действующий в этом великом целом и устрояющий всю природу; в том была своя философия. Здесь же, в сей новой системе, вынужден я сказать, не нахожу никакой философии. Материя протяженна, плотна, весома, делима - всем этим я обладаю в той же мере, как и вот этот камень. Но видел ли кто когда-либо ощущающий и мыслящий камень? Если я протяжен, плотен, делим - я обязан этим материи. Но у меня есть чувство и разумение; кому же я ими обязан? Не воде и не тине; весьма вероятно, что обязан я этим чему-то более могущественному, нежели я. Вы говорите мне, будто сила эта - всего лишь комбинация элементов. Докажите же мне это; дайте мне четко узреть, что разумная причина не могла мне дать разума. Вот к чему сводится ваша задача. Автор успешно сражается со схоластическим богом, с богом, состоящим из противоречивых качеств и коему приписывают, как богам Гомера, людские страсти; бог этот капризен, непостоянен, мстителен, непоследователен, нелеп; но тот же автор не способен сразить Бога мудрецов. Созерцая природу, эти последние допускают разумную высшую силу. Быть может, человеческому разуму не под силу без божественного содействия сделать еще один шаг вперед. Автор вопрошает, где обитает такое Существо; из того, что ни один человек, не будучи бесконечным, не может ответить, где оно есть, автор заключает: его не существует. Но это не по-философски: ведь из того, что мы не в состоянии указать, где лежит причина некоего следствия, мы не в праве делать вывод, будто причины этой не существует. Не видав никогда канониров, но узрев действие пушечной батареи, вы не можете сказать: "Батарея эта действует лишь сама по себе". Уж не считает ли он, будто сказать:"Бога не существует" -- достаточно для того, чтобы вам поверили на слово? Наконец, очень весомое его возражение заключено в указании на несчастья и преступления людского рода - возражение столь же древнее, сколь и носящее философский характер; оно общераспространенное, но фатальное и страшное, ибо ответить на него можно лишь надеждой на лучшую жизнь. Но что это за надежда? Наш разум не дает нам в ней никакой уверенности. Однако я осмеливаюсь сказать: когда нам доказано, что огромное здание, построенное с величайшим искусством, воздвигнуто архитектором, кем бы он ни был, мы обязаны верить в существование этого архитектора, даже если бы само здание обагрилось нашей кровью, было загрязнено нашими преступлениями и если бы оно раздавило нас своими руинами. Я пока не допытываюсь, добр ли означенный архитектор, надлежит ли мне удовлетвориться его постройкой или я должен скорее уйти из этого здания, чем там оставаться, а также довольны ли им те, кто поселился в нем вместе со мной на несколько дней; я исследую лишь одно -- правда ли. что у этого здания есть архитектор, или же сей дом, снабженный огромным числом прекрасных аппартаментов и дрянными мансардами, воздвиг себя сам. Раздел V О НЕОБХОДИМОСТИ ВЕРИТЬ В ВЕРХОВНОЕ СУЩЕСТВО Объектом большого интереса, как мне это представляется, будет не метафизическая аргументация, но возможность взвесить вопрос, необходимо ли для общего блага всех людей, этих несчастных и мыслящих существ допускать существование Бога - вознаграждающего и мстителя, служащего одновременно для нас уздой и утешением, или нам надо отбросить эту идею и отдаться нашим бедствиям без надежды и нашим преступлениям без угрызений совести. Гоббс утверждает: если в каком-либо государстве, где вообще не признают Бога, какой-нибудь гражданин предложил бы религию, его следовало бы повесить. Под этим чрезвычайным и преувеличенным требованием он явно разумел случай, когда какой-либо гражданин вздумал бы захватить власть во имя Бога; иначе говоря, он имеет в виду шарлатана, вздумавшего стать тираном. Мы же здесь разумеем граждан, чувствующих людскую слабость, испорченность и беду и изыскивающих опорную точку для укрепления морали людей, а также поддержку для них в томлениях и ужасах этой жизни. Начиная с Иова и вплоть до нас очень многие люди кляли свое существование; итак, мы постоянно нуждаемся в утешении и надежде. Ваша философия ее нас лишает. Миф о Пандоре имел бы большую силу, он оставлял бы нам надежду, но вы его у нас похищаете! По вашему мнению, философия не дает никаких доказательств грядущего счастья. Да, не дает; но вы не располагаете никакими свидетельствами противного. Вполне возможно, в нас содержится неразрушимая монада, чувствующая и мыслящая, но при этом мы менее всего знаем, каким образом такая монада устроена. Разум никоим образом не противится этой идее, хотя один только разум не может ее подтвердить. И разве моя мысль не обладает громадным преимуществом перед вашей? Она полезна людскому роду, ваша же для него гибельна: ваша идея способна, что бы вы там ни говорили, воодушевить Нерона, Александра VI и Картуша, моя же мысль их пригибает к земле. Марк Антонин и Эпиктет верили, что их монада - какого бы она ни была рода - воссоединится с монадой великого бытия, и они были добродетельнейшими из всех людей. В том сомнении, в каком пребываем мы оба, я не говорю вам вместе с Паскалем: примите то, что более достоверно. Не бывает никакой достоверности в неуверенности. Ведь речь идет здесь не о пари, а об исследовании: необходим вывод, а наша воля не детерминирует наше суждение. Я не предлагаю вам ничего необычного для того, чтобы вывести вас из затруднения; я не говорю вам: ступайте в Мекку и облобызайте черный камень, чтобы вы просветились; держите руками коровий хвост; обрядитесь в рясу, станьте фанатиком и одержимым во имя снискания благосклонности верховного Существа. Я говорю: продолжайте культивировать добродетель, будьте милосердны, взирайте с отвращением или сожалением на все суеверия, но восхищайтесь вместе со мной замыслом, обнаруживающим себя в целокупной природе, а значит, и Творцом этого замысла - начальной и конечной причиной всего; надейтесь вместе со мной, что наша монада, мыслящая о великом вечном бытии, обретет с помощью самого этого великого бытия счастье. Здесь не содержится никакого противоречия. Вы не докажете мне немыслимость подобного счастья, точно так же как я не могу вам математически доказать, что дело обстоит именно так. В метафизических рассуждениях мы опираемся на одну только вероятность; мы плаваем в море, берегов коего никогда не зрели. Горе тем, кто сражается между собой во время этого плавания! Пусть атакует, кто может; но тот, кто мне крикнет: "Вы плывете вотще, гавани нет!" - лишит меня мужества и отнимет все мои силы. О чем же идет речь в нашем споре? Да о том, чтобы найти утешение в нашем злополучном существовании. И кто из нас дает это утешение - вы или я? В отдельных местах вашего труда вы признаете сами, что вера в Бога удерживала некоторых людей на грани преступления, - этого признания мне довольно. Если бы это предотвратило на Земле всего лишь десять убийств, десяток клевет и десять несправедливых приговоров, я полагаю, весь мир должен был бы ее принять. Религия, говорите вы, породила несметное число преступлений, но скажите лучше: их породило суеверие, царящее на нашей мрачной планете; суеверие -- самый жестокий враг чистого поклонения, которым мы обязаны верховному Существу. Будем же презирать это чудовище, вечно раздиравшее лоно собственной матери; люди, сражающиеся с ним, - благодетели человечества; суеверие -- змей, обвивший религию своими кольцами; ему надо размозжить голову, не раня при этом религию, которую он отравляет и пожирает. Вы опасаетесь, как бы, поклоняясь Богу, люди тотчас же не оказывались бы суеверными фанатиками, но разве не следует скорее бояться, что, отрицая Бога, они предадутся самым жестоким страстям и самым страшным из преступлений? Разве между этими двумя крайностями не существует вполне благоразумной середины? Каково же убежище между двумя этими подводными рифами? Убежище это -- Бог и его мудрые законы. Вы утверждаете, что от поклонения до суеверия - всего один шаг. Но для ладно скроенных умов между тем и другим лежит бесконечность, а таких умов ныне очень много; они стоят во главе народов, влияют на нравы общества; из года в год фанатизм, заполонивший Землю, видит, как у него забирают то, что он безобразно узурпировал. Еще кое-что я скажу в ответ на ваши слова на странице 223: "Если предполагать какие-то взаимоотношения между человеком и этим невероятным бытием, надо ему воздвигать алтари, нести дары и т.д.; если мы ничего не понимаем в сущности этого бытия, надо обращаться за разъяснениями к священнослужителям, которые... и т.д., и т.д., и т.п.". Великая беда - собраться в пору жатвы для благодарения Бога за хлеб, нам даруемый! Подобная идея смехотворна. И где тут беда, если гражданину, именуемому старейшиной или священником, вменяется в долг выполнить эти обряды благодарения, возносимого божеству от лица других граждан, при условии, конечно, что таким служителем культа не будет ни Григорий VII25, шагавший по головам царей, ни Александр VI, осквернивший кровосмешением лоно собственной дочери, которую он зачал в прелюбодейной связи, и убивавший и отравлявший при содействии своего бастарда почти всех соседних с ним государей; разумеется, таким служителем не может быть и приходской священник, жульнически обворовывающий исповедуемых им кающихся и употребляющий украденные деньги на обольщение наставляемых им девочек; таким служителем не может быть Ле Телье, ввергающий в пожар целое королевство мошенничествами, достойными позорного столба, ни Уорбуртон, нарушающий законы общества, предающий гласности секретные бумаги члена парламента, чтобы его погубить, и клевещущий на любого, кто не придерживается его взглядов, хотя эти последние случаи весьма редки. Духовный сан -- узда, принуждающая к благопристойности. Глупый священник возбуждает презрение; злой священнослужитель внушает ужас; добрый духовный отец, мягкий и благочестивый, свободный от суеверия, милосердный, терпимый - человек, коего мы должны ценить и уважать. Вы опасаетесь злоупотреблений - я также. Давайте же объединимся, дабы их предотвратить; но не будем осуждать обычай, если он полезен для общества и не извращен фанатизмом либо предательской злобой. Я должен сказать вам весьма важную вещь: я убежден - вы глубоко заблуждаетесь; но я точно так же уверен: вы заблуждаетесь как честный человек. Вы хотите, чтобы люди стали добродетельными, но стали бы ими без Бога, хотя вы, к несчастью, и обмолвились, что "с момента, как порок делает человека счастливым, он должен возлюбить порок". Это -ужасное заявление, и ваши друзья должны были заставить вас его вычеркнуть. Помимо этого места, вы всюду внушаете нам стремление к порядочности. Сей философский спор пойдет только между вами и несколькими философами, разбросанными по Европе; прочая часть Земли не услышит отсюда ни слова. Народ нас не читает. Если какой-то теолог вздумает вас преследовать, он будет злыднем, безумцем, который вас лишь укрепит и породит на свет других атеистов. Вы заблуждаетесь, однако греки не преследовали Эпикура, римляне не преследовали Лукреция. Вы заблуждаетесь, но необходимо чтить ваш талант и вашу добродетель, опровергая вас самого изо всех сил. Самое высокое уважение, какое можно, на мой взгляд, оказать Богу, -это принять его защиту без гнева, тогда как самым недостойным его ликом будет изображение его мстительным и разъяренным. Он - сама истина, а истина лишена страстей. Возвещать Бога от доброго сердца и стойкого, невозмутимого ума - значит быть его учеником. Я, как и вы, считаю фанатизм чудищем, тысячекратно более опасным, чем философский атеизм. Спиноза не позволил себе ни одного дурного поступка. Шастель и Равальяк - оба набожные - умертвили Генриха IV. Кабинетный атеист почти всегда -- спокойный философ, фанатик же всегда мятежен; однако придворный атеист или атеист-государь мог бы стать бичем человечества. Борджа и ему подобные совершили почти столько же зла, сколько мюнстерские и севеннские фанатики: я имею в виду фанатиков обеих партий. Беда кабинетных атеистов заключается в том, что они творят атеистов придворных. Ахилла воспитывал Хирон; он вскармливал его львиным мозгом; и в один прекрасный день Ахилл повлечет тело Гектора вокруг троянских стен и принесет в жертву своей мстительности двенадцать невинных пленных. Бог да охранит нас от кошмарного священнослужителя, своим священническим ножом искрошившего в куски царя, или от того, кто, одетый в каску и панцирь, в возрасте семидесяти лет осмелился тремя своими окровавленными пальцами подписать смехотворное отлучение от церкви французского короля, или от... от... от... и т.д.! Но да предотвратит также Бог появление гневливого и грубого деспота, который, не веря в Бога, стал бы богом самому себе, оказался бы недостойным своего священного положения и растоптал ногами обязанности, этим положением на него налагаемые; деспота, который без зазрения совести жертвовал бы своих родичей, друзей, слуг и народ своим страстям! Два этих тигра, один из которых носит тонзуру, другой же - корону, равно опасны. И какую узду могли б мы на них наложить? И т.д., и т.п. Если идея Бога, к коему могут приобщиться наши души, породила Тита, Траяна, Антонина, Марка Аврелия и тех великих китайских императоров, чья память столь драгоценна во второй из самых древних и обширных империй мира, мне довольно для моего дела этих примеров, дело же мое -- дело всего человечества. Я не верю, чтобы во всей Европе нашелся хоть один государственный муж или человек, хотя бы немного вращавшийся в свете, который не презирал бы самым глубоким образом все те легенды, коими мир был наводнен сильнее, нежели ныне он наводнен брошюрами. Если религия не порождает больше гражданских войн, мы обязаны этим исключительно философии: на теологические диспуты начинают в наше время смотреть теми же глазами, как на перебранку Жиля и Пьерро на базаре. Эта одновременно одиозная и смехотворная узурпация, основанная, с одной стороны, на обмане, с другой же - на глупости, ежесекундно подрывается разумом, утверждающим свое царство. Булла In Coena Domini26 -этот шедевр наглости и безрассудства - не осмеливается более появиться на свет даже в Риме. Когда какая-либо пастырская клика позволяет себе хоть малейший выпад против законов государства, эту клику немедленно упраздняют. Но разве, если были изгнаны иезуиты, следует изгнать также Бога? Наоборот, его надо за это любить еще больше. Раздел VI При императоре Аркадии Логомах27, константинопольский теолог, отправился в Скифию и сделал остановку у подножия Кавказских гор, в плодородных равнинах Зефирима, у границ Колхиды. Добрый старец Дондиндах находился в это время в своей низкой просторной палате, расположенной между его большой овчарней и обширным гумном; он стоял на коленях вместе со своей женой, своими пятью сыновьями и дочерьми, с родителями и слугами, и все они возносили - после легкого ужина - хвалы богу. -- Чем занят ты здесь, идолопоклонник? - вопросил его Логомах. - Но я вовсе не идолопоклонник, отвечал Дондиндах. -- Нет, ты должен быть идолопоклонником, возразил Логомах, ибо ты не грек. Но вот скажи мне, что ты пел сейчас на своем варварском скифском жаргоне? - Все языки равны пред слухом бога, ответствовал скиф, мы пели хвалебные гимны. - Чудное дело!- подхватил теолог. Скифская семья молится богу, не будучи нами обученной! Он тотчас же затеял беседу со скифом Дондиндахом, ибо теолог умел чуть-чуть говорить по-скифски, тот же немного знал греческий. Запись этой беседы обнаружили в рукописи, хранящейся в Константинопольской библиотеке. Логомах. Поглядим, насколько ты знаешь свой катехизис. Почему ты молишься богу? Дондиндах. Справедливо почитать верховное Существо, кое нам дает все. Логомах. Неплохо для варвара! А что ты у него просишь? Дондиндах.Я благодарю его за блага, коими пользуюсь, и даже за зло, коим он меня испытывает; но я остерегаюсь что бы то ни было у него просить: он лучше нас знает, что нам необходимо, да, кроме того, я поостерегся бы просить у него благовременья тогда, когда мой сосед просит дождя. Логомах. А! Я знал, что он ляпнет какую-то глупость. Возьмемся за дело повыше: варвар, кто поведал тебе, что есть Бог? Дондиндах. Природа в ее целокупности. Логомах. Этого недостаточно. Какое представление у тебя о Боге? Дондиндах. Я считаю его своим творцом, хозяином, могущим меня вознаградить за благое дело и наказать за зло. Логомах. Пустота, скудоумие! Обратимся к сути. Бог бесконечен secundum quid* или по существу? Дондиндах. Я вас не понимаю. Логомах. Грубая скотина! Находится ли Бог в одном месте, вне всякого места или повсюду одновременно? Дондиндах. Я ничего об этом не знаю... Пусть все будет, как вам угодно. Логомах. Невежда! Может ли он сделать, чтобы того, что было, не было вовсе, или чтобы палка была лишена двух концов? Усматривает ли он будущее как будущее или как настоящее? Как поступает он, дабы извлечь бытие из небытия или дабы аннулировать бытие? Дондиндах. Я никогда не исследовал подобные вещи. Логомах. Что за тупица! Ну же, надо немножко осесть, умериться! Скажи мне, мой друг, веришь ли ты в вечность материи? Дондиндах. Что за важность, существует ли она извечно или нет? Я-то не существую извечно. Бог всегда является моим господином; он дал мне понятие справедливости, и я должен этой справедливости следовать; я вовсе не желаю превратиться в философа, я хочу быть человеком. Логомах. До чего же тяжело с этими тугодумами! Давай будем продвигаться вперед постепенно: что есть Бог? Дондиндах. Он - мой господин, судья и отец. Логомах. Но я вовсе не это спрашиваю. Какова его сущность? Дондиндах. Сущность его в том, чтобы быть могущественным и Добрым. Логомах. Но телесен ли он или духовен? Дондиндах. Как можете вы требовать, чтобы я это знал? Логомах. Как?! Ты не знаешь, что такое дух? Дондиндах. Нисколько; да и на что мне все это? Стану ли я от этого более справедлив? Буду ли лучшим мужем, отцом, хозяином, гражданином? * На трапезе Господней (лат.) - Примеч. переводчика. * В соответствии с чем-то (лат.) - Примеч. переводчика. Логомах . Совершенно необходимо объяснить тебе, что есть дух. Это, это, это... я скажу тебе это в другой раз. Дондиндах. Я очень опасаюсь, как бы вы не сказали мне/скорее о том, чем он не является, чем о том, что он есть. Позвольте мне в свой черед задать вам вопрос. Когда-то я видел один из ваших храмов; почему вы рисуете бога с бородой? Логомах . Это очень трудный вопрос, требующий предварительных разъяснений. Дондиндах. До получения ваших разъяснений я должен вам рассказать, что приключилось со мной однажды. Я только что велел построить уборную в конце моего сада, но тут я услышал слова крота, рассуждавшего с майским жуком. "Что за прекрасное заведение, - говорил крот. - Наверное, его создал очень могущественный крот". - "Да вы смеетесь, -- отвечал майский жук. -- Зодчий, построивший это здание, - гениальнейший майский жук". С той поры я решил никогда не спорить. МАТЕРИЯ Раздел первый УЧТИВЫЙ ДИАЛОГ МЕЖДУ ФАНАТИКОМ И ФИЛОСОФОМ Фанатик. Да, враг Бога и людей, ты, верящий, будто Бог всемогущ и в его власти наделить даром мышления любое существо, какое он удостоит избрать, - я донесу на тебя монсеньору инквизитору, отправлю тебя на костер! Поостерегись - в последний раз тебя предупреждаю. Философ. Таковы ваши аргументы? Так-то вы учите людей? Я восхищен вашей деликатностью. Фанатик. Послушай, я хочу чуть-чуть развлечься в надежде услышать всякую чушь. Отвечай мне: что есть дух? Философ. Я ничего об этом не знаю. Фанатик. А что такое материя? Философ. Я знаю об этом немногое. Я полагаю материю протяженной, плотной, обладающей сопротивлением, тяготением, делимой, подвижной. Бог мог придать ей и тысячу иных качеств, неведомых мне. Фанатик. Тысячу иных качеств, предатель! Вижу, куда ты гнешь! Ты сейчас скажешь мне, что Бог был способен одушевить материю, что он дал животным инстинкт и он является господином всего. Философ. Но ведь вполне возможно, что он действительно придал этой материи многие свойства, вам непонятные. Фанатик. Мне непонятные?! Ах ты, злодей! Философ. Да, его могущество простирается дальше вашего разумения. Фанатик. Могущество! Его могущество! Да это рассуждение атеиста! Философ . Но в мою пользу свидетельствуют многие святые отцы. Фанатик. Давай, давай! Ни Бог, ни святые отцы не помешают нам тебя быстрехонько сжечь; такова казнь для отцеубийц и философов, не придерживающихся наших взглядов. Философ. Сам дьявол или ты изобрел этот метод аргументации? Фанатик. Бесноватый, мерзавец, ты смеешь ставить меня на одну доску с дьяволом?! (Тут фанатик закатывает оплеуху философу, возвращающему ее с лихвой.) Философ. Ко мне, философы! Фанатик. Ко мне, святая Германдада!28 (В этот момент с полдюжины философов появляются с одной стороны, и можно видеть, как с другой бегут сто доминиканцев в сопровождении сотни служителей инквизиции и сотни альгвазилов. Партия проиграна.) Раздел II Мудрецы, вопрошаемые, что есть душа, ответствуют: мы ничего об этом не знаем. Если их спрашивают, что такое материя, ответ их звучит точно так же. Правда, профессоры, особенно школьные, в совершенстве знают все это; твердя, что материя протяженна и делима, они полагают, будто тем самым сказали все, однако, когда их просят объяснить, что означает "протяженность", они испытывают затруднение. "Протяженная" значит "состоящая из частей", - говорят они. Но из чего состоят эти части? Делимы ли элементы этих частей? И тогда они либо умолкают, либо пускаются в пространные объяснения: то и другое равно подозрительно. Почти неведомое нам бытие, именуемое материей, - вечно ли оно? Вся античность отвечала на этот вопрос утвердительно. Обладает ли она сама по себе активной силой? Многие философы так считали. А те, кто сие отрицает, вправе ли они это делать? Вы не постигаете, каким образом материя может иметь что-либо сама по себе. Но как можете вы утверждать, будто она не обладает сама по себе необходимыми для нее свойствами? Вы не понимаете ее природы и отказываете ей в модусах, заложенных тем не менее в ее природе: ведь в конце концов с того момента, как она существует, необходимо, чтобы она имела определенный вид и форму, а с момента, когда она в силу необходимости получает форму, возможно ли, чтобы она не имела иных модусов, связанных с ее очертаниями? Материя существует, и вы познаете ее исключительно через свои ощущения. Увы! К чему нам служат все вытекающие из рассуждения тонкие ухищренья ума? Геометрия сообщила нам приличное число истин, метафизика - очень мало. Мы взвешиваем материю, измеряем ее, разлагаем на составные части; но если мы хотим сделать хоть шаг за пределы сих грубых действий, мы чувствуем собственное бессилие и пропасть, разверзшуюся под нами. Извините, ради Бога, весь мир за то, что он заблуждался, веря в самостоятельное существование материи. Да и мог ли он поступать иначе? Как можно себе представить, что вещь, не имеющая преемственности, не существовала от века? Если существование материи не было необходимым, почему она существует? И если ей было необходимо быть, почему не была она вечно? Ни одна аксиома не имела столь универсального распространения, как эта: "Ничто не возникает из ничего". В самом деле, противоположный тезис непостижим. У всех народов хаос предшествовал устроению целого мира, созданного божественной рукой. Вечность материи ни у одного народа не повредила культу божества. Религия никогда не способна была пошатнуть представление, признававшее вечного Бога господином вечной материи. Мы довольно осчастливлены ныне верой, помогающей нам понять, что Бог извлек материю из небытия; однако ни один народ не был раньше обучен сему догмату; сами иудеи его не ведали. Первый стих "Бытия" гласит, что боги Элогим (а не Элои) создали небо и землю; но там не сказано, будто небо и земля были сотворены из ничего. Филон, живший в то единственное время, когда иудеи имели некоторое образование, говорит в своей главе о творении: "Бог, будучи по своей природе благим, не питал никакой зависти к субстанции, к материи, не имевшей в себе самой ничего благого и обладающей по своей природе инертностью, смешением, беспорядком. Он удостоил сделать ее благой из скверной, каковой она пребывала". Идея хаоса, упорядоченного богом, содержится во всех древних теогониях. Гесиод повторял то, что думал об этом Восток, когда возвещал в своей теогонии: "Хаос был первым, что существует". Овидий выступал в качестве глашатая всей Римской империи, когда говорил: Sic ubi dispositam, quisquis fuit ille Deorum, Congeriem secuit... (Ovid., Met. I, 32)* * "Расположенную так, некий бог - какой, неизвестно, // Массу потом разделил... Метаморфозы, I, 32 - перевод С. Шервинского). - Примеч. переводчика. Итак, материю в божьих руках рассматривали как глину на кругу, если только допустимо пользоваться этими слабыми для выражения божественной мощи. Материя, будучи вечной, должна была иметь вечные свойства, такие, как очертания, сила инерции, движение, делимость. Последняя является всего лишь результатом движения, ибо без него ничто не разделяется, не дробится и не организуется вновь. Таким образом, движение рассматривали как присущее материи. Хаос был беспорядочным движением, а космос - движением упорядоченным, которое господин мира сообщил всем телам. Но как могла материя иметь свое собственное движение? Согласно всем античным философам, она обладала им, так же как протяженностью и непроницаемостью. Однако если ее нельзя постичь без протяженности, то вполне можно без движения. На это отвечали: немыслимо, чтобы материя была непроницаема; но если она проницаема, нечто должно постоянно проникать в ее поры; в самом деле, для чего же проходы, если нечему проходить? Вопросы, ответы - и так без конца; система вечной материи имеет свои великие трудности, как и все остальные системы. Та, что предполагает образование материи из небытия, не менее непостижима. Надо ее допустить, не льстя при этом себя надеждой ее обосновать; философия вообще ничего не обосновывает. Какие только непостижимые вещи не бываем мы вынуждены допускать, даже в геометрии! Можно ли постичь две линии, постоянно сходящиеся, но никогда не пересекающиеся? Правда, геометры нам скажут: свойства асимптот вам доказаны, вы не можете отказаться их допустить; но творение не доказано вовсе, почему ж вы его допускаете? Что мешает вам верить вместе со всей античностью в вечность материи? С другой стороны, на вас обрушится теолог и скажет вам: если вы верите, что материя вечна, значит, вы признаете два принципа - Бога и материю; таким образом, вы впадаете в заблуждение Зороастра и Манета. Мы ничего не ответим геометрам, ибо эти люди знают одни только свои линии, поверхности и объемы. Теологу же можно сказать: почему вы причисляете меня к манихеям? Вот перед вами камни, не созданные никаким зодчим, но зодчий воздвиг из них огромное здание; я не допускаю двух зодчих: грубый камень подчинился могуществу и таланту. По счастью, какой бы ни придерживаться системы, ни одна из них не вредит морали, ибо какая разница - создана материя или устроена? Все равно, Бог - наш абсолютный хозяин. Мы обязаны быть равно добродетельными при упорядоченном хаосе либо при хаосе, вызванном из небытия; почти ни одна из этих метафизических проблем не влияет на жизненное поведение; диспуты - то же самое, что пустая застольная болтовня: после еды каждый забывает, что он сказал, и отправляется туда, куда зовут его его интересы и вкусы. МЕТАФИЗИКА Trans naturam* -- "за пределами природы". Но материально ли то, что находится за пределами природы? Так как под "природой" разумеется материя, метафизическим является то, что нематериально. Это, к примеру, ваше мышление, которое ни длинно, ни широко, ни высоко, ни плотно, ни остроконечно; ваша душа, вам неведомая и порождающая ваше мышление; духи, о которых всегда говорили и которым долго приписывалось столь тонкое тело, что оно переставало быть телом, пока, наконец, их вообще не лишили даже призрака тела, не ведая при этом, что же на их долю останется; способ, которым эти духи чувствуют, не обладая такой помехой, как наши пять чувств; способ, которым они мыслят, не имея головы; наконец, способ, которым они меж собой обмениваются мыслями, не говоря при этом ни слова и не пользуясь знаками; наконец, Бог, знакомый нам по его твореньям, но которому наша заносчивость толкает нас дать определение; Бог, чью необъятную силу мы чувствуем; Бог, между которым и нами -- пропасть бесконечности, но природу которого мы тем не менее смеем исследовать. Все это -- объекты метафизики. Сюда можно было бы добавить принципы математики как таковые, точки без протяженности, линии без ширины, поверхности, лишенные глубины, единицы, делимые до бесконечности, и т.д. Сам Бейль считал, что эти объекты суть вещи рациональные; но в действительности это материальные вещи, рассматриваемые с точки зрения их массы, поверхностей, их простых длины или ширины, с точки зрения пределов этих простых длины и ширины. Все измерения точны и доказаны, и метафизике нечего делать в области геометрии. Поэтому можно быть метафизиком, не будучи геометром. Метафизика забавнее геометрии -- часто это роман ума. В геометрии, напротив, надо считать, измерять. Это вечное неудобство, и многие умы предпочли бы, не утомляясь, сладостно грезить. * Латинское выражение, соответствующее греч. "метафизика". - Примеч. переводчика. ФИЛОСОФИЯ Раздел первый Пишите filosofie или philosophie как вам угодно; согласитесь однако, что с момента появления философии она подвергалась преследованиям. Собаки, которым вы предлагаете пищу, их не устраивающую, тотчас же вас кусают. Вы скажете - я повторяюсь; но необходимо сотни раз ставить на вид человечеству осуждение Галилея святой конгрегацией, и то, что ханжи, отлучившие от церкви всех добрых граждан, вставших под знамена Генриха IV, были теми же педантами, что осудили немногие истины, которые можно было обнаружить в трудах Декарта. Все цепные псы теологии, облаивающие друг друга, скопом бросались с лаем на де Ту, на Ламот Лавайе29 и на Бейля. А какие глупости сочиняли в своих писаниях ничтожные вельшские схоласты против мудрого Локка! Велыни эти утверждали, будто Цезарь, Цицерон, Сенека, Плиний и Марк Аврелий сколько угодно могли быть философами, однако это не разрешено у вельшей. Мы отвечаем им: это более чем разрешено и почитается очень полезным у французов; ничто не приносило большего блага англичанам - и пора, наконец, истребить подобное варварство. Вы возразите мне, что трудно достичь здесь цели. Нет, это трудно среди толпы болванов, но среди всех порядочных людей, можете считать, ваше дело сделано. Раздел II Одной из великих бед, равно как и одной из самых смешных сторон людского рода, является то, что во всех странах, носящих имя цивилизованных, за исключением, быть может, Китая, священники берут на себя занятия, являющиеся прерогативой философов. Они вмешиваются в порядок календарного года: потому, дескать, им принадлежит это право, что народам необходимо знать дни своих праздников. Так, халдейские, египетские, греческие и римские жрецы считали себя математиками и астрономами. Но что это за математика и астрономия! Слишком уж они были заняты своими жертвоприношениями, оракулами, предсказаниями будущего и своими знамениями, чтобы еще и серьезно заниматься наукой. Никто из делающих своей профессией шарлатанство не может обладать точным и ясным умом. Люди эти были астрологами, а не астрономами. Сами греческие жрецы считали поначалу год состоящим только из трехсот шестидесяти дней. Понадобилась наука геометров, чтобы они поняли, что ошиблись на пять и более дней. Итак, они преобразовали свой год. Другие геометры вдобавок к этому показали им, что они ошиблись на шесть часов. Ифит обязал их изменить свой греческий календарь. Они добавили к своему неверному году один день в конце каждого четырехлетия, и Ифит отметил это изменение учреждением Олимпиад. Наконец, жрецы были вынуждены прибегнуть к философу Метону, который, сличая лунный и солнечный годы, создал свой девятнадцатиго-дичный цикл, в конце которого Солнце и Луна возвращались в свое исходное положение с приблизительной разницей в полтора часа. Цикл этот был начертан золотыми знаками и выставлен на агоре в Афинах -это и есть знаменитое золотое число, коим поныне пользуются с соответствующими коррективами. Достаточно хорошо известно, какую смехотворную путаницу внесли римские жрецы в годичный календарь. Их оплошности были столь велики, что летние их празднества падали на зиму. Цезарь, универсально образованный Цезарь, вынужден был пригласить из Александрии философа Сосигена для исправления чудовищных ошибок понтификов. А когда во времена папства Григория Х11130 возникла необходимость реформировать календарь Юлия Цезаря, к кому обратился папа? К какому-нибудь инквизитору? Нет, к философу, врачу, по имени Лилио31. Если бы книгу "Наука о календаре" поручили составить профессору Коже32, ректору университета, он не понял бы даже, о чем идет речь. С этим следовало бы, конечно, обратиться к г-ну Лаланду33, члену Академии наук, на котором лежит выполнение этой труднейшей работы, вдобавок скверно оплачиваемой. Ведь красноречивый ритор Коже допустил весьма странный промах, когда предложил на соискание университетской награды столь необычно объявленную тему: "Non magis Deo quam regibus infensa est ista quae vocatur hodie philosophia (лат.- "To, что ныне именуется философией, не более враждебно Богу, чем королям"). Он хотел сказать "не менее враждебно", но принял magis за minus (больше за меньше- лат). А между тем бедняга должен был знать, что наши академики не являются врагами ни Бога, ни короля*. * См. по этому поводу Рассуждение г-на адвоката Бельгье, весьма любопытное. - Примеч. Вольтера. Раздел III - Если философия сделала столько чести Франции в Энциклопедии34, надо также признать, что невежество и зависть, посмевшие осудить этот труд, покрыли бы Францию позором, если бы двенадцать-пятнадцать конвульсионеров, затеявших заговор, можно было рассматривать в качестве рупоров Франции, в то время как они были на самом деле всего лишь слугами фанатизма и мятежа и вынудили короля разогнать подкупленную ими корпорацию. Действия их не были такими насильственными, как во времена Фронды, но были не менее смешны. Их фанатичная вера в конвульсии и жалкий престиж Сен-Медара были столь сильны, что они вынудили некоего чиновника - человека, впрочем, мудрого и уважаемого - заявить во всеуслышание в парламенте, будто "чудеса католической церкви существовали всегда". Под этими чудесами можно было разуметь лишь явления конвульсий. Несомненно, других чудес не бывает, если только не верить в малышей, воскрешенных святым Овидием. Времена чудес миновали: церковь-триумфаторша в них более не нуждается. По правде говоря, понимал ли хоть единое слово кто-либо из гонителей Энциклопедии в ее статьях по астрономии, динамике, геометрии, метафизике, ботанике, медицине и анатомии, которыми заполнена в каждом своем томе эта ставшая столь необходимой книга?* *-Хорошо известно, что не все равноценно в этом огромном труде, да это и невозможно. Статьи Кюзака и других подобных втируш нельзя сравнить со статьями Дидро, д'Алам-бера35, Жокура, Бушэ д'Аргиса, Венелля, Дюмарсе36 и многих других истинных философов; но в целом труд этот - вечная услуга человечеству; доказательством тому служит то, что его переиздают всюду. Его хулителям не оказывают подобной чести. Да и существовали ли они вообще? Сие можно знать лишь по нашему о них упоминанию. - Примеч. Вольтера. Какая груда нелепых обвинений и грубой клеветы обрушилась на эту сокровищницу всевозможных знаний! Стоило бы опубликовать это в конце Энциклопедии, дабы увековечить позор этих людей. Вот что значит вознамериться судить о труде, который вы не в состоянии даже понять. Подлецы! Они вопили, будто философия губит католицизм. Полноте! На двадцать миллионов человек нашелся ли хоть один, кто оскорбил бы малейший обычай прихода? Разве недоставало когда кому-либо уважения к церкви? Или кто-нибудь выступил публично против наших обрядов с единым словом, кое звучало бы столь же язвительно, сколь звучали некогда выпады против королевской власти? Повторяем: никогда философия не причиняла вреда государству; фанатизм же, сопряженный с корпоративным духом, причинял ему неисчислимый вред во все времена. Раздел IV КРАТКИЙ ОБЗОР ДРЕВНЕЙ ФИЛОСОФИИ Я потратил около сорока лет на паломничество в два-три уголка этого света, целью которого были поиски философского камня, именуемого истиной. Я советовался со всеми поклонниками античности, с Эпикуром и Августином, Платоном и Мальбраншем, но остался при своей бедности. Быть может, во всех этих философских горнилах содержатся одна-две унции золота; все же остальное - тлен, безвкусное месиво, из которого ничто не может родиться. Мне кажется, наши учители-греки скорее писали ради того, чтобы обнаружить свой ум, нежели для того, чтобы поставить его на службу познанию. Я не вижу ни одного античного автора, имеющего последовательную систему - методичную, ясную, развиваемую от следствия к следствию. Пожелав сличить и объединить системы Платона, наставника Александра37, Пифагора и восточных философов я извлек приблизительно следующее: Случай - слово, лишенное смысла; ничто не может существовать без причины. Мир устроен в соответствии с математическими законами, а значит, его устроял разум. Возглавляло созидание этого мира не такое разумное существо, как я, ибо я не могу создать и клеща; а значит, этот мир - творение интеллекта, значительно превосходящего мой разум. Существо это, в столь высокой степени обладающее разумом и могуществом, -- существует ли оно в силу необходимости? Так, разумеется, должно быть, ибо ему необходимо либо получить свое существование от другого бытия, либо благодаря своей собственной сущности. Если оно получило его от иного бытия -- а это трудно постичь, -- я должен прибегнуть к этому иному, и это иное бытие окажется перводвигателем. Куда бы я ни обратился, я должен допустить могущественный и разумный перводвигатель, являющийся таковым по своей сути. Сей перводвигатель -- вызвал ли он вещи из небытия? Это непостижимо: творить из ничего означает превращать небытие в нечто. Я не должен допускать подобное созидание, по крайней мере если не найду неопровержимых доводов, которые заставили бы меня допустить то, что мой ум вовсе не может постичь. Все сущее кажется существующим необходимо, ибо оно существует. Ведь если сегодня есть причина для бытия вещей, то она была и вчера, и во все времена; причина эта всегда должна была иметь свое следствие, без чего она целую вечность существовала бы в качестве бесполезной причины. Но как могли извечно существовать вещи, явно находящиеся под управлением перводвигателя? Значит, этой силе необходимо было извечно действовать, точно так же как не бывает Солнца без света или движения без вещи, которая переходила бы из одной точки пространства в другую. Итак, существует некое могучее и разумное Существо, которое действовало извечно; ведь если бы оно не действовало, к чему было бы ему существование? Итак, все вещи - вечные истечения этого перводвигателя. Но как постичь, что камень и тина - истечения вечного, разумного и иогущественного Существа? Нужно одно из двух: либо чтобы материя этого камня и этой тины необходимо существовала сама по себе, либо эти материи необходимо существовали благодаря перводвигателю; третьего не дано. Таким образом, перед нами два выхода: либо мы должны допустить извечную материю, существующую саму по себе, либо материю, вечно истекающую из могущественного, разумного и вечного Существа. Но существует ли она по своей собственной природе или же истекает из производящего бытия, она существует извечно, ибо она существует и нет никакой причины, по которой она не существовала бы ранее. Если материя вечно необходима, немыслимым и противоречивым было бы ее небытие; но кто из людей может утверждать, будто немыслимо и противоречиво, чтобы этот булыжник и эта мошка не имели существования? Мы вынуждены, однако, снять это сомнение, более поражающее воображение, нежели противоречащее принципам рассудка. В самом деле, с момента как вы постигли, что все проистекло от верховного и разумного Существа и ничто не проистекло от него без причины, что бытие это, существуя всегда, всегда должно было действовать, а следовательно, все вещи должны были проистекать из лона его природы, вы более не должны падать духом из-за веры в то, что материя, из которой образованы эти булыжник и мошка, есть создание вечное, как вы не огорчаетесь, постигая свет в качестве вечной эманации всемогущего бытия. Поскольку я - протяженное и мыслящее существо, мои протяженность и мысль суть необходимые творения всемогущего Существа. Мне ясно, что сам я не мог сообщить себе ни протяженности, ни мышления, а значит, я получил то и другое от этого необходимого бытия. Могло ли оно дать мне то, чего само не имеет? У меня есть разум, и я нахожусь в пространстве; значит, это Существо разумно и также существует в пространстве. Говорить, что это вечное Существо, этот всемогущий Бог извечно наполнял в силу необходимости вселенную своими творениями, не значит лишать его принадлежащей ему свободы; напротив, ибо свобода его есть не что иное, как способность действовать. Бог извечно действовал во всей полноте; итак, он всегда пользовался всей полнотой своей свободы. Свобода, именуемая свободой безразличия, -- это слово, лишенное представления, или нелепость: ведь такая свобода означает детерминировать себя без причины, иначе говоря, это следствие без причины. А следовательно, Бог не может обладать подобной мнимой свободой, представляющей собой противоречие в терминах. Следовательно, он всегда действовал в силу той самой необходимости, что определяет его существование. Итак, немыслимо, чтобы мир был без Бога, и немыслимо, чтобы Бог был без мира. Этот мир наполнен сменяющими друг друга существами, а значит, Бог всегда творил сменяющиеся поколения существ. Предварительные эти положения являются основой древней восточной философии и философии греков. Здесь следует исключить Демокрита и Эпикура, чья корпускулярная философия опровергала эти догматы. Заметим, однако, что эпикурейцы основывались на совершенно ошибочной физике, а метафизическая система прочих философов продолжает жить наряду со всеми физическими системами. Вся природа, за исключением пустоты, противоречит физике Эпикура, но ни единое явление не противоречит только что мной изложенной философии. Однако не превосходит ли философия, согласная со всем тем, что совершается в природе, и удовлетворяющая самые зоркие умы, любую другую не богооткровенную систему? Что же остается нам после положений древних философов, сведенных мной воедино настолько, насколько я мог? Хаос химер и сомнений. Не думаю, чтобы на свете существовал хоть один философ-системосозидатель, который не признался бы в конце своей жизни, что он даром терял свое время. Следует признать, что изобретатели в области искусства механики оказались значительно полезнее людям, чем изобретатели силлогизмов: тот, кто изобрел ткацкий челнок, имеет несказанное преимущество перед тем, кто придумал врожденные идеи. РЕЛИГИЯ Раздел первый Эпикурейцы, не имевшие никакой религии, рекомендовали удаление от общественных дел, научные занятия и взаимное согласие. Секта эта представляла собой общество друзей, ибо их главной догмой была дружба. Аттик, Лукреций, Меммий и еще некоторые люди подобного склада способны были на весьма честное совместное существование; такое положение наблюдается во всех странах. Что же, философствуйте, сколько вашей душе угодно, между собой. Полагаю, что я способен понять любителей, устраивающих в обществе себе подобных концерт ученой и изысканной музыки; однако поостерегитесь давать подобный концерт перед невежественной и грубой толпой -- она может разбить ваши инструменты о ваши головы. Если в вашем управлении находится хоть небольшое местечко, необходимо, чтобы оно имело религию. Я здесь совсем не касаюсь нашей религии: она -- единственно благая, единственно необходимая, единственно обоснованная и вторая богооткровенная. Мыслимо ли вообще для человеческого ума - я не говорю, допустить религию, которая приближалась бы к нашей, но такую, которая была бы менее скверной, чем все иные религии мира? И какой могла бы эта религия быть? Не будет ли такой религией та, что учит нас поклонению верховному Существу - единому, бесконечному, вечному Творцу мира, движущему им и его одушевляющему, cui пес simile пес secundum?* Религия, которая единила бы нас этим верховным Существом в награду за наши добродетели и разъединяла бы нас с ним в наказание за преступления? Религия эта пренебрегла бы догматами, измышленными тщеславным безумием, - вечными темами для дискуссий - и учила бы чистой морали, по поводу которой никто никогда бы не спорил. Она никоим образом не усматривала бы суть культа в пустых обрядах, таких, как слюнявые поцелуи в рот, обрезание крайней плоти или же кастрация яичка, если принять во внимание, что возможно выполнять все свои общественные обязанности, сохраняя оба яичка и неповрежденную крайнюю плоть, а также избегая слюнявых поцелуев. Это была бы религия служения своему ближнему во имя любви к Богу вместо преследования своего ближнего и его убиения во имя Бога; религия эта учила бы терпимости по отношению к остальным и, заслужив таким образом всеобщее расположение, была бы единственной, способной превратить человеческий род в народ братьев. *)-Полностью этот Горациев стих (Оды, кн. I, ода XII, ст. 18) звучит так: Nee viget quicquam simile aut secundum - "Коему нет ни подобия, ни сходства" - Перевод наш. - С. Ш.-Т. У этой религии были бы торжественные обряды, поражающие умы толпы, и отсутствовали бы мистерии, способные возмутить мудрых и раздражить неверующих. Она не столько предлагала бы людям искупление прегрешений, сколько воодушевляла бы их к общественным добродетелям. Она гарантировала бы своим служителям достаточно почетный доход, позволяющий им прилично существовать, и никогда не разрешала бы им узурпировать должности и власть, способную превратить их в тиранов. Она установила бы удобные пособия по болезни и старости, но никогда -по лени и праздности. Большая доля этой религии живет уже в сердцах многих государей, и она станет господствующей с того момента, как пункты вечного мира, предложенные аббатом Сен-Пьером38, будут подписаны всеми владыками. Раздел II Нынче ночью я размышлял; я был погружен в созерцание природы; я восхищался необъятностью бесчисленных миров, их путями и связями -тем восхищением, что незнакомо толпе. Еще больше я восхищался интеллектом, руководящим сим громадным механизмом. Я говорил себе: "Надо быть уже слепым, чтобы не ослепнуть от этого зрелища; надо быть полным тупицей, чтобы не усмотреть здесь Творца; и надо быть глупцом, чтобы пред ним не склониться. Какую же дань поклонения должен я ему принести? Не должна ли эта дань быть одинаковой на всей протяженности [мирового] пространства, поскольку одна и та же верховная сила равно царит в этом пространстве? Разве мыслящее существо, обитающее на каком-то светиле Млечного пути, не обязано ему тем же уважением, коим и мыслящее существо на маленьком шарике, где мы обитаем? Свет единообразен и для звезды Сириус, и для нас; единообразной должна быть также мораль. Если некое чувствующее и мыслящее существо на звезде Сириус было рождено нежными отцом и матерью, стремившимися к его счастью, оно обязано им такой же любовью и заботой, какими мы здесь обязаны нашим родителям. Если кто-либо в пределах Млечного пути узрит жалкого калеку и если он может утишить его страдания, в том случае, если он этого не сделает, он окажется виновен перед всеми мирами. Сердце повсюду обременено одними обязанностями -- и на ступенях божьего трона (если у Бога есть трон), и на дне пропасти, если таковая где существует". Я был погружен в эти размышления, когда один из тех гениев, которыми наполнены межмировые пространства, спустился ко мне. Я узнал то самое воздушное существо, кое некогда явилось ко мне, дабы пояснить мне, насколько суждения Бога отличны от наших и насколько доброе дело предпочтительнее пустых препирательств*. * Смотрите статью "Догма". - Примеч. Вольтера. Он перенес меня в пустыню, покрытую грудами окаменелых костей; но среди этих мертвых останков там были аллеи вечнозеленых древес, в конце же каждой аллеи -- высокий человек величавого вида, сострадательно созерцавший сии грустные реликты. - Увы, мой архангел! -- молвил я провожатому, -- куда вы меня привели? - В пределы уныния, -- мне ответствовал он. - А кто эти добрые патриархи, коих я зрю в конце каждой из этих зеленых аллей неподвижными и умиленными - кажется, будто они оплакивают это бесчисленное множество мертвецов? - Ты узнаешь это, бедное человеческое существо, -- ответил мне гений межмировых пространств, -- но сначала ты должен пролить слезу. Он начал с первой груды. - "Вот эти, -- сказал он, -- суть двадцать три тысячи иудеев, плясавших перед тельцом, и с ними двадцать четыре тысячи, убитых, когда они возлежали с мадианитянками. Число истребленных за подобные проступки или ошибки достигает почти трехсот тысяч. В соседних аллеях лежат останки христиан, взаимно истребивших друг друга в ходе метафизических диспутов. Они разделены на множество отдельных куч, каждая из которых вмещает в себя по четыре века. Единая куча могла бы вознестись до самых небес: следовало ее разделить. - Как? - вскричал я, -- братья так обошлись со своими братьями, а я имею несчастье пребывать в этом братстве! - Вот, -- молвил дух, - двенадцать миллионов американцев, убитых на своей родине за то, что они не были крещены. - О боже! Почему же вы не оставляете эти страшные окаменелости сохнуть в том полушарии, где увидели свет их тела и где они были подвержены столь разнообразной кончине? Для чего собирать здесь все эти ужасающие памятники варварства и фанатизма? - Дабы открыть тебе очи. - Но раз ты хочешь меня просвещать, скажи мне, есть ли, кроме христиан и иудеев, другие народы, которым рвение и религия, злополучно обернувшиеся фанатизмом, внушили бы столь ужасающие жестокости? - Да, есть, - отвечал мне он, - магометане осквернили себя такими же бесчеловечными деяниями, хотя это и редко у них бывало; когда у них просили аттап - сострадания и когда платили им дань, они вас прощали. Что до других народов, то от начала света среди них не существует ни одного, который бы вел чисто религиозные войны. Теперь следуй за мной. Я последовал за ним. Миновав эти скопища мертвецов, мы неподалеку узрели другие груды: то были мешки золота и серебра, каждый из которых имел свою этикетку: "Состояние еретиков, истребленных в XVIII, XVII, XVI веках", и дальше: "Злато и серебро убитых американцев и т.д., и т.д.". Все эти груды были увенчаны крестами, митрами, жезлами и тиарами, усыпанными драгоценностями. - О мой дух, ведь ради этих богатств были свалены в кучу все эти мертвецы? - Да, мой сын. Я залился слезами; когда же своим горем я заслужил того, чтобы быть отведенным в конец зеленых аллей, он меня туда проводил. "Узри, - рек он мне, - героев человечества, бывших благодетелями Земли: все они объединились между собой, дабы изгнать из мира - насколько хватит их сил -- насилие и разбой. Задай им свои вопросы". Я подбежал к первому из этой компании; голова его была увенчана короной, в руке он держал небольшое кадило; я смиренно спросил его имя. "Я - Нума Помпилий, - сказал он мне; моим предшественником был разбойник и мне предстояло править разбойниками; я наставлял их добродетели и культу бога; после меня они не раз забывали как о том, так и о другом; я запретил помещать в храмы какие бы то ни было изображения, ибо божество, одушевляющее природу, не может быть представлено в образе. Под моим управлением римляне не знали ни войн, ни восстаний, религия же моя творила одно добро. Все соседние народы явились почтить мои похороны; это был единственный в своем роде случай". Я поцеловал его руку и перешел ко второму; то был красивый старец в возрасте примерно ста лет, облаченный в белое платье; он приложил средний палец руки к губам, другой же рукой он метал за собой бобы. Я узнал Пифагора. Он заверил меня, что никогда не имел золотого бедра, а также не был никогда петухом, но правил кротонцами, вскоре после времен Нумы Помпилия с той же справедливостью, с какой Нума повелевал римлянами; такая справедливость, сказал он, была более всего необходима миру и крайне редка. Я узнал, что пифагорейцы держали экзамен на совестливость два раза не дню. Честные люди! Как далеки мы от них! И это мы-то, в течение тринадцати веков бывшие всего лишь убийцами, осмеливаемся называть этих мудрецов гордецами! В угоду Пифагору я не вымолвил ни единого слова и перешел к Зоро-астру, занятому тем, что он собирал небесный огонь в фокус вогнутого зеркала, -- это происходило в центре зала с сотней дверей, каждая из которых открывала путь мудрости. На главной из этих Дверей* я прочел такие слова, представляющие собой краткое резюме всякой морали и ограничивающие все диспуты казуистов: * Наставления Зороастра именовались дверьми, и их существует сто. - Примеч. Вольтера. "Если ты сомневаешься, хорошо или дурно какое-то дело, воздержись от него". "Несомненно, - сказал я своему гению, - те варвары, что зарезали все жертвы, чьи останки я видел, не читали этих прекрасных слов". Далее мы узрели Залевка, Фалеса, Анаксимандра и всех мудрецов, искавших истину и практиковавших добродетель. Когда мы оказались возле Сократа, я тотчас же узнал его по его впалому носу*. См. у Ксенофонта. -- Примеч. Вольтера. - Прекрасно, -- сказал я ему, - вот и вы среди доверенных лиц Всевышнего! Все обитатели Европы, за исключением турок и крымских татар - полных невежд, произносят ваше имя с почтением. Это великое имя любят, пред ним благоговеют вплоть до того, что желают знать имена ваших гонителей. Мелета и Анита знают благодаря вам, подобно тому как Равальяка узнали благодаря Генриху IV; однако я знаю всего лишь имя Анита; я не ведаю точно, каков он был, этот преступник, с легкой руки которого вы были оклеветаны и который достиг своей цели - осуждения вас на цикуту. - После моего приключения я более никогда не думал об этом человеке, - отвечал мне Сократ, - но коль скоро вы мне о нем напоминаете, я весьма о нем сожалею. То был злобный жрец, тайно торговавший кожами: такой вид торговли считался среди нас, греков, постыдным. Он посылал своих двух детей ко мне в обучение. Однако другие ученики укоряли их в том, что отец их - дубильщик кож; они вынуждены были покинуть меня. Отец, разъяренный, не успокоился до тех пор, пока не восстановил против меня всех жрецов и софистов. На Совете пятисот они уверяли, что я -- безбожник, не верящий в то, что Луна, Меркурий и Марс - боги. В самом деле, я думал тогда, как думаю и сейчас, что существует один только Бог - господин целокупной природы. Судьи передали меня государственному отравителю, который сократил мою жизнь на несколько дней: ведь я мирно скончался в возрасте семидесяти лет. После этого я веду блаженную жизнь вместе со всеми этими великими людьми, которых вы видите и среди которых я - самый ничтожный. После того как я некоторое время наслаждался беседой с Сократом, я двинулся с моим проводником в кустарник, расположенный несколько выше тех рощ, где все мудрецы античности, по видимому, вкушали блаженный отдых. Я увидал человека с мягкими и простыми чертами лица, показавшегося мне тридцатипятилетним39. Он бросал издалека сострадательные взгляды на белеющие скопления останков, через которые я был проведен, дабы достичь местопребывания мудрецов. Меня поразил вид его раздутых и кровоточащих ног, таких же рук, пронзенного [копьем] бока и бедер, содранных до крови ударами бича. - "Милостивый Боже! - сказал я ему, - возможно ли, чтобы справедливый и мудрый человек пребывал в таком состоянии? Я только что видел мудреца, с которым обошлись самым мерзостным образом, однако между его казнью и вашей нет никакого сравнения. Дрянные жрецы и не менее дрянные судьи его отравили; неужели и вас убили столь жестоким образом жрецы и судьи? Он весьма приветливо ответил мне: "Да". - Но кем же были эти чудовища? -- Лицемерами. -- А! Этим все сказано. По одному этому слову я вижу, что они должны были присудить вас к высшей мере наказания. Верно, вы им доказывали, как Сократ, что Луна - не богиня, а Меркурий - не бог? -- Нет, речь не шла в моем случае об этих планетах. Мои соотечественники вообще не знали, что это такое -- планета: все они были круглыми невеждами. Их суеверия сильно отличались от суеверий греков. -- Значит, вы наставляли их в новой религии? -- Совсем нет; я им просто говорил: "Возлюбите от полноты вашего сердца Бога и вашего ближнего, как самого себя, ибо именно это значит быть человеком". Судите сами: разве такое предписание не старо, как мир? И смотрите, принес ли я им новый культ. Я без устали им твердил, что явился не затем, чтобы упразднить закон, но дабы его исполнить; я соблюдал все их обряды - был обрезан, как они все, крещен, как самые ревностные из них, платил, как они, корбан; как и они, я праздновал пасху, вкушая стоя ягненка, вываренного в латуке. Я и мои друзья ходили молиться в храм; друзья мои посещали этот храм и после моей смерти; одним словом, я исполнял все их законы без исключения. - Как, эти несчастные не могли вам даже вменить в вину Отступничество от их законов? - Разумеется, нет. - Но по какой же причине довели они вас до состояния, в котором я вас застаю? - Что могу я вам на это сказать? Они были преисполнены гордыни и корысти. Они видели, что я их узнал, и знали, что я раскрывал на них глаза гражданам; они были сильнее меня, и они лишили меня жизни: люди, подобные им, всегда поступают таким образом, если могут, с любым человеком, оценившим их справедливой меркой. - Но не сказали ли вы и не сделали ли чего-то такого, что могло бы хотя бы служить им предлогом? - Все может служить предлогом злодеям. - Не обронили ли вы однажды, что явились принести не мир, но меч? - Это ошибка переписчика; я, наоборот, сказал, что пришел принести не меч, но мир. Я никогда ничего не писал; могло быть внесено изменение в мои слова, произнесенные без всякого злого умысла. - Таким образом, ваши речи, будучи либо плохо составленными, либо дурно истолкованными, никак не способствовали образованию этих груд ужасных останков, кои я зрел на своем пути, направляясь к вам для совета? - Я с ужасом взирал на тех, кто оказался виновен во всех этих убиениях. - А эти памятники могущества и богатства, гордыни и жадности, эти сокровища и украшения, эти знаки величия, виденные мной и моем пути поисков мудрости, -- от вас ли они исходят? - Это немыслимо; я и мои приверженцы жили в нищете и ничтожестве; величие мое заключалось только в моей добродетели. Я был близок к тому, чтобы умолять его соизволить сказать мне правду - кто он таков? Но мой проводник предупредил меня, чтобы я этого не делал. Он сказал мне, что я не создан для постижения великих сих таинств. Я лишь попросил моего собеседника научить меня, в чем заключается суть истинной религии. - Разве я вам этого не сказал? Любите Бога и своего ближнего, как самого себя. - Как, разве мыслимо, любя Бога, вкушать скоромное в пятницу? - Я всегда ел то, что мне давали, ведь я был слишком беден, чтобы давать кому-то обед. - Но, любя Бога и будучи справедливым, нельзя разве быть настолько благоразумным, чтобы не доверять все свои житейские похождения первому встречному? - Я поступал всегда именно так. - Могу ли я, творя добро, избавиться от паломничества к святому Жаку Компостельскому? - Я никогда не бывал в этих краях. - Должен ли я заточить себя в уединенное убежище вместе с компани-! ей дураков? - Что до меня, я всегда совершал небольшие путешествия меж городами. - Должен ли я встать на сторону греческой или латинской церкви? - Я не делал никакой разницы между иудеем и самаритянином, когда жил в свете. - Отлично, если все это так, я избираю вас своим единственным наставником. Тогда он сделал мне знак кивком, исполнившей меня утешения. Видение исчезло, но при мне осталась чистая совесть. Раздел III ВОПРОСЫ, КАСАЮЩИЕСЯ РЕЛИГИИ ВОПРОС ПЕРВЫЙ Епископ Уорчестерский Уорбуртон, автор одного из самых ученых трудов, кои когда-либо были написаны, так изъясняется на странице 8 тома I: "Религия и общество, не основанные на вере в иную жизнь, должны поддерживаться исключительным провидением. Иудаизм не основан на вере в иную жизнь, а значит, его поддерживало особое провидение". Многие теологи восстали против него; и как обычно опровергаются все аргументы, так опровергали и его аргумент, говоря ему: "Любая религия, не основанная на догмате бессмертия души и на вере в вечные кары и воздаяния, по необходимости ложна; но иудаизм не знал этих догм, а значит, далеко не поддерживаемый провидением, он, согласно вашим собственным принципам, является ложной и варварской религией, противопоставляющей себя провидению". Епископ этот имел и других противников, возражавших ему, что бессмертие души было известно среди иудеев даже во времена Моисея. Однако он весьма ясно им доказал, что ни в Десяти заповедях, ни в Левите, ни во Второзаконии не было ни слова об этой вере и просто смешно пытаться искажать и портить некоторые места из других книг, дабы извлечь из них истину, коя не была возвещена в книге закона. Господин епископ, сочинивший четыре тома, дабы доказать, что иудейский закон не предлагал ни кар, ни воздаяний по смерти, так и не сумел дать своим противникам удовлетворительный отпор. Они ему говорили: "Либо Моисею был известен этот догмат, и тогда он обманул иудеев, не обнародовав его; либо он был ему неизвестен, и в этом случае его знаний было недостаточно для основания благой религии. В самом деле, если его религия была благой, почему ее упразднили? Истинная религия должна жить во все времена и во всех местах; она должна быть подобна свету Солнца, освещающему все народы и все поколения". Прелат этот, каким бы ученым он ни был, едва-едва выпутался изо всех этих затруднений. Но какая система от них свободна? ВОПРОС ВТОРОЙ Другой ученый - гораздо больший философ и один из самых глубоких метафизиков наших дней - приводит сильные доводы в доказательство того, что политеизм был примитивной религией людей и они начинали с веры во многих богов, раньше чем разум настолько просветился, что стал признавать одно лишь верховное бытие. Смею считать, напротив, что люди начали с признания единого бога, и лишь впоследствии человеческая слабость добавила к нему многих. Вот как я это понимаю. Несомненно, до постройки больших городов существовали маленькие местечки, и все люди были разделены на небольшие сообщества до своего объединения в большие империи. Вполне естественно, что такое местечко, испуганное раздававшимся с неба громом, удрученное гибелью своей жатвы, подвергаясь обидам со стороны соседей, каждодневно чувствуя свою слабость, ощущая повсюду незримую власть, тотчас же себе говорило: "Над нами есть некое существо, несущее нам и благо и зло". Мне кажется немыслимым, чтобы они говорили: "Существуют две силы". И действительно, почему они должны были думать о нескольких силах? В любом жанре начинают с простого, затем возникает сложное, и зачастую потом возвращаются снова к простому на основе высшего знания. Таков путь человеческого ума. Что же это за бытие, к коему первоначально обращались с молитвой? Солнце ли это или Луна? Не думаю. Давайте, исследуем процесс, происходящий в ребенке, ведь дети - примерно то же, что невежественные люди. Их не поражает ни красота, ни полезность светила, одушевляющего природу, ни помощь, оказываемая нам Луною, ни регулярные отклонения в ее движении; они об этом не думают - они чересчур к этому привыкли. Обычно поклоняются, молят и стремятся умилостивить то, что внушает страх; все дети равнодушно взирают на небо; но стоит только послышаться громовым раскатам, они дрожат от страха и ищут убежища. Первые люди, несомненно, вели себя так же. Среди них могли попадаться философы, отмечавшие пути звезд, учившие восхищаться ими и им поклоняться; простые же земледельцы, лишенные всякого образования, слишком мало знали, чтобы впасть в столь благородные заблуждения. Какая-нибудь деревенька ограничивалась тем, что говорила: существует некая грохочущая сила, побивающая нас градом и убивающая наших детей; надо ее умилостивить, но как? Мы видим: можно успокоить небольшими подарками гнев раздраженных людей; будем же делать небольшие подарки этой неведомой силе. Следовало также дать этой силе имя. Первое напрашивающееся здесь наименование - вождь, господин, сеньор; итак, эта сила получила звание "монсеньера". Вероятно, именно это послужило причиной, по которой египтяне называли своего бога Кнеф, сирийцы - Адони, соседние с ними народы - Баал или Бел, а также Мельх или Молох, скифы называли его Папей, - все эти слова означают господин, повелитель. Именно таким образом почти вся Америка оказалась разделенной на множество мелких племен, каждое из которых имело своего бога-покровителя. Даже мексиканцы и перуанцы, бывшие большими народами, имели лишь одного бога: последние поклонялись Манко Копаку, первые - богу войны. Мексиканцы дали своему воинственному богу имя Вицлипуцди, подобно тому как евреи нарекли своего повелителя Саваофом. Все народы начинали с поклонения единому богу вовсе не в силу высокого и изощренного разума: если бы они были философами, они поклонялись бы богу целокупной природы, а не богу - покровителю какой-то деревни; они исследовали бы несметные связи между всем сущим, доказывающие наличие творческого существа, существа-хранителя; но они ничего не исследовали, они просто чуяли. В этом-то и состоит прогресс нашего слабого разума; каждый поселок ощущал свою слабость и нужду в сильном защитнике. Жители его воображали, что это опекающее их страшное существо живет в соседнем лесу, на горе, или в облаках. Они представляли себе лишь одно подобное существо, ибо у поселения был лишь единственный воинский вождь. Они представляли себе это существо телесным, ибо им было немыслимо представить его иным. Кроме того, они не могли бы поверить, что у соседнего племени нет своего божества. Вот почему Иеффай говорит моавитянам: "Вы законно владеете тем, что вам дал захватить бог ваш, Хамос; дайте же нам владеть тем, что дал нам в наших победах наш бог" (Судьи, XI, 24). Речи эти, которые один чужеземец держит перед другими, весьма примечательны. Иудеи и моавитяне согнали туземных жителей с их земли; и те и другие располагали правом одной только силы, и при этом один говорил другому: "Твой бог помог тебе в твоей узурпации, терпи же, что мой бог способствует мне в моей". Иеремия и Амос вопрошают друг друга о том, "какой смысл был богу Малхому вторгаться в страну Гада". На основе этих мест представляется ясным, что в древности каждой земле полагался свой бог-покровитель. Следы такой теологии можно найти еще у Гомера. Вполне естественно, что воспаленное воображение людей, когда ум их обретал лишь смутные знания, вскоре умножило своих богов и назначило покровителей элементам, морям, лесам, источникам и полям. Чем более изучались звезды, тем большее изумление вселяло это в сознание. Можно ли не поклоняться Солнцу, поклоняясь божеству ручейка? Едва лишь первый шаг сделан, как вся Земля покрывается божествами; в конце концов от звезд спускаются к кошкам и луку. Однако разум с неизбежностью совершенствуется; время, наконец, создает философов, которые понимают, что ни луковицы, ни кошки, ни даже звезды не устрояли порядок природы. Все эти философы - вавилоняне, персы, египтяне, скифы, греки и римляне допускают одно верховное божество, вознаграждающее и мстящее. Сначала они ничего не сообщают о нем народам: ведь тот, кто осуждал луковицы и кошек пред лицом старейшин и жрецов, подвергался избиению камнями; тот, кто ставил в упрек некоторым египтянам пожирание своих богов, мог быть сам пожран, как это и рассказывает в действительности Ювенал, сообщающий, что некий египтянин был убит и съеден сырым во время ученого диспута. Однако что было дальше? Орфей и другие учредили мистерии, где посвященные клялись кровавыми клятвами ничего не открывать и все сохранять в тайне, причем сущностью этих мистерий было поклонение единому божеству. Великая эта истина распространилась на половине Земли; число посвященных стало несметным; верно, что древняя религия живет вечно; поскольку она не противоречит догмату единства бога, ей позволяют жить! И для чего бы ее упразднять? Римляне признавали бога милостивейшего, величайшего*; у греков был их Зевс - их верховное божество. Все прочие боги суть всего лишь промежуточные существа; сделайте милость, помещайте героев и императоров в разряд богов, но достоверно, что Клавдий, Октавиан, Тиберий и Калигула не рассматривались как созидатели неба и земли. Одним словом, представляется доказанным, что со времен Августа все исповедовавшие религию признавали вечное верховное божество, а также множество разрядов второстепенных богов, чей культ позднее был назван идолопоклонством. Иудейские законы никогда не поощряли поклонение идолом: хотя иудеи и допускали существование "малахим" - ангелов, небесных существ низшего разряда, закон их вовсе не повелевал им учреждать культ этих второстепенных божеств. Они поклонялись ангелам -- это верно, иначе говоря, при виде их они падали ниц, но поскольку случалось сие не часто, не существовало ни обрядов, ни узаконенного культа ангелов. Херувимы ковчега вообще были лишены поклонения. Твердо известно, что иудеи, по крайней мере со времен Александра, открыто поклонялись единому Богу, подобно тому как несметное число посвященных втайне чтили его в своих мистериях. * У Вольтера: Deus optimus maximus (лат.). - Примеч. переводчика. ВОПРОС ТРЕТИЙ Во времена, когда культ верховного божества повсеместно был учрежден в Азии, Европе и Африке, зародилась христианская религия. Платонизм сильно способствовал духовности христианских догматов. Логос, означавший у Платона мудрость и разум высшего бытия, стал у нас Словом и второй ипостасью Бога. Глубочайшая метафизика, превышающая человеческое разумение, стала недоступным святилищем, скрывшим в себе религию. Здесь не стоит повторять, каким образом Мария в дальнейшем была объявлена богоматерью, как была установлена единосущность Отца и Слова и эманация Пневмы [Духа], божественного орудия божественного Логоса, две сущности и две воли, проистекающие из [единой] ипостаси, и вышнее вкушение, или такое питание души, когда вкушается плоть членов и крови богочеловека, почитаемого и вкушаемого в образе хлеба, явного для глаз и ощутимого на вкус, но тем не менее не уничтожаемого. Все эти мистерии были возвышенными. Начиная со II века принялись за изгнание демонов во имя Иисуса; до того их изгоняли именем Иеговы, или Яхо (Jhaho); святой Матфей сообщает, что, когда враги Иисуса сказали ему, будто он изгоняет демонов именем их князя, он им ответствовал: "Если я с помощью Вельзевула изгоняю демонов, то с чьей же помощью изгоняют их ваши дети?" Неизвестно, в какое время иудеи признали главой демонов Вельзевула, бывшего чужеземным богом; но мы знаем (об этом нам сообщает Иосиф), что в Иерусалиме были заклинатели, предназначавшиеся для изгнания бесов из тел одержимых, или, иначе говоря, из людей, страдающих особыми болезнями, которые приписывались тогда на большей части Земли злым духам. Итак, в действительности демонов изгоняли, возглашая имя Иеговы, ныне утраченное, и совершая другие, забытые сегодня, обряды. Заклинание именем Иеговы или при помощи других имен Бога было в ходу еще в первые века христианской церкви. Ориген в своем сочинении против Цельса говорит этому последнему на странице 262: "Если, призывая Бога или клянясь его именем, его называют Богом Авраама, Исаака и Иакова, этими именами достигаются известные цели, ибо природа и сила их такова, что демоны подчиняются тем, кто эти имена произносит; но если его называют иным именем - например, именем бога вопящей матери, изгонителя, - то имена эти не имеют никакого значения. Имя "Израиль" в переводе на греческий ничего не дает; но произнесите его по-еврейски вместе с другими надлежащими именами - и вы выполните таким образом заклинание". Тот же Ориген40 (в разделе XIX) произносит следующие примечательные слова: "Существуют имена, обладающие природным значением, например такие, какими пользуются мудрые люди среди египтян, персидские маги, а также брахманы Индии. То, что именуют магией, не есть пустое и химерическое искусство, как это утверждают стоики и эпикурейцы; ни имя Саваоф, ни Адонай не созданы для сотворенных вещей: они принадлежат мистической теологии, имеющей связь с Творцом; отсюда -значение этих имен, когда их располагают определенным образом и произносят по правилам, и т.д.". Говоря таким образом, Ориген не выражает своего личного мнения, он лишь передает всеобщую точку зрения. Все религии, бывшие тогда известными, допускали некий вид магии; при этом различалась магия небесная и инфернальная, некромантия и теургия; всюду были чудеса, прорицания, оракулы. Персы не отрицали египетские чудеса, египтяне не отвергали чудеса персов. Бог дозволял первым христианам верить в оракулы, приписываемые сивиллам, и спускал им вдобавок некоторые пустячные заблуждения, нисколько не подрывавшие основы религии. Еще более примечательным является то, что христиане двух первых веков питали отвращение к храмам, алтарям и иконам. Ориген заверяет нас в этом на странице 347 своего сочинения. Все изменилось, однако, с введением церковной дисциплины, когда церковь получила жесткую форму. ВОПРОС ЧЕТВЕРТЫЙ Коль скоро какая-то религия бывает однажды легально принята в государстве, судебные трибуналы оказываются сплошь занятыми заботой о том, чтобы воспрепятствовать возобновлению большинства обычаев, принятых в этой религии до того, как она была признана обществом. Основатели ее собираются тайно вопреки запрету властей; теперь дозволяются лишь открытые сборища под бдительным оком закона, и все сообщества, уклоняющиеся от закона, бывают запрещены. Древняя максима гласила, что следует повиноваться не людям, но Богу; теперь принято противоположное представление, а именно что повиноваться Богу означает следовать законам страны. Ранее только и было слышно об одержимости и бесовском исступлении - дьявол тогда гулял по Земле; ныне он не выходит из своего убежища. Чудеса и пророчества были тогда необходимы; теперь их более не допускают: человек, вздумавший бы пророчить о бедах на городской площади, был бы отправлен в дом для умалишенных. Раньше основатели религии тайно получали от адептов деньги; теперь человек, который бы вздумал собирать деньги на свое дело, если бы он не получил на то визу закона, был бы схвачен и отдан под суд. Таким образом, более не пользуются теми подмостками, кои служили ранее для постройки здания. ВОПРОС ПЯТЫЙ После нашей святой религии - несомненно, единственно благой - какую можно считать наименее скверной? Не самую ли простую? А может быть, ту, что учила бы в большом объеме морали и очень мало -- догматам? Ту, что стремилась бы сделать людей справедливыми и не превращала бы их в глупцов? Ту, что не повелевала бы верить в невероятные вещи, противоречивые и оскорбительные для божества, а также опасные для человечества, и не угрожала бы вечными карами любому обладателю здравого смысла? Не явится ли такой религией именно та, что не будет поддерживать веру с помощью палачей и не станет заливать кровью Землю во имя непостижимых софизмов? Та, в которой двусмысленность, игра слов и три-четыре подложные хартии не сделают суверена и бога из святого отца - зачастую кровосмесителя, убийцы и отравителя? Та, что не будет подчинять королей такому священнику? Та, что будет учить одному только поклонению Богу, справедливости, терпимости и человечности? ВОПРОС ШЕСТОЙ Говорят, будто языческая религия была во многих отношениях нелепой, противоречивой, опасной; но не вменялось ли ей в вину больше зла, чем она сотворила, и большее число глупостей в сравнении с теми, кои она действительно проповедовала? Ведь наблюдать Юпитера-быка, Змею и лебедя, и прочье в том же роде Не кажется прекрасным мне пока, И не дивлюсь я россказням в народе. (Мольер. Пролог к "Амфитриону") Разумеется, такие представления весьма дерзки; но пусть мне покажут, где во всем античном мире можно увидеть храм, посвященный Леде, лежащий в объятиях лебедя или быка? Существовала ли в Риме или Афинах некая проповедь, поучающая девиц зачинать детей от лебедей их птичьего двора? И разве мифы, собранные и приукрашенные Овидием, -- это религия? Не напоминают ли они скорее нашу "Золотую легенду" или "Венец святых"41? Если какой-то брамин или дервиш явится к нам, чтобы возразить против нашей истории святой Марии египетской, коя, не имея, чем заплатить морякам, препроводившим ее в Египет, подарила каждому из них то, что у нас именуют благосклонностью, будучи притом переодетой монашенкой, мы, наверное, этому брамину ответим: "Почтенный отец, вы заблуждаетесь, наша религия -- не "Золотая легенда"". Мы ставим древним в упрек их оракулы, их чудеса; но если бы они возвратились к жизни и мы могли бы подсчитать чудеса Мадонны Ло-реттской и Мадонны Эфесской, чей итог перевесит? Человеческие жертвы были приняты почти среди всех народов, однако практиковались крайне редко. У иудеев были принесены в жертву только дочь Иеффая и царь Агаг, потому что Исаак и Ионатан не испытали этого жребия. История Ифигении не очень-то достоверна у греков. У древних римлян человеческие жертвы весьма редки; одним словом, языческая религия вызвала очень немного кровопролития, наша же залила кровью всю Землю. Разумеется, наша религия -- единственно благая и истинная, но мы ее именем сделали столько зла, что, когда мы говорим о других религиях, мы обязаны блюсти скромность. ВОПРОС СЕДЬМОЙ Если какой-то человек хочет обратить в свою религию иностранцев, или же своих соотечественников, не должен ли он браться за это по возможности осторожно, мягко и с подкупающей сдержанностью? Если он начинает с утверждения, будто возвещаемые им истины не требуют доказательств, он встретится лицом к лицу с толпой неверующих; если он осмеливается им сказать, что они отвергают его доктрину лишь потому, что он осуждает их страсти, что их сердца развратили их умы, что разум их преисполнен гордыней и заблужденьями, он вызовет их возмущение, восстановит их против себя и погубит то, к устроению чего он стремится. Коль скоро возвещаемая им религия истинна, сделают ли ее более истинной запальчивость и дерзость? Приходите ли вы в состояние гнева, когда утверждаете, что надо быть мягкими, терпимыми, милосердными, справедливыми и выполнять все свои общественные обязанности? Нет, ибо весь свет с вами здесь согласен. Почему же вы оскорбляете вашего брата, проповедуя ему мистическую метафизику? Да потому, что его здравый смысл раздражает ваше самолюбие. Ваша гордыня заставляет вас требовать от вашего брата, чтобы он подчинил свой интеллект вашему; оскорбленная гордость влечет за собой гнев: другого источника гнева не существует. Человек, пораженный в битве двадцатью выстрелами из ружья, не приходит в состояние гнева; но доктор теологии, пораженный неодобрением, приходит в ярость и становится беспощаден. ВОПРОС ВОСЬМОЙ Не следует ли тщательно различать государственную религию и религию теологическую? Государственная религия требует, чтобы имамы регистрировали обрезанных, кюре или пастыри - крещенных; чтобы существовали мечети, церкви, храмы, дни, посвященные культу или же отдыху, узаконенные обряды; чтобы служители культа пользовались уважением, но не властью; чтобы они наставляли народ в благонравии, а слуги закона блюли бы нравы служителей храмов. Такая государственная религия ни в какие времена не может вызвать смуты. Но не так обстоит дело с религией теологической: последняя - источник всех глупостей и всех мыслимых смут; она -- мать фанатизма и гражданских раздоров, враг рода человеческого. Какой-нибудь бонза утверждает, что Фо - бог, что это было предсказано факирами; этот Фо якобы родился от белого слона, и любой бонза может изобразить Фо своими гримасами. Талапоин с своей стороны говорит, что Фо был святым, чье учение извратили бонзы, истинным же богом является Саммонокодом. Пустив в ход сотни аргументов и опровержений, обе фракции договариваются обратиться за разрешением спора к далай-ламе, обитающему в трехстах лье от места их жительства: он-де бессмертен и непогрешим. Каждая фракция отправляет к нему торжественное посольство. Далай-лама согласно его божественному обычаю начинает с того, что ставит их в очередь к своему стульчаку. Обе соперничающие секты сперва принимают этот стул с равным почтением, выставляют его для просушки на солнце и обвивают его мелкими четками, которые они благоговейно целуют; но не успевает далай-лама и его совет высказаться от имени Фо, как осужденная фракция начинает бросать эти четки в лицо наместника Бога и устремляется к нему, дабы угостить его сотней ударов ременного кнута. Другая фракция защищает своего ламу, от которого она получила в удел тучные пашни; сражение между фракциями продолжается долго, а когда они устают от взаимного истребления, убийств и отравлений, они начинают осыпать друг друга тяжкими оскорблениями. При этом далай-лама смеется и продолжает распределять свой стульчак между теми, кто стремится получить в дар экскременты благого отца-ламы. СИСТЕМА Под системой мы разумеем гипотезу; затем, когда эта гипотеза бывает доказана, она превращается в истину. Тем не менее по привычке мы продолжаем говорить небесная система, хотя теперь уже подразумеваем под этим реальное расположение звезд. Полагаю, что когда-то я верил, будто Пифагор перенял у халдеев истинную систему неба; однако больше я в это не верю. По мере того как я становлюсь старше, я начинаю сомневаться во всем. Между тем Ньютон, Грегори, Кейль приписывают Пифагору и этим халдеям честь открытия системы Коперника; на последнем месте здесь стоит г-н Лемоннье, придерживающийся их точки зрения. Я же имею дерзость более ее не придерживаться. Один из моих аргументов гласит, что, если бы халдеи так много об этом знали, столь дивное и важное открытие никогда не было бы забыто: оно передавалось бы из века в век, подобно прекрасным доказательствам Архимеда. Другой довод: для такого открытия требовалась значительно более глубокая образованность, чем та, коей обладали халдеи; ведь нужно было опровергнуть наблюдения всех людских глаз и все небесные кажимости; надо было не только иметь возможность для более тонких экспериментов, но и пользоваться более глубоко разработанной математикой и непременно иметь в своем распоряжении телескопы, без которых было бы невозможно открыть фазы Венеры и которые указали бы ее путь вокруг Солнца; без них также было бы невозможно увидеть пятна на Солнце, указывающие на его вращение вокруг своей почти неподвижной оси. Не менее сильным доводом является то, что из всех тех, кто приписывал Пифагору эти прекрасные знания, ни один не сказал положительно, о чем же здесь идет речь. Диоген Лаэрций, живший около девяти веков спустя после Пифагора, сообщает нам, что, согласно учению этого великого философа, единица является первым принципом, из двойки же рождаются все числа; тела, по Пифагору, состоят из четырех элементов - огня, воды, воздуха и земли; свет и тьма, холод и жар, влажное и сухое существуют в равных количествах. Пифагор утверждает, что не следует есть бобы, что душа разделена на три части и что сам Пифагор был некогда Эталидом, затем Эвфорбом, далее -- Гермотимом, каковой великий человек основательно изучал магию. Диоген наш не говорит ни слова об истинной системе мира, приписываемой Пифагору, и надо признать, что весьма далеко от его пресловутой неприязни к бобам до наблюдений и расчетов, доказывающих ныне пути планет и Земли. Знаменитый арианин Евсевий, епископ Цезареи, в своих "Евангелических предуготовлениях" изъясняется так*: "Все философы утверждают, будто Земля покоится; но перипатетик Филолай считает, что она вращается вокруг огня по наклонной орбите точно так же, как Солнце и Луна". * Страница 850, издание in-folio 1624 года. - Примеч. Вольтера. Подобная галиматья не имеет ничего общего с возвышенными истинами, поведанными нам Коперником, Галилеем, Кеплером и особенно Ньютоном. Что до пресловутого Аристарха Самосского42, о котором говорят, будто он развил открытия халдеев в области путей планеты Земля и других планет, то писания его столь темны, что Уоллис был вынужден комментировать каждую их строку, дабы сделать их постижимыми. Наконец, весьма сомнительно, будто книга, приписываемая Аристарху, действительно принадлежит ему. Враги новой философии были сильно заподозрены в том, что они сфабриковали этот подложный опус во имя защиты своего неправого дела. Мы имели благочестивых фальсификаторов не только в области древних грамот. Этот Аристарх Самосский тем более подозрителен, что Плутарх обвиняет его в ханжестве, в злобном лицемерии, в том, что он был исполнен противоречивых мнений. Вот слова Плутарха в его вздоре, озаглавленном "О лице на диске Луны": Аристарх Самосец говорил, что греки должны "покарать Клеанта Самосского, предположившего, будто небо неподвижно и будто именно Земля движется по кругу Зодиака и вокруг своей же оси". Но, скажут мне, именно это и доказывает, что система Коперника уже мелькала в голове Клеанта и многих других. Что за важность, придерживался ли Аристарх Самосец мнения самосца Клеанта или был только доносчиком, подобно тому как иезуит Скейнер стал позднее доносчиком на Галилея? Все равно из этого ясно следует, что истинная система нашего времени была известна древним. Я возражаю: нет, просто весьма слабое частичное подобие этой системы смутно подозревалось отдельными умами, более высоко организованными, чем прочие. Я говорю, что система эта никогда не была принята и никогда не преподавалась ранее в школах; она никогда не составляла основы доктрины. Внимательно почитайте это плутарховское "Лицо Луны" - и вы там увидите, если угодно, учение о тяготении. Но истинным автором системы является тот, кто ее доказал. Не будем завидовать славе Коперника, открывшего эту систему. Три-четыре слова, выкопанные из текста старого автора и могущие иметь некую отдаленную связь с его системой, не должны лишить его чести ее изобретения. Отдадим дань восхищения великому правилу Кеплера, согласно которому квадраты периодов обращений планет вокруг Солнца пропорциональны кубам их расстояний от него. Еще большую дань восхищения мы принесем глубине и точности открытий великого Ньютона -- единственного, кто обнаружил фундаментальные основы этих законов, неведомых всей античности, и кто показал людям новое небо. Всегда находятся жалкие компиляторы, осмеливающиеся выступать в роли врагов своего времени; они громоздят один на другой пассажи Плутарха и Афинея, дабы попытаться доказать нам, что мы якобы ничем не обязаны Ньютону, Галлею и Брадлею43. Они создают себе из древних рупоры славы. Они утверждают, будто эти древние уже все сказали, и имеют глупость считать, будто разделяют их славу лишь потому, что предали их писания гласности. Они выворачивают наизнанку фразу Гиппократа, дабы уверить нас, будто грекам известна была циркуляция крови лучше, нежели Гарвею. Чего только они не придумывают! У греков, мол, были и лучшие ружья, чем у нас, более мощные пушки, выпускавшие снаряды на большее расстояние; они лучше нас печатали книги, выпускали более красивые гравюры и т.д. и т.п.; они также превосходили нас в живописи маслом, имели хрустальные зеркала, телескопы, микроскопы, термометры! И разве не нашлись люди, уверявшие, будто Соломон, не владевший ни одним морским портом, послал флотилию в Америку? И т.д. и т.п. Одним из величайших хулителей новых веков был некий Дютан. Кончилось тем, что он сочинил книжицу, столь же подлую, сколь и безвкусную, против философов наших дней. Книжица эта озаглавлена "Набат"; однако он мог сколько угодно бить в свой набат - никто не явился к нему на помощь; он всего лишь умножил собой число зоилов, которые, будучи бесплодными, изливают свой яд на людей, прославивших свою родину и послуживших человечеству своими творениями. ТЕОЛОГИЯ Теология - это исследование, а не наука о Боге и божественных предметах; теологи есть среди всех священнослужителей древности -- то философы, которые, предоставляя взорам и умам толпы весь внешний, обрядовый облик религии, сами мыслили о божестве и происхождении культовых празднеств в гораздо более возвышенном духе; секреты свои они хранили про себя и для посвященных. На тайных празднествах Элевсинских мистерий представлялся хаос и образование мира, причем жрец пел такой гимн: "Откиньте предрассудки, кои могут вас отвратить от дороги бессмертной жизни, куда вы стремитесь; возвысьте ваши мысли до природы божественного; вообразите себе, что вы шествуете пред повелителем вселенной, единственным Существом, существующим само по себе".Таким образом, на празднестве аутопсии* признавался лишь один Бог. * Т.е. непосредственного узрения (греч.; речь идет о мистериях приобщения к божеству). -Примеч. переводчика. В египетских культах все было исполнено мистицизма; народ же, удовлетворяясь внешней импозантной вуалью, считал себя недостойным проникать за ее пределы, скрывавшие то, что внушало ему тем более высокую почтительность. Обычай мистерий, естественно введенный по всей Земле, не давал интеллектуальной пищи для диспутов. Языческие теологи совсем не стремились к публичному утверждению своих мнений, ибо достоинством их мнений была как раз их таинственность; и все религии были мирными. Если бы христианские теологи поступали таким же образом, они приобрели бы себе большее уважение. Народ не создан для познания того, является ли рожденное слово единосущным со своим родителем, существуют ли одна ипостась и две сути, единая суть и две ипостаси или же, наконец, одна ипостась и единая суть; он не создан для понимания того, сошло ли это слово в ад per effectum* и в преддверие рая per essentiam**, вкушают ли его тело только вместе с акциденциями хлеба или с его субстанцией; бывает ли благодать переменчивой, достаточной, сопровождающей и принудительной в сложном смысле или раздельном. Девять десятых человечества, зарабатывающие себе на жизнь трудами рук своих, плохо разбираются в этих вопросах; теологи, не лучше в них разбирающиеся (ибо они терзают эти вопросы вот уже столько лет без всякой согласованности между собой и будут спорить и впредь), несомненно, поступили бы правильнее, если бы отделили себя от профанов вуалью. * в результате" (лат.). - Примеч. переводчика. **"по сути" (лат.). - Примеч. переводчика. Поменьше теологии и побольше морали сделало бы их высокочтимыми среди народов и у царей; однако, устраивая свои публичные диспуты, они сотворили себя хозяевами тех самых народов, которыми хотели руководить. Ведь что произошло? Произошло то, что злополучные эти споры посеяли рознь между христианами, в которую по необходимости вмешались вдобавок корысть и политика. Каждое государство (даже в эпохи невежества) имеет свои частные интересы, а потому ни одна церковь не мыслит едино с другой, многие же из них диаметрально друг другу противоположны. Какой-нибудь доктор теологии из Стокгольма не может мыслить так, как другой доктор из Женевы; англиканин в Оксфорде должен отличаться от того и другого; тому, кто получает свой докторский колпак в Париже, не дозволено поддерживать неотъемлемые мнения римского доктора. Между религиозными орденами, соперничающими друг с другом, произошел раскол. Монах-францисканец обязан верить в беспорочное зачатие; доминиканец должен его отвергать, и в глазах францисканца он - еретик. Кончилось тем, что дух геометрии, распространившийся столь явно в Европе, сильно обесценил всю теологию. Истинные философы не могли себе отказать в том, чтобы выразить самое глубокое презрение к химерическим диспутам, в которых никогда не определялись посылки и которые построены на словесах столь же непостижимых, как и их суть. Среди самих докторов теологии встречается много настоящих ученых, сожалеющих о своей профессии; они напоминают авгуров, о которых Цицерон говорит, что они не могут встречаться между собой без смеха. ТЕОЛОГ I. Теолог в совершенстве знает, что, согласно святому Фоме, ангелы в отношении к Богу телесны, что душа обретает свою сущность в теле и человек обладает душой растительной, чувственной и рассудочной. Он знает также, что душа представляет собой все во всем и все в каждой части; что она - действующая и формальная причина тела; что она - предельное благородство форм; что вожделение - пассивная потенция; что архангелы занимают промежуточное положение между ангелами и высочайшими существами; что крещение возрождает само по себе и акцидентально; что катехизис - не таинство, но он сакраментален; что достоверность происходит от предмета и субъекта; что похоть -- вожделение к чувственному наслаждению; что совесть -- это акт, но не потенция; Доктор ангельский написал около четырех тысяч прекрасных страниц в том же духе. Молодой человек, носящий тонзуру, тратит три года на вбивание себе в голову этих возвышенных знаний, после чего получает колпак доктора теологии... в Сорбонне, не в доме для умалишенных! Если он человек с положением или сын богатых родителей или если он интриган и при этом удачлив, он становится епископом, архиепископом, кардиналом, папой. Если он беден и не пользуется доверием, он становится теологом, слугой одного из таких людей: он выдвигает за них аргументы, перечитывает для них святого Фому и Скота, составляет для них указы, принимает за них решения в совете. Титул теолога столь высок, что святые отцы Тридентского собора давали его своим поварам - cuoco coeleste, gran teologo*. * "Небесный повар", "великий теолог" (ит.). - Примеч. переводчика. Наука теологов -главная из наук, их звание - главное из званий, и сами они - первые среди людей -- такова власть истинного учения! Таково царство разума среди людей! В то время как кто-либо из теологов оказывается благодаря своим аргументам князем Священной империи, архиепископом Толедским, либо одним из семидесяти облаченных в пурпур кардиналов - преемников смиренных апостолов, преемники Галена и Гиппократа живут на свои заработки. Они могли бы сравняться с теми, если бы учились в том же университете, имели бы те же степени и получили бы в удел тот же подбитый мехом колпак. Судьба играет людьми, и те, кто открыл циркуляцию крови, молочные железы, грудной проток, являются слугами тех, кто познал, что такое сопутствующая благодать, а после начисто это забыли. II. Я знал одного истинного теолога; он владел восточными языками и был, сколько можно, образован по части древних национальных обрядов. Брахманы, халдеи, огнепоклонники, сабеи, сирийцы, египтяне были ему знакомы так же, как иудеи; ему были близки различные наставления Библии, и в течение тридцати лет он пытался примирить между собой Евангелия и воцарить согласие между отцами церкви. Он исследовал, в какое именно время был установлен символ, приписываемый апостолам, а также тот, что известен под именем символа Афанасия; каким образом таинства были учреждены одно за другим; в чем заключается разница между синагогой и мессой; каким образом христианская церковь после своего рождения разбилась на несколько сект и как господствующая корпорация третировала все прочие, еретические. Он погружался в глубины политики, постоянно вмешивавшейся во все эти споры; и он сделал различие между политикой и мудростью, между гордыней, стремящейся поработить умы, и жаждой просветиться самому, между ревностностью и фанатизмом. Трудность упорядочить в своем мозгу столькие вещи, по своей природе обреченные на смешение, и пролить немного света на всю эту тьму часто его отталкивала; но так как исследования эти были долгом, связанным с его саном, он посвящал себя им вопреки отвращению. В конце концов он достиг познаний, неведомых большинству из его собратьев. Но, чем больше он знал, тем больше открещивался от этих своих познаний. Пока он жил, он был терпелив, но на пороге смерти признался, что даром потратил всю свою жизнь. ' Моисей -- библейский персонаж, изображаемый пророком бога Яхве, основателем религии и законодательства древнееврейского народа. 2 Клодий - Публий, Клодий Пульхр (92-52 до н.э.) - древнеримский политический деятель. 3 Имеется в виду Никомед III (91-74 до н.э.), царь Вифинии, который был союзником римлян. 4 Веррес, Гай - правитель (пропретор) Сицилии в 73-71 гг. до н.э., который по иску сицилийцев был благодаря усилиям Цицерона приговорен судом в Риме к выплате огромного штрафа за свои злоупо