ать самостоятельно. -- И без моего ведома? -- продолжала регентша. -- Без твоего ведома я действовал потому, что ты бы ведь не согласилась, и тогда мне пришлось бы действовать без твоего согласия. Все молчали, и король продолжал: -- Кроме того, мы находим, что нас окружает слишком много римлян и слишком мало готов. Поэтому мы вызвали из Испании наших славных герцогов Тулуна, Пицту и Иббу. Вместе с графом Витихисом эти три храбрых воина осмотрят все крепости, войска и корабли государства, позаботятся об исправлении всех недостатков в них. "Необходимо тотчас спровадить их", -- подумал про себя Цетег. -- Мы вновь вызвали ко двору нашу прекрасную сестру Матасунту. Она была изгнана в Тарент за то, что отказалась выйти за престарелого римлянина. Теперь она должна возвратиться, -- этот лучший цветок нашего народа -- и украсить собой наш двор. -- Это невозможно! -- вскричала Амаласунта. -- Ты нарушаешь права не только королевы, но и матери. -- Я -- глава семейства, -- ответил король. -- Но неужели ты думаешь, сын мой, что готские военачальники признают тебя совершеннолетним? Король покраснел, но прежде чем успел ответить, раздался суровый голос подле него: -- Не беспокойся об этом, королева. Я учил его владеть оружием и говорю тебе: он может помериться с любым врагом, а о ком старый Гильдебранд говорит так, того и все готы признают способным. Громкие крики одобрения готов подтвердили слова старика. Цетег видел, как все его планы рушатся, он сознавал, что необходимо во что бы то ни стало поддержать власть регентши, не допустить, чтобы Аталарих стал самостоятелен. Но прежде чем он решил вмешаться, король произнес: -- Префект Рима, Цетег! Префект вздрогнул, но тотчас выступил вперед. -- Я здесь, мой король и повелитель, -- ответил он. -- Не имеешь ли ты чего-либо важного сообщить нам из Рима? Каково настроение воинов там? Как относятся они к готам? -- Они уважают их, как народ Теодориха. -- Нет ли каких-либо оснований опасаться за спокойствие в городе? -- продолжал допрашивать король. -- Нет, ничего, -- ответил Цетег. -- В таком случае ты плохо знаком с настроением Рима или злоумышляешь. Неужели я должен сообщить тебе, что делается во вверенном тебе городе? Рабочие на твоих укреплениях поют насмешливые песни о готах, обо мне. Твои воины во время военных упражнений произносят угрожающие речи. По всей вероятности образовался широкий заговор, во главе которого стоят сенаторы, духовенство. Они собираются по ночам в неизвестных местах. Соучастник Боэция, изгнанный из Рима Альбин снова там, и скрывается... знаешь ли где? В саду твоего дома. Глаза всех устремились на Цетега -- одни в изумлении, другие с гневом, иные со страхом. Амаласунта дрожала за своего поверенного. Он один остался совершенно спокоен. Молча, холодно смотрел он в глаза королю. -- Защищайся же! -- закричал ему король. -- Защищаться? Против пустой сплетни? Никогда. -- Тебя сумеют принудить. Префект презрительно сжал губы. -- Принудить? -- повторил он. -- Меня можно убить по подозрению. Конечно, мы, римляне, уже знаем это по опыту. Но оправдываться я не стану: защита имеет значение лишь там, где действует закон, а не сила. -- Не беспокойся, с тобой будет поступлено по закону. Выбирай себе защитника. -- Я сям буду защищать себя, -- ответил префект. -- Кто обвиняет меня? -- Я, -- ответил голос, и вперед выступил Теин. -- Я, Тейя, сын Тагила, обвиняю тебя, Цетега, в измене государству готов. Я обвиняю тебя в том, что ты скрываешь в своем доме изменника Альбина, и наконец в том; что ты хочешь предать Италию в руки византийцев. -- О нет, -- ответил Цетег, -- этого я не хочу. Докажи свои обвинения. -- Две недели назад я сам видел, как Альбин, закутанный в плащ, входил в твой сад. Я уже раньше два раза видел его по ночам, но не узнал. А на этот раз хорошо узнал его, хотя и не успел захватить. -- С каких это пор граф Тейя, комендант войска, исполняет по ночам обязанности шпиона? -- с насмешкой спросил Цетег. -- С тех пор, как ему пришлось иметь дело с Цетегом, -- спокойно ответил Тейя и затем продолжал, обращаясь к королю. -- Хотя Альбину и удалось убежать, но он выронил вот этот список. Возьми его. И он подал королю свиток. Тот просмотрел его. -- Это список имен знатнейших римлян. Против некоторых сделаны заметки, но условным шрифтом. Возьми, Кассиодор, разбери их. Ну, а ты, Цетег, признаешь ли теперь себя виновным? Нет? Во всяком случае, обвинение очень основательно. Ты, граф Витихис, сейчас отправишься в Рим, арестуешь означенных в этом списке лиц и произведешь тщательный обыск в их домах, и в доме префекта также. А ты, Гильдебранд, арестуешь префекта, возьми у него оружие. -- Нет, -- вскричал префект. -- Я сенатор Рима и потому имею право, внеся залог, остаться свободным до окончания дела. Я ручаюсь всем своим состоянием, что не сделаю шагу из Равенны за это время. -- О король, -- умоляюще обратился к нему Гильдебранд, -- не слушай его! Позволь мне задержать его! -- Нет, -- ответил король. -- С ним должно быть поступлено по закону, без всякого насилия. Пусть идет. Ведь ему надо подготовиться к защите: обвинение было неожиданным. Завтра в этот час мы сойдемся для суда. ГЛАВА VII Нет сомнения, -- говорил час спустя Кассиодор, сидя в комнате Рустицианы, -- нет сомнения, что Аталарих -- весьма опасный противник, он вполне принадлежит готской партии Гильдебранда и его друзей. Он погубит префекта. И кто бы мог подумать это! Не таким он был во время процесса твоего мужа, Рустициана! Камилла насторожила внимание. -- Во время процесса моего мужа? Что же он делал тогда? -- спросила вдова. -- Как? Разве ты не знаешь? Когда Теодорих присудил Боэция и сыновей его к казни, мы все -- я, Амаласунта и другие друзья его -- все мы умоляли короля о помиловании и не отступали до тех пор, пока он наконец не рассердился и поклялся своей короной, что засадит в самую мрачную темницу того, кто осмелится еще хоть слово сказать о Боэции. Что же было нам делать? -- Мы замолчали. Да, все мы, взрослые мужи, испугались, только этот -- тогда еще совсем ребенок -- Аталарих не испугался: он бросился к ногам разгневанного деда и плакал, и продолжал умолять его пощадить его друзей. Теодорих исполнил угрозу: позвал стражу и велел засадить внука в подземелье замка, а Боэция тотчас казнить. Целый день мальчик просидел в тюрьме. Наступил вечер. Король сел ужинать и не выдержал: подле него не было его любимца-внука. Он вспомнил, с каким благородным мужеством этот мальчик отстаивал своих друзей, забывая о себе. Долго сидел он, задумавшись, над своей чашей с вином. Наконец, решительно отодвинул ее, встал, сам спустился в подземелье, открыл дверь темницы, обнял внука и по его просьбе пощадил жизнь твоих сыновей, Рустициана. Камилла едва перевела дыхание. Теперь она быстро вскочила с места и бросилась из комнаты. "Скорее, скорее к нему!" -- думала она. Кассиодор также вскоре ушел. Рустициана осталась одна. Долго, долго сидела она: все, казалось ей, погибло, ей не удастся отомстить! Перед вечером к ней зашел Цетег. Он был холоден и мрачен, но спокоен. -- О Цетег! -- вскричала вдова. -- Все погибло! -- Ничего не погибло. Надо быть только спокойным, -- отвечал он. -- И действовать быстро, не медля. Затем, окинув быстрым взглядом всю комнату и видя, что они одни, он вынул из кармана склянку и подал ее Рустициане. -- Твой любовный напиток слишком слаб, Рустициана. Вот другой, посильнее. Возьми его. Вдова догадалась, что было в склянке, и со страхом взглянула на префекта. -- Бери скорей и не думай ни о чем. Сегодня же, слышишь, непременно сегодня король должен выпить это. Иначе все действительно погибло, завтра будет уже поздно. Но Рустициана все еще медлила и с сомнением смотрела на флакон. Тогда префект подошел к ней ближе и, положив руку ей на плечо, сказал: -- Ты медлишь? А знаешь ты, что теперь лежит на весах? Не только наши планы! Нет, слепая мать, знай: Камилла любит короля. Неужели дочь Боэция убудет любовницей тирана? Рустициана громко вскрикнула: последнее время она и сама подозревала это, слова префекта только подтвердили ее подозрения. -- Хорошо, -- сказала она, сжимая флакон в руке. -- Король выпьет это сегодня. Префект, быстро простившись, вышел. "Ну, принц, ты быстр, но я быстрее. Ты осмелился стать на моей дороге, пеняй на себя". Он неторопливо пошел домой и весь день старался держаться на виду. Перед закатом Камилла сидела на ступенях храма Венеры. Теперь она уже не считала свою любовь к королю преступлением: разве можно винить его в смерти отца? Он сделал все, что мог для его спасения, сделал больше, чем другие. И братьев ее спас он же. Да, ей нечего стыдиться этой любви. Что ей за дело до того, что он гот, варвар?.. Он прекрасен, умен и благороден. Завтра же она объявит матери и префекту, что отказывается от мести, а затем сознается во всем королю и будет просить прощения у него. Он так великодушен, простит, а потом... И девушка погрузилась в самые радужные мечты. ГЛАВА VIII Вдруг она услышала быстрые шаги. Это был король, но какая перемена: всегда опущенная голова высоко поднята, осанка мужественная, решительная. -- Здравствуй, Камилла, -- весело вскричал он. -- Видеть тебя -- лучшая награда после жаркого дня. Камилла смутилась, покраснела. -- Мой король! -- прошептала она. Аталарих с радостным удивлением взглянул на нее: никогда еще не называла она его так, никогда не смотрела так на него. -- Твой король? -- повторил он. -- Боюсь, что ты не захочешь так называть меня, когда узнаешь все, что произошло сегодня. -- Я знаю все. -- Знаешь? Так будь же справедлива, не осуждай меня. Право, я не тиран и люблю римлян -- ведь это же твой народ. Но я обязан охранять государство, созданное моим великим дедом. И я буду охранять его -- добавил он. -- Быть может, звезды уже осудили его, но я -- его король и должен стоять или пасть вместе с ним. -- Ты говоришь истину, Аталарих, как подобает королю. -- Благодарю, Камилла. Как ты сегодня справедлива и добра! Ты ведь знаешь, чем я был: больным мечтателем. Но вот однажды я понял, что государству грозит опасность, понял, что я обязан охранять его. И я принялся за дело. И чем больше я трудился, тем сильнее привязывался к своему народу. И эта любовь к готам укрепила мою душу, утешила меня... в другой, очень тяжелой потере. Что мое личное счастье в сравнении с благом народа? И эта мысль, видишь, сделала меня здоровым и сильным, таким сильным, что, право, я мог бы теперь одолеть самого сильного врага. Меня мучит бездействие. Но взгляни, как чудно садится солнце! Море так тихо, и золотая дорога опять протянулась по нему. Поедем немного покататься в лодке, прошу тебя. -- На острова блаженных? -- с улыбкой спросила Камилла. -- Да, к островам блаженных! -- ответил король и, увлекая Камиллу, быстро вскочил в лодку, отомкнув серебряную цепь, которой она была прикована к набережной, и с силой оттолкнул ее от берега. Легкая лодка быстро понеслась по гладкой поверхности залива. Несколько времени оба молчали. Король греб, о чем-то глубоко задумавшись, Камилла с восхищением любовалась его лицом, освещенным лучами заходящего солнца. Наконец, король заговорил: -- Знаешь, о чем я думал теперь? Какое великое счастье -- сильной рукой вести народ к блеску и славе! А ты, Камилла, о чем думала? Девушка покраснела и смешалась. -- Говори же, Камилла. Будь откровенна в этот чудный вечер. Ты смотришь так кротко, наверно, у тебя были добрые мысли. -- Я думала, как счастлива должна быть та женщина, которая может довериться сильной, верной руке любящего человека, того, кто поведет ее по волнам жизни. -- Да, Камилла, но верь мне, что и варвару можно довериться. -- Ты не варвар, -- горячо заговорила девушка. -- Человек, который так благородно мыслит, так великодушно действует, прощает самую черную неблагодарность, такой человек вовсе не варвар, он нисколько не ниже любого Сципиона. -- Камилла! -- в восторге вскричал Аталарих. -- Камилла, не грежу ли я? Ты ли говоришь это? И мне? -- Я хочу сказать больше, Аталарих, -- быстро продолжала девушка. -- Я хочу просить у тебя прощения за то, что я так жестоко отталкивала тебя. Ах, это была только стыдливость и страх... Но что это? Нас догоняют, мать, придворные. Действительно, от берега отчалила лодка, в которой сидела Рустициана с несколькими придворными. После ухода префекта вдова пошла искать свою дочь. В саду ее не было. Она подошла к храму Венеры, Камиллы не было и здесь. А на мраморном столике стояло вино, приготовленное для короля. Взгляд ее в эту минуту упал на море, и она увидела лодку, в которой дочь ее ехала наедине с королем. Вспомнив слова префекта, она в страшном гневе вбежала в храм и вылила в серебряную чашу с вином содержимое флакона. Затем позвала людей, села в лодку и велела q>e6naM догонять лодку короля. Когда она спускалась со ступеней набережной, из-за угла вышла группа римлян, среди которых был и префект. Он подошел к ней и подал руку, помогая войти в лодку. "Все сделано", -- шепнула ему Рустициана и велела отчаливать. В эту именно минуту Камилла заметила ее и, рассчитывая, что король повернет судно, встала. Но Аталарих вскричал: -- Нет, нет! Я не позволю похитить у меня этот час, лучший в моей жизни. Нет, Камилла, ты должна договорить, высказать мне все. Поедем дальше, пристанем к тому острову, там они найдут нас. И он с такой силой налег на весла, что лодка полетела стрелой. Вдруг сильный толчок сразу остановил судно. -- Боже! -- закричала Камилла, вскакивая с места. -- В лодке течь -- мы погибнем! Действительно, вода широкой струей вливалась в лодку со дна. Король быстро осмотрелся. "Это Иглы Амфитриды" -- страшно побледнев, воскликнул он. Дело плохо. "Иглами Амфитриды" назывались две остроконечные скалы, которые едва выдавались над поверхностью моря между берегом и ближайшим островком. Аталарих хорошо знал, где они находятся, и всегда обходил их. Но сегодня он засмотрелся на девушки и забыл о скалах. Лодка с разгону ударилась об одну из них и получила пробоину. Островок был, положим, уже недалеко, но доплыть туда с Камиллой он не мог, удержаться на скале, пока подоспеет помощь с берега, -- тоже не было возможности: вершина скалы была так остра, что на ней птица не удержалась бы. Вода же прибывала быстро -- минуты через две-три лодка должна затонуть. Аталарих быстро сообразил все это. -- Камилла, боюсь, выход один -- умереть. -- Умереть! Теперь! Нет, Аталарих, теперь я хочу жить, жить с тобой. Эти слова, голос, которым они были сказаны, кольнули его прямо в сердце. Он с отчаянием осмотрелся еще раз, -- но нет! Ничего нельзя сделать. Вода прибывала все сильнее. -- Нет, милая, нет надежды. Простимся поскорее. -- Прощаться?... Нет! -- решительно ответила Камилла. -- Я готова умереть с тобой, но прежде ты должен все знать: как я люблю тебя давно уже -- всегда. Вся моя ненависть была только спрятанной любовью. Я любила тебя даже тогда, когда думала, что должна ненавидеть. -- И она покрывала поцелуями его лоб, глаза, щеки. -- А теперь пусть приходит смерть. Я готова. Но зачем же тебе умирать? Один ты можешь доплыть до острова. Бросайся скорее в воду, спасайся, прошу тебя. -- Нет, -- горячо вскричал Аталарих, -- лучше умереть с тобой, чем жить без тебя. Я наконец узнал, что ты меня любишь, -- и вдруг расстаться! Нет! С этого часа мы принадлежим друг другу. Идем, Камилла, лодка уже начинает погружаться, бросимся в море. И, обняв ее, он занес уже ногу над бортом, как вдруг из-за узкого мыса с быстротой молнии выплыло судно. Несколько мгновений -- и оба спасены. Это было небольшое сторожевое готское судно, которым командовал Алигерн, двоюродный брат Тейи. Он услышал крик, узнал короля и на всех парусах бросился на помощь. -- Благодарю, храбрые друзья, -- сказал Аталарих, придя в себя. -- Благодарю, вы спасли не только своего короля, но и королеву. Матросы и солдаты с удивлением смотрели на него и Камиллу, которая плакала от радости. -- Да здравствует прекрасная молодая королева! -- вскричал рыжебородый Алигерн, а за ним и вся команда. В эту минуту судно проходило мимо лодки Рустицианы. Ее гребцы тоже видели, как лодка короля ударилась о скалу. Но они были еще далеко и, несмотря на все усилия, не могли бы вовремя поспеть на помощь утопавшим. Когда они объяснили все это Рустициане, та без чувств упала на дно. Но громкие, восторженные крики солдат привели ее в себя. С удивлением оглядывалась она вокруг. Что это? Не грезит ли она? Действительно ли она видела Камиллу в объятиях короля? Действительно ли слышала крик: "Да здравствует королева!" На берегу между тем собрались все знатные готы и римляне. Весть об опасности, которой подвергся король, быстро разнеслась по дворцу, и все бросились к берегу. -- Смотрите, готы и римляне! Вот ваша молодая королева! -- обратился к ним Аталарих, стоя на ступенях храма. -- Бог смерти обручил нас, не правда ли, Камилла? Она взглянула на него и вдруг страшно испугалась: Аталарих был бледен, как мертвец, слегка качался и с трудом дышал: волнения этого дня, быстрый переход от страха к радости были слишком сильны для едва оправившегося от болезни юноши. -- Ради Бога, скорее вина, доктора! -- вскричала Камилла. -- Король нездоров. Она подбежала к столу, схватила чашу с вином и поднесла ему. Цетег, притаив дыхание, наблюдал за ним. Король поднес чашу к губам, но затем вдруг опустил и, улыбнувшись, обратился к Камилле. -- Ты должна пить первая, как это принято делать германским королевам. И он протянул ей бокал, она его взяла. Префект вздрогнул. В первую минуту он хотел броситься и вырвать чашу из ее рук. Но остановился: сделай он это, он погиб бы безвозвратно: завтра его судили бы не только как изменника, а как отравителя. Он погиб бы, а вместе с ним -- и все будущее Рима. И из-за чего? Из-за влюбленной девушки, перешедшей на сторону его смертельного врага. -- Нет, -- холодно сказал он сам себе, сжимая кулаки. -- Она -- или Рим. Пусть гибнет она. И он спокойно смотрел, как она отпила несколько глотков из чаши, а затем передала ее королю, который сразу осушил чашу до дна. Вздрогнув всем телом, он поставил чашу на стол. -- Идем в замок. Мне холодно, -- сказал он, закутываясь в белый плащ, и повернулся, чтобы идти. Тут взгляд его встретился с глазами Цетега. -- Ты здесь? -- мрачно сказал он и сделал шаг к нему, но в эту секунду опять задрожал и, громко вскрикнув, упал. -- Аталарих! -- вскричала Камилла и упала подле него. Из толпы слуг выскочил старый Корбулон. -- Помогите! -- кричал он. -- Помогите, король умирает! -- Воды! Скорее воды! -- закричал Цетег и, быстро схватив пустой кубок, бросился с ним к бассейну, хорошенько выполоскал его, чтобы в нем не осталось ни капли вина, и затем принес его королю, который лежал теперь на руках Кассиодора, между тем как Корбулон поддерживал голову Камиллы. Молча, в ужасе стояли кругом придворные. -- Что случилось? -- раздался вдруг крик Рустицианы, которая только теперь вышла на берег и подбежала к дочери. -- Дитя мое, что с тобой? -- Ничего, -- спокойно ответил Цетег. -- Только обморок. Но молодой король умер. Повторился припадок его прежней болезни. КНИГА III Амаласунта ГЛАВА I Всю ночь просидела Амаласунта молча у гроба сына. Гроб был поставлен в обширном подземном помещении, низкие своды которого поддерживали колонны из черного мрамора. Дневной свет никогда не проникал сюда, теперь она освещалась факелами. Здесь всегда подготовляли к погребению тела членов царской семьи. Посреди комнаты стоял каменный саркофаг с телом молодого короля. На нем была темно-пурпуровая мантия. В головах лежали его меч, щит и шлем. Старый Гильдебранд положил венок из дубовых ветвей на темные кудри. Бледное лицо умершего было прекрасно в своем торжественном спокойствии. В ногах его, в длинном траурном одеянии, сидела королева-регентша, склонив голову на левую руку, правая же бессильно опустилась вниз. Она не могла больше плакать. Утром в комнату вошел беззвучными шагами Цетег. Обстановка повлияла на него: в нем заговорило сострадание, но он быстро подавил его. Тихо приблизившись, прикоснулся он к опущенной руке королевы. -- Ободрись, королева, ты принадлежишь живым, а не мертвым. Амаласунта с испугом оглянулась: -- Ты здесь, Цетег? Зачем ты пришел? -- За королевой. -- О, здесь нет королевы, здесь только убитая горем мать, -- с рыданием вскричала она. -- Нет, я не могу поверить этому, -- спокойно возразил Цетег. -- Государству грозит опасность. Амаласунта покажет, что и женщина может пожертвовать своим горем отечеству. -- Да, она это сделает. Но взгляни, как он прекрасен, как молод! Как могло небо быть так жестоко? "Теперь или никогда" -- подумал Цетег и громко прибавил: -- Небо не жестоко, а строго и справедливо. -- Что хочешь ты сказать? Что сделал мой благородный сын? В чем смеешь ты обвинять его? -- Я? Я -- ни в чем. Нет. Но в Святом писании сказано: "Чти отца твоего и мать твою и долголетен будеши на земли". Вчера Аталарих восстал против своей матери, оказал ей неуважение, -- и вот сегодня он лежит здесь. Я вижу в этом перст Божий. Амаласунта закрыла лицо руками. Она от всего сердца уже простила сыну его неповиновение. Но слова Цетега сильно поколебали ее и вновь пробудили жажду власти. -- Ты повелела, королева, закрыть мое дело и отозвала Витихиса назад. Витихису, конечно, следует быть здесь. Но я требую, чтобы мое дело расследовалось публично, это мое право. -- Я никогда не верила твоей измене, -- ответила королева. -- Скажи мне только, что ты не слыхал ни о каком заговоре, и на этом все будет кончено. Цетег немного помолчал, а затем спокойно сказал: -- Королева, я знаю о заговоре и пришел поговорить о нем. Я нарочно выбрал этот час и это место, чтобы сильнее запечатлеть в твоем сердце доверие ко мне. Слушай. Я был бы дурным римлянином, и ты сама презирала бы меня, королева, если бы я не любил более всего на свете свой народ, этот гордый народ, который и ты, иностранка, также любишь. Я знал, -- тебе ведь это также известно, -- что в сердцах этого народа пылает ненависть к вам, как к еретикам и варварам. Последние строгие меры твоего отца должны были еще более раздуть эту ненависть, -- и я заподозрил существование заговора и действительно открыл его. -- И умолчал о нем? -- Да, умолчал. До нынешнего дня. Безумцы хотели призвать греков, изгнать при их помощи готов и затем признать власть Византии. -- Бесстыдные! -- горячо вскричала Амаласунта. -- Глупцы! Они зашли уже так далеко, что оставалось только одно средство удержать их -- стать во главе заговора. Я так и сделал. -- Цетег! -- Да, ведь этим способом я получил возможность удержать этих, хотя и ослепленных, но все же благородных людей от гибели. Я убедил их, что план, если бы он даже и удался, привел бы только к замене кроткой власти готов тиранией Византии. Они поняли это, послушали меня, и теперь ни один византиец не ступит на эту землю, если только я или ты сама не позовешь их, и этих мечтателей тебе нечего бояться теперь, королева. Но существует другой, гораздо более опасный заговор, королева, заговор готов. Он грозит тебе, твоей свободе, власти Амалов. Вчера твой сын устранил тебя от власти. Но он был только орудием в руках твоих врагов. Ты знаешь ведь, что среди твоего народа есть много недовольных: одни считают свой род не ниже вас, Амалов, и неохотно подчиняются, другие презирают владычество женщины. -- Я знаю все это, -- с нетерпением прервала гордая женщина. -- Но ты не знаешь того, что теперь все эти отдельные партии соединились против тебя и твоего правления, дружелюбного по отношению к римлянам. Они хотят низвергнуть тебя или подчинить своей воле, заставить удалить Кассиодора и меня, уничтожить наш сенат и все наши права, начать войну с Византией и наполнить эту страну насилиями, грабежом, притеснением римлян. -- Ты просто хочешь запугать меня! -- недоверчиво возразила Амаласунта. -- Все это пустые угрозы. -- А разве вчерашнее собрание было пустой угрозой? -- возразил префект. -- Если бы само небо не вмешалось, -- и он указал рукой на труп, -- разве сегодня и я, и ты не были бы лишены власти? Была ли бы ты теперь госпожою в твоем государстве, даже в твоем доме? Разве враги не усилились уже до такой степени, что этот язычник Гильдебранд, мужиковатый Витихис и мрачный Тейя выступили открыто против твоей власти, прикрываясь именем твоего сына? Разве они не возвратили ко двору этих трех бунтовщиков -- герцогов Тулуна, Иббу и Пицту? -- Все это правда, совершенная правда! -- со вздохом заметила королева. -- Знай, королева: если только эти люди захватят власть в свои руки, тогда прощай, наука, искусства, благородное воспитание! Прощай, Италия, -- мать человечества! Погибайте в пламени мудрые книги, разбивайтесь вдребезги чудные статуи! Насилия и кровь затопят эту страну, и далекие потомки будут говорить: "Все это случилось в правление Амаласунты, дочери Теодориха!" -- Никогда, никогда не будет этого. Но... -- Теперь ты видишь, что ты не можешь положиться на готов, если захочешь не допустить этого ужаса. Защитить тебя от них можем только мы, римляне, к которым по духу принадлежишь и ты. Итак, когда эти варвары приступят к тебе со своими требованиями, позволь собраться вокруг тебя нам, тем самым людям, которые составляли заговор против тебя, этим римским патриотам, позволь им защитить тебя и себя в то же время. -- Но Цетег, кто же поручится мне за них и за твою верность? -- Вот этот список, королева, и этот, -- ответил префект, подавая ей два списка. -- В первом ты видишь имена всех римских заговорщиков, -- там несколько сот имен знатных римлян. А в другом -- имена заговорщиков готов. Вот теперь я вполне в твоих руках. С этим списком ты можешь сегодня же уничтожить меня, можешь выдать в руки готов. -- Цетег, -- ответила королева, просмотрев списки, -- я никогда не забуду этого часа и твоей верности. -- Глубоко тронутая, она протянула ему руку. -- Еще одно, королева, -- продолжал префект. -- Патриоты с этой минуты твои друзья, как и мои, они знают, как ненавидят их готы, знают, что над головами их висит меч. Они боятся. Позволь мне убедить их в твоем покровительстве: поставь свое имя в начале этого списка, как доказательство твоей милости к ним. И он протянул ей золотой карандаш. С минуту королева медлила, затем быстро взяла карандаш и написала свое имя. -- Вот, возьми, пусть они будут мне также верны, как и ты. В эту минуту вошел Кассиодор. -- Королева, знатнейшие готы собрались и желают говорить с тобой. -- Сейчас иду, -- ответила она. -- Они сейчас узнают мою волю. А ты, Кассиодор, будь первым свидетелем твердого решения, которое я приняла в этот ужасный час: префект Рима будет с этой минуты моим первым слугой, как самый преданный человек. Ему принадлежит самое почетное место как в моем доверии, так и у моего трона. Она вышла из комнаты. Кассиодор последовал за ней, с удивлением глядя на нее. Префект же медленно поднял список высоко над головой и прошептал: -- Теперь ты в моих руках, дочь Теодориха. Твое имя во главе этого списка навсегда отделит тебя от твоего народа. ГЛАВА II Внезапная смерть Аталариха была тяжелым ударом для партии готских патриотов: им удалось привлечь молодого короля на свою сторону. Теперь же, с его смертью, опасность возросла, ибо во главе управления осталась снова Амаласунта, и ненавистные римляне, конечно, могли снова взять перевес. В виду этого предводители партии -- Гильдебранд, Витихис, Тейя и другие знатные готы -- всеми силами стали хлопотать о полном объединении отдельных партий готов и добились этого. Цетег видел опасное для него усиление противников, но ничем не мог помешать, ведь в Равенне он был чужим человеком и не имел влияния. Чтобы сохранить за собой власть, он придумал смелый план: увезти королеву -- в крайнем случае даже силой -- из Равенны в Рим, где он был всемогущ: и римское войско, и народ были вполне преданы ему. Амаласунта с радостью согласилась на его предложение -- в Равенне она чувствовала себя после смерти сына скорее пленницей, чем королевой, в Риме же надеялась повелевать свободно. Но как устроить этот переезд? Сухим путем от Равенны до Рима недалеко, но все дороги между городами заняты войсками Витихиса, -- а уж готы, конечно, не допустят переезда королевы в Рим. Необходимо было ехать морем, и притом не на готском судне. Префект отправил гонца к своему другу Помпонию, начальнику римских судов, чтобы в назначенный день он на самом быстром корабле прибыл ночью в гавань Равенны. Гонец скоро возвратился с ответом Помпоний, что тот исполнит приказание. Цетег успокоился. Наступил назначенный день. Все уже было готово к бегству. Вдруг в полдень во дворец явилась громадная толпа готов с громкими криками, слышались угрозы, лязг оружия. Королева, префект и Кассиодор были в зале. Крики приближались, вслед за тем раздался топот ног по лестнице, и в залу, оттолкнув стражу, ворвались три герцога Балты -- Тулун, Ибба и Пицта, а за ними Гильдебранд, Витихис, Тейя и еще какой-то громадного роста гот с темными волосами, которого префект не знал. Переступив порог залы, герцог Тулун обернулся назад и, повелительно махнув рукой, обратился к толпе, следовавшей за ними: -- Обождите там, готы. Мы от вашего имени переговорим с королевой, и если она не согласится на наши условия, тогда мы позовем вас. И вы уже знаете, что надо делать. Толпа отступила и рассеялась по коридорам дворца. Герцог Тулун подошел к Амаласунте. -- Дочь Теодориха, -- начал он. -- Твой сын призвал нас, но мы уже не застали его в живых. А ты, конечно, не особенно рада видеть нас. -- А если вы это знаете, -- высокомерно сказала Амаласунта, -- то как же вы осмелились явиться нам на глаза, да еще ворваться сюда силой? -- Нужда заставила, благородная женщина. Нужда заставляет иногда поступать еще хуже. Мы принесли тебе требования нашего народа, которые ты должна исполнить. -- Что за речь! Да знаешь ли ты, кто стоит перед тобой, герцог Тулун? -- Дочь Амалунгов, которую мы уважаем, даже когда она заблуждается и готовится совершить преступление. -- Мятежник! -- вскричала Амаласунта, величественно поднимаясь с трона. -- Перед тобой твой король! Тулун усмехнулся. -- Об этом, Амаласунта, лучше молчи. Видишь ли, король Теодорих назначил тебя опекуншей твоего сына. Это было против права, но мы, готы, не противоречили ему. Он пожелал сделать этого мальчика своим наследником. Это не было разумно, но мы и народ готов, уважаем кровь Амалунгов и признали это желание короля, который был некогда мудр. Но никогда не желал Теодорих, и никогда не согласились бы мы, чтобы после мальчика нами управляла женщина, чтобы прялка властвовала над мечом. -- Так вы отказываетесь признать меня своей королевой? -- спросила Амаласунта. -- Нет, не отказываемся, -- ответил Тулун. -- Пока еще не отказываемся. Я сказал это только потому, что ты ссылаешься на свое право, а между тем ты этого права не имеешь и должна это знать. Мы уважаем благородство твоей крови. Если бы в настоящее время мы лишили тебя короны, то в государстве шел бы раскол. Я предложу тебе условия, на которых ты можешь сохранить корону. Амаласунта страдала невыносимо, даже слезы выступили на глазах. С каким удовольствием предала бы она палачу гордую голову человека, осмелившегося так говорить с нею! Но она бессильна и должна была молча терпеть. Она только опустилась в изнеможении на трон. -- Соглашайся на все! -- быстро шепнул ей Цетег. -- Сегодня ночью придет Помпоний. -- Говори, -- сказал Кассиодор, -- но пощади женщину, варвар. -- Э, -- засмеялся Пицта, -- да ведь она сама не хочет, чтобы к ней относились, как к женщине: она ведь наш король! -- Оставь, брат, -- остановил его Тулун. -- В ней такая же благородная кровь, как и в нас. И затем, обращаясь к Амаласунте, начал: -- Во-первых, ты удалишь от себя префекта Рима -- он враг готов. Его место займет граф Витихис. -- Согласна! -- вскричал сам префект, вместо королевы. -- Во-вторых, ты объявишь, что ни одно твое распоряжение, с которым не согласится граф Витихис, не будет иметь силы, ни один новый закон не может быть издан без согласия народного собрания. Регентша с гневом хотела возразить, но Цетег удержал ее: -- Сегодня ночью здесь будет Помпоний, -- прошептал он ей и затем крикнул: -- Согласна! -- В-третьих, -- продолжал Тулун, -- мы, трое Балтов, не привыкли гнуть голову при дворе, крыши дворца слишком низки для нас. Между тем соседи наши -- авары, гепиды, славяне -- вообразили, что со смертью великого короля эта страна осиротела, и нападают на наши границы. Ты снарядишь три войска -- тысяч по тридцать, -- и мы, трое Балтов, поведем их на врагов. "О, -- подумал префект, -- это великолепно: они выведут все войска из Италии и сами уберутся", -- и, улыбаясь, снова крикнул: -- Согласна! -- Что же останется мне после всего этого? -- спросила Амаласунта. -- Золотая корона на прекрасной головке, -- ответил Тулун. -- А теперь подпиши эти условия. Говори ты, Гильдебад, объяснись с этим римлянином. Но вместо Гильдебада -- этого громадного гота, которого префект не знал, -- выступил Тейя. -- Префект Рима, -- начал он, -- пролита кровь, благородная, верная, дорогая кровь гота, которая вызовет страшную борьбу. Кровь, в которой ты... -- Э, к чему столько слов, -- прервал его великан Гильдебад. -- Моему златокудрому брату не повредит легкая царапина, а с того уж нечего взыскивать. А ты, черный демон, -- обратился он к префекту, поднося ему широкий меч к самому лицу, -- узнаешь ото? -- Меч Помпония! -- побледнев, вскричал префект, отступая назад. Кассиодор и Амаласунта тоже вскрикнули в испуге. -- Ага, узнал! Не правда ли, это плохо! Поездка не удалась. -- Где Помпоний? -- вскричал Цетег. -- В обществе акул, в глубоком море, -- ответил Гильдебад. -- Как? Убийство? Но кто же осмелился? -- с гневом вскричал префект. -- Как это случилось? -- Очень просто. Помпоний в последнее время позволял себе такие речи, что даже мой беззаботный брат обратил, наконец, внимание на его поведение. Несколько дней назад он вдруг уехал куда-то на самом быстром корабле. Это возбудило подозрение брата, он сел на свой корабль, пустился за ним, догнал его и спросил, куда он направляется. -- Но Тотила не имел права допрашивать его! Помпоний не должен был давать ему ответ! -- вскричал префект. -- Но он дал ему ответ, великолепнейший римлянин. Видя, что у него в пять раз больше солдат, чем у нас, он засмеялся и ответил, что едет спасать королеву из рук готов и привезти ее в Рим, после чего сделал знак своим людям. Ну, мы, конечно, тоже взялись за мечи. Жаркая была схватка. Неподалеку оказались наши молодцы. Они услышали лязг железа и поспешили к нам. Теперь уж нас стало больше, чем римлян. Но Помпоний -- молодец, он сражался, как лев. Бросившись на моего брата, он ранил его в руку. Тут Тотила уже рассердился и пронзил его мечом. Умирая, он сказал мне: "Передай префекту мой поклон и этот меч, который он сам подарил мне, и скажи, что я непременно исполнил бы обещание, если бы не подоспела смерть". Я обещал исполнить просьбу. Он был храбрый человек. И вот его меч. После его смерти корабли сдались нам, и Тотила повел их в Анкону, а я сел на самый быстрый из них и прибыл сюда в одно время с Балтами. Все молчали. Цетег видел, что план его разрушен Тотилой, страшная ненависть закипела в груди его к молодому готу. -- Ну, что же, Амаласунта, согласна ты подписать условия, или ми должны выбрать себе другого короля? -- спросил Тулун. -- Подпиши, королева, -- сказал Цетег, -- тебе не остается выбора. Амаласунта подписала. -- Хорошо, теперь мы пойдем сообщить готам, что все улажено. Они вышли. В зале остались только королева и префект. Тут Амаласунта дала волю своим слезам: ее гордость была страшно поражена. -- О Цетег, -- вскричала она, ломая руки, -- все, все потеряно! -- Нет, не все, только один план не удался. Но я больше не могу быть полезен тебе, -- холодно прибавил он, -- и уезжаю в Рим. -- Как? Ты покидаешь меня в такую минуту? Ты, ты настоял, чтобы я приняла все эти условия, которые лишают меня власти, и теперь уходишь! О, лучше бы я не соглашалась, тогда я осталась бы королевой, хотя бы они и возложили корону на этого мятежника-герцога. "Да, конечно, -- подумал Цетег, -- для тебя было бы лучше, но не для меня. Нет, эту корону не должен носить ни один герой!" Он быстро сообразил, что теперь уже Амаласунта не может быть полезна для него, и составил в голове новый план. Но чтобы она не вздумала отказаться от подписанных условий и тем дать готам повод передать корону Тулуну, он заговорил снова, как преданный друг. -- Я ухожу, королева, но не покидаю тебя. Я только не могу теперь быть полезен тебе здесь. За тобой будут зорко наблюдать. -- Но что же мне делать с этими условиями, с этими тремя герцогами? -- С герцогами? -- медленно проговорил префект. -- Они ведь отправляются на войну и, быть может, не возвратятся оттуда. -- "Быть может!" -- вздохнула королева. -- Что за польза от "быть может!" -- Но если ты захочешь, -- проговорил префект, глядя ей прямо в глаза, -- то они и наверно не вернутся. -- Убийство! -- с ужасом отшатнулась королева. -- Необходимость. Да это не убийство, это будет справедливое наказание. Ведь если бы ты имела власть, ты предала бы их палачу. Они мятежники, они принудили тебя, королеву, подписать условия, они убили Помпония -- они заслужили казнь. -- Да, они должны умереть, эти грубые люди, которые предписывают условия королеве. Ты прав, они не должны жить. -- Да, -- как бы про себя повторил префект. -- Они должны умереть, они и Тотила. -- А Тотила за что? -- спросила Амаласунта. -- Это прекраснейший юноша из моего народа. -- Он умрет, -- с ненавистью вскричал префект. -- О, если бы он мог десять раз умереть! Я пришлю тебе из Рима трех человек, исаврийских солдат. Ты отправишь их вслед за Балтами. Все трое должны умереть в один день. А о прекрасном Тотиле я сам позабочусь. В случае возмущения готов, я немедленно явлюсь с войском тебе на помощь. А теперь прощай! И он вышел. Глубоко одинокой почувствовала себя королева: со двора доносились радостные крики готов, торжествовавших победу над ней, последнее обещание префекта, она чувствовала, было пустой фразой. С тоской подперла она голову рукой. В эту минуту в комнату вошел один из придворных. -- Послы из Византии просят принять их. Император Юстин умер. На престол вступил его племянник Юстиниан. Он шлет тебе братский привет и свою дружбу. -- Юстиниан! -- вскричала королева. Она лишилась сына, ее народ грозил ей, Цетег покинул ее -- все отступились, напрасно искала она помощи и поддержки вокруг. -- Теперь звала она другого: -- Юстиниан! Юстиниан! ГЛАВА III Цетег лежал на мягком диване в своем римском доме. Он чувствовал себя прекрасно: число заговорщиков увеличивается с каждым днем, особенно в последнее время, когда со стороны готского правительства начались стеснения, влияние его в Риме безгранично, даже самые осторожные находили, что, пока Рим не освобожден, необходимо предоставить Цетегу, как наиболее способному, безусловную власть. Теперь он лежал и думал, что если все будет идти, как теперь, и укрепление Рима будет закончено, то можно будет изгнать готов и без помощи Византии. А это было бы недурно, ведь всех этих освободителей легко призвать, но очень трудно выжить. Вошел слуга и подал ему письмо. -- Гонец ждет, -- сказал он и удалился. Цетег взял письмо совершенно равнодушно, но, взглянув на печать, сразу оживился: "От Юлия -- слава Богу!" На холодном лице префекта появилось редкое выражение дружеской теплоты. Быстро распечатав письмо, он стал читать. "Цетегу, префекту Рима, Юлий Монтан. Давно уже, мой учитель и воспитатель (клянусь Юпитером, как холодно звучит это!), не писал я тебе. И последнее письмо мое было очень мрачно, я сознаю это, но таково было и мое настроение. На душе у меня было так уныло, я бранил себя за свою страшную неблагодарность к тебе, самому великодушному изо всех благодетелей ("Никогда еще не называл он меня этим невыносимым именем!" -- пробормотал Цетег). Вот уже два года я путешествую за твой счет по всему миру, путешествую, как принц, с целой толпою рабов и слуг, имея возможность наслаждаться мудростью и всеми прелестями древних, -- и я все недоволен, неудовлетворен. Но вот здесь, в Неаполе, в этом благословленном богами городе, я нашел, наконец-то, чего мне недоставало, хотя и не сознавал этого: не мертвую мудрость, а живое, горячее счастье ("А, он влюбился! Ну, наконец-то, хвала богам"). О учитель, отец! Знаешь ли ты, какое это счастье -- назвать своим сердце, которое тебя вполне понимает ("Ах Юлий! Знаю ли я это!"), которому ты можешь открыть всю свою душу! О, если ты это испытал, то поздравь меня, принеси жертву богам, потому что и я теперь первый раз в жизни имею друга!" -- Что! -- невольно вскакивая с места, вскричал префект. -- Вот неблагодарный! Но затем продолжал читать. "Ты ведь знаешь, что друга, поверенного я до сих пор не имел. Ты, мой учитель, заменявший отца... (Цетег с досадой бросил письмо и быстрыми шагами прошелся по комнате, но тотчас овладел собой: "Глупости", -- пробормотал он и снова начал чтение) Ты настолько старше, умнее, лучше, выше меня, притом я обязан тебе такой благодарностью уважением, что все это заставляло мою душу пугливо замыкаться в себе. Тем более, что я часто слышал, как ты подсмеивался над всякой мягкостью, горячностью, резкая складка у углов твоего рта действовала на меня, как ночной мороз на распускающуюся фиалку. Но теперь я нашел друга откровенного, молодого, горячего, и я счастлив, как никогда. Мы имеем одну душу, целые дни и ночи мы говорим, говорим и не можем наговориться. Он гот ("Еще что!" -- с неудовольствием сказал Цетег) и зовут его Тотила". Рука префекта опустилась, он ничего не сказал, только на минуту закрыл глаза, но затем спокойно продолжал: "И зовется Тотила. Мы встретились в Неаполе совершенно случайно, сошлись очень быстро и с каждым днем сильнее привязываемся друг к другу. Особенно упрочилась наша дружба после одного случая. Однажды вечером мы по обыкновению гуляли и шутя обменялись верхней одеждой: я надел шлем и широкий белый плащ Тотилы, а он -- мою хламиду. Вдруг в одной глухой улице из-за угла выскочил какой-то человек, бросился на меня и слегка ранил копьем. Тотила тотчас поразил его мечом. Я наклонился над умирающим и спросил его: чем вызвал я в нем такую ненависть, что он решился на убийство? Он взглянул на меня, вздрогнул и прошептал: "Не тебя -- я должен был убить Тотилу, гота!" И с этими словами умер. Судя по одежде и оружию, он был исаврийский солдат". Цетег опустил письмо и сжал лоб рукою. -- Ужасная ошибка! -- прошептал он и продолжал читать. "Этот случай освятил и укрепил еще более нашу дружбу. И кому же я обязан этим счастьем? Тебе, одному тебе, который отправил меня в этот город, где я нашел такую истинную отраду. Да вознаградит тебя небо за это! Но я вижу, что все это письмо наполнено рассказом о себе, о своей дружбе. Напиши же, как тебе живется? Прощай!" Горькая усмешка появилась на губах префекта, и он снова быстро зашагал взад и вперед по комнате. Наконец, он остановился и сжал лоб рукой. -- Как могу я быть так... молод, чтобы сердиться. Ведь это так естественно, хотя глупо. Ты болен, Юлий: погоди, я пропишу тебе рецепт. И с какой-то злобной радостью он написал: "Юлию Монтану, Цетег, префект Рима. Твое трогательное письмо из Неаполя рассмешило меня. Оно показывает, что ты переваливаешь теперь последней детской болезнью. Когда она пройдет, ты станешь взрослым мужчиной. Чтобы ускорить кризис, я прописываю тебе лучшее средство. Отыщи немедленно в Неаполе богатого купца Валерия Процилла. Это богатейший купец всего юга, заклятый враг византийцев, убивших его отца и брата, и горячий республиканец, а поэтому мой друг. Дочь его Валерия -- самая красивая римлянка нашего времени. Она только на три года моложе тебя, следовательно, в десять раз зрелее. Скажи ее отцу, что Цетег просит ее руки для тебя. Ты -- я уверен -- с первого взгляда влюбишься в нее по уши и забудешь всех друзей в мире: когда восходит солнце, луна бледнеет. Кстати знаешь ли ты, что твой новый друг -- один из опаснейших врагов римлян? А я когда-то знавал некоего Юлия, который клялся, что Рим -- превыше всего. Прощай". Запечатав письмо, префект позвал слугу. -- Позаботься о гонце, чтобы он был сыт, дай ему вина и золотой, и пусть завтра утром он скачет обратно с этим письмом. ГЛАВА IV Немногим позже в одной из небольших комнат императорского дворца в Византии стоял, глубоко задумавшись, маленького роста некрасивый человек -- император Юстиниан. Комната убрана роскошно, особенно бросался в глаза огромный, в рост человека, крест из чистого золота. Император медленно ходил взад и вперед по комнате и каждый раз, проходя мимо креста, набожно склонял голову и крестился. Наконец, он остановился перед огромной картой Римской империи и долго рассматривал ее. -- Если бы знать исход! -- вздохнул он, потирая худые руки. -- Меня влечет неудержимо, дух вселился в меня и тянет. Но кто этот дух: ангел ли с неба или демон?.. О, триединый Боже, прости своего верного раба и наставь меня: могу ли я, смею ли?.. В это время пурпуровый занавес, закрывавший вход, слегка приподнялся, и в комнату вошел слуга. -- Император, -- сказал он, бросившись перед ним ниц, -- явились патриции, которых ты приглашал. -- Пусть войдут! В комнату вошли два человека: один высокого роста, широкоплечий, с красивым, открытым лицом, другой -- болезненный калека, хромой, одно плечо выше другого, но глаза его блестели такой проницательностью, таким умом, что заставляли забывать о безобразии его фигуры. Оба, войдя в комнату, бросились к ногам императора. -- Мы позвали вас, -- начал император, -- чтобы выслушать ваш совет относительно Италии. Вам дано было три дня на рассмотрение переписки с королевой, партией патриотов и другими. Что же вы решили? Говори сначала ты, главный военачальник. -- Государь, -- ответил высокий, -- совет Велизария всегда один: долой варваров! С пятнадцатитысячным войском я уничтожил по твоему приказанию государство вандалов в Африке, дай мне тридцать тысяч -- и я сделаю то же с готами. -- Хорошо, -- ответил Юстиниан. -- Твой совет мне нравится. Ну, а ты что скажешь? -- обратился затем император к калеке. -- Император, -- ответил тот резким голосом. -- Я против этой войны в настоящее время: кто должен защищать свой дом, тому нечего думать о нападениях. С запада, со стороны готов, нам не грозит никакой опасности, а на востоке мы имеем врага -- персов, которые могут уничтожить наше государство. -- С каких это пор мой великий соперник Нарзес начал бояться персов? -- насмешливо спросил Велизарий. -- Нарзес никого не боится, -- ответил тот, -- ни персов, которых он побеждал, ни Велизария, которого персы побеждали. Но я знаю восток, опасность нам грозит оттуда. И притом, государь, постыдно для нас из года в год золотом покупать мир у персидского хана Хозроя. Яркая краска залила щеки императора: -- Как можешь ты таким образом называть наши подарки? -- вскричал он. -- Подарки! А если эти подарки запоздают на неделю, то Хозрой сожжет наши пограничные села и города. Нет, государь, нечего тебе без нужды трогать готов. Лучше сосредоточь все свои силы на востоке, укрепи границу и сбрось эту постыдную дань персам. А после этого -- если пожелаешь, -- можешь воевать и с готами. -- Не слушай его, государь! -- вскричал Велизарий. -- Дай мне войско в тридцать тысяч, и головой ручаюсь, что Италия будет твоей. -- А я ручаюсь своей головой, что Велизарий не завоюет Италии не только с тридцатью, но и с сотней тысяч человек. Потому что Велизарий -- герой, но не великий полководец. Он был бы лучшим полководцем, если бы не был таким героем: все битвы, которые он проиграл, были проиграны только из-за его геройства. -- Ну, о тебе этого нельзя сказать, -- заметил Велизарий. -- Конечно, нельзя, потому что я не проиграл еще ни одного сражения: я не герой, но я великий полководец. Вот почему, если кто завоюет Италию, то это буду я, имея восемьдесят тысяч войска. В эту минуту явился слуга и объявил, что Александр, которого император посылал в Равенну, возвратился и просит его принять. -- Скорее введи его! -- с радостью вскричал император. Вошел красивый молодой человек. -- Что же, Александр, ты приехал один? -- спросил его император. -- Да, один, -- ответил тот. Однако, судя по твоему последнему письму... Ну, в каком же положении находится государство готов? -- В очень затруднительном. Я писал тебе, что Амаласунта решила отделаться от трех своих врагов -- Балтов. Если бы убийство их не удалось, то ей было бы опасно оставаться в Равенне, и она просила, чтобы я доставил ее сюда, в Византию. -- Ну, и что же? Удалось убийство? -- Удалось: трех герцогов уже нет. Но в Равенне распространился слух, что самый опасный из этих герцогов, Тулун, которого одно время Теодорих думал назначить своим наследником, обойдя внука, не убит, а только ранен. Готы с угрозами толпой окружили дворец, а регентша бежала ко мне на корабль. Я тотчас велел сняться с якоря, но недалеко успели мы отъехать: нас нагнал граф Витихис и потребовал, чтобы королева возвратилась в Равенну. Так как, с одной стороны, знатные готы, по-видимому, не верят ее вине, а с другой, если бы она не согласилась возвратиться добровольно, то Витихис заставил бы ее, она возвратилась, но перед отъездом написала тебе письмо и велела передать тебе этот ларец с подарками. Вот он. -- Подарки отложим, -- сказал император. -- Сначала расскажи, каково положение дел в Италии? -- Самое благоприятное для тебя. Слух об убийстве герцогов, о восстании готов и бегстве королевы быстро распространился по всей стране, дело дошло до столкновения между римлянами и готами. В Риме патриоты собрались в сенате и решили призвать тебя на помощь. Только гениальный глава заговорщиков катакомб не поверил слухам и невероятным усилием удержал римлян. А через час стало известно, что Амаласунта возвратилась, и страна успокоилась. Впрочем, черный Тейя, командующий войсками в Риме, поклялся, что если хоть один волос падет с головы какого-либо гота, то он сравняет Рим с землей. Но я сообщу тебе еще лучшую новость: не только среди римлян нашел я горячих сторонников, но и среди готов, и даже среди членов королевского дома. -- Что ты хочешь сказать? -- с радостью вскричал император. -- Да, в Тускии живет очень богатый князь Теодагад, двоюродный брат Амаласунты. -- Последний в роде Амалунгов, так ведь? -- Да, последний. Он и еще более Готелинда -- умная, но злая жена его, гордая дочь Балтов, смертельно ненавидят королеву и предлагают свои услуги подчинить тебе Италию. Вот письмо от них. Но прочти прежде письмо Амаласунты, оно, кажется мне, очень важно. Император вскрыл печать и начал читать. -- Прекрасно! -- вскричал он, окончив. -- С этим письмом я держу Италию и государство готов в своих руках! И быстрыми шагами он начал ходить по комнате, забывая кланяться кресту. -- Прекрасно! Она просит дать ей телохранителей. Конечно, конечно -- я дам. Но не две тысячи, а много, гораздо больше, чем ей понадобится, и ты, Велизарий, поведешь их туда. -- Теперь посмотрим на ее дары. Там есть и портрет ее. В эту минуту портьера слегка отдернулась, и в отверстие просунулась не замеченная никем голова женщины. Император между тем открыл дорогую шкатулку, выбросил из нее драгоценности и вынул небольшой портрет со дна. Взглянув на него, он невольно вскрикнул от восторга: -- Что за прелестная женщина! Какая величественность! Сразу видно королевскую дочь, рожденную повелительницей. Тут портьера отдернулась, и подслушивавшая женщина вошла. Это была императрица Феодора. Ей было лет около сорока. Щеки и губы ее были подкрашены, брови начернены, -- вообще приняты были все меры, чтобы поддержать увядающую красоту, но и без этого она была бы еще прекрасна. -- Чему ты радуешься, мой повелитель? -- спросила она льстивым голосом, подойдя к императору. -- Не могу ли и я разделить эту радость? Все присутствующие бросились перед ней ниц, как и перед императором. Юстиниан же вздрогнул и хотел спрятать портрет. Но не успел: императрица уже внимательно всматривалась в него. -- Мы восхищались, -- ответил он в замешательстве, -- чудной рамкой портрета. -- Ну, в рамке нет решительно ничего хорошего, -- ответила с улыбкой Феодора, -- но лицо недурно. Королева готов, вероятно? Посланный наклонил голову. -- Да, недурна. Только слишком груба, строга, неженственна. Но стоит ли заниматься женским портретом! Юстиниан, что же, решился ты? -- Почти, я хотел только еще посоветоваться с тобой, -- ответил император. -- Господа, уйдите. Я посоветуюсь с императрицей. Завтра вы узнаете мое решение. Оставшись наедине с женой, Юстиниан взял ее руку и нежно поцеловал. "О, -- подумала Феодора, уж эта нежность недаром: ему нужно что-то. Надо быть осторожнее". И громко спросила: -- Так что же ты думаешь делать? -- Я уже почти решил послать в Италию Велизария с тридцатитысячным войском. Конечно, с такими незначительными силами он не покорит Италию, но честь его будет задета, и он сделает все возможное, три четверти работы. А тогда я отзову его назад и сам поведу туда шестьдесят тысяч, да возьму еще Нарзеса с собой, шутя кончу остальную четверть работы и буду победителем. -- Хитро задумано, -- отвечала императрица. -- План прекрасен. -- Да, я решаюсь. Но... еще одно, -- и он снова поцеловал руку жены. "А, вот теперь", -- подумала Феодора. -- Когда мы победим готов, что... что надо будет сделать с их королевой? -- Что с ней делать? -- спокойно ответила Феодора. -- То же, что с лишенным трона королем вандалов. Она должна будет жить здесь, в Византии. Юстиниан, с искренней радостью на этот раз, сжал маленькую ручку жены. -- Как я рад, что ты решаешь так справедливо. -- Даже более, -- продолжала Феодора. -- Она тем легче поддастся нам, чем более будет уверена в достойном приеме здесь. Поэтому я сама напишу ей радушное приглашение, предложу ей смотреть на меня, как на любящую сестру. -- Ты и не подозреваешь, -- горячо вскричал Юстиниан, -- как ты облегчишь этим нашу победу! Дочь Теодориха должна быть вполне привлечена на нашу сторону, она сама должна ввести нас в Равенну. Но в таком случае, нельзя сейчас посылать Велизария с войском туда: это может возбудить в ней подозрение. Велизарий должен быть только поблизости, наготове. Пусть он держится у берегов Сицилии, под предлогом смут в Африке. Но кто же будет действовать в нашу пользу в Равенне? -- Префект Рима Цетег, умнейший человек в западной империи, друг моей молодости. -- Хорошо. Но он римлянин, и я не могу вполне довериться ему. Необходимо послать туда еще кого-нибудь из вполне преданных нам людей. Кого бы? Разве снова Александра? -- О нет, -- вскричала Феодора, -- он слишком молод для подобного дела! И она задумалась, потом через несколько минут торжественно сказала: -- Юстиниан, чтобы доказать тебе, что я могу забыть личную ненависть, где этого требует благо государства и где необходим подходящий человек, я сама предлагаю тебе своего врага, искусного дипломата -- Петра, двоюродного брата Нарзеса. Пошли его. -- Феодора, -- в восторге вскричал Юстиниан, обнимая ее. -- Ты, действительно, послана мне самим Богом. Цетег -- Петр -- Велизарий. Варвары, вы погибли! ГЛАВА V На следующее утро в комнату Феодоры вошел маленький горбатый человек лет сорока, с крайне неприятным, но умным лицом. -- Императрица, -- со страхом заговорил он, низко кланяясь. -- Что если меня увидят здесь! Тогда в одну минуту погибнут ухищрения стольких лет. -- Никто не увидит тебя, Петр, -- спокойно ответила императрица. -- Единственный час в течение дня, когда я избавлена от неожиданных посещений императора, это час его молитвы. Да продлит Господь его благочестие! Сегодня я не могу говорить с тобой, как обыкновенно, в церкви, где ты, сидя в темной исповедальне, как бы исповедуешь меня: сегодня император потребует тебя до начала обедни, и ты должен быть заранее подготовлен. -- В чем дело? -- спросил горбун. -- Петр, -- медленно сказала Феодора, -- наступил день вознаградить тебя за долголетнюю службу мне и сделать великим человеком. "Давно бы пора!" -- подумал горбун. -- Но прежде чем поручить тебе сегодняшнее дело, необходимо выяснить наши отношения и напомнить о твоем прошлом, о начале нашей дружбы. -- К чему это? -- недовольно заметил Петр. -- Непременно нужно, ты сам увидишь. Итак, начнем. Ты -- двоюродный брат моего смертельного врага Нарзеса и был его сторонником, следовательно, и сам был моим врагом. Целые годы ты служил Нарзесу против меня, мне повредил мало, а сам выиграл еще меньше: оставался простым писарем и умирал с голоду. Но такая умная голова, как ты, сумеет себе помочь: ты начал подделывать, удваивать списки налогов императора. Провинции платили двойные налоги, -- одни шли Юстиниану, а другие -- казначеям и тебе. Некоторое время все шло прекрасно. Но один новый, молодой казначей нашел более выгодным служить мне, чем делиться с тобой. Он сделал вид, что согласен, взял список, подделанный тобой, и принес его мне. -- Негодяй, -- пробормотал Петр. -- Да, это было дурно, -- усмехнулась Феодора. -- С этим списком я могла бы в одну минуту уничтожить своего хромого врага. Но я пожертвовала короткой местью ради продолжительного успеха: я позвала тебя и предложила -- умереть или служить мне. Ты выбрал последнее, и вот с тех пор в глазах света -- мы смертельные враги, а втайне -- друзья. Ты выдаешь мне все планы Нарзеса, а я щедро плачу тебе. Ты стал богат. -- О, пустяки, -- вставил горбун. -- Молчи, неблагодарный! Ты очень богат. Об этом знает мой казначей. -- Ну хорошо, я богат, но не имею звания, почестей. Мои школьные товарищи -- Цетег в Риме, Прокопий в Византии... -- Терпение! С нынешнего дня ты будешь быстро подниматься по лестнице почестей. Слушай: завтра ты отправишься, как императорский посол, в Равенну. -- Как императорский посол! -- радостно вскричал Петр. -- Да, благодаря мне. Но слушай. Юстиниан поручит тебе уничтожить государство готов, проложить Велизарию путь в Италию. Это ты исполнишь. Но, кроме того, он даст тебе еще особенно важное в его глазах поручение: во что бы то ни стало спасти дочь Теодориха из рук ее врагов и привезти сюда, в Византию. Вот мое письмо к ней, в котором я приглашаю ее к себе, как сестру. -- Хорошо, -- сказал Петр, -- я привезу ее тотчас сюда. -- Ни в коем случае, Петр, -- воскликнула она. -- Потому-то я и посылаю тебя, что она не должна приехать в Византию: она должна умереть. Пораженный Петр выронил из рук письмо. -- О, императрица, -- прошептал он, -- убийство! -- Молчи, -- возразила Феодора, и глаза ее мрачно сверкнули. -- Она должна умереть. -- Но почему? За что? -- За что? Хорошо, я скажу тебе: знай, -- и она дико схватила его за руку и прошептала на ухо: -- Юстиниан начинает любить ее. -- Феодора! -- вскричал горбун. -- Но ведь он ни разу не видал ее! -- Он видел ее портрет. -- Но ведь ты никогда еще не имела соперницы! -- Вот я и забочусь о том, чтобы ее не было. -- Но ты так прекрасна! -- Она моложе меня. -- Ты так умна, ты его поверенная, он сообщает тебе самые затаенные свои мысли. -- Вот это и тяготит его. И... заметь: Амаласунта -- дочь короля, кровная королева! А я дочь содержателя цирка. А Юстиниан, как это ни смешно, надев царскую мантию, забыл о том, что он сын пастуха, и бредит королевской кровью. С этим бредом его я не моду бороться. Изо всех женщин в мире я не боюсь ни одной, кроме этой дочери короля. И она гневно сжала маленькую руку в кулак. -- Берегись, Юстиниан! Этими глазами, этими руками Феодора заставляла повиноваться львов и тигров!.. Одним словом, Амаласунта умрет. -- Хорошо, -- ответил Петр. -- Но не от моей руки. У тебя много кровожадных слуг. Посылай их. Я -- человек слова. -- Нет, милый, ты, именно ты, мой враг, сделаешь это, потому что преданных мне людей, наверно, заподозрят. -- Феодора, -- забывшись, сказал Петр, -- но если будет умерщвлена дочь Теодориха, королева по праву рождения... -- А, несчастный! И ты тоже ослеплен этой королевой! Слушай, Петр: в тот день, когда будет получена весть о смерти Амаласунты, ты будешь римским сенатором. Глаза старика блеснули. Но трусость или совесть одержали верх. -- Нет, -- решительно ответил он. -- Лучше я покину двор и оставлю все надежды. -- Но ты умрешь, несчастный, -- с гневом вскричала императрица. -- О, воображаешь ли ты, что теперь свободен и в безопасности, что я сожгла тогда фальшивые документы? О, глупец! Да ведь сгорели не те. Вот смотри: твоя жизнь все еще в моих руках. И она вынула из стола пачку пожелтевших документов. При виде их Петр в ужасе опустился на колени. -- Приказывай, -- прошептал он, -- я все исполню. -- То-то же! -- ответила Феодора. -- Подними мое письмо к Амаласунте и помни: звание патриция -- если она умрет, пытка и смерть -- если она останется жива. Теперь уходи. ГЛАВА VI (Задумчиво сидел Цетег в своем кабинете с письмом в руках. Письмо снова было от Юлия. Вот что писал юноша: "Цетегу, префекту, Юлий Монтан. Твой холодный ответ на сообщение о моем новом счастье сильно огорчил меня сначала, но затем еще более возвысил это счастье, хотя ты этого не мог ни предвидеть, ни желать. Страдание, причиненное тобой, вскоре сменилось состраданием к тебе. Горе человеку, который так богато одарен умом и так беден добротой сердца! Горе человеку, который неспособен испытать готовность на жертвы из любви к ближнему, который не знает сострадания! Горе тебе, не знающему лучшего в мире! Прости, что я говорю так свободно, как никогда не говорил с тобой. Но твое "лекарство" действительно смыло с меня последние следы юношества, сделало меня вполне зрелым, хотя не в том смысле, как ты надеялся: оно подвергло мою дружбу тяжелому испытанию, но, благодаря Богу, эта дружба не только не погасла, но еще более укрепилась в этом испытании. Слушай и удивляйся, что вышло из всех твоих планов. Как ни тяжело было мне твое письмо, но, привыкший к послушанию, я в тот же день отправился искать Валерия. И скоро нашел: он уже бросил торговлю и живет в прекрасной вилле за городом. Он отнесся ко мне очень дружелюбно и тотчас пригласил пожить у него. Его дочь... Да, ты предсказал верно: красота ее сильно поразила меня. Но еще больше подействовало на меня величие души, которое я открывал в ней с каждым днем. И особенно привлекала меня в ней та двойственность, которая проходит через всю ее жизнь. Ты ведь знаешь историю их семейства: мать Валерии, женщина очень набожная, посвятила ее с самого рождения на служение Богу -- отдала в монастырь, где девушка должна была провести всю свою жизнь. Однако отец ее, более язычник, чем христианин, после смерти своей жены взял дочь обратно, пожертвовав в монастырь огромную сумму на постройку церкви. Но Валерия думает, что небо не берет мертвого золота вместо живой человеческой души, она считает себя связанной обетом и думает о нем постоянно, хотя не с любовью, а со страхом, потому что она -- вполне дитя старого языческого мира, истинная дочь своего отца. Отец ее заметил зарождающуюся во мне привязанность и, видимо, был доволен. Валерия тоже относилась ко мне очень дружелюбно. Проходили дни. Мое чувство крепло, и я был уверен, что Валерия согласится выйти за меня. Несколько раз я собирался просить ее руки, но какое-то смутное чувство не допускало меня высказаться, мне казалось, что я причиню этим зло кому-то другому, я считал себя недостойным ее или непредназначенным ей судьбою -- и молчал. Однажды я не мог совладать с собой и начал уже говорить... Как вдруг меня подавила мысль: "Ты совершаешь грабеж". -- "Тотила!" -- невольно вскричал я из глубины души и стал громко корить себя, что из-за нового счастья я почти забыл своего друга, брата. "Нет, -- подумал я, -- твое пророчество не должно исполниться -- эта любовь не должна отдалить меня от друга". И в тот же день я отправился в город к Тотиле и пригласил его на виллу. Я, конечно, много говорил ему о Валерии, но о своей любви к ней, не знаю сам почему, умолчал: пусть, думал я, он сам все увидит и догадается. На следующее утро мы вместе поехали на виллу. В доме нам сказали, что Валерия в саду, -- она страстно любит цветы. Мы пошли к ней, Тотила впереди, я за ним. И вот она стояла перед статуей своего отца и убирала ее свежими розами. Она была так прекрасна, что Тотила, громко вскрикнув от восторга, остановился, как вкопанный, на месте. Она взглянула на него и также вся вздрогнула. Розы выпали из ее рук, но она не замечала этого. Я с быстротою молнии понял, что и ее, и моя судьба решилась: они с первого взгляда полюбили друг друга. Точно острая стрела пронзила мое сердце, но только на одну минуту -- тотчас же с болью я почувствовал и чистую радость, без малейшей зависти: они, созданные друг для друга, встретились наконец. Теперь я понял, что удерживало меня раньше вдали от Валерии, почему именно его имя сорвалось с моих уст: Валерия предназначена ему, и я не должен становиться между ними. О дальнейшем не буду говорить. Во мне еще столько эгоизма, святое учение отречения имеет еще так мало власти надо мной, что -- к стыду моему должен сознаться -- даже теперь еще сердце мое временами сжимается от боли, вместо того чтобы радоваться счастью друга. Они любят друг друга и счастливы, как боги, мне же остается радость любоваться их счастьем и помогать им скрывать свою любовь от отца, который вряд ли согласится отдать свою дочь Тотиле, пока будет считать его варваром. Свою же любовь я глубоко скрыл: он не должен подозревать ее. Теперь ты видишь, Цетег, как действительность далека от того, чего ты желал: ты готовил это сокровище Италии для меня, а оно досталось Тотиле, ты хотел уничтожить нашу дружбу и, подвергнув тяжелому испытанию, только более скрепил ее, сделав бессмертной. ГЛАВА VII У городских ворот Неаполя возвышается уступами высокая башня, сложенная из огромных камней. В самом верхнем этаже ее были две низкие, но большие комнаты, в которых жил еврей Исаак, хранивший ключи от городских ворот всех строений около стен города. В одной из комнат и сидел, скрестив ноги, старик Исаак, на плетеной циновке, держа в руке длинную палку. Против него стоял маленького роста молодой еще человек, очевидно, также еврей, с некрасивым и очень неприятным лицом. -- Итак, ты видишь, отец Исаак, что моя речь -- не пустая речь, мои словам исходят не только из сердца, которое слепо, но и из головы, которая хорошо видит. Вот я принес тебе письма и документы: я назначен смотрителем всех водопроводов Италии и получаю за это ежегодно пятьдесят золотых, да за каждую новую работу сверх того еще по десять золотых. Вот я недавно окончил новый водопровод здесь, в Неаполе, и смотри: в кошельке у меня блестят десять тяжелых золотых. Верь мне, я могу содержать жену, отдай же мне твою дочь Мирьям. Ведь я же сын Рахили, твоей двоюродной сестры. Старик медленно покачал головой. -- Иохим, сын Рахили, оставь, говорю тебе, оставь эту мысль. -- Почему? Что можешь ты иметь против меня? Кто среди Израиля может сказать что-нибудь против Иохима? -- Никто. Ты честен, смирен и прилежен, ты прилежно увеличиваешь свое состояние. Но видел ли ты когда-нибудь, чтобы соловей взял в подруги воробья или горная газель -- вьючное животное? Они не подходят друг другу. Ну а теперь взгляни сюда и скажи сам: разве ты пара моей Мирьям? И он отстранил своей палкой шерстяной занавес, закрывавший вход в другую комнату. Там у круглого окна стояла очень молоденькая девушка чудной красоты. Она тихо перебирала пальцами струны арфы и пела, а скорее шептала, глядя на расстилающийся внизу город: "У рек Вавилонских сидел с плачем род Иуды. Когда же наступит день, когда роду Иуды не придется больше плакать?" -- Взгляни, -- тихо сказал старик, -- разве она не прекрасна, как роза из садов Сарона, как лань в горах Хирама? В эту минуту раздались три удара в узкую железную дверь внизу. -- Опять этот гордый светловолосый гот! -- с досадой сказал Иохим. -- Отец Исаак, уж не он ли -- тот благородный олень, который подходит к твоей лани? -- Не говори глупостей, сын мой. Ты ведь знаешь, что молодой гот влюблен в римлянку и не думает о жемчужине Иуды. -- Но, быть может, жемчужина Иуды думает о нем? -- Да, с глубокой благодарностью, как ягненок о сильном пастухе, который вырвал его из пасти волка. Разве ты забыл, как разгромили римляне евреев? Они сожгли нашу синагогу, разграбили наши дома. Целая толпа этих злых людей бросилась преследовать мое бедное дитя, они сорвали покрывало с ее головы и платок с ее плеч. Где был тогда сын Рахили, Иохим, который сопровождал ее? Он очень быстро убежал от опасности, оставив голубку в когтях коршуна. -- Я мирный человек, -- сконфуженно ответил Иохим, -- моя рука не умеет владеть мечом. -- А Тотила сумел. Он проходил мимо и, увидя эту погоню, быстро, как лев, бросился один в злую толпу с поднятым мечом. Одних он убил, других ранил, остальные в страхе разбежались. Он накинул покрывало на голову моей испуганной дочери, поддержал ее колеблющиеся от страха шаги и привел невредимой к ее старому отцу. Да вознаградит Иегова его долгою жизнью и да благословит все пути его! -- Ну, хорошо. Я теперь ухожу, на этот раз надолго: я еду далеко по важному делу. -- А что? -- спросил Исаак. -- Юстиниан, император восточной империи, хочет строить новый храм. Я послал ему планы, и он принял их. -- Как! -- вскричал старик. -- Ты, Иохим, сын Рахили, будешь служить римлянам? Императору, предшественники которого сожгли священный Сион и разрушили храм Господа? И ты, сын благочестивого Манасии, будешь строить храм для неверных? Горе, горе тебе! -- Что ты призываешь горе, не зная, за что? Разве золото из рук христианина хуже блестит или меньше весит, чем из рук иудея? -- Сын Манасии, нельзя служить Богу и мамоне! -- А ты сам, разве ты не служишь неверным? Разве ты не охраняешь для них ворота этого города? -- Да, -- с гордостью сказал старик, -- я делаю это и охраняю для них верно, день и ночь, как собака дом хозяина, и, пока старый Исаак жив, ни один враг этого народа не пройдет через эти ворота. Потому что дети Израиля обязаны глубокой благодарностью этому народу и великому королю их, который был также мудр, как Соломон, и храбр, как Давид. Римляне разрушили храм Господа и рассеяли нас по всей земле. Они сожгли и разграбили наши священные города, врывались в наши дома, уводили наших жен и дочерей, издавали против нас суровые законы. И вот пришел великий король с севера и снова отстроил наши синагоги, а когда римляне разрушали их, он заставлял их исправлять собственными руками и на их же деньги. Он обеспечил нам домашний мир, и кто оскорблял израильтянина, должен был нести такое же наказание, как если бы оскорбил христианина. Он оставил нам нашу веру, охранял нашу торговлю, и мы при нем в первый раз со времени разрушения нашего храма отпраздновали пасху в мире и радости. И когда один знатный римлянин похитил мою жену Сару, король Теодорих в тот же день велел отрубить гордую голову и возвратил мне мою жену невредимой. И я вою жизнь буду помнить это и буду служить этому народу верно до смерти. -- Не пришлось бы тебе пожать неблагодарность за эту верность, -- сказал Иохим, направляясь к выходу. -- Мне кажется, что наступит время, когда я снова приду просить у тебя Мирьям, и, быть может, тогда ты не будешь так горд. Он ушел, а вслед за тем в комнату вошел Тотила и за ним -- Мирьям. -- Вот твоя одежда садовника, -- сказала она, подавая готу темный грубый! плащ и широкополую шляпу. -- А вот цветы. Ты говорил, что она любит белые нарциссы. Я нарвала их для нее. Они так прекрасно пахнут. -- Благодарю тебя, Мирьям. Ты добрая девушка, -- ответил Тотила. -- Благословение Господа да будет над твоей золотистой главой, -- сказал старый Исаак, входя в комнату. -- Здравствуй, старик, здравствуй! Какие вы добрые люди! Без вас весь Неаполь знал бы мою тайну. Как мне отблагодарить вас? Но сегодня я уже в последний раз переодеваюсь -- я решил открыто просить у отца Валерии ее руку. И тогда мы вместе отблагодарим вас. Она часто расспрашивает меня о тебе, Мирьям, и давно хочет видеть тебя. А теперь прощайте пока. Я ухожу. И, надвинув на глаза широкополую шляпу, Тотила, в грубом плаще и с корзиной цветов в руках, вышел из комнаты. Старый Исаак снял со стены связку ключей и пошел отворить ему дверь. Мирьям осталась одна. В комнате было тихо, через открытое окно проскользнул первый серебристый луч луны. Мирьям осмотрелась, потом быстро подошла к белому плащу, который Тотила оставил здесь, и прижалась к нему губами. Затем встала, подошла к окну и долго смотрела на море, на высокие горы и веселый город. Губы ее слегка шевелились, точно в молитве, и чуть слышны были слова: "На реках Вавилонских сидя, плакал род Иуды. Когда же придет день, в который утихнет твое страдание, дочь Сиона?" Тотила между тем быстро шел по дороге и через час подошел к вилле Валерии. Садовник, старый вольноотпущенный, был посвящен в тайну молодых людей. Он взял корзину с цветами, а Тотилу отвел в свою комнату. Долго сидел там молодой гот, ожидая часа, когда Валерия, простившись после ужина с отцом, выйдет к нему в беседку. Наконец, луна поднялась на известную высоту, и Тотила быстро направился к условленному месту. Вслед за ним пришла и Валерия. -- О Валерия, как невыносимо медленно тянулось время! Как я ждал этого часа! -- вскричал он, обнимая девушку. Но та отстранилась от него. -- Оставь, прошу тебя, оставь это, -- сказала она. -- Нет, я не могу оставить. Оглянись, как прекрасно все вокруг -- и эта чудная летняя ночь, и благоухающие цветы, и пение соловья. Все, все говорит нам, что мы должны быть счастливы. Неужели же ты не чувствуешь этого? -- Не знаю, я счастлива и вместе несчастна. Меня подавляет сознание моей вины перед отцом, этот обман, переодевание. -- Да, ты права. Я также не могу больше выносить этого, и сегодня именно затем и пришел сюда, чтобы предупредить тебя, что мы последний раз видимся тайком. Завтра же утром я открыто буду просить твоей руки у отца. -- Это самое лучшее решение, потому что... -- Потому что оно спасло тебе жизнь, юноша, -- раздался строгий голос, и из темного угла беседки выступила высокая фигура с обнаженным мечом. -- Отец! -- вскричала Валерия. Тотила быстро привлек к себе девушку, точно желая защитить ее. -- Прочь, варвар! Валерия, уйди от него! -- Нет, Валерий, -- решительно ответил Тотила. -- Она моя, и ничто в мире не разлучит нас. Конечно, мы неправы перед тобой в том, что скрывали свою любовь, но ведь ты же слышал, что я решил завтра открыть тебе все. -- Да, к счастью твоему, я слышал, и это спасло тебе жизнь. Один старый друг предупредил меня о твоем обмане, и я пришел сюда, чтобы убить тебя. Теперь я дарую тебе жизнь, но ты никогда не должен более видеть мою дочь. -- Отец, -- решительно заговорила тогда Валерия, -- ты знаешь, что я правдива, так знай же: я клянусь своей душой, что никогда не покину этого человека. Отец, ты с такой заботливостью, с такой любовью воспитывал меня, что до сих пор я ни разу не чувствовала, что не имею матери. Только теперь в первый раз мне недостает ее. Так пусть же хоть образ ее встанет теперь перед тобой и напомнит тебе ее последние слова. Помнишь, ты сам сколько раз говорил, что, умирая, она взяла с тебя обещание не препятствовать моему выбору, если я не захочу остаться в монастыре и пожелаю выйти замуж. -- Да, дитя мое, это была ее последняя просьба, и я обещал ей это. И видят боги, я готов исполнить обещание, если выбор твой падет на римлянина! Но отдать тебя варвару... нет, этого я не могу! -- Но, Валерий, быть может, я не в такой степени варвар, как ты думаешь? -- заметил Тотила. -- Да, отец, он не варвар. Присмотрись к нему, узнай его ближе, и ты сам увидишь, что он -- не варвар. Поверь, отец, что твоя дочь не могла бы полюбить варвара. Присмотрись к нему, -- вот все, чего мы оба просим у тебя. Старик вздохнул и после некоторого молчания сказал: -- Пойдем к могиле твоей матери, вон она под кипарисом. Там я помолюсь, и дух этой благороднейшей женщины внушит мне, что делать. И если твой выбор хорош, -- я исполню свое обещание. ГЛАВА VIII Прошло несколько месяцев. Цетег сидел в своем доме за обедом со старым школьным товарищем своим Петром, посланником Византии. Оба весело болтали, вспоминая прошлое. После обеда они ушли в кабинет и заговорили о делах. -- Нет, Петр, -- насмешливо заметил Цетег, выслушав длинную, красноречивую тираду, имевшую целью убедить его, что Юстиниан желает поддержать государство готов. -- Нет, не лукавь. Ведь я слишком хорошо знаю тебя, и ты никогда не обманешь меня. Петр в замешательстве молчал. В эту минуту слуга доложил, что какая-то дама желает видеть префекта. Тот быстро встал и вышел в приемную. -- Княгиня Готелинда! -- с удивлением вскричал он, увидя гостью, женщину со страшно обезображенным лицом: левый глаз ее вытек, и через всю левую щеку шел глубокий шрам. -- Что привело тебя сюда? -- Месть! -- ответила та резким голосом, и такой смертельной ненавистью сверкал ее единственный глаз, что Цетег невольно отступил. -- Месть -- кому же? -- спросил он. -- Дочери Теодориха! Но я не хочу задерживать тебя: я видела, как в твои ворота прошел мой старый друг, Петр. "Ну, -- подумал Цетег, -- этого ты не могла видеть, потому что я провел его через садовую калитку. Значит, вы сговорились сойтись у меня. Но чего же вам нужно у меня?" -- Я не задержу тебя долго. Ответь мне только на один вопрос: я хочу и могу погубить Амаласунту. Согласен ли ты помогать мне? "А, друг Петр, -- подумал Цетег, -- вот с каким поручением ты явился из Византии! Посмотрим, как далеко вы зашли..." И он ответил: -- Готелинда, что ты желаешь погубить ее, этому я верю, но чтобы ты могла сделать это -- сомневаюсь. -- Слушай и суди сам: я знаю, что она убийца трех герцогов, герцога Тулуна убили подле моей виллы. Перед смертью он ударил мечом убийцу. Мои люди нашли их обоих еще живыми и перенесли ко мне. Тулун -- мой двоюродный брат, ведь я также из рода Балтов. Он умер на моих руках. Убийца его перед смертью сознался, что он -- исаврийский солдат, что ты послал его к регентше, а регентша -- к герцогу. -- Кто же еще слышал это признание? -- спросил Цетег. -- Никто, кроме меня, никто и не узнает, если ты согласишься помогать мне. Если же... -- Без угроз, Готелинда. Ты сама имела неосторожность сказать, что никто, кроме тебя, не слыхал этого признания. А если ты станешь обвинять Амаласунту, тебе никто не поверит, потому что все знают, что ты -- смертельный враг регентши. Поэтому угрозами ты ничего не добьешься. Но позволь позвать сюда Петра. Мы посоветуемся. Он вышел и привел Петра. -- Теперь вместе обдумаем дело, -- начал снова префект. -- Положим, что вы погубите Амаласунту. Кого посадите вы тогда на престол? Ведь для византийского императора дорога к этому трону еще не свободна. Некоторое время Петр и Готелинда молчали, смущенные его прозорливостью. Наконец, Готелинда ответила: -- Теодагада, моего мужа, последнего Амалунга. -- Теодагада, последнего Амалунга, -- медленно повторил Цетег. И быстро соображал про себя: "Народ не любит Теодагада. Он получит корону только при содействии Византии и, следовательно, будет в ее руках, и византийцы явятся сюда раньше, чем у меня будет все готово к их встрече. Нет, это мне не выгодно, надо как можно дольше не допускать их сюда". -- Нет, -- громко ответил он. -- Мне нет расчета действовать против Амаласунты. Я на ее стороне. -- Быть может, это письмо изменит твое решение, -- сказал Петр, подавая ему письмо Амаласунты к Юстиниану. Цетег прочел его: "Несчастная! -- подумал он. -- Она сама себя погубила: она призывает византийцев, делает именно то, чего я опасался со стороны Теодагада. И теперь они явятся немедленно, хочет ли она этого или нет. И пока она будет королевой, Юстиниан будет играть роль ее защитника. Нет, Амаласунта -- конец!" -- Неблагодарная! -- громко заявил он. -- За всю мою преданность она готова погубить меня. Хорошо, господа, я ваш, и думаю, что мне удастся убедить Амаласунту самой отказаться от короны в пользу Теодагада. Благородство в ней сильнее даже властолюбия. Да, я уверен в успехе: приветствую тебя, королева готов! -- и он поклонился Готелинде. С нетерпением ожидала Амаласунта ответа Юстиниана на свое письмо: положение ее после убийства трех герцогов было очень тяжелое. Народ обвинял ее в убийстве и требовал избрания на ее место нового короля. Приверженцы Балтов требовали кровавой мести. Необходимо было обезопасить себя, пока придет помощь от Византии. И Амаласунта действовала решительно: чтобы примириться с народом, она призвала ко двору и осыпала почестями многих старых приверженцев Теодориха, героев и любимцев народа, во главе которых был седобородый Гриппа. Им она поручила ключи от Равенны и заставила поклясться, что они будут верно защищать эту крепость. И народ, видя своих любимцев в такой чести, успокоился. Оставалось еще обезопасить себя от мести сторонников Балтов. С этой целью она решила привлечь к себе третий по знатности и могуществу род готов -- Вользунгов, во главе которых стояли два брата: герцог Гунтарис и граф Арагад. Если бы Вользунги со своими сторонниками были на ее стороне, ей нечего было бы бояться. Оказалось, что привлечь их к себе было очень легко: младший из братьев, Арагад, был влюблен в Матасунту, дочь регентши. Конечно, она решила выдать дочь за графа. Но Матасунта наотрез отказалась. В сильном волнении ходила Амаласунта по комнате, перед ней спокойно стояла ее дочь, красавица Матасунта. -- Одумайся, -- горячо говорила мать. -- Что можешь ты иметь против графа Арагада? Он молод, прекрасен, любит тебя. Его род теперь, когда Балты уничтожены, считается вторым после Амалов. Ты и не подозреваешь, как необходима их поддержка моему трону, который без них может пасть. Почему же ты отказываешься? -- Потому что я не люблю его, -- спокойно ответила дочь. -- Глупости! Ты -- дочь короля, ты обязана жертвовать собою государству, интересам своего дома. -- Нет, -- отвечала Матасунта. -- Я женщина и не пожертвую своим сердцем ничему в мире. -- И это говорит моя дочь! -- вскричала Амаласунта. -- Взгляни на меня, глупое дитя: видишь, я достигла всего лучшего, что только существует на земле. -- Но ты никого не любила в своей жизни, -- прервала ее дочь. -- Ты знаешь? Откуда же? -- с удивлением спросила мать. -- Я знаю это с детства. Конечно, я была еще очень мала, когда умер мой отец, я еще не могла всего понять, но и тогда уже чувствовала, что он несчастен, и тем сильнее любила его. Теперь я давно уже поняла, чего ему недоставало: ты вышла за него только потому, что он, после Теодориха, стоял ближе всех к трону, не из любви, а только из честолюбия вышла ты за него, а он любил тебя. Амаласунта с удивлением взглянула на дочь. -- Ты очень смела и говоришь о любви так уверенно... Да ты сама любишь кого-то! -- быстро вскричала она. -- Вот почему и упрямишься. Матасунта опустила глаза и молчала. -- Говори же, -- вскричала мать. -- Неужели ты станешь отрицать истину? Неужели ты труслива, дочь Амалунгов? Девушка гордо подняла голову. -- Нет, я не труслива и не буду отрицать истины. Я люблю. -- Кого же? -- Этого никакие силы в мире не заставят меня сказать, -- ответила девушка с такой решительностью, что мать и не пыталась узнать. -- Матасунта, -- сказала мать. -- Господь благословил тебя замечательной красотой тела и души. Ты -- дочь королевы, внучка Теодориха. Неужели корона, государство готов для тебя -- ничто? -- Да, ничто. Я -- женщина и желаю любить и быть любимой, быть счастливой и сделать счастливым другого. Слово же "готы", к стыду моему должна сознаться, ничего не говорит моему сердцу. Быть может, я и не виновата в этом: ты всегда презирала их, не дорожила этими варварами, и эти впечатления детства сохранились во мне до сих пор. Больше того, я ненавижу эту корону, это государство готов: они изгнали из твоего сердца моего отца, и брата, и меня. Нет, я с детства привыкла смотреть на эту корону, как на ненавистную силу. -- О горе мне, если я виновна в этом. Но, дитя мое, если не ради короны, то сделай это ради меня, ради моей любви. -- Твоей любви, мать! Не злоупотребляй этим святым словом. Ты никогда никого не любила -- ни меня, ни моего отца, ни Аталариха. -- Но что же могла я любить, дитя мое, если не вас! -- Корону, мать, и эту ненавистную власть. Да, мать, и теперь все дело не в тебе, а в твоей короне, власти. Отрекись от нее: она не принесла ни тебе, ни всем нам ничего, кроме страданий. И теперь опасность грозит не тебе -- для тебя я пожертвовала бы всем, -- а твоей короне, трону, этому проклятию моей жизни. И ради этой короны требовать, чтобы я пожертвовала своей любовью, -- никогда, никогда! -- А, -- с гневом вскричала Амаласунта. -- Бессердечное дитя! Ты не хочешь слушать просьбы, так я буду действовать насилием: сегодня же ты отправишься гостить во Флоренцию, жена герцога Гунтариса приглашает тебя. Граф Арагад будет сопровождать тебя туда. Можешь уйти. Время заставит тебя уступить. -- Меня? -- гордо выпрямляясь, сказала Матасунта. -- Решение мое непоколебимо! И она вышла. Молча смотрела регентша ей вслед. -- Стремление к власти? Нет, не одно оно наполняет мою душу. Я люблю корону только потому, что чувствую, что могу управлять этим государством и сделать его счастливым. И, конечно, если бы это понадобилось для блага моего народа, -- я пожертвовала бы и жизнью, и короной... Так ли, Амаласунта? -- с сомнением спросила она сама себя и задумалась. В комнату между тем вошел Кассиодор. Выражение лица его было такое страдальческое, что Амаласунта испугалась. -- Ты несешь весть о несчастии! -- вскричала она. -- Нет, я хочу задать только один вопрос. -- Какой? -- Королева, -- начал старик, -- я тридцать лет служил твоему отцу и тебе, служил верно, с усердием. Я -- римлянин -- служил готам, варварам, потому что уважал ваши добродетели и верил, что Италия, неспособная более к самостоятельности, безопаснее всего может существовать под вашим владычеством, потому что ваша власть была справедлива и кротка. Я продолжал служить вам и после того, как пролилась кровь моих лучших друзей -- Боэция и Симмаха, кровь невинная, как я думаю. Но их смерть не была убийством, -- они были открыто осуждены. Теперь же... -- Ну, что же теперь? -- гордо спросила королева. -- Теперь я прихожу к тебе, моему старому другу, могу сказать, к моей ученице... -- Да, ты можешь это сказать, -- мягче сказала Амаласунта. -- К благородной дочери великого Теодориха за одним маленьким словечком. Если ты сможешь мне ответить "да" -- я буду продолжать служить тебе с той же преданностью до самой смерти. -- Что же ты хочешь спросить? -- Амаласунта, ты знаешь, что я был далеко на северной границе. Вдруг разнеслась эта ужасная весть о трех герцогах. Я бросил все и поторопился сюда. Вот уже два дня я здесь -- и с каждым часом на сердце у меня становится тяжелее, а ты так изменилась, так неспокойна, что я не решался заговорить. Но больше я не могу выдержать этой ужасной неизвестности, скажи, что ты невинна в смерти герцогов. -- А если бы я не могла сказать этого? Разве они не заслужили смерти, эти мятежники? -- Амаласунта, прошу тебя, скажи "да". -- Однако, какое близкое участие принимаешь ты в их судьбах! -- Заклинаю тебя, дочь Теодориха, скажи "да", если можешь! -- вскричал старик, падая на колени. -- Встань, Кассиодор, -- мрачно сказала королева, -- ты не имеешь права спрашивать. -- Да, -- ответил старик, вставая, -- с этой минуты не имею, потому что не принадлежу более миру. Вот, королева, ключи от моих комнат во дворце. Там ты найдешь все подарки, которые я получил от тебя и твоего отца. Я же ухожу. -- Куда, мой старый друг, куда? -- с тоской спросила Амаласунта. -- В монастырь, который я построил. Моя душа уже давно жаждет покоя, мира, и теперь я не имею уже на земле ничего дорогого. Только один совет еще хочу я дать тебе: не удерживай скипетра в своей запятнанной кровью руке -- не благословение, а только проклятие этому государству может она принести. Подумай о спасении своей души, дочь Теодориха. Да будет Господь милостив к тебе! И прежде чем Амаласунта пришла в себя, он исчез. Она бросилась за ним, чтобы вернуть его, но столкнулась в дверях с Петром, посланником Византии. -- Королева, -- сказал горбун, -- выслушай меня. Время дорого. За мной идут люди, которые не относятся к тебе ток хорошо, как я. Участь твоего государства уже решена, ты не можешь поддержать его. Прими же мое вчерашнее предложение. -- Предложение измены? Никогда! Я считаю его оскорблением и сообщу императору, чтобы он отозвал тебя. Я не хочу более иметь дела с тобой. -- Одумайся, королева, теперь уже прошло время щадить тебя. Знай, что Велизарий с войском уже идет сюда, он уже у берегов Сицилии. -- Невозможно! -- вскричала Амаласунта. -- Я отказываюсь от своей просьбы. -- Слишком поздно. Предложение, которое я высказал тебе вчера от своего имени, ты отвергаешь. Так знай же, что этого требует сам Юстиниан. Он хочет снова получить Италию, эту колыбель римского государства. Государство готов должно быть и будет уничтожено. Спасай же себя. Юстиниан предлагает тебе руку помощи, убежище при своем дворе -- выдай ему Рим, Неаполь, Равенну и другие крепости и позволь обезоружить готов и вывести их за Альпы. -- Негодяй! Неужели ты думаешь, что я изменю своему народу? Прочь! Я не уступлю корону Юстиниану без борьбы. В эту минуту вошел Цетег. По его знаку Петр вышел из комнаты. -- С чем пришел ты, Цетег? Я уже не верю тебе, -- сказала Амаласунта. -- Да, вместо того чтобы поверить мне, ты доверилась императору. И вот следствия. Королева, я никогда не обманывал тебя: Италию и Рим я люблю более, чем готов. Более всего хотел бы я видеть Италию свободной. Но если это невозможно, то пусть она лучше управляется кроткой рукой готов, чем византийскими тиранами. Я всегда думал это, так же думаю и теперь. И чтобы устранить Византию, я готов поддержать твое государство. Но говорю откровенно, что тебя, твое господство уже невозможно поддерживать: если ты захочешь воевать с Византией, тебя не послушают ни римляне, ни готы, потому что ни те, ни другие не доверяют тебе. -- Почему? Что отделяет меня от моего народа, от итальянцев? -- Твои собственные поступки: ты сама призвала в страну византийцев, ты просила у Юстиниана телохранителей. Амаласунта побледнела. -- Ты знаешь? -- К сожалению, не только я, а все заговорщики-патриоты: Петр сообщил им. И они проклинают тебя и поклялись, как только начнется война, объявить всему миру, что твое имя стоит во главе списка заговорщиков против готов. Тогда готы оставят тебя. Итак, видишь, -- Византия, готы, Италия -- все против тебя! Если борьба с Византией начнется под твоим предводительством, тебя никто не будет слушать, среди латинян и готов не будет единодушия, и государство неминуемо погибнет. Амаласунта, нужна жертва, и я требую ее во имя Италии, имя твоего народа и моего. -- Жертва? Говори, какая, я принесу всякую. -- Необходима самая высшая жертва: твоя корона. Амаласунта испытующе посмотрела на него, в груди ее происходила тяжелая борьба. -- Моя корона! -- сказала она. -- Она была так дорога для меня. Притом, могу ли я доверять тебе? Твой последний совет был преступлением. -- Я поддерживал твой трон всеми средствами, пока это было возможно, пока это было полезно для Италии, -- ответил Цетег. -- Теперь это вредит Италии, и я требую, чтобы ты отреклась, чтобы ты доказала, что любишь свой народ больше, чем корону. -- Клянусь, ты не ошибаешься. Я пожертвовала для этого народа чужой жизнью, -- она охотно остановилась на этой мысли, которая облегчала ее совесть, -- я не остановлюсь и теперь. Но кто же заменит меня? -- Последний из Амалов. -- Как? Этот трус Теодагад? -- Да, он не герой, но герои подчиняются ему. Подумай, он получил римское образование, и римляне охотно признают его. Короля же, которого могли бы выбрать Гильдебранд, Тейя и другие, они будут бояться и ненавидеть. Решайся же! Я всегда считал тебя выше других -- докажи это теперь. -- Не теперь, -- ответила Амаласунта. -- Теперь я не могу: голова моя горит. Дай мне эту ночь, чтобы собраться с силами. Завтра я объявлю тебе свое решение. КНИГА IV Теодагад ГЛАВА I На следующее утро Равенна была поражена манифестом, который гласил, что дочь Теодориха отказывается от престола в пользу своего двоюродного брата Теодагада, последнего в роде Амалунгов. Хотя новый король был известен, как человек коварный, трусливый и невероятно жадный, но как итальянцы, так и готы признали его. Итальянцы -- потому что он получил римское образование, готы -- частью потому, что он был из рода Амалунгов, и частью потому, что думали, что какой ни есть мужчина все же лучше, чем женщина. Правда, наиболее горячие готские патриоты -- Тейя и другие -- не захотели было признавать короля-труса. Но более благоразумные -- Гильдебранд, Витихис -- удержали их. -- Нет, -- спокойно говорил Витихис, -- влияние Амалов на народ очень велико, и Теодагад и Готелинда не согласятся отказаться от престола без борьбы. А борьба среди сынов одного народа может быть допущена только в случае крайней необходимости. Теперь же такой крайности нет. Теодагад, конечно, слаб, но им могут управлять сильные. Если же он окажется совершенно неспособным, то будет еще время низложить его. Вечером в тот же день во дворце Равенны был дан роскошнейший пир по случаю восшествия на престол нового короля. Шумно веселились с полными чашами в руках и готы, и итальянцы, не подозревая, что в то же время в комнате короля состоялся договор, который должен был уничтожить их государство. Король рано покинул залу пиршества, вслед за ним незаметно проскользнул и Петр. Долго и таинственно разговаривали они, наконец, по-видимому, пришли к соглашении). -- Еще одно, -- прошептал король и, встав с места, приподнял занавес и осмотрел другую комнату. Убедившись, что там нет никого, он возвратился на прежнее место и продолжал. -- Еще одно. Чтобы все эти перемены могли совершиться, было бы хорошо, даже необходимо, сделать безвредными некоторых из этих варваров. -- Я и сам уже думал об этом, -- отвечал Петр. -- Надо убрать с дороги Гильдебранда, Витихиса. -- О, ты хорошо узнал наших людей. Но, -- и он нагнулся к самому уху Петра, -- ты забыл одного самого опасного: Тейю... Он должен быть уничтожен прежде всех. -- Разве этот мрачный мечтатель так опасен? -- Опаснее всех! К тому же еще он личный мой враг, и отец его также был мне враг. -- Почему же? -- Он был моим соседом под Флоренцией. Мне хотелось иметь его участок, а он не уступал. Долго теснил я его, и наконец -- земля моя. Святая церковь уничтожила его брак, отняла все его имущество и... очень дешево уступила его мне, потому что... я оказал услуги церкви во время его процесса. -- А, понимаю. И Тейя знает эту историю? -- Нет. Но ненавидит он меня уже за одно то, что я владею его землей. А он такой человек, что вырвет своего врага из рук самого Бога. Но вернемся к делу. Прочти еще раз наш договор, и подпишем его. Петр начал читать: "Во-первых, король Теодагад отказывается от Италии и принадлежащих ей островов и провинций готского государства в пользу Юстиниана, императора византийского, и его преемников. Он обещает открыть без сопротивления Рим, Неаполь, Равенну и все остальные крепости государства. Во-вторых, король Теодагад всеми силами будет стараться обезоружить все готское войско и небольшими отрядами перевести его за Альпы. Жены и дети их по выбору могут или отправляться за войском, или идти рабами в Византию. В-третьих, за все это Юстиниан оставляет Теодагаду и его супруге право носить пожизненно титул короля. И в-четвертых..." -- Этот параграф я должен прочесть своими глазами, -- прервал Теодагад и, взяв из рук Петра документ, прочел: "В-четвертых, император оставляет королю готов не только все земли, которые составляют его, короля, частную собственность, но и королевские сокровища готов, где одного чистого золота насчитывается сорок тысяч талантов. Кроме того, он уступает ему пожизненно половину всех государственных доходов Италии..." -- А знаешь, Петр, я мог потребовать больше -- не половину, а три четверти. -- Требовать-то можно, -- ответил горбун, -- но вряд ли ты получишь: я и так уже обещал тебе много больше, чем уполномочен. -- Но все же я буду требовать. Вот я зачеркнул слово "половина" и вместо него написал "три четверти". В эту минуту вошла Амаласунта, в длинной черной мантии, в черном, усеянном серебряными звездами покрывале, очень бледная, величественная, все еще королева, несмотря на потерю короны. Особенное величие предавало ей глубокое горе, которое отражалось на бледном ее лице. -- Король готов, -- сказала она, -- прости, что я, подобно темной тени из царства мертвых, пришла омрачить день твоего празднества. Но это в последний раз. Я пришла прямо от гроба моего благородного сына, где я оплакала свое ослепление и свою вину, пришла для того, чтобы предостеречь тебя от такого же ослепления и такой же вины. Глаза Теодагада забегали от ее взгляда. -- Недоброго гостя застаю я у тебя в этот час, король готов, -- продолжала Амаласунта. -- Для короля -- все спасение в его народе: слишком поздно узнала я это, слишком поздно для себя, но, надеюсь, не поздно для моего народа. Не доверяй Византии: это щит, который раздавит того, кто станет под его защиту. Не делай того, чего требует от тебя этот человек. Я вижу, -- и она указала на документ, -- что вы уже заключили договор. Откажись от него, Теодагад, он тебя обманет. Теодагад боязливо потянул к себе документ и бросил недоверчивый взгляд на Петра. Тогда ви