. - Что ты говоришь, Альбер! - Да, я навел справки и на почтовой станции, и в пароходной конторе и произвел подсчет. Вы заказываете себе место до Шалона в почтовой карете; видите, матушка, вы будете путешествовать, как королева. Альбер взял перо и написал: Карета . . . . . . . . . . . . 35 фр. Пароход от Шалона до Лиона . . 6 Пароход от Лиона до Авиньона . 16 От Авиньона до Марселя . . . . 7 Дорожные расходы . . . . . . . 50 -------------------- Итого . . . . . . . . . . . . 114 фр. - Положим, сто двадцать, - добавил Альбер, улыбаясь - Какой я щедрый, правда, матушка? - А ты, бедный мальчик? - Я? Вы же видите, я оставил себе восемьдесят франков. Молодой чело- век не нуждается в стольких удобствах; к тому же я опытный путешествен- ник. - В собственной карете и с лакеем. - Всеми способами, матушка. - Хорошо, - сказала Мерседес? - но где взять двести франков? - Вот они, а вот и еще двести. Я продал часы за сто франков и брелоки за триста. Подумайте только! Брелоки оказались втрое дороже часов. Ста- рая история: излишества всегда стоят дороже всего! Теперь мы богаты: вместо ста четырнадцати франков, которые вам нужны на дорогу, у нас двести пятьдесят. - Но здесь тоже нужно заплатить? - Тридцать франков, но я их плачу из моих ста пятидесяти. Это решено И так как мне в сущности нужно на дорогу только восемьдесят франков, то я просто утопаю в роскоши. Но это еще не все. Что вы на это скажете, ма- тушка? И Альбер вынул из записной книжечки с золотой застежкой - давняя при- хоть, или, быть может, нежное воспоминание об одной из таинственных нез- накомок под вуалью, что стучались у маленькой двери, - Альбер вынул из записной книжечки тысячефранковый билет. - Что это? - спросила Мерседес. - Тысяча франков, матушка. Самая настоящая. - Но откуда они у тебя? - Выслушайте меня, матушка, и не волнуйтесь. И Альбер, подойдя к матери, поцеловал ее в обе щеки; потом отстранил- ся и поглядел на нее. - Вы даже не знаете, матушка, какая вы красавица! - произнес он с глубоким чувством сыновней любви. - Вы самая прекрасная, самая благород- ная женщина на свете! - Дорогой мальчик! - сказала Мерседес, тщетно стараясь удержать сле- зу, повисшую у нее на ресницах. - Честное слово, вам оставалось только стать несчастной, чтобы моя любовь превратилась в обожание. - Я не несчастна, пока у меня есть сын, - сказала Мерседес, - и не буду несчастной, пока он со мной. - Да, - сказал Альбер, - но в том-то и дело. Вы помните, что мы реши- ли? - Разве мы решили что-нибудь? - спросила Мерседес. - Да, мы решили, что вы поселитесь в Марселе, а я уеду в Африку, где, вместо имени, от которого я отказался, я заслужу имя, которое я принял. Мерседес вздохнула. - Со вчерашнего дня я зачислен в спаги, - добавил Альбер, пристыженно опуская глаза, ибо он сам не знал, сколько доблести было в его унижении, - я решил, что мое тело принадлежит мне и что я могу его продать; со вчерашнего дня я заменяю другого. Я, что называется, продался, и притом, - добавил он, пытаясь улыбнуться, - по-моему, дороже, чем я стою: за две тысячи франков. - И эта тысяча?.. - сказала, вздрогнув, Мерседес. - Это половина суммы; остальное я получу через год. Мерседес подняла глаза к небу с выражением, которого никакие слова не могли бы передать, и две слезы медленно скатились по ее щекам. - Цена его крови! - прошептала она. - Да, если меня убьют, - сказал, смеясь, Альбер. - Но уверяю вас, ма- тушка, что я намерен яростно защищать свою жизнь; никогда еще мне так не хотелось жить, как теперь. - Боже мой! - вздохнула Мерседес. - И потом, почему вы думаете, что я буду убит? Разве Ламорсьер, этот южный Ней, убит? Разве Шангарнье убит? Разве Бедо убит? Разве Моррель, которого мы знаем, убит? Подумайте, как вы обрадуетесь, матушка, когда я к зам явлюсь в расшитом мундире! Имейте в виду, я рассчитываю быть неот- разимым в этой форме, я выбрал полк спаги из чистого щегольства. Мерседес вздохнула, пытаясь все же улыбнуться: эта святая женщина терзалась тем, что ее сын принял на себя всю тяжесть жертвы. - Итак, матушка, - продолжал Альбер, - у вас уже есть верных четыре с лишним тысячи франков; на эти четыре тысячи вы будете жить безбедно два года. - Ты думаешь? - сказала Мерседес. Эти слова вырвались у нее с такой неподдельной болью, что их истинный смысл не ускользнул от Альбера; сердце его сжалось, и он нежно взял руку матери в свои. - Да, вы будете жить! - сказал он. - Я буду жить, - воскликнула Мерседес, - но ты не уедешь, Альбер? - Уеду, матушка, - сказал Альбер, спокойным и твердым голосом, - вы слишком любите меня, чтобы заставить меня вести подле вас праздную и бесполезную жизнь. К тому же я уже подписал контракт. - Ты поступишь согласно своей воле, мой сын, а я - согласно воле бо- жией. - Нет, не согласно моей воле, матушка, но согласно разуму и необходи- мости. Мы оба узнали, что такое отчаяние. Что теперь для вас жизнь? Нич- то. Что такое жизнь для меня? Поверьте, матушка, безделица, не будь вас; ибо, клянусь, не будь вас, эта жизнь оборвалась бы в тот день, когда я усомнился в своем отце и отрекся от его имени! И все же, я буду жить, если вы обещаете мне надеяться; а если вы поручите мне заботу о вашем будущем счастье, то это удвоит мои силы. Тогда я пойду к алжирскому гу- бернатору - это честный человек, настоящий солдат, - я расскажу ему свою печальную повесть, попрошу его время от времени посматривать в мою сто- рону, и, если он сдержит слово, если он увидит, чего я стою, то либо я через полгода вернусь офицером, либо не вернусь вовсе. Если я вернусь офицером - ваше будущее обеспечено, матушка, потому что у меня хватит денег для нас обоих; к тому же мы оба будем гордиться моим новым именем, потому что это ваше настоящее имя. Если я не вернусь... тогда, матушка, вы расстанетесь с жизнью, если не захотите жить, и тогда наши несчастья кончатся сами собой. - Хорошо, - отвечала Мерседес, - ты прав, мой сын, докажем людям, ко- торые смотрят на нас и подстерегают наши поступки, чтобы судить нас, до- кажем им, что мы достойны сожаления. - Отгоните мрачные мысли, матушка! - воскликнул Альбер. - Поверьте, мы счастливы, во всяком случае можем быть счастливы. Вы мудрая и крот- кая; я стал неприхотлив и, надеюсь, благоразумен. Я на службе, - значит, я богат; вы в доме господина Дантеса, - значит, вы найдете покой. Попы- таемся, матушка, прошу вас! - Да, попытаемся, потому что ты должен жить, мой сын. Ты должен быть счастлив, - отвечала Мерседес. - Итак, матушка, наш дележ окончен, - с напускной непринужденностью сказал Альбер. - Мы можем сегодня же уехать. Я закажу вам место. - А себе? - Мне еще нужно остаться дня на два, на три; это начало разлуки, нам надо к ней привыкнуть. Мне необходимо получить рекомендации, навести справки относительно Алжира; я догоню вас в Марселе. - Хорошо, едем! - сказала Мерседес, накинув на плечи единственную шаль, которую она взяла с собой и которая случайно оказалась очень доро- гой шалью из черного кашемира. - Едем! Альбер наскоро собрал свои бумаги, позвал хозяина, заплатил ему трид- цать франков, подал матери руку и вышел с ней на лестницу. Впереди них кто-то спускался, он услышал шуршание шелкового платья о перила и обернулся. - Дебрэ! - прошептал Альбер. - Морсер, вы? - сказал секретарь министра, останавливаясь. Любопытство взяло у Дебрэ верх над желанием сохранить инкогнито; к тому же его и так узнали. В самом деле забавно было встретить в этом ни- кому неведомом меблированном доме человека, чья несчастная участь наде- лала столько шума в Париже. - Морсер! - повторил Дебрэ. Но, заметив в полутьме лестницы еще стройную фигуру г-жи де Морсер, закутанную в шаль, он добавил с улыбкой: - Ах, простите, Альбер! Не смею мешать вам. Альбер понял мысль Дебрэ. - Матушка, - сказал он, обращаясь к Мерседес, - это господин Дебрэ, секретарь министра внутренних цел, мой бывший друг. - Почему бывший? - пролепетал Дебрэ. - Что вы хотите сказать? - Я хочу сказать, господин Дебрэ, - продолжал Альбер, - что у меня больше нет друзей, и я не должен их иметь. Я вам очень благодарен за то, что вы были так любезны и узнали меня. Дебрэ поднялся на две ступени и крепко пожал руку Альбера. - Поверьте, дорогой, - сказал он со всей теплотой, на какую был спо- собен, - я глубоко сочувствую постигшему вас горю и я всегда в вашем распоряжении. - Благодарю вас, сударь, - сказал, улыбаясь, Альбер, - но в нашем несчастье мы еще достаточно богаты, чтобы ни к кому не обращаться за по- мощью, мы покидаем Париж, и после всех дорожных расходов у нас еще оста- нется пять тысяч франков. Дебрэ покраснел, потому что у него в бумажнике лежал миллион; и, как ни был чужд поэзии его трезвый ум, он невольно подумал, что в одном и том же доме, еще недавно, находились две женщины, из которых одна, зас- луженно опозоренная, уходила нищей, унося под своей накидкой полтора миллиона, тогда как другая, несправедливо униженная, но величественная в своем несчастье, обладая жалкими грошами, чувствовала себя богатой. Это сравнение заставило его забыть о своих рыцарских побуждениях, - наглядность примера сразила его; он пробормотал несколько общих фраз и быстро спустился по лестнице. В этот день чиновники министерства, его подчиненные, немало натерпе- лись из-за его дурного настроения. Но зато вечером он стал владельцем прекрасного дома на Бульваре Мад- лен, приносящего пятьдесят тысяч ливров дохода. На другой день, в пять часов вечера, когда Дебрэ подписывал купчую, г-жа де Морсер, обменявшись нежным поцелуем с сыном, села в почтовый ди- лижанс. На антресолях почтового двора Лаффит, за одним из полукруглых окон, стоял человек; он видел, как Мерседес садилась в карету, видел, как отъехал дилижанс, видел, как удалялся Альбер. Тогда он провел рукой по отягченному сомнениями челу и сказал: - Как мне возвратить этим двум невинным то счастье, которое я у них отнял? Бог мне поможет! X. ЛЬВИНЫЙ РОВ Одно из отделений тюрьмы Ла-Форс, то, где содержатся наиболее тяжкие и наиболее опасные преступники, называется отделением св. Бернара. Обитатели тюрьмы, на своем образном языке, прозвали его Львиным рвом - вероятно потому, что у тамошних заключенных имеются зубы, которыми они подчас грызут решетку, а иногда и сторожей. Это тюрьма в тюрьме. Стены здесь двойной толщины; каждый день тюрем- щик тщательно осматривает массивные решетки, а по геркулесову сложению, по холодному, проницательному взгляду сторожей видно, что здесь подбира- ли таких людей, которые могли бы управлять своими подданными, держа их в страхе и повиновении. Двор отделения окружен высокими стенами, по которым скользят косые лучи солнца, когда оно решается заглянуть в эту бездну нравственного и физического уродства. Здесь бродят вечно озабоченные, угрюмые, бледные, как тени, люди, над которыми занесен меч правосудия. По двое, по трое, а чаще в одиночестве стоят они или сидят, присло- нясь к той стене, которую больше всего согревает солнце, и то и дело поглядывают на ворота, которые открываются только тогда, когда вызывают коголибо из жителей этого мрачного обиталища или же когда швыряют в эту яму новый кусок окалины, извергнутый горнилом, именуемым обществом. Отделение св. Бернара имеет свою особую приемную, это длинное помеще- ние, разделенное пополам двумя решетками, расположенными параллельно в трех футах одна от другой, чтобы посетитель не мог пожать заключенному руку или что-нибудь ему передать Эта приемная темна, сыра и во всех от- ношениях отвратительна - особенно если подумать о тех страшных признани- ях, которые просачивались сквозь эти решетки и покрыли ржавчиной их же- лезные прутья. А между тем это место, как оно ни ужасно, - это рай, где могут снова насладиться желанным обществом близких людей, чьи дни сочтены; ибо из Львиного рва выходят лишь для того, чтобы отправиться к заставе Сен-Жак, или на каторгу, или в одиночную камеру. По описанному нами сырому, холодному двору прогуливался, засунув руки в карманы, молодой человек, на которого обитатели Рва поглядывали с большим любопытством. Его можно было бы назвать элегантным, если бы его платье не было в лохмотьях; тонкое, шелковистое сукно, совершенно новое, легко принимало прежний блеск под рукой арестанта, когда он его разглаживал, чтобы при- дать ему свежий вид. С таким же старанием застегивал он батистовую рубашку, значительно изменившую свой цвет за то время, что он сидел в тюрьме, и проводил по лакированным башмакам кончиком носового платка, на котором были вышиты инициалы, увенчанные короной. Несколько обитателей Львиного рва следили с видимым интересом за тем, как этот арестант приводил в порядок свой туалет. - Смотри, князь прихорашивается, - сказал один из воров. - Он и без того очень хорош, - отвечал другой, - будь у него гребень и помада, он затмил бы всех господ в белых перчатках. - Его фрак был, как видно, новехонек, а башмаки так и блестят. Даже лестно, что к нам такая птица залетела; а наши жандармы - сущие разбой- ники. Изорвать такой наряд! - Говорят, он прожженный, - сказал третий. - Пустяками не занимал- ся... Такой молодой и уже из Тулона! Не шутка! А предмет этого чудовищного восхищения, казалось, упивался отзвуками этих похвал, хотя самих слов он разобрать не мог. Закончив свой туалет, он подошел к окошку тюремной лавочки, возле ко- торого стоял, прислонясь к стене, сторож. - Послушайте, сударь, - сказал он, - ссудите меня двадцатью франками, я вам их скоро верну; вы ничем не рискуете - ведь у моих родных больше миллионов, чем у вас грошей... Ну, пожалуйста. С двадцатью франками я смогу перейти на платную половину и купить себе халат. Мне страшно неу- добно быть все время во фраке. И что это за фрак для князя Кавальканти! Сторож пожал плечами и повернулся к нему спиной. Он даже не засмеялся на эти слова, которые бы многих развеселили; этот человек и не того нас- лушался, - вернее, он слышал всегда одно и то же. - Вы бездушный человек, - сказал Андреа, - Погодите, вы у меня дожде- тесь, вас выгонят. Сторож обернулся и на этот раз громко расхохотался. Арестанты подошли и обступили их. - Говорю вам, - продолжал Андреа, - на эту ничтожную сумму я смогу одеться и перейти в отдельную комнату; мне надо принять достойным обра- зом важного посетителя, которого я жду со дня на день. - Верно! верно! - заговорили заключенные. - Сразу видно, что он из благородных. - Вот и дайте ему двадцать франков, - сказал сторож, прислонясь к стене другим своим широчайшим плечом. - Разве вы не обязаны сделать это для товарища? - Я не товарищ этим людям, - гордо сказал Андреа, - вы не имеете пра- ва оскорблять меня. Арестанты переглянулись и глухо заворчали; буря, вызванная не столько словами Андреа, сколько замечанием сторожа, начала собираться над голо- вой аристократа. Сторож, уверенный, что сумеет усмирить ее, когда она чересчур разыг- рается, давал ей пока волю, желая проучить назойливого просителя и скра- сить каким-нибудь развлечением свое долгое дежурство. Арестанты уже подступали к Андреа; иные говорили: - Дать ему башмака! Эта жестокая шутка заключается в том, что товарища, впавшего в неми- лость, избивают не башмаком, а подкованным сапогом. Другие предлагали вьюн, - еще одна забава, состоящая в том, что пла- ток наполняют песком, камешками, медяками, когда таковые имеются, скру- чивают его и колотят им жертву, как цепом, по плечам и по голове. - Выпорем этого франта! - раздавались голоса. - Выпорем его благоро- дие! Но Андреа повернулся к ним, подмигнул, надул щеку и прищелкнул язы- ком, - знак, по которому узнают друг друга разбойники, вынужденные мол- чать. Это был масонский знак, которому его научил Кадрусс. Арестанты узнали своего. Тотчас же платки опустились; подкованный сапог вернулся на ногу к главному палачу. Раздались голоса, заявляющие, что этот господин прав, что он может держать себя, как ему заблагорассудится, и что заключенные хотят показать пример свободы совести. Волнение улеглось. Сторож был этим так удивлен, что тотчас же схватил Андреа за руки и начал его обыскивать, приписывая эту внезапную перемену в настроении обитателей Львиного рва чему-то, наверное, более существен- ному, чем личное обаяние. Андреа ворчал, но не сопротивлялся. Вдруг за решетчатой дверью раздался голос надзирателя: - Бенедетто! Сторож выпустил свою добычу. - Меня зовут! - сказал Андреа. - В приемную! - крикнул надзиратель. - Вот видите, ко мне пришли. Вы еще узнаете, милейший, можно ли обра- щаться с Кавальканти, как с простым смертным! И Андреа, промелькнув по двору, как черная тень, бросился в полуотк- рытую дверь, оставив своих товарищей и самого сторожа в восхищении. Его в самом деле звали в приемную, и этому нельзя не удивляться, как удивлялся и сам Андреа, потому что из осторожности, попав в тюрьму Ла-Форс, он вместо того чтобы писать письма и просить помощи, как делают все, хранил стоическое молчание. "У меня, несомненно, есть могущественный покровитель, - рассуждал он. - Все говорит за это: внезапное счастье, легкость, с которой я преодолел все препятствия, неожиданно найденный отец, громкое имя, золотой дождь, блестящая партия, которая меня ожидала. Случайная неудача, отлучка моего покровителя погубили меня, но не бесповоротно. Благодетельная рука отстранилась на минуту; она снова протянется и подхватит меня на краю пропасти. Зачем мне предпринимать неосторожные попытки? Мой покровитель может от меня отвернуться. У него есть два способа прийти мне на помощь: тайный побег, купленный ценою золота, и воздействие на судей, чтобы до- биться моего оправдания. Подождем говорить, подождем действовать, пока не будет доказано, что я всеми покинут, а тогда..." У Андреа уже готов был хитроумный план: негодяй умел бесстрашно напа- дать и стойко защищаться. Невзгоды тюрьмы, лишения всякого рода были ему знакомы. Однако ма- ло-помалу природа, или, вернее, привычка, взяла верх. Андреа страдал от- того, что он голый, грязный, голодный; его терпение истощалось. Таково было его настроение, когда голос надзирателя позвал его в при- емную. У Андреа радостно забилось сердце. Для следователя это было слишком рано, а для начальника тюрьмы или доктора - слишком поздно; значит, это был долгожданный посетитель. За решеткой приемной, куда ввели Андреа, он увидел своими расширенны- ми от жадного любопытства глазами умное, суровое лицо Бертуччо, который с печальным удивлением смотрел на решетки, на дверные замки и на тень, движущуюся за железными прутьями. - Кто это? - с испугом воскликнул Андреа. - Здравствуй, Бенедетто, - сказал Бертуччо своим звучным грудным го- лосом. - Вы, вы! - отвечал молодой человек, в ужасе озираясь. - Ты меня не узнаешь, несчастный? - спросил Бертуччо. - Молчите! Да молчите же! - сказал Андреа, который знал, какой тонкий слух у этих стен. - Ради бога, не говорите так громко! - Ты бы хотел поговорить со мной с глазу на глаз? - спросил Бертуччо. - Да, да, - сказал Андреа. - Хорошо. И Бертуччо, порывшись в кармане, сделал знак сторожу, который стоял за стеклянной дверью. - Прочтите! - сказал он. - Что это? - спросил Андреа. - Приказ отвести тебе отдельную комнату и разрешение мне видеться с тобой. Андреа вскрикнул от радости, но тут же сдержался и сказал себе: "Опять загадочный покровитель! Меня не забывают! Тут хранят какую-то тайну, раз хотят говорить со мной в отдельной комнате. Они у меня в ру- ках... Бертуччо послан моим покровителем!" - Сторож поговорил со старшим, потом открыл решетчатые двери и провел Андреа, который от радости был сам не свой, в комнату второго этажа, вы- ходившую окнами во двор. Комната, выбеленная, как это принято в тюрьмах, выглядела довольно веселой и показалась узнику ослепительной; печь, кровать, стул и стол составляли пышное ее убранство. Бертуччо сел на стул, Андреа бросился на кровать. Сторож удалился. - Что ты мне хотел сказать? - спросил управляющий графа Монте-Кристо. - А вы? - спросил Андреа. - Говори сначала ты. - Нет уж, - начинайте вы, раз вы пришли ко мне. - Пусть так. Ты продолжал идти по пути преступления: ты украл, ты убил. - Если вы меня привели в отдельную комнату только для того, чтобы со- общить мне это, то не стоило трудиться. Все это я знаю. Но есть кое-что, чего я не знаю. Об этом и поговорим, если позволите. Кто вас прислал? - Однако вы торопитесь, господин Бенедетто! - Да, я иду прямо к цели. Главное, без лишних слов. Кто вас прислал? - Никто. - Как вы узнали, что я в тюрьме? - Я давно тебя узнал в блестящем наглеце, который так ловко правил тильбюри на Елисейских Полях. - На Елисейских Полях!.. Ага, "горячо", как говорят в детской игре!.. На Елисейских Полях!.. Так, так; поговорим о моем отце, хотите? - А я кто же? - Вы, почтеннейший, вы мой приемный отец... Но не вы же, я полагаю, предоставили в мое распоряжение сто тысяч франков, которые я промотал в пять месяцев; не вы смастерили мне знатного итальянского родителя; не вы ввели меня в свет и пригласили на некое пиршество, от которого у меня и сейчас слюнки текут. Помните, в Отейле, где было лучшее общество Парижа и даже королевский прокурор, с которым я, к сожалению, не поддерживал знакомства, а мне оно было бы теперь весьма полезно; не вы ручались за меня на два миллиона, перед тем как я имел несчастье быть выведенным на чистую воду... Говорите, уважаемый корсиканец, говорите... - Что ты хочешь, чтобы я сказал? - Я тебе помогу. Ты только что говорил об Елисейских Полях, мой поч- тенный отец-кормилец. - Ну, и что же? - А то, что на Елисейских Полях живет один господин, очень и очень богатый. - В доме которого ты украл и убил? - Кажется, да. - Граф Монте-Кристо? - Ты сам его назвал, как говорит Расин... Так что же, должен ли я броситься в его объятья, прижать его к сердцу и воскликнуть, как Пиксе- рекур: "Отец! отец!" - Не шути, - строго ответил Бертуччо, - пусть это имя не произносится здесь так, как ты дерзнул его произнести. - Вот как! - сказал Андреа, несколько озадаченный торжественным топом Бертуччо. - А почему бы и нет? - Потому что тот, кто носит это имя, благословен небом и не может быть отцом такого негодяя, как ты. - Какие грозные слова... - И грозные дела, если ты не поостережешься. - Запугиваете? Я не боюсь... я скажу... - Уж не думаешь ли ты, что имеешь дело с мелюзгой, вроде тебя? - ска- зал Бертуччо так спокойно и уверенно, что Андреа внутренне вздрогнул. - Уж не думаешь ли ты, что имеешь дело с каторжниками или с доверчивыми светскими простаками?.. Бенедетто, ты в могущественной руке; рука эта согласна отпустить тебя, воспользуйся этим. Не играй с молниями, которые она на миг отложила, но может снова схватить, если ты сделаешь попытку помешать ее намерениям. - Кто мой отец?.. Я хочу знать, кто мой отец?.. - упрямо повторил Андреа. - Я погибну, но узнаю. Что для меня скандал? Только выгода... известность... реклама, как говорит журналист Бошан. А вам, людям большого света, вам скандал всегда опасен, несмотря на ваши миллионы и гербы... Итак, кто мой отец? - Я пришел, чтобы назвать тебе его. - Наконец-то! - воскликнул Бенедетто, и глаза его засверкали от ра- дости. Но тут дверь отворилась и вошел тюремщик. - Простите, сударь, - сказал он, обращаясь к Бертуччо, - но заключен- ного ждет следователь. - Сегодня последний допрос, - сказал Андреа управляющему. - Вот доса- да! - Я приду завтра, - отвечал Бертуччо. - Хорошо, - сказал Андреа. - Господа жандармы, я в вашем распоряже- нии... Пожалуйста, сударь, оставьте десяток экю в конторе, чтобы мне вы- дали все, в чем я тут нуждаюсь. - Будет сделано, - отвечал Бертуччо. Андреа протянул ему руку, но Бертуччо не вынул руки из кармана и только позвенел в нем монетами. - Я это и имел в виду, - с кривой улыбкой заметил Андреа, совершенно подавленный странным спокойствием Бертуччо. "Неужели я ошибся? - подумал он, садясь в большую карету с решетками, которую называют "корзинкой для салата". - Увидим!" - Прощайте, сударь, - сказал он, обращаясь к Бертуччо. - До завтра! - ответил управляющий. XI. СУДЬЯ Читатели, наверное, помнят, что аббат Бузони остался вдвоем с Нуартье в комнате Валентины и что старик и священник одни бодрствовали подле умершей. Быть может, христианские увещания аббата, его проникновенное милосер- дие, его убедительные речи вернули старику мужество: после того, как священник поговорил с ним, в Нуартье вместо прежнего отчаяния появилось какое-то бесконечное смирение, странное спокойствие, немало удивлявшее тех, кто помнил его глубокую привязанность к Валентине. Вильфор не видел старика со дня смерти дочери. Весь дом был обновлен: для королевского прокурора был нанят другой лакей, для Нуартье - другой слуга; в услужение к г-же де Вильфор поступили две новые горничные; все вокруг, вплоть до швейцара и кучера, были новые люди; они словно стали между хозяевами этого проклятого дома и окончательно прервали и без того уже холодные отношения, существовавшие между ними. К тому же сессия суда открывалась через три дня, и Вильфор, запершись у себя в кабинете, лихо- радочно и неутомимо подготовлял обвинение против убийцы Кадрусса. Это дело, как и все, к чему имел отношение граф Монте-Кристо, наделало много шуму в Париже. Улики не были бесспорны: они сводились к нескольким сло- вам, написанным умирающим каторжником, бывшим товарищем обвиняемого, ко- торого он мог оговорить из ненависти или из мести; уверенность была только в сердце королевского прокурора; он пришел к внутреннему убежде- нию, что Бенедетто виновен, и надеялся, что эта трудная победа принесет ему радость удовлетворенного самолюбия, которая одна еще сколько-нибудь оживляла его оледеневшую душу. Следствие подходило к концу благодаря неустанной работе Вильфора, ко- торый хотел этим процессом открыть предстоявшую сессию; и ему приходи- лось уединяться более, чем когда-либо, чтобы уклониться от бесчисленных просьб о билетах на заседание. Кроме того, прошло еще так мало времени с тех пор, как бедную Вален- тину опустили в могилу, скорбь в доме была еще так свежа, что никого не удивляло, если отец так сурово отдавался исполнению долга, который помо- гал ему забыть свое горе. Один лишь раз, на следующий день после того, как Бертуччо вторично пришел к Бенедетто, чтобы назвать ему имя его отца, в воскресенье, Вильфор увидел мельком старика Нуартье; утомленный работой, Вильфор вы- шел в сад и, мрачный, согбенный под тяжестью "неотступной думы, подобно Тарквипию, сбивающему палкой самые высокие маковые головки, сбивал своей тростью длинные увядающие стебли шток-роз, возвышавшиеся вдоль аллей, словно призраки прекрасных цветов, благоухавших здесь летом. Уже несколько раз доходил он до конца сада, до памятных читателю во- рот у пустующего огорода, и возвращался тем же шагом все по той же ал- лее, как вдруг его глаза невольно обратились к дому, где шумно резвился его сын. И вот в одном из открытых окон он увидел Нуартье, который велел под- катить свое кресло к этому окну, чтобы погреться в последних лучах еще теплого солнца: мягкий свет заката озарял умирающие цветы вьюнков и баг- ряные листья дикого винограда, вьющегося по балкону. Взгляд старика был прикован к чему-то, чего Вильфор не мог разгля- деть. Этот взгляд был полон такой исступленной ненависти, горел таким нетерпением, что королевский прокурор, умевший схватывать все выражения этого лица, которое он так хорошо знал, отошел, в сторону, чтобы посмот- реть, на кого направлен этот уничтожающий взгляд. Тогда он увидел под липами с почти уже обнаженными ветвями г-жу де Вильфор, сидевшую с книгой в руках; время от времени она прерывала чте- ние, чтобы улыбнуться сыну или бросить ему обратно резиновый мячик, ко- торый он упрямо кидал из гостиной в сад. Вильфор побледнел - он знал, чего хочет старик. Вдруг взгляд Нуартье перенесся на сына, и Вильфору самому пришлось выдержать натиск этого огненного взора, который, переменив направление, говорил уже о другом, но столь же грозно. Госпожа де Вильфор, не ведая о перекрестном огне взглядов над ее го- ловой, только что поймала мячик и знаками подзывала сына прийти за ним, а заодно и за поцелуем; но Эдуард заставил себя долго упрашивать, потому что материнская ласка казалась ему, вероятно, недостаточной наградой за труды; наконец он уступил, выпрыгнул в окно прямо на клумбу гелиотропов и китайских астр и подбежал к г-же де Вильфор. Г-жа де Вильфор поцелова- ла его в лоб, и ребенок, с мячиком в одной руке и пригоршней конфет в другой, побежал обратно. Вильфор, повинуясь неодолимой силе, словно птица, завороженная взгля- дом змеи, направился к дому; по мере того как он приближался, глаза Ну- артье опускались, следя за ним, и огонь его зрачков словно жег самое сердце Вильфора. В этом взгляде он читал жестокий укор и беспощадную уг- розу. И вот Нуартье медленно поднял глаза к небу, словно напоминая сыну о забытой клятве. - Знаю, сударь, - ответил Вильфор. - Потерпите. Потерпите, еще один день; я помню свое обещание. Эти слова, видимо, успокоили Нуартье, и он отвел взгляд. Вильфор порывисто расстегнул душивший его ворот, провел дрожащей ру- кой по лбу и вернулся в свой кабинет. Ночь прошла, как обычно, все в доме спали; один Вильфор, как всегда, не ложился и работал до пяти часов утра, просматривая последние допросы, снятые накануне следователями, сопоставляя показания свидетелей и внося еще больше ясности в свой обвинительный акт, один из самых убедительных и блестящих, какие он когда-либо составлял. Наутро, в понедельник, должно было состояться первое заседание сес- сии. Вильфор видел, как забрезжило это утро, бледное и зловещее, и в его голубоватом свете на бумаге заалели строки, написанные красными чернила- ми. Королевский прокурор прилег на несколько минут; лампа догорала; он проснулся от ее потрескивания и заметил, что пальцы его влажны и красны, словно обагренные кровью. Он открыл окно; длинная оранжевая полоса пересекала небо и словно разрезала пополам стройные тополя, выступавшие черными силуэтами на го- ризонте. Над заброшенным огородом, по ту сторону ворот, высоко взлетел жаворонок и залился звонкой утренней песней. На Вильфора пахнуло утренней прохладой, и мысли его прояснились. - День суда настал, - сказал он с усилием, - сегодня меч правосудия поразит всех виновных. Его взгляд невольно обратился к окну Нуартье, к тому окну, где он на- кануне видел старика. Штора была спущена. И все же образ отца был для него так жив, что он обратился к этому темному окну, словно оно было отворено и из него смотрел грозный старик. - Да, - прошептал он, - да, будь спокоен! Опустив голову, он несколько раз прошелся по кабинету, потом, не раз- деваясь, бросился на диван - не столько чтобы уснуть, сколько чтобы дать отдых телу, окоченевшему от усталости и от бессонной ночи за письменным столом. Понемногу все в доме проснулись; Вильфор из своего кабинета слышал, один за другим, привычные звуки, из которых слагается повседневная жизнь: хлопанье дверей, дребезжанье колокольчика г-жи де Вильфор, зову- щей горничную, первые возгласы Эдуарда, который пробудился радостный и веселый, как пробуждаются в его годы. Вильфор в свою очередь тоже позвонил. Новый камердинер вошел и подал газеты. Вместе с газетами он принес чашку шоколада. - Что это? - спросил Вильфор. - Шоколад. - Я не просил. Кто это позаботился обо мне? - Госпожа де Вильфор. Она сказала, что вам надо подкрепиться, потому что сегодня слушается дело убийцы Бенедетто и вы будете много говорить. И камердинер поставил на стол у дивана, как и остальные столы зава- ленный бумагами, золоченую чашку. Затем он вышел. Вильфор мрачно посмотрел на чашку, потом вдруг взял ее нервным движе- нием и залпом выпил шоколад. Казалось, он надеялся, что этот напиток смертоносен, и призывал смерть, чтобы избавиться от долга, исполнить ко- торый для него было тяжелее, чем умереть. Затем он встал и принялся хо- дить по кабинету, с улыбкой; которая ужаснула бы того, кто ее увидел. Шоколад оказался безвреден. Когда настал час завтрака, Вильфор не вышел к столу. Камердинер снова вошел в кабинет. - Госпожа де Вильфор велела напомнить, что пробило одиннадцать часов и что заседание назначено в двенадцать... - Ну, и что же? - сказал Вильфор. - ...и спрашивает, поедет ли она вместе с вами? - Куда? - В суд. - Зачем? - Ваша супруга говорит, что ей очень хочется присутствовать на этом заседании. - Ах, ей этого хочется! - сказал Вильфор зловещим тоном. Камердинер отступил на шаг. - Если вы желаете ехать один, я так передам, - сказал он. Вильфор молчал, нервно царапая ногтями бледную щеку. - Передайте госпоже де Вильфор, - ответил он наконец, - что я хочу с ней поговорить и прошу ее подождать меня у себя. - Слушаю, сударь. - А потом придете побрить меня. - Сию минуту. Камердинер вышел, потом вернулся, побрил Вильфора и одел во все чер- ное. Затем он доложил: - Госпожа до Вильфор сказала, что она вас ждет. - Я иду. И Вильфор с папками под мышкой, с шляпой в руке направился к комнатам жены. У дверей он остановился и отер пот со лба. Затем он открыл дверь. Госпожа де Вильфор сидела на оттоманке, нетерпеливо перелистывая жур- налы и брошюры, которые Эдуард рвал на куски, даже не давая матери их дочитать. Она была готова к выезду; руки были в перчатках, шляпа лежала на кресле. - А, вот и вы, - сказала она естественным и спокойным голосом. - Боже мой, до чего вы бледны! Вы опять работали всю ночь? Почему вы не пришли позавтракать с нами? Ну что же, берете вы меня с собой или я поеду одна с Эдуардом? Госпожа де Вильфор, как мы видим, задала множество вопросов, но Вильфор стоял перед ней неподвижный, немой, как изваяние. - Эдуард, - сказал он наконец, повелительно глядя на ребенка, - пойди поиграй в гостиной, мне нужно поговорить с твоей матерью. Госпожа де Вильфор вздрогнула: холодная сдержанность мужа и его реши- тельный тон испугали ее. Эдуард поднял голову, посмотрел на мать и, видя, что она не подтверж- дает приказ Вильфора, продолжал резать головы своим оловянным солдати- кам. - Эдуард, - крикнул Вильфор так резко, что мальчик вскочил. - Ты слы- шишь? Ступай! Ребенок, не привыкший к такому обращению, весь побледнел, трудно было бы сказать - от злости или от страха. Отец подошел к нему, взял его за локоть и поцеловал в лоб. - Иди, дитя мое, иди! - сказал он. Эдуард вышел. Вильфор подошел к двери и запер ее на задвижку. - Боже мой, - сказала г-жа де Вильфор, стараясь прочесть мысли мужа; на губах ее появилось подобие улыбки, которая тотчас же застыла под бесстрастным взглядом Вильфора. - Боже мой, что случилось? - Сударыня, где вы храните яд, которым вы обычно пользуетесь? - от- четливо и без всяких предисловий произнес королевский прокурор. Госпожа де Вильфор вся затрепетала, точно жаворонок, над которым кор- шун суживает свои смертоносные круги. Хриплый, надтреснутый звук - не крик и не вздох - вырвался из груди побледневшей до синевы г-жи де Вильфор. - Я... я вас не понимаю, - тихо сказала она. Она хотела встать, но силы изменили ей, и она снова упала на подушки оттоманки. - Я вас спрашиваю, - продолжал Вильфор спокойным голосом, - где вы прячете яд, которым вы отравили моего тестя маркиза де Сен-Меран, мою тещу, Барруа и мою дочь Валентину. - Что вы говорите, сударь? - воскликнула г-жа де Вильфор, ломая руки. - Ваше дело не спрашивать, но отвечать. - Мужу или судье? - пролепетала г-жа де Вильфор. - Судье, сударыня! Страшное зрелище являла эта женщина, смертельно бледная, трепещущая, с отчаянием во взоре. - О сударь... - прошептала она. И это было все. - Вы мне не отвечаете, сударыня! - воскликнул грозный обличитель. По- том он добавил, с улыбкой, еще более ужасной, чем его гнев: - Правда, вы и не отпираетесь! Она сделала движение. - Да вы и не могли бы отрицать свою вину, - добавил Вильфор, прости- рая к ней руку, - вы совершили все эти преступления с беспримерным ко- варством, которое, однако, могло обмануть только пристрастных к вам лю- дей. Начиная со смерти маркизы де Сен-Меран я уже знал, что в моем доме есть отравитель; д'Авриньи предупредил меня об этом; после смерти Бар- руа, да простит меня бог, мои подозрения пали на ангела! Даже когда нет явного преступления, подозрение всегда тлеет в моей душе; но после смер- ти Валентины у меня уже не оставалось сомнений, сударыня, и не только у меня, но и у других; таким образом, ваше преступление, известное теперь двоим, подозреваемое многими, станет гласным; и, как я вам уже сказал, сударыня, с вами говорит теперь не муж, а судья! Госпожа де Вильфор закрыла лицо руками. - Не верьте внешним признакам, умоляю вас, - прошептала она. - Неужели вы так малодушны? - воскликнул с презрением Вильфор. - Правда, я всегда замечал, что отравители малодушны. Ведь у вас хватило мужества видеть, как умирали два старика и невинная девушка, отравленные вами? - Сударь! - Неужели вы так малодушны? - продолжал Вильфор с возрастающим жаром. - Ведь вы считали минуты четырех агоний, вы осуществили ваш адский замы- сел, вы готовили ваше гнусное зелье с таким изумительным искусством и уверенностью! Вы все так прекрасно рассчитали, как же вы забыли о том, куда вас может привести разоблачение ваших преступлений? Этого не может быть; вы, наверно, приберегли самый сладостный, самый быстрый и самый верный яд, чтобы избегнуть заслуженной кары... Вы это сделали, я наде- юсь? Госпожа де Вильфор заломила руки и упала на колени. - Я вижу, вы сознаетесь, - сказал он, - но признание, сделанное судьям, признание, сделанное в последний миг, когда отрицать уже невоз- можно, - такое признание ни в какой мере не может смягчить кару. - Кара? - воскликнула г-жа де Вильфор. - Вы уже второй раз произноси- те это слово! - Конечно. Уж не потому ли, что вы четырежды виновны, думали вы избе- жать ее? Уж не потому ли, что вы жена того, кто требует этой кары, дума- ли вы, что она минует вас? Нет, сударыня! Отравительницу, кто бы она ни была, ждет эшафот, если только, повторяю, отравительница не позаботилась приберечь для себя несколько капель самого верного яда. Госпожа де Вильфор дико вскрикнула, и безобразный, всепоглощающий ужас исказил ее черты. - Не бойтесь, я не требую, чтобы вы взошли на эшафот, - сказал коро- левский прокурор, - я не хочу вашего позора, он был бы и моим позором; напротив, вы должны были понять из моих слов, что вы не можете умереть на эшафоте. - Нет, я не поняла; что вы хотите сказать? - еле слышно пролепетала несчастная. - Я хочу сказать, что жена королевского прокурора не захочет запят- нать своей низостью безупречное имя и не обесчестит своего мужа и сына. - Нет, о нет! - Этим вы совершите доброе дело, сударыня, и я благодарен вам. - Благодарны? За что? - За то, что вы сейчас сказали. - Что я сказала? Я не знаю, не помню, боже мой! И она вскочила, страшная, растрепанная, о пеной на губах. - Вы мне не ответили на вопрос, который я вам задал, когда вошел сю- да: где яд, которым вы обычно пользуетесь. Госпожа де Вильфор судорожно стиснула руки. - Нет, нет, - вы этого не хотите! - вырвался из ее груди вопль. - Я не хочу только одного, сударыня, - чтобы вы погибли на эшафоте, слышите? - отвечал Вильфор. - Сжальтесь! - Я хочу, чтобы правосудие свершилось. Мой долг на земле - карать, - добавил он со сверкающим взглядом. - Всякой другой женщине, будь она да- же королева, я послал бы палача; но к вам я буду милосерден. Вам я гово- рю: сударыня, ведь вы приберегли несколько капель вашего самого нежного, самого быстрого и самого верного яда? - Пощадите, оставьте мне жизнь! - Она все-таки была малодушна! - сказал Вильфор. - Вспомните, я ваша жена! - Вы отравительница! - Во имя неба!.. - Нет. - Ради вашей былой любви ко мне! - Нет, нет! - Ради нашего ребенка! Ради ребенка, оставьте мне жизнь. - Нет, нет, нет; если я вам оставлю жизнь, вы, быть может, когда-ни- будь убьете и его. - Я? Я убью моего сына? - вскрикнула эта безумная мать, бросаясь к Вильфору. - Убить моего Эдуарда!.. Хаха-ха! И дикий, демонический хохот, хохот помешанной, огласил комнату и оборвался хриплым стоном. Госпожа де Вильфор упала на колени. Вильфор подошел к ней. - Помните, сударыня, - сказал он, - что, если к моему возвращению правосудие не свершится, я сам вас изобличу и сам арестую. Она слушала, задыхаясь, сраженная, уничтоженная; казалось, одни глаза еще жили на этом лице. - Вы поняли? - сказал Вильфор. - Я иду в залу суда требовать смертной казни для убийцы... Если, возвратясь, я застану вас живой, вы проведете эту ночь в Консьержери. Госпожа де Вильфор глубоко вздохнула и без сил опустилась на ковер. В королевском прокуроре, казалось, шевельнулась жалость, его взгляд смягчился, и, слегка наклонив голову, он медленно произнес: - Прощайте, сударыня! Это слово, как нож гильотины, обрушилось на г-жу де Вильфор. Она потеряла сознание. Королевский прокурор вышел и, притворив дверь, дважды повернул ключ в замке. XII. СЕССИЯ Дело Бенедетто, как его называли в судебном мире и в светском общест- ве, вызвало огромную сенсацию. Завсегдатай Кафе-де-Пари, Гентского бульвара и Булонского леса, мнимый Кавальканти за те два-три месяца, что он жил в Париже и блистал в свете, завел множество знакомств. Газеты сообщали немало подробностей о его парижской жизни и о его жизни на каторге; все это возбуждало живейшее любопытство, особенно сре- ди тех, кто лично знал князя Андреа Кавальканти; все они были готовы пойти на все, лишь бы увидеть на скамье подсудимых господина Бенедетто, убийцу своего товарища по каторге. Для многих Бенедетто был если не жертвой правосудия, то во всяком случае жертвой судебной ошибки; г-на Кавальканти-отца знали в Париже, и все были уверены, что он появится и выручит из беды своего славного отп- рыска. На многих, никогда не слыхавших о пресловутой венгерке, в которой он предстал перед графом МонтеКристо, произвели немалое впечатление ве- личавая внешность, рыцарский облик и светское обращение старого патри- ция, который, надо сознаться, в самом деле имел вид истого вельможи, по- ка он молчал и не вдавался в арифметические вычисления. Что касается самого подсудимого, то многие помнили его таким любез- ным, красивым и щедрым, что они предпочитали видеть во всем случившемся козни какого-нибудь врага, как это иной раз и случается в мире, где бо- гатство дает власть творить добро и зло и наделяет людей поистине неслы- ханным могуществом. Итак, все стремились попасть на заседание суда: одни - чтобы насла- диться зрелищем, другие - чтобы потолковать о нем. С семи часов утра у дверей собралась толпа, и за час до начала заседания зала суда была уже переполнена избранной публикой. В дни громких процессов, до выхода судей, а нередко даже и после это- го, зала суда весьма напоминает гостиную, где сошлись знакомые, которые то подходят друг к другу, если не боятся, что займут их место, то обме- ниваются знаками, если их разделяет слишком много зрителей, адвокатов и жандармов. Стоял один из тех чудесных осенних дней, которые вознаграждают нас за дождливое и слишком короткое лето; тучи, которые утром заслоняли солнце, рассеялись, как по волшебству, и теплые лучи озаряли один из последних, один из самых ясных дней сентября. Бошан - король прессы, для которого всюду готов престол, - лорнировал публику. Он заметил Шато-Рено и Дебрэ, которые только что заручились расположением полицейского и убедили его стать позади них, вместо того чтобы заслонять их, как он был вправе сделать. Достойный блюститель по- рядка чутьем угадал секретаря министра и миллионера; он выказал по отно- шению к своим знатным соседям большую предупредительность и даже разре- шил им пойти поболтать с Бошаном, обещая посторожить их места. - И вы пришли повидаться с нашим другом? - сказал Бошан. - Ну как же! - отвечал Дебрэ. - Наш милейший князь! Черт возьми, вот они какие, итальянские князья! - Человек, чьей генеалогией занимался сам Данте, чей род восходит к "Божественной комедии"! - Висельная аристократия, - флегматично заметил Шато-Рено. - Вы думаете, он будет осужден? - спросил Дебрэ Бошана. - Мне кажется, это у вас надо спросить, - отвечал журналист, - вам лучше знать, какое настроение у суда; видели вы председателя на послед- нем приеме министра? - Видел. - Что же он вам сказал? - Вы удивитесь. - Так говорите скорее; я так давно не удивлялся. - Он мне сказал, что Бенедетто, которого считают чудом ловкости, ти- таном коварства, просто-напросто мелкий жулик, весьма недалекий и совер- шенно недостойный тех исследований, которые после его смерти будут про- изведены над его френологическими шишками. - А он довольно сносно разыгрывал князя, - заметил Бошан. - Только на ваш взгляд, Бошан, потому что вы ненавидите бедных князей и всегда радуетесь, когда они плохо ведут себя; но меня не проведешь: я, как ищейка от геральдики, издали чую настоящего аристократа. - Так вы никогда не верили в его княжеский титул? - В его княжеский титул? Верил... Но в его княжеское достоинство - никогда. - Недурно сказано, - заметил Бошан, - но уверяю вас, что для всякого другого он вполне мог сойти за князя... Я его встречал в гостиных у ми- нистров. - Много ваши министры понимают в князьях! - сказал Шато-Рено. - Коротко и метко, - засмеялся Бошан. - Разрешите мне вставить это в мой отчет? - Сделайте одолжение, дорогой Бошан, - отвечал Шато-Рено, - я вам ус- тупаю мое изречение по своей цене. - Но если я говорил с председателем, - сказал Дебрэ Бошану, - то вы должны были говорить с королевским прокурором? - Это было невозможно; вот уже неделя, как Вильфор скрывается от всех; да это и понятно после целой цепи странных семейных несчастий, за- вершившихся столь же странной смертью его дочери... - Странной смертью? Что вы хотите сказать, Бошан? - Вы, конечно, разыгрываете неведение под тем предлогом, что все это касается судебной аристократии, - сказал Бошан, вставляя в глаз монокль и стараясь удержать его. - Дорогой мой, - заметил Шато-Рено, - разрешите сказать вам, что в искусстве носить монокль вам далеко до Дебрэ. Дебрэ, покажите Бошану, как это делается. - Ну, конечно, я не ошибся, - сказал Бошан. - А что? - Это она. - Кто, она? - А говорили, что она уехала. - Мадемуазель Эжени? - спросил Шато-Рено. - Разве она уже вернулась? - Нет, не она, а ее мать. - Госпожа Данглар? - Не может быть, - сказал Шато-Рено, - на десятый день после побега дочери, на третий день после банкротства мужа! Дебрэ слегка покраснел и взглянул в ту сторону, куда смотрел Бошан. - Да нет же, - сказал он, - эта дама под густой вуалью какая-нибудь знатная иностранка, может быть, мать князя Кавальканти; но вы, кажется, хотели рассказать что-то интересное, Бошан. - Я? - Да. Вы говорили о странной смерти Валентины. - Ах, да; но почему не видно госпожи де Вильфор? - Бедняжка! - сказал Дебрэ. - Она, вероятно, перегоняет мелиссу для больниц или составляет помады для себя и своих приятельниц. Говорят, она тратит на эту забаву тысячи три экю в год. В самом деле, почему же ее не видно? Я бы с удовольствием повидал ее, она мне очень нравится. - А я ее не терплю, - сказал Шато-Рено. - Почему это? - Не знаю. Почему мы любим? Почему ненавидим? Я ее не выношу потому, что она мне антипатична. - Или, может быть, инстинктивно. - Может быть... Но вернемся к вашему рассказу, Боша