тствуют, по-моему, характеру Паскаля Бруно. - А разве вы его знаете? - спросил князь де Монкада-Патерно. - Я провел с ним целую ночь, - ответил князь де Бутера. - Но где же? - На ваших землях. Тут настал черед князя де Бутера; он рассказал о том, как встретился с Паскалем под Каштаном ста коней, как он, князь де Бутера, предложил Паскалю служить в его войсках и как тот отказался, рассказал и о том, что дал ему взаймы триста унций. При этих словах Альтавилла не мог удержаться от смеха. - И вы полагаете, монсеньер, что он вернет вам долг? - спросил он. - Уверен в этом, - ответил князь. - Раз уж мы коснулись этой темы, - вмешалась в разговор княгиня де Бутера, - признайтесь, господа, нет ли среди вас еще кого-нибудь, кто видел Паскаля Бруно, разговаривал с ним? Обожаю истории про разбойников; слушая их, я положительно умираю от страха. - Его видела также графиня Джемма де Кастель-Нуово, - заметил албанец. Джемма вздрогнула; все гости вопросительно посмотрели на нее. - Неужели это правда? - спросил князь. - Да, - ответила Джемма дрожащим голосом, - но я позабыла об этом. - Зато он ничего не забыл, - прошептал молодой человек. Гости окружили графиню, которая напрасно попыталась избежать расспросов; пришлось и ей рассказать о сцене, с которой мы начали эту повесть, описать, как Бруно проник в ее спальню, как князь стрелял в него и как Паскаль явился в день свадьбы Терезы и убил из мести ее мужа; эта история была страшнее всех остальных и глубоко взволновала слушателей. Холодом повеяло на собравшихся, и не будь всех этих нарядов и драгоценностей, трудно было бы поверить, что присутствуешь на празднестве. - Клянусь честью, - воскликнул капитан Альтавилла, который первым нарушил молчание, - бандит совершил только что величайшее свое преступление - испортил праздник нашего хозяина. Я готов простить ему другие злодеяния, но этого простить не могу. Клянусь своими погонами, что отомщу ему. С этой минуты я буду без устали преследовать его. - Вы это серьезно, капитан Альтавилла? - спросил албанец. - Да, клянусь честью! И заявляю перед всем обществом, что ничего так не желаю, как встретиться лицом к лицу с этим бандитом. - Что ж, это вполне возможно, - холодно проговорил албанец. - И тому, кто сведет меня с ним, - продолжал Альтавилла, - я обещаю дать... - Бесполезно назначать награду, капитан, я знаю человека, который согласится безвозмездно оказать вам эту услугу. - А где же я встречусь с этим человеком? - спросил Альтавилла, пытаясь насмешливо улыбнуться. - Соблаговолите следовать за мной, и я обязуюсь свести вас с ним. С этими словами албанец направился к выходу, как бы приглашая капитана следовать за ним. Капитан помедлил немного, но он зашел слишком далеко, чтобы отступать; взгляды всех гостей были прикованы к нему; он понял, что малейшая слабость погубит его в глазах общества; к тому же он принял это предложение за шутку. - Что ж! - воскликнул он. - Чего не сделаешь ради прекрасных дам! И последовал за албанцем. - Знаете ли вы, кто этот молодой синьор, переодетый албанцем? - спросила дрожащим голосом графиня у князя де Бутера. - Понятия не имею, - отозвался князь. - Кто-нибудь знает его? Гости переглянулись, но никто не ответил. - С вашего позволения, - сказал Паоло Томмази, поднося руку к козырьку, - я знаю, кто это. - Кто же он, отважный бригадир? - Паскаль Бруно, монсеньер! Графиня вскрикнула и лишилась чувств. Этот инцидент положил конец празднеству. Час спустя князь де Бутера сидел в своем кабинете за письменным столом и приводил в порядок какие-то бумаги, когда к нему вошел торжествующий мажордом. - В чем дело, Джакомо? - спросил князь. - Я же говорил вам, монсеньер... - Что именно? - Вы только поощряете его своей добротой. - Кого это? - Капитана Альтавилла. - А что он сделал? - Что сделал, монсеньер? Ваша светлость, конечно, помнит о моем предупреждении. Я не раз говорил, что он кладет себе в карман серебряный прибор. - Ну а дальше что? - Прошу прощения! Но вы ответили, монсеньер, что до тех пор, пока он берет лишь свой прибор, возражать против этого не приходится. - Помню. - Так вот сегодня, монсеньер, он взял не только свой прибор, но и приборы своих соседей. Мне недостает целых восьми приборов! - Тогда дело другое, - сказал князь. Он взял листок бумаги и написал следующие строки: "Князь Геркулес де Бутера имеет честь довести до сведения капитана Альтавилла, что, не обедая больше у себя дома, он лишен в силу этого непредвиденного обстоятельства удовольствия видеть его за своим столом, а посему просит господина Альтавилла принять скромный подарок, долженствующий хоть немного возместить тот урон, который это решение наносит его привычкам". - Вот возьмите, - продолжал князь, вручая пятьдесят унций* мажордому, - вы отнесете завтра и письмо, и деньги капитану Альтавилла. ______________ * 630 франков. (Прим. автора.) Джакомо, знавший по опыту, что возражать князю бесполезно, поклонился и вышел; князь спокойно продолжал разбирать бумаги; по прошествии десяти минут он услышал какой-то шорох у двери кабинета, поднял голову и увидел человека, похожего на калабрийского крестьянина, который стоял на пороге, держа в одной руке шляпу, а в другой какой-то сверток. - Кто здесь? - спросил князь. - Я, монсеньер, - ответил пришедший. - Кто это "я"? - Паскаль Бруно. - Зачем пожаловал? - Прежде всего, монсеньер, - сказал Паскаль Бруно, подходя к князю и высыпая на его письменный стол содержимое своей шляпы, полной золотых монет, - прежде всего я хочу вернуть вам триста унций, которые вы так любезно дали мне взаймы. Деньги эти пошли на то дело, о котором я вам говорил: сожженный постоялый двор заново отстроен. - Вижу, ты человек слова. Ей-богу, меня это радует. Паскаль поклонился. - Затем, - продолжал он после небольшой паузы, - я хочу вручить вам восемь серебряных приборов с вашими инициалами и гербом. Я нашел их в карманах у некоего капитана. Он, верно, украл их у вас. - И ты возвращаешь мне покражу?! - воскликнул князь. - Забавно! Ну а что в этом свертке? - В нем голова презренного человека, который злоупотреблял вашим гостеприимством, - сказал Бруно. - Я принес ее вам в доказательство моей вечной преданности. С этими словами Паскаль Бруно развязал платок и, взяв за волосы окровавленную голову капитана Альтавилла, положил ее на письменный стол князя. - На кой черт мне такой подарок? Что мне с ним делать? - воскликнул князь. - Все, что пожелаете, монсеньер, - ответил Паскаль Бруно. После чего он поклонился и вышел. Оставшись один, князь де Бутера несколько секунд не спускал глаз с мертвой головы; он сидел, покачиваясь в кресле и насвистывая свой любимый мотив; затем он позвонил, явился мажордом. - Джакомо, - сказал князь, - вам ни к чему идти завтра утром к капитану Альтавилла. Разорвите мое письмо, возьмите себе пятьдесят унций и отнесите эту падаль на помойку. VIII Во времена описываемых нами событий, то есть в начале 1804 года, Сицилия пребывала в полудиком состоянии, из которого ее вывели, да и то не окончательно, король Фердинанд и оккупация англичан; шоссе, что соединяет теперь Палермо с Мессиной, проходя через Таормину и Катанию, еще не было проложено, и единственная, мы не сказали бы хорошая, но сносная дорога между этими двумя крупными городами шла по берегу моря через Термини и Чефалу; заброшенная ради своей молодой соперницы, эта старая дорога привлекает ныне лишь художников, которые едут по ней в поисках изобилующих там прекрасных видов. Как теперь, так и прежде путешествовать по этой дороге, где нет и в помине почтовых станций, можно лишь тремя способами: верхом на муле, в паланкине с парой лошадей и в собственной карете, предварительно выслав вперед перекладных, которые ожидают путника через каждые пятнадцать миль. Таким образом, перед отъездом в Мессину, куда ее вызвал князь де Карини, графине Джемме де Кастель-Нуово предстояло выбрать один из этих способов. Ехать верхом на муле было чересчур утомительно; ехать в паланкине, помимо всевозможных неудобств, главное из которых медлительность, грозило другой неприятностью, а именно: вызывало морскую болезнь. Итак, графиня выбрала, не колеблясь, карету и заранее выслала перекладных в те четыре пункта, где она намеревалась остановиться, то есть в Термини, в Чефалу, Сант-Агату и Мелаццо. Помимо этой предосторожности, относящейся исключительно к способу передвижения, специальному курьеру было поручено принять и другие меры, а именно запасти в указанных городах как можно больше съестных припасов. Эту важную меру мы горячо рекомендуем всем, кто путешествует по Сицилии, где на постоялых дворах буквально нечего есть, и обычно не хозяева кормят постояльцев, а, наоборот, постояльцы кормят хозяев. Вот почему первый и последний совет, который вам дают по прибытии в Мессину и при выезде из этого города - исходной точки большинства поездок по стране, - это запастись провизией, купить кухонные принадлежности и нанять повара; все это обычно увеличивает вашу свиту на двух мулов и одного человека - по простоте сердечной с вас берут за них одну и ту же цену - и повышает ваши расходы на три дуката в день. Иные опытные англичане покупают еще и третьего мула, которого нагружают палаткой, и мы вынуждены признать, несмотря на нашу любовь к этой великолепной стране, что такая предосторожность хотя и не столь необходима, как все остальные, все же весьма разумна, если принять во внимание плачевное состояние постоялых дворов, где наблюдается отсутствие животных, необходимых для удовлетворения насущных нужд постояльца, и в баснословных количествах имеются те из них, которые причиняют ему мучения. Этих последних такое множество, что я встречал путешественников, заболевших от недостатка сна, а первых так мало, что я видел англичан, которые, исчерпав свои запасы съестного, глубокомысленно обсуждали вопрос, не съесть ли им своего повара, ставшего совершенно бесполезным. Вот до чего была доведена в 1804 году от рождества Христова плодородная и золотистая Сицилия, кормившая во времена Августа Римскую империю благодаря тем излишкам, что оставались от ее двенадцати миллионов жителей. Не знаю, был ли знатоком истории Сицилии тот путешественник, для которого готовился ужин на постоялом дворе делла Кроче, недавно отстроенном благодаря тремстам унциям князя де Бутера и расположенном между Фикаррой и Патти, на дороге, что ведет из Палермо в Мессину, можно сказать лишь одно: он отличался редкой наблюдательностью и превосходно знал современную ему Сицилию. Деятельность трактирщика и его жены, которые под наблюдением приезжего повара жарили рыбу, дичь и домашнюю птицу, показывала, что тот, для кого были пущены в ход сковородки, вертела и духовка, не только не желал лишать себя необходимого, но и не был противником излишества. Он прибыл из Мессины, путешествовал в собственной карете и остановился в этой гостинице, потому что местоположение ему понравилось, и сразу же вынул из своего сундука все, что необходимо подлинному сибариту и заядлому туристу, от простынь до столового серебра, от хлеба до вина. Он велел отвести себе лучшую комнату, зажег благовония в серебряной курильнице и в ожидании ужина лежал на розовом турецком ковре и курил лучший синайский табак в трубке с янтарным чубуком. Он следил с величайшим вниманием за клубами душистого дыма, который, поднимаясь, сгущался под потолком, когда дверь в комнату отворилась, и на ее пороге остановился трактирщик в сопровождении ливрейного лакея графини де Кастель-Нуово. - Ваше превосходительство, - проговорил этот достойный человек, кланяясь до самой земли. - В чем дело? - спросил, не оборачиваясь, путешественник с явным мальтийским акцентом. - Ваше превосходительство, прибыла графиня Джемма де Кастель-Нуово. - И что же? - Госпоже графине пришлось заехать на мой скромный постоялый двор... Дело в том, что одна из лошадей ее сиятельства захромала и продолжать путь нельзя. - Дальше что? - Госпожа графиня не могла предвидеть этой случайности сегодня утром, когда выехала из Сант-Агаты: она собиралась остановиться в Мелаццо, где ее ждут свежие лошади, так что у нее нет с собой ничего съестного. - Передайте графине, что мой повар и мои припасы к ее услугам. - Приношу вам глубочайшую благодарность от имени моей госпожи, ваше превосходительство, - сказал слуга. - Ее сиятельству, вероятно, придется провести ночь на этом постоялом дворе, так как за свежими лошадьми надобно посылать в Мелаццо, а у госпожи графини нет с собой ни посуды, ни белья. Поэтому она велела спросить, не будете ли вы, ваше превосходительство, столь любезны... - Попросите от меня графиню, - прервал его путешественник, - занять эту спальню со всем, что в ней находится. Что до меня, я привык к неудобствам, к лишениям и удовольствуюсь первой попавшейся комнатой. Итак, передайте графине, что это помещение к ее услугам. А наш достойный хозяин постарается отвести мне какую-нибудь комнату получше. С этими словами путешественник встал и последовал за трактирщиком, а слуга спустился во двор, чтобы выполнить данное ему поручение. Джемма отнеслась к предложению путешественника, как королева, принимающая дань уважения своего подданного, а не как женщина, которой оказывает услугу незнакомый человек; она так привыкла, что все подвластно ее воле, все покоряется звуку ее голоса, все повинуется взмаху ее руки, что нашла вполне естественной чрезвычайную любезность путешественника. И по правде сказать, она была так прелестна, когда направлялась в предоставленную ей комнату, опираясь на руку своей камеристки, что весь мир мог бы пасть к ее ногам. На графине был дорожный, весьма элегантный костюм, наподобие короткой, облегающей грудь и плечи, амазонки, отделанный спереди шелковыми брандебурами; вокруг шеи было обернуто для защиты от холодного горного воздуха кунье боа - украшение, еще неизвестное в те годы, но которое с тех пор вошло у нас в моду; боа было куплено князем де Карини у мальтийского торговца, привезшего его из Константинополя; на голове графини красовалась черная бархатная шапочка, похожая на чепчик, из-под которой выбивались великолепные волосы, завитые на английский манер. Как ни ожидала графиня увидеть спальню, надлежащим образом приготовленную, чтобы принять ее, она была поражена роскошью, с помощью которой неизвестный путешественник постарался скрасить бедность помещения; все туалетные принадлежности были серебряные, на столе лежала скатерть из тончайшего полотна, а восточные благовония, горевшие на камине, казалось, были предназначены для сераля. - Право же, Джидза, я родилась в сорочке, - сказала графиня. - Подумайте только: неловкий слуга плохо подковал моих лошадей, я вынуждена остановиться посреди дороги, а добрый гений, пожалев меня, воздвиг этот сказочный дворец. - И госпожа графиня не догадывается, кто этот добрый гений? - Нет, право. - Мне кажется, что вам синьора, следовало бы догадаться. - Клянусь вам, Джидза, - проговорила графиня, опускаясь на стул, - я понятия об этом не имею. Скажите, о ком вы подумали?.. - Я подумала... Да простит мне госпожа графиня, хотя думать так вполне естественно. - Говорите же! - Я подумала, что его светлость, вице-король, зная, что госпожа графиня находится в дороге, не мог дождаться ее приезда и... - О, ваша догадка очень похожа на истину. Да, это возможно. В самом деле, кто другой мог бы приготовить с таким вкусом спальню, а затем уступить ее мне? Но я прошу вас молчать. Если это сюрприз, я хочу полностью насладиться им, хочу изведать всю гамму чувств, вызванных неожиданным появлением Родольфо. Итак, давайте договоримся, что он тут ни при чем, что все это дело рук какого-то неизвестного путешественника. Оставьте при себе свои догадки и не нарушайте моих сомнений. К тому же, если бы это был действительно Родольфо, я первая догадалась бы об этом, а вовсе не вы... Как он добр ко мне, мой Родольфо!.. Он предупреждает все мои желания... Как он любит меня!.. - А ужин, так заботливо приготовленный, неужели вы думаете? - Тсс!.. Я ничего не думаю, ровно ничего; я пользуюсь дарами, ниспосланными мне Богом, и благодарю за них только Бога. Взгляните на это столовое серебро, какая прелесть! Если бы мне не попался в пути благородный незнакомец, я просто не могла бы есть из простого прибора. А эта серебряная чашка с позолотой, можно подумать, что ее сделал Бенвенуто! Мне хочется пить, Джидза. Наполнив чашку водой, камеристка влила туда несколько капель липарской мальвазии. Графиня отпила два-три глотка, видимо, для того, чтобы дотронуться до чашки губами, а вовсе не потому, что ей хотелось пить. Она как бы пыталась отгадать путем этого ласкового прикосновения, действительно ли любовник пошел навстречу ее потребности в роскоши, в великолепии, которые превращаются в необходимость, когда человек приучен к ним с детства. Подали ужин. Графиня кушала так, как кушают изящные женщины, едва прикасаясь к блюдам на манер колибри, пчелы или бабочки; рассеянная, озабоченная, Джемма не отрывала взгляда от двери, и каждый раз, как та отворялась, она вздрагивала, глаза ее увлажнялись и ей становилось трудно дышать; затем она постепенно впала в состояние сладкой истомы, причину которой сама не могла понять. Джидза заметила это и встревожилась. - Госпоже графине нездоровится? - Нет, - ответила Джемма слабым голосом. - Но не находите ли вы, что от этих благовоний слегка кружится голова? - Не желает ли госпожа графиня, чтобы я отворила окно? Ни в коем случае! Правда, мне кажется, что я вот-вот умру, но мне кажется также, что такая смерть очень приятна. Снимите с меня шляпу, она давит на голову, мне тяжело в ней. Джидза повиновалась, и длинные волосы графини волнистыми прядями упали до самой земли. Неужели, Джидза, вы не чувствуете того же, что и я? Что за неведомое блаженство! Словно небесные флюиды струятся по моим жилам, можно подумать, будто я выпила волшебный напиток. Помогите мне встать и добраться до зеркала. Джидза поддержала графиню и довела ее до камина. Остановившись перед ним, Джемма облокотилась на каминную доску, опустила голову на руки и взглянула на свое отражение. - А теперь, - проговорила она, - велите унести все это, разденьте меня и оставьте одну. Камеристка повиновалась; лакеи графини убрали со стола, и когда они вышли, Джидза выполнила вторую часть приказания своей госпожи, которая так и не отошла от зеркала; она лишь томно подняла одну руку, затем другую, дабы горничная могла довести свое дело до конца, что та и сделала, пока госпожа ее пребывала как бы во сне наяву; после чего камеристка вышла, оставив графиню одну. В состоянии, похожем на сомнамбулизм, графиня машинально приготовилась ко сну, легла в кровать и, облокотясь на изголовье, несколько мгновений не спускала глаз с двери; затем, несмотря на все ее старания побороть сон, веки ее отяжелели, глаза закрылись, она опустилась на подушку и, глубоко вздохнув, прошептала имя Родольфо. Проснувшись на следующее утро, Джемма вытянула руку, словно ожидала найти кого-то рядом с собой, но она была одна. Она обвела глазами комнату, затем взгляд ее остановился на столике возле кровати: на нем лежало незапечатанное письмо; она взяла листок и прочла следующие строки: "Госпожа графиня, я мог бы отомстить вам как разбойник, но предпочел доставить себе королевское удовольствие, а для того, чтобы, пробудившись, вы не подумали, будто видели сон, я оставил вам доказательство истинности всего случившегося: посмотритесь в зеркало. Паскаль Бруно". Джемма почувствовала, что дрожь пробежала по ее телу и холодный пот выступил на лбу; она протянула руку к колокольчику, но женский инстинкт подсказал ей, что звать не следует; она собрала все свои силы, соскочила с кровати, подбежала к зеркалу и вскрикнула: голова ее и брови были начисто выбриты. Она тотчас же закуталась в шаль, поспешила сесть в карету и велела ехать обратно в Палермо. По приезде она написала князю де Карини, что во искупление ее грехов духовник приказал ей сбрить волосы и брови и поступить на год в монастырь. IX Первого мая 1805 года в замке Кастель-Нуово было весело: Паскаль Бруно в прекрасном расположении духа угощал ужином одного из своих друзей по имени Плачидо Мели, честного контрабандиста из деревни Джессо, и двух девок, которых тот привез из Мессины, чтобы с приятностью провести ночь. Это дружеское внимание явно тронуло Бруно, и, не желая оставаться в долгу столь предупредительного приятеля, он решил задать пир на весь мир; а потому из подвалов маленькой крепости были извлечены лучшие вина Сицилии и, Калабрии, первейшие повара Баузо трудились на кухне, и в ход была пущена та своеобразная роскошь, которая нравилась порой герою нашей повести. Веселье било ключом, хотя сотрапезники лишь приступили к ужину, когда Али принес Плачидо записку от некоего крестьянина из Джессо. Плачидо прочел ее и с досадой скомкал в руках. - Чтоб ему пусто было! - воскликнул он. - Ну и время же выбрал подлец!.. - Кто такой, приятель? - Да капитан Луиджи Кама из Вилла-Сант-Джовани, чтоб его черт побрал! - Это тот Луджи, что поставляет нам ром? - переспросил Бруно. - Он самый, - ответил Плачидо. - Он пишет, что ждет меня на берегу моря, вся кладь с ним и он хочет отделаться от нее, пока таможенники не пронюхали о его приезде. - Дело прежде всего, приятель, - сказал Бруно. - Я подожду тебя. Кампания у нас собралась приятная, и будь покоен, если не слишком задержишься, найдешь на столе вдосталь всякого угощения. Напьешься, наешься, да и после тебя еще останется. - Работы там на час самое большее, - продолжал Плачидо, видимо соглашаясь с доводами хозяина дома. - А море всего в пятидесяти шагах отсюда. - Перед нами же целая ночь, - заметил Паскаль. - Приятного аппетита, приятель. - Желаю удачи, друг. Плачидо вышел; Бруно остался с двумя девицами, и как он и обещал своему гостю, веселье за столом ничуть не пострадало от отсутствия этого последнего; Бруно был любезен с обеими дамами, разговор, жесты становились все оживленнее, когда дверь отворилась, и вошел новый посетитель; Паскаль обернулся и узнал мальтийского коммерсанта, о котором мы уже не раз упоминали, - Бруно был одним из лучших его клиентов. - А, это вы? Добро пожаловать, особенно если вы принесли сласти, которые так любят в гаремах, литакийский табак и тунисские покрывала. Взгляните, вот две одалиски, которые ждут, чтобы я бросил им платок, и они, конечно же, обрадуются, если он будет с золотой вышивкой. Кстати, ваш опиум сделал чудеса. - Весьма рад этому, - ответил мальтиец, - но я пришел не для того, чтобы торговать, а по другому делу. - Ты пришел поужинать? Да? В таком случае садись вот тут, и я еще раз скажу тебе "добро пожаловать". Это место королевское: ты будешь сидеть против бутылки и между двумя дамами. - Ваше вино превосходно, не сомневаюсь в этом, а дамы очаровательны, - ответил мальтиец, - но я должен сообщить вам нечто очень важное. - Мне? - Да, вам. - Так говори. Нет, только с глазу на глаз. - Секреты отложи на завтра, мой достойный командор. - Время не терпит. - В таком случае говори перед всеми: здесь только свои. Да и кроме того, я взял за правило не утруждать себя, когда мне весело, даже если вопрос идет о моей жизни. - Речь именно об этом. - Плевать! - воскликнул Бруно, наполняя стакан, - честного человека бог не оставит в беде. За твое здоровье, командор. Мальтиец опорожнил налитый ему стакан. - Превосходно, а теперь садись и начинай свою проповедь, мы слушаем. Торговец понял, что придется выполнить прихоть хозяина дома, и сел за стол. Наконец-то, - сказал Бруно, - ну, выкладывай свои новости. Вам, конечно, известно, что арестованы судьи из селений Кальварузо, Спадафора, Баузо, Сапонаро, Давьето и Ромита? - Слышал что-то в этом роде, - беззаботно проговорил Паскаль Бруно, выпив стакан марсалы, этой сицилийской мадеры. - И вам известна причина их ареста? - Догадываюсь. Очевидно, князь де Карина, раздосадованный решением своей любовницы, уединившейся в монастырь, нашел, что судьи недостаточно расторопны и слишком тянут с арестом некоего Паскаля Бруно, голова которого оценена в три тысячи дукатов, ведь так? - Да, именно так. - Как видите, я в курсе событий. - И все же вы можете кое-чего не знать. - Един Бог велик и всеведущ, как говорит Али. Но продолжай, я готов сознаться в своем невежестве и не прочь услышать что-нибудь интересное. - Так вот все шесть судей, объединившись, внесли по двадцати пяти унций, иначе говоря, сто пятьдесят унций в общую кассу. - Или тысячу восемьсот девяносто ливров, - подхватил Бруно с прежней беззаботностью. - Как видите, если я и не веду бухгалтерских записей, то вовсе не потому, что не умею считать... Ну, а дальше что? - Затем они обратились к двоим или троим вашим приятелям из тех, с кем вы встречаетесь чаще всего, и спросили их, не желают ли они способствовать вашей поимке. - Пусть спрашивают. Я уверен, что на десять миль кругом не найдется ни одного предателя. - Ошибаетесь, - сказал мальтиец, - предатель нашелся. - Вот как?! - воскликнул Бруно, нахмурившись и хватаясь за стилет. - Но как ты узнал об этом? - Бог мой, самым простым и неожиданным образом. Я был вчера у князя де Карини, - он просил меня доставить турецкие ткани в его мессинский дворец, - когда вошел слуга и что-то сказал ему на ухо. "Хорошо, - громко ответил князь, - пусть войдет". И жестом приказал мне пройти в соседнюю комнату; я повиновался; князь, видимо, не подозревал, что я с вами знаком, и я услышал весь разговор. Речь шла о вас. - И что же? - Так вот, пришедший человек и оказался предателем; он обещал, что откроет двери вашей крепости, выдаст вас врагам, пока вы спокойно ужинаете, и сам приведет жандармов в вашу столовую. - И тебе известно имя предателя? - Плачидо Мели, - ответил мальтиец. - Дьявольщина! - вскричал Паскаль, скрипя зубами. - Он только что был здесь. - И ушел? - За минуту перед вашим приходом. - Значит, он отправился за жандармами и солдатами, ведь если не ошибаюсь, вы как раз ужинаете. - Сам видишь. - Все сходится. Если хотите бежать, нельзя терять ни минуты. - Бежать?! - воскликнул Бруно, смеясь. - Али!.. Али!.. Вошел Али. - Запри ворота замка, мальчик! Выпусти во двор трех собак, а четвертую, Лионну, приведи сюда... Да приготовь боевые припасы. Женщины заплакали в голос. - Замолчите, красавицы! - продолжал Бруно, повелительно подняв руку. - Сейчас не время для песен! Тише, прошу вас! Женщины умолкли. - Побудьте с дамами, командор, - сказал Бруно. - А мне надо сделать обход. Паскаль взял карабин, надел патронную сумку и направился к двери, но прежде, чем выйти, он остановился и прислушался. - В чем дело? - спросил мальтиец. - Слышите, как воют собаки. Враги близко, они отстали от вас на какие-нибудь пять минут. Молчать, зверюги! - продолжал Бруно, отворив окно и издав особый свист. - Ладно, ладно, я предупрежден. Псы тихо заскулили и умолкли; женщины и мальтиец вздрогнули, в страхе ожидая самого худшего. В эту минуту вошел Али с Лионной, любимицей Паскаля; умная собака подбежала к хозяину, встала на задние лапы, положила передние лапы к нему на плечи, взглянула на него и тихонько завыла. - Да, да, Лионна, - сказал Бруно, - ты замечательная псина. Он приласкал ее и поцеловал между глаз, словно любовницу. Собака опять завыла, глухо и жалобно. - Понимаю, Лионна, - продолжал Паскаль, - понимаю, дело не терпит. Идем, моя радость, идем! И он вышел, оставив мальтийца и обеих женщин в столовой. Паскаль спустился во двор, где беспокойно сновали собаки, показывая, однако, всем своим видом, что непосредственной опасности еще нет. Тогда он отпер калитку в сад и начал обследовать его. Вдруг Лионна остановилась, понюхала воздух и подбежала к ограде. Все ее тело напряглось, словно для прыжка, она лязгнула зубами и, глухо ворча, оглянулась на хозяина, тут ли он. Паскаль Бруно стоял позади нее. Он понял, что в этом направлении, всего в нескольких шагах от них, притаился враг, и, вспомнив, что окно комнаты, где был заперт Паоло Томмази, выходит как раз в эту сторону, быстро поднялся по лестнице вместе с Лионной; с налившимися кровью глазами, раскрыв пасть, собака пробежала по столовой, где обе девицы и мальтиец в ужасе ожидали конца этого приключения, и устремилась в соседнюю неосвещенную комнату, окно которой было отворено. Лионна тут же легла на пол и по-змеиному поползла к окну, затем на расстоянии нескольких футов от него и прежде, нежели Паскаль успел ее удержать, она, как пантера, прыгнула с высоты двадцати футов в оконный проем. Паскаль очутился у окна одновременно с собакой; он увидел, что она в несколько прыжков достигла уединенной оливы, затем услышал крик. Лионна, видимо, бросилась на человека, прятавшегося за этим деревом. - На помощь! - крикнул чей-то голос, и Паскаль узнал голос Плачидо. - Ко мне, Паскаль! Ко мне!.. Отзови собаку, не то я распорю ей брюхо. - Пиль, Лионна... пиль! Возьми его, возьми! Смерть предателю!.. Плачидо понял, что Бруно все известно; тогда он, в свою очередь, испустил вопль, в котором звучали злоба и боль, и между человеком и собакой началась борьба не на жизнь, а на смерть. Бруно смотрел на этот странный поединок, опершись на карабин. В течение десяти минут он видел при неверном свете луны, как боролись, падали, поднимались два столь тесно сплетенных тела, что невозможно было отличить человека от собаки; наконец, после десятиминутной борьбы, один из сражавшихся упал и уже больше не поднялся; это был человек. Бруно свистнул Лионну, снова, не проронив ни слова, вошел в столовую, спустился по лестнице и отворил калитку своей любимой собаке; но в ту минуту, когда она вбежала в дом, окровавленная, - столько ран было ей нанесено ножом и зубами противника, - на дороге, поднимающейся к замку, блеснули при свете луны стволы карабинов. Бруно тотчас же забаррикадировал ворота и вернулся к перепуганным гостям. Мальтиец пил вино, девицы молились. - Ну как? - спросил мальтиец. - О чем вы, командор? - переспросил Бруно. - Что с Плачидо? - Его песенка спета, - ответил Бруно, - зато нам на голову свалился целый сонм дьяволов. - Каких именно? Жандармов и солдат из Мессины, если не ошибаюсь. - Что вы собираетесь делать? - Перебить как можно больше этих дьяволов. - А затем? Затем... подорвать крепость со всеми остальными и с собой в придачу. Девицы заплакали и закричали. - Али, - продолжал Паскаль, - отведи этих дам в подвал и дай им все, что они пожелают, за исключением свечей. Не то они, пожалуй, раньше времени взорвут здание. Бедные девушки упали на колени. - Полно, полно, - сказал Бруно, топнув ногой, - прошу слушаться. Он сказал это таким тоном, что девицы тут же вскочили и без единой жалобы последовали за Али. - А теперь, командор, - заметил Бруно, когда дамы вышли, - потушите свечи и сядьте в угол, подальше от пуль. Музыканты прибыли, тарантелла начинается. X Несколько минут спустя вернулся Али, неся на плече четыре ружья одинакового калибра и корзину с патронами. Паскаль Бруно распахнул все окна, чтобы достойно встретить врагов, откуда бы они ни появились. Али взял ружье и собрался встать у одного из окон. - Нет, дитя мое, - проговорил Паскаль с чисто отеческой нежностью, - нет, это мое дело, только мое. Я не хочу связывать тебя со своей судьбой, не хочу увлекать туда, куда сам иду. Ты молод, ничто еще не помешало тебе следовать по обычному пути. Верь мне, не сходи с тропинки, проторенной людьми. - Отец, - сказал юноша своим грудным голосом, - почему ты не хочешь, чтобы я защищал тебя, как Лионна? Ты знаешь, у меня нет никого, кроме тебя, и, если ты умрешь, я умру вместе с тобой. - Нет, Али, нет, если я умру, после меня останется на земле некое тайное и страшное дело, которое я могу поручить только моему сыну. Мой сын должен жить, чтобы сделать то, что ему прикажет отец. - Хорошо, - сказал Али, - отец повелевает, сын подчиняется. И, нагнувшись, Али поцеловал руку Паскаля. - Неужели я ничем не могу тебе помочь, отец? - спросил он. - Заряжай ружья, - ответил Бруно. Али приступил к делу. - А я? - донесся голос из угла, где сидел мальтиец. - Вас, командор, я берегу для другого: вы будете моим парламентером. В эту минуту Паскаль Бруно увидел, как блеснули ружья другого отряда, который спускался с горы к той оливе, под которой лежало тело Плачидо: было ясно, что солдаты направлялись к условленному месту встречи. Люди, шедшие впереди, натолкнулись на труп, и весь отряд окружил покойника, которого невозможно было узнать - так обезобразили его стальные челюсти Лионны. Но поскольку у этой оливы солдат обещал ждать Плачидо, поскольку труп лежал там и ни единой живой души не было видно поблизости, вывод напрашивался сам собой, а именно, что умерший не кто иной, как он. Солдаты поняли, что предательство обнаружено, а следовательно, Бруно начеку. Они остановились, чтобы обсудить, как быть дальше. Паскаль, стоявший в амбразуре окна, следил за каждым их движением. В эту минуту из-за тучки вышла луна, и свет ее упал на Паскаля; кто-то из солдат заметил его и указал своим товарищам; по рядам прокатился крик: "Бандит, бандит!" - и тут же грянул ружейный залп. Несколько пуль попало в стену, другие, прожужжав над головой того, кому они предназначались, засели в потолочных балках. В ответ Паскаль выстрелил по очереди из четырех ружей, заряженных Али: четверо человек упали. Отряд, который был набран не из солдат регулярных войск, а из своего рода национальных гвардейцев, поставленных на охрану дорог, дрогнул, видя, с какой быстротой смерть спешит к нему навстречу. Понадеявшись на предательство Плачидо, люди ожидали легкой победы, а вместо этого оказались перед необходимостью начать форменную осаду. В самом деле, стены маленькой крепости были высоки, ее ворота прочны, у солдат же не было ничего, чтобы взять ее приступом, - ни приставных лестниц, ни топоров; конечно, можно было убить Паскаля в тот момент, когда он целился из окна, но для людей, убежденных в неуязвимости противника, успех такого выстрела был более чем сомнителен. Итак, они решили, что следует, не медля, отойти в безопасное место и обсудить положение; но отряд отступил недостаточно быстро, и Паскаль Бруно успел послать ему вдогонку еще две смертоносные пули. Видя, что нападение с этой стороны на время отложено, Паскаль перешел к противоположному окну, обращенному к деревне; ружейные выстрелы привлекли внимание первого отряда, и едва Паскаль появился в амбразуре окна, как был встречен градом пуль; но та же граничащая с чудом удача уберегла его от них; право, можно было подумать, что он заколдован; зато ни один его выстрел не пропал даром, о чем Паскаль мог судить по донесшимся до него проклятиям. Тогда с этим отрядом произошло то же, что и с предыдущим; он пришел в смятение; однако вместо того, чтобы обратиться в бегство, солдаты выстроились у стен крепости - маневр, из-за которого Бруно мог стрелять по врагам лишь высунувшись наполовину из окна. Но так как бандит счел бесполезным подвергать себя столь большой опасности, эта обоюдная осторожность привела к тому, что огонь на время прекратился. - Ну как, отделались вы от них? - спросил мальтиец. - Можем торжествовать победу? - Нет еще, - ответил Бруно. - Это всего лишь передышка. Солдаты отправились, верно, в деревню за лестницами и топорами, и мы скоро услышим о них. Но будьте покойны, - продолжал он, - мы не останемся в долгу; они тоже о нас услышат... Али, принеси-ка бочонок с порохом. За ваше здоровье, командор! - Что вы собираетесь делать с бочонком? - спросил мальтиец с явным беспокойством. - Так пустяки... увидите. Али вернулся с бочонком в руках. - Хорошо, - сказал Бруно, - а теперь возьми бурав и просверли в бочонке отверстие. Али повиновался с той покорностью, которая лучше всяких слов говорила о его преданности. Паскаль разорвал полотенце, надергал из него ниток, густо посыпал их порохом, заложил этот самодельный фитиль в бочонок и замазал отверстие влажным порохом, укрепив таким образом фитиль; едва он закончил эти приготовления, как снизу донеслись удары топора: солдаты ломились в ворота крепости. - Что, разве я был неправ? - спросил Бруно. Он подкатил бочонок к порогу комнаты, откуда начиналась лестница, спускавшаяся во двор, затем вернулся и взял из очага горящую еловую ветку. - А, - протянул мальтиец, - начинаю понимать. - Отец. - сказал Али, - солдаты вернулись, они достали лестницу. Бруно подбежал к окну, из которого стрелял в первый раз, и увидел, что враги в самом деле несут лестницу, необходимую им для осады, и что, стыдясь своего поспешного отступления, идут на приступ не без лихости. - Ружья заряжены? - спросил Бруно. - Да, отец, - ответил Али, подавая ему карабин. Паскаль взял, не оборачиваясь, ружье, которое протягивал ему юноша, и стал целиться еще более сосредоточенно, чем до сих пор; раздался выстрел, и один из двух солдат, несших лестницу, упал. Убитого солдата тут же сменил другой; Бруно взял второе ружье, и этот солдат рухнул рядом с товарищем. Дважды были заменены убитые, и дважды повторялось одно и то же: казалось, лестница обладала роковой особенностью кивота: стоило человеку прикоснуться к ней, как он падал мертвым. Осаждающие бросили лестницу и вторично отступили, ответив Бруно залпом, столь же бесполезным, как и предыдущие. Между тем солдаты, осаждавшие крепость со стороны ворот, с удвоенной силой стучали топорами, а собаки ожесточенно лаяли и выли: время от времени удары становились глуше, а собачьи голоса громче. Наконец одна створка ворот подалась, и два-три человека проникли через это отверстие во двор; но по их отчаянным крикам товарищи поняли, что те имеют дело с врагами, более страшными, нежели это казалось поначалу; стрелять же в собак было невозможно из опасения убить людей. Осаждающие вошли поочередно во двор, который вскоре наполнился солдатами, и тут началось нечто вроде циркового представления - борьба людей с четырьмя сторожевыми псами, неистово защищавшими узкую лестницу, которая вела на второй этаж. Внезапно дверь наверху этой лестницы отворилась, и бочонок с порохом, приготовленный Бруно, покатился, подпрыгивая на ступеньках, и разорвался, как снаряд, среди сгрудившихся тел. От этого чудовищного взрыва часть крепостной стены рухнула, и все живое во дворе было уничтожено. Среди осаждающих произошло замешательство; однако оба отряда успели соединиться и все еще представляли собой значительную силу - более трехсот боеспособных единиц. Жгучий стыд охватил солдат при виде того, что они не могут одолеть одного человека; командиры воспользовались настроением подчиненных, чтобы подбодрить их. По приказу офицеров осаждающие построились в колонну, походным маршем двинулись по направлению к пробоине, образовавшейся в стене, развернувшись, беспрепятственно вошли во двор и оказались прямо против лестницы. Солдаты снова остановились в нерешительности. Наконец несколько человек стали подниматься по ней, поощряемые криками товарищей; за ними последовали другие, и на лестнице стало так тесно, что пожелай передние солдаты отступить, они не могли бы этого сделать; волей-неволей им пришлось налечь на дверь; но, против их ожидания, она сразу же отворилась. С громкими победными криками осаждавшие вбежали в первую комнату. В эту минуту дверь второй комнаты распахнулась, и солдаты увидели Бруно: он сидел на пороховой бочке, держа по пистолету в каждой руке; одновременно из той двери выскочил мальтиец и крикнул со страхом, в истинности которого трудно было усомниться: - Назад! Назад! Крепость заминирована! Еще один шаг, и мы взлетим на воздух!.. Дверь захлопнулась словно по мановению волшебной палочки; победные крики сменились криками ужаса; раздался топот множества ног по узкой лестнице; несколько солдат выскочили из окон; всем этим людям казалось, что почва колеблется у них под ногами. Спустя каких-нибудь пять минут Бруно снова оказался хозяином крепости, что до мальтийца, то он воспользовался случаем, чтобы сбежать. Не слыша более шума, Паскаль подошел к окну: осада крепости превратилась в блокаду, против всех ее входов были установлены сторожевые посты, солдаты укрылись за бочками и повозками. Очевидно, был принят какой-то новый план кампании. - Они хотят, верно, взять нас измором, - проговорил Бруно. - У, собаки! - выругался Али. - Не оскорбляй несчастных животных: они погибли, защищая меня, - с улыбкой заметил Бруно, - и не называй людей иначе, чем "люди". - Отец! - воскликнул Али. - Что случилось? - Видишь? - Нет. - Вон там, светлая полоса?.. - В самом деле, что бы это значило?.. До рассвета еще далеко. К тому же свет этот на севере, а не на востоке. - Деревня горит, - сказал Али. - Проклятие! Неужто правда? В эту минуту издали донеслись крики отчаяния... Бруно бросился к двери и оказался лицом к лицу с мальтийцем. - Это вы, командор? - воскликнул он. - Да, да, я... собственной персоной... Смотрите не ошибитесь и не примите меня за кого-нибудь другого. Я ваш друг. - Добро пожаловать. Что там происходит? - Видите ли, отчаявшись захватить вас, начальство приказало поджечь деревню. Пожар потушат лишь тогда, когда крестьяне согласятся выступить против вас. Властям осточертела вся эта канитель. - Ну а крестьяне? - Отказываются. Да... да... я так и знал: они скорее дадут сгореть своим домам, чем тронут хоть волос на моей голове. Хорошо, командор, возвращайтесь к тем, кто вас послал, и скажите, чтобы они тушили пожар. - Как так? - Я сдаюсь. - Ты сдаешься, отец? - вскрикнул Али. - Да... но я дал слово сдаться одному-единственному человеку и сдамся только ему. Пусть потушат пожар, как я говорил, и доставят сюда из Мессины этого человека. - Но кто же он? - Паоло Томмази, жандармский бригадир. - У вас нет других пожеланий? - Еще одно. И он что-то тихо сказал мальтийцу. - Надеюсь, ты не просишь сохранить мне жизнь? - спросил Али. - Разве я не сказал, что после моей смерти мне потребуется от тебя еще одна услуга? - Прости, отец, я позабыл. - Ступайте, командор, и сделайте все, как я сказал. Если пожар будет потушен, я пойму, что мои условия приняты. - Вы не сердитесь на меня за то, что я взялся за это поручение? - Ведь я же говорил, что назначаю вас своим парламентером. - Да, правда. - Кстати, - молвил Паскаль, - сколько домов они успели поджечь? - Горели два дома, когда я отправился к вам. - Вот кошелек, в нем триста пятнадцать унций. Раздайте эти деньги погорельцам. До свидания. - Прощайте. Мальтиец вышел. Бруно отбросил далеко от себя оба пистолета, вновь сел на пороховую бочку и погрузился в глубокую задумчивость. Юный араб вытянулся на шкуре пантеры, служившей ему постелью, и остался лежать в полной неподвижности с закрытыми глазами, можно было подумать, что он спит. Зарево от пожара побледнело: условия Бруно были приняты. Прошло около часа, дверь комнаты отворилась, и на ее пороге остановился человек; видя, что ни Бруно, ни Али не обращают на него ни малейшего внимания, он несколько раз нарочито кашлянул: это был способ деликатно заявить о своем присутствии, который, как он видел, с успехом применялся на подмостках мессинского театра. Бруно поднял голову. - А, это вы, бригадир? - проговорил он, улыбаясь. - Одно удовольствие посылать за вами: ждать вас не приходится. - Да... они встретили меня в четверти мили отсюда на пути к вам. Мой отряд перебросили сюда... и мне передали вашу просьбу. - Да, мне хотелось доказать вам, что я человек слова. - Ей-богу, я и так это знал. - Я обещал дать вам заработать те пресловутые три тысячи дукатов, и мне захотелось выполнить свое обещание. - Черт!.. Черт! Черт возьми! - произнес бригадир с возрастающим чувством. - Что вы хотите этим сказать, приятель? - Хочу сказать... хочу сказать... что лучше бы я заработал эти деньги другим манером... получил бы их за что-нибудь другое... к примеру, выиграл бы в лотерею. - А почему, спрашивается? - Да потому, что вы храбрец, а храбрецов не так уж много на белом свете. - Полно, не все ли равно? А для вас это повышение, бригадир. - Знаю, знаю, - ответил Паоло в полном отчаянии. - Итак, вы сдаетесь. - Сдаюсь. - Сдаетесь именно мне? - Именно вам. - Честное слово? - Честное слово. Можете отослать весь этот сброд; не желаю иметь с ними никакого дела. Паоло подошел к окну. - Разойдитесь! - крикнул он. - Я отвечаю за пленника. Сообщите в Мессину об его аресте. Солдаты встретили это сообщение громкими криками радости. - Теперь, - сказал Бруно, обращаясь к бригадиру, - садитесь за стол, и давайте закончим ужин, который был прерван этими болванами. - Охотно, - ответил Паоло, ведь я только что проделал за три часа целых восемь миль. Умираю от голода и жажды. - Ну что ж, - продолжал Бруно, - раз вы так хорошо настроены и нам остается провести вместе одну-единственную ночь, надо провести ее весело. Али, сбегай за нашими дамами. А пока что, - продолжал Бруно, наполняя два стакана, - выпьем-ка за ваше производство в унтер-офицеры. Пять дней спустя после описанных нами событий князю де Карини сообщили в присутствии красавицы Джеммы, которая лишь неделю назад вернулась из монастыря, где она отбывала наложенную на нее епитимью, что его приказ наконец выполнен: Паскаль Бруно схвачен и заключен в мессинскую тюрьму. - Превосходно, - сказал он, - пусть князь де Гото уплатит обещанные три тысячи дукатов, а затем велит судить и повесить бандита. - О, мне было бы так интересно взглянуть на этого человека, - проговорила Джемма тем нежным, ласкающим голоском, которому князь ни в чем не мог отказать. - Я никогда не видела его, а ведь о нем рассказывают чудеса... - Не беспокойся, мой ангел, - ответил князь. - Мы прикажем повесить его в Палермо! XI Князь де Карини, верный обещанию, которое он дал своей любовнице, велел перевести заключенного из Мессины в Палермо, и Паскаль Бруно был доставлен под усиленной охраной в городскую тюрьму, расположенную на Палаццо-Реале, рядом с домом для умалишенных. К вечеру второго дня в его камеру явился священник; при виде священнослужителя Паскаль Бруно встал; но сверх всякого ожидания отказался исповедаться; священник стал настаивать, однако ничего не могло побудить Паскаля выполнить этот христианский долг. Видя, что ему не побороть упорства заключенного, священник осведомился о причине такого умонастроения. - Дело в том, - ответил Бруно, - что я боюсь совершить святотатство. - Каким образом, сын мой? - Скажите, ведь во время исповеди надо не только раскаяться в своих преступлениях, но и простить преступления других? - Несомненно, без этого не может быть подлинной исповеди. - Так вот, - продолжал Бруно, - я не простил, следовательно, исповедь моя будет не настоящей исповедью, а я этого не хочу... - А быть может, под вашим упорством кроется другое? - продолжал священнослужитель, - вы страшитесь признаться в своих грехах, ибо они так велики, что отпустить их не может ни один священник? Успокойтесь, Господь Бог милостив, и надежда не потеряна, если раскаяние грешника искренне. - И все же, отец мой, если после отпущения грехов, перед смертью, мне придет в голову грешная мысль и я не смогу отогнать ее? - Плоды вашей исповеди будут потеряны, - ответил священник. - Значит, мне нельзя исповедываться, - сказал Паскаль, - ибо грешная мысль все равно придет мне в голову. - И вы не можете изгнать ее из своих помыслов? Паскаль улыбнулся. - Она-то и дает мне силу жить, отец мой. Неужто вы думаете, что без этой дьявольской мысли, без последней надежды на месть я позволил бы выставить себя на посмеяние перед собравшейся толпой? Ни за что на свете! Скорей бы задушил себя вот этой цепью. Я решился на это еще в Мессине, но тут был получен приказ о моем переводе в Палермо. Я понял, что она пожелала видеть, как я умру. - Кто это? - Она. - Но если вы умрете нераскаянным грешником, Бог не простит вас. - Отец мой, она тоже умрет нераскаянной грешницей, ибо умрет в ту самую минуту, когда меньше всего этого ожидает. Она тоже умрет без священника, без исповеди. Она тоже не получит прощения, и мы будем прокляты оба. В эту минуту вошел тюремный сторож. - Отец мой, - сказал он, - все готово для заупокойной службы. - Вы упорствуете в своем отказе, сын мой? - спросил священник. - Да, - спокойно подтвердил Бруно. - В таком случае я больше не буду настаивать и отслужу за вас заупокойную мессу. Впрочем, надеюсь, что во время службы Дух Божий снизойдет на вас и внушит вам иные помыслы. - Возможно, отец мой, только вряд ли. Вошли жандармы, отвязали Бруно и отвели его в ярко освещенную церковь Сен-Франсуа-де-Саль, находившуюся как раз против тюрьмы. Согласно обычаю, осужденный должен был присутствовать на собственной заупокойной службе и провести в церкви ночь перед казнью, которая была назначена на восемь часов утра. В одну из колонн клироса было вделано железное кольцо; Паскаля подвели к этой колонне и привязали цепью к кольцу, однако цепь была достаточно длинна, чтобы он мог подойти к балюстраде, возле которой принимали причастие коленопреклоненные прихожане. Перед началом мессы служители из дома для умалишенных принесли гроб и поставили его посреди церкви; в гробу лежала покойница, безумная женщина, скончавшаяся в тот же день, и директору больницы пришла в голову мысль воспользоваться отпеванием живого преступника для упокоения души умершей больной. Впрочем, это было удобно и для священника, так как позволяло ему сберечь время и силы, словом, распоряжение директора устраивало решительно всех, а потому не встретило ни малейшего возражения. Пономарь зажег две свечи - одну у изголовья, другую в ногах усопшей, и заупокойная месса началась; Паскаль с благоговением выслушал ее всю, от начала до конца. По окончании мессы священник подошел к осужденному и спросил, не смягчилось ли его сердце, но тот ответил, что, невзирая на церковную службу, невзирая на молитвы, которые он сам прочел, чувство ненависти, питаемое им, не ослабело. Священник обещал прийти еще раз в семь часов утра, чтобы узнать, по-прежнему ли он думает о мести после ночи, проведенной в одиночестве и размышлениях в Божьем храме, перед лицом распятия. Бруно остался один. Он погрузился в глубокую задумчивость. Вся прожитая жизнь прошла у него перед глазами, начиная с раннего детства, когда ребенок еще только начинает познавать мир; но напрасно он перебрал прожитые годы в поисках своей вины: ведь должен был он в чем-то провиниться, дабы навлечь на себя несчастья, поразившие его в юности. Он ничего не нашел, кроме почтительного, сыновнего повиновения родителям, которых дал ему Бог. Он вспомнил отчий дом, такой мирный и счастливый, который сразу стал по неизвестной ему тогда причине обителью горя и слез; он вспомнил день, когда отец куда-то ушел, вооружившись стилетом, и вернулся в крови; он вспомнил ночь, когда человек, даровавший ему жизнь, был арестован, как арестован теперь он сам; вспомнил, что мальчиком его привели в церковь, подобную этой, и он увидел там отца в цепях, таких же, как вот эти цепи. И ему показалось, что причиною всех бед, обрушившихся на его семью, было некое злокозненное влияние, игра случая, торжество победоносного зла над добром. Дойдя до этой мысли, Паскаль перестал понимать что-либо в обещаниях блаженства, якобы уготованного людям на небесах; он не мог припомнить, как ни старался, чтобы ему хоть раз в жизни явилось столь хваленое провидение; и подумав, что в эти последние минуты ему, быть может, приоткроется извечная тайна, он бросился ничком на пол, всей душой моля Бога поверить ему суть страшной загадки, приподнять край непроницаемой завесы, предстать перед ним в образе отца или тирана. Надежда оказалась тщетной, ответом ему была тишина, лишь голос собственного сердца глухо повторял: "Мщение! Мщение!" Тогда он подумал, что, быть может, ответ кроется в смерти и что ради этого откровения в церковь и принесен гроб, ведь человек, самый ничтожный, принимает свою жизнь за центр мироздания и думает, будто все нити бытия ведут к нему, а его жалкая личность служит стержнем, вокруг которого вращается вселенная. Он медленно поднялся на ноги, более осунувшийся, побледневший от этих мыслей, чем от мысли об эшафоте, и устремил взгляд на гроб: в нем лежала женщина. Паскаль вздрогнул, сам не зная почему; он попробовал рассмотреть покойницу,* но край савана упал на ее лицо и закрыл его. Внезапно на память ему пришла Тереза, Тереза, которую он не видел с того самого дня, когда отрекся от Бога и от людей, Тереза, которая три года провела в доме для умалишенных, откуда и был принесен этот гроб. Тереза, его невеста, с которой он находился, быть может, у подножия алтаря, куда издавна мечтал привести ее и где, по горькой иронии судьбы, они наконец встретились - она, сраженная смертью, он, приговоренный к смерти. Сомнение становилось невыносимым; он шагнул к гробу, чтобы узнать правду, но что-то резко остановило его: это была цепь, которая не давала ему отойти от колонны; он простер руки к покойнице, но никак не мог дотянуться до ее лица. Он поглядел, нет ли поблизости какой-нибудь палки, чтобы приподнять саван, однако ничего не нашел; задыхаясь от бесплодных усилий, он попытался ухватить край савана и сдернуть его, но тот словно прирос к месту. Тогда в порыве неописуемой злобы он обернулся, схватил обеими руками цепь и изо всех сил стал трясти ее, пытаясь развить: звенья были крепко заклепаны - цепь не распалась. От бессильного гнева холодный пот выступил у него на лбу; он снова опустился на пол у подножия колонны, уронил голову на руки и застыл в полной неподвижности, безгласный, как статуя Уныния, и, когда утром в церковь пришел священник, он нашел его в той же позе. ______________ * В Италии покойников отпевают в открытом гробу и заколачивают его лишь перед тем, как опустить в могилу. (Прим. автора.) Священнослужитель подошел к нему безмятежно спокойный, как оно и подобает носителю мира и благодати; он подумал, что Паскаль спит, и положил руку ему на плечо. Паскаль вздрогнул и поднял голову. - Ну как, сын мой, - спросил священник, - готовы ли вы исповедаться? Я готов отпустить вам грехи... - Я отвечу вам немного погодя, отец мой. Но прежде окажите мне последнюю услугу, - сказал Бруно. - В чем дело? Говорите. Бруно встал, взял священника за руки и подошел с ним к гробу настолько, насколько позволяла длина цепи. - Отец мой, - проговорил он, указывая на покойницу, - приподнимите, прошу вас, край савана, я хочу видеть лицо этой женщины. Священник приподнял саван. Паскаль не ошибся: в гробу лежала Тереза. Он с глубокой грустью посмотрел на нее, затем сделал знак священнику, чтобы тот опустил саван. Священник исполнил его просьбу. - Скажите, сын мой, - спросил он, - не навел ли вас вид этой женщины на благочестивые мысли? - Отец мой, эта женщина и я были созданы, чтобы жить счастливо, не ведая греха. Она сделала из нее клятвопреступницу, а из меня убийцу. Она привела нас обоих - эту женщину дорогой безумия, а меня дорогой отчаяния на край могилы, куда мы оба сойдем сегодня. Пусть Бог простит ее, если посмеет, я ее не прощу! В эту минуту вошли стражники, чтобы вести Паскаля на казнь. XII Небо было безоблачно, воздух чист и прозрачен; Палермо пробуждался, словно в ожидании праздника: занятия в школах и семинариях были отменены, и, казалось, все население собралось на Толедской улице, по которой должен был проехать осужденный, так как церковь Сен-Франсуа-де-Саль, где он провел ночь, находилась на одном ее конце, а площадь Морского министерства, где готовилась казнь, - на другом. Все окна нижних этажей были заняты женщинами, ибо любопытство подняло их на ноги в тот час, когда они обычно еще нежились в постели; за иными зарешеченными окнами*, как тени, мелькали монахини различных монастырей Палермо и его окрестностей, а на плоских крышах города колыхалась, словно хлебное поле, толпа выше всех забравшихся зрителей. У дверей церкви осужденного ждала повозка с впряженными в нее мулами; впереди нее шествовали члены конгрегации белых монахов, первый из них держал крест, а четверо остальных несли гроб; позади повозки ехал верхом на коне палач с красным флагом в руке; за палачом шли двое его помощников; наконец, за помощниками палача выступала конгрегация черных монахов, замыкая шествие, которое двигалось между двойными рядами стражников и солдат; по бокам шествия и среди толпы сновали мужчины в длинном сером одеянии с капюшонами на голове, в которых были проделаны отверстия для глаз и рта; они держали в одной руке колокольчик, а в другой кошель и собирали деньги на то, чтобы помолиться об освобождении из чистилища души еще живого преступника. В городе распространился слух, что осужденный отказался от исповеди, и этот поступок, шедший вразрез со всеми религиозными догмами, придавал особый вес молве об адском пакте, якобы заключенном между Бруно и врагом рода человеческого, молве, которая распространилась с начала его недолгой и бурной карьеры; и чувство, близкое к ужасу, охватило всю эту снедаемую любопытством, но безмолвную толпу, ибо ни единый звук - будь то возглас, крик или шепот - не нарушил заупокойных молитв, которые пели белые монахи во главе шествия и черные монахи в его хвосте. По мере того как повозка с осужденным продвигалась по Толедской улице, росло и количество любопытных, которые примыкали к шествию и провожали его по направлению к площади Морского министерства. Один Паскаль казался спокойным среди всех этих возбужденных людей, он смотрел на окружающих без приниженности и без гордыни, как человек, который, осознав обязанности личности перед обществом и права общества по отношению к личности, не раскаивается в том, что пренебрег первыми, и не жалуется на то, что общество покарало его за нарушение вторых. ______________ * В Палермо монахиням запрещено бывать на городских праздниках, и все же они незримо присутствуют на них. Каждый зажиточный монастырь снимает этаж какого-нибудь дома на Толедской улице; из зарешеченных окон этого дома, куда они добираются из монастыря по подземным ходам, иной раз в четверть мили длиною, святые отшельницы и взирают на религиозные и светские праздники. (Прим. автора.) Шествие задержалось в центре города, на площади Четырех кантонов, ибо столько народу собралось на Кассарской улице, что шеренга солдат была смята, люди хлынули на середину улицы и передние монахи не могли пробиться дальше. Воспользовавшись этой остановкой, Паскаль встал во весь рост и посмотрел вокруг с высоты повозки, словно он искал кого-то, кому хотел отдать последний приказ, сделать последний знак; но как ни всматривался осужденный в толпу, он, видимо, не нашел человека, которого искал, так как снова опустился на охапку соломы, служившую ему сиденьем, лицо его приняло мрачное выражение и становилось все мрачнее по мере того, как шествие продвигалось к площади Морского министерства. Здесь вновь образовался затор, потребовавший новой остановки. Паскаль вторично встал на ноги, бросил сначала безраличный взгляд на противоположный конец площади, где стояла виселица, затем осмотрел всю огромную площадь, которая была словно устлана головами, за исключением безлюдной террасы князя де Бутера, и остановил свой взгляд на роскошном балконе, затянутом шелковой тканью с золотыми цветами и защищенном от солнца пурпурным навесом. Здесь, окруженная самыми красивыми женщинами и самыми знатными кавалерами Палермо, восседала на чем-то вроде эстрады прекрасная Джемма де Кастель-Нуово, которая, желая полностью насладиться агонией своего врага, приказала поставить свой трон как раз против эшафота. Взгляд Паскаля Бруно встретился с ее взглядом, лучи их скрестились, наподобие двух молний, исполненных ненависти и мести. Они еще не успели оторваться друг от друга, когда из толпы, окружающей повозку, донесся какой-то странный крик: Паскаль вздрогнул, мгновенно повернул голову, и его лицо сразу приняло прежнее спокойное выражение, более того, в нем промелькнуло нечто похожее на радость. В эту минуту шествие снова тронулось, но тут раздался громкий голос Бруно: - Остановитесь! Слово это возымело магическое действие: толпа словно разом приросла к земле; все головы повернулись к осужденному, и тысячи горящих взглядов устремились на него. - Чего тебе? - спросил палач. - Хочу исповедаться, - ответил Паскаль. - Священник ушел, ты сам его отослал. - Мой духовник - вот тот монах, слева от меня, в толпе. Я не хочу другого, мне нужен мой духовник. Палач нетерпеливо покачал головой, но в то же мгновение народ, слышавший просьбу осужденного, закричал: - Духовника! Духовника! Палачу пришлось повиноваться; шествие остановилось перед монахом: это был высокий юноша с темным цветом лица, видимо, исхудавший от поста и молитвы. Едва он влез в повозку, как Бруно упал на колени. Это послужило всеобщим сигналом: на площади, на балконах, в окнах, на крышах домов люди преклонили колена; исключение составили лишь палач, оставшийся в седле, да его помощники, которые продолжали стоять, как будто эти проклятые Богом люди потеряли надежду на прощение своих грехов. Одновременно монахи затянули отходную, чтобы заглушить голоса исповедника и духовника. - Я долго искал тебя, - сказал Бруно. - Я ждал тебя здесь, - ответил Али. - Я боялся, что они не выполнят данного мне обещания. - Они выполнили его: я на свободе. - Слушай меня хорошенько. - Слушаю. - Здесь, справа от меня... - Бруно повернул голову, так как руки его были связаны. - На этом балконе, затянутом золотой тканью... - Да. - Видишь женщину, молодую, красивую, с цветами в волосах? - Вижу. Она стоит на коленях и молится, как и все остальные. - Это и есть графиня Джемма де Кастель-Нуово. - Под окном которой я ждал тебя в тот вечер, когда ты был ранен в плечо? - Да. Эта женщина - причина всех моих несчастий. Это она заставила меня совершить мое первое преступление. Она же привела меня сюда. - Понимаю. - Я не умру спокойно, если она останется жить счастливая, всеми уважаемая, - проговорил Бруно. - Можешь не тревожиться, - ответил юноша. - Спасибо, Али. - Позволь обнять тебя, отец. - Прощай! - Прощай! Молодой монах обнял осужденного, как это делает священник, отпуская грехи преступнику, спустился с повозки и затерялся в толпе. - Вперед! - приказал Бруно. И шествие снова повиновалось, как будто тот, кто произнес это слово, имел право повелевать. Народ встал с колен, Джемма села на прежнее место с улыбкой на устах. Шествие продолжало путь по направлению к эшафоту. Подъехав к подножию виселицы, палач слез с коня, взобрался по лестнице, чтобы укрепить кроваво-красный флаг на поперечной балке*, и, убедившись, что веревка крепко привязана, сбросил с себя куртку, которая стесняла его движения. Паскаль тотчас же спрыгнул с повозки, отстранил, передернув плечами, подручных палача, которые хотели помочь ему, взбежал на помост и прислонился к лестнице, по которой он должен был подняться, повернувшись к ней спиной. Монах, несший крест, поставил его перед Паскалем, дабы тот мог видеть его во время своей агонии. Монахи, которые несли гроб, сели на него, вокруг эшафота выстроились солдаты, и на помосте остались только обе монашеские конгрегации, палач, его помощники и осужденный. ______________ * Французская виселица сильно отличается от итальянской: первая имеет форму латинской буквы F, вторая буквы Н, поперечину которой подняли бы на самый верх. (Прим. автора.) Паскаль поднялся по лестнице с тем же спокойствием, которое он выказывал до сих пор, не пожелав, чтобы его поддержали; и так как балкон Джеммы находился как раз напротив него, было замечено, что он взглянул в ту сторону и даже улыбнулся. В то же мгновение палач накинул петлю на шею осужденного и всей своей тяжестью навалился на его плечо, в то время как помощники уцепились за его ноги; но тут веревка, не выдержав тяжести четырех тел, лопнула и вся постыдная группа, состоящая из палача, его сподручных и жертвы, скатилась на помост. Один человек вскочил на ноги первый: это был Паскаль Бруно, руки которого развязали перед повешением. Он выпрямился среди полной тишины, из его правого бока торчал нож, который палач всадил ему по самую рукоять. - Мерзавец! - воскликнул бандит, обращаясь к заплечному мастеру. - Мерзавец, ты не палач и не бандит, ничего ты не умеешь - ни вешать, ни убивать! С этими словами он вытащил нож из своего правого бока, всадил его в левый и упал мертвый. Вся площадь громко ахнула, толпа пришла в волнение: одни постарались убежать, другие ринулись к эшафоту. Тело осужденного унесли монахи, палача растерзал народ. Вечером того же дня князь де Карини ужинал у архиепископа Монреальского, тогда как Джемма, которая не была принята в высоконравственном обществе прелата, осталась на вилле Карини. Погода была такая же великолепная, как и утром. Из окна спальни, обитой голубым атласом, - в ней разыгралась первая сцена нашей повести, - был ясно виден остров Аликуди, а за ним, словно в дымке, выступали острова Филикуди и Салина. В другом окне, выходившем в парк с его апельсиновыми, гранатовыми деревьями и приморскими соснами, высилась справа во всем величии гора Пеллигрино, а слева можно было рассмотреть вдали Монреаль. У этого окна долго просидела графиня Джемма де Кастель-Нуово, устремив взгляд на старинную резиденцию нормандских королей и пытаясь узнать среди карет, спускавшихся в Палермо, экипаж вице-короля. Но наконец темнота ночи сгустилась, отдаленные предметы растворились в ней, графиня встала, позвонила камеристке, и, усталая после всех волнений этого дня, легла в постель; затем она велела затворить окно, из которого были видны острова, так как опасалась, что ее обеспокоит ночью свежий морской бриз, но окно, выходившее в парк, оставила приоткрытым, чтобы в него проникал воздух, напоенный ароматом жасмина и цветущих апельсиновых деревьев. Князю де Карини лишь поздно вечером удалось ускользнуть из-под бдительного надзора своего гостеприимного хозяина. На часах собора, построенного Вильгельмом Добрым, пробило одиннадцать, когда экипаж вице-короля, запряженный четверкой превосходных коней, унес его из резиденции архиепископа. Князю потребовалось не более получаса, чтобы доехать до Палермо, и каких-нибудь пять минут, чтобы домчаться оттуда до виллы Карини. Он спросил у камеристки, где Джемма, и та ответила, что графиня почувствовала себя усталой и легла спать около десяти часов. Князь вбежал по лестнице и хотел было отворить дверь спальни, но она была заперта изнутри; тогда он направился к потайной двери, которая вела в альков Джеммы, тихонько открыл ее, боясь разбудить красавицу, и задержался на минуту, чтобы полюбоваться ею во время сна - зрелище поистине сладостное для глаз. Комната освещалась алебастровой лампой, висевшей на трех усыпанных жемчугом шнурах у самого потолка, дабы свет ее не беспокоил спящую. Князь склонился над кроватью - ему хотелось получше рассмотреть Джемму. Она лежала на спине, грудь была почти обнажена, вокруг шеи обернуто кунье боа, темный цвет которого превосходно оттенял белизну кожи. Князь глядел с минуту на эту прекрасную статую, но вскоре ее неподвижность поразила его; он наклонился еще ниже и заметил странную бледность лица, прислушался и не уловил дыхания; он схватил руку Джеммы и ощутил ее холод; тогда он обнял возлюбленную, чтобы прижать ее к себе, отогреть у своей груди, но тут же с криком ужаса разжал руки: голова Джеммы, отделившись от туловища, скатилась на пол. Наутро под окном спальни графини был найден ятаган Али.