рвал пропуск. - А чтоб его, этого Марина! - взревел он. - Зазнался, голоштанник, а ведь до взятия Бриля ему хвост селедки показался бы лакомым блюдом. Величает себя монсеньером, полководцем, посылает мне свои распоряжения! Приказывает и повелевает! Скажи своему начальнику, славному полководцу и важному господину, верховному повелителю и отменному распорядителю, что во исполнение его воли я сей же час, без дальних слов, вздерну монахов, а ежели ты отсюда не уберешься, то и тебя заодно. И тут мессир де Люме дал гонцу такого пинка, что тот в мгновенье ока вылетел из комнаты. - Пить! - заорал мессир де Люме. - Ну и наглец же этот Марин! Меня сейчас вырвет от злости. Без промедления повесить монахов в сарае, бродягу же фламандца заставить присутствовать при казни, а потом привести ко мне! Пусть только посмеет сказать, что я поступил не так! Зачем здесь все эти кружки и стаканы? К чертям их! Де Люме перебил всю посуду, грохот в комнате стоял невообразимый, но никто не посмел ему слово сказать. Слуги хотели подобрать осколки, но он не позволил. Он опорожнял бутылку за бутылкой, отчего злоба его только усиливалась, потом начал ходить большими шагами по осколкам, с остервенением давя их. Наконец к нему привели Уленшпигеля. - Ну? - обратился к нему де Люме. - Что сталось о твоими дружками монахами? - Их повесили, - отвечал Уленшпигель. - А мерзавец-палач, повесивший их, из корыстных побуждений распорол одному из них после смерти, точно заколотой свинье, живот и бока - думал сбыть сало аптекарю. Слово солдата больше уже не закон. Под ногами у де Люме захрустели осколки. - Ты дерзишь мне, грубая скотина! - гаркнул де Люме. - Тебя тоже казнят, но казнью позорного - не в сарае, а на площади, на глазах у всех. - Срам на вашу голову, срам и на нашу голову, - молвил Уленшпигель. - Слово солдата больше уже не закон. - Замолчи, медный лоб! - рявкнул мессир де Люме. - Срам на твою голову, - не унимался Уленшпигель. - Слово солдата больше уже не закон. Ты бы лучше карал прохвостов, торгующих человеческим жиром. При последних словах мессир де Люме кинулся к нему и замахнулся. - Бей, - сказал Уленшпигель. - Я твой пленник, но я тебя не боюсь. Слово солдата больше уже не закон. Мессир де Люме выхватил шпагу и, уж верно, заколол бы Уленшпигеля, когда бы Долговязый не схватил его за руку и не сказал: - Помилуйте его! Он смел и удал и не совершил никакого преступления. Де Люме одумался. - Пусть попросит прощения, - сказал он. Уленшпигель не пошевелился. - Не стану, - сказал он. - Пусть, по крайней мере, признает, что я был прав! - снова придя в ярость, вскричал де Люме. Уленшпигель же ему на это ответил так: - Я не лижу сапоги господам. Слово солдата уже не закон. - Поставить виселицу! - распорядился де Люме. - Увести его! Там он узнает, что слово пеньки - закон. - Добро! - молвил Уленшпигель. - А я тебе при всем народе крикну: "Слово солдата больше уже не закон!" Виселицу поставили на Большом рынке. Немного погодя весь город облетела весть о том, что будут вешать Уленшпигеля, храброго Геза. И народ проникся к нему жалостью и состраданием. И бросился на Большой рынок. Туда же прибыл верхом мессир де Люме - ему хотелось самому подать знак к приведению в исполнение своего приговора. Он окинул суровым взглядом сперва Уленшпигеля, - тот, как и полагалось осужденному, в одной рубахе стоял на лестнице, руки у него были прикручены к туловищу, на шее болталась веревка, - а затем палача, готового взяться за дело. К мессиру де Люме обратился Долговязый: - Мессир, помилуйте его! Он не изменник! Не было еще такого случая, чтобы человека вешали за чистосердечие и доброту. Услышав, что говорит Долговязый, мужчины и женщины закричали: - Сжальтесь, мессир! Пощадите, помилуйте Уленшпигеля! - Этот медный лоб мне надерзил, - сказал де Люме. - Пусть попросит прощения и признает мою правоту. - Попроси прощения и признай его правоту, - предложил Уленшпигелю Долговязый. - Слово солдата больше уже не закон, - отрезал Уленшпигель. - Вздернуть его! - приказал де Люме. Палач только было схватил веревку, как вдруг на помост взбежала, не помня себя, девушка в белом платье, с венком на голове, кинулась Уленшпигелю на шею и крикнула: - Этот юноша мой, я выхожу за него замуж! Весь народ рукоплескал ей, а женщины кричали: - Молодец, девушка, молодец! Спасла Уленшпигеля! - Это еще что такое? - спросил мессир де Люме. Ему ответил Долговязый: - В этом городе таков обычай, что невинная или незамужняя девушка имеет полное право спасти от петли мужчину, если она у подножья виселицы объявит, что согласна стать его женой. - Сам бог за него, - сказал де Люме. - Развяжите! Проезжая мимо помоста, он увидел, что девушка пытается разрезать веревки на Уленшпигеле, а палач не дает. - Кто мне за них заплатит? - говорил палач. Но девушка ничего не желала слушать. Де Люме был растроган при виде этой стройной, проворной, пылкой девушки. - Кто ты? - спросил он. - Я его невеста Неле, - отвечала она, - я пришла за ним из Фландрии. - Хорошо сделала, - сухо сказал де Люме и уехал. К Уленшпигелю приблизился Долговязый. - Юный фламандец! Ты и после свадьбы не уйдешь из нашего флота? - спросил он. - Не уйду, мессир, - отвечал Уленшпигель. - А ты, девушка, что будешь делать без мужа? - Если позволите, мессир, я буду свирельщицей на его корабле, - отвечала Неле. - Будь по-твоему, - молвил Долговязый и подарил ей к свадьбе два флорина. А Ламме, смеясь и плача от радости, говорил: - Вот еще три флорина! Мы будем есть все подряд. Плачу я. Идем в "Золотой Гребешок"! Мой друг уцелел! Да здравствует Гез! А народ рукоплескал, а они пошли в "Золотой Гребешок", и там начался пир на весь мир, и Ламме бросал из окна деньги в толпу. А Уленшпигель говорил Неле: - Любимая моя, наконец ты со мной! Слава богу! Она здесь, моя милая подружка, она со мной - и телом, и сердцем, и душою! О, эти ласковые глаза, этот хорошенький алый ротик, откуда исходят одни только добрые слова! Ты спасла мне жизнь, моя нежно любимая! Ты заиграешь на наших кораблях песню свободы. Помнишь?.. Нет, не надо вспоминать... Этот веселый час - наш, и это личико, нежное, как июньский цветок, - мое. Я в раю. Но ты плачешь?.. - Они ее убили, - сказала она и поведала ему свое горе. И, глядя друг другу в глаза, они плакали слезами любви и скорби. И на пиру они ели и пили, а Ламме смотрел на них грустным взглядом и говорил: - Жена моя! Где ты? И пришел священник и обвенчал Неле и Уленшпигеля. А утреннее солнце застало их лежащими друг подле друга на брачном ложе. И головка Неле покоилась на плече Уленшпигеля. Когда же солнце разбудило Неле, Уленшпигель сказал: - Свежее мое личико, доброе мое сердечко! Мы отомстим за Фландрию. Она поцеловала его в губы. - Удалая ты моя голова, сильные руки! - сказала она. - Господь благословит союз свирели и шпаги. - Я надену на тебя военную форму. - Прямо сейчас? - спросила она. - Прямо сейчас, - отвечал Уленшпигель. - А кто это сказал, что утром хорошо есть клубнику? Губы твои куда слаще! 9 Уленшпигель, Ламме и Неле, так же как их соратники и однокашники, отбирали у монахов все, что те ловко выуживали у народа с помощью крестных ходов, ложных чудес и прочих плутней в римско-католическом вкусе. Уленшпигель и его товарищи поступали так в нарушение приказа, отданного Молчаливым, другом свободы, но на военные расходы нужны были деньги. Впрочем, Ламме Гудзак не довольствовался звонкой монетой - он забирал в монастырях окорока, колбасы, бутылки пива и вина и возвращался оттуда с веселым видом, обвешанный битой птицей: гусями, индейками, каплунами, курами и цыплятами, ведя на веревке монастырских телят и свиней. - Это все - по праву войны, - говорил он. Радуясь всякой добыче, он приносил ее на корабль в надежде попировать на славу, но его неизменно ожидало разочарование - кок ничего не смыслил в науке изготовления жарких и подливок. Однажды Гезы, по случаю очередной победы хлопнув винца, сказали Уленшпигелю: - Что бы ни творилось на суше, от тебя ничто не укроется, тебе известны все походы. Спой нам про них! Ламме будет бить в барабан, а миловидная свирельщица станет тебе подыгрывать. И Уленшпигель начал: - Ясным и прохладным майским днем Людвиг Нассауский, вознамерившись войти в Монс (*125), не нашел ни пехоты своей, ни конницы. Кучка его приверженцев уже открыла ворота и опустила мост, дабы он мог взять город, однако большинству горожан удалось овладеть воротами и мостом. Где же солдаты графа Людвига? Горожане сейчас поднимут мост. Граф Людвиг Нассауский трубит в рог. И тут Уленшпигель запел: Где твои пешие, где верховые? Топчут они, блуждая в лесу, Ветки сухие, ландыш цветущий. Солнце, его сиятельство, ныне Гонит пот из красных свирепых лиц И лоснящихся конских крупов. Граф Людвиг в рог затрубил. Солдаты его услыхали. Тихо бей в барабан. Крупной рысью, отпустив поводья, Молнией, вихрем, Железным грохочущим смерчем Тяжелые всадники мчатся! На выручку! Эй! Живее! Живее! Мост поднимается... Шпору вонзай В окровавленный бок скакуна боевого! Мост поднимается - город потерян. Близко они. Не слишком ли поздно? Во весь опор! Отпусти поводья! Гитуа де Шомон на лихом скакуне Взлетел на мост, и мост опустился. Город взят! Слышите, слышите, Как по улицам Монса Молнией, вихрем, Смерчем железным скачут они! Слава Шомону и его скакуну! Труби в трубу, бей в барабан. Пора косить, луга благоухают; С песней жаворонок в небо взвился. Да здравствует свободная птица! Бей в барабан славы! Слава Шомону и его скакуну! Выпьем за них! Город взят! Да здравствует Гез! И Гезы пели на кораблях: Христос, воззри на воинов своих! Господь, навостри клинки! Да здравствует Гез! А Неле, смеясь, играла на свирели, а Ламме бил в барабан, и ввысь, к небесам, к престолу господа бога, поднимались златые чаши и летели песни свободы. А вокруг корабля сиренами плескались прохладные светлые волны и мерным шумом своим нежили слух. 10 В один из жарких и душных августовских дней Ламме предавался унынию. Веселый его барабан притих и заснул; из сумки торчали палочки. Уленшпигель и Неле грелись на солнце и, преисполненные любовной неги, улыбались. На марсах, пробегая глазами по морю, не видать ли где какой добычи, свистели и пели дозорные. Долговязый время от времени обращался к ним с вопросом. Но они всякий раз отвечали: - Niets (ничего). А Ламме, бледный и вялый, жалобно вздыхал. И Неле его спросила: - Что это ты, Ламме, такой скучный? А Уленшпигель добавил: - Ты похудел, мой сын. - Да, - сказал Ламме, - я скучаю и худею. Сердце мое теряет свою веселость, а славная моя морда - свою свежесть. Ну что ж, смейтесь надо мной - вы, избегнув многих опасностей, отыскали друг друга. Глумитесь над бедным Ламме - он хотя и женат, но живет вдовцом, а вот она, - тут он указал на Неле, - сумела избавить своего мужа от поцелуев веревки и теперь будет последней его любовью. Она поступила благородно, пошли ей бог счастья за это! Но только пусть она надо мной не насмехается. Да, милая Неле, не смейся над бедным Ламме. Моя жена смеется за десятерых. О женщины, женщины, вы глухи к страданиям ближнего! Да, меч разлуки пронзил мое сердце, и оно у меня болит. Исцелить же его никто не властен, кроме моей жены. - И еще кроме куска мяса, - ввернул Уленшпигель. - Да, - согласился Ламме, - но где ты найдешь мясо на этом жалком суденышке? На королевских судах в мясоед четыре раза в неделю дают мясное и три раза - рыбное. Кстати о рыбе: клянусь богом, эта мочалка только зря распаляет мне кровь, мою бедную кровь, которая скоро вся вытечет из меня вместе с другой жидкостью. А у них там и пиво, и сыр, и похлебка, и винцо. Да, там есть все для угождения их чрева: и сухари, и ржаной хлеб, и пиво, и масло, и копченый окорок. Да, да, все: и вяленая рыба, и сыр, и горчица, и соль, и бобы, и горох, и крупа, и уксус, и постное масло, и сало, и дрова, и уголь. А нам недавно воспретили забирать чей бы то ни было скот - хоть мещанский, хоть поповский, хоть дворянский. Мы едим селедку и пьем дрянное пиво. Горе мне! Я всего лишен: и ласки жены, и доброго вина, и dobbelebruinbier'а, и сытной пищи. В чем же наша отрада? - Сейчас тебе скажу, Ламме, - отозвался Уленшпигель. - Око за око, зуб за зуб. В Париже, в одном только Париже они истребили в Варфоломеевскую ночь (*126) десять тысяч человек - загубили десять тысяч вольных душ. Сам король стрелял в народ. Пробудись, фламандец, берись за топор и позабудь о милосердии - вот она, наша отрада! Бей наших врагов испанцев, бей католиков, бей их повсюду! Перестань думать о жратве. Они отвозили и мертвых и живых к реке и целыми повозками сбрасывали в воду. И мертвых и живых - ты слышишь, Ламме? Девять дней Сена была багровая от крови, вороны тучами летали над городом. Была учинена страшная резня в Ла Шаритэ, Руане, Тулузе, Бордо, Бурже, Мо. Видишь стаи объевшихся собак, валяющихся около трупов? У них устали зубы. Вороны тяжело машут крылами - слишком много съели они человеческого мяса. Ты слышишь, Ламме, как стонут души погибших? Они вопиют к отмщению, молят о сострадании. Пробудись, фламандец! Ты все толкуешь о своей жене. Я не думаю, чтобы она тебе изменила. По-моему, она от тебя без ума: да, она все еще любит тебя, бедный мой друг. Она не была в толпе тех придворных дам, которые в ночь резни нежными своими ручками снимали с убитых мужчин одежду, дабы удостовериться, сколь велики у них принадлежности. И они смеялись, эти знатные дамы, знаменитые своею порочностью. Возвеселись же, сын мой, невзирая на рыбу и на дрянное пиво! Пусть после селедки во рту остается скверный вкус - гораздо хуже запах от подобных мерзостей. Убийцы еще не успели смыть с рук своих кровь, и вот они уже за пиршественным столом режут жирных гусей и предлагают парижским красоткам кто - крылышко, кто - лапку, кто - гузку. А ведь только что они этими же самыми руками трогали другое, холодное мясо. - Я больше не буду роптать, сын мой, - молвил Ламме и встал. - Для свободных людей селедка - ортолан, дрянное пиво - мальвазия. А Уленшпигель запел: Да здравствует Гез! Полно плакать, братья. Среди разрухи и крови Расцветает роза свободы. Коли с нами бог, кто же нам тогда страшен? Пока торжествует гиена, Подходит время льва. Удар - и у твари он брюхо вспорол. Око за око, зуб за зуб. Да здравствует Гез! И песнь его подхватили Гезы на всех кораблях: Герцог обходится с нами не лучше. Око за око, зуб за зуб. Рану за рану. Да здравствует Гез! 11 Темною ночью, когда в недрах туч громыхал гром, Уленшпигель сидел с Неле на палубе и говорил: - Все огни у нас погашены. Мы - лисицы, мы ночью подкрадываемся к испанской дичи - к двадцати двум роскошным кораблям, на которых горят огни, и то не огни - то звезды, предвещающие им гибель. А мы мчимся навстречу им. Неле сказала: - Чародейная ночь! На небе темно, как в аду, зарницы сверкают, точно улыбка сатаны, вдали глухо ворчит гром, с резкими криками носятся чайки, светящимися ужами извиваются серебристые волны. Тиль, любимый мой, давай унесемся в царство духов! Прими порошок, навевающий сонные грезы!.. - А Семерых я увижу, моя дорогая? И они приняли порошок, навевающий сонные грезы. И Неле закрыла глаза Уленшпигелю, а Уленшпигель закрыл глаза Неле. И страшное зрелище им явилось. Небо, земля, море были полны мужчин, женщин, детей, трудившихся, плывших, шагавших, мечтавших. Море их колыхало, земля их носила. И они копошились, точно угри в корзинке. В небе сидели на престолах семь мужчин и женщин с яркими звездами во лбу, но лики их были смутны - Неле и Уленшпигель ясно видели одни лишь звезды. Морские валы взлетали к самому небу, неся на вспененных своих гребнях бесчисленное множество кораблей, и под напором бушующих волн корабельные мачты и снасти сшибались, сцеплялись, ломались, разрывались. Затем один корабль отделился от других. Подводная его часть была из раскаленного железа. Нос его резал волны точно ножом. Вода под ним кричала от боли. На корме сидела и хихикала Смерть; в одной руке она держала косу, а в другой бич, которым она хлестала Семерых. Один из этих Семерых был человек худой, мрачный, надменный, молчаливый. В одной руке он держал скипетр, в другой - меч. Около него сидела верхом на козе багроволицая, быстроглазая девка в расстегнутом платье, с голой грудью. Она сладострастно тянулась к старому еврею, собиравшему гвозди, и к заплывшему жиром толстяку, которого она все время поднимала, так как он то и дело падал, а какая-то худая разъяренная женщина колотила их обоих. Толстяк сдачи не давал, а равно и багроволицая его подружка. Тут же ел колбасу монах. Еще одна женщина по-змеиному ползала по земле. Она кусала старого еврея за то, что гвозди у него ржавые, заплывшего жиром мужчину - за то, что он чересчур благодушен, багроволицую деву - за влажный блеск в ее глазах, монаха - за то, что он ел колбасу, худого мужчину - за то, что у него в руке скипетр. Немного погодя все они передрались. Тот же час на море, в небе и на земле возгорелась лютая битва. Полил кровавый дождь. Корабли были порублены топорами, расстреляны из пушек и аркебуз. По воздуху в пороховом дыму носились обломки. На суше - одна медная стена на другую - шли войска. Пылали города, деревни, посевы, всюду слышались вопли, всюду лились слезы. Внезапно на фоне огня отчетливо вырисовывался гордый силуэт высокой кружевной колокольни, а мгновенье спустя она падала, как срубленный дуб. Черные всадники, вооруженные пистолетами и мечами, похожие издали на муравьев, - такая была их тут гибель, - избивали мужчин, женщин, детей. Иные, пробив лед, живыми бросали в прорубь стариков. Одни отрезали у женщин груди и посыпали раны перцем, другие вешали на печных трубах детей. Те, кто устал убивать, насиловали девушек и женщин, пьянствовали, играли в кости, погружали окровавленные пальцы в груды награбленного золота. Семь звездоносцев кричали: - Пожалейте несчастный мир! А семь призраков хохотали. И хохот их был подобен клекоту тысячи орланов. А Смерть размахивала косой. - Слышишь? - сказал Уленшпигель. - Эти хищные птицы охотятся на несчастных людей. Они питаются маленькими пташками, простыми и добрыми. Семь звездоносцев кричали: - Где же любовь? Где справедливость? Где милосердие? А семь призраков хохотали. И хохот их был подобен клекоту тысячи орланов. А Смерть бичевала их. А корабль их шел по волнам, надвое разрезая корабли, лодки, мужчин, женщин, детей. Над морем гулко раздавались стоны жертв, моливших: - Сжальтесь над нами! А красный корабль шел по телам, меж тем как призраки хохотали и клекотали орлами. А Смерть, хихикая, пила воду с кровью. А затем корабль скрылся во мгле, битва кончилась, семь звездоносцев исчезли. И Уленшпигель и Ноле ничего уже больше не видели, кроме темного неба, бурных волн, черных туч над светящимся морем да красных звезд, мерцавших совсем-совсем близко. То были огни двадцати двух кораблей. Хор грома и моря рокотал на просторе. И тогда Уленшпигель осторожно ударил в колокол и крикнул: - Испанцы! Испанцы! Держать на Флиссинген! И крик этот был подхвачен всем флотом. А Неле Уленшпигель сказал: - Серая пелена распростерлась над небом и морем. Огни горят тускло, встает заря, ветер свежеет, брызги взлетают выше палубы, льет дождь, но скоро перестанет, вот уже всходит лучезарное солнце и золотит гребни волн - это твоя улыбка, Неле, свежая, как утро, ласковая, как солнечный луч. Идут двадцать два корабля. На кораблях Гезов гремят барабаны, играют свирели, Де Люме кричит: - За принца, в погоню! Вице-адмирал Эвонт Питерсен Ворт кричит: - За принца Оранского, за адмирала - в погоню! На всех кораблях - на "Иоанне", "Лебеде", "Анне-Марии", "Гезе", "Соглашении", "Эгмонте", "Горне", "Виллеме Звейхере", "Вильгельме Молчаливом" - кричат капитаны: - За принца Оранского и адмирала - в погоню! - В погоню! Да здравствует Гез! - кричат моряки и солдаты. Шхуна Долговязого "Бриль", на которой находятся Ламме и Уленшпигель, эскортируемая "Иоанной", "Лебедем" и "Гезом", захватывает четыре вражеских корабля. Гезы всех испанцев бросают в воду, нидерландцев берут в плен, очищают вражеские суда, словно яичную скорлупу, а затем пускают их без мачт и парусов на волю зыбей. Затем бросаются в погоню за остальными восемнадцатью судами. Со стороны Антверпена задувает сильный ветер, быстроходные суда Гезов накреняются под тяжестью парусов, надутых, точно щеки монаха, подставившего лицо ветру, дующему из кухни. Корабли идут быстро. Гезы преследуют их до самого Миддельбургского рейда (*127), и тут со всех фортов по Гезам открывают огонь. Завязывается кровопролитный бой. Гезы с топорами в руках устремляются на палубы вражеских судов, и вот уже все палубы покрыты отрубленными руками и ногами - после боя их целыми корзинами выбрасывают в воду. С фортов палят. Смельчаки не обращают внимания на выстрелы и с криком: "Да здравствует Гез!" - забирают порох, орудия, пули, зерно, затем, опустошив, поджигают корабли, - и корабли долго еще потом горят и чадят на рейде, - а сами уходят во Флиссинген. Оттуда они посылают отряды в Зеландию и Голландию разрушать плотины (*128), а другие отряды помогают строить корабли, в частности - флиботы водоизмещением в сто сорок тонн, способные поднять до двадцати чугунных пушек. 12 Снег падает на корабли. Дали белым-белы, а снежные хлопья все ложатся на черную воду - и тают. Снег падает на землю. Белым-белы дороги, белым-белы еще недавно черные силуэты голых деревьев. В мертвой тишине слышно лишь, как далеко, в Гарлеме, отбивают на колокольне часы, но метель приглушает этот веселый звон. Колокола, замолчите! Колокола, прервите простую свою и мирную песню! Приближается дон Фадрике (*129), отродье кровавого герцога. Он ведет на тебя, вольный город Гарлем, тридцать пять отрядов испанцев - заклятых твоих врагов (*130). Еще он ведет двадцать два отряда валлонов, восемнадцать отрядов немцев, восемьсот всадников и мощную артиллерию. Слышишь, как дребезжит чугун смертоносных этих орудий, поставленных на колеса? Фальконеты, кулеврины, широкожерлые мортиры - все это для тебя, Гарлем. Колокола, замолчите! Веселый звон, не старайся пробиться сквозь метель! - Нет, мы, колокола, не умолкнем! Я, колокольный звон, буду прорезать метель смелою своею песнью. Гарлем - город горячих сердец, город отважных женщин. Он без боязни глядит с высоты своих колоколен на черные полчища палачей, ползущих подобно чудовищным муравьям. В его стенах - Уленшпигель, Ламме и еще сто морских Гезов. Их суда - на Гарлемском озере. - Пусть придут! - говорят горожане. - Мы - мирные жители, рыбаки, моряки, женщины. Сын герцога Альбы объявил, что отомкнет наши замки ключами своих пушек. Что ж, пусть распахнет, если сумеет, непрочные наши ворота - за ними будут стоять люди. Не умолкайте, колокола! Пробивайся, веселый звон, сквозь метель! У нас лишь непрочные стены и рвы, выкопанные, как копали их в старину. Четырнадцать пушек плюются сорокашестифунтовыми ядрами на Cruyspoort [Крестовые ворота (флам.)]. Там, где не хватает камней, ставьте людей. Наступает ночь, все трудятся не покладая рук, посмотришь кругом - словно никакого обстрела и не было. По Cruyspoort'у неприятель выпустил шестьсот восемьдесят ядер, по воротам святого Яна - шестьсот семьдесят пять. Эти ключи не отмыкают - вон уже за стенами вырос новый вал. Не умолкайте, колокола! Пробивайся, веселый звон, сквозь метель! Пушки бьют, упорно бьют по укреплениям, камни взлетают, рушится часть стены. В такой пролом может пройти целая рота. "На приступ! Бей! Бей!" - кричат враги. И вот они уже лезут; их десять тысяч; дайте им перебраться по мостам и лестницам через рвы. Наши орудия наготове. Вон стадо обреченных на гибель. Салютуйте им, пушки свободы! Пушки салютуют. Цепные ядра, горящие смоляные обручи, летя и свистя, пробивают, прорезают, поджигают, ослепляют осаждающих - вот они уже дрогнули и бегут в беспорядке. Во рву полторы тысячи трупов. Не умолкайте, колокола! Веселый звон, пробивайся же сквозь метель! Идите снова на приступ! Не смеют. Они возобновляют обстрел и подкопы. Что ж, искусные подкопщики есть и у нас. Зажгите фитиль под ними, под ними. Сюда, сюда, сейчас мы увидим любопытное зрелище! Четыреста испанцев взлетает на воздух. Это не путь к вечному огню. О нет, это красивая пляска под серебряный звон наших колоколов, под веселый их перебор! Враги и не подозревают, что принц заботится о нас, что каждый день по дорогам, которые находятся под усиленной охраной, к нам прибывают обозы с хлебом и порохом: с хлебом для нас, с порохом для них. Мы утопили и перебили в Гарлемском лесу шестьсот немцев. Мы отбили у них одиннадцать знамен, шесть орудий и пятьдесят быков. Прежде у нас была одна крепостная стена, теперь у нас их две. Женщины - и те сражаются. Их доблестным отрядом командует Кенау. Пожалуйте, палачи! Пройдитесь по нашим улицам - вам дети ножичками перережут поджилки. Не умолкайте, колокола! Веселый звон, пробивайся же сквозь метель! А счастье нам не улыбается. На Гарлемском озере флот Гезов разбит. Разбито войско, посланное нам на подмогу принцем Оранским. Стоят морозы, лютые морозы. Помощи больше ждать неоткуда. И все-таки мы целых пять месяцев выдерживаем осаду, а между тем нас - тысяча, их же - десять тысяч. Придется вступить с палачами в переговоры. Но отпрыск кровавого герцога, поклявшийся нас уничтожить, вряд ли пойдет на переговоры. Пусть выступят с оружием в руках все наши воины. Они прорвутся. Но у ворот стоят женщины - они боятся, что их одних оставят защищать город. Умолкните, колокола! Пусть не полнится более воздух вашим веселым звоном. Вот уж июнь на дворе, пахнет сеном, солнце озлащает нивы, щебечут птички. Мы голодаем пять месяцев, мы - на краю отчаяния. Мы все выйдем из Гарлема, впереди - аркебузиры, - они будут прокладывать дорогу, - потом женщины, дети, должностные лица - под охраной пехоты, стерегущей пролом. Послание, послание от сына кровавого герцога! Что оно возвещает нам? Смерть? Нет, оно дарует жизнь - дарует жизнь всем, кто находится в городе. О нечаянное милосердие! Но, быть может, это обман? Раздастся ли когда-нибудь ваш веселый звон, колокола? Враги вступают в наш город. Уленшпигеля, Ламме и Неле, одетых в немецкую военную форму, вместе с немецкими солдатами загнали в бывший монастырь августинцев - всего заключенных было тут шестьсот человек. - Сегодня нас казнят, - шепнул Уленшпигель Ламме и прижал к себе Неле - хрупкое ее тело дрожало от страха. - Жена моя! Я тебя больше не увижу! - воскликнул Ламме. - А может быть, все-таки нас спасет немецкая военная форма? Уленшпигель покачал головой в знак того, что он не верит в милосердие врагов. - Я не улавливаю шума, какой всегда бывает при погроме, - заметил Ламме. Уленшпигель же ему на это ответил так: - По уговору горожане за двести сорок тысяч флоринов откупились от погрома и казней. Сто тысяч они должны уплатить наличными в течение двенадцати дней, остальные - через три месяца. Женщинам приказано укрыться в церквах. Избиение, однако, непременно начнется. Слышишь? Сколачивают помосты, ставят виселицы. - Мы погибнем! - воскликнула Неле. - А как мне хочется есть! - Это они нарочно, - зашептал Уленшпигелю Ламме, - отпрыск кровавого герцога сказал, что от голода мы присмиреем и нас легче будет вести на казнь. - Ах, как мне хочется есть! - воскликнула Неле. Вечером пришли испанские солдаты и принесли по хлебу на шестерых. - Триста валлонских солдат повесили на рынке, - сообщили они. - Скоро и ваш черед. Гезов всегда женят на виселицах. Через сутки они опять принесли по хлебу на шестерых. - Четырем именитым гражданам отсекли головы, - сообщили они. - Двести сорок девять солдат связали и бросили в море. В этом году крабы жирные будут. А вот вы нельзя сказать, чтоб потолстели с седьмого июля - с того дня, как попали сюда. Нидерландцы - известные обжоры и пьяницы. Мы, испанцы, на вас не похожи: две фиги - вот и весь наш ужин. - То-то вы требуете от жителей, чтобы они четыре раза в день давали вам мяса такого, мяса сякого, сливок, варенья, вина, - заметил Уленшпигель, - то-то вы требуете у них молока, чтобы купать в нем ваших шлюх, и вина, в котором вы моете копыта своим лошадям. Восемнадцатого июля Неле сказала: - У меня под ногами мокро. Отчего это? - Сюда подтекает кровь, - отвечал Уленшпигель. Вечером солдаты опять принесли по хлебу на шестерых. - Где не хватает веревок, там орудует меч, - сообщили они. - Триста солдат и двадцать семь горожан, замысливших побег, шествуют теперь в ад, держа в руках свои собственные головы. На другой день кровь опять потекла в монастырь. Солдаты пришли, как обычно, но хлеба на этот раз не принесли; они лишь окинули узников внимательным взглядом. - Пятьсот валлонов, англичан и шотландцев, которым вчера отсекли головы, выглядели лучше, - заметили солдаты. - Правда, эти уж очень изголодались, да ведь и то сказать: кому же и подыхать с голоду, как не беднякам, как не Гезам? И точно: бледные, исхудалые, изможденные, дрожавшие от холода, узники казались бесплотными призраками. Шестнадцатого августа в пять часов вечера солдаты со смехом вошли в монастырь и начали раздавать хлеб, сыр и разливать пиво. - Это предсмертное пиршество, - заметил Ламме. В десять часов к монастырю подошли четыре военных отряда. Военачальники отдали приказ отворить ворота, затем велели заключенным выстроиться по четыре в ряд и идти за барабанщиками и трубачами до тех пор, пока им не прикажут остановиться. Мостовые на некоторых улицах были красны от крови. А вели заключенных на Поле виселиц. На лугу так и стояли лужи крови, кровь была и под городскою стеной. Тучами летали вороны. Солнце заходило в туманной дымке, но было еще светло, в небесной вышине зажигались робкие звездочки. Внезапно раздался жалобный вой. - Это кричат Гезы в форте Фейке, за городом, - их ведено уморить голодом, - заметили солдаты. - Мы тоже... мы тоже умрем, - сказала Неле и заплакала. - Пепел бьется о мою грудь, - сказал Уленшпигель. - Ох, если б мне попался кровавый герцог, - нарочно по-фламандски воскликнул Ламме (конвойные не понимали благородного этого языка), - я бы заставил его глотать все эти веревки, виселицы, плахи, дыбы, гири, сапоги, пока бы он не лопнул! Я бы поил его кровью, которую он пролил, а когда бы он наконец лопнул, из его кишок повылезли бы щепки и железки, но лопнуть-то пусть бы он лопнул, а околевать бы еще подождал, чтобы я мог своими руками вырвать его ядовитое сердце, а потом я заставил бы кровавого герцога съесть его в сыром виде. Вот тогда-то он, уж верно, низринулся бы в серную адову бездну и дьявол велел бы ему жевать и пережевывать его до скончания века. - Аминь! - подхватили Уленшпигель и Неле. - Послушай, ты ничего не видишь? - обратилась Неле к Уленшпигелю. - Ничего, - отвечал тот. - Я вижу на западе пятерых мужчин и двух женщин - они уселись в кружок, - сказала Неле. - Один из них в пурпуровой мантии и в золотой короне. Верно, это их предводитель. Остальные в лохмотьях и в рубище. А на востоке появились еще Семеро, и у них тоже, как видно, есть свой главарь - в пурпуровой мантии, но без короны. И движутся они к западу и нападают на тех семерых. И завязывают с ними бой в облаках. Но больше я ничего не вижу. - Семеро!.. - проговорил Уленшпигель. - Я слышу, - продолжала Неле, - чей-то голос, шелестящий в листве, совсем близко от нас, едва уловимый, как дуновение ветра: Средь войны и огня, Среди пик и мечей Ищи. В смерти, в крови, В разрухе, в слезах Найди. - Не мы, так кто-нибудь другой освободит землю Фландрскую, - сказал Уленшпигель. - Темнеет, солдаты зажигают факелы. Поле виселиц близко. Любимая моя, зачем ты пошла за мной? Ты больше ничего не слышишь, Неле? - Слышу, - отвечала она. - Среди высоких хлебов лязгнуло оружие. А вон там; на пригорке, как раз над нами, вспыхнул на стали багровый отсвет факелов. Я вижу огненные кончики аркебузных фитилей. Что же наши конвойные - спят иль ослепли? Слышишь громовый залп? Видишь, как падают испанцы, сраженные пулями? Слышишь крик: "Да здравствует Гез!"? Вон они с копьями наперевес бегут вверх по тропинке! Вон они с топорами в руках спускаются с холма! Да здравствует Гез! - Да здравствует Гез! - кричат Уленшпигель и Ламме. - Гляди: воины протягивают нам оружие! - говорит Неле. - Бери, Ламме, бери, мой родной Уленшпигель! Да здравствует Гез! - Да здравствует Гез! - все как один кричат пленники. - Аркебузиры не прекращают огня, - говорит Неле. - Испанцы падают как подкошенные - они освещены факелами. Да здравствует Гез! - Да здравствует Гез! - кричат избавители. - Да здравствует Гез! - кричат Уленшпигель и пленники. - Испанцы в железном кольце. Бей их! Бей! Попадали все. Бей! Нет им пощады! Война не на жизнь, а на смерть! А теперь забирай все, что под руку попадется, и айда в Энкхейзен! Эй, кому суконная и шелковая одежда палачей? Оружие у всех есть? - У всех! У всех! - отзываются пленники. И они отчаливают в Энкхейзен, и в Энкхейзене остаются освобожденные вместе с Уленшпигелем, Ламме и Неле немцы - остаются, чтобы охранять город. А Ламме, Неле и Уленшпигель возвращаются на корабли. И вновь над вольным морем звучит: "Да здравствует Гез!" И корабли крейсируют под Флиссингеном. 13 Здесь Ламме снова повеселел. Он не без удовольствия сходил на сушу и охотился на быков, баранов и домашнюю птицу, словно это были зайцы, олени или ортоланы. И на питательную эту охоту он шел не один. Любо-дорого было смотреть, как возвращался целый отряд охотников во главе с Ламме и, как они, невзирая на запрет, тащили за рога крупный рогатый скот, как они гнали мелкий, как подгоняли хворостиной стада гусей и несли на кончиках багров кур, каплунов, цыплят. На кораблях в такие дни пировали и веселились. А Ламме говорил: - Благовонный пар поднимается к небесам, и господа ангелы в восторге восклицают: "Ах, как вкусно!" Так, крейсируя, наткнулись они в один прекрасный день на лиссабонскую торговую флотилию, водитель которой не знал, что Флиссинген перешел в руки Гезов. И вот уже флотилия окружена, ей приказывают бросить якорь. Да здравствует Гез! Барабаны и трубы призывают на абордаж. У купцов есть пушки, пики, топоры, аркебузы. С кораблей Гезов сыплются пули и ядра. Их аркебузиры, схоронившись за деревянным прикрытием у грот-мачты, расстреливают лиссабонцев в упор, а сами при этом не подвергаются ни малейшей опасности. Купцы падают как подкошенные. - Сюда! Сюда! - кричит Уленшпигель, обращаясь к Неле и Ламме. - Вот пряности, драгоценности, редкостные товары, сахар, мускат, гвоздика, имбирь, реалы, дукаты, блестящие "золотые барашки"! [золотой барашек - французская и фландрская золотая монета] Пятьсот тысяч с лишним. Испанцы покроют нам военные расходы. Упьемся вражьей кровью! Отслужим мессу Гезов - дадим противнику бой! И Уленшпигель с Ламме дерутся как львы. Неле за деревянным прикрытием играет на свирели. Захвачена вся флотилия. Подсчитали потери: у испанцев оказалось тысяча человек убитых, у Гезов - триста, среди них - кок с флибота "Бриль". Уленшпигель испросил дозволения обратиться с речью к Долговязому и к морякам, каковое дозволение Долговязый дал ему без всяких разговоров. И Уленшпигель обратился к ним с такими словами: - Господин капитан, и вы, ребята! Нам сегодня досталось изрядное количество пряностей, а вот этот пузанок по имени Ламме уверяет, что бедный наш покойник, царство ему небесное, был в своем деле не великий искусник. Давайте поставим на его место Ламме - он будет кормить нас дивными рагу и божественными супами. - Ладно, - сказали Долговязый и моряки. - Пусть Ламме будет корабельным коком. Мы ему дадим большую деревянную ложку - пусть он ею боцает всех - от юнги до боцмана, если кто сунет свой нос в его котлы и кастрюли. - Господин капитан, товарищи мои и друзья! - заговорил Ламме. - Я плачу от радости, ибо я ничем не заслужил столь великой чести. Но уж коли выбор ваш пал на меня, недостойного, то мне ничего иного не остается, как принять на себя высокие обязанности магистра кулинарного искусства на, славном флиботе "Бриль", однако покорнейше вас прошу облечь меня высшей кухонной властью, дабы ваш кок, то есть я, имел полное право препятствовать любому из вас, съедать долю другого. Тут Долговязый и Гезы вскричали: - Да здравствует Ламме! Мы даем тебе это право! - Но у меня еще есть к вам одна покорная просьба! - продолжал Ламме. - Я человек крупный, грузный и сырой. У меня объемистое пузо, объемистый желудок. Бедная моя жена - да возвратит мне ее господь! - всегда давала мне удвоенную порцию. Вот об этой милости я вас и прошу. Тут Долговязый, Уленшпигель и моряки вскричали: - Ты будешь получать удвоенную порцию, Ламме! А Ламме, внезапно закручинившись, молвил: - Жена моя! Красавица моя! В разлуке с тобой меня может утешить только одно: при исполнении своих обязанностей я буду воскрешать в памяти дивную твою кухню в нашем уютном домике. - Тебе надлежит дать присягу, сын мой, - сказал Уленшпигель. - Принесите большую деревянную ложку и большой медный котел. - Клянусь господом богом, имя которого я сейчас призываю, - начал Ламме, - быть верным принцу Оранскому по прозвищу Молчаливый, правящему вместо короля Голландией и Зеландией, мессиру де Люме, адмиралу доблестного нашего флота, и мессиру Долговязому, вице-адмиралу и командиру корабля "Бриль". Клянусь по мере слабых сил моих изготовлять ниспосылаемые нам судьбой мясо и птицу, следуя правилам и обычаям славных поваров древности, оставивших прекрасные книги с рисунками о великом кулинарном искусстве. Клянусь кормить этим капитана, мессира Долговязого, его помощника, каковым является мой друг Уленшпигель, и всех вас, боцман, рулевой, боцман-мат, юнги, солдаты, канониры, мундшенк, камбузный; вестовой при капитане, лекарь, трубач, матросы и все прочие. Если жаркое будет недожарено, если птица; не подрумянится, если от супа будет исходить неприятный запах, вредный для пищеварения, если аромат подливки не заставит вас всех, - разумеется, с моего позволения, - ринуться в кухню, если вы у меня не повеселеете и не раздобреете, я откажусь исполнять высокие мои обязанности, ибо почту себя неспособным занимать престол кухонный. Да поможет мне бог и в этой жизни, и в будущей! - Да здравствует наш кок, король кухни, император жарких! - воскликнули все. - По воскресеньям он будет получать не удвоенную, а утроенную порцию! Так Ламме сделался коком на корабле "Бриль". И пока в кастрюлях кипел аппетитно пахнущий суп, он с гордым видом стоял подле двери камбуза, держа, словно скипетр, большую деревянную ложку. И по воскресеньям он получал утроенную порцию. Когда же Гезам случалось помериться силами с врагом, Ламме не без удовольствия оставался в соусной своей лаборатории; впрочем, иногда он все же выходил на палубу, раз за разом стрелял из аркебузы и сейчас же уходил обратно в камбуз - за кушаньями нужен был глаз. Добросовестный повар и храбрый воин, он стал всеобщим любимцем. В камбуз, однако ж, он не пускал никого. Он бывал зол как черт на непрошеных гостей и лупил их деревянной ложкой и наискось и плашмя - без всякой пощады. С той поры все его стали звать Ламме Лев. 14 Корабли Гезов печет солнце, мочит дождь, порошит снег, сечет град, а они и зимою и летом бороздят океан и Шельду. Поднятые паруса напоминают лебедей, лебедей белой свободы. Белый цвет означает свободу, синий - величие, оранжевый - принца Оранского; вот почему на гордых этих кораблях плещутся трехцветные флаги. На всех парусах, на всех парусах славные летят корабли! Волны ударяются о борта, валы обдают пеной. Гордые корабли Гезов, быстрые, как облака, гонимые северным ветром, идут, бегут, летят по реке, касаясь парусами воды. Слышите, как они режут носом воду? Да здравствует Гез, бог свободных людей! Шхуны, флиботы, буеры, корветы быстры, как ветер - предвестник бури, как грозовая туча. Да здравствует Гез! Буеры, корветы, плоскодонные суда скользят по реке. На носу кораблей зияют смертоносные жерла длинных кулеврин, корабли неуклонно стремятся вперед, и рассекаемые волны провожают их стоном. Да здравствует Гез! На всех парусах, на всех парусах славные летят корабли! Волны ударяются о борта, валы обдают пеной. Корабли идут ночью и днем, в дождь, в бурю, в метель! Христос глядит на них с облака, с солнца, со звезд - глядит и улыбается. Да здравствует Гез! 15 Весть об их победах дошла до кровавого короля. Смерть уже глодала палача, внутри у него кишели черви. Жалкий, нелюдимый, он бродил по переходам Вальядолидского дворца, еле передвигая распухшие и точно свинцом налитые ноги. Жестокосердный тиран никогда не пел. Когда занималась заря, он не радовался. Когда солнце божественной улыбкой освещало его владения, он не ликовал. Зато Уленшпигель, Ламме и Неле хоть и могли в любую минуту поплатиться кто чем: Уленшпигель и Ламме - шкурой, Неле - нежной своей кожей, хоть и жили они сегодняшним днем, а все же распевали, как птички, и каждый погашенный Гезами костер приносил им больше отрады, нежели извергу-королю пожар, истребивший весь город. Между тем принц Оранский, Вильгельм Молчаливый, лишил адмиральского звания мессира Люме де ла Марк за крайнюю его жестокость. Вместо него принц назначил мессира Баувена Эваутсена Ворста. Кроме того, он изыскал средства уплатить крестьянам за хлеб, отобранный у них Гезами, вернуть им все, что у них было отнято, и следил за тем, чтобы католики пользовались наравне со всеми полной свободой вероисповедания, чтобы никто их не преследовал и обид им не чинил. 16 Под ясным небом по светлым волнам летят корабли Гезов, а на кораблях увеселяют слух свирели, волынки, булькают бутылки, звенят стаканы, сверкает оружие. - А ну, - говорит Уленшпигель, - бей в барабан славы, бей в барабан веселья! Да здравствует Гез! Испанцы побеждены, вампир укрощен. Море - наше, Бриль взят. Берег - наш, начиная с Ньивпора и туда дальше, к Остенде и Бланненберге. Зеландские острова, устье Шельды, устье Мааса, устье Рейна до самого Гельдерна - все это наше. Наши - Тессел, Влиланд, Терсхеллинг, Амеланд, Роттум и Боркум. Да здравствует Гез! Наши - Делфт и Дордрехт. Это пороховая нить. Фитиль держит сам господь бог. Палачи уходят из Роттердама. Свобода совести, точно лев, наделенный когтями и зубами правосудия, отбила графство Зютфенское, города Дейтихем, Дусбург, Хоор, Ольдензейль, а на Вельнюире - Гаттем, Эльберг и Хардервейк. Да здравствует Гез! Это как молния, это как гром: в наших руках Камней, Сволле, Гассел, Стенвейк, а вслед за ними Аудеватер, Гауда, Лейден. Да здравствует Гез! Наши - Бюрен и Энкхейзен! Мы еще не взяли Амстердама, Схоонговена и Миддельбурга. Не беда! Все в свое время добудут терпеливые наши клинки. Да здравствует Гез! Выпьем испанского вина! Выпьем из тех самых чаш, из которых испанцы пили кровь своих жертв. Мы двинемся через Зейдер-Зе, по речкам, рекам и каналам. Северная Голландия, Южная Голландия и Зеландия - наши. Мы отвоюем Восточную и Западную Фрисландию. Бриль будет пристанищем для наших кораблей, гнездом для наседок свободы. Да здравствует Гез! Слышите, как во Фландрии, возлюбленной нашей отчизне, раздается призыв к отмщению? Там куют оружие, точат мечи. Все пришло в движение, все дрожит, как струны арфы от дуновения теплого ветра, от дыхания душ, выходящих из могил, из костров, из окровавленных тел. Всюду брожение: в Геннегау, Брабанте, Люксембурге, Лимбурге, Намюре, вольном городе Льеже - везде! Кровь всходит и колосится. Жатва созрела для серпа. Да здравствует Гез! Наше теперь Ноорд-Зе, широкое Северное море! У нас отличные пушки, гордые корабли, команды отважных и грозных моряков, куда входят и бродяги, и разбойнички, и священники, примкнувшие к Гезам, и дворяне, и мещане, и ремесленники, спасающиеся от преследования. С нами все, кто за свободу. Да здравствует Гез! Филипп, кровавый король, где ты? Альба, где ты? На тебе священная шляпа - дар святейшего владыки (*131), а ты беснуешься и богохульствуешь. Бейте в барабан веселья! Выпьем! Да здравствует Гез! В золотые чаши льется вино. Пусть вам весело пьется! Ризы церковные, в которые облеклись простолюдины, залиты красным. Ветер треплет хоругви. Музыка, громче! Вам, свирели, играть, вам, волынки, пищать, вам, барабаны, отбивать гордую дробь свободы. Да здравствует Гез! 17 На дворе стоял волчий месяц - декабрь. Капли дождя иголками падали в воду. Гезы крейсировали в Зейдер-Зе. Труба адмирала созвала на флагманское судно капитанов шхун и флиботов; вместе с ними явился и Уленшпигель. - Вот что, - обратившись прежде всего к Уленшпигелю, заговорил адмирал, - принц за верную твою службу и во внимание к твоим большим заслугам назначает тебя капитаном корабля "Бриль". На, держи грамоту. - Благодарю вас, господин адмирал, - молвил Уленшпигель. - Хоть я человек скромный, а все же я возглавлю корабль, и надеюсь, что, возглавив его, я сумею с божьей помощью обезглавить Испанию и отделить от нее Фландрию и Голландию - я разумею Зейд и Ноорд Неерланде. - Отлично, - сказал адмирал. - А теперь, - заговорил он, обращаясь уже ко всем, - я должен вам сообщить, что амстердамские католики (*132) намерены осадить Энкхейзен. Они еще не вышли из Эйского канала. Будем же крейсировать у выхода и не пропустим их. По каждому кораблю тиранов, который посмеет показать в Зейдер-Зе свой корпус, - огонь! - Мы его разнесем в щепы! Да здравствует Гез! - вскричали все. Вернувшись на свой корабль, Уленшпигель созвал на палубу моряков и солдат и передал приказ адмирала. - У нас есть крылья - это паруса, - объявили они, - у нас есть коньки - это кили наших кораблей, у нас есть гигантские руки - это абордажные крючья. Да здравствует Гез! Флот вышел и начал крейсировать в одной миле от Амстердама - таким образом, без дозволения Гезов никто не мог ни проникнуть в город, ни выйти оттуда. На пятый день дождь перестал, небо расчистилось, но ветер усилился, Амстердам словно вымер. Вдруг Уленшпигель увидел, что на палубу взбегает корабельный truxman - парень, научившийся бойко болтать по-французски и по-фламандски, но еще лучше изучивший науку чревоугодия, а за ним гонится Ламме и изо всех сил колотит его деревянной ложкой. - Ах ты мерзавец! - кричит Ламме. - Прежде времени присоседился к жаркому и, думаешь, тебе это с рук сойдет? Лезь на мачту и погляди, нет ли какого шевеления на амстердамских судах. Так-то дело будет лучше. - А что ты мне за это дашь? - спросил truxman. - Сначала сделай дело, а потом уже проси вознаграждения, - сказал Ламме. - А не полезешь, я прикажу тебя высечь, разбойничья твоя рожа. И не поможет тебе твое знание французского языка. - Чудесный язык - язык любви в войны! - заметил truxman и стал взбираться на мачту. - Ну, лоботряс, что там? - спросил Ламме. - Ни в городе, ни на кораблях ничего не видать, - отвечал truxman и, спустившись, сказал: - А теперь плати. - Довольно с тебя того, что ты у меня спер, - рассудил Ламме. - Но только это тебе впрок не пойдет - все равно отдашь назад. Тут truxman опять вскарабкался на мачту и крикнул: - Ламме! Ламме! К тебе в камбуз вор забрался! - Ключ от камбуза у меня в кармане, - сказал Ламме. Но тут Уленшпигель отвел Ламме в сторону и сказал: - Сын мой! Тишина, царящая в Амстердаме, меня страшит. Это неспроста. - Я тоже так думаю, - согласился Ламме. - Вода в кувшинах замерзает, битая птица точно деревянная, колбаса покрывается инеем, коровье масло твердое, как камень, постное масло все побелело; соль высохла, как песок на солнцепеке. - Скоро грянут морозы, - сказал Уленшпигель, - тогда амстердамцы подвезут артиллерию и несметною ратью ударят на нас. Уленшпигель отправился на флагманское судно и поделился своими опасениями с адмиралом, но тот ему сказал: - Ветер дует со стороны Англии. Надо ожидать снега, а не мороза. Возвращайся на свой корабль. И Уленшпигель ушел. Ночью повалил снег, а немного погодя ветер подул со стороны Норвегии, море замерзло, и теперь по нему можно было ходить, как по полу. Адмирал все это видел. Боясь, как бы амстердамцы не пришли по льду и не подожгли корабли, он приказал солдатам держать наготове коньки - на случай, если придется вести бой на льду, а канонирам - наложить побольше ядер возле лафетов, зарядить и чугунные и стальные орудия и держать в руках зажженные фитили. Амстердамцы, однако ж, не показывались. И так прошла неделя. На восьмой день к вечеру Уленшпигель распорядился устроить для моряков и солдат обильную пирушку, которая могла бы послужить им панцирем от пронизывающего ветра. Ламме, однако ж, возразил: - У нас ничего нет, кроме сухарей и плохого пива. - Да здравствует Гез! - крикнули солдаты и моряки. - Это будет наш постный пир перед битвой. - Битва начнется не скоро, - заметил Ламме. - Амстердамцы непременно придут и попытаются поджечь корабли, но только не нынче ночью. Им надо еще предварительно собраться у камелька и выпить несколько стаканов глинтвейна с мадерским сахаром, - вот бы нам его сейчас господь послал! - а затем, когда их неторопливая, разумная, беспрестанно прерываемая возлиянием беседа зайдет за полночь, они наконец решат, что решить, стоит с нами воевать на будущей неделе или же не стоит, всего лучше завтра. А завтра, снова попивая глинтвейн с мадерским сахаром, - эх, кабы и нам его сейчас послал господь! - они опять в конце чинной, неторопливой, прерываемой многократными возлияниями беседы решат, что им необходимо еще раз собраться, дабы удостовериться, выдержит лед большое войско или не выдержит. И сей опыт произведут для них люди ученые, которые потом представят им свои расчеты в письменном виде. Ознакомившись с ними, амстердамцы уразумеют, что толщина льда - пол-локтя и что он достаточно крепок, чтобы выдержать несколько сот человек вместе с пушками и полевыми орудиями. Затем, еще раз собравшись на совещание, они во время чинной, неторопливой, то и дело прерываемой прикладыванием к стаканам с глинтвейном беседы обсудят, как поступить с нами за то, что мы присвоили достояние лиссабонских купцов: только ли напасть на нас или еще и сжечь наши корабли. И в конце концов после долгих размышлений и колебаний они сойдутся на том, что корабли наши надлежит захватить, но не жечь, хотя по справедливости следовало бы именно сжечь. - Так-то оно так, - сказал Уленшпигель, - но разве ты не видишь, что в домах зажигают огни и что по улицам забегали какие-то люди с фонарями? - Это они от холода, - высказал предположение Ламме и, вздохнув, прибавил: - Все съедено. Ни говядины, ни птицы, ни вина - увы, - нет даже доброго dobbelebier'а [сорт крепкого пива (флам.)] - ничего, кроме сухарей и скверного пива. Кто меня любит - за мной! - Куда ты? - спросил Уленшпигель. - Сходить с корабля не приказано. - Сын мой, - сказал Ламме, - ты теперь капитан и хозяин корабля. Коли ты меня не пускаешь, я останусь. Но только, будь добр, прими в рассуждение, что позавчера мы доели последнюю колбасу и что в такое тяжелое время огонь в камбузе - это солнце для всех боевых друзей. Кто из нас отказался бы втянуть в себя запах подливки или же усладиться душистым букетом божественного напитка, настоянного на веселящих душу цветах радости, смеха и благоволения? Вот почему, капитан и верный мой друг, я решаюсь тебе признаться: у меня душа изныла оттого, что я ничего не ем, оттого, что я люблю покой, оттого, что я убиваю без содрогания разве лишь нежную гусыню, жирного цыпленка и сочную индейку, а между тем мне приходится делить с тобой все тяготы походной жизни. Ты видишь огонек? Это огонек на богатой ферме, где много крупного и мелкого скота. А знаешь, кто там живет? Фрисландский лодочник, по прозвищу Песочек, тот самый, который предал мессира д'Андло и привел в Энкхейзен, где тогда еще свирепствовал Альба, восемнадцать несчастных дворян с их друзьями, и по милости этого лодочника их всех казнили в Брюсселе на Конном базаре. Этот предатель по имени Слоссе получил от герцога за свое предательство две тысячи флоринов. На эту цену крови новоявленный Иуда купил вон ту ферму, сколько-то голов крупного скота и всю эту землю, а земля здесь родит хорошо, от скота у него изрядный приплод, - так, постепенно, он и разбогател. - Пепел бьется о мою грудь, - сказал Уленшпигель. - Час божьего гнева пробил. - А равно и час кормежки, - подхватил Ламме. - Отряди со мной двадцать молодцов, отважных солдат и моряков, и я захвачу предателя. - Я сам поведу их, - сказал Уленшпигель. - Кто за справедливость, - вперед! Но только не все, не все, мои дорогие! Достаточно двадцати человек! Иначе кто же будет охранять корабль? Бросьте жребий. Жребий выпал вот этим двадцати? Ну, идемте. Кости никогда не обманут. Привяжите коньки и бегите по направлению к звезде Венере - она горит как раз над домом предателя. С топорами за плечом скользите, летите, все двадцать удальцов, а сияющая я мерцающая звезда укажет вам дорогу к зверю в берлогу. Ветер свистит и крутит на льду белые снежные вихри. Вперед, храбрецы! Вы не переговариваетесь и не поете. Вы молча несетесь прямо к звезде. Только лед визжит под коньками. Если кто из вас упадет - поднимается мигом. Мы близко от берега. Даже тени человеческой не видно на белом снегу, ни одна птица не пролетит в морозном воздухе. Сбросьте коньки! Вот мы и на земле, вот луга. Привяжите снова коньки. Затаив дыхание, мы окружаем ферму. Уленшпигель постучался. Залаяли собаки. Уленшпигель опять постучался. Отворяется окно, и baes, высунувшись, окликает: - Кто ты таков? Он видит только Уленшпигеля. Остальные спрятались за keet'ом, то есть за прачечной. - Мессир де Буссю (*133) приказал тебе немедленно явиться в Амстердам, - говорит Уленшпигель. - А пропуск у тебя есть? - отворяя дверь, спрашивает хозяин. - Вот он, - отвечает Уленшпигель, показывая на двадцать Гезов, которые вслед за ним устремляются в проем. Войдя, Уленшпигель объявляет: - Ты - лодочник Слоссе, предатель, заманивший в ловушку мессиров д'Андло, Баттенбурга и других. Где цена крови? Фермер затрясся. - Вы - Гезы! - воскликнул он. - Простите меня! Я не ведал, что творил. Сейчас у меня нет ни гроша. Я все вам отдам. - Тут темно, - заговорил Ламме. - Дай нам свечей - сальных или же восковых. - Сальные свечи висят вон там, - сказал baes. Когда зажгли свечу, один из Гезов, стоявших около очага, сказал: - Тут холодно! Давайте разведем огонь! Смотрите, какое хорошее топливо! Указав на сухие цветы в горшках, он взял один из них за макушку, тряхнул его вместе с горшком, горшок упал, и по полу рассыпались дукаты, флорины и реалы. - Вот где деньги, - промолвил Гез, указывая на другие горшки. И точно: вытряхнув из них землю, Гезы обнаружили десять тысяч флоринов. А baes, глядя на это, кричал и плакал. На крик сбежались в одном белье работники и служанки. Мужчин, попытавшихся вступиться за хозяина, связали. Женщины, особливо молодые, стыдливо прятались за мужчин. Ламме выступил вперед и сказал: - Отвечай, предатель, где ключи от погреба, от конюшни, от хлева и от овчарни? - Подлые грабители! - завопил baes. - Чтоб вам околеть на виселице! - Пробил час божьего гнева. Давай ключи! - Господь за меня отомстит, - сказал baes и отдал ключи. Опустошив ферму, Гезы понеслись к своим кораблям - легкокрылым жилищам свободы. - Я корабельный кок, я корабельный кок! - идя впереди, говорил Ламме. - Везите славные салазки, нагруженные вином и пивом, тащите за рога или как-нибудь, еще быков, лошадей, свиней, баранов, гоните стадо, поющее естественными своими голосами! В корзинках воркуют голуби. Каплунам, которых кормили на убой просом, негде повернуться в клетках. Я корабельный кок. Ишь как лед визжит под коньками! Вот мы и на кораблях. Завтра заиграет кухонная музыка. Спускайте блоки! Просуньте веревки под брюхо коням, быкам и коровам! Я люблю смотреть, как они висят на веревке, просунутой под брюхо. А завтра к нам в брюхо просунется сочное жаркое. На корабль животных поднимает лебедка. Мы их поджарим на угольках. Бросайте мне сюда в трюм пулярок, гусей, уток, каплунов! Кто свернет им шею? Корабельный кок. Дверь заперта, ключ у меня в кармане. Хвалите господа на кухне. Да здравствует Гез! А Уленшпигель привел на флагманское судно Дирика Слоссе и других пленников, скуливших и плакавших от страха перед веревкой. На шум вышел мессир Ворст. - Что тебе? - увидев Уленшпигеля и его спутников, озаренных багровым светом факелов, спросил он. Уленшпигель же ему на это ответил так: - Нынче ночью мы захватили прямо у него на ферме Дирика Слоссе, заманившего восемнадцать человек в ловушку. Вот он. Остальные - его работники и служанки; они ни в чем не виноваты. С этими словами Уленшпигель передал мессиру Ворсту кошель с деньгами. - Эти флорины из царства Флоры, - пояснил он, - они произрастали в цветочных горшках в доме предателя. Всего их тут десять тысяч. - Вы не должны были уходить с корабля, - заметил мессир Ворст, - но так как вы вернулись с победой, то я вас прощаю. Добро пожаловать, пленники, и ты, кошель с флоринами, и вы, смельчаки, - вам я, согласно морским законам и обычаям, жалую треть. Другая треть пойдет флоту, а еще одна треть - монсеньеру Оранскому. Предателя повесить немедленно! Исполнив приказ адмирала, Гезы прорубили во льду прорубь и бросили туда тело Дирика Слоссе. Мессир Ворст обратился к Гезам с вопросом: - Разве вокруг кораблей выросла трава? Я слышу кудахтанье кур, блеянье баранов, мычанье быков и коров. - Это все пленники нашего чревоугодия, - отвечал Уленшпигель. - Они уплатят нам выкуп в виде жаркого. Самый лучший выкуп получите вы, господин адмирал. Что касается работников и служанок, - а среди служанок есть миловидные и смазливые, - то я возьму их к себе на корабль. Уведя их, он обратился к ним с такими словами: - Парни и девушки! Вы находитесь на лучшем из всех кораблей. У нас что ни день, то пирушка, попойка, гульба. Если вы намерены отсюда уйти - платите выкуп. Если же соблаговолите остаться, то живите, как мы: трудитесь не покладая рук и ешьте за обе щеки. Что касается вас, милашки, то я властью капитана предоставляю вам полную свободу: хотите не меняйте своих дружков, с которыми вы пришли к нам на корабль, хотите выберите кого-нибудь из храбрых Гезов и вступите с ними в брак - мне это безразлично. Милки, однако ж, пожелали остаться верными своим дружкам, за исключением одной - эта, с улыбкой поглядев на Ламме, спросила, не хочет ли он ее ласк. - Очень вам благодарен, милочка, но сердце мое занято, - отвечал Ламме. - Этот чудак женат, - видя, что девушка расстроилась, пояснили ей Гезы. Но девушка, повернувшись к Ламме спиной, тут же выбрала себе другого, такого же толстопузого и толстоморденького. В этот день и потом еще несколько дней подряд на кораблях мяса было невпроед, а вина - хоть залейся, и Уленшпигель говорил: - Да здравствует Гез! Дуй, холодный ветер, - мы нагреем воздух нашим дыханием! В нашем сердце горит огонь любви к свободе, горит огонь ненависти к врагу. Выпьем вина! Вино - это молоко, которое пьют зрелые мужи. Да здравствует Гез! И Неле пила из золотого кубка, и, разрумянившись от ветра, играла на свирели. И всем Гезам, невзирая на холод, весело пилось и елось на палубе. 18 Внезапно на берегу зажглись факелы, и при их свете весь флот увидел сверкавшую оружием черную толпу. Затем факелы так же внезапно погасли, и снова воцарилась тьма. По приказу адмирала был подан тревожный сигнал. Все огни на судах были потушены. Моряки и солдаты, вооружившись топорами, залегли на палубе. Доблестные канониры с фитилями в руках стояли около пушек, заряженных картечью и цепными ядрами. Было заранее условлено: как скоро адмирал и капитаны крикнут: "Сто шагов!", что должно было означать расстояние, на которое подошел неприятель, канонирам надлежит открыть огонь с носа, с кормы и с борта. И капитаны услышали голос мессира Ворста: - Смерть тому, кто заговорит громко! И они повторили за ним: - Смерть тому, кто заговорит громко! Ночь была звездная, но луна не светила. - Слышишь? - говорил Уленшпигель Ламме голосом тихим, как дыхание призрака. - Слышишь говор? Это амстердамцы; Слышишь, как визжит лед под их коньками? Быстро бегут! Слышно, как они переговариваются. Вот что они говорят: "Лежебоки Гезы дрыхнут. Лиссабонские денежки будут наши!" Зажигают факелы. Видишь их осадные лестницы, видишь их мерзкие хари, всю длинную цепь атакующих? Их тут более тысячи. - Сто шагов! - крикнул мессир Ворст. - Сто шагов! - крикнули капитаны. И тут раздался громоподобный залп, а вслед за тем - жалобные крики людей, попадавших на лед. - Залп из восьмидесяти орудий! - сказал Уленшпигель. - Бегут! Гляди, гляди! Факелы удаляются! - В погоню! - крикнул адмирал Ворст. - В погоню! - крикнули капитаны. Погоня, однако ж, длилась недолго: беглецам не надо было бежать лишних сто шагов, а в быстроте они могли бы поспорить с перепуганными зайцами. А на людях, стонавших и умиравших на льду, были обнаружены золото, драгоценности и веревки для того, чтобы вязать Гезов. И после этой победы Гезы говорили: - Als God met ons is, wie tegen ons zai lijn? (Коли с нами бог, кто же нам тогда страшен?) Да здравствует Гез! А на третий день утром мессир Ворст, охваченный тревогой, ждал нового нападения. Ламме выскочил на палубу и сказал Уленшпигелю: - Отведи меня к этому адмиралу, который не хотел тебя Слушать, когда ты предсказывал мороз. - Иди один, - сказал Уленшпигель. Ламме запер камбуз на ключ и пошел к адмиралу. Тот стоял на палубе и вглядывался в даль, не заметно ли какого-нибудь движения в стороне Амстердама. Ламме приблизился к нему. - Господин адмирал, - заговорил он, - может ли скромный корабельный кок высказать свое мнение? - Говори, сын мой, - молвил адмирал. - Монсеньер! - продолжал Ламме. - Вода в кувшинах тает, битая птица отошла, на колбасе уже нет инея, коровье масло отмякло, масло постное вновь стало жидким, соль отволгла. Скоро дождь пойдет - стало быть, мы спасены, монсеньер. - Кто ты таков? - спросил мессир Ворст. - Я кок с корабля "Бриль", - отвечал Ламме Гудзак. - И ежели все эти великие ученые, именующие себя астрономами, гадают по звездам так же хорошо, как я по приправам, они бы, уж верно, сказали нам, что ночью будет оттепель и страшнейшая вьюга. Но только оттепель продлится недолго. И, сказавши это, Ламме вернулся к Уленшпигелю, а в полдень обратился к нему с такими словами: - Я опять оказался пророком: небо нахмурилось, ветер бушует, идет теплый дождь, вода поднялась на целый фут. Вечером он радостно воскликнул: - Северное море вздулось, начался прилив, громадные волны хлынули в Зейдер-Зе и ломают лед - лед трескается и осыпает искрящимися осколками корабли! А вот и крупа! Адмирал отдал приказ отойти от Амстердама, а воды столько, что поплыл наш самый большой корабль. Вот мы уже в Энкхейзенской гавани. Море замерзает снова. Я опять оказался пророком. Господь сотворил чудо. А Уленшпигель сказал: - Благословен бог наш - выпьем во славу божью! И прошла зима, и настало лето. 19 В половине августа, когда куры, наевшись зерен, пребывают глухи к призывам петуха, трубящего им о своей любви, Уленшпигель сказал морякам и солдатам: - Кровавый герцог осмелился издать в Утрехте благодетельный указ (*134), в котором он среди прочих благостынь и щедрот грозит непокорным жителям Нидерландов голодом, смертью, разором. "Все, кто еще не сдался, будут уничтожены, - вещает он, - его королевское величество заселит ваш край иностранцами". Кусай, герцог, кусай! Зубы гадюки ломаются о напильник. Напильник - это мы. Да здравствует Гез! Альба, ты опьянел от крови! Неужели ты думаешь, что мы убоимся твоих угроз или же уверуем в твое милосердие? Твои хваленые полки, о которых ты раззвонил на весь мир, все эти "Непобедимые", "Неустрашимые", "Бессмертные", вот уже семь месяцев обстреливают Гарлем - слабо укрепленный город, который защищают одни местные жители. И при взрывах твои "Бессмертные" так же кувыркаются в воздухе, как и простые смертные. Горожане поливали их смолой. В конце концов твои войска все же покрыли себя неувядаемой славой, перебив безоружных. Ты слышишь, палач? Час божьего гнева пробил. Гарлем потерял своих храбрых защитников, из его камней сочится кровь. Он потерял и истратил за время осады миллион двести восемьдесят тысяч флоринов. Власть епископа восстановлена. С сияющим лицом он на скорую руку освящает храмы. На этих освящениях присутствует сам дон Фадрике. Епископ моет ему руки, но господь видит, что кровь с них не смывается. Епископ причащает дона Фадрике и тела, и крови - простому народу это не полагается. И звонят колокола безмятежно и приятно для слуха - точно ангелы поют на кладбище. Око за око! Зуб за зуб! Да здравствует Гез! 20 Во Флиссингене Неле заболела горячкой. Ей пришлось оставить корабль, и она нашла приют у реформата Питерса на Турвен-Ке. Уленшпигель тужил, и все же ему было теперь за нее спокойнее: в благоприятном исходе болезни он не сомневался, а испанские пули достать ее там не могли. Он не отходил от нее, как, впрочем, и Ламме, ухаживал за ней и еще крепче, чем прежде, любил. И однажды у него с Ламме произошел такой разговор: - Ты знаешь новость, верный мой друг? - спросил Уленшпигель. - Нет, сын мой, - отвечал Ламме. - Ты видел флибот, который недавно присоединился к нашему флоту? Тебе известно, кто там каждый день играет на виоле? - Когда стояли холода, я, должно быть, простудился и оглох на оба уха, - сказал Ламме. - Чего ты смеешься, сын мой? Уленшпигель, однако ж, продолжал: - Как-то раз там кто-то пел фламадскую lied [песню (флам.)] - голосок, по-моему, приятный. - Ах! - вздохнул Ламме. - Она тоже играла на виоле и пела. - А другую новость ты знаешь? - продолжал Уленшпигель. - Ничего я не знаю, сын мой, - отвечал Ламме. Уленшпигель сообщил: - Мы получили приказ подняться по Шельде до Антверпена и захватить либо сжечь вражеские суда. Людям пощады не давать. Что ты на это скажешь, пузан? - Ох, ох, ох! - вздохнул Ламме. - В этой несчастной стране только и разговору что о сожжениях, повешениях, утоплениях и прочих средствах истребления горемычных людей! Когда же наконец настанет долгожданный мир, когда же наконец никто нам не будет мешать жарить куропаток, цыплят, яичницу с колбасой? Я предпочитаю кровяную колбасу - ливерная слишком жирна. - Желанная эта пора настанет, когда во фландрских садах на яблонях, сливах и вишнях заместо яблок, слив и вишен на каждой ветке будет висеть испанец, - отвечал Уленшпигель. - Ах! Мне бы только сыскать мою жену, мою дорогую, милую, любимую, ласковую, ненаглядную, верную жену! - воскликнул Ламме. - Да будет тебе известно, сын мой, что я никогда не был и никогда не буду рогат. Нрав у моей жены был строгий и уравновешенный. Мужского общества она чуждалась. Правда, она любила наряжаться, но это уже чисто женское свойство. Я был ее поваром, стряпухой, судомойкой - я говорю об этом с гордостью - и впредь был бы рад служить ей. Но я был также ее супругом и повелителем. - Оставим этот разговор, - сказал Уленшпигель. - Ты слышишь команду адмирала: "Выбрать якоря!"? А капитаны повторяют его команду. Стало быть, мы отчаливаем. - Куда ты? - спросила Уленшпигеля Неле. - На корабль, - отвечал он. - Без меня? - спросила она. - Да, - отвечал Уленшпигель. - А ты не подумал о том, что я буду очень беспокоиться о тебе? - спросила она. - Ненаглядная ты моя! - сказал Уленшпигель. - Ведь у меня шкура железная. - Не говори глупостей, - сказала Неле. - На тебе суконная, а не железная куртка; под ней твое тело, а оно у тебя, так же точно как и у меня, состоит из костей и из мяса. Если тебя ранят, кто за тобой будет ходить? Ты истечешь кровью на поле битвы. Нет, я пойду с тобой! - Ну, а если копья, мечи, ядра, топоры, молотки меня не тронут, а обрушатся на твое нежное тело, - на кого ты меня, несчастного, тогда покинешь? - спросил Уленшпигель. Неле, однако ж, стояла на своем: - Я хочу быть с тобой. Это совсем не опасно. Я спрячусь за деревянным прикрытием вместе с аркебузирами. - Если ты пойдешь, то я останусь, и милого твоему сердцу Уленшпигеля назовут трусом и предателем. Дай лучше я спою тебе песенку: Природа - оружейник мой: В железе грудь и темя - тоже. Я защищен двойною кожей: Своей природной и стальной. Уродка-смерть мне строит рожи, Но ей не совладать со мной - Я защищен двойною кожей: Своей природной и стальной. Жить - вот призыв мой боевой, Под солнцем жить - всего дороже! Я защищен двойною кожей: Своей природной и стальной. Так он, с песней на устах, и убежал, не забыв, однако, поцеловать на прощанье дрожащие губки и милые глазки Неле, а Неле, в жару, и смеялась и плакала. В Антверпене Гезы захватили все суда Альбы, включая те, что стояли в гавани. В город они ворвались белым днем, освободили пленных, а кое-кого, наоборот, взяли в плен, чтобы получить выкуп. Они угоняли некоторых горожан под страхом Смерти и не давали им рта раскрыть. Уленшпигель сказал Ламме: - Сын адмирала содержится в заключении у каноника. Надо его освободить. Войдя в дом каноника, они увидели сына адмирала и жирного, толстопузого монаха - монах, ярясь, уговаривал его вернуться в лоно святой матери-церкви. Молодой человек, однако ж, не пожелал. Он пошел за Уленшпигелем. Ламме между тем схватил монаха за капюшон и потащил по антверпенским улицам. - С тебя причитается сто флоринов выкупу, - приговаривал он. - Почему ты еле-еле плетешься? А ну, пошевеливайся! Что у тебя, свинец в сандалиях, что ли? Шагай, шагай, мешок с салом, ларь, набитый жратвой, брюхо, налитое супом! - Да я и так шагаю, господин Гез, я и так шагаю, - в сердцах отвечал тот. - Однако ж, не во гнев вашей аркебузе будь сказано, вы такой же тучный, пузатый и жирный мужчина, как я. - Как ты смеешь, поганый монах, - толкнув его, вскричал Ламме, - сравнивать свой дармоедский, бесполезный монастырский жир с моим фламандским жиром, который я накопил честным путем - в трудах, в треволнениях и в боях? А ну, бегом, не то я тебя, как собаку, пинком пришпорю! Монах, однако ж, в самом деле не в силах был бежать - он совсем запыхался. Запыхался и Ламме. Так, отдуваясь, добрались они до корабля. 21 Гезы взяли Раммекенс, Гертрейденберг и Алкмар, а затем вернулись во Флиссинген. Выздоровевшая Неле вышла встречать Уленшпигеля в гавань. - Тиль, милый мой Тиль! - увидев его, воскликнула она. - Ты не ранен? Уленшпигель запел: Жить - вот призыв мой боевой, Под солнцем жить - всего дороже! Я защищен двойною кожей: Свой природной и стальной. - Ох! - волоча ногу, кряхтел Ламме. - Вокруг него сыплются пули, гранаты, цепные ядра, а ему это равно что ветер. Ты, Уленшпигель, как видно, - дух, и ты тоже, Неле: вы вечно молоды, всегда веселы. - Почему ты волочишь ногу? - спросила Неле. - Потому что я не дух и никогда духом не буду, - отвечал Ламме. - Меня хватили топором по бедру, - ах, какие белые, полные бедра были у моей жены! Гляди: кровь идет. Ох, ох, ох! Некому за мной, горемычным, поухаживать! Неле рассердилась. - На что тебе жена-клятвопреступница? - спросила она. - Не надо говорить о ней дурно, - сказал Ламме. - На, держи, это мазь, - сказала Неле. - Я берегла ее для Уленшпигеля. Приложи к ране. Перевязав рану, Ламме повеселел: от мази сразу прошла жгучая боль. Они поднялись на корабль втроем. Неле обратила внимание на монаха, расхаживавшего со связанными руками. - Кто это? - спросила она. - Лицо знакомое. Где-то я его видела. - С него причитается сто флоринов выкупу, - сказал Ламме. 22 В этот день флот веселился. Невзирая на холодный декабрьский ветер, невзирая на дождь, невзирая на снег, все морские Гезы собрались на палубах кораблей. На зеландских шляпах тускло отсвечивали серебряные полумесяцы. А Уленшпигель пел: Лейден свободен (*136), кровавый герцог из Нидерландов бежит: Громче звоните, колокола, Пусть песней своею звон ваш наполнит воздух; Звените, бутылки, звените, стаканы! От побоев очухавшись, пес Хвост поднимает И глазом, залитым кровью, Оглядывается на палки. Его разбитая челюсть Дрожит, отвалилась. Убрался кровавый герцог. Звените, бутылки, звените, стаканы. Да здравствует Гез! Себя укусил бы от злости пес, Да выбила зубы дубинка. Уныло башку он повесил, Скулит о поре обжорства и смерти. Убрался кровавый герцог, Так бей в барабан славы, Так бей в барабан войны! Да здравствует Гез! Он кричит сатане: "Душу песью продам я - Дай силы мне только на час!" "Что селедки душа, что твоя - Все едино", - в ответ сатана. Обломаны зубы собачьи - Не хватал бы жестких кусков! Убрался кровавый герцог, Да здравствует Гез! Дворняжки хромые, кривые, паршивые, Что живут и дохнут на мусорных кучах, Одна за другой задирают лапы На того, кто губил из любви к убийству. Да здравствует Гез! Он не любил ни друзей, ни женщин, Ни веселья, ни солнца, ни хозяина, Никого, кроме Смерти, своей невесты, Которая лапы его перебила, - Добрый подарок перед помолвкой, - Потому что здоровые Смерти не любы; Бей в барабан отрады, Да здравствует Гез! И снова дворняжки, паршивые, Кривые, хромые, косые, Одна за другой задирают лапы, Его обдавая горячим и смрадным. С ними псы и гончие и цепные, Собаки из Венгрии, из Брабанта, Из Намюра и Люксембурга. Да здравствует Гез! Он тащится, морда в пене, Чтобы сдохнуть у ног хозяина, Который его пинает За то, что он мало кусался. В аду он со Смертью играет свадьбу. "Мой герцог" - она его величает. "Моя инквизиция" - он ее кличет. Да здравствует Гез! Громче звоните, колокола, Воздух наполните песней своей; Звените, бутылки, звените, стаканы: Да здравствует Гез! ЧАСТЬ ПЯТАЯ 1 Как скоро монах, которого привел на корабль Ламме, удостоверился, что Гезы не собираются убивать его, а только хотят взять выкуп, то стал задирать нос. - Ай, ай, ай! - говорил он, расхаживая и яростно мотая головой. - Ай, ай, ай! В какую бездну мерзостей, гадостей, пакостей и гнусностей я попал, ступив ногой в деревянное это корыто! Если бы господь не помазал меня... - Собачьим салом? - спрашивали Гезы. - Сами вы собаки! - огрызался монах и продолжал разглагольствовать: - Да, да, паршивые, грязные, худые бродячие собаки, сбежавшие с тучного пути святой нашей матери - римско-католической церкви и устремившиеся по бесплодной тропе презренной голодранки - церкви реформатской. Да, да, если б меня сейчас не было на деревянной этой посудине, в этом вашем корыте, господь давно бы уже низринул его в пучину морскую вместе со всеми вами, вместе с окаянным вашим оружием, с бесовскими вашими пушками, с вашим певуном-капитаном, с богомерзкими вашими полумесяцами. Да, да, господь низринул бы вас в неисследимую глубину царства сатаны, и там бы вы не горели, нет! Вы бы там коченели, дрожали, замерзали до скончания века. Да, да, так царь небесный угасил бы в ваших сердцах огнь злочестивой ненависти к нашей доброй матери - святой римско-католической церкви, к святым угодникам, к архиереям и к благодетельным, мягким и мудрым королевским указам. Да, да! А я с заоблачных райских высот глядел бы на вас, а вы были бы белые-белые, синие-синие от холода. 'Т sy! 'Т sy! 'Т sy! (И да будет так, да будет так, да будет так!) Матросы, солдаты и юнги потешались над ним и стреляли в него сухим горохом из трубочек. А он закрывал лицо руками от пуль. 2 На смену кровавому герцогу пришли менее жестокие властелины - Медина-Сели и Рекесенс (*137). После них именем короля правили Генеральные штаты (*138). Между тем жители Зеландии и Голландии (*139), которым очень помогли море и плотины - эти естественные валы и крепостные стены, - воздвигали богу свободных людей свободные храмы, а палачам-папистам никто не мешал тут же, рядом, распевать молитвы, а принц Оранский решил не создавать династию наместников короля. От Гентского замирения (*140) ждали, что оно раз навсегда положит конец вражде, но не тут-то было: противники замирения валлоны разгромили Бельгию (*141). Эти самые paternosterknecht'ы [прислужники "Отче наш" (лат. и флам.), то есть католики], с крупными черными четками на шее (две тысячи таких четок были впоследствии найдены в Спиенне и в Геннегау), отбирали в полях и лугах лучших коней и быков и угоняли их тысячами, уводили женщин и девушек, не платили за постой, сжигали в амбарах крестьян, с оружием в руках защищавших плоды тяжких своих трудов. И народ говорил: - Того и гляди, нагрянет к нам дон Хуан (*142) со своими испанцами, а его высочество - с французами, но только не с гугенотами, а с папистами, а Молчаливый, чтобы ему не мешали править Голландией, Зеландией, Гельдерном, Утрехтом и Оверэйсселем, заключил тайный договор с герцогом Анжуйским (*143) и уступил ему Бельгию, и герцог станет королем Бельгийским. Некоторые все же не теряли надежды. - В распоряжении Генеральных штатов двадцать тысяч пехотинцев, мощная артиллерия и славная конница, - говорили они. - Такому войску никакие иноземцы не страшны. Более осведомленные, однако, возражали: - У Генеральных штатов есть двадцать тысяч пехотинцев, но только не в поле, а на бумаге. Конница у них малочисленная, paternosterknecht'ы крадут их коней в одной миле от лагеря. Артиллерии у них совсем нет - последние сто пушек с порохом и ядрами они отправили дону Себастьяну Португальскому. Неизвестно, куда делись два миллиона экю, которые мы в четыре срока внесли в виде налогов и контрибуций. Жители Гента и Брюсселя вооружаются. Гент стоит за реформу, а куда гентцы, туда и брюссельцы. В Брюсселе мужчины возводят укрепления, а чтобы им было веселее, женщины бьют в бубны. А Гент Отважный посылает Брюсселю Веселому порох и пушки, а то у Брюсселя их маловато для защиты от "недовольных" (*144) и от испанцев. И теперь и в городах и в селах, in't plat landt, все видят, что нельзя верить ни знатным господам, ни кому бы то ни было. И все мы, горожане и селяне, шибко горюем: мы не то что деньги, а и кровь свою отдаем для блага родины, а жизнь в родном краю все не становится легче. И бельгийцы встревожены и огорчены, что нет у них надежных вождей, которые повели бы их в бой и привели к победе, а между тем бельгийцы не пожалели бы усилий для того, чтобы стереть с лица земли врагов свободы. И говорили между собой люди осведомленные: - Когда в Генте происходило замирение, голландские и бельгийские сеньоры поклялись искоренить вражду, поклялись, что Бельгия и Нидерланды будут оказывать друг другу помощь, отменили королевские указы и конфискации, объявили, что-католики и реформаты больше не будут преследовать друг друга, обещали уничтожить оскорбительные для нас колонны, трофеи, надписи и изображения, которые остались после герцога Альбы. Однако в сердцах главарей вражда не утихла. Дворяне и попы делают все для того, чтобы союз областей распался. Они проедают деньги, предназначенные на содержание армии. Пятнадцать тысяч судебных дел о возвращении конфискованного имущества не разбираются. Лютеране и католики объединяются против кальвинистов. Законные наследники не могут добиться, чтобы из их владений были изгнаны узурпаторы. Памятник герцогу (*145) свален, но в сердцах дворян и попов образ инквизиции запечатлелся неизгладимо. И злосчастное крестьянство, и удрученные горожане - все ждали, когда же наконец придет храбрый и надежный вождь и поведет их в бой за свободу. И они говорили между собой: - Где же эти высокие особы, подписавшие Соглашение, объединившиеся якобы для пользы отечества? Зачем же эти двуличные люди заключали так называемый "священный" союз? Затем, чтобы немедленно его расторгнуть? Для чего понадобились все эти шумные сборища? Только для того, чтобы навлечь гнев короля, а потом снова разбрестись? Но ведь так поступают последние трусы и предатели. Если б все эти крупнопоместные и мелкопоместные дворяне, - а их там было пятьсот человек, - заключили меж собой истинно братский союз, они сумели бы нас защитить от извергов-испанцев. Но они, подобно Эгмонту и Горну, пожертвовали благом Бельгии ради своего собственного блага. - Ой, беда! - говорил народ. - К нам пожаловал честолюбивый красавец дон Хуан - он враг Филиппа, но еще более ярый враг нашей родины. Он ставленник папы и свой собственный. Дворянство и духовенство предали нас. Дворянство и духовенство только играют в войну. На стенах домов в Генте и Брюсселе, на мачтах кораблей, принадлежащих Гезам, можно прочитать имена изменников - полководцев и комендантов крепостей: имя графа де Лидекерне, сдавшего без боя свой замок дону Хуану; льежского профоса, собиравшегося продать город дону Хуану; господ Арсхота, Мансфельда, Берлеймана, Рассенхина (*146); имена членов Государственного совета - правителя фрисландии Жоржа де Лалена и главнокомандующего Росиньоля, эмиссара дона Хуана, кровавого посредника между Филиппом и Хауреги (*147), покушавшимся, но неудачно, на жизнь принца Оранского; имя архиепископа Камбрейского, намеревавшегося впустить испанцев в Камбре; имена антверпенских иезуитов, предложивших Генеральным штатам три бочки золота, то есть два миллиона флоринов, за то, чтобы не разрушать замок в Антверпене и сдать его целехоньким дону Хуану; имя епископа Льежского; имена католических "златоустов", клеветавших на патриотов; имя епископа Утрехтского, от коего горожане потребовали выбрать другое место для плетения сети измены, и названия нищенствующих орденов, ливших воду на мельницу дона Хуана. Жители Хертогенбоса прибили к позорному столбу имя кармелитского монаха Пьера, который при поддержке епископа и прочего духовенства чуть было не сдал город дону Хуану. Жители Дуэ не повесили in effigie [в изображении (лат.); в средние века существовал обычай: если преступника не удавалось разыскать, казнь совершали над его изображением] ректора местного университета, державшего сторону испанцев. Зато на кораблях Гезов болтались куклы, на груди у которых были написаны имена монахов, настоятелей монастырей в прелатов, а также имена тысячи восьмисот богатых монахинь и монастырок из Малинской обители бегинок, чьи пожертвования тратились палачами, терзавшими их родину, на то, чтобы объедаться, рядиться и красоваться. И еще на этих куклах, на этих позорных столбах можно было прочитать имена предателей - коменданта крепости Филиппвиль маркиза д'Арро, разбазаривавшего боевые и съестные припасы, для того чтобы под предлогом их нехватки сдать потом крепость врагу; имя Бельвера, который сдал Лимбург, хотя город мог держаться еще восемь месяцев; имя председателя высшего совета Фландрии, председателей Брюггского и Малинского магистратов, с нетерпением ждавших дона Хуана; имена членов Гельдернской счетной палаты; закрытой за измену; имена членов Брабантского совета, должностных лиц из герцогской канцелярии, членов тайного и финансового совета при герцоге; имена Мененского наместника и бургомистра, а равно и тех злодеев, которые пропустили две тысячи французов, шедших грабить соседнее графство Артуа. - Ой, беда! - говорили между собой горожане. - Герцога Анжуйского теперь отсюда не выкуришь. Мечтает стать королем. Видели, как он вступал в Монс - низкорослый, толстозадый, носатый, желтолицый, криворотый? Наследный этот принц склонен к противоестественной любви. И, дабы сочетать в его титуле женственность с мужественностью, о нем говорят за глаза: "Ее высочество герцог Анжуйский". Уленшпигель долго о чем-то думал. Потом запел: Небо синеет, солнце сияет; Крепом обвейте знамена, Крепом - эфесы шпаг; Все украшения спрячьте, К стене зеркала поверните) Я песню пою о Смерти, Пою о предателях песню (*148). Они наступили ногой на живот И на горло краям горделивым: Брабанту, Фландрии, Люксембургу, Артуа, Геннегау, Антверпену. Попы и дворяне - предатели. Их привлекает нажива. Пою о предателях песню. Повсюду враги мародерствуют, Испанец ворвался в Антверпен (*149), А начальники и прелаты Разъезжают по улицам города, Одетые в шелк и золото, Их пьяные рожи лоснятся, Подлость их обличая. Милостью их инквизиция Восторжествует снова, И новые Тительманы За ересь вновь арестуют Глухонемых. Пою о предателях песню. А вы, презренные трусы, Подписавшие Соглашенье, Прокляты будьте навеки! Вас в бою не увидишь: Как воронье, вы стремитесь Испанцам вослед. Бей в барабан скорби! Край бельгийский, грядущее Тебе не дарует прощенья За то, что, вооруженный, Себя ты позволил грабить. Помедли с приходом, грядущее, Вон из кожи лезут предатели: С каждым днем их все больше, Они захватили все должности, И мелкому крупный - подмога. Они сговорились Борьбе помешать Раздорами и нерадением, Предательскими уловками. Зеркала затяните крепом, Крепом - эфесы шпаг. Пою о предателях песню. Они объявляют мятежниками Испанцев (*150) и "недовольных", Им помогать запрещают, Давать им ночлег и пищу, Порох и пули свинцовые. Если же те попадутся И дрожат в ожиданье веревки, Их сразу отпустят на волю. "Вставай!" - говорят брюссельцы, "Вставай!" - говорят гентцы И весь бельгийский народ. Хотят вас на растерзанье Отдать королю и папе, Папе, который на Фландрию Крестовый поход снарядил. Идут хапуги продажные На запах крови - Скопища псов, Змей и гиен. Напиваться и жрать им хочется. Бедная наша родина Для разрухи и смерти созрела. Это не дон Хуан, Который вовсю трудился За Фарнезе, любимчика папского (*151), А те, кого одарила ты Почестями и золотом, Кто жен твоих исповедовал, Твоих дочерей и сынов! Они тебя наземь бросили, Нож острый к горлу приставили, А нож - у испанца в руке. Они над тобой издевались, Чествуя принца Оранского, Когда он приехал в Брюссель (*152). Когда над каналом вечером Взлетали огни потешные, Взрывались, трещали весело, И плыли ладьи триумфальные, И рябило в глазах от ковров и картин, - Разыгрывалась, о Бельгия, История Иосифа, Которого братья продали. 3 Монах, видя, что его не останавливают, стал все выше задирать нос. А моряки и солдаты, чтобы раздразнить его, ругали божью матерь, святых, издевались над католическими обрядами. Монах неистовствовал и изливал на них потоки брани. - Да, да! - вопил он. - Я попал в вертеп к Гезам! Да, да, вот они где, окаянные враги отечества! А еще говорят, что инквизитор, святой человек, много их сжег! Какое там много! Кого-кого, а этих отвратительных червей развелось предовольно. Да, да, на прекрасных славных кораблях его величества, прежде сверкавших чистотой, кишмя кишат черви - Гезы, да, да, зловонные черви! Да, да, все это именно черви, грязные, вонючие, мерзкие черви - и певун-капитан, и повар с его поганым пузом и все остальные с богомерзкими их полумесяцами. Когда король с помощью артиллерии начнет надраивать свои корабли, то, дабы истребить эту ужасную, гнусную, зловонную заразу, ему придется истратить более ста тысяч флоринов на порох и ядра. Да, да, все вы рождены на ложе Люциферовой супруги, осужденной жить с сатаной среди червивых стен, под червивым пологом, на червивой подстилке. Да, да, от этого омерзительного сожительства и произошли Гезы. И я на вас плюю! Послушав такие речи, Гезы наконец сказали: - Чего мы церемонимся с этим дармоедом? Он все время ругает нас на все корки. Повесим его - и вся недолга! И бодро взялись за дело. Когда же принесли веревку, к мачте приставили лестницу и начали скручивать монаху руки; монах взмолился: - Смилуйтесь, господа Гезы! Это бес злобы говорил во мне, бес, а не я сам, ваш смиренный пленник, бедный инок, у которого только одна шея. Сжальтесь надо мною, милостивцы, суньте мне в рот кляп, если хотите, - это не очень вкусно, но все-таки лучше виселицы! Гезы не слушали монаха и, невзирая на ожесточенное его сопротивление, тащили к лестнице. Наконец монах так дико завизжал, что Ламме, которому Уленшпигель, сидя возле него в камбузе, перевязывал рану, всполошился. - Сын мой! Сын мой! - сказал он. - Они украли у меня свинью и режут ее. Ах они, разбойники! Эх, кабы я мог встать! Уленшпигель поднялся на палубу, но-вместо свиньи увидел монаха. Монах опустился перед ним на колени и простер к нему руки. - Господин капитан, предводитель отважных Гезов, гроза врагов своих на суше и на море! - завопил он. - Ваши солдаты хотят меня повесить за мое словоблудие. Но это несправедливо, господин капитан! В таком случае накиньте пеньковый воротник на всех адвокатов, прокуроров, на всех проповедников и на всех женщин, но тогда род человеческий прекратится. Избавьте меня от веревки, государь мой, заставьте вечно за себя бога молить, моими молитвами вы избавитесь от вечной муки! Простите меня! Бес празднословия совратил меня, и я говорил без умолку. Вот беда-то какая! У меня желчь разлилась - оттого я и наговорил такого, чего прежде и в мыслях не держал. Пощадите, господин капитан, а вы, господа, попросите за меня! Неожиданно на палубе появился в одном белье Ламме и сказал: - Капитан, и вы, друзья мои! Значит, это не свинья визжала, а монах? Очень рад, очень рад. Уленшпигель, сын мой, я имею тебе предложить касательно его преподобия нечто весьма любопытное. Даруй ему жизнь, но не оставляй на свободе, а то он непременно учинит какую-нибудь пакость. Вели смастерить для него на палубе клетку, как для каплунов: чтоб воздуху было достаточно, но чтоб в ней можно было только сидеть и лежать. Я стану откармливать его, и если только он не будет съедать, сколько я захочу, пусть его повесят. - Коли не будет съедать - повесим, - сказали Уленшпигель и другие Гезы. - Что ты задумал, пузан? - спросил монах. - Увидишь, - отвечал Ламме. Уленшпигель исполнил его желание, монах был посажен в клетку, и каждый мог теперь на него смотреть сколько душе угодно. Когда Уленшпигель спустился вскоре после Ламме в камбуз, Ламме спорил с Неле. - Нет, я не лягу, я не лягу! - говорил он. - Я буду лежать, а они будут лазить в мои кастрюли? Я не теленок, чтобы валяться с утра до ночи на подстилке! - Не горячись, Ламме! - успокаивала его Неле. - Откроется твоя рана, и ты умрешь. - Что ж, и умру! - подхватил Ламме. - Мне надоело жить без жены. Мало того, что я ее потерял, а ты еще не даешь мне, корабельному коку, приглядывать за кушаньями! Неужели ты не знаешь, что самый запах подлив и жарких целебен? Он укрепляет мой дух и служит мне утешением в бедах. - Слушайся нас, и мы тебя вылечим, Ламме, - сказала Неле. - Я сам хочу, чтобы вы меня вылечили, - подхватил Ламме, - но я не могу допустить, чтобы какой-нибудь мерзавец, невежда, вонючий, слюнявый, сопливый, с гноящимися глазами занял престол корабельного повара и начал запускать грязные пальцы в мои подливки. Я его пристукну деревянной ложкой - в моих руках она сразу станет железной. - Как бы то ни было, тебе нужен помощник, ведь ты же болен... - заметил Уленшпигель. - Мне - помощник? Помощник - мне? - взревел Ламме. - Да ты же набит неблагодарностью, как колбаса - рубленым мясом! Мне - помощник? И ты, мой сын, говоришь это мне, своему другу, - ты, которого я так долго и сытно кормил? Вот когда откроется моя рана! Коварный друг, кто же тебя здесь так хорошо накормит, как я? Что же с вами обоими станется, если я тебе, господин капитан, и тебе, Неле, не приготовлю этакого аппетитного рагу? - Уж мы сами как-нибудь похозяйничаем в камбузе, - сказал Уленшпигель. - Уж ты похозяйничаешь! - воскликнул Ламме. - Кушать в камбузе, обонять, вдыхать его запахи - на это ты способен, но трудиться в камбузе - это не по, твоей части. Господин капитан, бедный мой друг! Да я, не в обиду тебе будь сказано, подам тебе лоскуты от кожаной сумки, а ты скажешь, что это кишки, но только жесткие. Позволь мне, позволь мне, мой сын, исполнять мои поварские обязанности, а не то я высохну, как щепка! - Что ж, исполняй, - сказал Уленшпигель, - но если ты не поправишься, я запру камбуз и мы будем питаться сухарями. - Ах, сын мой! - плача от радости, воскликнул Ламме. - Ты добр, как божья матерь. 4 Как бы то ни было, он, по-видимому, выздоровел. Каждую субботу Гезы могли наблюдать, как он длинным ремнем измеряет толщину монаха в поясе. В первую субботу он сказал: - Четыре фута. Потом измерил себя, сказал: - Четыре с половиной. И опечалился. Однако ж, измерив монаха в восьмую субботу, он возрадовался духом и сказал: - Четыре и три четверти. А монах, как скоро Ламме начинал снимать с него мерку, приходил в негодование. - Что тебе от меня нужно, пузан? - спрашивал он. Ламме, однако ж, вместо ответа показывал ему язык. И семь раз на дню моряки и солдаты могли наблюдать, как Ламме подходит к монаху с каким-нибудь новым блюдом. - Вот бобы с фландрским маслом. Ты когда-нибудь ел такие в монастыре? А ведь ты размордел, - и то сказать; у нас на корабле не тощают. Чувствуешь, какие подушечки отросли у тебя на спине? Скоро будешь обходиться без тюфяка. Поднося монаху другое блюдо, он говорил: - А вот тебе koekebakk'и по-брюссельски. Во Франции они называются крепами, а эти не черные, не траурные - наоборот: белые, и хорошо подрумянились. Видишь, как с них масло капает? Вот так же из твоего пуза скоро жир потечет. - Да я не голоден, - говорил монах. - Ешь, ешь! - говорил Ламме. - Это ведь, ваше обжорство, не ржаные блины, а пшеничные, крупитчатые, ваше четырехподбородие! Эге-ге, да у тебя уже и пятый растет! Сердце мое радуется. Ешь! - Оставь ты меня в покое, пузан! - говорил монах. Ламме свирепел. - Твоя жизнь в моих руках, - говорил он. - Неужто ты предпочитаешь веревку полной миске гренков с гороховым пюре? Я тебе сейчас принесу. Немного погодя Ламме являлся с миской. - Гороховое пюре любит хорошую компанию, - говорил он, - поэтому я подбавил сюда немецких knoedel'ей: это такие вкусные шарики из муки - их надо бросать живыми в кипяток; правда, для желудка они тяжелы, но зато от них жиреют. Ешь сколько влезет. Чем больше съешь, тем больше доставишь мне удовольствия. Только, пожалуйста, не делай вида, что ты сыт по горло, не отдувайся, как будто ты объелся, - знай себе ешь! Лучше есть, чем висеть на веревке, - как по-твоему? Покажи-ка ляжку! Тоже разжирела: два фута семь дюймов в обхвате! Ни с каким окороком не сравнится! Через час он опять вырастал перед монахом. - Вот девять голубей, - говорил он. - Этих безвредных птичек, доверчиво летавших над кораблем, убили для тебя. Не побрезгуй! Я положил внутрь кусочек масла, хлебного мякиша; тертого муската и гвоздики, истолченной в медной ступке, которая блестит, как твоя кожа. Его светлость солнце счастливо, что может отразиться в таком ясном лике, как твой, а ясен он из-за жира, из-за толстого слоя жира, коим ты всецело обязан мне. Пятый раз Ламме приходил к монаху с waterzoey. - Ты любишь рыбную солянку? - спрашивал он. - Море тебя и несет, море тебя и кормит - больше оно и для самого короля не в состоянии сделать. Да, да, пятый подбородок у тебя заметно растет, причем слева он у тебя прибавил больше, нежели справа. Придется подпитать обездоленную сторону - недаром господь сказал: "Будьте справедливы ко всякому". А какая может быть справедливость, ежели жир распределяется неравномерно? На шестую трапезу я принесу тебе ракушек - этих устриц бедноты. В монастыре их готовить не умеют: прокипятят - и сейчас же начинают есть. Нет, кипячение - это только пролог. После кипячения с них нужно снять скорлупку, положить их нежные тельца в кастрюльку и долго, тушить с сельдереем, мускатом и гвоздикой, а подливка должна быть такая: пиво с маслом, и к ним еще надо подать поджаренные в масле гренки. Так я эти самые ракушки для тебя и приготовил. За что дети должны всю жизнь благодарить родителей? За кров, за ласку, а главное - за пищу. Стало быть, ты должен любить меня, как своих родителей, и брюхо твое должно испытывать ко мне сыновнюю благодарность. Чего ж ты так злобно пучишь на меня свои буркалы? Сейчас я еще принесу тебе сладкого-сладкого пивного супа, заправленного мукой и засыпанного корицей. Знаешь, для чего? Для того, чтобы жир твой стал совсем прозрачным и чтобы он трясся под кожей. Он уже и сейчас виден, когда ты волнуешься. Однако бьют вечернюю зорю. Спи спокойно и о завтрашнем дне не заботься. Можешь быть уверен, что завтра ты вновь обретешь жирную пищу и своего друга Ламме, который не преминет тебе ее изготовить. - Уйди! Дай мне помолиться богу! - просил монах. - Молись, - говорил Ламме, - молись под веселую музыку храпа! От пива и от сна ты еще разжиреешь, здорово разжиреешь! Я в восторге. И, сказавши это, Ламме шел спать. А моряки и солдаты говорили ему: - С какой стати ты раскармливаешь этого монаха? Ведь он тебя ненавидит! - Не мешайте мне, - отвечал Ламме. - Я делаю великое дело. 5 Настал декабрь - месяц долгих сумерек. Уленшпигель пел. Светлейший герцог Анжуйский Сбросил личину: Он править Бельгией хочет. Но провинции хоть обыспанились, Все же не стали анжуйскими: Не платят ему налогов. Бей, бей в барабан: Осрамился Анжуец! В распоряжении Штатов Поместья, акцизы, ренты, Назначают они магистратов И должности раздают. На реформатов за это Разгневался герцог Анжуйский, Слывущий во Франции нехристем. Эх! Осрамился Анжуец! Мечом и грубою силой К престолу хочет пробиться И стать самодержцем навечно Его высочество герцог; Захватить он желает обманом (*153) Города - и даже Антверпен; Дворяне и горожане! Тревога! Эх! Осрамился Анжуец! Не на тебя, о Франция, Обрушился гнев народный, Разят удары смертельные Не твое благородное тело; Не твои сыновья забили трупами Кип-Дорнские ворота. Эх! Осрамился Анжуец! Не твоих сыновей, о Франция, Сбрасывают с парапетов, А тех, кто вослед за герцогом, За педерастом Анжуйцем Кровь твою пьет, о Франция, И выпить желает нашу; Но желать - одно, а вот сделать. Эх! Осрамился Анжуец! Его высочество герцог Орал в беззащитном городе; "Бей! Убивай! Да здравствует месса!" И орали его любимчики, Красавчики, у которых Во взглядах блуд и похабство. Эх! Осрамился Анжуец! Их мы бьем - не тебя, несчастный народ, Который поборами душат они, Насильем, налогом на соль, недоимками. Отнимают они, презирая тебя, Твой хлеб, лошадей и повозки твои, У тебя, их родного отца. Эх! Осрамился Анжуец! Франция! Ты для них мать. Грудью своей ты вскормила Этих-мерзавцев, на всю вселенную Имя твое опозоривших, Франция. Ты-задохнешься в дыму их славы, Который ползет по свету, Бесчинствами их