с же вскричала:
   - Боже праведный! Какое подозрение терзает меня!
   С этими словами  она  взяла  свечу,  стоявшую  на  столе,  и  принялась
обходить одну горницу за другой, но не нашла там ни служанок, ни сестры  и
при этом заметила, что они унесли с собой все свои пожитки.  Убедившись  в
правильности своих подозрений, она подошла ко мне и сказала:
   - Ах, вероломный человек, не  отягчай  измены  притворством!  Вовсе  не
случайность привела тебя сюда: ты принадлежишь к свите  дона  Фернандо  де
Лейва, ты - соучастник его преступления.  Но  не  надейся  ускользнуть  от
меня: здесь осталось еще достаточно людей, чтоб тебя задержать.
   - Сеньора, - отвечал я, - не причисляйте меня к числу своих  врагов.  Я
не знаю дона Фернандо де Лейва, и мне даже не известно, кто вы. Дело чести
принудило меня, несчастного, покинуть Мадрид, и клянусь вам чем угодно, не
застигни меня гроза, я не был бы у вас. Судите обо мне более благосклонно:
вместо того чтоб считать меня соучастником нанесенной вам обиды, поверьте,
что я скорее готов отомстить за нее.
   Эти последние слова, а также тон,  которым  я  их  произнес,  успокоили
даму, и она, видимо, перестала принимать меня за врага, но  зато  гнев  ее
сменился печалью. Она  принялась  горько  рыдать.  Слезы  молодой  сеньоры
растрогали меня, и я был огорчен не меньше ее, хотя и не имел ни малейшего
понятия об ее несчастье. Но я не только плакал вместе с нею: горя желанием
отомстить за нее, я чувствовал, как меня охватывает ярость.
   - Сеньора, - воскликнул я, - в чем состоит нанесенное вам  оскорбление?
Скажите мне все: я сочувствую вашей обиде. Угодно ли вам, чтоб я  погнался
за доном Фернандо и пронзил ему сердце? Назовите мне  всех,  кого  следует
истребить! приказывайте! Каковы бы ни были опасности и невзгоды, связанные
с этой местью, незнакомец, которого вы считаете заодно с  вашими  врагами,
готов пожертвовать за вас своей жизнью.
   Этот порыв поразил прекрасную даму, и слезы ее прекратились.
   - Ах, сеньор, - сказала она, - простите мне подозрение,  вызванное  тем
печальным состоянием, в котором вы меня видите. Ваши великодушные  чувства
вывели Серафину из заблуждения и даже  побудили  не  стыдиться  того,  что
посторонний человек стал свидетелем бесчестья, нанесенного ее  семье.  Да,
благородный незнакомец, я признаю свою ошибку и не  отказываюсь  от  вашей
помощи, но вовсе не требую от вас смерти дона Фернандо.
   - В таком случае, - спросил я, - какой же услуги ждете вы от меня?
   - Сеньор, - отвечала Серафина, - вот чем я удручена.  Дон  Фернандо  де
Лейва влюблен в мою сестру Хулию, которую он случайно увидал в Толедо, где
мы обычно живем. Три месяца тому назад он попросил ее руки у графа Полана,
моего отца, который отказал ему из-за старой вражды, царящей между  нашими
родами. Моей сестре нет еще пятнадцати лет; она легкомысленно  последовала
дурным советам моих прислужниц, несомненно, подкупленных доном Фернандо, а
этот кавалер, уведомленный о том, что мы находимся одни в нашем загородном
доме, воспользовался случаем, чтоб похитить Хулию.  Мне  хотелось  бы,  по
крайней мере, узнать, какое убежище он избрал, дабы отец мой и  брат,  уже
два месяца пребывающие в Мадриде, приняли нужные меры. Ради господа  бога,
- добавила она, - потрудитесь обыскать окрестности Толедо и добудьте самые
точные сведения об этом похищении: пусть моя семья будет обязана вам этим.
   Сеньора Серафина не подумала о том, что это  было  совсем  неподходящее
поручение для человека, которому надлежало как можно  скорее  убраться  из
Кастилии. Но до того ли ей было? Я  сам  забыл  об  опасности.  Увлеченный
счастьем услужить  прелестнейшей  в  мире  особе,  я  с  восторгом  принял
поручение и поклялся выполнить его  столь  же  быстро,  сколь  и  усердно.
Действительно, я не стал дожидаться рассвета, чтоб сдержать свое слово, но
тотчас же покинул Серафину, умоляя простить мне  причиненный  ей  испуг  и
обещая вскоре снабдить ее вестями. Я вышел  оттуда  тем  же  путем,  каким
вошел, однако столь занятый мыслями о даме, что мне нетрудно было  понять,
насколько я уже увлечен ею. Еще больше убедился я в  этом  по  усердию,  с
которым рыскал ради нее, и по  любовным  мечтам,  которыми  упивался.  Мне
думалось, что  Серафина,  несмотря  на  свою  печаль,  догадалась  о  моей
зарождающейся любви и, быть может, взглянула на это не без удовольствия. Я
даже рисовал себе, что если б мне  удалось  принести  ей  точные  вести  о
сестре и если б дело обернулось согласно ее желаниям, то вся честь  выпала
бы на мою долю.
   Дон Альфонсо прервал в этом месте нить своего повествования  и  спросил
старого отшельника:
   - Простите меня, отче, если, увлеченный страстью, я  останавливаюсь  на
подробностях, которые, без сомнения, вам наскучили.
   - Они мне нисколько не наскучили, сын мой, - отвечал  анахорет.  -  Мне
даже очень интересно узнать, до какой степени ваше сердце  занято  молодой
дамой, о которой вы нам рассказываете, ибо я сообразую с этим свои советы.
   -  Увлекаемый  этими  соблазнительными  мечтами,  -  продолжал  молодой
человек, - я двое суток разыскивал похитителя Хулии; но, несмотря на самые
рьяные  попытки,  мне  не  удалось  обнаружить  никаких  следов.   Глубоко
раздосадованный бесплодностью своих усилий, я вернулся к Серафине,  ожидая
застать ее в сильной тревоге. Но она была гораздо спокойнее, чем я  думал.
Я узнал от нее, что она оказалась счастливее меня и уже получила  вести  о
судьбе своей сестры: сам дон  Фернандо  уведомил  ее  письмом,  что  тайно
женился на Хулии и отвез ее в один из толедских монастырей.
   - Я отослала его письмо отцу, - продолжала Серафина. - Надеюсь, что все
кончится дружелюбно и что торжественное венчание вскоре прекратит  распрю,
так давно разделяющую наши роды.
   Уведомив меня о судьбе своей сестры, она заговорила о  причиненном  мне
беспокойстве и об опасностях, которым по  неосторожности  подвергла  меня,
побудив разыскивать похитителя и забыв о том, что я рассказывал ей о своем
поединке, заставившем меня спастись бегством. Она извинилась передо мной в
самых обходительных выражениях и, заметив мою усталость, пригласила меня в
салон, где мы оба уселись. На ней было домашнее платье из  белой  тафты  с
черными полосами и небольшая наколка из той же материи, украшенная черными
же перьями. Это навело меня на мысль о том, что  она  вдова;  но  так  как
выглядела она очень молодой, то я не знал, какого мнения держаться.
   Если я горел желанием получить интересовавшие меня сведения, то и ей не
меньше меня хотелось узнать, кто я такой. Она спросила, как меня зовут,  и
сказала, что моя благородная внешность и великодушная жалость,  побудившая
меня так горячо принять ее сторону,  с  несомненностью  свидетельствуют  о
моем знатном происхождении. Вопрос застал меня  врасплох;  я  покраснел  и
смутился. Но стыд перед правдой оказался слабее, чем стыд перед ложью, и я
отвечал, что мой отец, барон Штейнбах, офицер немецкой гвардии.
   - Скажите мне также, - продолжала дама, - какая  причина  побудила  вас
покинуть Мадрид. Заранее обещаю вам заступничество  моего  отца,  а  также
моего брата, дона Гаспара. Позвольте мне хотя  бы  этим  ничтожным  знаком
внимания выразить благодарность кавалеру, рисковавшему своей жизнью, чтобы
мне услужить.
   Я не счел нужным скрывать от нее обстоятельств  поединка.  Она  осудила
убитого мною кавалера и обещала заинтересовать в моем деле всю свою родню.
   Удовлетворив ее любопытство, я попросил  ее  отплатить  мне  тем  же  и
сказать, связана ли она брачными узами.
   - Три года тому назад, - отвечала она, - отец выдал меня замуж за  дона
Диего де Лара, но вот уже пятнадцать месяцев, как я вдовею.
   - Какое же несчастье, сеньора, так рано лишило вас супруга?  -  спросил
я.
   - Не стану  этого  скрывать,  сеньор,  -  ответствовала  дама,  -  дабы
отплатить вам за откровенность, которою вы меня почтили.
   - Дон Диего де Лара, - продолжала она, - был весьма пригожим кавалером.
Он страстно любил меня и, желая мне понравиться, ежедневно делал  все,  на
что только способен нежный и пылкий поклонник ради предмета  своей  любви.
Но, несмотря на свои старания и на все достоинства, которыми  он  обладал,
ему не удалось  покорить  мое  сердце.  По-видимому,  одного  усердия  или
признанных качеств недостаточно для того, чтоб снискать взаимность. Увы! -
добавила она, - нередко бывает, что совершенно незнакомый человек  внушает
нам чувство с первого взгляда. Словом, я не  могла  его  полюбить.  Своими
нежностями он больше смущал, нежели  очаровывал  меня;  я  была  вынуждена
отвечать  на  них  без  склонности,  и  хотя   втайне   укоряла   себя   в
неблагодарности, но все же и свою участь считала достойной  сожаления.  На
его, да и на мое несчастье, он  был  еще  более  чуток,  чем  влюблен.  Он
угадывал все, что скрывалось за моими  поступками  и  речами,  и  читал  в
глубине  моей  души.  Беспрестанно  жаловался  он  на  мое  равнодушие,  и
невозможность мне понравиться тем более огорчала его, что он даже  не  мог
винить в этом соперника: мне не было еще и шестнадцати лет, и  прежде  чем
посвататься ко мне, он подкупил всех моих служанок, которые  удостоверили,
что никто еще не привлек моего внимания. "Да,  Серафина,  -  говаривал  он
часто, - я хотел бы, чтоб вы питали склонность к другому и чтоб  это  было
единственной причиной вашего  равнодушия  ко  мне.  Мои  старания  и  ваша
добродетель  восторжествовали  бы  над  этим  увлечением;  но   теперь   я
отчаиваюсь пленить ваше сердце, раз оно не откликнулось на все  проявления
моей любви". Устав слушать постоянно одни и те же речи, я посоветовала ему
лучше положиться  на  время  и  не  нарушать  моего,  да  и  своего  покоя
чрезмерной чувствительностью. Действительно, в тогдашнем моем  возрасте  я
была еще не в состоянии оценить тонкости столь изысканной любви. Так бы  и
следовало поступить дону Диего; но, видя, что прошел целый год,  а  он  не
добился  ничего,  мой  муж  потерял  терпение  или,  вернее,  рассудок  и,
сославшись  на  дело,  якобы  требовавшее  его  присутствия   при   дворе,
отправился вместо этого воевать в Нидерланды в качестве волонтера.  Вскоре
он нашел среди опасностей то, чего искал, т.е. конец своей жизни  и  своих
мучений.
   После того как донья  Серафина  окончила  свой  рассказ,  мы  принялись
беседовать о странном характере  ее  супруга.  Наш  разговор  был  прерван
прибытием  курьера,  привезшего  Серафине  письмо  от  графа  Полана.  Она
попросила у меня позволения прочитать его,  и  я  заметил,  как  во  время
чтения она побледнела и задрожала. Дочитав до конца, она воздела  глаза  к
небу, испустила долгий  вздох,  и  лицо  ее  в  одно  мгновение  оросилось
слезами. Я не остался равнодушен к ее горю. Меня объяла тревога, и,  точно
предугадывая удар, который должен был меня поразить, я  почувствовал,  как
сердце леденеет от смертельного страха.
   - Сеньора, - спросил я почти угасшим голосом, - позвольте спросить вас,
о каком новом несчастье извещает вас это послание?
   - Возьмите его, сеньор, -  грустно  отвечала  Серафина,  передавая  мне
письмо, - прочтите сами, что пишет мой отец. Увы,  оно  вас  даже  слишком
касается.
   После этих слов, вселивших в меня ужас, я с дрожью взял письмо и прочел
следующее:

   "Ваш брат, дон Гаспар, дрался вчера в Прадо. Его ранили шпагой,  отчего
он скончался сегодня. Перед смертью он заявил, что убивший его  кавалер  -
сын барона Штейнбаха, офицера немецкой  гвардии.  В  довершение  несчастья
убийца ускользнул от меня. Он бежал, но я  не  пожалею  ничего,  чтоб  его
изловить,  в  каком  бы  месте  он  ни  скрывался.  Я  напишу   нескольким
губернаторам, которые не преминут арестовать его, если  он  проедет  через
вверенные им города. Кроме того,  я  постараюсь  с  помощью  других  писем
преградить ему все дороги.
   Граф Полан".

   Можете себе представить, в какое смятение привело это  письмо  все  мои
чувства. Несколько минут я пребывал в полной неподвижности,  будучи  не  в
силах произнести ни одного слова. Подавленный  этой  вестью,  я  предвидел
жестокие последствия, которыми смерть дона Гаспара  угрожала  моей  любви.
Меня внезапно охватило глубокое отчаяние. Я бросился к ногам  Серафины  и,
подавая ей обнаженную шпагу, воскликнул:
   -  Сеньора,  освободите  графа  Полана  от  необходимости   разыскивать
человека, который мог бы ускользнуть от  его  кары.  Отомстите  за  своего
брата; уничтожьте убийцу собственной рукой: пронзите меня.  Пусть  тот  же
клинок, который лишил его жизни, станет  роковым  и  для  его  несчастного
врага.
   - Сеньор, - возразила Серафина, отчасти растроганная моим поступком,  -
я любила дона Гаспара; хотя вы убили его в честном поединке и хотя он  сам
виновен в своем несчастье, но  вы,  конечно,  понимаете,  что  я  разделяю
чувства отца. Да, дон Альфонсо, я ваш враг и  предприму  против  вас  все,
чего требуют кровь и дружба; но я не стану злоупотреблять вашей  неудачей,
хотя бы она и дала мне возможность осуществить  свое  мщение;  если  честь
вооружает меня против гас, то она  же  запрещает  мне  мстить  недостойным
образом. Обязанности гостеприимства ненарушимы,  и  я  не  хочу  отплатить
убийством за услугу, которую  вы  мне  оказали.  Бегите!  скройтесь,  если
удастся, от наших преследований и от кары закона и спасите свою голову  от
угрожающей опасности.
   - Как, сеньора, - продолжал я, - вы можете отомстить  и  предоставляете
это закону, который, быть может,  не  удовлетворит  вашей  ненависти?  Ах,
пронзите лучше презренного, который недостоин вашей пощады! Нет, сударыня,
не обращайтесь со мной так благородно и великодушно. Знаете ли вы, кто  я?
Весь Мадрид считает меня сыном барона  Штейнбаха,  а  я  только  подкидыш,
которого он воспитал из жалости. Мне даже не известно, кто мои родители.
   - Это безразлично, - прервала меня Серафина с такой  поспешностью,  как
если б мои последние слова доставили ей новое огорчение, -  будь  вы  даже
последним из людей, я сделаю то, что мне повелевает честь.
   - Но если смерть брата, сударыня, не в силах побудить вас к тому, чтобы
вы пролили мою кровь, то я разожгу  вашу  ненависть  новым  преступлением,
дерзость которого вы, надеюсь,  не  сможете  простить.  Я  обожаю  вас:  с
первого  же  взгляда   ваши   чары   ослепили   меня,   и,   несмотря   на
неопределенность своей судьбы, я возмечтал посвятить себя вам. Да,  я  был
влюблен или, вернее, настолько тщеславен! я надеялся, что  небо,  которое,
быть может,  щадит  меня,  утаивая  мое  происхождение,  откроет  мне  его
когда-нибудь и что я смогу, не краснея, назвать вам свое  имя.  Неужели  и
после этого оскорбительного признания вы не решитесь меня наказать?
   - Это дерзкое признание, - отвечала она, - оскорбило бы меня во  всякое
другое время; но я прощаю вам ради тех волнений, которые  вы  переживаете.
Кроме того, в моем теперешнем состоянии мне не  до  слов,  которые  у  вас
вырвались. Еще  раз,  дон  Альфонсо,  -  добавила  она,  прослезившись,  -
уезжайте! покиньте дом,  который  вы  наполняете  печалью;  каждая  лишняя
минута вашего пребывания усиливает мои муки.
   - Я более не противлюсь, сеньора, - возразил  я,  приподымаясь.  -  Мне
приходится покинуть вас, но не думайте, что, тщась сохранить  свою  жизнь,
которая вам ненавистна, я стал бы искать надежного убежища.  Нет,  нет,  я
приношу себя в жертву вашему гневу. С  нетерпением  буду  ждать  в  Толедо
участи, которую вы мне уготовите, и, не уклоняясь от ваших  преследований,
сам ускорю конец своих злоключений.
   С этими словами я удалился. Мне подали лошадь, и я отправился в Толедо,
где пробыл неделю, и где, действительно, так мало скрывался,  что,  право,
не знаю, как меня не арестовали, ибо не думаю, чтоб  граф  Полан,  который
старается заградить мне все пути, не сообразил, что я могу проехать  через
Толедо. Наконец, вчера я покинул этот город, где,  казалось,  сам  лезу  в
западню, и, не выбирая никакой определенной дороги, доехал до этого грота,
как человек, которому нечего терять. Вот,  отец  мой,  что  меня  терзает.
Прошу не оставить меня своим советом".



   <b>ГЛАВА XI. Что за человек был старый отшельник</b>
   <b>и как Жиль Блас очутился в знакомой компании</b>

   Когда дон Альфонсо закончил печальное повествование о своих  невзгодах,
старый отшельник сказал:
   - Сын мой, вы поступили  весьма  безрассудно,  оставаясь  так  долго  в
Толедо. Я взираю иными глазами на все то, что вы мне  рассказали,  и  ваша
любовь к Серафине представляется  мне  сплошным  безумием.  Поверьте  мне,
смотрите действительности в лицо:  вы  должны  забыть  эту  молодую  даму,
которая не может стать вашей. Отступите  добровольно  пред  Препятствиями,
которые вас разделяют, и следуйте за вашей звездой, которая, судя по  всем
данным,  уготовила  вам  другие  приключения.  Вы   безусловно   встретите
какую-нибудь юную особу, которая произведет на вас такое же впечатление  и
брата которой вы не убивали.
   Он собрался было добавить еще много всяких наставлений,  клонившихся  к
тому, чтоб убедить дона Альфонсо вооружиться терпением, как в пещеру вошел
другой отшельник, нагруженный туго набитой сумой. Он  вернулся  из  города
Куэнсы, где собрал  обильные  пожертвования.  Выглядел  он  моложе  своего
товарища, а борода его была рыжая и очень густая.
   - Добро пожаловать, брат Антонио, - сказал  старый  анахорет.  -  Какие
новости принесли вы из города?
   - Довольно  дурные,  -  отвечал  рыжий  брат,  передавая  ему  бумажку,
сложенную в форме письма. - Вы узнаете все из этой записки.
   Старец вскрыл письмо и, прочитав с должным вниманием, воскликнул:
   - Ну, и слава богу! Раз хвостик найден, то нам остается только  принять
какое-нибудь решение. Переменим тон,  сеньор  Альфонсо,  -  продолжал  он,
обращаясь к молодому кавалеру. - Вы видите перед собой  человека,  подобно
вам подверженного капризам судьбы. Мне сообщают из Куэнсы, лежащей в одной
миле отсюда, что  меня  очернили  в  глазах  правосудия,  все  сподвижники
которого должны с завтрашнего же дня двинуться походом на этот скит,  чтоб
заручиться моей особой. Но они не застанут зайца в норе. Я уже не  впервые
попадаю  в  такие  переделки.  Благодарение  господу,  мне  почти   всегда
удавалось отвертеться с умом. Я предстану перед вами в новом обличьи,  ибо
ваш покорный слуга вовсе не отшельник и вовсе не старик.
   С этими словами он скинул с себя свой  длинный  балахон  и  оказался  в
камзоле из черной саржи  с  прорезными  рукавами.  Затем  он  снял  треух,
развязал  шнурок,  на  котором  держалась  его  приставная  борода,  и  мы
неожиданно увидели перед собой человека в возрасте от двадцати  восьми  до
тридцати лет. По его примеру брат Антонио сбросил отшельническую одежду и,
отделавшись от бороды тем же способом,  что  и  его  товарищ,  вытащил  из
старого, наполовину источенного деревянного  баула  дрянную  сутанеллу,  в
которую тут же и облачился. Но представьте себе  мое  удивление,  когда  я
узнал в старом анахорете сеньора  Рафаэля,  а  в  брате  Антонио  -  моего
дорогого и верного слугу Амбросио Ламела.
   - Ого! - вырвалось у меня, - я, кажется, попал в знакомую компанию!
   - Действительно так, сеньор Жиль Блас, -  отвечал  мне  со  смехом  дон
Рафаэль, - вы встретили двух своих друзей в тот момент, когда меньше всего
этого ожидали. Согласен, что у вас есть кой-какие основания жаловаться  на
нас; но забудем прошлое и возблагодарим небо за то,  что  оно  нас  свело:
Амбросио  и  я  предлагаем  вам  свои  услуги,  коими  отнюдь   не   стоит
пренебрегать. Не считайте нас злодеями. Мы ни на кого не нападаем и никого
не убиваем: мы только стараемся жить на чужой счет; но если кража является
несправедливым    поступком,    то    необходимость    оправдывает     эту
несправедливость. Присоединитесь к нам и давайте бродить вместе. Это очень
приятный образ жизни,  если  кто  умеет  соблюдать  осторожность.  Правда,
несмотря  на  всю  нашу  предусмотрительность,  сцепление   второстепенных
обстоятельств бывает  иногда  таково,  что  с  нами  случаются  неприятные
приключения; но наплевать, ибо зато  мы  еще  больше  ценим  приятные.  Мы
привыкли к смене погоды, к превратностям Фортуны.
   - Сеньор кавальеро, - продолжал  мнимый  отшельник,  обращаясь  к  дону
Альфонсо, - мы делаем вам такое же предложение, и с вашей стороны было  бы
неблагоразумно отвергать его в вашей теперешней ситуации, ибо,  не  говоря
уже о деле, заставляющем вас  скрываться,  вы,  вероятно,  сейчас  не  при
деньгах.
   - Вы угадали, - отвечал дон Альфонсо, - и признаюсь, что это  усиливает
мои огорчения.
   - В таком случае, - продолжал дон Рафаэль, - не  покидайте  нас.  Самое
лучшее, что вы можете придумать, это присоединиться к нам. У вас не  будет
недостатка ни в чем, и мы сделаем бесплодными преследования ваших  врагов.
Нам знакома почти вся Испания, которую  мы  обошли  вдоль  и  поперек.  Мы
знаем, где находятся леса, горы и все  места,  пригодные  для  того,  чтоб
служить убежищем от жестокостей правосудия.
   Дон  Альфонсо  поблагодарил  их  за   хорошее   отношение   и,   будучи
действительно  без  денег  и  без  всяких   других   средств,   согласился
сопровождать их. Я тоже решился на это, так как не хотел покидать молодого
человека, к которому начинал питать большое расположение.
   Мы условились отправиться вчетвером и  не  расставаться.  Договорившись
относительно этого, мы принялись обсуждать, двинуться ли нам в путь тотчас
же или сперва приложиться к бурдюку с отличным вином, который брат Антонио
принес накануне из Куэнсы; но Рафаэль, как наиболее опытный,  заявил,  что
сперва следует подумать о безопасности и  что,  по  его  мнению,  надлежит
добраться за ночь до дремучего леса между Вильярдесой и Альмодаваром,  где
мы можем сделать привал и без малейшей тревоги провести  день,  предаваясь
отдыху. Мы одобрили это предложение. Тогда мнимые отшельники собрали в два
узла всю провизию и все свои пожитки и нагрузили ими, наподобие переметных
сумок, коня дона Альфонсо. Это было  выполнено  с  невероятной  быстротой,
после чего  мы  удалились  из  скита,  оставив  в  добычу  правосудию  два
отшельнических балахона, одну  седую  и  одну  рыжую  бороды,  две  жалких
лежанки, стол, дрянной баул, два старых соломенных  кресла  и  изображение
св.Пахомия.
   Мы  прошагали  всю  ночь  и  уже  начали  испытывать  усталость,  когда
заметили, на заре лес, к которому стремились. Вид  гавани  придает  свежие
силы матросам, утомленным  долгим  плаванием.  Это  ободрило  нас,  и  мы,
наконец, достигли  цели  нашего  странствования  еще  до  восхода  солнца.
Углубившись в самую гущу леса, мы расположились в весьма приятном месте на
лужайке, окруженной несколькими могучими дубами, сплетенные ветви  которых
образовывали свод, не проницаемый для дневной жары. Разгрузив и  разнуздав
коня, мы предоставили ему пастись, а сами уселись на газоне.  Извлекши  из
сумы брата Антонио несколько здоровенных ломтей хлеба  и  кусков  жареного
мяса, мы принялись уписывать за обе щеки.  Но,  несмотря  на  аппетит,  мы
нередко прерывали еду, чтобы  хлебнуть  из  бурдюка,  который  то  и  дело
переходил из одних объятий в другие.
   Под конец трапезы дон Рафаэль сказал дону Альфонсо:
   - Сеньор кавальеро, в ответ на вашу откровенность считаю долгом с такой
же искренностью рассказать вам историю своей жизни.
   - Вы  доставите  мне  этим  большое  удовольствие,  -  ответил  молодой
человек.
   - А мне в особенности, - воскликнул я. - Сгораю от  любопытства  узнать
ваши похождения, которые, несомненно, стоят того, чтоб их послушать.
   -  Ручаюсь  вам  за  это,  -  возразил  дон  Рафаэль.  -  Я   собираюсь
когда-нибудь записать их, но приберегаю эту забаву на старость, ибо я  еще
молод и надеюсь основательно пополнить сей том. Однако  все  мы  утомлены;
давайте поспим несколько часов. Пока  мы  трое  будем  отдыхать,  Амбросио
покараулит во избежание какой-либо неожиданности, а затем вздремнет в свою
очередь.
   С этими словами он растянулся на земле. Дон Альфонсо сделал  то  же.  Я
последовал их примеру, а Амбросио стал на стражу.
   Вместо того чтоб предаться отдыху, дон  Альфонсо  принялся  раздумывать
над своими несчастьями. Я тоже не сомкнул глаз. Что касается дона Рафаэля,
то он вскоре заснул, но, проснувшись час спустя и видя, что мы расположены
его слушать, сказал Ламеле:
   - Друг Амбросио, ты сможешь теперь усладить себя сном.
   - Ни-ни, - отвечал Ламела, - я вовсе не хочу спать, и хотя мне известны
все происшествия вашей жизни, однако они так поучительны для  людей  нашей
профессии, что я с охотой послушаю их снова.
   Тотчас же дон Рафаэль приступил к своему повествованию и рассказал  нам
следующее.




        КНИГА ПЯТАЯ


   <b>ГЛАВА I. Похождения дона Рафаэля</b>

   Я сын мадридской актрисы, прославившейся своим декламаторским талантом,
а еще больше своими любовными связями. Ее  звали  Лусиндой.  Что  касается
отца, то не дерзну приписать себе такового. Я могу назвать  вам  вельможу,
который был влюблен  в  мою  мать,  когда  я  появился  на  свет;  но  эти
хронологические  данные   едва   ли   в   состоянии   служить   бесспорным
доказательством того, что он был творцом моих дней. Особы, принадлежащие к
профессии моей матушки, весьма ненадежны в  этом  отношении;  в  то  самое
время, когда  эти  дамы  кажутся  вам  особенно  преданными  какому-нибудь
вельможе, они почти всегда находят ему помощника за его же деньги.
   Что может быть достойнее чем стоять выше злословия?!
   Вместо того чтоб дать мне воспитание на стороне, Лусинда без  стеснения
брала меня за руку и открыто водила в театр,  не  смущаясь  ни  сплетнями,
ходившими на ее счет, ни лукавыми насмешками, которые обычно вызывало  мое
появление. Словом, я был ее радостью, и все навещавшие ее мужчины  ласкали
меня: возможно, что родная кровь влекла их ко мне.
   Первые двенадцать лет я провел во  всяких  пустых  забавах.  Меня  едва
обучали читать и писать и еще меньше старались о том, чтоб  преподать  мне
догматы нашей веры. Я научился только танцевать, петь и играть на гитаре -
это было все, что я умел, когда маркиз де Леганьес предложил взять меня  к
своему сыну,  который  был  в  одном  со  мной  возрасте.  Лусинда  охотно
согласилась, и тут я всерьез принялся за  учение.  Молодой  Леганьес  ушел
немногим дальше меня. Этот юный сеньор, видимо, не был рожден  для  науки;
он не знал почти ни одной  буквы  алфавита,  хотя  прошло  уже  пятнадцать
месяцев, как при нем состоял гувернер. Другие учителя тоже не добились  от
него никакого толку; он выводил их из терпения. Правда, им было  запрещено
прибегать к строгости,  а  также  решительно  приказано  обучать  его  без
мучений. Этот приказ вдобавок к слабым способностям  ученика  делал  уроки
довольно бесполезными.
   Но гувернер, как вы сейчас увидите, изобрел отличное средство  стращать
молодого сеньора, не нарушая при этом отцовского запрещения. Он решил сечь
меня  всякий  раз,  как  маленький  Леганьес  провинится,  и  не  преминул
выполнить свое намерение. Этот педагогический прием  пришелся  мне  не  по
вкусу; я удрал и побежал к матушке  жаловаться  на  несправедливость.  Но,
несмотря на всю ее нежность ко мне, у нее хватило мужества устоять  против
моих слез, и, учитывая важные преимущества, с которыми было связано для ее
сына пребывание у маркиза де Леганьеса, она приказала тотчас же  водворить
меня обратно. Таким образом я снова попал в лапы гувернера.  Заметив,  что
его изобретение дает хорошие результаты, он  продолжал  сечь  меня  вместо
маленького  барчука  и,  для  того  чтоб  произвести  на   него   побольше
впечатления, порол меня вовсю. Я  каждый  день  знал  наверняка,  что  мне
придется расплачиваться за юного Леганьеса. Могу сказать, что он не выучил
ни одной буквы алфавита без того, чтоб мне не всыпали добрых  ста  ударов:
судите сами, во что обошлось мне его начальное обучение.
   Но кнут не был единственной неприятностью, которую мне пришлось вынести
в этом доме: так как все знали, кто  я,  то  последняя  челядь  вплоть  до
поварят попрекала меня моим рождением. Это так меня обозлило, что  в  один
прекрасный день я  сбежал,  изловчившись  захватить  все  наличные  деньги
гувернера, а это составляло около ста пятидесяти дукатов. Такова была  моя
месть за порку, которой он меня подвергал, и полагаю,  что  я  не  мог  бы
изобрести более для  него  чувствительной.  Я  совершил  свою  проделку  с
немалой ловкостью, хотя  это  был  мой  первый  опыт,  и  у  меня  хватило
изворотливости уклониться от преследования, которое продолжалось в течение
двух дней. Я покинул Мадрид и  направился  в  Толедо,  не  видя  за  собой
никакой погони.
   Мне шел тогда пятнадцатый  год.  Какое  удовольствие  в  этом  возрасте
чувствовать себя независимым  человеком  и  хозяином  своих  поступков!  Я
познакомился с молодыми  людьми,  которые  меня  обтесали  и  помогли  мне
спустить мои дукаты. Затем я пристал к шулерам, которые  так  развили  мои
природные способности, что я вскоре стал одним  из  первых  рыцарей  этого
ордена. По прошествии пяти лет  меня  обуяло  желание  постранствовать:  я
покинул  своих  собратий  и,  намереваясь  начать   свои   путешествия   с
Эстремадуры, отправился в Алкантару; но еще по дороге  в  этот  город  мне
представился  случай  использовать  свои  таланты,  и  я  не  захотел  его
упустить. Так как я путешествовал пешком и к тому же нагруженный  довольно
увесистой котомкой, то от времени до времени устраивал привалы  под  тенью
деревьев, расположенных в нескольких шагах от  проезжей  дороги.  Тут  мне
повстречались два папенькиных  сынка,  которые  наслаждались  прохладой  и
весело болтали лежа на траве. Я отвесил им вежливый  поклон  и  вступил  с
ними в разговор, что, как мне показалось не вызвало у них  неудовольствия.
Старшему из них не было еще пятнадцати лет, и оба выглядели простачками.
   - Сеньор кавальеро, - сказал мне младший, -  мы  сыновья  двух  богатых
пласенских   горожан.   Нам   сильно   захотелось   увидать    Королевство
Португальское, и, чтобы удовлетворить свое любопытство, мы взяли каждый по
сто пистолей у наших родителей. Хотя  мы  и  путешествуем  пешком,  однако
собираемся пройти очень далеко с этими деньгами. Каково ваше мнение?
   - Если б у меня было столько денег, то я пробрался бы бог знает куда! -
отвечал я им. - Я обошел бы все четыре части света. Ах  ты,  черт!  Двести
пистолей!  Да  это  колоссальная  сумма,  которой  конца  не  видно!  Если
позволите, господа,  то  я  провожу  вас  до  города  Альмерина,  где  мне
предстоит получить наследство от дяди, прожившего там лет двадцать.
   Оба  папенькиных  сынка  заявили,  что   мое   общество   доставит   им
удовольствие.
   Слегка отдохнув, вы зашагали по направлению к Алкантаре,  куда  прибыли
еще до сумерек, и отправились ночевать в  хорошую  гостиницу.  Нам  отвели
горницу, в которой стоял шкап, запиравшийся на ключ. Мы заказали  ужин,  а
пока его готовили, я предложил своим спутникам прогуляться по городу.  Они
согласились на мое предложение, и, заперев наши котомки в  шкап,  ключ  от
которого забрал один из юношей, мы вышли из гостиницы. Затем мы  принялись
посещать церкви, и когда зашли в  соборную,  то  я  внезапно  притворился,
будто у меня неотложное дело.
   - Господа, - сказал я своим спутникам, - чуть было я не забыл, что один
толедский знакомый попросил меня  переговорить  с  купцом,  который  живет
подле  этой  церкви.  Пожалуйста,  подождите  меня  здесь;  я  моментально
вернусь.
   С этими словами я их покинул.  Бегу  в  гостиницу,  подлетаю  к  шкапу,
взламываю замок и, обшарив котомки юных горожан, нахожу их пистоли. Бедные
дети! Я не оставил им даже столько, чтоб расплатиться за ночлег: я  забрал
все. После этого, быстро выйдя из города, я пошел по дороге в  Мериду,  не
беспокоясь о том, что станется с ними.
   Это приключение, не вызвавшее у меня  ничего,  кроме  смеха,  дало  мне
возможность путешествовать с приятностью. Несмотря  на  молодость,  я  уже
умел вести себя с осторожностью и, могу сказать, был развит не по летам. Я
решил купить мула, что и осуществил в первом же местечке.  Кроме  того,  я
сменил котомку на чемодан и вообще начал разыгрывать из себя более важного
барина.
   На третий день я встретил на проезжей дороге человека, который  во  всю
глотку распевал вечерню. По виду я заключил, что он  псаломщик,  и  сказал
ему:
   - Валяйте, валяйте, сеньор бакалавр! Это у вас здорово  выходит.  Вижу,
что вы любитель своего ремесла.
   - Сеньор, - отвечал он, - с вашего позволения я - псаломщик и не  прочь
поупражнять голос.
   С этого у нас  завязался  разговор,  и  я  заметил,  что  имею  дело  с
остроумнейшим и приятнейшим человеком. Ему было года двадцать  четыре  или
двадцать пять. Так как он шел пешком, то я поехал шагом, для того чтобы не
лишить себя удовольствия побеседовать с ним. Между  прочим,  разговорились
мы о Толедо.
   - Я хорошо знаю этот город, - сказал псаломщик. - Мне пришлось  прожить
в нем довольно долгое время, и у меня даже есть там несколько друзей.
   - А где вы изволили жить в Толедо? - прервал я его.
   - На Новой улице, - отвечал он. - Я проживал там  с  доном  Висенте  де
Буэна Гарра, доном Матео де Кордел и  еще  двумя  или  тремя  благородными
кавалерами. Мы квартировали вместе, столовались вместе и отлично проводили
время.
   Эти слова поразили меня, ибо надо сказать, что  названные  им  кавалеры
были те самые плуты, с которыми я хороводился в Толедо.
   - Сеньор псаломщик, - воскликнул я, - господа, которых вы назвали,  мне
знакомы, и я тоже жил с ними на Новой улице.
   - Я вас понял, - сказал он  с  улыбкой,  -  вы,  значит,  вошли  в  эту
компанию три года тому назад, когда я из нее вышел.
   - Я только что расстался с этими господами, - отвечал я, -  так  как  у
меня явилась охота попутешествовать. Я  собираюсь  объехать  Испанию.  Чем
больше у меня будет опыта, тем выше станут меня ценить.
   - Безусловно, - возразил он,  -  кто  хочет  набраться  разума,  должен
постранствовать. Я покинул Толедо по той же причине, хотя жил там  в  свое
удовольствие. Благодарю небо за то, - продолжал он, - что оно послало  мне
рыцаря моего ордена в  тот  момент,  когда  я  меньше  всего  этого  ждал.
Объединимся:  давайте  бродить  вместе,  посягать  на  мошну  ближнего   и
пользоваться всеми случаями, которые нам представятся, чтоб проявить  свои
таланты.
   Он сделал мне это предложение так дружески и чистосердечно, что  я  его
принял. Своей откровенностью он сразу завоевал мое доверие.  Мы  открылись
друг другу. Я рассказал ему все, что случилось со мной, а он не  скрыл  от
меня своих похождений.  При  этом  он  сообщил,  что  только  что  покинул
Порталегре, откуда, переодевшись псаломщиком, ему пришлось поспешно удрать
из-за какой-то провалившейся мошеннической проделки.  После  того  как  он
исповедался мне во всех своих делах,  мы  порешили  вдвоем  отправиться  в
Мериду попытать  счастья,  поживиться  там,  если  удастся,  и  тотчас  же
улепетнуть в другое место. С этого момента  наше  имущество  стало  общим.
Правда, дела Моралеса - так звали моего собрата - были неблестящи; все его
достояние состояло из пяти или шести дукатов и кой-какой одежонки, которую
он таскал с собой в торбе; но если я был богаче его деньгами, то  зато  он
превосходил меня в искусстве надувать людей. Мы поочередно ехали на муле и
таким манером добрались до Мериды.
   Прибыв в предместье, мы разыскали постоялый  двор,  и  как  только  мой
соратник переоделся в платье,  извлеченное  им  из  торбы,  то  тотчас  же
отправились пройтись по городу, чтобы  нащупать  почву  и  посмотреть,  не
представится ли случай поработать. Мы весьма внимательно приглядывались ко
всему, что попадалось нам на глаза, и походили - как сказал бы Гомер -  на
двух черных коршунов, рыщущих взглядом по  окрестностям  в  поисках  птиц,
которые могли бы стать для них добычей. Словом, мы выжидали, чтобы  судьба
доставила нам возможность использовать наше искусство, когда  заметили  на
улице седого кавалера с обнаженной шпагой, отбивавшегося от трех  человек,
которые сильно его теснили. Неравенство этого поединка возмутило  меня,  и
так как я от природы охотник до драки, то кинулся на помощь  кавалеру.  Мы
атаковали трех противников старца и принудили их обратиться в бегство.
   После отступления врагов старик рассыпался в благодарностях.
   - Мы очень рады, - слазал я ему, - что очутились здесь кстати и  смогли
вас выручить. Но разрешите спросить,  кому  мы  имели  честь  оказать  эту
услугу, и скажите, ради бога, почему эти трое хотели вас укокошить.
   - Господа, - отвечал он,  -  я  обязан  вам  слишком  многим,  чтоб  не
удовлетворить вашего любопытства. Меня зовут Херонимо де Мойадас, и я живу
в этом городе на доходы от своего состояния. Один из убийц, от которых  вы
меня освободили, влюблен в мою дочь. На днях он попросил у меня ее руки и,
не получив моего согласия, взялся за шпагу, чтобы мне отомстить.
   - Не разрешите ли также узнать, - спросил  я  снова,  -  какие  причины
побудили вас отказать этому кавалеру в браке с вашей дочерью.
   - Сейчас вам  скажу,  -  отвечал  он.  -  У  меня  был  брат  -  купец,
торговавший в этом городе. Его звали Аугустин. Два месяца  тому  назад  он
отправился в Калатраву, где поселился у своего клиента Хуана Велеса де  ла
Мембрилья. Они были закадычными друзьями, и  брат  мой,  дабы  еще  больше
скрепить эту дружбу, обещал  сыну  этого  клиента  руку  Флорентины,  моей
единственной дочери, не сомневаясь, что  в  силу  наших  добрых  отношений
убедит меня выполнить данное им  слово.  Действительно,  как  только  брат
вернулся в Мериду и заговорил со мной об этом, то я из любви к нему тотчас
же согласился. Он послал портрет Флорентины в Калатраву, но, увы,  ему  не
удалось закончить это дело: он скончался три недели тому назад. Умирая, он
заклинал меня не отдавать руки дочери никому, кроме сына  его  клиента.  Я
обещал, и вот почему я не выдал Флорентины за кавалера, который только что
напал на меня, хотя это была очень выгодная партия. Я раб своего слова и с
минуты на минуту жду сына Хуана де ла Мембрилья, чтоб  сделать  его  своим
зятем, хотя никогда не видал ни этого кавалера, ни его отца.  Простите  за
то, что я вам все это рассказываю, - добавил Херонимо де Мойадас, - но  вы
сами этого захотели.
   Я с  большим  вниманием  выслушал  старца  и,  решившись  на  проделку,
неожиданно пришедшую мне в голову, притворился глубоко изумленным и воздел
глаза к небу. Затем, повернувшись к  старцу,  я  сказал  ему  патетическим
тоном:
   - Ах, сеньор Мойадас! Возможно ли, что, вступив в Мериду, я  удостоился
счастья спасти жизнь собственного тестя?
   Эти слова чрезвычайно поразили старика и не в  меньшей  мере  Моралеса,
который показал мне всем своим видом, что  признает  меня  за  величайшего
плута.
   - Что вы говорите? - воскликнул старец. - Как?  Вы  сын  клиента  моего
брата?
   -  Да,  сеньор  Херонимо  де  Мойадас,  -  отвечал  я,   помогая   себе
бесстыдством и бросаясь ему на шею, - я тот счастливый смертный,  которому
предназначена очаровательная  Флорентина.  Но  прежде  чем  выразить  свою
радость по поводу вступления в вашу  семью,  позвольте  мне  выплакать  на
вашей груди слезы, которые вызывает во  мне  воспоминание  о  вашем  брате
Аугустине. Я был бы неблагодарнейшим из  людей,  если  б  не  был  глубоко
огорчен смертью человека, которому обязан счастьем своей жизни.
   С этими словами я снова облобызал добряка Херонимо и затем провел рукой
по глазам, как  бы  для  того,  чтобы  утереть  слезы.  Моралес,  внезапно
сообразивший все преимущества, которые мы могли извлечь из этой плутни, не
преминул пособить мне. Он надумал выдать себя за моего  лакея  и  принялся
еще пуще меня сетовать по поводу кончины сеньора Аугустина.
   - О, сеньор Херонимо! - воскликнул  он,  -  какую  вы  понесли  великую
утрату, потеряв вашего братца! Это был такой  порядочный  человек!  уникум
среди коммерсантов! бескорыстный купец, честный купец! купец, каких больше
не бывает!
   Мы напали на простого и доверчивого человека: далекий от мысли  о  том,
что мы его надуваем, он сам полез на крючок.
   - А почему вы прямо не явились ко мне? - спросил он. - Вам незачем было
останавливаться в гостинице. К чему  щепетильность  при  наших  теперешних
отношениях?
   - Сеньор, - вмешался Моралес, отвечая за меня, - мой господин  немножко
церемонен. Есть у него такой грешок. Он не обессудит меня, если я  упрекну
его в этом. Не скажу, однако, - добавил мой слуга, - чтоб он не заслуживал
некоторого извинения за то, что не решился явиться к  вам  в  таком  виде.
Дело в том, что нас обокрали дорогой: у нас отняли все наши пожитки.
   - Этот парень сказал вам правду, сеньор де Мойадас, - прервал я его.  -
Случившееся со мной несчастье было причиной того, что я не  остановился  у
вас. Я не посмел явиться в этом платье на глаза невесте, которая меня  еще
никогда не видала, и  выжидал  возвращения  слуги,  отправленного  мной  в
Калатраву.
   - Это происшествие, - возразил старик, - не должно  было  помешать  вам
заехать ко мне, и я намерен тотчас же поселить вас в своем доме.
   С этими словами он повел меня к себе. По дороге мы беседовали о  мнимой
краже, и я заявил, что вместе с вещами лишился также портрета Флорентины и
что это меня особенно огорчает. На это старик  смеясь  возразил,  что  мне
незачем сетовать на потерю, так как оригинал лучше  копии.  Действительно,
как только мы вошли в дом, он позвал свою дочь, которой не исполнилось еще
шестнадцати лет и которую можно было почесть за совершенство.
   - Вот юная особа, - обратился он ко мне, - которую покойный брат обещал
вам.
   - Ах, сеньор! - воскликнул я с пылом, - вам не к  чему  объяснять,  что
передо мной любезная Флорентина: ее очаровательные черты  запечатлелись  в
моей памяти и еще сильнее в моем  сердце.  Если  утерянный  мною  портрет,
который был только слабым наброском  таких  чар,  смог  воспламенить  меня
тысячами огней, то судите сами, какие чувства должны волновать меня в  эту
минуту.
   - Ваши речи слишком лестны, - сказала Флорентина, - и  я  не  настолько
тщеславна, чтоб считать себя достойной таких похвал.
   - Можете без нас продолжать свои  комплименты,  -  прервал  старик  наш
разговор.
   В то же время он оставил меня наедине с дочкой и увел Моралеса.
   - Друг мой, - сказал он ему, - воры, без сомнения,  украли  у  вас  все
вещи и, вероятно, также и  деньги,  тем  более  что  они  всегда  с  этого
начинают.
   - Да, сеньор, - отвечал мой товарищ, - огромная шайка бандитов налетела
на нас возле Кастиль-Бласо; они оставили нам  только  одежду,  которая  на
нас; но мы не замедлим получить тратты и тогда приведем себя в порядок.
   - В ожидании  ваших  тратт,  -  возразил  старец,  вынимая  кошелек  из
кармана, - вот сто пистолей, которыми вы можете располагать.
   - Нет, сеньор! - воскликнул Моралес, - мой барин их не возьмет. Вы  его
не знаете. Он, черт возьми, ужасно щепетилен в таких делах, и не  занимает
направо и налево, как иные папенькины сынки. Несмотря на свой возраст,  он
не любит влезать в долги и готов скорей просить милостыню, чем занять хотя
бы мараведи.
   - Отлично делает, - сказал наш меридский  горожанин.  -  Я  еще  больше
уважаю его за это. Терпеть не могу, когда люди берут в долг. По-моему, это
простительно только дворянам, ибо у них издавна повелся такой  обычай.  Не
стану принуждать твоего барина, - добавил  старик.  -  Раз  он  обижается,
когда ему предлагают деньги, то не стоит и говорить об этом.
   С этими словами он собрался сунуть кошелек обратно  в  карман,  но  мой
компаньон удержал его за руку.
   - Постойте, сеньор де Мойадас, - сказал он. - Какое бы  отвращение  мой
господин ни питал к займам, я все же надеюсь, что уговорю его принять ваши
сто пистолей. Надо лишь знать, как к нему приступиться. В конце концов, он
не любит занимать только у чужих, но в своей семье он  менее  щепетилен  и
вовсе  не  стесняется  просить  денег  у  своего  родителя,  когда  в  них
нуждается. Этот молодой человек,  как  видите,  умеет  различать  людей  и
должен смотреть на вас, сударь, как на второго отца.
   С помощью  этих  речей  Моралес  завладел  кошельком  старика,  который
вернулся к нам и застал меня и дочь за учтивыми  разговорами.  Он  прервал
нашу беседу и сообщил Флорентине  о  том,  как  я  его  спас,  после  чего
рассыпался передо мной в выражениях благодарности. Я  воспользовался  этим
благоприятным настроением и сказал старику, что он не  может  трогательнее
доказать мне свою признательность, как ускорив мой брак с его дочерью.  Он
охотно согласился успокоить мое нетерпение и обещал,  что  не  позже,  чем
через три дня, я стану супругом Флорентины; он даже добавил,  что,  вместо
обещанных в приданое шести тысяч дукатов, он даст мне  десять  тысяч,  для
того чтоб показать, до какой степени он чувствителен к одолжению,  которое
я ему оказал.
   Таким образом, мы с Моралесом воспользовались гостеприимством  простака
Херонимо де Мойадаса и пребывали в приятном ожидании  заграбастать  десять
тысяч дукатов, с которыми собирались поспешно  убраться  из  Мериды.  Одно
только опасение смущало нашу радость: мы боялись,  как  бы  настоящий  сын
Хуана Велеса де ла Мембрилья не стал поперек нашего счастья  или,  вернее,
не расстроил бы его своим неожиданным появлением.  Это  опасение  было  не
лишено оснований, ибо на следующий же день какой-то  человек,  смахивающий
на крестьянина, заявился с чемоданом к отцу Флорентины. Меня  в  то  время
дома не оказалось, но мой товарищ был тут.
   - Сеньор, - сказал крестьянин старцу, - я слуга калатравского кавалера,
сеньора Педро де ла Мембрилья, что приходится вам зятем. Мы прибыли  вчера
в этот  город;  он  не  замедлит  прийти,  а  я  опередил  его,  чтоб  вас
предупредить.
   Не успел он сказать этих слов, как появился его  господин.  Это  крайне
изумило старца и несколько вывело из равновесия Моралеса.
   Педро был молодым человеком весьма приятной наружности. Он обратился  с
приветствием к отцу Флорентины, но наш простак не дал  ему  договорить  и,
повернувшись к моему компаньону, спросил его, что все  это  значит.  Тогда
Моралес, не уступавший в нахальстве никому на свете, принял уверенный  вид
и сказал старику:
   - Сеньор, эти двое принадлежат к шайке воров, которые обчистили нас  на
проезжей дороге; я узнаю их и в особенности того, который бесстыдно выдает
себя за сына сеньора Хуана Белеса де ла Мембрилья.
   Старик без колебаний поверил Моралесу и, будучи убежден, что оба  новых
пришельца жулики, сказал им:
   - Господа, вы  пришли  слишком  поздно:  вас  опередили.  Педро  де  ла
Мембрилья находится здесь со вчерашнего дня.
   - Не может быть! - отвечал ему молодой  человек  из  Калатравы.  -  Вас
надувают: вы поселили у себя обманщика. Знайте, что у Хуана Белеса  де  ла
Мембрилья нет других сыновей, кроме меня.
   - Толкуйте! - возразил ему старик. - Неужели вы совсем не узнаете этого
малого и не помните его  барина,  которого  вы  ограбили  на  калатравской
дороге?
   - Как, ограбил? - изумился Педро. - Не будь я в вашем доме, то  обрезал
бы уши этому прохвосту, который осмелился назвать меня  грабителем.  Пусть
он благодарит небо за ваше присутствие,  которое  одно  только  удерживает
меня от того, чтоб дать волю своему гневу. Сеньор, - продолжал он,  -  еще
раз повторяю: вас надувают. Я тот самый молодой человек, которому ваш брат
Аугустин обещал Флорентину. Позвольте показать вам все письма,  написанные
им моему отцу по этому поводу.  Поверите  ли  вы  портрету  вашей  дочери,
который он прислал мне незадолго до смерти?
   - Нет, - прервал его старец, - портрет так же мало убедит меня,  как  и
письма. Я знаю, каким путем они  попали  в  ваши  руки,  и  из  милосердия
советую вам  как  можно  скорее  выбраться  из  Мериды,  чтоб  не  понести
наказания, которого достойны все вам подобные.
   - Это уж слишком! - прервал его в свою очередь молодой  кавалер.  -  Не
потерплю, чтоб у меня безнаказанно украли имя и к тому же выдавали меня за
разбойника. Я знаю нескольких лиц  в  этом  городе;  пойду,  разыщу  их  и
вернусь с ними разоблачить обман, который предубедил вас против меня.
   С этими словами он удалился вместе с своим слугой,  и  Моралес  остался
победителем. Это происшествие было причиной того, что Херонимо де  Мойадас
решил обвенчать меня с дочерью в  тот  же  день  и  немедленно  отправился
отдать нужные распоряжения, чтоб завершить это дело.
   Хотя доброе расположение к нам  отца  Флорентины  было  весьма  приятно
моему товарищу, однако же он испытывал некоторое беспокойство. Его  пугали
меры, к которым, по его убеждению, несомненно  прибегнет  Педро,  и  он  с
нетерпением поджидал меня, чтоб сообщить о том, что  произошло.  Я  застал
его погруженным в глубокую задумчивость.
   - Что с тобой, любезный друг?  -  спросил  я.  -  Ты  как  будто  очень
озабочен.
   - Не без причины, - возразил Моралес и в то же время изложил  мне  все,
что случилось.
   - Ты  видишь,  -  добавил  он,  -  что  я  не  зря  призадумался.  Твое
безрассудство втравило нас в эту кашу. Готов согласиться, что  затея  была
блестящей и, в случае удачи, покрыла бы тебя  славой,  но,  судя  по  всем
данным, она кончится плохо, и я  советую  не  дожидаться  разоблачений,  а
удрать с тем пером, которое мы вытащили из крылышка нашего простака.
   - Господин Моралес, - возразил я на эту речь, - не извольте торопиться:
вы слишком быстро пасуете перед затруднениями. Это не делает чести ни дону
Матео де Кордель, ни прочим  кавалерам,  с  которыми  вы  жили  в  Толедо.
Побывав в учении у таких мастеров, нельзя так  легко  поддаваться  панике.
Что касается меня, то я собираюсь идти по стопам этих  героев  и  выказать
себя их достойным учеником; я ополчаюсь  на  пугающие  вас  препятствия  и
берусь их преодолеть.
   - Если вы с ними справитесь, - сказал мне мой  товарищ,  -  то  я  буду
почитать вас превыше всех великих мужей Плутарха.
   Не успел Моралес договорить, как вошел Херонимо де Мойадас.
   - Я только что закончил все распоряжения насчет вашей свадьбы, - сказал
он, - сегодня же вечером вы станете  моим  зятем.  Ваш  лакей,  -  добавил
старик, - вероятно, сообщил вам те, что здесь произошло. Что вы скажете  о
наглости этого прохвоста, который выдал  себя  за  жениха  моей  дочери  и
собирался меня в этом уверить?
   Моралесу   очень   хотелось   знать,   как   я   вывернусь   из   этого
затруднительного положения, и он был немало  удивлен,  когда  я,  печально
взглянув на Мойадаса, простодушно ответил старику:
   - Сеньор, от меня зависело бы продлить ваше заблуждение и  использовать
его; но я чувствую, что не рожден для лжи, и хочу искренне  сознаться  вам
во всем. Я вовсе не сын Хуана Велеса де ла Мембрилья.
   - Что я слышу? - перебил он меня с великой поспешностью  и  не  меньшим
изумлением. - Как? Вы не тот молодой человек, которого мой брат...
   - Позвольте, сеньор! - прервал я его в свою очередь, - раз я  приступил
к своей правдивой и искренней исповеди, то соблаговолите дослушать меня до
конца. Вот уже восемь дней, как я  влюблен  в  вашу  дочь,  и  эта  любовь
задержала меня в Мериде. Вчера, выручив вас из беды, я собрался просить ее
руки; но вы заткнули мне рот, сообщив, что предназначаете ее  другому.  Вы
сказали, что  брат,  умирая,  заклинал  вас  отдать  ее  за  Педро  де  ла
Мембрилья, что вы обещали ему это и что вы раб своего слова. Это сообщение
повергло меня в печаль, и моя любовь, доведенная до отчаяния, толкнула  на
уловку, которую я и осуществил. Скажу вам, однако, что я  в  душе  упрекал
себя за это, но понадеялся на ваше прощение, когда откроюсь вам во всем  и
вы узнаете, что я итальянский принц, путешествующий инкогнито. Мой отец  -
владетельный  сеньор,  которому  принадлежат  долины   между   Швейцарией,
Ломбардией и Савойей. Я даже мечтал о том, как вы будете приятно изумлены,
узнав о моем происхождении, и как  я  в  роли  деликатного  и  влюбленного
супруга объявлю об этом Флорентине после нашей свадьбы. Небо, -  продолжал
я, меняя тон, - не пожелало доставить мне эту радость. Появляется Педро де
ла Мембрилья, приходится вернуть ему его имя, каких бы страданий  мне  это
ни стоило. Ваше обещание обязывает вас избрать его в зятья, а мне остается
только сетовать. Я не смею жаловаться: вы принуждены предпочесть его  мне,
несмотря на мой ранг и не считаясь с ужасным состоянием,  в  которое  меня
ввергаете. Не стану говорить вам о том, что  ваш  брат  был  только  дядей
вашей дочери, а что вы ее отец, и что было бы справедливее расквитаться со
мной за мою услугу, чем держаться данного вами слова, которое вас почти ни
к чему не обязывает.
   - Разумеется, гораздо справедливее! - воскликнул Херонимо де Мойадас, -
а потому я вовсе не намерен колебаться в своем выборе между вами  и  Педро
де ла Мембрилья. Если б мой брат Аугустин был жив, он не обессудил бы меня
за то, что я отдал предпочтение человеку, спасшему мне жизнь, и к тому  же
принцу, который готов снизойти до меня и породниться с моей семьей. Я  был
бы недругом собственного счастья или просто сумасшедшим, если б  не  выдал
за вас своей дочери и не поторопился со столь лестным для нее браком.
   - Зачем горячиться, сеньор, -  отвечал  я.  -  Не  делайте  ничего  без
зрелого обсуждения и руководствуйтесь только своими  интересами.  Несмотря
на благородство моей крови...
   - Вы смеетесь надо мной, что ли?  -  прервал  он  меня.  -  Смею  ли  я
колебаться хоть минуту? Нет, мой  принц,  прошу  вас  сегодня  же  вечером
почтить счастливую Флорентину узами брака.
   - Ну что ж, пусть будет так, - сказал я,  -  отнесите  сами  эту  весть
вашей дочери и сообщите ей о славной участи, которая ее ожидает.
   Пока добряк торопился уведомить Флорентину  о  том,  что  она  покорила
сердце принца, Моралес, присутствовавший при  нашем  разговоре,  опустился
передо мной на колени и сказал:
   - Благородный итальянский принц, сын  владетельного  сеньора,  которому
принадлежат долины  между  Швейцарией,  Ломбардией  и  Савойей,  позвольте
припасть к стопам вашей светлости и выразить вам свое восхищение.  Честное
слово жулика, вы - чудотворец! Я почитал себя за первого человека в  нашем
ремесле; но, поистине, опускаю стяг перед вами, хотя я и опытнее вас.
   - Значит, ты успокоился? - сказал я.
   - Вполне, - отвечал он. -  Я  больше  не  боюсь  сеньора  Педро;  пусть
приходит сюда, если ему вздумается.
   И вот мы с Моралесом снова крепко сидим в седле.
   Мы принялись намечать дорогу, по которой нам предстояло удирать  вместе
с приданым, так твердо рассчитывая его  получить,  что  были  чуть  ли  не
больше уверены в обладании им, чем если б оно уже оказалось в наших руках.
Но мы рано  делили  шкуру  медведя:  развязка  приключения  обманула  наши
ожидания.
   Вскоре явился  молодой  человек  из  Калатравы.  Его  сопровождали  два
гражданина  и  альгвасил,  которому  усы  и  загар  придавали   столь   же
внушительный вид, сколь и его должность. Отец Флорентины был с нами.
   - Сеньор де Мойадас, - сказал Педро, - я привел вам трех честных людей,
которые меня знают и могут удостоверить, кто я.
   - Разумеется, я могу удостоверить, - воскликнул  альгвасил.  -  Сообщаю
всем, кому о том ведать надлежит, что я вас знаю: ваше имя -  Педро  и  вы
единственный сын Хуана Велеса де ла Мембрилья, а кто осмелится  утверждать
противное, тот обманщик.
   -  Верю  вам,  сеньор  альгвасил,  -  сказал  наш   простак.   -   Ваше
свидетельство для меня свято, так же как и слово  господ  купцов,  которые
пришли с вами. Я вполне уверен, что молодой кавалер, приведший  вас  сюда,
единственный сын клиента моего брата. Но это не важно. Я больше не намерен
выдавать за него свою дочь: я раздумал.
   -  О,  это  другое  дело,  -  сказал  альгвасил.  -  Я  пришел   только
удостоверить, что этот  молодой  человек  мне  известен.  Вы,  разумеется,
властны над своей дочерью, и никто не может принудить вас к тому, чтоб  вы
выдали ее замуж против вашего желания.
   - Да и я, - прервал его  Педро,  -  не  намерен  прекословить  желаниям
сеньора де Мойадас, который вправе  располагать  своею  дочерью,  как  ему
заблагорассудится. Но он разрешит мне спросить, что побудило его  изменить
свое решение. Нет ли у него каких оснований  жаловаться  на  меня?  Пусть,
потеряв сладкую надежду стать его зятем, я, по крайней мере, буду  уверен,
что утратил ее не по своей вине.
   - Я вовсе не жалуюсь на вас, - отвечал добрый старик. - Скажу вам даже,
что я очень жалею  о  необходимости  нарушить  свое  слово  и  умоляю  вас
простить меня. Но я уверен, что вы слишком великодушны, чтоб гневаться  на
меня за то, что я предпочел вам соперника, спасшего мне жизнь. Вот  он,  -
продолжал Мойадас, указывая на меня, - этот сеньор выручил меня из большой
опасности, и, чтоб еще лучше оправдаться перед вами, сообщу  вам,  что  он
итальянский принц и  что  он  хочет  жениться  на  Флорентине,  в  которую
влюбился.
   Услыхав эти последние слова, Педро  растерялся  и  ничего  не  ответил.
Купцы широко раскрыли  глаза  и,  видимо,  были  изумлены.  Но  альгвасил,
привыкший на все смотреть с дурной стороны,  заподозрил  в  этом  чудесном
приключении  мошенничество,  на   котором   рассчитывал   поживиться.   Он
пристально взглянул на меня, но так как мое лицо было ему не знакомо и  не
оправдало его надежд, то он с  не  меньшей  внимательностью  уставился  на
моего товарища. К несчастью  для  моей  светлости,  он  опознал  Моралеса,
вспомнив, что видел его в тюрьмах Сиудад-Реаля.
   - Хо-хо-хо! - воскликнул он, - да ведь это же мой  клиент!  Узнаю  сего
дворянина и ручаюсь вам, что более отъявленного мошенника вы не найдете во
всех королевствах и провинциях Испании.
   - Поосторожнее, сеньор альгвасил,  -  сказал  Херонимо  де  Мойадас,  -
парень, которого вы так опорочили, лакей принца.
   - Ну и отлично, - отвечал альгвасил, - с меня этого вполне  достаточно,
чтоб знать, с кем имею дело. По слуге судят о барине. Не сомневаюсь в том,
что эти ферты - жулики, которые сговорились вас  надуть.  У  меня  нюх  на
такую дичь, и, чтоб  показать  вам,  что  эти  шельмы  самые  обыкновенные
авантюристы, я сейчас же отправлю их  в  тюрьму.  Постараюсь  устроить  им
свидание с господином коррехидором, после которого они почувствуют, что не
все еще палочные удары розданы на этом свете.
   - Потише, сеньор начальник, - вмешался  старик,  -  зачем  прибегать  к
таким крайностям? А вы, господа, разве вам не  жаль  огорчать  порядочного
человека? Неужели, если слуга - плут, то и хозяин его должен быть тем  же?
Впервые ли случается, что жулики поступают в услужение к принцам?
   - Да смеетесь вы, что ли, с вашими принцами? - прервал его альгвасил. -
Даю вам слово, что этот молодой человек - мазурик, и я арестую его  именем
короля,  так  же,  как  и  его  сотоварища.  У  меня  под  рукой  двадцать
стражников, которые сволокут их в тюрьму, если  они  не  позволят  отвести
себя туда добровольно. Ну-с, любезный принц, - сказал он мне, - ходу!
   Эти слова ошеломили меня, а также и Моралеса. Наше смущение  показалось
подозрительным старому Херонимо де Мойадас или, точнее, погубило нас в его
глазах. Он отлично понял, что мы собирались его надуть. Однако он поступил
в этом случае так, как подобало благородному человеку.
   - Сеньор начальник, -  сказал  он  альгвасилу,  -  возможно,  что  ваши
подозрения ошибочны, но не исключена также  возможность,  что  они  вполне
справедливы. Как бы то ни было, не будем разбираться  в  этом.  Пусть  эти
молодые кавалеры удалятся и идут на  все  четыре  стороны.  Прошу  вас  не
препятствовать их уходу: окажите мне эту любезность, чтоб я мог  отплатить
им за одолжение, которое они мне оказали.
   - По долгу службы, - отвечал альгвасил, - мне следовало  бы  арестовать
этих господ, невзирая на ваши просьбы; но из уважения  к  вам  я  согласен
поступиться своими обязанностями с условием, что они  моментально  покинут
город, ибо если я встречу их здесь завтра, то - господь свидетель!  -  они
узнают, почем фунт лиха.
   Услыхав, что нас  отпускают  на  свободу,  я  и  Моралес  почувствовали
некоторое облегчение. Мы собрались было  заговорить  решительным  тоном  и
утверждать, что мы порядочные люди, но альгвасил поглядел на нас искоса  и
приказал нам заткнуться. Не знаю, почему  эти  люди  так  нам  импонируют!
Пришлось оставить Флорентину и ее приданое Педро де ла Мембрилья, который,
вероятно, стал зятем Херонимо де Мойадаса.
   Я удалился вместе со  своим  товарищем.  Мы  отправились  по  дороге  в
Трухильо, утешаясь тем, что извлекли из  этого  приключения  хотя  бы  сто
пистолей.
   За час до наступления ночи  мы  проходили  по  какой-то  деревушке,  но
решили  не  останавливаться  и   переночевать   где-нибудь   подальше.   В
этом-местечке мы увидали харчевню, довольно  пристойную  для  такой  дыры.
Хозяин с хозяйкой сидели у ворот на продолговатых  камнях.  Муж,  высокий,
сухопарый человек, уже пожилой,  тренькал  на  дрянной  гитаре,  развлекая
супругу, которая, по-видимому, слушала его с удовольствием.
   - Господа, - окликнул он нас, видя, что мы проходим мимо, - советую вам
сделать привал в этом месте. До  ближайшей  деревни  добрых  три  мили,  и
предупреждаю вас, что так хорошо,  как  здесь,  вы  нигде  не  устроитесь.
Поверьте мне, зайдите в мою харчевню: я  приготовлю  вам  знатный  ужин  и
посчитаю по божеской цене.
   Мы дали себя уговорить и, подойдя к хозяину и хозяйке,  раскланялись  с
ними. Затем, усевшись рядышком, мы принялись вчетвером толковать о  всякой
всячине. Хозяин назвался бывшим служителем Священной Эрмандады, а  хозяйка
оказалась разбитной толстухой, которая, по-видимому, умела показать  товар
лицом. Наша беседа  была  прервана  прибытием  двенадцати  или  пятнадцати
всадников; одни  ехали  верхом  на  мулах,  другие  на  лошадях.  За  ними
следовало штук тридцать лошаков, нагруженных тюками.
   - Ого, сколько принцев! - воскликнул хозяин при виде этой оравы. - Куда
я только всех дену?
   Мгновенно деревня наполнилась людьми и  животными.  По  счастью,  подле
харчевни оказался просторный овин, куда поместили лошаков и поклажу. Мулов
же и лошадей пристроили по разным местам. Что касается всадников,  то  они
помышляли не столько о постелях, сколько о хорошем ужине. Хозяин,  хозяйка
и их молодая служанка не щадили рук. Они перерезали  всю  дворовую  птицу.
Прибавив к этому еще рагу из кролика и  кошки,  а  также  обильную  порцию
капустного супа, приправленного бараниной, они удовлетворили всю команду.
   Я и Моралес поглядывали на  всадников,  а  те  от  времени  до  времени
смотрели на нас. Наконец, разговор завязался, и  мы  попросили  разрешения
отужинать с ними. Они отвечали, что это доставит им удовольствие. И вот мы
все вместе за столом.
   Среди них был человек, который всем распоряжался и к которому остальные
относились  с  почтением,  хотя,  впрочем,  обращались  с   ним   довольно
фамильярно. Он, однако, председательствовал за столом, говорил  повышенным
тоном и иногда довольно развязно возражал своим спутникам, которые  вместо
того чтоб отвечать ему тем же, казалось, считались с его мнением.
   Беседа случайно зашла об  Андалузии,  и  так  как  Моралесу  вздумалось
похвалить Севилью, то человек, о котором я  только  что  упомянул,  сказал
ему:
   - Сеньор кавальеро, вы превозносите город, в  котором  или,  вернее,  в
окрестностях которого я родился, ибо я уроженец местечка Майрена.
   - Могу сказать вам то же самое и про себя, - ответил ему мой товарищ. -
Я также из Майрены, и не может быть, чтобы  я  не  знал  ваших  родителей,
так-как знаком там со всеми, начиная от алькальда и до последнего человека
в местечке. Чей вы сын?
   - Честного нотариуса, Мартина Моралеса, - возразил тот.
   - Мартина Моралеса? - воскликнул мой товарищ с великой  радостью  и  не
меньшим изумлением. - Клянусь честью, поразительный  случай!  Вы,  значит,
мой старший брат Мануэль Моралес?
   - Я самый, - отвечал он, - а вы мой младший брат Луис, который был  еще
в колыбели, когда я покинул родительский кров?
   - Именно так, - сказал мой спутник.
   С этими словами оба встали из-за стола и  несколько  раз  облобызались.
Затем сеньор Мануэль обратился ко всей компании:
   - Господа, совершенно невероятное  происшествие!  Судьбе  было  угодно,
чтоб я встретил и  узнал  брата,  которого  не  видал,  по  меньшей  мере,
двадцать лет. Позвольте вам его представить.
   Тогда всадники, стоявшие из вежливости, поклонились младшему Моралесу и
принялись его обнимать. После этого все снова уселись за стол и  просидели
там всю ночь. Спать никто не ложился. Оба  брата  поместились  рядышком  и
шепотом беседовали о своей семье, в то время  как  остальные  сотрапезники
пили и развлекались.
   Луис вел долгую беседу с Мануэлем, а  затем,  отведя  меня  в  сторону,
сказал:
   - Все эти всадники - слуги  графа  де  Монтанос,  которого  наш  монарх
недавно пожаловал вице-королем Майорки. Они сопровождают поклажу  графа  в
Аликанте, где должны погрузиться на корабль. Мой  брат,  пристроившийся  в
мажордомы к этому сеньору, предлагает взять меня с собой и, узнав  о  моем
нежелании расстаться с вами, сказал, что если вы согласны пуститься в  это
путешествие, то он постарается выхлопотать вам хорошую должность. Любезный
друг, - продолжал он, - советую тебе не пренебрегать этим случаем.  Поедем
вместе на Майорку. Если нам понравится, мы останемся, если нет, вернемся в
Испанию.
   Я охотно принял предложение и, присоединившись с  младшим  Моралесом  к
свите графа, покинул вместе со  всеми  харчевню  еще  до  восхода  солнца.
Большими переходами добрались мы до города Аликанте, где я купил гитару  и
успел до посадки заказать весьма пристойное платье. Я не думал больше ни о
чем, кроме  как  о  Майорке,  а  Луис  Моралес  разделял  мое  настроение.
Казалось, что мы отреклись от плутен. Но надо сказать правду: нам хотелось
прослыть честными людьми перед остальными кавалерами, и это побуждало  нас
обуздывать свои  таланты.  Наконец,  мы  весело  пустились  в  плаванье  с
надеждой быстро доехать до Майорки; но не успели мы выйти  из  аликантской
гавани, как поднялся невероятный шквал. В этом месте  моего  рассказа  мне
представляется случай угостить вас прекрасным описанием шторма, изобразить
небо, залитое  огнем,  заставить  громы  греметь,  ветры  свистать,  волны
вздыматься и т.п., но, оставляя в  стороне  все  эти  риторические  цветы,
скажу вам просто, что разразилась сильная буря и  что  мы  были  вынуждены
причалить к мысу острова Кабреры.  Это  -  пустынный  остров  с  небольшим
фортом, тогда охранявшимся пятью или шестью солдатами и офицером,  который
принял нас весьма любезно.
   Пришлось задержаться там на  несколько  суток  для  починки  парусов  и
снастей,  а  потому,  во  избежание   скуки,   все   искали   каких-нибудь
развлечений. Каждый  следовал  своим  склонностям:  одни  играли  в  приму
(*101), другие забавлялись иначе. Что касается меня, то я гулял по острову
с теми из наших спутников, кто был любителем прогулок: в этом  заключалось
мое удовольствие. Мы перескакивали со скалы на скалу, так как почва  здесь
неровная, покрыта множеством камней, и земли  почти  не  видать.  Однажды,
разглядывая эту сухую и выжженную  местность  и  дивясь  капризу  природы,
которая, как ей вздумается, являет себя  то  плодовитой,  то  скудной,  мы
неожиданно почуяли приятный запах. Тотчас же обернувшись на восток, откуда
исходил этот аромат,  мы  с  удивлением  заметили  между  скалами  круглую
площадку, поросшую жимолостью, более красивой и душистой, чем та,  которая
встречается в  Андалузии.  Мы  с  удовольствием  подошли  к  этим  кустам,
источавшим благоухание на всю окрестность, и оказалось, что они  окаймляют
вход в очень глубокую пещеру. Эта пещера была широкой и не  очень  темной.
Мы спустились вниз, кружась по каменным ступеням,  окаймленным  цветами  и
представлявшим собой нечто вроде естественной винтовой лестницы. Дойдя  до
дна, мы увидали на песке, желтее  золота,  несколько  маленьких  змеящихся
источников, уходивших под землю  и  питавшихся  каплями,  которые  изнутри
беспрерывно  стекали  со  скал.  Вода  показалась  нам  прекрасной  и  нам
захотелось ее испить. Действительно, она отличалась такой  свежестью,  что
мы решили на следующий день вернуться в  это  место  и  принести  с  собой
несколько бутылок вина,  будучи  уверены,  что  разопьем  их  там  не  без
удовольствия.
   Мы с сожалением покинули этот столь приятный  уголок  и,  вернувшись  в
форт, не преминули расхвалить товарищам  свое  великолепное  открытие;  но
комендант крепости дружески посоветовал нам не  ходить  больше  в  пещеру,
которая нас так очаровала.
   - А почему? - спросил я, - разве есть какая-нибудь опасность?
   - Безусловно, - отвечал он. - Алжирские и триполийские  корсары  иногда
высаживаются на остров и запасаются водой из этого источника; однажды  они
застали там двух солдат моего гарнизона и увели их в неволю.
   Хотя офицер говорил это вполне серьезно, однако же не смог нас убедить.
Нам думалось, что он шутит, и на следующий же день я вернулся в  пещеру  с
тремя  кавалерами  нашего  экипажа.   Мы   даже   отправились   туда   без
огнестрельного оружия, желая  показать,  что  ничуть  не  боимся.  Младший
Моралес не захотел участвовать в прогулке: он, так  же  как  и  его  брат,
предпочел остаться в крепости, чтоб сыграть в карты.
   Мы, как и накануне, спустились на дно пещеры  и  остудили  в  источнике
принесенные нами бутылки. Поигрывая на гитаре, мы с наслаждением распивали
вино и забавлялись веселой  беседой,  как  вдруг  увидали  наверху  пещеры
несколько усачей в тюрбанах и турецкой одежде. Мы  сперва  приняли  их  за
людей нашего экипажа, перерядившихся  вместе  с  комендантом  форта,  чтоб
нагнать на нас страху. Под  влиянием  этого  предубеждения,  мы  принялись
хохотать и, не помышляя о  защите,  дождались  того,  что  десять  человек
спустились вниз. Но тут наше  прискорбное  заблуждение  рассеялось,  и  мы
поняли, что перед нами  корсар,  явившийся  со  своими  людьми,  чтоб  нас
захватить.
   -  Сдавайтесь,  собаки,  или  я  вас  укокошу!   -   крикнул   он   нам
по-кастильски.
   В то же время сопровождавшие его молодцы прицелились  в  нас  из  своих
карабинов, и мы  подверглись  бы  серьезному  обстрелу,  если  б  вздумали
сопротивляться;  но   мы   оказались   достаточно   благоразумными,   чтоб
воздержаться от этого, и, предпочтя  рабство  смерти,  отдали  свои  шпаги
пирату. Он велел заковать нас в цепи и  отвести  на  корабль,  поджидавший
неподалеку, а затем, приказав поднять паруса, поплыл прямо в Алжир.
   Таким  образом,  мы  оказались  справедливо  наказанными  за  то,   что
пренебрегли предостережением гарнизонного офицера. Корсар  начал  с  того,
что обыскал нас и отобрал все наши деньги.  Славно  он  поживился!  Двести
пистолей  пласенских  горожан,  сто  пистолей,  полученных  Моралесом   от
Херонимо де Мойадас, - все это, к несчастью, находилось  при  мне  и  было
отнято без  всякого  сожаления.  Мои  сотоварищи  также  поплатились  туго
набитыми кошельками. Словом, добыча  была  богатая.  Пират,  казалось,  не
помнил себя от радости; но мучитель не  удовольствовался  тем,  что  отнял
наши деньги, он еще осыпал нас насмешками, которые сами по себе были менее
оскорбительны,  чем  сознание,  что  мы  должны   их   сносить.   Вдосталь
потешившись над нами, корсар придумал новое  издевательство:  он  приказал
принести бутылки, которые мы охлаждали в  источнике  и  которые  его  люди
прихватили с собой, и  принялся  осушать  их  вместе  с  нами,  насмешливо
провозглашая тосты за наше здоровье.
   В это время на лицах моих  сотоварищей  можно  было  прочесть  то,  что
происходило у них в душе. Рабство угнетало их особенно потому, что они уже
сжились с более сладостной мечтой отправиться на Майорку, где рассчитывали
вести приятный образ жизни. У меня  же  хватило  твердости  примириться  с
судьбой и вступить в разговор с насмешником; я даже  пошел  навстречу  его
шуткам и этим расположил его к себе.
   - Молодой человек, - сказал он, - мне нравится твой  характер;  к  чему
стенать и вздыхать, не лучше ли вооружиться терпением и  приспособиться  к
обстоятельствам? Сыграй-ка нам какой-нибудь мотивчик, - добавил он,  видя,
что со мной гитара, - посмотрим, что ты умеешь.
   Я повиновался, как только мне развязали руки, и постарался сыграть так,
что он остался мною доволен. Правда, я недурно владел  этим  инструментом.
Затем я запел и заслужил своим голосом не меньшее одобрение. Все бывшие на
корабле  турки  показали  восторженными  жестами,  какое  они   испытывали
удовольствие, слушая меня, и это привело меня к убеждению, что в отношении
музыки они не были лишены вкуса. Пират шепнул мне на ухо, что  я  не  буду
несчастен в невольничестве и что с моими талантами  могу  рассчитывать  на
должность, которая сделает мое пленение вполне выносимым.
   Эти слова меня несколько ободрили,  но,  несмотря  на  их  утешительный
характер, я не переставал испытывать беспокойство относительно занятия,  о
котором корсар говорил, и опасался, что оно  придется  мне  не  по  вкусу.
Прибыв в алжирский порт, мы увидали большую  толпу  народа,  собравшегося,
чтоб на нас посмотреть. Не успели  мы  еще  сойти  на  берег,  как  воздух
огласился тысячами радостных криков. Прибавьте к этому смешанный гул труб,
мавританских флейт и других инструментов, которые в ходу  в  этой  стране.
Все это составляло скорее шумную, нежели приятную симфонию. Причиной этого
ликования был ложный слух, разнесшийся по городу: откуда-то пришла  весть,
будто ренегат Мехемет - так звали нашего пирата - погиб при атаке большого
генуэзского судна, а потому все его родственники и друзья, уведомленные об
его возвращении, поспешили выразить ему свою радость.
   Не успели мы коснуться земли, как  меня  и  моих  товарищей  отвели  во
дворец паши Солимана, где  писец-христианин  допросил  каждого  из  нас  в
отдельности и осведомился о наших именах, возрасте, отечестве,  религии  и
талантах. Тогда Мехемет, указав на меня паше, похвалил  ему  мой  голос  и
сказал, что я к тому же отлично играю на гитаре.  Этого  было  достаточно,
чтоб Солиман взял меня к себе. Таким образом я попал в  его  сераль,  куда
меня и отвели для исполнения предназначенных мне  обязанностей.  Остальных
пленников отправили на рыночную площадь и продали согласно обычаю.
   Сбылось то, что предсказал мне Мехемет на корабле: судьба моя оказалась
счастливой. Меня не отдали на произвол тюремных  сторожей  и  не  отягчали
утомительными работами. В знак  отличия  Солиман-паша  приказал  поместить
меня в особое место с пятью или шестью невольниками  благородного  звания,
которых должны были вскоре выкупить, а потому употребляли только на легкие
работы. Меня приставили к садам, поручив поливку апельсиновых  деревьев  и
цветов. Трудно было найти более приятное занятие, а потому я возблагодарил
свою звезду, предчувствуя, не знаю почему, что я буду счастлив у Солимана.
   Этот паша - я должен здесь дать его портрет - был человек  лет  сорока,
приятной наружности, очень вежливый  и  очень  галантный  для  турка.  Его
фаворитка, родом из  Кашмира,  приобрела  над  ним  неограниченную  власть
благодаря своему уму и красоте. Он любил ее до обожания. Не проходило дня,
чтоб он не угостил ее каким-нибудь  новым  празднеством,  то  вокальным  и
инструментальным  концертом,  то   комедией   в   турецком   вкусе,   т.е.
драматической поэмой, в которой стыдливость и приличие  уважались  так  же
мало, как и правила Аристотеля (*102). Фаворитка, которую  звали  Фарукназ
(*103), страстно любила  представления  и  иногда  даже  заставляла  своих
служанок исполнять в присутствии паши арабские пьесы. Она сама принимала в
них участие и своей грацией и живостью игры очаровывала зрителей.  Однажды
я в  числе  музыкантов  присутствовал  при  таком  представлении.  Солиман
приказал мне спеть соло и сыграть на гитаре во время антракта. Мне  выпало
счастье понравиться паше; он не только хлопал в ладоши, но и вслух выразил
мне свое одобрение. Фаворитка, как мне показалось, тоже поглядела на  меня
благожелательным оком.
   Когда на другой день я поливал в саду апельсиновые деревья,  мимо  меня
прошел евнух, который, не останавливаясь и ничего не говоря, бросил к моим
ногам записку. Я поднял ее со смущением, к которому примешивались и  страх
и удовольствие. Опасаясь, чтоб меня не заметили из окон сераля, я  лег  на
землю и, спрятавшись за апельсиновые кадки, вскрыл послание. Я  нашел  там
перстень с довольно ценным алмазом и прочел следующие слова, написанные на
чистом кастильском наречии:
   "Юный христианин, возблагодари небо за свое пленение. Любовь и  Фортуна
сделают его счастливым: любовь, если  ты  чувствителен  к  чарам  красивой
женщины,  а  Фортуна,  если  у  тебя  хватит  смелости   презреть   всякие
опасности".
   Я ни минуты не сомневался, что эпистола исходила от  любимой  султанши;
стиль письма и алмаз убеждали меня в этом. Помимо того, что я не робок  от
природы, тщеславное желание пользоваться милостями  возлюбленной  знатного
вельможи и еще в большей степени надежда выманить  у  нее  в  четыре  раза
больше денег, чем мне нужно было для выкупа,  -  все  это  побуждало  меня
пуститься  в  приключение,  несмотря  на  связанные  с  ним  опасности.  Я
продолжал работать в саду, мечтая пробраться в  помещение  Фарукназ,  или,
вернее, выжидая, чтоб она открыла мне доступ туда, ибо я был убежден,  что
фаворитка не остановится на полдороге и сама пройдет мне навстречу большую
часть пути. Я не ошибся. Тот же евнух, который прошел мимо меня,  вернулся
через час и сказал мне:
   - Ну, что, христианин, обдумал ли ты все, как подобает, и хватит  ли  у
тебя смелости следовать за мной?
   Я отвечал, что хватит.
   - В таком случае, да хранит тебя небо! - продолжал  он.  -  Ты  увидишь
меня завтра поутру; будь готов: я провожу тебя, куда следует.
   С этими словами он ушел.
   На следующее утро часам к восьми евнух действительно явился. Он  знаком
подозвал меня к себе; я повиновался и последовал за ним в залу, где  лежал
большой свернутый кусок холста, который он перед тем приволок туда  вместе
с другим евнухом. Холст этот надлежало отнести  к  султанше,  так  как  он
предназначался для декорации одной арабской пьесы,  которую  она  готовила
для паши.
   Убедившись, что я согласен слушаться их во всем, оба  евнуха  не  стали
терять времени: они развернули холст, приказали мне улечься на нем во  всю
свою длину и, скатав его снова, завернули меня  туда  с  риском  задушить.
Затем, подняв  сверток  за  оба  конца,  они  отнесли  его  в  опочивальню
прекрасной кашмирки. Она была одна со старой рабыней, всецело преданной ее
желаниям. Обе женщины развернули холст, и при виде меня Фарукназ  проявила
необузданную  радость,  свидетельствующую  о  темпераменте  женщин  на  ее
родине. Но сколь я ни был отважен от природы, однако же не смог преодолеть
некоторого страха, увидев себя неожиданно перенесенным в запретные женские
покои. Дама заметила это и, чтоб рассеять мои опасения, сказала:
   - Не бойся, молодой человек.  Солиман  только  что  отправился  в  свой
загородный дом; он пробудет там весь день: мы можем беседовать  здесь  без
помехи.
   Эти слова ободрили меня  и  привели  в  настроение,  удвоившее  радость
фаворитки.
   - Вы мне понравились, - продолжала она, - и я  намерена  облегчить  вам
тяжесть невольничества. Считаю вас достойным тех  чувств,  которые  к  вам
питаю. Даже в одежде раба вид  у  вас  благородный  и  изысканный,  а  это
показывает, что вы человек не простого звания. Будьте откровенны со  мной:
скажите, кто вы.  Я  знаю,  что  пленники  из  благородных  скрывают  свое
происхождение, чтобы уменьшить выкуп; но вам незачем прибегать со  мной  к
этой уловке, и такая осторожность даже обидела бы меня, так как  я  и  без
того  обещаю  вам  свободу.  А  потому  не  скрывайте  от  меня  ничего  и
сознайтесь, что вы молодой человек из хорошей семьи.
   - Действительно, сударыня, - возразил я, - было бы дурно с моей стороны
отплатить притворством за ваши милости. Вы  настаиваете  на  том,  чтоб  я
поведал вам свое происхождение. Удовлетворю ваше желание: я сын испанского
гранда.
   Весьма возможно, что я сказал ей правду;  во  всяком  случае,  султанша
поверила мне и, радуясь тому, что  ее  выбор  пал  на  знатного  кавалера,
обещала устроить так, чтоб мы часто виделись наедине.  После  этого  между
нами завязалась беседа, длившаяся очень долго. Мне никогда не  приходилось
встречать более занимательной женщины. Она говорила на нескольких  языках,
а также на кастильском наречии, которым владела  довольно  изрядно.  Когда
она сочла, что наступило время нам расстаться, я влез по ее  приказанию  в
большую ивовую корзину, прикрытую шелковой вышивкой ее работы.  Затем  она
приказала позвать рабов, доставивших меня в опочивальню, и они унесли меня
в качестве подарка, предназначенного  фавориткой  паше,  а  такие  подарки
священны для всех лиц, приставленных к охране гарема.
   Я  и  Фарукназ  нашли  еще  другие  способы  видеться,  и   мало-помалу
прекрасная пленница внушила мне такую же любовь, какую питала ко мне. Наши
отношения оставались тайной в течение двух месяцев, хотя в  сералях  редко
бывает, чтоб любовные секреты  долго  ускользали  от  взоров  аргусов.  Но
несчастный случай  положил  конец  нашим  амурным  шашням,  и  судьба  моя
совершенно  изменилась.  Однажды  я   проник   к   султанше   в   туловище
искусственного  дракона,  предназначавшегося  для  представления,  и   уже
беседовал с ней, как вдруг появился Солиман, который,  по  моим  расчетам,
отправился за город по делу. Он так внезапно вошел в покои фаворитки,  что
старая рабыня едва успела нас предупредить об его возвращении. У меня  уже
не было времени спрятаться, и, таким образом,  я  первый  попался  ему  на
глаза.
   Он, видимо, был изумлен, увидав меня там,  и  взоры  его  вспыхнули  от
бешенства. Я счел себя конченым человеком, и  мне  уже  мерещились  всякие
пытки. Что касается Фарукназ, то она тоже, видимо, испугалась,  но  вместо
того чтоб сознаться в своем  прегрешении  и  испросить  прощения,  сказала
Солиману:
   -  Господин  мой,  прежде  чем  вынести  приговор,  соблаговолите  меня
выслушать. Улики безусловно говорят против меня и все  выглядит  так,  как
будто  я  совершила  измену,  достойную  самого  жестокого  наказания.   Я
приказала доставить сюда этого молодого пленника и,  чтобы  ввести  его  в
свои покои, прибегла  к  тем  же  способам,  как  если  б  питала  к  нему
пламеннейшую любовь. Но, несмотря на этот поступок, клянусь нашим  великим
пророком, что здесь не было никакой  измены.  Я  только  хотела  уговорить
этого раба-христианина, чтоб он бросил свою секту и перешел к правоверным.
При этом я наткнулась на сопротивление, которого, впрочем, ожидала. Однако
же я одержала верх  над  его  предрассудками,  и  он  обещал  мне  принять
магометанство.
   Признаюсь, что мне следовало опровергнуть слова фаворитки, не  считаясь
с рискованным положением, в котором я находился. Глубоко  удрученный  всем
этим и взволнованный опасностью, угрожавшей любимой женщине, а  еще  более
дрожа за самого себя, я пребывал в растерянности и смущении  и  был  не  в
силах произнести ни одного слова. Истолковав мое молчание  в  том  смысле,
что фаворитка сказала чистую правду, паша дал себя укротить.
   - Сударыня, - отвечал он, - охотно верю, что вы не нанесли мне обиды  и
что желание совершить поступок, угодный  пророку,  побудило  вас  на  этот
рискованный шаг. А потому готов извинить вашу неосторожность  с  условием,
чтоб этот пленник немедленно обратился в мусульманскую веру.
   Паша тотчас же  приказал  позвать  марабута  (*104).  Меня  обрядили  в
турецкую одежду. Я исполнял все, что от меня хотели,  будучи  не  в  силах
сопротивляться, или, вернее, я не  знал,  что  делал,  в  охватившем  меня
смятении. Сколько  христиан  поступило  столь  же  недостойно  в  подобном
случае.
   После церемонии я покинул сераль, и под именем Сиди (*105) Али поступил
на мелкую должность, которую назначил мне Солиман. Султанши  я  больше  не
видал, но как-то спустя некоторое время меня разыскал один из ее  евнухов.
Он принес мне от ее имени драгоценностей на две тысячи золотых  султанинов
и письмо, в  котором  эта  дама  уверяла,  что  никогда  не  забудет  моей
великодушной учтивости, побудившей меня  принять  ислам,  чтоб  спасти  ей
жизнь. Действительно, помимо подарков, присланных ею, Фарукназ выхлопотала
мне лучшую должность, чем первая, и менее чем  в  шесть-семь  лет  я  стал
одним из богатейших ренегатов города Алжира.
   Вы, разумеется, понимаете, что если я  присутствовал  на  мусульманских
молитвах в мечети и выполнял прочие религиозные обряды, то это  было  лишь
простым лицемерием. Меня не покидало непреклонное желание вернуться в лоно
церкви, и для этой цели я собирался со временем отправиться в Испанию  или
Италию со всеми накопленными мною богатствами. В ожидании этого момента  я
жил в свое удовольствие. У меня был прекрасный дом, роскошные сады,  много
рабов, а в гареме красивейшие одалиски. Хотя  мусульманам  в  этой  стране
запрещено употреблять вино, однако же многие пили его тайно. Что  касается
меня, то я распивал его открыто, как все ренегаты. Припоминаю, что было  у
меня там два приятеля по выпивке, с которыми я проводил  за  столом  целые
ночи. Один был еврей, другой араб.  Я  считал  их  порядочными  людьми,  а
потому не стеснял себя в их присутствии. Однажды вечером  я  пригласил  их
отужинать со мной. В этот день у меня издохла собака, которую  я  страстно
любил; мы обмыли труп и погребли  его  со  всеми  обрядами,  принятыми  на
мусульманских похоронах. Сделали мы это вовсе не с целью поиздеваться  над
магометанской религией, а просто чтоб позабавиться и осуществить  обуявшую
нас спьяна прихоть отдать собаке последний долг.
   Эта проказа, как вы увидите, чуть было не погубила меня.  На  следующий
день явился ко мне человек, который сказал:
   - Сиди Али, я пришел к вам по  важному  делу.  Наш  кади  (*106)  хочет
переговорить с вами; соблаговолите тотчас же пожаловать к нему.
   - Не будете ли вы столь любезны сказать мне, что ему от меня  нужно?  -
спросил я.
   - Он сам сообщит вам об этом, - возразил посланец. -  Могу  вам  только
сказать, что арабский  купец,  ужинавший  с  вами  вчера,  обвинил  вас  в
осквернении религии по поводу похороненной собаки. Сами понимаете, чем это
пахнет, а потому советую сегодня же отправиться к судье, ибо  предупреждаю
вас, что в случае неявки вы будете привлечены к уголовной ответственности.
   С этими словами он вышел, совершенно ошеломив меня своим требованием. У
араба не было никаких причин жаловаться на меня, и я не  мог  понять,  что
побудило этого предателя сыграть со мной  такую  скверную  штуку.  Тем  не
менее дело заслуживало  некоторого  внимания.  Я  знал  кади  за  человека
строгого по внешности, но по существу далеко не щепетильного и к  тому  же
весьма жадного. А потому я сунул в кошелек  двести  золотых  султанинов  и
направился к судье. Он принял меня  в  своем  кабинете  и  сказал  суровым
тоном:
   - Вы - нечестивец, вы - осквернитель святыни,  вы  -  возмутительнейший
человек. Похоронить собаку по мусульманскому закону! Какая профанация! Вот
как вы уважаете наши священнейшие обряды! Вы, значит, стали  мусульманином
только для того, чтоб издеваться над нашим ритуалом?
   - Господин кади, - отвечал я ему, - этот  араб,  этот  фальшивый  друг,
сделавший на меня столь злостный донос, сам  является  соучастником  моего
преступления, если только это преступление - похоронить с почетом  верного
слугу, животное, обладающее множеством прекрасных качеств. Эта собака  так
любила всех достойных и заслуженных лиц, что, умирая, пожелала доказать им
свою дружбу. Согласно духовной, она оставляет им все свое имущество,  а  я
являюсь ее душеприказчиком. Она  завещала  кому  двадцать,  кому  тридцать
эскудо. Вас же, достопочтенный господин, она тоже не забыла,  -  продолжал
я, вынимая кошелек, - вот двести золотых султанинов, которые она  поручила
мне передать вам.
   Эта речь сбила с кади всю серьезность,  и  он  не  смог  удержаться  от
смеха. Так как мы были одни, то он без церемоний взял  кошелек  и  сказал,
отпуская меня:
   - Ступайте, Сиди Али, вы прекрасно  поступили,  похоронив  с  помпой  и
почестями собаку, питавшую такое уважение к порядочным людям (*107).
   Вот каким способом выпутался я из беды  и  стал  после  этого  если  не
благоразумнее, то, во всяком случае, осторожнее. Ни с арабом,  ни  даже  с
евреем я больше не пьянствовал, а выбрал для попоек  молодого  ливорнского
дворянина, который был моим невольником. Его звали Адзарини. Я не  походил
на других ренегатов, мучающих христиан-рабов,  пожалуй,  еще  больше,  чем
сами турки; все  мои  невольники  довольно  терпеливо  дожидались  выкупа.
Правда, я обращался с ними мягко, и они иногда говорили мне, что, несмотря
на все прелести, какие имеет свобода для людей, находящихся в рабстве, они
меньше вздыхают о ней, чем терзаются опасениями переменить хозяина.
   Однажды корабли  наши  вернулись,  нагруженные  обильной  добычей.  Они
привезли  свыше  ста  невольников  обоего  пола,  захваченных  на  берегах
Испании. Солиман оставил себе только небольшое число, а остальных приказал
продать. Я отправился  на  место,  где  происходила  распродажа,  и  купил
испанскую девочку лет десяти - двенадцати. Она плакала горючими слезами  и
страшно убивалась. Меня удивило, что ребенок в ее возрасте  так  горюет  о
свободе. Я сказал ей  по-кастильски,  чтоб  она  умерила  свою  печаль,  и
заверил ее, что она попала к хозяину,  который,  несмотря  на  тюрбан,  не
лишен гуманности. Но эта маленькая  особа,  занятая  исключительно  своими
горестями, не слушала меня; она не переставала  стенать  и  жаловаться  на
свою судьбу, а от времени до времени умильно восклицала:
   - О, мама! Зачем нас разлучили? Будь мы вместе, я  терпеливо  перенесла
бы все.
   Произнося эти слова, она бросала взгляды на женщину от сорока  пяти  до
пятидесяти лет, стоявшую в нескольких шагах от нее с потупленными  взорами
и выжидавшую в мрачном молчании, чтоб кто-нибудь ее  купил.  Я  спросил  у
девочки, не приходится ли ей матерью та особа, на которую она смотрит.
   - Увы, сеньор, это так! - отвечала она. - Ради бога, постарайтесь, чтоб
нас не разлучали.
   - Ну, что ж, дитя мое, - сказал я, - если  для  вашего  утешения  нужно
соединить вас обеих вместе, то это будет сделано.
   В то же время я подошел к матери, чтоб ее купить. Но  представьте  себе
мое волнение, когда, взглянув на  нее,  я  узнал  черты,  подлинные  черты
Лусинды.
   "Праведное небо! - воскликнул я про себя, - никаких сомнений! Ведь  это
моя мать!"
   Что касается Лусинды, то она меня не узнала,  может  быть  потому,  что
переживаемые ею несчастья побуждали ее видеть в  окружающих  одних  только
врагов, а может быть, моя одежда ввела ее в заблуждение, или я так  сильно
изменился за двенадцать лет, которые мы не видались. Я купил ее и отвел  в
свой дом вместе с ее дочерью.
   Тут мне захотелось обрадовать их и сказать им, кто я.
   - Сударыня, - обратился я к Лусинде, - неужели мое лицо ничего  вам  не
напоминает?  Возможно  ли,  чтоб  усы  и  тюрбан   помешали   вам   узнать
собственного сына?
   Моя мать вздрогнула при этих словах, вгляделась в меня,  узнала,  и  мы
нежно обнялись. Я поцеловал также ее дочь,  которая,  вероятно,  столь  же
мало подозревала, что у нее есть брат,  как  я  то,  что  у  меня  имеется
сестра.
   - Признайте, - сказал я своей матери, - что во всех  ваших  театральных
пьесах не найдется более удачного "узнавания" (*108), чем это.
   - Сын мой,  -  отвечала  она  со  вздохом,  -  сперва  я  действительно
обрадовалась; но теперь моя радость сменилась печалью. Увы, в каком виде я
вас нашла! Мое рабство огорчает меня в тысячу раз меньше, чем  ненавистная
одежда...
   - Черт возьми, сударыня, - прервал я ее со смехом,  -  ваши  деликатные
чувства приводят меня в восторг:  я  их  очень  ценю  в  актрисе.  Видимо,
матушка, вы основательно  изменились,  если  моя  метаморфоза  так  сильно
оскорбляет ваш взор. Но вместо того чтоб возмущаться моим тюрбаном, вы  бы
лучше смотрели на меня, как на актера, играющего на сцене роль турка. Хоть
я и ренегат, однако же не больше мусульманин, чем был им в  Испании,  а  в
душе по-прежнему придерживаюсь своей веры. Вы меня  не  обессудите,  когда
узнаете все приключения,  случившиеся  со  мной  в  этой  стране.  Амур  -
виновник моего греха; я принес себя в жертву этому богу. Как видите, между
нами есть кой-какое сходство. Но еще другая  причина,  -  продолжал  я,  -
должна умерить недовольство, которое вы испытываете, застав  меня  в  этом
положении. Вы готовились подвергнуться в Алжире ужасам  невольничества,  а
вместо этого вашим хозяином оказался нежный, почтительный сын,  достаточно
богатый, чтоб устроить вам здесь жизнь среди всяческого изобилия, пока нам
не  представится  безопасная  возможность  вернуться  в  Испанию.   Верьте
пословице: нет худа без добра.
   - Сын мой, - отвечала Лусинда, - раз вы намереваетесь  возвратиться  на
родину и отречься от ислама, то я вполне утешена. Слава богу,  -  добавила
она, - я смогу отвезти в Кастилию вашу сестру Беатрис целой и невредимой.
   - Разумеется, сударыня, - воскликнул я. - Мы все  втроем  уедем  отсюда
при  первой  возможности,  чтоб  соединиться  с  нашей  семьей,  так  как,
вероятно, вы оставили в Испании еще и другие плоды вашего чадородия.
   - Нет, - отвечала моя мать, - у меня нет других детей, кроме вас обоих.
Узнайте также, что Беатрис была рождена в наизаконнейшем браке.
   - А почему, - спросил я, - вы предоставили моей  маленькой  сестре  это
преимущество передо мной? Как могли вы решиться выйти замуж?  Сколько  раз
слыхал  я  от  вас  в  детстве,  что  хорошенькой  женщине  непростительно
обзаводиться мужем.
   - Иные времена - иные заботы, сын мой, - возразила она.  -  Даже  самые
стойкие люди меняют свои убеждения, а вы  хотите,  чтоб  женщина  осталась
непоколебимой. Расскажу вам, - добавила она, - все, что случилось со мной,
после того как вы удалились из Мадрида.
   Вслед затем Лусинда поведала мне следующую историю, которую  я  никогда
не забуду. Она настолько любопытна, что я не стану лишать вас удовольствия
познакомиться с ней.
   "Прошло уже, если помните, около тринадцати лет, - сказала моя мать,  -
как вы покинули юного маркиза де Леганьес. В то время герцог  Мелина  Сели
пожелал как-то поужинать со мной наедине. Он назначил мне  день.  Я  стала
дожидаться этого сеньора; он пришел, и я  ему  понравилась.  Тогда  герцог
потребовал, чтоб я принесла ему в жертву  всех  соперников,  какие  только
могли быть у него. Я согласилась на  это  в  надежде,  что  он  мне  щедро
заплатит. Так оно и случилось. На следующий день он прислал  мне  подарки,
за которыми в дальнейшем последовали другие. Я  опасалась,  что  не  смогу
удержать в своих тенетах человека столь высокого ранга, и это  тем  более,
что, как мне было известно, он не раз ускользал от прославленных красавиц,
разрывая цепи, в которые они едва успевали его заковать. Однако же, вместо
того чтоб с течением  времени  пресытиться  моими  чарами,  он,  казалось,
находил  в  них  все  новое  и  новое  удовольствие.  Словом,  я  обладала
искусством его забавлять и сумела помешать его ветреному от природы сердцу
отдаться своим склонностям.
   Прошло уже три месяца, как он меня  любил,  и  у  меня  были  основания
надеяться, что любовь его будет длительной, когда однажды  мне  захотелось
отправиться  с  одной  приятельницей  на  ассамблею,  где  он  должен  был
присутствовать вместе с герцогиней, своей супругой. Мы поехали туда,  чтоб
послушать  вокальный  и  инструментальный  концерт,  и  случайно   уселись
довольно близко от герцогини, которой вздумалось вознегодовать на то,  что
я осмелилась появиться там, где была она. Через одну из женщин своей свиты
она попросила меня немедленно удалиться. Я ответила посланнице  грубостью.
Взбешенная герцогиня пожаловалась супругу, а тот  сам  подошел  ко  мне  и
сказал:
   - Уходите сейчас же, Лусинда.  Когда  знатные  вельможи  связываются  с
такими ничтожными особами, как вы, то эти особы не должны забываться: если
мы любим вас больше, чем наших жен, то все же чтим наших жен  больше,  чем
вас, и всякий раз, как вы осмелитесь равняться с ними, вы испытаете  позор
унизительного обращения.
   К счастью, герцог произнес эти жестокие слова так тихо,  что  никто  из
окружающих их не слыхал. Я удалилась, подавленная  стыдом,  и  плакала  от
досады за испытанный мною позор. В довершение моего горя актеры и  актерки
узнали в тот же вечер об этом происшествии. Можно  подумать,  что  в  этих
людях засел какой-то демон, которому  доставляет  удовольствие  передавать
одним то, что случается с другими. Накуролесит  ли  какой-нибудь  актер  в
пьяном виде, попадет ли какая-нибудь  актриса  на  содержание  к  богатому
поклоннику, как уже вся  труппа  осведомлена  об  этом.  Словом,  все  мои
товарищи узнали о том, что произошло в концерте, и одному  богу  известно,
как они потешались на мой счет. В этой среде царит дух милосердия,  обычно
проявляющий себя в подобных случаях. Но я пренебрегла  этими  сплетнями  и
утешилась в потере герцога Медина Сели; ибо он больше ко мне не являлся, и
я даже узнала несколько дней спустя, что он увлекся одной певицей.
   Когда театральная дива находится в зените успеха, то у  нее  не  бывает
недостатка в поклонниках, и любовь знатного вельможи,  продлись  она  хоть
три дня, придает ей новую цену. Меня стали осаждать обожатели, как  только
в Мадриде разнесся слух, что герцог меня покинул.  Соперники,  которыми  я
пожертвовала  ради  него,  вернулись  толпой  к  моим  ногам,  еще   более
увлеченные моими чарами, чем прежде; тысячи  новых  сердец  оказывали  мне
знаки  верноподданства.  Среди  лиц,  искавших  моих  милостей,  был  один
дворянин из свиты герцога  Оссунского,  толстый  немец,  принадлежавший  к
числу самых ретивых моих поклонников. Он был далеко  не  хорош  собой,  но
привлек мое внимание тысчонкой пистолей,  которую  сколотил  на  службе  у
своего господина и истратил, чтоб попасть в  список  осчастливленных  мною
любовников. Этого доброго малого звали Брютандорф. Пока он сорил деньгами,
я принимала его благосклонно,  но  как  только  он  разорился,  дверь  моя
оказалась для него  закрытой.  Такое  отношение  ему  не  понравилось.  Он
разыскал меня в театре во время спектакля. Я была за кулисами. Он принялся
меня упрекать, но я подняла его на смех. Тогда он  вспылил  и,  как  истый
немец,  закатил  мне  пощечину.  Я   громко   вскрикнула.   Это   прервало
представление, а я кинулась на сцену и, обращаясь  к  герцогу  Оссунскому,
который в этот день присутствовал в  театре  вместе  с  герцогиней,  своей
супругой, попросила у него  суда  над  его  придворным  за  такое  слишком
германское обращение. Герцог приказал продолжать спектакль и  сказал,  что
выслушает стороны по окончании пьесы. Как только она кончилась,  я  снова,
весьма взволнованная, предстала перед герцогом  и  с  большой  горячностью
изложила ему свою жалобу. Немец не потратил и двух слов на оправдание;  он
заявил, что не только не раскаивается в своем поступке, но даже  не  прочь
начать снова. Выслушав стороны, герцог сказал тевтону:
   - Брютандорф, ступайте от меня и не смейте мне больше  показываться  на
глаза, не за то, что вы  дали  пощечину  комедиантке,  а  за  то,  что  вы
неуважительно отнеслись  к  своему  господину  и  своей  госпоже,  прервав
представление в их присутствии.
   Этот приговор задел меня за живое. Я испытала смертельную досаду на то,
что немца прогнали вовсе не за учиненное мне поношение. Мне думалось,  что
обида, нанесенная артистке, должна караться так же строго, как оскорбление
величества, и я рассчитывала, что  этот  дворянин  понесет  чувствительное
наказание. Но это неприятное происшествие отрезвило меня и убедило в  том,
что мир не склонен смешивать актеров  с  ролями,  которые  они  исполняют.
Вследствие этого я прониклась отвращением к театру и решила покинуть  его,
чтоб жить вдали от Мадрида. Выбрав своей  резиденцией  город  Валенсию,  я
отправилась туда под  другим  именем,  захватив  с  собой  двадцать  тысяч
дукатов, частью наличными, частью в  драгоценностях,  что,  казалось  мне,
должно было хватить на остаток моих  дней,  так  как  я  собиралась  вести
уединенный образ жизни. В Валенсии я наняла  небольшой  домик  и  взяла  в
прислуги одну женщину и пажа, которые знали обо мне не больше, чем  прочие
жители города. Я выдала себя за вдову дворцового чиновника и объявила, что
намереваюсь  поселиться  в  Валенсии,  так  как  город   этот   пользуется
репутацией одного из наиболее приятных местопребываний  во  всей  Испании.
Народу  у  меня  бывало  немного,  а  мое   поведение   отличалось   такой
безупречностью, что никому не приходило в голову заподозрить во мне бывшую
артистку; Но, несмотря на свои старания укрыться  от  людей,  я  привлекла
внимание одного дворянина, которому принадлежал замок  под  Палерной.  Это
был кавалер довольно приятной наружности, лет тридцати пяти - сорока, весь
в долгах, что случается с дворянами в Валенсийском  королевстве  не  реже,
чем в прочих государствах.
   Моя особа пришлась по вкусу этому сеньору идальго, и он пожелал узнать,
подхожу ли я ему в других отношениях. Для этого он отправил  за  справками
серых лакеев и имел удовольствие узнать из их донесений, что я  не  только
обладала смазливой рожицей, но  была  к  тому  же  довольно  состоятельной
вдовой. Убедившись,  что  дело  подходящее,  он  подослал  ко  мне  добрую
старушку, которая объявила от его имени, что, увлеченный моей добродетелью
в такой же мере, как и моей красотой, он готов вступить со мной в  брак  и
отвести меня к алтарю, если я согласна стать его женой.  Я  попросила  три
дня на размышления и навела справки об этом дворянине. От меня  не  скрыли
состояния его дел, но наговорили мне о нем столько  хорошего,  что  спустя
некоторое время я без труда решилась выйти за него замуж.
   Дон Мануэль де Херика - так звали моего супруга - отвез меня  сперва  в
свой замок, весьма старинный на вид, чем его владелец очень  гордился.  Он
утверждал, что замок был  построен  в  отдаленные  времена  одним  из  его
предков, и это приводило его к выводу, что нет в Испании более  старинного
рода, чем род Херика. Но время грозило уничтожить эту столь  замечательную
дворянскую грамоту; замок, подпертый уже в  нескольких  местах,  собирался
развалиться. Какое счастье для  дона  Мануэля,  что  он  женился  на  мне!
Половина моих денег ушла на ремонт, а остальные мы  тратили  на  то,  чтоб
занимать видное положение в округе. И вот я, так сказать,  в  новом  мире,
превращенная во владелицу замка, в почетную прихожанку: какая метаморфоза!
Я была слишком  хорошей  актрисой,  чтоб  не  поддержать  блеска,  который
распространял  на  меня  мой  ранг.  Благодаря  своим  важным  манерам   и
театральным позам я слыла в деревне за особу знатного  происхождения.  Как
бы эти люди потешались на мой счет, знай  они  обо  мн