ь грош, как тотчас же тащил
его на чердак, чтобы увеличить свое сокровище,  и  по  мере  роста  своего
богатства я чувствовал, как юное мое сердечко  привязывается  к  нему  все
больше и больше. Порой я целовал свои монетки; я созерцал их с  восторгом,
понятным одним только скрягам.
   Любовь, которую я питал к своему кладу, побуждала меня навещать его раз
тридцать в день. Часто я  встречался  на  лестнице  с  хозяйкой,  которая,
будучи от природы весьма подозрительной, однажды полюбопытствовала узнать,
что поминутно влечет меня на чердак. Она поднялась туда и  начала  рыскать
по всем углам в предположении, что я, может быть, прячу  в  этой  мансарде
предметы, похищенные у нее в  доме.  Она  не  преминула  перерыть  солому,
покрывавшую мой клад, и вскоре его обнаружила. Развязав  мешок  и  увидев,
что он полон эскудо и пистолей, она подумала или притворилась, что думает,
будто я украл у нее эти деньги.
   Она конфисковала их без дальнейших  околичностей;  затем,  назвав  меня
маленьким негодяем, она велела конюху, во всем  ей  преданному,  отсчитать
мне с пятьдесят горячих. А после того как меня по ее приказу  так  здорово
отстегали, она выставила меня вон, приговаривая, что не потерпит жулика  в
своем доме. Сколько я ни уверял, что не  думал  обкрадывать  хозяйку,  она
утверждала противное, и ее словам придали больше  веры,  чем  моим.  Таким
образом, денежки брата Хризостома перекочевали из рук вора в руки воровки.
   Я  оплакивал  пропажу  своих  денег,   как   иной   оплакивает   гибель
единственного сына; и если слезы не вернули  мне  утерянного,  то  все  же
вызвали сочувствие у некоторых свидетелей моего  горя  и  в  том  числе  у
гельвского священника, который случайно проходил мимо. Он,  казалось,  был
растроган печальным состоянием, в котором я находился, и увел меня с собою
в церковный дом. Там, чтобы завоевать мое доверие или, вернее, выведать  у
меня всю подноготную, он сперва принялся меня жалеть.
   - Сколь сей бедный ребенок достоин сострадания! - произнес он. -  Нужно
ли удивляться, если, предоставленный самому себе в таком нежном  возрасте,
он совершил дурной поступок? И взрослые в круговороте жизни лишь с  трудом
этого избегают.
   Затем, обращаясь ко мне, он продолжал:
   - Сын мой, из какой части Испании ты родом? кто твои родители? Ты похож
на  мальчика  из  хорошей  семьи.  Говори  со  мною  откровенно  и   смело
рассчитывай, что я тебя не покину.
   Этими политичными и сострадательными речами священник мало-помалу довел
меня до того, что я с превеликой наивностью осведомил его обо  всех  своих
делах. Я сознался во всем, после чего он заявил мне:
   - Хотя, друг мой, отшельникам и не подобает накоплять богатства, ты тем
не менее, нарушил заповедь, запрещающую покражу.  Но  я  берусь  заставить
хозяйку выдать деньги и доставлю их брату Хризостому в его  келью:  отныне
твоя совесть может быть спокойна на этот счет.
   Это, могу вам поклясться, меньше всего меня тревожило. Священник же,  у
которого был свой план, этим не ограничился.
   - Дитя мое, - продолжал он, - я хочу  позаботиться  о  твоей  судьбе  и
доставить тебе хорошую кондицию. Завтра я отправлю  тебя  с  погонщиком  к
своему племяннику, канонику толедского  собора.  По  моей  просьбе  он  не
откажется принять тебя в число своих лакеев, которые все до единого  живут
сытно, словно бенефициарии (*193) от поступлений  с  пребенды.  Могу  тебя
уверить, что и тебе там будет превосходно.
   Эти заверения так меня утешили,  что  я  позабыл  о  своем  мешке  и  о
полученных плетях: я думал лишь о том, что скоро заживу, как бенефициарии.
На другой день, покуда  меня  кормили  завтраком,  к  церковному  дому  по
распоряжению священника явился погонщик с двумя оседланными и взнузданными
мулами. Мне помогли влезть на одного из них, погонщик вскочил на  другого,
и мы двинулись по дороге в Толедо. Мой спутник оказался человеком веселого
нрава, который не прочь был потешиться на счет ближнего.
   - Видно, барчук, - сказал он мне, -  гельвский  священник  большой  ваш
благоприятель. Лучше он не мог доказать вам свою  любовь,  как  поместивши
вас у своего племянничка, каноника, которого я имею честь знать и который,
безусловно, является украшением своего капитула. Он не принадлежит к сонму
тех святош, чьи бледные и изможденные лица говорят об умерщвлении плоти: у
него лицо полное, румяное, веселое, это - жуир, не отказывающий себе ни  в
одном доступном удовольствии, но больше всего  любящий  хороший  стол.  Вы
заживете у него в доме, как у Христа за пазухой.
   Прохвост-погонщик, заметив, что я слушаю его с большим удовлетворением,
продолжал выхвалять блаженное житье, ожидающее меня на службе у  каноника.
Он не переставал говорить об этом, покуда мы не прибыли в  деревню  Обису,
где остановились, чтобы дать отдых мулам. Тут, на свое величайшее счастье,
я узнал, что  меня  обманывают,  и  вот  каким  образом  мне  удалось  это
обнаружить. Погонщик, расхаживая  взад  и  вперед  по  харчевне,  случайно
выронил из кармана записку, каковую я сумел незаметно для него подобрать и
умудрился  прочесть,  пока  он  находился  в  конюшне.  То  было   письмо,
адресованное священникам сиротского дома и  составленное  в  нижеследующих
выражениях:

   "Господа! Мне думается, что милосердие обязывает меня отдать вам в руки
воришку, убежавшего из вашего приюта. Он показался мне не  вовсе  лишенным
смекалки и заслуживающим, чтобы вы, по доброте своей, держали его  у  себя
взаперти. Не сомневаюсь, что путем исправительных наказаний вы  превратите
его в благоразумного парня.  Да  сохранит  господь  ваши  благочестивые  и
милосердные преподобия!
   Настоятель гельвского прихода".

   Не успел я прочитать  письмо,  известившее  меня  о  добрых  намерениях
господина настоятеля, как  у  меня  исчезли  всякие  колебания  по  поводу
решения, которое мне надлежало принять:  выйти  из  харчевни  и  пробежать
больше мили  до  берега  Тахо  оказалось  делом  одного  мгновения.  Страх
отрастил мне крылья и помог спастись от  священников  сиротского  дома,  в
который я ни за что не хотел возвращаться,  так  опротивел  мне  их  метод
преподавания латыни. Я весело вступил в  Толедо,  точно  доподлинно  знал,
куда мне обращаться за пищей и питьем.  Правда,  Толедо  -  благословенный
город, в котором умный человек, вынужденный жить на чужой счет, никогда не
умрет с голоду. Но я был еще слишком молод, а потому не мог надеяться, что
мне удастся найти там средства  к  существованию.  Тем  не  менее,  судьба
оказалась на моей стороне. Едва я вышел на городскую площадь,  как  хорошо
одетый  кавалер,  мимо  которого  я  проходил,  удержал  меня  за  руку  и
проговорил:
   - Эй; мальчишка, хочешь у меня служить? Мне как раз  подошел  бы  такой
лакей, как ты.
   - А мне - такой барин, как вы.
   - Ну, раз так, - возразил он, - ты  отныне  принадлежишь  мне,  и  тебе
остается только следовать за мной, - что я и исполнил без возражения.
   Кавалер этот, по имени дон Абель, которому на вид можно было  дать  лет
тридцать, жил в меблированных комнатах, где  занимал  довольно  пристойные
покои. Он был профессиональным игроком, и вот какою жизнью зажил я у него.
С утра я толок ему табак на пять или шесть трубок,  чистил  его  платье  и
затем шел за цирюльником, который брил ему бороду и  подвивал  усы.  После
этого он отправлялся шататься по притонам и  возвращался  на  квартиру  не
раньше одиннадцати-двенадцати часов ночи. Но каждое утро, выходя из  дому,
он вынимал из  кармана  три  реала,  которые  вручал  мне  на  расходы,  с
разрешением делать  что  угодно  до  десяти  часов  вечера.  Он  был  мною
совершенно доволен, лишь бы только я находился  на  месте  к  моменту  его
возвращения. Он заказал мне ливрейный камзол и штаны, в каковом  наряде  я
больше всего походил на  рассыльного  какой-нибудь  куртизанки.  Я  хорошо
освоился со своей  должностью,  и,  разумеется,  невозможно  было  сыскать
другую, которая больше подходила бы к моему характеру.
   С месяц уже вел я такую счастливую жизнь, как вдруг мой патрон  опросил
меня, доволен ли я им, и, услыхав в  ответ,  что  нельзя  быть  довольнее,
сказал:
   - Итак, мы с тобой завтра уезжаем в Севилью, куда меня призывают  дела.
Тебе не мешает посмотреть на столицу Андалузии. "Кто не видал Севильи, тот
ничего не видал", - гласит пословица.
   Я уверил его, что готов  следовать  за  ним  повсюду.  В  тот  же  день
севильская почтовая карета подкатила к  меблированным  комнатам  и  увезла
большой сундук, содержавший все пожитки моего барина, а на следующее  утро
мы сами отбыли в Андалузию.
   Сеньор Абель был так счастлив в игре, что проигрывал лишь тогда,  когда
ему было угодно, а это во избежание  гнева  простофиль  принуждало  его  к
частой перемене мест и послужило  также  и  на  сей  раз  причиной  нашего
путешествия. По приезде в Севилью  мы  стали  на  квартиру  неподалеку  от
Кордовских ворот и возобновили свое толедское житье-бытье. Но  хозяин  мой
быстро ощутил некоторую разницу между этими двумя городами.  В  севильских
притонах он повстречал игроков, столь же удачливых, как и он, в силу  чего
зачастую возвращался оттуда в весьма печальном настроении. Однажды  утром,
когда он был еще не в духе из-за проигранной накануне сотни  пистолей,  он
спросил меня, почему я не отнес его белья к некоей особе, взявшей на  себя
заботы о том,  чтобы  оно  было  выстирано  и  надушено.  Я  отвечал,  что
запамятовал, после чего  он,  рассвирепев,  закатил  мне  полдюжины  таких
увесистых пощечин, что у меня перед глазами замелькало больше  огней,  чем
было светильников в Соломоновом храме.
   -  Это  научит  тебя,  постреленок,  относиться  внимательнее  к  своим
обязанностям, - сказал он. - Неужели же мне ходить за  тобой  по  пятам  и
напоминать обо всем, что ты  должен  сделать?  Почему  ты  менее  ловок  в
работе, чем в еде?  Ведь  ты  же  не  дурак.  Так  неужели  ты  не  можешь
предупреждать мои приказания и знать, что мне нужно?
   С этими словами он ушел со  двора,  оставив  меня  сильно  разобиженным
пощечинами, доставшимися мне за столь  ничтожную  провинность,  и  готовым
отомстить ему, если представится удобный случай.
   Не знаю, что за  приключение  он  испытал  немного  спустя  в  каком-то
притоне, но только однажды вечером он  вернулся  в  весьма  взбудораженном
состоянии.
   - Сипион, - сказал он мне, - я решил уехать  в  Италию.  Послезавтра  я
должен взойти на корабль, возвращающийся в Геную. У меня есть на  то  свои
причины.  Я  полагаю,  что  ты  охотно  согласишься  сопровождать  меня  и
воспользуешься счастливым случаем,  чтобы  повидать  самую  очаровательную
страну на свете.
   Я ответил, что согласен, но в тот же момент твердо  решился  исчезнуть,
когда надо будет садиться на корабль. Воображая,  что  таким  образом  ему
отомщу, я считал свой план гениальным. Я был от него в таком восторге, что
не смог удержаться и сообщил о нем одному присяжному  забияке,  с  которым
иногда встречался на улице. Со времени своего приезда в  Севилью  я  завел
несколько дурных знакомств,  и  это  было  одно  из  худших.  Я  рассказал
удальцу, как и за что был награжден  оплеухами;  затем  изложил  ему  свое
намерение покинуть дона Абеля перед самой посадкой на корабль  и  спросил,
что он думает о моем решении.
   Слушая меня, храбрец  сдвинул  брови  и  закрутил  усы  кверху.  Затем,
жестоко выбранив моего хозяина, он сказал:
   - Молодой человек,  вы  будете  обесчещены  навеки,  если  ограничитесь
задуманной вами легковесной местью. Недостаточно -  отпустить  дона  Абеля
одного: это было бы слишком слабой карой; необходимо соразмерить возмездие
с оскорблением. Нечего колебаться: давайте, утащим у него вещи и деньги  и
разделим их по-братски после его отъезда.
   Хотя у меня была естественная склонность к похищению чужого добра,  все
же  проект  столь  крупной  покражи  меня  испугал.  Между  тем  архиплут,
сделавший мне это предложение, в конце концов уговорил меня, и  вот  каков
был успех нашего предприятия.
   Мой удалец, детина, рослый и коренастый, явился на следующий  день  под
вечер ко мне в гостиницу. Я показал ему сундук, в который хозяин  мой  уже
успел запереть свои пожитки, и спросил, сумеет ли  он  один  унести  такую
тяжесть.
   - Такую тяжесть? - сказал он. - Да будет вам  ведомо,  что  когда  дело
идет о похищении чужого добра, то я унесу и Ноев ковчег.
   С этими словами он подошел к сундуку, без труда вскинул его на плечи  и
легкой поступью спустился по лестнице. Я с такой же  быстротой  последовал
за ним, и мы уже готовы были выйти на улицу,  как  перед  нами  неожиданно
предстал дон Абель, которого  счастливая  звезда  столь  кстати  для  него
привела домой.
   - Куда ты идешь с этим сундуком? - сказал он мне.
   Я был так  ошарашен,  что  сразу  онемел,  а  храбрец,  видя  что  дело
сорвалось, бросил сундук наземь  и  ударился  в  бегство,  чтобы  избежать
объяснений.
   - Так куда же ты идешь с этим сундуком? - вторично спросил меня хозяин.
   - Сеньор, - отвечал я ему ни жив, ни мертв, - я велел  отнести  его  на
судно, с которым вы завтра уезжаете в Италию.
   - А разве ты знаешь, - возразил он, - с каким кораблем я уезжаю?
   - Нет, сударь, - отвечал я, - но язык до Рима доведет: я справился бы в
порту, и кто-нибудь, наверное, бы мне указал.
   При этом подозрительном ответе он бросил на  меня  яростный  взгляд.  Я
подумал, что он снова собирается надавать мне затрещин.
   - Кто приказал тебе, - вскричал он, - вынести мой чемодан из дому?
   - Вы сами, - ответил я.  -  Возможно  ли,  чтобы  вы  позабыли  упреки,
которыми осыпали меня несколько дней тому  назад.  Разве  вы  не  сказали,
избивая меня, чтобы я предвосхищал  ваши  приказания  и  делал  по  своему
почину все, что нужно к вашим услугам?  И  вот,  чтобы  последовать  этому
указанию, я велел отнести сундук на судно.
   Тогда игрок,  убедившись,  что  я  хитрее,  чем  он  полагал,  дал  мне
отставку, проговорив весьма холодным тоном:
   - Ступайте, сеньор Сипион; идите с богом! Я не люблю играть с людьми, у
которых то больше одной картой, то  меньше.  Убирайтесь  с  глаз  моих,  -
добавил дон Абель, меняя тон, - не то я заставлю вас петь без нот.
   Я избавил его от труда повторять свое приглашение, то  есть  немедленно
удалился, дрожа от страха, как бы он не принудил меня  снять  мою  ливрею;
но, по счастью, он мне ее оставил. Я слонялся по улицам, размышляя о  том,
где бы мне найти жилье за два реала, составлявших все мое богатство. Таким
образом, я подошел к архиепископскому подворью; а  так  как  в  это  время
готовили  ужин  для  его  высокопреосвященства,  то  из  кухни  возносился
приятнейший аромат, ощущавшийся на целую милю в окружности.
   "Черт побери! - сказал я про себя, - не дурак  бы  я  был  полакомиться
одним из этих  рагу,  что  так  вкусно  в  нос  ударяют;  я  бы,  пожалуй,
удовольствовался и тем, чтобы запустить туда пятерню. Да чего там!  Неужто
же я не в силах, изобрести способ, чтобы отведать этих заманчивых блюд, от
которых мне теперь достается  один  запах?  А  почему  бы  не  попытаться?
Невозможного тут, по-видимому, ничего нет".
   Моя фантазия разыгралась, и, по мере того как я предавался мечтаниям, у
меня сложился хитрый план, который я тут же и выполнил с полным успехом. Я
вскочил во двор архиепископского подворья и бросился бежать по направлению
к кухне, крича что было сил:
   - На помощь! на помощь! - точно за мной по пятам гнались убийцы.
   На мои повторные крики выбежал мастер Диего, архиепископский  повар,  с
тремя-четырьмя поварятами, чтобы узнать, в чем дело. Не видя никого, кроме
меня, он спросил, почему я так громко кричу.
   - Ах, сеньор, - отвечал я  ему  с  выражением  человека,  перепуганного
насмерть, - умоляю вас ради святого Поликарпия:  спасите  меня  от  ярости
какого-то головореза, который хочет меня убить.
   -  Где  же  он,  этот  головорез?  -   вскричал   Диего.   -   Вы   тут
одни-одинешеньки, и ни одна собака за вами не гонится. Бросьте, дитя  мое,
успокойтесь. Видно, кто-нибудь хотел напугать вас для потехи; но он хорошо
сделал, что не последовал за вами сюда,  во  дворец,  потому  что  мы,  по
меньшей мере, обрезали бы ему уши.
   - Нет, нет! - сказал я повару, - он не для смеха меня преследовал.  Это
здоровенный жулик, который собирался меня ограбить, и  я  уверен,  что  он
сторожит на улице.
   - Ну, так ему долго придется вас дожидаться, - отвечал Диего, -  потому
что вы останетесь у нас до утра. Здесь вы и  поужинаете  и  переночуете  с
поварятами, которые попотчуют вас как следует.
   Я не помнил себя от радости, услышав его последние слова,  и  пришел  в
полный восторг от представившегося мне зрелища, когда мастер Диего  провел
меня на кухню и я увидал приготовления к ужину его высокопреосвященства. Я
насчитал до пятнадцати человек, занятых этими  приготовлениями,  но  не  в
силах был исчислить всех блюд, представших  перед  моим  взором,  -  столь
щедро провидение позаботилось о снабжении архиепископского подворья. Вот в
эти-то минуты, вдыхая ароматы различных рагу, которые я прежде  чуял  лишь
издали, я впервые познал  чувственное  наслаждение.  Затем  я  имел  честь
ужинать и спать вместе с поварятами, дружбу которых я так быстро завоевал,
что наутро,  когда  я  пошел  благодарить  мастера  Диего  за  великодушно
предоставленное убежище, он сказал мне:
   - Все наши кухонные мальчики сообщили мне, что будут очень рады найти в
вас товарища, - так ваш характер пришелся им по вкусу. А сами вы хотели бы
стать их однокашником?
   Я отвечал, что если бы мне выпало на долю такое счастье, то я увидел бы
в нем предел своих желаний.
   - Если так, мой друг, - возразил он, - то можете с сегодняшнего же  дня
считать себя в числе архиепископских слуг.
   С этими словами он повел меня и представил мажордому, который по  моему
бойкому виду счел меня достойным принятия в семью ложкомоев.
   Не успел я вступить в столь  почтенную  должность,  как  мастер  Диего,
следуя обычаю всех кухарей из больших  домов,  тайно  посылающих  провизию
своим красоткам, избрал меня, чтоб доставлять некоей жившей  по  соседству
даме то телячье седло, то дичь, то домашнюю птицу. Любезная сия дама  была
вдовушкой лет тридцати, не более; весьма недурна собой и очень живая, она,
казалось, не слишком-то была верна своему повару.  Он  не  довольствовался
тем, что поставлял ей мясо, хлеб, сахар  и  масло,  но  также  снабжал  ее
запасом вина, - все, разумеется, за счет монсиньора архиепископа.
   Во дворце его высокопреосвященства я окончательно обтесался  и  выкинул
там довольно забавную штуку, о которой и по сей час вспоминают в  Севилье.
Пажи и еще кое-кто из домочадцев решились отпраздновать день рождения  его
высокопреосвященства  комедийным  представлением.  Они   избрали   комедию
"Бенавида" (*194), а так как им требовался мальчик моих лет, чтобы сыграть
роль юного леонского короля, то выбор их пал на меня. Мажордом,  считавший
себя знатоком декламации, взялся меня натаскать и после нескольких  уроков
объявил, что я буду не самым худшим из актеров. Так как все расходы шли за
счет  хозяина,  то  устроители  не   пожалели   ничего   для   великолепия
празднества. В главном зале дворца соорудили сцену и пышно ее разукрасили.
В глубине поместили лужайку, на которой я должен был  появиться  спящим  в
том акте, где мавры бросаются  на  меня  и  берут  в  плен.  Когда  актеры
оказались готовыми к представлению, архиепископ назначил день спектакля  и
не преминул пригласить знатнейших сеньоров и дам со всего города.
   Когда этот день наступил, актеры не занимались уже ничем,  кроме  своих
костюмов. Что касается моего, то его принес портной, сопровождаемый  нашим
мажордомом, который, взяв на себя труд вдолбить мне мою роль, почел теперь
своим долгом присутствовать при моем переодевании. Портной надел  на  меня
роскошное облачение из синего бархата, отделанное золотыми  позументами  и
пуговицами, с широкими рукавами, отороченными золотой бахромой; а мажордом
собственноручно  возложил  мне  на  голову  картонную  корону,   усыпанную
множеством чистого жемчуга вперемежку с поддельными алмазами. В довершение
всего они опоясали меня розовым кушаком с серебряными цветами. При  каждом
новом надеваемом на меня украшении мне казалось, будто они привязывают мне
крылья,  чтобы  я  улетел  и  скрылся  с  глаз.  Наконец,  перед   вечером
представление  началось.  Сперва  на  сцену  выходит  леонский  король   и
произносит длинную тираду. Так как эта роль была предоставлена мне,  то  я
открыл действие монологом в стихах, который сводился к тому, что я не могу
противостать очарованию сна и собираюсь  ему  отдаться.  Вслед  за  сим  я
удалился в глубину сцены и бросился на травяное ложе, мне уготованное.  Но
вместо того чтобы заснуть, я принялся размышлять о способах  выбраться  на
улицу и улизнуть вместе со своими регалиями. Маленькая потайная  лестница,
которая вела под сцену и в  нижнюю  залу,  показалась  мне  пригодной  для
выполнения этого плана. Итак, я незаметно встал  и,  видя,  что  никто  не
обращает на меня внимания, сбежал по лестнице в залу и понесся к дверям  с
криком.
   - Дорогу! Дорогу! Я иду переодеваться.
   Все посторонились, чтобы меня пропустить, так  что  не  прошло  и  двух
минут, как я безнаказанно вышел из дворца и под покровом ночи добрался  до
дома  своего  приятеля,  вышеупомянутого  удальца.  Он  был  вне  себя  от
изумления, увидав меня в таком наряде. Я посвятил его во все, и он от души
посмеялся. Затем, обняв меня с большим жаром (поскольку надеялся  получить
свою долю из риз леонского короля), он принес мне  поздравления  с  ловкой
проделкой и заметил, что если я и впредь буду верен себе, то  еще  заслужу
своим  умом  мировую  славу.  После  того  как  мы  с  ним  насмеялись   и
позубоскалили всласть, я сказал храбрецу:
   - Что нам делать с этим пышным убором?
   - Об этом не беспокойтесь, - отвечал он. - Я знаю честного старьевщика,
который, не проявляя излишнего любопытства, покупает все, что ему продают,
лишь бы цена была сходная. Завтра с утра я схожу за ним и приведу его сюда
к вам.
   Действительно, на следующий день мой удалец спозаранку вышел  из  своей
комнаты,  оставив  меня  в  постели,  и  через  два   часа   вернулся   со
старьевщиком, тащившим узел, обернутый желтой холстиной.
   - Друг мой, - сказал он, - позвольте вам представить  сеньора  Иваньеса
из Сеговии, порядочного и добросовестного ветошника, если  таковые  вообще
водятся в природе. Вопреки дурному примеру своих собратьев по ремеслу,  он
гордится самой безупречной честностью. Сеньор Иваньес  точно  скажет  вам,
сколько стоит одеяние, от которого  вы  хотите  отделаться,  и  вы  можете
вполне положиться на его оценку.
   - Еще бы! - сказал ветошник. - Я был бы величайшим  бездельником,  если
бы оценил вещь ниже стоимости. В этом, слава богу, еще никогда не упрекали
и никогда не упрекнут Иваньеса из  Сеговии.  А  ну-ка,  -  добавил  он,  -
посмотрим на барахло, которое вы продаете. Сейчас я по совести скажу  вам,
чего оно стоит.
   - Вот оно, - сказал удалец, показывая ему костюм,  -  согласитесь,  что
нельзя представить себе большего великолепия; обратите внимание на красоту
генуэзского бархата и на богатство отделки.
   - Я - в восторге, - ответил старьевщик, с  большим  вниманием  осмотрев
наряд, - ничего прекраснее этого не существует на свете.
   - А что думаете вы о жемчужинах на короне?
   - Будь они покрупнее, - возразил Иваньес, - им бы цены не было; все жив
таком виде я  нахожу  их  превосходными  и  доволен  ими  не  меньше,  чем
остальными вещами. Я честно признаю их  достоинства,  -  продолжал  он.  -
Какой-нибудь плут-перекупщик на  моем  месте  поморщил  бы  нос  при  виде
товара, чтобы заполучить его по  ничтожной  цене,  и  не  посовестился  бы
предложить вам двадцать пистолей. Но я знаю честь и даю вам сорок.
   Если бы  Иваньес  сказал  "сто",  то  и  то  бы  он  оказался  неважным
оценщиком, поскольку один только жемчуг стоил добрых  две  сотни.  Удалец,
бывший с ним в стачке, оказал мне:
   - Видите, как вам повезло, что  вы  наткнулись  на  честного  человека.
Сеньор Иваньес оценивает вещи, точно на предсмертной исповеди.
   - Что верно, то верно, - сказал ветошник. - Уж  когда  со  мной  имеешь
дело, то ни обола не прибавишь и не убавишь. Ну, что ж! - продолжал он,  -
до рукам! Отсчитать вам денежки?
   - Подождите, - возразил ему удалец. - Пусть мой маленький  друг  сперва
примерит туалет, который я велел вам для него принести. Побьюсь об заклад,
что костюм придется ему как раз по росту.
   Тогда старьевщик, развернув свой узел, показал мне камзол  и  штаны  из
добротного коричневого сукна, но сильно потрепанные. Я  встал  с  постели,
чтобы примерить это одеяние, и, хотя оно было не в меру широко  и  длинно,
эти господа нашли, что оно сделано, словно по заказу. Иваньес оценил его в
десять пистолей, а так как с ним нельзя было торговаться,  то  и  пришлось
принять его условия. Итак, он  извлек  из  кошелька  тридцать  пистолей  я
выложил их на стол; затем он завязал  в  узел  мое  королевское  облачение
вместе с короною и все унес с собой, вероятно,  радуясь  в  душе  хорошему
почину, который выдался ему в этот день.
   После его ухода удалец сказал мне:
   - Я чрезвычайно доволен этим ветошником.
   И, действительно, он мог быть доволен, ибо я уверен, что тот уделил ему
не менее сотни пистолей. Но этим он не удовольствовался  и  без  церемонии
забрал половину денег, лежавших на столе, оставив мне вторую половину,  со
словами:
   - Дорогой Сипион, советую вам взять остающиеся  пятнадцать  пистолей  и
неукоснительно покинуть город, где вас, как вы сами понимаете,  непременно
начнут разыскивать по  повелению  монсиньора  архиепископа.  Я  был  бы  в
отчаянии, если бы,  прославившись  здесь  подвигом,  который  впоследствии
украсит вашу биографию, вы глупейшим образом попали в тюрьму.
   Я ответил ему, что и сам решил удалиться из Севильи. И,  действительно,
приобретя шляпу и несколько рубашек,  я  вышел  на  широкую  и  живописную
дорогу, которая мимо виноградников и оливковых рощ вела к древнему  городу
Кармоне, а через три дня прибыл в Кордову.
   Я пристал на постоялом дворе у городской площади,  где  останавливались
купцы. Выдавал я себя за отцовского сынка из Толедо, путешествующего  ради
собственного  удовольствия;  мне  верили,  потому  что  я  был  достаточно
прилично одет; а несколько пистолей, которые я  как  бы  нечаянно  показал
гостинику, окончательно его убедили.  Впрочем,  может  быть,  моя  крайняя
юность заставила  его  предположить  во  мне  шалопая,  обокравшего  своих
родителей и шляющегося по дорогам. Как бы то  ни  было,  он  не  простирал
своего любопытства далее того, что я сам хотел ему  сообщить,  из  боязни,
что расспросы заставят меня переменить квартиру. За шесть  реалов  в  день
можно было отлично жить в этой  гостинице,  где  обычно  набиралось  много
постояльцев.  Вечером  за  ужином  я  насчитал  до  дюжины  сотрапезников.
Особенно занятно было то, что все ели, не говоря ни слова, за  исключением
одного человека, который непрерывно тараторил кстати и  некстати  и  своей
болтовней компенсировал молчание остальных. Он  корчил  из  себя  остряка,
рассказывал побасенки и пытался шуточками забавлять общество,  которое  от
времени до времени разражалось хохотом,  правда,  не  столько  смеясь  его
остротам, сколько потешаясь над ним самим.
   Я лично так мало обращал внимания на разглагольствования этого  чудака,
что, встав из-за стола, не смог бы пересказать содержания его речей,  если
бы он случайно не вызвал во мне интереса к своим россказням.
   - Господа! - воскликнул он под конец ужина, - я оставил вам  на  десерт
одну из забавнейших  историй,  событие,  происшедшее  на  днях  во  дворце
архиепископа севильского. Я слышал ее от знакомого бакалавра, который,  по
его словам, сам был очевидцем происшествия.
   Эти слова меня несколько взволновали: я не сомневался в том,  что  речь
идет о моем приключении, и не ошибся. Этот человек изложил все, как  было,
и сообщил мне даже то, чего я не знал, а  именно,  что  произошло  в  зале
после моего исчезновения. Об этом я вам теперь расскажу.
   Не успел я убежать, как мавры, которые, согласно  ходу  представляемого
действа,  должны  были  похитить  короля,  вышли  на  сцену  с  намерением
захватить его врасплох на лужайке, где рассчитывали застать его спящим. Но
когда они вздумали броситься на меня, то были до  крайности  изумлены,  не
найдя там ни короля, ни ферзи. Представление тотчас же было прервано.  Вот
все актеры - в смятении: одни зовут меня, другие велят меня  искать;  один
кричит, другой посылает меня ко всем чертям. Архиепископ, заметив, что  за
кулисами царит кутерьма  и  смятение,  осведомился  о  причине.  На  голос
прелата   выбежал   паж,   представлявший   грасиосо,   и    сказал    его
высокопреосвященству:
   - О,  монсиньор!  не  опасайтесь  более,  что  мавры  захватят  в  плен
леонского короля: он улизнул, прихватив свои регалии.
   - Слава тебе, господи,  -  воскликнул  архиепископ.  -  Он  превосходно
поступил, спасаясь от врагов нашей веры и тем избежав цепей,  которые  они
ему готовили. Не сомневаюсь, что он возвратился  в  Леон,  столицу  своего
государства. Дай ему бог благополучно доехать! Между  прочим,  я  запрещаю
его преследовать: я был бы безутешен, если бы его величество потерпело  от
меня какое-либо неудовольствие.
   После этих слов прелат приказал,  чтобы  роль  мою  читали  с  места  и
продолжали комедию.



   <b>ГЛАВА XI. Продолжение истории Сипиона</b>

   Покуда я был при деньгах, хозяин обращался со мной предупредительно; но
едва он заметил, что они у меня перевелись, как перешел на более  холодный
тон, затем грубо со мною поругался  и  в  одно  прекрасное  утро  попросил
убираться вон. Я гордо удалился и вошел в доминиканскую  церковь.  Пока  я
стоял у обедни, старик-нищий попросил у меня милостыню.
   Я вынул из кармана два-три мараведи, которые подал ему со словами:
   - Друг мой, помолитесь богу, чтобы он вскорости  дал  мне  какую-нибудь
хорошую службу;  если  ваша  молитва  будет  услышана,  то  вы  в  ней  не
раскаетесь. Можете рассчитывать на мою благодарность.
   При этих моих словах оборванец посмотрел на меня внимательно и  ответил
серьезным тоном:
   - Какое место желали бы вы занять?
   - Хотелось бы, - отвечал я, - поступить лакеем в какой-нибудь дом,  где
бы мне хорошо жилось.
   Он спросил меня, очень ли это спешно.
   - Спешнее быть не может, - сказал я, - ибо если мне в  самое  ближайшее
время не посчастливится найти кондицию, то я буду вынужден либо умереть  с
голоду, либо присоединиться к вашей братии.
   - Если бы вы были доведены до такой крайности, - возразил он, - то  для
вас это было бы чрезвычайно тягостно, так  как  вы  не  приучены  к  нашим
повадкам. Но если бы вы мало-мальски к ним привыкли, то предпочли бы  наше
положение лакейской службе, которая, без сомнения, унизительнее нищенства.
Впрочем, поскольку вам больше нравится услуживать господам, нежели  вести,
подобно мне, жизнь вольную и независимою, то вы  незамедлительно  получите
хозяина. Каков я ни на есть, я вам могу быть полезен. Сегодня же начну  за
вас хлопотать. Будьте здесь завтра в эту же пору; я вам  сообщу,  что  мне
удалось сделать.
   Я  не  преминул  воспользоваться  приглашением.  На  следующий  день  я
возвратился на то же место, где  немного  спустя  увидал  нищего,  который
подошел ко мне и сказал, чтобы я взял на себя труд за ним  последовать.  Я
так и сделал. Он привел меня в подвал, расположенный неподалеку от  церкви
и служивший ему обиталищем. Мы вошли туда и уселись на длинной скамье,  за
которой числилось не менее ста лет действительной службы. Тут он обратился
ко мне со следующей речью:
   - "Доброе дело, - говорит пословица, - без  награды  не  остается":  вы
вчера подали мне милостыню, и это побуждает  меня  доставить  вам  хорошее
место, что вскоре и будет сделано, с божьего соизволения. Я  знаю  некоего
старого доминиканца, отца Алехо.  Это  -  благочестивый  монах  и  великий
пастырь душ. Я имею честь состоять у него  на  посылках  и  исполняю  свои
обязанности с такой скромностью и преданностью,  что  он  не  отказывается
пускать в ход свое влияние в пользу меня и моих  друзей.  Я  замолвил  ему
словечко и склонил его в вашу пользу.  Как  только  вам  будет  угодно,  я
представлю вас его преподобию.
   - Нельзя терять ни мгновения, - сказал  я  старику-нищему,  -  идем  не
медля к этому доброму монаху.
   Бедняк согласился и тотчас же отвел меня  к  отцу  Алехо,  которого  мы
застали в его келье за составлением  назидательных  посланий.  Он  прервал
работу, чтобы переговорить со много, и сообщил, что,  по  просьбе  нищего,
готов обо мне позаботиться.
   - Узнавши, что сеньор Балтасар Веласкес нуждается в слуге, -  продолжал
он, - я нынче утром написал ему о вас и только что получил ответ,  что  из
моих рук он готов принять вас с закрытыми глазами. Вы  сегодня  же  можете
пойти к нему от моего имени: это мой духовный сын и большой друг.
   После  этого  монах  три  четверти  часа  увещевал  меня  добросовестно
выполнять свой долг. Он особенно пространно  говорил  о  моей  обязанности
ревностно служить Веласкесу, после  чего  заверил  меня,  что  постарается
упрочить мое  положение,  если  только  у  хозяина  не  будет  повода  для
недовольства мною.
   Поблагодарив монаха за оказанное мне благоволение, я вышел из монастыря
вместе с нищим, который сообщил мне, что сеньор Балтасар  Веласкес  -  это
старый суконщик, человек богатый, простоватый и добродушный.
   - Я не сомневаюсь в том, - добавил он, - что вам будет отлично житься у
него в доме.
   Я справился о месте жительства купца и немедленно же  туда  направился,
пообещав нищему не забыть о его услуге, как только  пущу  корни  на  новом
месте. Я вошел в просторную лавку, где  двое  молодых  сидельцев,  опрятно
одетых,  прогуливались  взад  и  вперед   и   прохлаждались   в   ожидании
покупателей. Я спросил, тут ли хозяин, и добавил, что  хочу  поговорить  с
ним от имени отца  Алехо.  При  звуке  этого  достопочтенного  имени  меня
проводили в заднюю каморку, где сидел купец, перелистывая толстый  реестр,
лежавший на столе.
   Я почтительно ему поклонился и сказал:
   - Сеньор, вы видите перед собой молодого человека, которого отец  Алехо
рекомендует вам в лакеи.
   - Добро пожаловать, дитя мое, - отвечал он. - Довольно того,  что  тебя
направил ко мне этот святой муж. Я принимаю тебя на службу предпочтительно
перед тремя-четырьмя другими лакеями, которых мне навязывают. Это  -  дело
решенное; твое жалованье исчисляется с сегодняшнего дня.
   Мне недолго пришлось прожить у этого купца,  чтобы  убедиться,  что  он
именно  таков,  каким  мне  его  описали.  Он  показался  мне  даже  столь
простодушным,  что  я  невольно  подумал  о  том,  как  трудно  мне  будет
удержаться, чтобы не сыграть с  ним  какой-нибудь  штуки.  Он  овдовел  за
четыре года до этого, и у него было двое детей: сын, которому скоро должно
было стукнуть двадцать пять, и дочь, которой только что пошел одиннадцатый
год.  Дочь,  воспитываемая  старой  дуэньей  и  руководимая  отцом  Алехо,
шествовала по стезе добродетели.  Но  Гаспар  Веласкес,  несмотря  на  все
усилия,  употребляемые  для  того,  чтобы  сделать  из  него   порядочного
человека, обладал всеми пороками молодого вертопраха.  Случалось,  что  он
исчезал из дому на два-три дня; а если  по  возвращении  отец  осмеливался
сделать ему выговор, то Гаспар заставлял его замолчать, отвечая ему в  еще
более повышенном тоне.
   - Сипион, - сказал мне однажды старик,  -  у  меня  есть  сын,  который
составляет несчастье моей жизни. Он погряз во всякого рода  распутстве.  Я
глубоко удивляюсь этому, так как ничего не жалел для его воспитания. Я дал
ему хороших учителей, а мой друг, отец Алехо, приложил все  усилия,  чтобы
поставить его на правильный путь. Но, увы! он  не  сумел  этого  добиться:
Гаспар предался распущенности. Ты, может быть, скажешь, что я обращался  с
ним слишком мягко в дни его отрочества и что это его погубило.  Ничуть  не
бывало: его наказывали, когда я почитал  за  нужное  применить  строгость,
ибо,  при  всем  своем  добродушии,  я   обладаю   и   твердостью,   когда
обстоятельства того требуют. Однажды я даже  отдал  его  в  исправительный
дом, но от этого он еще хуже обозлился. Одним словом, он  -  один  из  тех
негодяев, которых ни добрый пример, ни  уговоры,  ни  наказания  не  могут
исправить. Одно небо лишь в силах сотворить такое чудо.
   Хоть я и не принял близко к сердцу горести несчастного отца, однако  же
притворился растроганным.
   - Как мне жаль вас, сеньор! - сказал я ему. - Такой  отменный  человек,
как вы, заслуживает лучшего сына.
   - Что делать, дитя мое! - отвечал он. -  Господь  пожелал  лишить  меня
этого утешения. Среди всех поводов к жалобам, подаваемых мне  Гаспаром,  -
продолжал он, - есть один, который (скажу тебе  по  секрету)  всего  более
меня тревожит: это его  попытки  меня  обкрадывать,  которые,  увы,  часто
увенчиваются успехом, несмотря на мою бдительность. Лакей, место  которого
ты занял, был с ним в стачке; потому-то я его и прогнал. Относительно тебя
я питаю надежду, что ты не дашь моему  сыну  соблазнить  себя.  Ты  будешь
служить моим интересам; я не сомневаюсь в том,  что  отец  Алехо  увещевал
тебя в этом смысле.
   - Еще бы! Его преподобие наставляло меня в течение  часа,  чтобы  я  не
помышлял ни о чем, кроме вашего блага. Но уверяю вас, что для этого мне не
нужно его увещаний. Я готов честно служить вам и обещаю, что  усердие  мое
выдержит любое испытание.
   Но кто выслушал лишь  одну  сторону,  тот  ничего  не  слышал.  Молодой
Веласкес, этот дьявольский вертопрах, заключив  по  моей  физиономии,  что
меня не труднее будет совратить, чем моего предшественника, увлек  меня  в
укромное место и заговорил со мной в таких выражениях:
   - Послушай, любезный! Я уверен, что мой родитель поручил тебе  за  мной
шпионить.  Берегись!  Предупреждаю  тебя,  что  это  занятие   связано   с
некоторыми  неприятностями.  Ежели  только  я  замечу,  что  ты  за   мною
подглядываешь, ты у меня сдохнешь  под  палками.  Но  если  ты,  напротив,
пособишь мне  обманывать  отца,  то  можешь  широко  рассчитывать  на  мою
признательность. Нужно ли говорить яснее? Ты будешь получать свою долю  со
всего, что нам удастся  подтибрить.  Выбирай  же,  что  хочешь:  выскажись
немедленно либо за отца, либо за сына; нейтралитета здесь быть не может.
   - Сеньор, - отвечал я, - вы здорово прижали меня к стене. Вижу, что мне
волей-неволей придется стать на вашу сторону,  хотя  в  глубине  души  мне
противно обманывать сеньора Веласкеса.
   - Тебе тут нечего совеститься,  -  возразил  Гаспар.  -  Это  -  старый
скряга,  который  все  еще  хотел  бы  водить  меня  на  помочах,   злюка,
отказывающий мне в самом необходимом, раз  он  не  хочет  оплачивать  моих
развлечений. Ибо в двадцать пять лет развлечения -  это  необходимость.  С
этой точки зрения ты и должен смотреть на моего отца.
   - Этим все сказано, сударь, - заметил я, -  невозможно  устоять  против
столь  справедливых  жалоб.  Я  готов  помогать  вам  в  ваших  похвальных
предприятиях. Но будем тщательно скрывать наш уговор из опасения,  как  бы
вашего верного союзника не вытолкали в шею. Вам, мне кажется, недурно было
бы притвориться, будто вы меня ненавидите:  при  людях  говорите  со  мною
грубо; не стесняйтесь в выражениях: несколько пощечин  или  пинков  в  зад
тоже не испортят дела.  Напротив,  чем  больше  знаков  неприязни  вы  мне
окажете, тем крепче будет  доверять  мне  сеньор  Балтасар.  Я,  со  своей
стороны, прикинусь, будто избегаю  вашего  общества.  Прислуживая  вам  за
столом, я буду делать вид, что исполняю это неохотно, а вы не  обижайтесь,
если в разговорах с другими я буду поносить вас  на  чем  свет  стоит.  Вы
увидите, что таким поведением мы обманем всех домочадцев и что нас  сочтут
за смертельных врагов.
   - Черт побери! - воскликнул молодой  Веласкес  при  этих  словах.  -  Я
восхищаюсь тобою, мой друг: ты  проявляешь  поразительный  для  своих  лет
талант  к  интригам.  Я  извлекаю  из  этого  самые  отрадные   для   себя
предзнаменования; надеюсь, что с  помощью  твоей  смекалки  я  не  оставлю
своему отцу ни пистоля.
   - Вы оказываете мне слишком много чести, - сказал  я,  -  столь  твердо
рассчитывая на мою ловкость. Я сделаю все возможное, чтобы оправдать  ваше
доброе мнение, и ежели в том не успею, то, по крайности, это произойдет не
по моей вине.
   Я  не  замедлил  доказать  Гаспару,  что  был,   действительно,   таким
человеком, какой ему требовался,  и  вот  в  чем  заключалась  моя  первая
услуга. Денежный сундук сеньора Балтасара помещался в опочивальне старика,
между кроватью и стеной, и во время молитвы служил ему аналоем. Всякий раз
как я на него взглядывал, он  радовал  мой  взор,  и  нередко  я  мысленно
обращался к нему со словами:
   "О, сундучок, мой дружок! Неужели ты навсегда для меня заперт?  Неужели
же мне так и не удастся взглянуть на сокровища, которые ты скрываешь?"
   Пользуясь разрешением когда угодно заглядывать в спальню, куда вход был
запрещен только одному Гаспару, я однажды увидал, как его отец, думая, что
никто за ним не наблюдает, отпер и запер сундук, а  затем  сунул  ключ  за
настенный ковер. Я  хорошо  заметил  место  и  сообщил  о  своем  открытии
молодому барину, который от радости обнял меня и проговорил:
   - О, милейший Сипион! Какую весть ты мне приносишь! Теперь,  друг  мой,
мы оба разбогатеем. Сегодня же я дам тебе воску: ты снимешь слепок с ключа
и вручишь его мне. Полагаю, что мне  нетрудно  будет  сыскать  услужливого
слесаря здесь в Кордове, которая среди испанских городов  занимает  далеко
не последнее место по количеству жуликов.
   - А для чего, - спросил я Гаспара, - понадобился вам  поддельный  ключ?
Ведь мы же можем пользоваться настоящим?
   -  Конечно,  -  отвечал  он,  -  но  я  боюсь,  как  бы  мой  отец,  из
подозрительности или по иной причине не  вздумал  спрятать  его  в  другое
место; всегда вернее - иметь собственный ключ.
   Я одобрил такую предосторожность и, согласившись с  его  мнением,  стал
выжидать  случая,  чтобы  снять  слепок,  что  и  было  исполнено  в  одно
прекрасное утро, покамест старый хозяин находился в гостях у отца Алехо, с
коим  он  обычно  вел  весьма  продолжительные  беседы.  Но  этим   я   не
ограничился, а, воспользовавшись ключом,  отпер  сундук,  который,  будучи
набит  множеством  мешков  и  мешочков,  вызвал  в  душе  моей  сладостное
смятение. Я не  знал,  на  каком  мешке  остановиться,  -  такое  влечение
чувствовал я и к большим, и к малым. В конце  концов  (поскольку  опасение
быть застигнутым врасплох не позволяло мне произвести длительный осмотр) я
наудачу захватил один из самых объемистых. Затем, заперев сундук  и  снова
засунув ключ за шпалеры, я вышел из  горницы  со  своею  добычею,  которую
спрятал в чуланчике в ожидании момента, когда смогу передать  ее  молодому
Веласкесу, ожидавшему меня в условленном для  свидания  доме,  куда  я  не
замедлил отправиться, дабы уведомить его о том, что я проделал. Он так был
мною доволен, что осыпал меня  ласками  и  щедро  предложил  мне  половину
денег, находившихся в мешке.
   - Нет, нет, сеньор, - сказал я, - этот первый мешок предназначается вам
одному; воспользуйтесь им для своих надобностей. Я еще  неоднократно  буду
возвращаться к сундучку, где, хвала небу, имеется довольно денег  для  нас
обоих.
   В самом деле, через три дня я  похитил  второй  мешок,  где,  как  и  в
первом, лежало  пятьсот  эскудо,  из  коих  я  согласился  принять  только
четверть, несмотря на все настояния Гаспара, убеждавшего меня поделиться с
ним по-братски.
   Едва молодой человек увидел себя обладателем  такой  круглой  суммы,  а
стало быть, и возможности удовлетворить свою страсть к женщинам и  картам,
как он всецело предался этим наклонностям. Он даже имел несчастье увлечься
одной из тех прославленных прелестниц, которые способны в кратчайший  срок
поглотить самое крупное состояние. Он впал из-за нее в чудовищные расходы,
а это поставило меня  в  необходимость  так  часто  навещать  сундук,  что
Веласкес, наконец, заметил покражу.
   - Сипион, - сказал он мне однажды утром, -  я  вынужден  доверить  тебе
тайну:  меня  обкрадывают.  Кто-то  отпер  мой  сундук  и  вытащил  оттуда
несколько мешков. Это - факт. Кого мне  обвинить  в  этой  проделке?  Или,
вернее, кто, кроме моего сына, мог ее совершить? Вероятно,  Гаспар  тайком
пробрался в мою спальню или же ты  сам  его  туда  провел:  ибо  я  весьма
склонен подозревать, что ты с ним сговорился, хотя вы как будто не  ладите
друг с другом. Тем не менее я  не  хочу  давать  веры  своим  подозрениям,
поскольку отец Алехо поручился мне за твою честность.
   Я  отвечал,  что,  слава  богу,  чужое  добро  меня  не  соблазняет,  и
сопроводил  эту  ложь  лицемерною  ужимкой,  которая   послужила   мне   к
оправданию.
   Действительно, старик больше со мной об этом не заговаривал; но все  же
он не преминул и на меня распространить свое недоверие: ограждая  себя  от
наших покушений, он заказал новый замок для своего сундука и отныне всегда
носил ключ в кармане. Таким путем было  прервано  всякое  сообщение  между
нами и мешками. Мы очутились в довольно глупом положении, в особенности же
Гаспар, который, не будучи  в  состоянии  по-прежнему  тратиться  на  свою
нимфу, боялся лишиться ее навсегда. У него все же  хватило  ума  изобрести
способ,  который  позволил  ему  еще  некоторое  время   продержаться   на
поверхности; а состоял этот способ в том, что  он  взаимообразно  присвоил
себе деньги, которые перепали на мою долю от кровопусканий, учиненных мною
на теле сундука. Я отдал ему  все  до  последней  монетки,  что,  как  мне
кажется, может сойти за возмещение убытков  старику,  передним  числом,  в
лице его будущего наследника.
   Исчерпав этот источник и видя, что никакого другого  у  него  уже  нет,
молодой  человек  погрузился  в  глубокую  и  черную  меланхолию,  которая
мало-помалу помутила его рассудок. Он стал смотреть на отца не иначе,  как
на человека, который  составляет  несчастье  всей  его  жизни.  Предавшись
глубокому отчаянию и  глухой  к  голосу  крови,  этот  несчастный  возымел
ужасное намерение отравить  родителя.  Он  не  удовольствовался  тем,  что
посвятил меня в свой богомерзкий  умысел,  но  предложил  мне  даже  стать
орудием его мести. При этом предложении меня охватил ужас.
   - Сеньор! - воскликнул  я,  -  возможно  ли,  чтобы  небо  окончательно
отвратилось от вас и позволило вам принять столь гнусное решение? Как!  Вы
были бы способны лишить жизни  того,  кто  даровал  вам  жизнь?  Здесь,  в
Испании,  в  самом  лоне  христианской  веры,  мы  стали  бы   свидетелями
преступления, одна мысль о коем привела бы в ужас самые варварские народы!
Нет, дорогой мой хозяин, - продолжал я, бросаясь к  его  ногам,  -  вы  не
совершите поступка, который возмутил бы против вас весь свет и  повлек  бы
за собою позорное наказание!
   Я продолжал увещевать Гаспара многими подобными речами, дабы  отвратить
его от столь преступного намерения. Сам не знаю,  откуда  брались  у  меня
аргументы  честных  людей,  которыми  я  воспользовался  в  борьбе  с  его
отчаянием. Не подлежит сомнению, что я, мальчишка и сын Косколины, говорил
тогда не хуже саламанкского доктора. Но сколько я ни доказывал ему, что он
должен  образумиться  и   мужественно   отразить   отвратительные   мысли,
обуревавшие его рассудок, все мое красноречие пропало  даром.  Он  опустил
голову на грудь и хранил мрачное молчание, что бы я ни говорил и ни делал,
из чего я заключил, что он не отказывается от своего замысла.
   После  этого  я  без  дальнейших  колебаний  попросил  старого  хозяина
переговорить со мной наедине и, запершись с ним, сказал:
   - Дозвольте, мне, сеньор, упасть к вашим  ногам  и  воззвать  к  вашему
милосердию!
   С этими словами я в большом волнении и с заплаканным лицом  упал  перед
ним на колени. Купец, пораженный моим  поведением  и  расстроенным  видом,
спросил меня, что я совершил.
   - Преступление, в котором раскаиваюсь, - отвечал я ему, - и  о  котором
буду сожалеть до конца своих дней. Я имел слабость послушаться вашего сына
и помог ему вас обокрасть.
   И тут же я  искренне  признался  ему  во  всем,  что  в  связи  с  этим
произошло, после чего изложил старику свой последний разговор с  Гаспаром,
намерения коего я открыл ему, не пропустив ни малейшей подробности.
   Сколь ни дурного мнения был старик Веласкес о своем  сыне,  все  же  он
лишь с трудом мог поверить моему рассказу.
   - Сипион, - сказал он, поднимая меня, так как я все  еще  лежал  у  его
ног, - я прощаю тебе ради важного признания, которое  ты  мне  только  что
сделал. Гаспар, - продолжал он,  возвысив  голос,  -  Гаспар  жаждет  моей
смерти! О, сын неблагодарный! чудовище, которое лучше мне было бы задушить
при рождении, нежели дать ему  вырасти  отцеубийцей!  Что  побуждает  тебя
покуситься на мою жизнь? Ежегодно я  выдаю  тебе  сумму,  достаточную  для
твоих развлечений, а ты все недоволен.  Неужели  ты  удовлетворишься  лишь
тогда, когда я позволю тебе расточить все мое добро?
   После этого горестного восклицания он приказал мне молчать обо  всем  и
оставить его одного, чтобы он мог поразмыслить над тем, как ему  поступить
в столь щекотливом положении.
   Я ломал себе голову над тем,  какое  решение  примет  несчастный  отец,
когда он в тот же день велел позвать к себе Гаспара и обратился к нему  со
следующей речью, ничем не выдавая того, что творилось у него в душе:
   - Сын мой, я получил письмо из Мериды, откуда мне пишут, что  ежели  вы
хотите жениться,  то  вам  предлагают  пятнадцатилетнюю  девушку  отменной
красоты, которая принесет вам богатое приданое. Итак, если вы  не  питаете
отвращения к супружеству, мы завтра на заре выедем в Мериду. Там мы увидим
особу, которую за вас сватают: если она придется вам по нраву, вы  на  ней
женитесь, а если нет, то об этой свадьбе больше не будет речи.
   Гаспар, услыхав о богатом приданом и уже воображая, что  держит  его  в
руках, не задумываясь, выразил свою готовность совершить это  путешествие.
Итак, они на самом рассвете отправились вдвоем без провожатых  на  хороших
мулах.
   Когда они очутились в Фесирских горах,  в  местности,  столь  же  милой
разбойникам, сколь ужасной для путников, Балтасар спешился  и  велел  сыну
последовать его примеру. Молодой человек повиновался, но  спросил,  почему
его заставляют слезть с мула именно в этом месте.
   - Сейчас узнаешь, - отвечал ему старик,  устремив  на  него  взгляд,  в
котором отражались и горе его, и гнев. - Мы не поедем в Мериду, и брак,  о
котором я тебе говорил,  лишь  басня,  выдуманная  мною  для  того,  чтобы
заманить тебя сюда. Мне известно, о, неблагодарный  и  бесчеловечный  сын,
мне известно, какое злодеяние  ты  замышляешь.  Я  знаю,  что  мне  должны
поднести яд, изготовленный твоими стараниями. Но неужели, безумец, льстишь
ты себя надеждой, что таким  способом  сможешь  безнаказанно  лишить  меня
жизни? Какое заблуждение! Ведь твое преступление вскоре было бы обнаружено
и ты погиб бы от руки палача. Но есть, - продолжал  он,  -  другой,  более
верный путь, чтобы утолить твою ярость, не подвергая себя позорной  казни:
мы здесь - без  свидетелей,  в  таком  месте,  где  ежедневно  совершаются
убийства; раз ты жаждешь моей крови, так вонзи же мне в грудь свой кинжал;
мою смерть припишут разбойникам.
   С этими словами Балтасар обнажил свою грудь и, показывая сыну на место,
где находилось сердце, добавил:
   - Сюда, Гаспар, направь смертельный удар: пусть я буду наказан  за  то,
что породил такого злодея!
   Молодой Веласкес, пораженный этими  словами,  словно  громом,  даже  не
пытался оправдываться и внезапно без чувств повалился к ногам отца. Добрый
старик, видя  его  в  таком  состоянии,  которое  показалось  ему  началом
раскаяния, не мог противиться родительской слабости: он поспешил к нему на
помощь. Но едва Гаспар пришел в себя, как, не будучи в состоянии  выносить
присутствие столь справедливо разгневанного отца, сделал над собой  усилие
и поднялся на ноги; затем он сел на своего мула и удалился, не  говоря  ни
слова. Балтасар дал ему  уйти  и,  предоставив  его  мучениям  собственной
совести, вернулся в Кордову, где спустя шесть месяцев  узнал,  что  Гаспар
укрылся в севильском картезианском монастыре, чтобы там завершить дни свои
в покаянии.



   <b>ГЛАВА XII. Окончание истории Сипиона</b>

   Дурной пример порой дает хорошие плоды.  Поведение  молодого  Веласкеса
привело меня к серьезным  размышлениям  над  своим  собственным.  Я  начал
бороться  со  своими  воровскими  наклонностями  и  постепенно  становился
честным малым. Привычка хватать всякие попадавшиеся мне  под  Руку  деньги
настолько укоренилась во мне благодаря частому повторению  подобного  рода
действий, что не так-то легко было ее побороть. Тем не менее я надеялся  с
нею справиться, полагая, что всякий может стать добродетельным, стоит лишь
сильно захотеть. Итак, я взялся за это великое  дело,  и  небо,  казалось,
благословило мои усилия. Я перестал взирать вожделенным оком  на  сундучок
старого торговца. Полагаю даже, что если бы мне была предоставлена свобода
таскать оттуда мешки, то я бы ею не воспользовался. Сознаюсь, однако,  что
было бы довольно неосторожно подвергать такому искушению мою зарождавшуюся
честность. И Веласкес, действительно, воздержался от этого.
   Молодой дворянин, дон Манрике де Медрана,  кавалер  ордена  Алькантары,
часто заходил к нам. Он был одним  из  самых  знатных,  хоть  и  не  самых
выгодных покупателей. Я имел счастье понравиться этому  кавалеру,  который
всегда подтрунивал надо мной, чтобы  вызвать  на  разговор,  и,  казалось,
слушал меня с удовольствием.
   - Сипион, - сказал он  мне  однажды,  -  будь  у  меня  лакей  с  твоим
характером, мне казалось бы, что я нашел клад; и если бы ты  не  служил  у
высоко уважаемого мною человека,  я  бы  ничего  не  пожалел,  чтобы  тебя
отбить.
   - Сеньор, - отвечал я ему, - вам  нетрудно  было  бы  добиться  своего,
потому что я по природной склонности люблю благородных людей;  это  -  моя
страсть; их непринужденное обхождение восхищает меня.
   - Если так,  -  ответствовал  дон  Манрике,  -  то  я  попрошу  сеньора
Балтасара, чтобы он согласился отпустить тебя ко мне на службу: не  думаю,
чтобы он отказал мне в такой любезности.
   Веласкес, действительно, не отказал ему в такой любезности,  тем  более
что не считал уход жулика-лакея незаменимой утратой. Я, со своей  стороны,
был очень доволен переменой, так как слуга купеческого  дома  казался  мне
шушерой по сравнению с лакеем кавалера ордена Алькантары.
   Чтобы нарисовать верный портрет моего нового хозяина,  скажу  вам,  что
это был кавалер, наделенный самой приятной внешностью и очаровывавший всех
своим умом и  ласковым  обхождением.  Кроме  того,  он  отличался  большим
мужеством и честностью; не хватало у него  только  состояния.  В  качестве
младшего отпрыска более знатного нежели богатого  рода,  он  вынужден  был
пользоваться добротой старой тетки, которая жила в Толедо и, любя его, как
сына, посылала ему деньги, необходимые для его  содержания.  Одет  он  был
всегда чисто, и его охотно принимали повсюду. Он бывал у знатнейших дам  в
городе и, между прочим, у маркизы де Альменара. То была  вдова  семидесяти
двух лет, которая любезными манерами и прелестью ума привлекала к себе все
кордовское дворянство: и мужчины, и дамы находили удовольствие в беседе  с
нею, а дом ее получил прозвание "хорошее общество".
   Мой хозяин был одним из преданнейших  поклонников  этой  дамы.  Однажды
вечером, возвратясь от нее, он показался мне возбужденным,  что  для  него
было весьма необычно.
   - Сеньор, - сказал я ему, - вы, видимо, сильно  взволнованы.  Смеет  ли
ваш верный слуга осведомиться о причине? Не произошло ли с вами  чего-либо
необыкновенного?
   Кавалер  улыбнулся  мне  в  ответ   и   признался,   что   мысли   его,
действительно, заняты серьезным разговором, который он только  что  вел  с
маркизой де Альменара.
   -  Не  хватало  еще,  -  сказал  я  ему  со   смехом,   -   чтобы   эта
семидесятилетняя крошка объяснилась вам в любви.
   - Не вздумай издеваться, - ответил он. - Узнай, мой друг,  что  маркиза
меня любит. "Кавальеро, - сказала она, - мне известно и благородство ваше,
и скромное состояние; я чувствую к вам расположение и  решилась  выйти  за
вас  замуж,  дабы  обеспечить  вам  безбедное  существование,  а   другого
пристойного средства для вашего обогащения у меня нет. Я,  конечно,  знаю,
что этот брак сделает меня смешной в глазах света, что на мой  счет  будут
злословить и что в конце концов я прослыву сумасшедшей  старухой,  которой
на склоне  лет  захотелось  замуж.  Но  все  равно:  я  готова  пренебречь
пересудами, лишь бы  обеспечить  вам  приятную  участь.  Я  опасаюсь  лишь
одного,  -  добавила  она,  -  как  бы  не  встретить  с   вашей   стороны
противодействия  моему  намерению".  Вот,  что  говорила  мне  маркиза,  -
продолжал кавалер, - и это меня тем более удивляет, что она  слывет  самой
добродетельной и благоразумной женщиной в Кордове. Поэтому я и выразил  ей
удивление по поводу того, что она почтила меня предложением своей руки,  -
она, до сих пор упорствовавшая в своем решении вдоветь до смерти.  На  что
маркиза отвечала, что, владея значительными богатствами, она  будет  очень
рада еще при жизни поделиться ими с честным и дорогим ей человеком.
   - А вы, - заметил я, - по-видимому, готовы отважиться на этот подвиг?
   - Можешь ли ты в этом сомневаться? - отвечал он. - У маркизы - огромное
состояние, к коему присоединяются еще  ум  и  высокие  душевные  качества.
Надобно лишиться рассудка, чтобы упустить такое счастье.
   Я весьма одобрял решение моего господина воспользоваться этим случаем и
устроить  свою  судьбу,  и  даже  присоветовал  ему  несколько  поторопить
события, так как боялся неожиданной перемены. К счастью, дама  еще  больше
меня  дорожила  этим  делом.  Она  так  умело   распорядилась,   что   все
приготовления к свадьбе, были окончены в самый короткий срок. Не успели  в
Кордове узнать, что  старая  маркиза  де  Альменара  собирается  замуж  за
молодого дона Монрике де  Медрана,  как  насмешники  немедленно  принялись
зубоскалить насчет вдовы. Но как ни истощали они свой запас плоских шуток,
им не удалось отвратить маркизу  от  ее  намерения.  Она  позволила  всему
городу чесать языки, а сама пошла к алтарю со своим кавалером. Их  свадьба
была  отпразднована  с  пышностью,  которая  опять-таки  подала  повод   к
злословию. Поговаривали, что новобрачная должна  была  бы  из  стыдливости
отказаться, по крайней мере, от треска и блеска, которые вовсе не  к  лицу
старым вдовицам, выходящим замуж за юнцов.
   Маркиза же, вместо того чтобы стыдиться своего супружества с кавалером,
без стеснения отдавалась радости, которую это ей доставляло. Она  устроила
большой ужин с концертом, и все празднество закончилось балом, на  который
съехались благородные особы обоего пола со всей Кордовы.  Под  конец  бала
наши новобрачные ускользнули в особые покои, где  они  заперлись  с  одной
только горничной и со мной, что подало  гостям  новый  повод  позлословить
насчет темперамента маркизы.  Но  эта  дама  находилась  совсем  в  другом
расположении духа, чем они полагали. Очутившись наедине  с  моим  барином,
она отнеслась к нему с такими словами:
   - Дон Манрике, вот ваша половина, а моя находится на другом конце дома.
Мы будем проводить ночь в раздельных опочивальнях, а днем будем жить  друг
с другом, как мать с сыном.
   Кавалер сперва ошибочно истолковал ее слова: ему показалось,  что  дама
говорила так лишь для того, чтобы побудить  его  к  нежной  настойчивости;
полагая поэтому, что  ему  следует  из  вежливости  проявить  страсть,  он
приблизился к ней и услужливо предложил заменить ей горничную. Но  она  не
только не позволила ему помочь ей при раздевании,  но  с  серьезным  видом
отвела его руку и сказала:
   - Остановитесь, дон Манрике! Вы заблуждаетесь, принимая меня за одну из
тех нежных старушек, что выходят замуж по женской слабости. Я не для  того
обвенчалась с вами, чтобы заставить вас покупать те преимущества,  которые
доставляет вам наш брачный контракт. Это - дары от чистого  сердца,  и  от
вашей признательности я не требую ничего, кроме дружеских чувств.
   С этими словами она покинула нас и удалилась вместе со своей  девушкой,
настрого запретив кавалеру следовать за ней.
   После ее ухода мы с барином долгое время пребывали в изумлении от того,
что слышали.
   - Сипион, - сказал мне кавалер, - снилось  ли  тебе  когда-нибудь,  что
маркиза обратится ко мне с подобной речью? Что ты думаешь о такой даме?
   - Я думаю, сеньор, - отвечал я ему, - что другой такой женщины  нет  на
свете. Какое счастье для вас быть ее мужем! Это - все едино, что  получать
с бенефиции доходы, а расходов не нести.
   - Что касается меня, - возразил дон Манрике, - то  я  восхищаюсь  столь
достойным  характером  своей  супруги  и  надеюсь  вознаградить  ее  всеми
возможными знаками внимания за жертву, которую она  принесла  деликатности
своих чувств.
   Мы еще некоторое время поговорили об этой даме, а затем улеглись спать,
я - на лежанке в чуланчике, а мой  барин  -  на  приготовленной  для  него
великолепной постели и я подозреваю, что в глубине души он был очень  рад,
что спит там в одиночестве, хотя и испытывал  к  этой  великодушной  особе
такую благодарность, что был вполне способен забыть ее возраст.
   Увеселения на следующий день возобновились, и новобрачная была в  таком
прекрасном  расположении  духа,  что  опять  дала  обильную  пищу  досужим
зубоскалам. Маркиза первая смеялась всему,  что  они  говорили;  она  даже
побуждала шутников к веселью, охотно идя навстречу их выпадам. Кавалер, со
своей стороны, казался не менее довольным своею супругою; по  нежности,  с
которой он глядел на нее или говорил с нею,  его  можно  было  принять  за
любителя  отживших  прелестей.  Вечером  снова  произошел  разговор  между
супругами, во время которого было решено, что оба будут жить,  не  стесняя
друг друга, точно так же,  как  жили  до  брака.  Все  же  следует  отдать
справедливость дону Манрике, он из уважения  к  жене  сделал  то,  что  не
всякий муж сделал бы на его месте: он порвал с одной  мещаночкой,  которую
любил  и  чьей  взаимностью  пользовался,  не  желая,  как  он  выражался,
поддерживать  связь,  которая  так  грубо  противоречила  бы   деликатному
поведению его супруги по отношению к нему.
   В то время как он оказывал этой пожилой даме столь чувствительные знаки
благодарности, она платила ему с лихвою, хотя ничего о них не  знала.  Она
сделала его хозяином своего денежного сундука, который стоил  дороже,  чем
сундук Веласкеса. Во время вдовства она произвела  некоторые  изменения  в
своем доме; но теперь она снова поставила его на ту же  ногу,  что  и  при
первом муже: увеличила штат прислуги, наполнила конюшни лошадьми и мулами;
словом, самый нищий кавалер ордена Алькантары сразу  стал  самым  богатым.
Вы, может быть, спросите меня, что я сам заработал на этом деле. Я получил
пятьдесят пистолей от хозяйки и сто от хозяина, который в  придачу  сделал
меня своим секретарем с окладом в  четыреста  эскудо.  Он  даже  настолько
доверял мне, что пожелал назначить своим казначеем.
   - Казначеем? - воскликнул я, прерывая Сипиона в этом месте  рассказа  и
разразившись хохотом.
   -  Да,  сеньор,  -  ответил  он  холодным  и  серьезным  тоном,  именно
казначеем.  И  я  осмелюсь  даже  сказать,  что  с  честью  исправлял  эту
должность. Правда, я, может быть, еще кое-что должен  кассе,  ибо  забирал
свое жалование авансом, а затем внезапно бросил  службу  у  дона  Манрике.
Таким  образом,  не  исключена  возможность,  что  за  казначеем   кое-что
осталось. Во  всяком  случае,  это  последний  упрек,  который  можно  мне
сделать, ибо с тех пор я всегда отличался прямотой и честностью.
   - Итак, - продолжал сын Косколины, - я был секретарем и казначеем  дона
Манрике, который, казалось, был столь же доволен мной, сколь и я  -  им...
как вдруг он получил письмо из Толедо, сообщавшее о том, что его  тетушка,
донья Теодора Моска, находится при смерти. Он так близко принял  к  сердцу
печальное известие, что немедленно выехал к этой даме, которая  в  течение
многих лет заменяла ему мать. Я  сопровождал  его  в  этом  путешествии  с
камердинером и одним  только  лакеем.  Верхом  на  лучших  скакунах  нашей
конюшни вы вчетвером со всею поспешностью прибыли в  Толедо,  где  застали
донью Теодору в состоянии, позволявшем нам надеяться, что она не умрет  от
своей болезни. И, действительно, наш прогноз (хотя и  несогласовавшийся  с
мнением старого лекаря, который ее пользовал) не был опровергнут фактами.
   Покамест здоровье нашей доброй тетушки восстанавливалось  на  глазах  у
всех, может быть, не столько  благодаря  лекарствам,  которые  ей  давали,
сколько  благодаря  присутствию  любимого  племянника,  господин  казначей
проводил время наиприятнейшим образом в обществе молодых людей, знакомство
с коими могло доставить ему не один случай растрясти свои  денежки.  Я  не
только устраивал по их наущению  галантные  празднества  в  честь  дам,  с
которыми знакомился через них, но они, кроме того, увлекали меня в игорные
дома и приглашали принять участие в их игре. Не будучи столь  же  искусным
игроком, как мой бывший хозяин  дон  Абель,  я  гораздо  чаще  проигрывал,
нежели выигрывал. Я незаметно для себя пристрастился к  этому  занятию,  и
если бы целиком отдался своей страсти, то она, без сомнения, заставила  бы
меня позаимствовать из кассы кой-какие  авансы.  Но,  по  счастью,  любовь
спасла хозяйскую казну и мою добродетель. Однажды, проходя  неподалеку  от
церкви de los Royes (*195), я заметил за решеткой окна, занавески коего не
были спущены, молодую девушку, показавшуюся мне скорее  божеством,  нежели
смертной женщиной. Я воспользовался бы еще более сильным выражением,  если
бы такое существовало, чтобы вернее описать вам впечатление,  которое  вид
ее на меня произвел.  Я  стал  наводить  о  ней  справки  и  путем  долгих
расспросов узнал, что зовут ее Беатрис и что она находится в  услужении  у
доньи Хулии, младшей дочери графа Полана".
   Тут Беатрис прервала Сипиона, смеясь во все горло; затем  она  сказала,
обращаясь к моей жене:
   - Прелестная Антония, пожалуйста, взгляните на меня Пристально:  похожа
ли я, по-вашему, на божество?
   - Вы были им тогда в моих глазах, - сказал ей Сипион, - а с тех пор как
я больше не сомневаюсь в вашей верности, вы кажетесь мне еще красивее, чем
прежде.
   После  столь   галантной   реплики   мой   секретарь   продолжал   свое
повествование.
   - Это открытие окончательно меня воспламенило, но,  правда,  не  совсем
дозволенным огнем:  я  воображал,  что  без  труда  восторжествую  над  ее
добродетелью,  если  начну  соблазнять   ее   подарками,   способными   ее
поколебать. Но я неправильно судил о целомудренной Беатрис. Сколько  я  ни
предлагал ей через наемных  сводниц  свой  кошелек  и  услуги,  она  гордо
отвергала все мои предложения. Ее сопротивление не только не охладило моих
желаний, а, напротив, разожгло их. Я прибег к крайнему средству: предложил
ей свою руку, которую она приняла, узнавши, что  я  секретарь  и  казначей
дона Манрике. Так как мы считали нужным скрывать свой брак, то обвенчались
тайно в присутствии сеньоры Лоренсы Сефоры, жившей в дуэньях у Серафины, и
нескольких служителей графа Полана. Как только я женился на  Беатрис,  она
доставила мне возможность видеться с нею днем  и  беседовать  по  ночам  в
саду, куда я проникал через калитку, ключ от коей она мне вручила. Никогда
еще двое супругов не были так довольны друг другом, как мы  с  Беатрис:  с
равным нетерпением ожидали мы часа свидания, с  равной  поспешностью  туда
бежали,  и  время,  проводимое  вдвоем,  порою   весьма   долгое,   всегда
представлялось нам чересчур коротким.
   В некую ночь, оказавшуюся для меня столь же жестокой,  сколь  сладостны
были прежние, я при входе в  сад  был  немало  поражен,  заставши  калитку
отворенной. Эта неожиданность меня встревожила: я счел ее дурным знаком. Я
побледнел и задрожал, словно предчувствуя то, что  со  мною  случится,  и,
пробираясь в темноте к зеленой беседке, где  обычно  встречался  со  своей
женой, услыхал мужской голос. Я сразу остановился, чтобы лучше слышать,  и
слух мой немедленно был поражен следующими словами:
   - Не заставляйте же меня томиться, дорогая Беатрис; сделайте блаженство
полным, подумайте о том, что и ваше счастье с этим связано.
   Вместо того чтобы терпеливо выслушать продолжение разговора,  я  решил,
что мне незачем дольше ждать. Ревнивое бешенство овладело моим сердцем, и,
дыша одной только  местью,  я  выхватил  шпагу  и  неожиданно  ворвался  в
беседку.
   - Ал, подлый соблазнитель! - воскликнул я. - Кто бы  ты  ни  был,  тебе
придется лишить меня жизни, прежде чем ты похитишь мою честь!
   С этими словами я напал на кавалера,  разговаривавшего  с  Беатрис.  Он
быстро стал  в  позитуру  и  сражался,  как  человек  гораздо  лучше  меня
владевший оружием, ибо мне удалось взять лишь несколько уроков  фехтования
в Кордове. Однако же, хоть и был он искусным бретером, я нанес  ему  удар,
которого он не смог отразить, или, вернее, он оступился... Я  увидел,  что
он упал, и, вообразив, что ранил его насмерть,  пустился  бежать  со  всех
ног, не пожелав даже ответить звавшей меня жене.
   - Так оно и было, - прервала Беатрис Сипиона,  обращаясь  к  нам.  -  Я
звала его, чтобы вывести из заблуждения. Сеньор, с которым я разговаривала
в беседке, был дон Фернандо де Лейва.  Этот  вельможа,  влюбленный  в  мою
госпожу Хулию, решил ее похитить, думая, что иным способом не  получит  ее
руки; я сама назначила ему свидание в  саду,  чтобы  обсудить  с  ним  это
похищение, от которого, как он говорил, зависело его счастье. Но сколько я
ни звала своего мужа, он, ослепленный гневом, покинул меня, как изменницу.
   - В том состоянии, в котором я тогда находился, - продолжал Сипион, - я
был готов на все. Тот, кто знает по опыту, что такое ревность и  на  какие
сумасбродства  толкает  она  самые  ясные  головы,  нимало   не   удивится
беспорядку, который она производила  в  моем  слабом  мозгу.  Я  поминутно
бросался из крайности в крайность. Я почувствовал, как  приливы  ненависти
сменяют нежные чувства, которые я  за  минуту  перед  тем  писал  к  своей
супруге. Я поклялся ее покинуть, изгнать  ее  навсегда  из  своей  памяти.
Кроме того, я воображал, что убил дворянина. Находясь в таком  заблуждении
и  опасаясь  попасть  в  руки  правосудия,   я   испытывал   то   зловещее
беспокойство, которое, как фурия, преследует повсюду человека, только  что
совершившего преступление. В столь ужасной  ситуации,  помышляя  только  о
своем спасении, я не вернулся домой, а в тот же день  вскинул  Толедо  без
каких-либо пожитков, кроме надетого на мне платья.  Правда,  в  кармане  у
меня оказалось около шестидесяти  пистолей,  что  все-таки  было  неплохим
подспорьем для молодого человека,  рассчитывавшего  прожить  всю  жизнь  в
услужении.
   Я  прошагал  или,  вернее  сказать,  пробегал  всю  ночь,   ибо   образ
альгвасилов, непрестанно представлявшихся  моему  воображению,  все  время
придавал мне новую силу. Заря застала меня между Родильяс и Македой. Дойдя
до этого последнего местечка и  ощущая  некоторую  усталость,  я  вошел  в
церковь, которую только что отперли. Сотворив краткую молитву, я уселся на
скамейку для отдыха. Тут  я  принялся  размышлять  над  своим  положением,
дававшим мне достаточно поводов для беспокойства. Но  у  меня  не  хватило
времени закончить эти размышления. Шум от трех-четырех ударов бича отдался
под сводами храма, из чего я заключил,  что  мимо  проезжает  какой-нибудь
погонщик. Я тотчас же поднялся, чтобы  проверить  свое  предположение,  и,
дойдя до дверей, действительно, увидел погонщика, сидевшего верхом на муле
и ведшего двух других на поводу.
   - Стойте-ка, приятель, - сказал я ему. - Куда идут ваши мулы?
   - В Мадрид, - отвечал он. - Я привез оттуда в Македу двух добрых иноков
св.Доминика, а теперь возвращаюсь назад.
   Представлявшийся случай пропутешествовать в Мадрид  соблазнил  меня;  я
сторговался с погонщиком, сел  на  одного  из  мулов,  и  мы  двинулись  в
Ильескас, где собирались заночевать. Не успели мы выехать из  Македы,  как
погонщик, человек лет тридцати пяти или  сорока,  во  весь  голос  затянул
церковные песнопения. Он начал с молитв, которые каноники поют у заутрени;
потом пропел "Верую", как у большой обедни; а затем,  перейдя  к  вечерне,
отчитал ее всю до конца, не освободив меня даже  от  "Magnificat"  (*196).
Хотя этот дуралей и прожужжал мне уши, я все же не мог удержаться от смеха
и даже побуждал его продолжать,  когда  ему  приходилось  останавливаться,
чтобы перевести дух.
   - Смелее, приятель, - говорил я ему, - продолжайте! Если небо наградило
вас здоровенными легкими, то вы даете им недурное применение.
   - Да, что верно, то верно! - воскликнул он. - Я, слава богу,  не  похож
на большинство ямщиков, которые не  поют  ничего,  кроме  непотребных  или
нечестивых песен; я даже не распеваю романсов о наших  войнах  с  маврами,
ибо вы, конечно, согласитесь, что это вещи хоть и не безобразные,  но,  по
меньшей мере, легкомысленные и недостойные доброго христианина.
   - Вы обладаете, - отвечал я ему, - чистотою души, чрезвычайно редкой  у
погонщиков. При  вашей  крайней  щепетильности  в  выборе  песнопений  вы,
вероятно, дали и обет целомудрия в отношении постоялых дворов, где имеются
молодые служанки.
   - Разумеется, - ответствовал он, - воздержание  тоже  одно  из  правил,
которых  я  крепко  держусь  во  всех  подобных  местах;  я  отдаюсь   там
исключительно заботам о своих мулах.
   Я немало изумился, услышав такие речи из уст этого феникса  погонщиков,
и, поняв, что он человек добродетельный и умный,  завязал  с  ним  беседу,
после того как он попел в полное свое удовольствие.
   Мы  прибыли  в  Ильескас  под  вечер.  Приехав  на  постоялый  двор,  я
предоставил своему спутнику заботу о мулах, а  сам  пошел  на  кухню,  где
велел хозяину изготовить нам добрый ужин, с чем он  и  обещал  так  хорошо
управиться, что я, по его выражению, всю жизнь буду  помнить  о  том,  как
гостил у него в доме.
   - Спросите, - добавил он, - спросите  у  своего  погонщика,  что  я  за
человек. Черт побери! Пусть-ка мадридские или толедские  кухари  попробуют
состряпать такую олья подрида, чтоб она могла  сравниться  с  моей!  Нынче
вечером я угощу вас заячьим рагу собственного  изготовления.  Вы  увидите,
зря ли я похваляюсь своим искусством.
   Засим, указывая мне на  кастрюлю,  в  которой,  по  его  словам,  лежал
свеженарубленный заяц, он продолжал:
   - Вот чем я собираюсь попотчевать вас на ужин, добавив сюда еще жареную
баранью лопатку. Когда я приправлю  это  солью,  перцем,  вином,  щепоткой
пахучих трав и еще кой-какими специями, которые употребляю для соусов,  то
надеюсь подать вам рагу, достойное королевского казначея.
   Расхвалив таким образом себя, хозяин принялся готовить ужин. Покуда  он
с этим возился, я вошел в горницу и, повалившись на  стоявшую  там  койку,
уснул от утомления, так как во всю прошлую ночь не знал ни  минуты  покоя.
Часа через два пришел погонщик и разбудил меня.
   - Сеньор кавальеро, - сказал он мне, -  ваш  ужин  готов;  пожалуйте  к
столу.
   В горнице стоял стол, а на нем два прибора. Мы с погонщиком уселись,  и
нам подали рагу. Я с жадностью на него набросился и нашел его  чрезвычайно
вкусным, оттого  ли,  что  голод  заставлял  меня  судить  о  нем  слишком
благосклонно или по причине специй, употребленных  кухарем.  Принесли  нам
затем кусок жареной баранины, и, заметив, что погонщик сделал  честь  лишь
этому последнему блюду, я спросил его, почему он не прикоснулся к первому.
Он отвечал мне с усмешкой, что не любит рагу.  Эта  реплика  или,  вернее,
сопровождавшая ее усмешка показалась мне подозрительной.
   - Вы скрываете от меня, - сказал я ему, - истинную причину,  почему  вы
не едите рагу; сделайте одолжение и поведайте мне ее.
   - Коль скоро вы так любопытствуете ее узнать, - отвечал он, - то я  вам
скажу, что мне противно набивать себе желудок этого рода  крошевом  с  тех
пор как в одной харчевне по дороге из Толедо в Куэнсу меня однажды вечером
угостили вместо откормленного кролика рубленой  кошкой.  Это  внушило  мне
отвращение ко всяческим фрикассе.
   Не успел погонщик произнести эти слова, как, несмотря на терзавший меня
голод, я сразу потерял аппетит. Мне представилось, что я поел того  зайца,
который по крышам бегает, и я  уже  не  мог  смотреть  на  свое  рагу  без
гадливой гримасы. Мой спутник не разубеждал меня,  а,  напротив,  сообщил,
что испанские гостиники, а равно и пирожники, довольно часто пускают в ход
эту "игру слов". Такие речи, как видите, были  весьма  утешительны:  и,  в
самом деле, у меня пропало всякое желание не только вернуться к  рагу,  но
даже прикоснуться к жаркому из  опасения,  что  баран  окажется  столь  же
подлинным, как и кролик. Я встал из-за стола, проклиная  рагу,  хозяина  и
харчевню, но, улегшись на койку, провел ночь  спокойнее,  чем  ожидал.  На
следующее утро, расплатившись с хозяином так щедро,  словно  он  и  впрямь
меня  отлично  угостил,  я  спозаранку  выехал   из   местечка   Ильескас,
Преследуемый неотступными мыслями о рагу, так что принимал за  котов  всех
встречавшихся по дороге животных.
   Я засветло прибыл в Мадрид, где, рассчитавшись с погонщиком, тотчас  же
нанял меблированную комнату недалеко от Пуэрта дель Соль. Хотя  глаза  мои
уже привыкли к большому свету, все же  я  был  ослеплен  при  виде  важных
персон, обычно съезжающихся в дворцовый  квартал.  Я  изумлялся  огромному
количеству  карет  и  бесчисленному  множеству  дворян,  пажей   и   слуг,
составлявших свиту  вельмож.  Мое  восхищение  удвоилось,  когда,  посетив
однажды утренний прием, я увидел короля, окруженного царедворцами.  Я  был
очарован этим зрелищем и сказал про себя:
   "Какой блеск! Какое величие! Я больше не удивляюсь  разговорам  о  том,
что надо видеть Мадрид, чтобы постигнуть его  великолепие;  я  в  восторге
оттого, что сюда приехал; предчувствую, что здесь я чего-нибудь добьюсь".
   Однако же я не добился ничего, кроме нескольких бесплодных знакомств. Я
мало-помалу истратил все свои деньги, и был очень счастлив, когда мне  при
всех моих талантах удалось поступить в услужение к саламанскому педанту, с
которым свел меня случай и которого привело в Мадрид,  его  родной  город,
какое-то семейное дело. Я сделался его фактотумом и доследовал  за  ним  в
саламанкский университет, когда он туда вернулся.
   Новый мой хозяин прозывался дон Иньясио де Ипинья. "Дон" он прибавлял к
своему имени  потому,  что  был  наставником  у  одного  герцога,  который
назначил ему пожизненную пенсию;  вторую  пенсию  он  получал  в  качестве
заслуженного профессора; а сверх того он выколачивал у  публики  ежегодный
доход в две-три сотни пистолей при помощи книг  по  догматической  морали,
которые он повадился печатать.  Способ,  примененный  им  при  составлении
своих  научных  трудов,  заслуживает   почетного   упоминания.   Все   дни
прославленный  дон  Иньясио  проводил  в  чтении  еврейских,  греческих  и
латинских писателей и выносил на бумажные квадратики всякое изречение  или
блестящую мысль, которую он у них находил. По мере заполнения бумажек,  он
приказывал мне нанизывать их на проволоку в виде гирлянды, и каждая  такая
гирлянда составляла том. Сколько скверных книжонок мы состряпали! В редкий
месяц мы составляли меньше двух томов, и печатный станок жалобно  скрипел,
оттискивая их. Всего удивительнее было то, что эти компиляции  сходили  за
новые сочинения, а если критики решались упрекнуть автора в  том,  что  он
грабит древних, тот с горделивой наглостью  отвечал:  "Furto  laetamur  in
ipso" (*197).
   Он был также великим комментатором  и  в  комментариях  своих  проявлял
такую эрудицию, что иногда  составлял  и  примечания  к  вещам,  ничем  не
примечательным. Так как на своих бумажках он часто выписывал  (хотя  и  не
всегда кстати) цитаты из Гесиода и других авторов, то я все же получил  от
этого ученого кое-какую пользу; было бы неблагодарностью с моей стороны не
признавать этого. Я усовершенствовал свой почерк, переписывая его  работы;
и, кроме того, обращаясь со мною скорее как  с  учеником,  нежели  как  со
слугой, он заботился не только о моем образовании,  но  и  о  нравственном
воспитании.
   - Сипион, -  говорил  он  мне,  услыхав  случайно,  что  кто-нибудь  из
прислуги попался в воровстве, - остерегись, дитя  мое,  следовать  дурному
примеру  этого  мошенника.  Слуга  должен  служить  своему   господину   с
преданностью  и  рвением  и  стараться  стать  добродетельным  с   помощью
собственных усилий, если уже ему  выпало  несчастье  не  быть  таковым  от
природы.
   Одним  словом,  дон  Иньясио  не  пропускал  ни  одного  случая,  чтобы
наставить меня на путь добродетели, и его  увещания  так  хорошо  на  меня
воздействовали, что за все пятнадцать месяцев, что я у него  прослужил,  я
ни разу не испытывал искушения сыграть с ним какую-нибудь штуку.
   Я уже говорил, что доктор Ипинья был уроженцем Мадрида. У него была там
родственница, по  имени  Каталина,  служившая  в  девушках  у  королевской
кормилицы.  Эта  служанка,  -  та  самая,  чьей  помощью  я   впоследствии
воспользовался, чтоб вызволить из Сеговийской башни сеньора де Сантильяна,
- желая оказать услугу дону Иньясио, уговорила свою хозяйку испросить  для
него бенефиции у герцога Лермы. Министр сделал его  архидиаконом  Гренады,
где (яко на земле, отвоеванной у неприятеля) замещение духовных должностей
зависит от короля.
   Мы выехали в Мадрид, как только до нас дошла эта весть, так как  доктор
хотел  выразить  признательность  своим   благодетельницам,   прежде   чем
отправиться в Гренаду. Мне представилось множество случаев видеть Каталину
и говорить с нею. Мой веселый нрав и непринужденные манеры ей понравились.
Мне же она настолько пришлась по вкусу, что я не мог не отвечать тем же на
некоторые знаки расположения, которые она мне оказывала. В конце концов мы
сильно привязались друг к  другу.  Простите  мне  это  признание,  дорогая
Беатрис: я считал вас изменницей, и это заблуждение послужит  мне  защитой
от ваших упреков.
   Тем временем доктор дон Иньясио готовился отбыть в Гренаду.  Мы  с  его
родственницей, испуганные угрозой  скорой  разлуки,  прибегли  к  способу,
который спас нас от этой беды. Я притворился больным, жаловался на голову,
жаловался на грудь и являл все признаки человека, пораженного целой  кучей
недугов. Хозяин мой пригласил врача, что привело меня в трепет. Я  боялся,
что этот Гиппократ признает меня совершенно здоровым. Но, на мое  счастье,
после тщательного осмотра он, точно сговорившись со мной, заявил напрямик,
что моя болезнь серьезнее, чем я думаю, и что, по всей видимости, мне  еще
долго нельзя будет выходить. Дон Иньясио, которому  не  терпелось  увидеть
свой собор, не  считал  нужным  отложить  отъезд.  Он  предпочел  взять  в
услужение другого парня  и  удовольствовался  тем,  что  покинул  меня  на
попечение сиделки, вручив ей некоторую сумму денег, чтоб похоронить  меня,
если я умру, или вознаградить за услуги, если выздоровею.
   Едва только я узнал об отъезде дона Иньясио в Гренаду,  как  немедленно
же излечился от всех своих  недугов.  Я  встал,  отпустил  проницательного
врача и отделался от сиделки, укравшей у меня половину той суммы,  которую
должна  была  мне  вручить.  Покамест  я  играл  роль  больного,  Каталина
представляла перед своей госпожой, доньей Анной де Гевара, другую комедию,
уговаривая ее, что я создан для интриги, и внушая ей желание сделать  меня
одним из своих агентов. Королевская кормилица, которая из страсти к наживе
нередко пускалась на разные предприятия и нуждалась в такого  рода  людях,
приняла меня в число своих слуг и не замедлила испытать  мою  преданность.
Она стала давать мне поручения, требовавшие некоторой ловкости,  и,  скажу
без похвальбы, я недурно с ними справлялся.  Поэтому  она  была  столь  же
довольна мною, сколь я был справедливо недоволен ею:  эта  дама  была  так
скупа, что не предоставляла мне ни малейшей доли от  тех  плодов,  которые
она пожинала благодаря моему проворству и  моим  трудам.  Она  воображала,
что,  аккуратно  платя  мне  жалованье,  проявляет  по  отношению  ко  мне
достаточную щедрость. Эта чрезмерная скаредность пришлась мне не по  нутру
и я, наверное, вскоре покинул бы донью Анну, если бы  меня  не  удерживали
ласки Каталины, которая, изо дня в день все более  воспламеняясь  любовью,
наконец, открыто предложила мне на ней жениться.
   - Не торопитесь, любезная моя, - сказал я ей, - эта церемония не  может
так быстро состояться: сперва мне нужно узнать о смерти одной юной  особы,
которая вас опередила и мужем коей я стал за мои грехи.
   - Как бы не так! - отвечала Каталина. -  Я  не  такая  простушка,  чтоб
этому поверить. Вы хотите убедить меня, что  уже  связаны  браком.  А  для
чего? Видимо, для того, чтоб вежливо прикрыть свое нежелание взять меня  в
жены.
   Тщетно я заверял ее, что говорю правду;  мое  искреннее  признание  она
сочла  своим  поражением  и,  почувствовав  себя   обиженной,   переменила
обращение со мною. Мы не поссорились, но наши отношения  явно  становились
все  холоднее,  и  мы  ограничивались  в  общении  друг  с   другом   лишь
требованиями учтивости и благопристойности.
   При  таких  обстоятельствах  я  узнал,  что  сеньору  Жиль   Бласу   де
Сантильяна, секретарю первого министра испанской короны, требуется  лакей,
и эта должность тем больше меня прельщала, что мне рассказывали о ней, как
о самой приятной из всех, какие я мог бы занять.
   - Сеньор де Сантильяна, - говорили мне,  -  весьма  достойный  кавалер,
очень ценимый герцогом Лермой, который поэтому, наверное,  далеко  пойдет.
Кроме того, сердце у него щедрое: обделывая его дела, вы  и  свои  отлично
устроите.
   Я не упустил этого случая и представился сеньору Жиль Бласу, к которому
сразу же почувствовал расположение и который  принял  меня  на  службу  по
одному моему внешнему виду. Я без колебаний покинул ради него  королевскую
кормилицу, и он будет, если бог захочет, последним моим хозяином.
   На этом месте Сипион закончил свой рассказ, а затем добавил,  обращаясь
ко мне:
   - Сеньор де Сантильяна, окажите мне милость и подтвердите  этим  дамам,
что  вы  всегда  находили  во  мне  слугу,  столь  же  верного,  сколь   и
ревностного. Мне необходимо ваше свидетельство, чтобы убедить  их  в  том,
что сын Косколины исправился и добродетельными чувствами заменил  порочные
наклонности.
   - Да, сударыня, - сказал я тогда, - могу вам в этом поручиться. Если  в
детстве своем Сипион был истинным "пикаро", то с  тех  пор  он  совершенно
исправился и стал  образцом  безупречного  слуги.  Не  только  я  не  могу
пожаловаться на его поведение в отношении меня, но должен  сознаться,  что
весьма многим ему  обязан.  В  ночь,  когда  меня  схватили  и  отвезли  в
Сеговийскую башню, он спас от разграбления  и  спрятал  в  надежное  место
часть моих вещей, которые безнаказанно мог бы себе  присвоить.  Но  он  не
удовольствовался сохранением моего имущества: из чистой дружбы он  заперся
вместе со  мною  в  тюрьме,  предпочитая  прелестям  свободы  сомнительное
удовольствие разделить со мною муки заключения.




        КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ


   <b>ГЛАВА I. О величайшей радости, когда-либо испытанной Жиль Бласом,</b>
   <b>и о печальном происшествии, ее омрачившем. О переменах, наступивших</b>
   <b>при дворе и послуживших причиной того, что Жиль Блас туда возвратился</b>

   Я уже говорил, что Антония и Беатрис отлично уживались друг  с  другом,
так как одна привыкла к подчиненному положению субретки, а  другая  охотно
приучалась  к  роли  хозяйки.   Мы   с   Сипионом   были   мужьями   столь
предупредительными и столь любимыми своими супругами, что вскоре  испытали
счастье  стать  отцами.  Они  забеременели  почти   одновременно.   Первой
разрешилась Беатрис и произвела на свет  дочку,  а  через  несколько  дней
Антония преисполнила всех нас радости, подарив мне сына. Я  послал  своего
секретаря в Валенсию, чтобы  сообщить  эту  новость  губернатору,  который
прибыл  в  Лириас  с  Серафиною  и  маркизой  де   Плиего,   чтобы   стать
воспреемником наших детей, почитая за  удовольствие  прибавить  этот  знак
своего расположения к прежним благодеяниям, которых я от него  удостоился.
Моего сына, крестным коего был этот сеньор, а крестной - маркиза,  нарекли
Альфонсом; а губернаторша, пожелавшая,  чтобы  я  дважды  стал  ей  кумом,
держала вместе со  мною  у  купели  дочь  Сипиона,  которой  мы  дали  имя
Серафина.
   Рождение моего  сына  обрадовало  не  только  обитателей  замка,  но  и
лириасские поселяне ознаменовали его празднествами, показавшими,  что  вся
деревня принимает участие в радостях своего  сеньора.  Увы!  Веселье  наше
продолжалось недолго, или, вернее, оно внезапно превратилось в  сетования,
жалобы и причитания  вследствие  события,  которое  протекшие  с  тех  пор
двадцать лет не смогли заставить меня позабыть и которое до сих пор  живет
в моей памяти. Сын мой умер, и мать его,  хотя  роды  сошли  благополучно,
вскоре последовала за ним: летучая лихорадка унесла любезную  мою  супругу
после четырнадцати месяцев  замужества.  Пусть  читатель,  если  возможно,
представит себе горе, меня охватившее! Я  впал  в  тупое  уныние.  Слишком
сильно чувствуя свою утрату, я казался как  бы  бесчувственным.  Пять  или
шесть дней пробыл я в таком состоянии. Я не хотел принимать никакой  пищи,
и, не будь Сипиона, я, вероятно, уморил бы себя голодом или помешался.  Но
этот искусный секретарь сумел обмануть мою скорбь, приспособившись к  ней.
Он заставлял меня глотать бульон,  поднося  мне  его  с  таким  огорченным
лицом, точно он дает его не для того, чтобы сохранить мою жизнь,  а  чтобы
растравить горе.
   Тот же преданный слуга написал дону Альфонсо,  чтобы  известить  его  о
происшедшем несчастье и о жалостном состоянии, в коем  я  обретался.  Этот
добрый и сострадательный сеньор, этот великодушный друг вскоре  приехал  в
Лириас. Не могу без слез вспомнить тот  момент,  когда  он  предстал  моим
глазам.
   - Дорогой Сантильяна, - проговорил он, обнимая меня, - я  не  для  того
приехал сюда, чтобы вас утешать; я приехал, чтобы оплакать вместе  с  вами
Антонию, как вы оплакивали бы со мной Серафину, если бы Парки похитили  ее
у меня.
   И, действительно, он проливал слезы и присоединил свои вздохи  к  моим.
Сколь ни был я подавлен печалью, я не  мог  не  чувствовать  доброты  дона
Альфонсо.
   Губернатор имел  длительный  разговор  с  Сипионом  о  том,  что  нужно
сделать, чтобы сломить мое горе. Они решили, что хорошо было бы  на  время
удалить меня из замка, где все непрестанно  рисовало  мне  образ  Антонии.
После этого сын дона Сесара предложил мне отправиться в  Валенсию,  а  мой
секретарь так умело поддержал его предложение, что я согласился. Я оставил
Сипиона и его жену в замке, пребывание в  котором,  действительно,  только
растравляло мою рану, и уехал с губернатором. Когда я прибыл  в  Валенсию,
дон Сесар и его невестка ничего не пожалели, чтобы ослабить мое горе:  они
беспрерывно  доставляли  мне  всевозможные  развлечения,  способные   меня
рассеять; но, несмотря на все заботы, я  так  и  оставался  погруженным  в
меланхолию, из которой они не могли меня извлечь.  Сипион  тоже  не  щадил
сил, чтобы вернуть мне душевное спокойствие: он часто приезжал из  деревни
в Валенсию, чтобы справиться  обо  мне.  Возвращался  он  то  веселым,  то
печальным, в зависимости от того, насколько я поддавался или не поддавался
утешениям.  Эта  черта  мне  очень  понравилась;  я  был  признателен   за
выказанные им дружеские  чувства  и  радовался  тому,  что  обладаю  столь
преданным слугой.
   Однажды утром он вошел ко мне в комнату.
   - Сеньор! - сказал он мне крайне  взволнованным  голосом,  -  в  городе
распространили слух, который  интересует  все  королевство:  говорят,  что
Филиппа III не стало и что принц-наследник вступил  на  престол.  К  этому
добавляют, что кардинал герцог Лерма лишился своей должности (*198) и  что
ему запрещено даже появляться при дворе, а также, что дон Гаспар де Гусман
граф Оливарес (*199) стал первым министром,
   При этом сообщении я, неизвестно отчего,  почувствовал  себя  несколько
взволнованным. Сипион это подметил и спросил, откликаюсь ли  я  как-нибудь
на эти крупные перемены.
   - А как хочешь ты, друг мой, чтоб я на них  откликнулся?  -  отвечал  я
ему. - Ведь я покинул двор: все происходящие там пертурбации  должны  быть
для меня безразличны.
   - Для человека ваших лет, - возразил мне сын Косколины, - вы уж слишком
отрешились от мира сего. Знаете, какое желание  мне  пришло  бы  на  вашем
месте, хотя бы из любопытства?
   - Какое же? - прервал я его.
   - Я поехал бы в Мадрид, - отвечал он, - и показал  бы  свою  физиономию
молодому  королю,  чтобы  проверить,  узнает  ли  он   меня.   Вот   какое
удовольствие я бы себе доставил.
   - Понимаю, - сказал я ему, - тебе хотелось бы вернуть  меня  ко  двору,
чтобы я снова попытал счастья или,  вернее,  снова  стал  корыстолюбцем  и
честолюбием.
   - Почему вы думаете, что  снова  развратитесь?  -  возразил  Сипион.  -
Имейте больше доверия к собственной нравственности. Я вам ручаюсь  за  вас
самих. Здоровые взгляды на двор, которыми вы обязаны своей опале, помешают
вам  впредь  бояться  превратностей,  сопряженных  с  придворной   жизнью.
Выходите смелее в море, все рифы коего вам известны.
   - Умолкни, искуситель! - прервал  я  его  с  улыбкой.  -  Неужели  тебе
надоело видеть мое мирное житье? Я думал,  что  ты  больше  дорожишь  моим
покоем.
   В этом месте нашей  беседы  вошли  дон  Сесар  с  доном  Альфонсо.  Они
подтвердили известие о смерти короля  и  о  немилости,  постигшей  герцога
Лерму. Кроме того, они сообщили мне, что этот  министр  просил  разрешения
удалиться в Рим, но что ему было отказано  с  предписанием  отправиться  в
свой маркизат, Дению. Затем, точно сговорившись  с  моим  секретарем,  они
посоветовали мне съездить в Мадрид и показаться на глаза  новому  монарху,
раз он меня знает и раз я даже оказывал ему такого рода  услуги,  которыми
великие мира сего охотно вознаграждают.
   - Я лично, - сказал дон  Альфонсо,  -  не  сомневаюсь  в  том,  что  он
признает ваши  заслуги.  Филипп  IV  должен  уплатить  по  долгам  инфанта
испанского.
   - У меня такое же предчувствие, - сказал дон Сесар, -  и  я  смотрю  на
поездку Сантильяны ко двору, как  на  средство,  которое  приведет  его  к
высоким должностям.
   - Поистине, государи мои, - воскликнул я, - вы не думаете  о  том,  что
говорите! Послушать вас, так мне стоит только Появиться в Мадриде,  как  я
сейчас же получу золотой ключ (*200) или губернаторство. Но вы ошибаетесь.
Я, напротив того, убежден, что король не  обратит  на  мое  лицо  никакого
внимания, когда я ему покажусь. Если хотите, я готов сделать  опыт,  чтобы
вывести вас из заблуждения.
   Господа де Лейва  поймали  меня  на  слове;  мне  пришлось  уступить  и
пообещать им, что я немедленно выеду в Мадрид. Как  только  мой  секретарь
убедился  в  моем  согласии  совершить  это   путешествие,   он   предался
неумеренной радости.  Он  воображал,  что  едва  я  появлюсь  перед  новым
королем, как этот монарх отличит  меня  в  толпе  и  осыплет  почестями  и
богатством.  Ввиду  сего  он  баюкал  себя  самыми  радужными  мечтаниями,
возносил меня до высших государственных должностей  и  строил  собственную
свою карьеру на моем повышении.
   Итак, я решился вернуться ко двору, имея  в  виду  не  столько  служить
Фортуне, сколько удовлетворить дона Сесара и его сына,  которым  казалось,
что я вскоре завоюю благосклонность монарха.  По  правде  сказать,  я  сам
ощущал в глубине души некоторое желание  испытать,  узнает  ли  меня  юный
государь. Влекомый этим любопытством, но не питая ни надежды, ни намерения
извлечь какую-нибудь выгоду из нового царствования, я направился в  Мадрид
вместе с Сипионом, оставив свой замок на попечение Беатрис, которая  стала
превосходной хозяйкой.



   <b>ГЛАВА II. Жиль Блас прибывает в Мадрид. Он появляется при дворе.</b>
   <b>Король его узнает и препоручает своему первому министру.</b>
   <b>Последствия этой рекомендации</b>

   До Мадрида мы доехали меньше чем за неделю, так как  дон  Альфонсо  для
большей  скорости  дал  нам  пару  лучших  своих  коней.  Мы  пристали   в
меблированных комнатах, где я уже раньше останавливался, у моего  прежнего
хозяина Висенте Фореро, который с удовольствием меня принял.
   Так как он гордился тем, что знал все происходящее как при дворе, так и
в городе, то я спросил у него, есть ли какие-нибудь новости.
   - Новостей немало, - ответил он. - Со времени смерти Филиппа III друзья
и сторонники герцога Лермы лезли  из  кожи  вон,  чтобы  удержать  его  на
министерском посту; но усилия их  оказались  тщетными:  граф  Оливарес  их
одолел. Поговаривают, что Испания от этой  перемены  ничего  не  потеряла:
новый министр обладает будто бы таким всеобъемлющим гением, что  один  мог
бы управлять всем миром. Несомненно лишь то, - продолжал он, -  что  народ
составил себе очень высокое мнение о его  способностях;  будущее  покажет,
хорошо или плохо заменил он герцога Лерму.
   Усевшись на своего конька,  Фореро  подробно  рассказал  мне  обо  всех
переменах, происшедших при дворе, с тех  пор  как  граф  Оливарес  стал  у
кормила государственной власти.
   Через два дня после моего приезда в Мадрид  я  в  послеобеденное  время
отправился к королю и встал на его  пути,  когда  он  проследовал  в  свой
кабинет; но король на меня не взглянул. На следующий день я вернулся на то
же место, но и на сей раз мне также не посчастливилось. На третий  раз  он
мимоходом окинул меня взглядом, но, казалось, не обратил никакого внимания
на мою особу. После этого я принял твердое решение.
   - Вот видишь, - сказал я сопровождавшему меня Сипиону, - король меня не
узнает, а если и узнает, то не выражает ни малейшего  желания  возобновить
со мной знакомство. Я думаю, что нам недурно было бы вернуться в Валенсию.
   - Не будем торопиться, сеньор, - возразил мой секретарь.  -  Вы  знаете
лучше моего,  что  только  терпением  можно  добиться  успеха  при  дворе.
Продолжайте показываться государю: постоянно попадаясь ему  на  глаза,  вы
заставите его внимательнее в вас вглядываться  и  вспомнить  черты  своего
ходатая перед прелестной Каталиной.
   Дабы Сипион ни в чем больше не мог меня упрекнуть, я  из  любезности  к
нему продолжал тот же маневр в течение  трех  недель;  и  наконец,  настал
день, когда монарх, остановив на мне  удивленный  взор,  приказал  позвать
меня к себе. Я вошел в кабинет, испытывая некоторое волнение  от  свидания
наедине со своим королем.
   - Кто вы такой? - спросил он. - Ваше лицо мне несколько знакомо. Где  я
вас видел?
   - Государь, - ответил я ему с дрожью в голосе, - я имел  честь  однажды
ночью провожать ваше величество вместе с графом де Лемосом к...
   - А! помню, - прервал король. - Вы были секретарем  герцога  Лермы,  и,
если не ошибаюсь, ваше имя - Сантильяна. Я не забыл, что при  этом  случае
вы служили мне с большим рвением и довольно скверно были вознаграждены  за
свой труд. Ведь вы, кажется, сидели в тюрьме за это приключение?
   - Так точно, ваше величество, - отвечал я.  -  Мне  пришлось  просидеть
шесть месяцев в Сеговийской крепости; но  вы  были  столь  милостивы,  что
освободили меня.
   - Я не считаю, что этим уплатил свой долг Сантильяне, - отвечал  он.  -
Недостаточно того, что я вернул ему свободу; я еще должен вознаградить его
за страдания, которые он ради меня претерпел.
   При этих последних словах в кабинет вошел граф Оливарес. Фаворитам  все
внушает опасение: граф изумился, увидев в кабинете  незнакомца,  а  король
еще усугубил его изумление, обратившись к нему со словами:
   - Граф, я передаю вам из рук в руки этого молодого человека; дайте  ему
занятие; я возлагаю на вас заботу о его повышении.
   Министр принял это предложение с притворно-любезным видом, оглядев меня
с головы до пят и изо всех сил стараясь догадаться, кем бы я мог быть.
   - Идите, друг мой, - добавил монарх, обращаясь ко  мне  и  подавая  мне
знак, что я  могу  удалиться.  -  Граф  не  преминет  использовать  вас  в
интересах королевской службы и в ваших собственных.
   Я не медля вышел из кабинета и присоединился к сыну Косколины, который,
горя нетерпением узнать, что сказал мне  король,  пребывал  в  неописуемом
волнении. Заметив на моем лице выражение удовольствия, он заявил:
   - Если верить моим глазам, то мы как будто не возвращаемся в  Валенсию,
а остаемся при дворе.
   - Весьма возможно, - отвечал я и немедленно же привел  его  в  восторг,
изложив ему  короткий  разговор,  только  что  происшедший  между  мной  и
монархом.
   - Дорогой хозяин, - сказал мне тогда Сипион  в  преизбытке  радости,  -
будете ли вы впредь верить моим гороскопам? Сознайтесь, что вы  теперь  на
меня не в претензии за то, что я побудил вас к поездке  в  Мадрид.  Я  уже
вижу вас  занимающим  высокий  пост:  вы  станете  Кальдероном  при  графе
Оливаресе.
   - Вот чего мне вовсе не хочется! - прервал я его. - Это место  окружено
столькими пропастями, что оно  ничуть  меня  не  привлекает.  Я  хотел  бы
получить хорошую должность, на которой мне  не  представлялось  бы  случая
совершать  несправедливости  и  вести   позорную   торговлю   королевскими
милостями. После того употребления, которое я  сделал  из  первого  своего
возвышения,  я  должен  пуще  всего  быть  настороже  против  жадности   и
честолюбия.
   - Поверьте, сеньор,  -  отвечал  мой  секретарь,  -  министр  даст  вам
какую-нибудь хорошую должность, которую вы сможете занимать, не переставая
быть честным человеком.
   Побуждаемый более  Сипионом,  нежели  собственным  любопытством,  я  на
следующий же день еще до зари отправился к графу Оливаресу, ибо узнал, что
всякое утро, как зимой, так и летом, он при свете свечи выслушивает  всех,
у кого есть до него нужда. Я скромно  поместился  в  углу  зала  и  оттуда
внимательно рассматривал графа, когда тот появился,  так  как  в  кабинете
короля я не обратил на  него  достаточного  внимания.  Я  увидел  человека
ростом выше среднего, который мог сойти за толстяка в  стране,  где  редко
видишь нехудощавых людей. Плечи у него были настолько высокие, что я  счел
его горбатым, хотя он  таковым  не  был;  голова,  отличавшаяся  величиной
необыкновенной, свесилась на грудь; волосы были  черные  и  гладкие,  лицо
удлиненное оливкового цвета, рот впалый,  а  подбородок  острый  и  сильно
приподнятый.
   Все это вместе не создавало впечатления статного вельможи,  но,  считая
его к себе расположенным, я, несмотря  на  это