, мадам, - произнесла Эделина. - Его величеству Людовику ничто не мешает иметь наследника, хотя люди злоязычные в королевстве да и при дворе утверждают обратное. - Ты-то откуда знаешь? - спросила Клеменция. - А вот знаю, - медленно произнесла Эделина. - Тут уж постарались сделать так, чтобы только я одна и знала. - О чем ты говоришь? - Говорю чистую правду, мадам, потому что у меня на душе тяжкая тайна. Конечно, лучше бы мне помолчать... Но такая дама, как вы, столь высокого происхождения и столь милосердная по природе, не оскорбится, если я признаюсь, что я в молодости имела от его величества Людовика ребенка, а было это одиннадцать лет назад... Королева глядела на Эделину с безграничным удивлением. То обстоятельство, что у Людовика была первая супруга, не вносило никаких осложнений, разве что чисто династического порядка. Этот брак не выходил за пределы установленных обычаев. У Людовика была супруга, которая вела себя недостойным образом; тюрьма, затем смерть разлучили их. Но в течение пяти месяцев своего брака с королем Франции Клеменция ни разу не задумывалась над вопросом, какова была интимная жизнь Людовика с Маргаритой Бургундской. Их супружеская жизнь не вызывала в ней никаких мыслей, не будила любопытства; брак и любовь в данном случае вещи совершенно различные. И вот любовь, любовь, не освященная таинством брака, встала перед ней в образе этой бело-розовой пышной тридцатилетней красавицы; и воображение Клеменции лихорадочно заработало. Эделина расценила молчание королевы как знак неодобрения. - Не я этого захотела, мадам, поверьте мне, тут он свою власть проявил. Он был такой молоденький, еще несмышленыш, и побоялся бы какой-нибудь важной дамы. Клеменция махнула рукой, как бы желая сказать, что никаких объяснений ей не требуется. - Значит, как раз об этом ребенке ты сейчас и говорила? - спросила она. - Да, мадам, о моей Эделине. - Я хочу ее видеть. Лицо кастелянши исказилось от страха. - Конечно, мадам, вы можете ее увидеть, можете увидеть, ведь вы королева. Но молю вас, не делайте этого, а то узнают, что я с вами говорила. Она так похожа на своего отца, на его величество Людовика, что он испугался, как бы вам не было неприятно ее видеть, и велел отдать ее перед вашим приездом в монастырь. Я и сама вижусь с ней только раз в месяц, а когда девочка подрастет, ее постригут в монахини. Первые душевные движения Клеменции всегда диктовались великодушием. На минуту она совсем забыла о своей собственной драме. - Зачем? Зачем это делать? - вполголоса произнесла она. - Кому пришло в голову, что этим можно мне угодить? Хороши, должно быть, женщины, с какими привыкли иметь дело принцы Франции? Значит, бедняжка Эделина, из-за меня у тебя отобрали дочь! Прости меня, прости! - О мадам, - возразила Эделина, - я же отлично знаю, что вы тут ни при чем. - Я тут ни при чем, но сделано это из-за меня, - задумчиво возразила Клеменция. - Каждый из нас ответствен не только за свои собственные скверные поступки, но также за все зло, причиной которого он стал неведомо для себя. - А меня, мадам, - продолжала Эделина, - а меня, хотя я была первой кастеляншей во дворце Ситэ, его величество Людовик отослал сюда, в Венсенн, и положение у меня теперь по сравнению с тем, что я занимала в Париже, совсем скромное. Против королевской воли не пойдешь, но вот за молчание мое не особенно-то меня отблагодарили, что верно, то верно. Меня его величество Людовик тоже хотел подальше упрятать; разве могло ему в голову прийти, что вы предпочтете эту лесную глушь, когда в Париже у вас такой огромный дворец. - Теперь, когда Эделина вступила на стезю признаний, она уже просто не могла остановиться. - Сейчас я вам все скажу, - продолжала она, - вот когда вы приехали сюда, я, конечно, готова была вам служить только по долгу, а уж никак не по своей охоте. А вы оказались настоящей благородной дамой - и душой добрая, и лицом красавица, вот я и почувствовала к вам любовь. Вы и представления не имеете, как маленькие люди вас любят: вы бы послушали, что говорят о королеве на кухне, на конюшнях, в прачечных. Вот они, по-настоящему преданные вам души, а не бароны да графы. Вы наши сердца завоевали, и даже мое, хотя я долго крепилась, а теперь нет у вас служанки преданнее меня, - заключила Эделина, опускаясь на колени и припав поцелуем к руке королевы. - Я велю вернуть твою дочь, - произнесла Клеменция, - я возьму ее под свое покровительство. Я поговорю о ней с королем. - Не делайте этого, мадам, богом вас молю! - воскликнула Эделина. - Король осыпает меня дарами, которых я у него и не прошу совсем! И конечно, согласится сделать мне подарок, чтобы меня порадовать. - Нет, нет, молю вас, не делайте этого, - повторила Эделина. - Пусть уж лучше я увижу свою дочь в монашеском клобуке, чем в земле. Впервые в течение этого разговора Клеменция улыбнулась, даже засмеялась. - Значит, во Франции люди твоего положения так боятся короля? Или до сих пор жива еще память о короле Филиппе, который, говорят, не знал пощады? Эделина по-настоящему полюбила королеву, но затаила глубокую обиду против Сварливого. И сейчас ей представлялся прекрасный случай удовлетворить одновременно оба этих чувства. - Вы еще не знаете его величества Людовика, как каждый из нас его знает, он еще не показал вам изнанку своей души. Никто не забыл, - добавила она, понизив голос, - как наш государь Людовик после суда над мадам Маргаритой приказал пытать слуг Нельского отеля и возле Нельской башни выловили из реки восемь искалеченных и изуродованных трупов. Что же, по-вашему, случайно они попали в Сену? Вот я и не желаю, чтобы нас с дочкой тоже случайно столкнули в реку. - Все это сплетни, которые распускают враги короля... Но, произнося эти слова, Клеменция вдруг вспомнила намеки кардинала Дюэза и то, как отвечал на лионской дороге толстяк Бувилль на ее вопросы относительно обстоятельств смерти Маргариты. Клеменция вспомнила также, как ее зять Филипп Пуатье говорил обиняками о пытках и приговорах, которыми в обход законов погубили бывших министров Филиппа Красивого. "Неужели мой супруг жестокосерд?" - подумала она. - Зря я вам тут лишнего наговорила, - продолжала Эделина. - Дай бог, чтобы никогда вы не узнали худого и по вашей доброте оставались в неведении. - А что худого я могу узнать? Мадам Маргарита... действительно? Эделина с грустным видом пожала плечами. - При дворе только вы одна, мадам, можете в этом сомневаться, а если вам еще ничего не сообщили, значит, люди подстерегают подходящую минуту, чтобы вам же хуже сделать. Он велел ее задушить, это всем известно... - Боже мой, боже мой, нет, это немыслимо!.. Неужели он решил ее убить для того, чтобы жениться на мне! - простонала Клеменция, закрывая лицо руками. - Ах, только не плачьте, мадам, - сказала Эделина. - Скоро ужин, и вы не можете показаться на люди в таком виде. Надо умыть лицо. Эделина принесла таз холодной воды и зеркало, намочила полотенце и отерла щеки королевы, а заодно поправила ее растрепавшиеся белокурые волосы. Делала она все это мягкими движениями, в которых чувствовалась покровительственная нежность. В эту минуту лица обеих женщин отразились рядом в зеркале - одинаково бело-розовые, с теми же большими голубыми глазами. - А ты знаешь, мы похожи, - заметила королева. - Большего комплимента мне еще никогда не делали, а уж как бы мне хотелось, чтобы так оно и было, - ответила Эделина. И столь велико было волнение этих двух женщин и так велика потребность их в дружбе, что супруга короля Людовика X и его бывшая любовница в невольном порыве потянулись друг к другу и обнялись. 5. ВИЛКА И СКАМЕЕЧКА Высоко задрав подбородок, улыбаясь и переваливаясь по-утиному, Людовик X в накинутом на ночное белье беличьем халате вошел в спальню Клеменции. Он с удивлением заметил, что королева просидела весь ужин с непривычно мрачным, рассеянным видом; казалось, она даже не слышала обращенных к ней слов, и отвечала на вопросы с запозданием; но король не особенно-то встревожился. "Настроения женщин подвержены таким переменам, - подумал он. - А подарок, который я нынче утром приобрел для нее, сразу же вернет ей веселое расположение духа". Ибо Сварливый принадлежал к числу мужей, лишенных воображения, которые придерживаются не слишком высокого мнения о женщинах и считают, что любая их обида проходит от подарка. Поэтому-то он и явился к Клеменции с самым любезным, на какой только был способен, видом, держа в руке небольшой продолговатый ларчик, на крышке которого был выбит герб королевы. Но, увидев Клеменцию, стоявшую на коленях на скамеечке перед образом, он смутился. Обычно королева заканчивала вечерние молитвы до его прихода. Людовик махнул ей рукой, что означало: "Не обращайте на меня внимания, молитесь с миром", - и остался стоять в углу комнаты, смущенно вертя в руках ларчик. Шли минуты, Людовик подошел к кубку с сладостями, стоявшему на столике возле постели, и с хрустом разгрыз драже. Клеменция все еще не подымалась с колен, и Людовик нашел, что время тянется чересчур медленно. Он приблизился к супруге и только тут заметил, что она не молится. Клеменция молча смотрела на него. - Глядите, душенька, - начал он, - поглядите, какой я вам приготовил сюрприз. О нет, это не драгоценность, просто редкая вещица, изобретение одного золотых дел мастера. Поглядите-ка скорее... Он открыл ларчик, вынул оттуда какой-то блестящий предмет с двумя заостренными кончиками, и Клеменция, преклонившая колени на своей молитвенной скамеечке, испуганно отшатнулась. - Нет, нет, душенька, - засмеялся Людовик, - не бойтесь, этим человека ранить нельзя; это особая вилка для груш. Посмотрите, какая прекрасная работа, - добавил он, кладя на деревянную скамеечку вилку с двумя стальными острыми зубцами, вделанными в рукоятку их слоновой кости с золотыми инкрустациями. Людовик почувствовал досаду: королева и впрямь не проявила особого интереса к его подарку и не оценила новизны предмета. - Она изготовлена, - продолжал он, - по поручению мессира Толомеи, который заказал ее у одного флорентийского ювелира. Говорят, во всем мире существует не больше пяти таких вилочек, и вот мне захотелось, чтобы и у вас тоже была одна, чтобы вы не пачкали ваши хорошенькие пальчики, когда едите фрукты. Это как раз предмет для дам; никогда мужчины не осмелятся, да и не научатся пользоваться этим ценным орудием, разве только наш обабившийся Эдуард Английский, мой зять, у которого, по слухам, тоже есть вилочка, и, представьте, он не стыдится пользоваться ею за столом. Рассказывая Клеменции эту забавную историю, Людовик надеялся отвлечь ее от печальных мыслей. Но его попытка не удалась. Клеменция даже не пошевелилась и по-прежнему пристально глядела на мужа; никогда еще она не казалась ему такой прекрасной с распущенными золотыми волосами, падающими до пояса. Темы для дальнейшей беседы решительно не находилось, и Людовик прибег к последнему ресурсу. - Ах да, - продолжал он, - мессир Толомеи как раз сообщил мне, что его юный племянник, которого я посылал к вам в Неаполь вместе с Бувиллем, окончательно поправился и скоро приедет в Париж. В каждом своем письме к дяде он превозносит доброту, которую вы к нему проявили. "Да что с ней в конце концов? - думал король. - Даже не поблагодарила". Будь на месте Клеменции любой другой человек, Людовик уже давно бы впал в ярость, но ему не хотелось доводить дело до первой супружеской сцены. Он овладел собой и снова попытался завести разговор. - Думаю, что на этот раз положение в Артуа уладится, - заявил он. - Я очень рад, что дело улаживается. Встреча в Компьене, куда вы так мило согласились меня сопровождать, принесла желанные результаты, и вскоре я соберу Большой совет, дабы вынести окончательное решение и заключить договор между графиней Маго и ее баронами. - Людовик, - вдруг прервала его Клеменция, - отчего скончалась ваша первая супруга? Людовик подался вперед всем телом, как будто ему нанесли удар под ложечку, и с минуту ошалело глядел на Клеменцию. - Она умерла... она умерла, - произнес он, нервно двигая руками, - умерла от грудной лихорадки, от которой задохлась, как мне передавали. - Людовик, можете ли вы поклясться в этом перед богом? - В чем я должен клясться? - Сварливый повысил голос. - Не в чем мне клясться. Чего вы добиваетесь, что хотите знать? Я вам сказал то, что сказал, и прошу этим удовольствоваться, больше вам знать нечего. С этими словами он торопливо зашагал по опочивальне. Шея, открытая до ключиц глубоким вырезом ночной сорочки, побагровела, большие тусклые глаза заблистали тревожным блеском. - Не желаю, - заорал он, - не желаю, чтобы со мной о ней разговаривали! Чтобы никогда не разговаривали! А уж вы во всяком случае! Запрещаю вам, Клеменция, хоть когда-нибудь произносить в моем присутствии имя Маргариты. Приступ кашля прервал его вопли. - Можете ли вы поклясться мне перед господом богом, - повторила Клеменция, и голос ее был отчетливо слышен во всех уголках опочивальни, - можете ли вы поклясться, что ее кончина совершилась без вашей воли? Гнев у Людовика обычно затемнял разум. Вместо того чтобы просто отрицать факты или скрыть смущение притворным хохотом, он яростно выкрикнул: - А если бы и так? Уж кому-кому, а вам меня упрекать совсем не пристало. Это не моя вина, во всем виновата Мария Венгерская! - Бабушка? - пробормотала Клеменция. - При чем тут моя бабушка? Сварливый понял, что совершил оплошность, и это лишь подстегнуло его гнев. Но было слишком поздно идти на попятный. Он почувствовал себя в ловушке. - Конечно же, во всем виновата Мария Венгерская, - повторил он, - это она требовала, чтобы свадьбу сыграли еще до лета. Ну, а я пожелал, слышите, только пожелал... чтобы Маргарита до этого времени померла. Пожелал вслух, а меня услышали - вот и все! Если бы я тогда не высказал своего желания, не быть бы вам королевой Франции. Не стройте из себя невинность и не упрекайте меня за что не следует; вас это вполне устраивало и вознесло так высоко, как вы и надеяться никогда не могли. - Ни за что бы я не согласилась, знай я только, какой ценой все это куплено! - закричала Клеменция. - Из-за этого преступления, Людовик, бог и не дает нам с вами ребенка! Людовик круто обернулся и застыл, как оглушенный, на месте. - Из-за этого преступления и из-за всех остальных, совершенных вами, - продолжала королева, поднимаясь со скамеечки. - Вы велели убить вашу жену! Вы велели повесить на основании ложных доносов мессира де Мариньи и заточили в темницу советников вашего отца, которые, как меня уверили, были честными его слугами. Вы велели пытать тех, кто имел несчастье вам не угодить. Вы посягали на жизнь и свободу чад божьих, и вот почему бог сейчас карает вас, препятствуя дать жизнь собственному чаду. Людовик, оцепенев, смотрел, как она приближается к нему. Итак, оказывается, на свете имеется еще третий человек, которого не трогают его вспышки, который умеет обуздывать его ярость и торжествовать над ним. Отец, Филипп Красивый, подавлял его своим авторитетом, брат, граф Пуатье, - своим умом, и вот вторая жена - своей верою. Мог ли он даже вообразить себе, что судья предстанет перед ним в их супружеской спальне в облике прекрасной женщины, чьи волосы разметались по плечам, как хвост кометы. Лицо Людовика жалобно скривилось, сейчас он напоминал ребенка, готового разреветься. - А что мне прикажете делать? - спросил он пронзительным голосом. - Мертвых я воскрешать не умею. Вы не знаете, что значит быть королем! Ничто не делается полностью по моей воле, а вы меня во всем вините. Чего вы хотите добиться? К чему корить меня в том, чего уже нельзя поправить? Ну что же, разойдитесь со мной, уезжайте обратно в Неаполь, если вам так уж отвратителен мой вид. И ждите, когда выберут папу, и просите у него расторгнуть Ваш брак!.. Ах, этот папа, которого никак не удается избрать! - добавил он, сжимая кулаки. - А ведь вы и представить себе не можете, чего я только ни делал... Ничего бы не случилось, будь у нас папа. Клеменция положила обе руки на плечи мужа. Она была немного выше его ростом. - Я вовсе не собираюсь разлучаться с вами, - произнесла она. - Я стала вашей супругой, надеясь при всех обстоятельствах делить ваши беды и ваши радости. Единственное, чего я хочу, - это спасти вашу душу и внушить вам мысль о раскаянии, без которого не бывает прощения. Он взглянул ей прямо в глаза и увидел в них только доброту и безграничное сострадание. Людовик с облегчением вздохнул: он так боялся ее потерять... Он привлек ее к себе. - Душенька моя, душенька, - пробормотал он, - вы лучше меня, насколько же вы лучше меня... Я просто не знаю, как смогу без вас жить. Обещаю вам исправиться и вечно буду оплакивать причиненное мною зло. С этими словами он припал к ней и коснулся губами того места, где линия шеи мягко переходит в плечо. - Ах, моя душенька, - продолжал он, - какая же вы хорошая! Как вас хорошо любить! Я буду таким, каким вы хотите, обещаю вам. Конечно же, я испытываю угрызения совести и иной раз сам пугаюсь содеянного. И зарываюсь я только в ваших объятиях. Идите, душенька, в мои объятия. Людовик пытался подтащить ее к кровати, но она стояла неподвижно и как-то вся сжалась под его руками, противясь ему. - Нет, Людовик, нет, - произнесла Клеменция еле слышно. - Вы непременно должны покаяться. - Но мы покаемся, душенька. Давайте будем поститься, если вам так угодно, три раза в неделю. Идите же, я истосковался по вас! Клеменция высвободилась из его объятий, а он все тянул ее к себе, вдруг ткань ее ночного одеяния порвалась. Треск раздираемого шелка испугал Клеменцию, и она, прикрыв обнажившееся плечо рукой, бросилась к своей скамеечке, надеясь укрыться за ней, спрятаться. Это пугливое бегство вызвало у Людовика новый приступ гнева. - Но что же вы хотите в конце концов, - заорал он, - и что требуется сделать, чтобы вам угодить? - Я не хочу вам принадлежать, прежде чем не отправлюсь в паломничество к святому Иоанну, который уже спас меня на море. И вы тоже пойдете со мной вместе, и пойдем мы пешком; тогда мы хоть будем знать, простил ли нас господь, послав нам ребенка. - Лучшее паломничество для таких целей - вот оно! - сказал Людовик, указывая на кровать. - Ах, не издевайтесь над верой! - воскликнула Клеменция. - Таким путем вы никогда меня ни в чем не убедите. - Странная у вас вера, если она велит вам отказывать супругу. Неужели вам никогда не говорили, что существует долг, от которого нельзя отказываться? - Людовик, вы меня не поняли! - Нет, я вас отлично понял! - завопил он. - Я понимаю, что вы мне отказываете. Я понимаю, что не нравлюсь вам и что вы поступите со мной, как Маргарита... Глаза короля уставились на вилочку с отточенными зубцами, которая так и осталась лежать на скамейке. И тут Клеменцией овладел настоящий страх. Осторожным движением она протянула руку, чтобы взять вилочку раньше, чем он ее схватит. Но к счастью, он не заметил ее жеста. Его целиком поглотил собственный страх, собственное беспредельное отчаяние. Людовик мог проявлять свои мужские качества, только встречая полную покорность со стороны женщины. Когда он чувствовал, что его не хотят, не терпят, он отступал; отсюда-то драма его первого брака. А что, если проклятая слабость снова овладеет им? Нет большего горя, чем не быть в состоянии владеть тем, чего желаешь сильнее всего на свете. Как втолковать Клеменции, что для него кара предшествовала преступлению? Его ужасала мысль, что все так и пойдет, беда к беде: отказы, бессилье, а затем ненависть. Он пробормотал, словно говоря с самим собой: - Неужели я проклят, неужели осужден навеки не быть любимым теми, кого люблю? Тогда, повинуясь скорее чувству жалости, нежели страха, Клеменция вышла из-за своей скамеечки и произнесла: - Хорошо, я поступлю, как вы того желаете. И она хотела потушить свечи. - Пусть горят, - воскликнул Сварливый. - Вы действительно, Людовик, хотите... - Снимите ваши одежды. Решившись теперь во всем повиноваться мужу, Клеменция разделась донага с таким чувством, будто предает себя дьяволу. Людовик привлек к постели это прекрасное тело, по которому четким рисунком пробегали тени, то прекрасное тело, власть над которым он снова почувствовал. Желая отблагодарить Клеменцию, он прошептал: - Обещаю вам, душенька, обещаю освободить Рауля де Преля и всех легистов моего отца. В сущности, все ваши желания совпадают с желаниями моего брата Филиппа! Клеменция решила, что ее потворство прихотям короля будет вознаграждено добрыми делами и что, хотя покаяние не состоялось, невинные все же получат свободу. И этой ночью потолок королевской опочивальни отразил громкий крик. Хотя Клеменция была замужем уже пять месяцев, только этой ночью узнали она, что королева не обязательно должна быть несчастлива и что врага супружества могут вести к неизведанному блаженству. Долгие минуты лежала она без сил, тяжело переводя дух, переполненная восхищением, не чувствуя своего тела, словно родное море выбросило ее на золотистый берег. Она даже положила головку на плечо Людовика и уснула, а он сам, растаяв от благодарности за ту усладу, что принес, и чувствуя себя куда больше королем, нежели в день миропомазания, впервые узнал, что можно провести бессонную ночь, не боясь назойливых мыслей о смерти. Но этому блаженству, увы, не суждено было повториться. На следующий день Клеменция, даже не обратившись к исповеднику, вообразила, что наслаждение неотделимо от греха. И, будучи по натуре слишком впечатлительной, чего никак нельзя было заключить по ее внешнему виду, она стала отныне испытывать при близости с супругом невыносимые муки, не могла отвечать на королевские желания - и не потому, что сознательно этого не хотела, а из страха перед нестерпимыми физическими страданиями. Она искренне печалилась, просила у короля прощения, делала над собой напрасные усилия, дабы утолить ненасытную страсть Людовика. - Поверьте мне, добрый мой супруг, поверьте мне, - твердила она, - если мы не отправимся в паломничество, я никогда не смогу быть прежней. - Хорошо, мы пойдем, душенька, скоро пойдем, куда вам угодно пойдем, и, если пожелаете, пойдем с веревкой на шее, но дайте мне сначала уладить дела в графстве Артуа. 6. ТЯЖБА За два дня до Рождества в самом просторном зале Венсеннского замка, переоборудованного на сей случай под зал судебного заседания, уже собрались и ожидали выхода короля самые знатные вельможи Франции и огромное множество легистов. Ранним утром прибыла делегация баронов Артуа во главе с Жераром Киересом и Жаном де Фиенном, и в числе их неразлучная пара - Суастр и Комон. Казалось, дело не затянется надолго. Королевские посланцы потрудились на славу, хлопоча о перемирии противных сторон; граф Пуатье подсказал своей теще немало мудрых решений и посоветовал уступить в ряде пунктов, дабы установить мир в своих владениях и по-прежнему остаться их госпожой. Повинуясь указаниям короля, по правде сказать достаточно туманным по форме, но вполне ясным по смыслу: "Не желаю дальнейшего пролития крови; не желаю более, чтобы безвинных людей держали в темнице; хочу, чтобы каждому было воздано по его правам и чтобы доброе согласие и дружба царили повсюду", - канцлер Этьен де Морнэ составил длиннейшее послание, и, когда зачитал его королю, тот безмерно возгордился, словно сам продиктовал всю бумагу от первой до последней строчки. Тем временем Людовик X освободил Рауля де Преля и шестерых других советников своего покойного отца, которые томились в темнице с апреля. По-видимому, Людовик уже не мог остановиться в своем великодушном порыве: он вопреки яростным протестам Карла Валуа помиловал жену и сына Ангеррана Мариньи, которые тоже находились в заключении. Подобным переменам дивился весь двор, но никто не мог объяснить их причины. Король простер свою милость до того, что принял юного Луи де Мариньи, облобызал его в присутствии королевы и вельмож, промолвив: - Прошлое забыто, мой крестник. Сварливый употреблял теперь эти слова по любому поводу, словно желая убедить самого себя и убедить других, что отныне начался новый этап его правления. И когда сегодня утром на него возложили корону и накинули на плечи пышную мантию, расшитую лилиями, он почувствовал, что совесть его спокойна. - А скипетр, где скипетр? - сказал он. - Принесли ли мой скипетр? - Эта длань правосудия, государь, особенно пригодится вам сегодня, - ответил первый королевский камергер Матье де Три, протягивая Людовику скипетр - большую золотую руку с двумя поднятыми перстами. - Какая же она тяжелая, - заметил Людовик, - в день коронации она показалась мне куда легче. - Ваши бароны в сборе, государь, - продолжал камергер. - Примете ли вы сначала мэтра Мартэна, который только что прибыл из Парижа, или увидитесь с ним на Совете? - Как, мэтр Мартэн здесь? - воскликнул Людовик. - Я хочу видеть его немедленно. И оставьте нас вдвоем. Вошедший оказался человеком лет пятидесяти, довольно тучным, смуглым и с мечтательным взором. Одет он был более чем скромно, почти в монашеское одеяние, а в его фигуре, в каждом его жесте, одновременно вкрадчивом и уверенном, в его манере забрасывать полу плаща на сгиб локтя чувствовалось что-то восточное. Мэтр Мартэн много путешествовал на своем веку, добирался даже до берегов Кипра, до Константинополя и Александрии. Никто не мог с уверенностью утверждать, что он всегда носил имя Мартэн, под которым его знали люди. - Изучили ли вы вопрос, который поручил я вам задать? - спросил король, смотрясь в ручное зеркальце. - Изучил, государь, изучил и горжусь великой честью, оказанной мне. - И что же? Скажите мне всю правду. Пусть мне предстоит выслушать даже самое худшее, я не испугаюсь. Любой астролог, имевший, подобно мэтру Мартэну, немалый опыт, знал, что следует думать о подобной преамбуле, особенно когда исходит она от короля. - Государь, - ответил он, - наше знание несовершенно; планеты никогда не лгут, но человеческий разум может впасть в заблуждение, наблюдая за ними. Однако я не вижу никаких оснований для вашего беспокойства, и ничто, на мой взгляд, не мешает вам иметь потомство. Светила, под которыми вы рождены, скорее, благоприятствуют этому, и расположение их говорит в пользу отцовства. И в самом деле, Юпитер стоит выше созвездия Рака, что сулит нам плодородие, и, кроме того, Юпитер, под знаком которого вы рождены, образует благоприятный треугольник с Луной и планетой Меркурием. Следовательно, вы не должны отказываться от надежды зачать дитя, ни в какой мере не должны. Противостояние Луны и Марса указывает, что жизнь дитяти, которое вы произведете на свет, пройдет гладко, но с первых дней рождения его необходимо окружить самыми бдительными заботами и самыми верными слугами. Мэтр Мартэн приобрел громкую славу, предсказав задолго, правда в весьма туманной форме, что смерть короля Филиппа Красивого наступит в ноябре 1314 года в связи с затмением солнца. Он писал тогда: "Могущественный владыка Запада...", не пожелав уточнить, какого именно владыку имеет в виду. Людовик X, считавший смерть отца счастливейшим событием своей жизни, с тех пор, возымел к мэтру Мартэну огромное уважение. Но будь он более проницательным, он уловил бы в сдержанных словах астролога, что тот, изучая светила, без сомнения, прочел в небесах куда больше, чем сказал вслух. - Ваше мнение мне весьма ценно, мэтр Мартэн, и ваши слова меня ободряют, - произнес Сварливый. - А не уловили вы наиболее благоприятный момент для зачатия наследников, коих я жду? Мэтр Мартэн на мгновение задумался. - Будем говорить лишь о первом, государь, ибо относительно последующих я не смогу ответить вам с та кой же уверенностью... Мне не хватает часа рождения королевы, которого она сама не знает, как вы говорили, и никто не смог мне его сообщить; но думается, я не допущу особо грубой ошибки, сказав, что ребенок родится, когда Солнце войдет в созвездие Стрельца, а следовательно, зачатия его следует ждать примерно в середине февраля. - Значит, мы успеем совершить паломничество к святому Иоанну Амьенскому, чего так желает королева. А когда, по-вашему, мэтр Мартэн, мне следует вновь начать войну против фламандцев? - Думаю, что в этом вопросе лучше всего положиться на голос мудрости. Вы сами наметили примерную дату? - Полагаю, что мне не удастся собрать войска раньше будущего августа. Мечтательный взгляд мэтра Мартэна скользнул по лицу короля, по его короне, по длани правосудия, которая, по-видимому, мешала Людовику и он держал ее на плече, как садовник держит свою мотыгу. "До августа бывает июнь, надо еще пережить июнь..." - подумалось астрологу. - Возможно, что в будущем августе, государь, - произнес он вслух, - фламандцы уже перестанут вас тревожить. - Охотно верю, - вскричал Сварливый, придавая словам астролога благоприятный для себя смысл. - Ибо минувшим летом я нагнал на них страху, и они, понятное дело, сдадутся на милость победителя еще до начала кампании. Странное чувство должен испытывать человек, смотрящий на другого человека и знающий почти наверняка, что тот, другой, скончается через полгода, да еще и слушать, как он строит планы на будущее, которого ему не суждено видеть. "Разве что он дотянет до ноября..." - снова подумал Мартэн. Ибо, помимо грозного предзнаменования на июнь месяц, астролог не мог не знать еще одного рокового знака: зловещего прохождения Сатурна в дни, когда королю исполнится двадцать семь лет и сорок четыре дня. Несчастье может произойти с ним самим, с его женой или с его ребенком, если таковой появится на свет. Во всяком случае, такие вещи в глаза не говорятся. Однако уже подойдя к двери и взвешивая на ладони увесистый кошелек, пожалованный королем, мэтр Мартэн снова заколебался, охваченный угрызениями совести. - Государь, еще одно слово по поводу вашего здоровья. Остерегайтесь яда, особенно в конце весны. - Стало быть, мне придется отказаться от груздей, лисичек и сморчков, до которых я так охоч, но, помнится, и впрямь они не раз причиняли мне мучительные боли в желудке, к которым я вообще склонен. Потом вдруг тревожно добавил: - Яд! Может быть, вы намекаете на укус гадюки? - Нет, государь, я говорю только о пище. - Хорошо, благодарю вас, мэтр Мартэн, я буду настороже. И прежде чем отправиться в Совет, Людовик приказал своему камергеру усилить надзор за кухней, распорядиться, чтобы к столу подавали только самые свежие припасы и проверяли, откуда они поступают, и главное, чтобы каждое блюдо, прежде чем попасть к королю, пробовали не один раз, а дважды. Когда Людовик вошел в залу, присутствующие поднялись с мест и стояли до тех пор, пока он не уселся под балдахином. Удобно устроившись на троне, аккуратно натянув полы мантии на колени и уперев длань правосудия в сгиб левой руки, Людовик вдруг почувствовал, что равен величием Иисусу Христу, распространяющему сияние на церковном витраже. Разглядывая своих баронов, стоявших ошую и одесную и склонившихся в почтительном поклоне, видя, как они покорны его воле, Людовик подумал, что в иные дни быть королем даже приятно. "Вот, - думалось ему, - сейчас я провозглашу свое решение, и каждый будет с ним сообразовываться, и я восстановлю среди моих подданных мир и доброе согласие". Перед ним предстали участники тяжбы, которых ему предстояло помирить. С одной стороны - графиня Маго, тоже в короне, на целую голову возвышалась над своими советниками, державшимися возле нее. С другой стороны - делегация союзников Робера Артуа. Каждый союзник нацепил на себя свою самую лучшую одежду, к сожалению уже вышедшую из моды, и поэтому все вместе они производили впечатление пестроты и неуместного щегольства. От этих мелкоземельных сеньоров так и несло провинциальным безвкусием. Суастр и Комон вырядились словно на турнир - оба явились в гигантских шлемах: у одного шлем был увенчан орлом с распростертыми крыльями, а у другого - женской поясной фигуркой. Они понимали теперь, что перестарались, и неуверенно косились на соседей из-под стальных забрал. Вельможи - участники Совета были благоразумно и в равном количестве выбраны из сторонников обеих партий; Карл Валуа и его сын Филипп, Карл де ла Марш, Луи Клермон, сир де Меркэр, граф Савойский и, конечно, Робер Артуа граф Бомон-ле-Роже поддерживали союзников. Известно было, что, с другой стороны, Филипп Пуатье, Людовик д'Эвре, Анри де Сюлли, граф Булонский, граф Форезский и мессир Миль де Нуайе держат руку графини Маго. Канцлер Этьен де Морнэ сидел чуть впереди короля, разложив на столике свои пергаменты. - In nomine patris et filii... [Во имя отца и сына... (лат.)] Присутствующие удивленно переглянулись. Впервые король открывал свой Совет молитвою и просил господа умудрить его при решении дел. - Да нам его подменили, - шепнул Робер Артуа своему кузену Филиппу Валуа, - теперь он вообразил себя епископом, проповедующим с амвона... - Дорогие мои братья, дорогие мои дядья, дорогие мои сеньоры и возлюбленные мои подданные, - начал Людовик X. - Мы горячо желаем, следуя долгу, возложенному на нас господом богом, поддерживать мир в королевстве и осуждаем распри между нашими подданными. Так говорил Людовик, обычно бормотавший при слушателях что-то невнятное, говорил, правда, медленно, зато четко; поистине он чувствовал себя вдохновленным свыше, и присутствующие, слушая его в тот день, решили, что из него получился бы превосходный сельский священник. Людовик повернулся к Маго и попросил ее следовать его советам. Поднявшись с места, Маго ответила: - Государь, я всегда так поступала и всегда буду так поступать. Затем король обратился к союзникам и сказал им то же самое. - Будучи добрыми и покорными вашими подданными, государь, - ответил Жерар Киерес, - униженно просим вас творить свою волю. Людовик оглядел своих дядьев, братьев и кузенов с победоносным видом, словно говоря: "Вот видите, как я все хорошо уладил". Потом он приказал канцлеру де Морнэ прочитать решение арбитража. Канцлер Этьен де Морнэ, человек еще не старый, был слаб зрением. Приблизив к глазам толстый пергаментный свиток, он начал: - "Прошлое забыто. Ненависть, оскорбления и злоба прощены как той, так и другой стороной. Графиня Маго признает свой долг в отношении подданных: она обязуется отныне поддерживать добрый мир на землях Артуа, не чинить никакого зла и никаких подлостей союзникам и не искать к тому поводов. По примеру короля она подтвердит силу обычаев, которые были приняты в Артуа во времена Людовика Святого и пользу коих докажут ей лично достойные доверия лица, рыцари, священнослужители, горожане, легисты..." Людовику X надоело слушать. Продиктовав первую фразу, он решил, что сделал все. Теперь речь шла о юридических тонкостях, в которых он не разбирался. Он вы считывал про себя, загибая пальцы один за другим: "Февраль, март, апрель, май... стало быть, мой наследник родится к ноябрю..." - "Что касается гарантий, - продолжал Этьен да Морнэ, - то, ежели на графиню поступит жалоба, король установит через своих посланцев, обоснованна она или нет, и в случае, если графиня откажется повиноваться правосудию, король ее к тому принудит. С другой стороны, графиня обязуется объявлять сумму взысканий, налагаемых за то или иное нарушение. Графиня обязуется вернуть сеньорам земли, присвоенные ею без всякого на то основания". При этих словах Маго нервно задвигалась, но братья д'Ирсон, сидевшие рядом, поспешили ее успокоить. - В Компьене этот вопрос даже не затрагивали! - твердила Маго. - Лучше потерять в малом, чем все потерять, - шепнул ей на ухо Дени. Воспоминания о веселенькой прогулке, которую он совершил в цепях в день казни стражника Корнийо, настроили его на миролюбивый лад. Маго засучила рукава и, с трудом сдерживая клокотавший в ее душе гнев, терпеливо продолжала слушать. Чтение длилось уже четверть часа. Время от времени Киерес поворачивался к союзникам и кивал им головой, как бы говоря, что все, мол, идет своим чередом. Когда, читая решение, канцлер назвал имя Тьерри д'Ирсона, присутствующие встрепенулись. Все взоры с любопытством обратились к канцлеру графини Маго и его братьям. - "...Что касается мэтра Тьерри д'Ирсона, которого союзники решили предать суду, то король постановляет, что свои обвинения они должны изложить епископу Теруанскому, которому Тьерри подчинен как Эйрский прево, но он не может обратиться за защитой в Артуа, ибо упомянутый выше Тьерри зело ненавидим в этом краю. Его братья, сестры и племянники тоже не могут жить в Артуа, пока епископ Теруанский не вынесет своего решения, одобренного королем..." Услышав эти последние слова, д'Ирсоны сразу утратили желание идти на мировую. - Посмотрите на вашего племянника, видите, как он торжествует! Робер Артуа и в самом деле обменивался понимающими улыбками с Карлом и Филиппом Валуа. Такое подчеркнутое бесстыдство глубоко уязвило графиню Маго. Махнув обеими руками в сторону д'Ирсонов и приказывая им замолчать, она произнесла вполголоса: - Последнее слово еще не сказано, друзья мои, еще не сказано. Разве я когда-нибудь лишала вас своего покровительства, Тьерри? Наберитесь терпения! Монотонный голос канцлера Морнэ замолк; чтение документа было закончено. Епископ Суассонский, который тоже участвовал в переговорах, шагнул вперед, держа в руках Евангелие, и подошел к баронам; они дружно поднялись с места и вытянули вперед правую руку, а Жерар Киерес поклялся от их имени на Священном писании, что впредь они будут свято соблюдать волю короля. Затем епископ направился к Маго. А король тем временем блуждал мыслями по дорогам Франции. "Конечно, мы совершим паломничество в Амьен, но пешком пройдем одно только последнее лье. Весь путь проделаем в экипаже, укутавшись теплыми покрывалами. Надо бы заказать теплые ботинки на меху, я велю сшить для Клеменции горностаевый плащ, она накинет его на шубку, а то еще простудится... Будем надеяться, что она исцелится от своих недугов, мешающих нашей любви". Уйдя в свои мечты, он рассеянно вглядывался в золотые пальцы длани правосудия, когда вдруг услышал чей-то зычный голос: - Я отказываюсь присягать, я не скреплю этого жестокого решения! В зале воцарилось молчание, и все взгляды обратились к Сварливому. Дерзкий отказ, брошенный прямо в лицо королю, испугал своей неправдоподобной смелостью даже самых отчаянных. Каждый ждал, какие страшные угрозы сорвутся сейчас с королевских уст. - Что такое происходит? - спросил Людовик, наклонившись к канцлеру. - Кто отказывается? А я полагал, что решение мое правильное. Блеклыми выпученными глазами он медленно обвел ряды присутствующих, и многие из них, видя, как далеко унесся мыслями их государь, как безразлично ему все, что здесь происходит, подумали про себя: "Да, ничтожный достался нам владыка". Тут поднялся Робер Артуа, с грохотом отодвинув кресло; он направился к королю, и половицы заходили, запели под его красными сапогами. Он глубоко вздохнул, словно вобрал в себя весь воздух, наполнявший зал, и воскликнул своим громовым голосом: - Государь, кузен мой, долго ли вы будете терпеть публичные дерзости и открытое неповиновение? Мы, все ваши родичи и ваши советники, не намерены этого сносить. Полюбуйтесь, как злоупотребляют вашим великодушием! Вы знаете, что я лично противился полюбовному соглашению с мадам Маго, более того, я стыжусь, что в наших с ней жилах течет одна кровь, ибо малейшую благожелательность она принимает за проявление слабости и, осмелев, пускается на самые последние подлости. На сей раз вы поверите мне, мессиры, - продолжал он, призывая присутствующих в свидетели и ударяя себя в грудь, на которой еле сходилось пурпуровое полукафтанье, - на сей раз, надеюсь, вы поверите, что не зря я твержу, не зря доказываю в течение долгих лет, что я ограблен, разорен, предан, обворован этим чудовищем в женском облике, которое не желает признавать ни воли короля, ни власти господа бога! Но стоит ли удивляться подобным поступкам женщины, которая, нарушив волю своего умирающего отца, присвоила не принадлежавшее ей добро и, воспользовавшись моим младенчеством, обобрала меня, сироту! Графиня Маго, стоя во весь рост, скрестив на груди руки, презрительно глядела на племянника, а в двух шагах от нее мялся на месте епископ Суассонский, держа в руках тяжелое Евангелие. - Знаете ли, государь, - продолжал Робер, - знаете ли вы, почему графиня Маго отказывается признать сегодня ваш приговор, с которым она согласилась вчера? Потому что вы добавили параграф, обращенный против мэтра Тьерри д'Ирсона, против этой продажной и проклятой души, против этого мошенника, которого стоило бы разуть, дабы убедиться, не копыта ли у него вместо ног! Это он по приказу графини Маго похитил и спрятал с ней вместе завещание, оставленное моим дедом графом Робером II, где тот отказывал мне свое графство и свое имущество и передавал мне свои права вершить суд. Тайна этой кражи связала их обоих; и вот почему графиня Маго осыпает благодеяниями братьев, да и всю родню Тьерри, а они вымогают последние гроши у несчастного народа, некогда благоденствовавшего и столь обнищавшего ныне, что нет ему иного выхода, кроме бунта. Бароны Артуа стояли, гордо выпрямившись, и по их освещенным радостью лицам видно было, что еще минута - и они наградят ликующими криками Робера, как если бы он был прославленным менестрелем, исполнявшим песнь о герое. - Если вы осмелитесь, государь, - продолжал Робер, переходя от яростных обвинений к насмешкам, - если вам достанет храбрости затронуть интересы мэтра Тьерри, отнять у него хоть частицу украденного, если вы тронете хоть ноготь на мизинце самого последнего из его племянников, это будет с вашей стороны, государь, непростительной неосторожностью! Графиня Маго уже сейчас выставила когти и готова плюнуть в лик божий. Ибо клятвы, которые она произносила при вашей коронации, и уважение к вам, которое она не раз выказывала, преклонив колено, - звук пустой по сравнению с верноподданническими чувствами в отношении мэтра Тьерри, ибо, по сути дела, он, и только он, настоящий ее владыка! Робер закончил свою тираду. Графиня Маго не пошевелилась. Тетка и племянник впились друг в друга взглядом. - Ложь и клевета текут из твоих уст, Робер, подобно слюне, - спокойно произнесла графиня. - Берегись, как бы тебе не прикусить собственный язычок, а то чего доброго помрешь. - Замолчите, мадам, - вдруг заорал Сварливый, которому не хотелось уступить в накале ярости своему кузену. - Сейчас же замолчите! Вы меня обманули! Запрещаю вам возвращаться в Артуа, прежде чем вы не скрепите своей подписью соглашение, которое я принял, и весьма хорошее соглашение, как все утверждают. Повелеваю вам жить только в Париже или в Конфлане, и нигде более. На сегодня хватит. Совет закрывается. Сильный приступ кашля прервал его речь, и он скрючился на троне. "Сдохни же!" - прошипела Маго сквозь зубы. Граф Пуатье не произнес ни слова. Он сидел, покачивая ногой, и задумчиво поглаживал подбородок. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СРОК КОМЕТЫ 1. НОВЫЙ ХОЗЯИН НОФЛЯ Во второй четверг после дня Богоявления, когда обычно начинаются ярмарки, в отделении банкирского дома Толомеи, что в Нофле-ле-Вье, царила великая суета. Весь дом от чердака до подвалов чистили и мыли, словно ожидая посещения августейшего гостя; деревенский живописец толстым слоем краски покрывал входные двери; протирали мелом железные уголки сундуков, заблестевшие ярче серебра; прошлись, щеткой по всем закоулкам, смахнув паутину; белили известкой стены, натирали воском прилавки; и приказчики, обслуживая клиентов, гневались, не находя на привычных местах книг записей, весов и бирок для счета. Молоденькая девица лет семнадцати, статная, красивая, с румяным от мороза личиком, переступила порог и остановилась, удивленная всей этой суматохой. Камлотовый песочного цвета Плащ, окутывавший ее стройную фигурку и скрепленный у ворота серебряной пряжкой, свидетельствовал, как и все ее манеры, что девушка эта была из благородной семьи. Завидев ее, толпившиеся в конторе горожане скинули шапки. - Ах, мадемуазель Мари! - воскликнул Рикар, главный приказчик отделения. - Честь и место! Входите, входите, погрейтесь. Ваша корзиночка, как и всегда, ждет вас, но со всеми этими уборками я запер ее от греха в соседней комнате. И, обратившись к здоровенному крестьянину, который просил обменять ему луидор на мелкую серебряную монету, он добавил: - Хорошо, хорошо, сейчас вами займутся, мэтр Гиймар. Он обернулся к своему подручному и крикнул: - Питон! Займись-ка мэтром Гиймаром. Рикар провел девушку в соседнюю комнату, общий вал для служащих банка, где сейчас ярко пылал камин. Из стенного шкафа он извлек ивовую корзинку, прикрытую холстом. - Орехи, масло, свежее сало, пряности, пшеничная мука, сухой горошек и три большие колбасы, - перечислял он. - Пока у нас имеется хоть кусок хлеба, вам тоже будет что покушать, таков приказ мессира Гуччо. И все "то я, как договорено, занес на счет... Зима что-то затянулась, и боюсь, чтобы к весне не начался голод, как в прошлом году. Но сейчас мы хоть будем иметь провизию. Мари взяла корзиночку. - А письма нет? - спросила она. Главный приказчик - наполовину итальянец, наполовину француз, звавшийся в действительности Рикардо, - с притворно грустным видом покачал головой. - Нету, мадемуазель, на сей раз нету письма! Увидев разочарование, отразившееся на личике Мари, он добавил с улыбкой: - Письма нету, зато есть хорошая новость! - Он выздоровел? - воскликнула девушка. - А ради чего же, скажите на милость, мы в середине января взялись за уборку, когда, как вам известно, покраску и побелку раньше апреля не делают. - Рикар, неужели это правда? Ваш хозяин приезжает? - Конечно же, Santo Dio [Святый боже (ит.)], приезжает, он уже в Париже и известил нас, что прибудет сюда завтра. Уж больно ему не терпится попасть в наши края, он, слыхать, едет даже без остановок. - Как я счастлива! До чего же я рада, что снова его увижу! Но тут Мари спохватилась - подобное проявление радости могло быть сочтено за нескромность - и поспешно добавила: - Вся наша семья будет рада вновь его увидеть. - Это уж само собой разумеется, да только у меня что-то ухо нынче, разболелось, а тут еще эта ярмарка. Ни к чему мне лишние заботы! Подождите-ка, мадемуазель Мари, я хочу знать ваше мнение насчет горницы, которую мы ему приготовили, и вы мне откровенно скажите: по вкусу она вам или нет? Он провел Мари во второй этаж и, открыв дверь, показал ей довольно просторную горницу, правда низкую, зато с навощенными до блеска потолочными балками. В горнице стояла топорно сделанная дубовая мебель, узенькая кроватка, покрытая красивым покрывалом из итальянской парчи, немного оловянной посуды и подсвечник. Мари внимательно оглядела комнату. - По-моему, очень мило, - произнесла она. - Но я думаю, я надеюсь, что ваш хозяин вскоре переберется в замок. Рикар снова улыбнулся. - И я тоже надеюсь, - ответил он. - Все вокруг, уверяю вас, заинтригованы неожиданным приездом мессира Гуччо и его намерением здесь поселиться. Со вчерашнего дня народ к нам под любым предлогом валом валит и беспокоят нас по пустякам, будто никто в городе не может отсчитать на су двенадцать денье. А все затем, чтобы поглазеть на наши хлопоты и в сотый раз спросить, почему, мол, мы все это затеяли. Надо вам сказать, что с тех пор, как мессир Гуччо прогнал отсюда прево Портфрюи, от которого мы все немало натерпелись, его в наших краях очень полюбили. Готовятся устроить ему встречу, и я по всему вижу, что он будет настоящим хозяином Нофля... после ваших братьев, разумеется, - добавил Рикар, провожая гостью до садовой калитки. Никогда еще дорога от Нофля до замка Крессэ не казалась Мари такой короткой. "Приезжает... приезжает... приезжает, - перепрыгивая через колеи, твердила она про себя, словно припев. - Он приезжает, он меня любит, и скоро мы поженимся. И он будет хозяином Нофля". Корзинка с припасами стала вдруг совсем невесомой. Во дворе усадьбы Крессэ она встретила своего брата Пьера. - Приезжает! - крикнула Мари, бросившись ему на шею. - Кто приезжает? - ошалело осведомился Пьер, высокий крепкий малый. Впервые за много месяцев он видел, что его сестра радуется от души. - Гуччо приезжает! - Вот это добрая новость! - воскликнул Пьер де Крессэ. - Он славный парень, и я с удовольствием вновь увижу его у нас. - Он будет жить в Нофле, дядя отдал ему их контору. А потом... Мари запнулась, но, не в силах дольше скрывать свою тайну, привстала на цыпочки и, прижавшись к небритой щеке брата, прошептала: - Он будет просить моей руки. - Вот те на! - отозвался Пьер. - Откуда ты это взяла? - Ниоткуда не взяла, я знаю... знаю... знаю... Привлеченный их разговором, Жан де Крессэ, старший брат, вышел из конюшни, где он как раз чистил своего коня. В руках он держал пучок соломы. - Как, похоже, что из Парижа прибывает наш зятек, - обратился к нему младший Крессэ. - Какой еще зятек? Чей зятек? - Как какой? Наша сестрица нашла себе супруга! - Что ж, хорошее дело! - отозвался Жан. Он тоже решил принять участие в игре и благодушно поддерживал разговор, казавшийся ему просто ребяческой шуткой. - А как же зовется, - продолжал он, - сей высокородный барон, которому не терпится войти во владение нашими обвалившимися башнями и нашим достоянием, сиречь нашими долгами? Хочу надеяться, сестрица, что он по крайней мере богат, ибо как раз это-то нам и требуется. - О да, он богат, - ответила Мари. - Это же Гуччо Бальони. Но, поймав взгляд старшего брата, она поняла, что готовится драма. Ей вдруг стало холодно, и в ушах у нее зазвенело. Жан де Крессэ, правда, еще старался обратить дело в шутку, но в голосе его послышались строгие нотки. Он захотел узнать, на основании чего, в сущности, сестра говорит о близкой перемене в своей судьбе. Испытывает ли она к Гуччо особую склонность? Вела ли она с ним беседы, выходящие из рамок благопристойности? Не писал ли он ей тайком от их семьи? На каждый из этих вопросов Мари отвечала "нет", но смятение ее росло с каждой минутой. Пьер тоже почувствовал себя не совсем ловко. "Эх, и свалял же я дурака, - думал он, - лучше бы было промолчать". Все трое, не обменявшись ни словом, вошли в зал, где их мать мадам Элиабель сидела возле очага за прялкой. В последние месяцы почтенная владелица замка вновь приобрела присущую ей пышность форм, чему немало способствовали припасы, которые со времени прошлогодней голодовки по распоряжению Гуччо доставляла Мари. - Подымись в свою комнату, - приказал Жан де Крессэ сестре. В качестве старшего брата он заменял главу семьи, и Мари беспрекословно ему повиновалась. Когда на верхнем этаже хлопнула дверь, Жан рассказал матери о том, что только что стало ему известно. - Да ты уверен ли, сынок? Возможно ли это? - воскликнула та. - Кому же это может прийти в голову мысль, что девушка нашего круга, предки которой уже в течение трех веков были рыцарями, пойдет за ломбардца? Я уверена, что этот самый Гуччо - впрочем, весьма миленький мальчик и держится он с достоинством, - уверена, повторяю, что он даже не помышляет об этом. - Не знаю, матушка, помышляет или нет, - отозвался Жан. - Знаю только, что Мари помышляет, даже очень. Пухлые щеки мадам Элиабель залил румянец. - Эта девчонка невесть что забрала себе в голову, - проговорила она. - Если этот молодой человек навещал нас и неоднократно доказывал нам свою дружбу, то, полагаю, действовал он так скорее ради вашей матери, чем ради вашей сестры. О, конечно, все это вполне благопристойно, - поспешила она добавить, - и никогда ни одно слово, могущее оскорбить мою женскую честь, не сорвалось с его губ. Но женщина всегда догадается об отношении к ней, и я сразу же поняла, что он заинтересован мной. При этих словах почтенная дама выпрямилась на стуле и выпятила свою мощную грудь. - Я не желаю подвергать ваши слова сомнению, - отозвался Жан де Крессэ, - однако, матушка, я не совсем уверен в вашей правоте. Вспомните-ка, что в последний приезд Гуччо мы несколько раз оставляли его наедине с Мари, когда она, казалось, была так больна, а с тех пор, смотрите, как она поправилась. - Возможно, потому, что с того времени она начала есть досыта, да и мы тоже, - заметил Пьер. - Верно, но прошу учесть, что мы получали сведения о Гуччо только от Мари - путешествие в Италию, перелом ноги и прочее. Ведь почему-то именно Мари сообщал Рикар все эти новости, а не нам. А как она настаивала, чтобы самой ходить в Нофль, за припасами! Поверьте мне, здесь кроется какая-то хитрость, которую мы с вами проморгали. Мадам Элиабель отодвинула прялку, смахнула с юбки приставшие шерстинки и, поднявшись со стула, заявила оскорбленным тоном: - И впрямь, со стороны этого желторотого юнца большая подлость пользоваться своим богатством, неизвестно как нажитым, чтобы совратить мою дочь, и он еще смеет воображать, что за несчастный кусок сала и штуку материи можно купить согласие нашей семьи, когда за одну честь называться нашим другом надо платить, и платить. Пьер де Крессэ единственный в семье умел рассуждать здраво. Был он человек простой, честный и без предрассудков. Подобная неблагодарность, помноженная на пустое тщеславие, выводила его из себя. "Они просто завидуют Мари, каждый по-своему, а завидуют", - подумал он, переводя взгляд с матери на брата, которые взаимно распаляли друг друга. - Вы оба, верно, забыли, - вслух произнес он, - что до сих пор должны его дяде триста ливров, которых он с нас пока не требует, равно как и проценты, а они продолжают нарастать. И если прево Портфрюи не арестовал нас и не прогнал отсюда, то и этим мы обязаны только Гуччо. И вспомните-ка, что лишь благодаря провизии, доставляемой по его приказу, за которую с нас, кстати сказать, не берут ни гроша, мы избежали голодной смерти. Прежде чем его гнать, подумайте лучше, чем бы ему отплатить за все добро. Гуччо богат и с годами будет еще богаче. У него сильные покровители, и если он приглянулся даже самому королю Франции, который направил его вместе с посольством в Неаполь за новой королевой, то пристало ли нам так чиниться. Жан пожал плечами. - А кто нам все это рассказывал - опять-таки Мари, - заметил он. - Послали его как купца, чтобы он там торговался. - И пускай король посылает его в Неаполь, а дочку свою он за него небось не выдаст! - воскликнула мадам Элиабель. - Насколько я знаю, матушка, Мари не королевская дочка, - возразил Пьер. - Конечно, она красавица... - Я не продам сестру за деньги! - заорал Жан де Крессэ. Одна надбровная дуга выступала у него сильнее другой, и в гневе асимметричность черт становилась особенно заметной. - Не продашь, а подыщешь ей какого-нибудь старикашку, и тебя не будет оскорблять, что он богат, при том условии, конечно, если он носит шпоры на своих подагрических ножках. Если она любит Гуччо, то какая же это продажа? Знатное происхождение! Ба, нас с тобой, слава богу, двое, и мы уж как-нибудь постоим за себя в этом отношении. Заявляю вам, я лично смотрю на этот брак благосклонно. - Значит, ты будешь смотреть благосклонно, как твоя сестра поселится в Нофле, в нашем ленном владении, и будет торчать за прилавком, отвешивая серебро и торгуя пряностями? Ты бредишь, Пьер, и я диву даюсь, откуда это в тебе так мало уважения к нашему семейству, - воскликнула мадам Элиабель. - Во всяком случае, пока я жива, никогда я не соглашусь на этот неравный брак, да и твой брат тоже. Верно ведь, Жан? - Конечно, матушка, хватит нам спорить, и прошу тебя, Пьер, никогда не заводи таких разговоров. - Ладно, ладно, ты ведь старший, поступай, как считаешь нужным, - ответил Пьер. - Ломбардец! Ломбардец! - причитала мадам Элиабель. - Приезжает Гуччо, говоришь? Тогда предоставьте действовать мне, дети мои. Мы не можем закрыть перед ним дверей, мы ведь стольким ему обязаны, да и долга пока не уплатили. Что ж, мы его хорошо примем, даже очень хорошо, но, если он станет хитрить, если у него столь коварные намерения, я отплачу, я отобью у него охоту появляться в наших краях, ручаюсь вам. 2. МАДАМ ЭЛИАБЕЛЬ ПРИНИМАЕТ ГОСТЯ На заре следующего дня лихорадка, охватившая контору в Нофле, казалось, перекинулась в замок Крессэ. Мадам Элиабель загоняла служанку и вызвала шестерых соседей-крестьян для поденной работы. На мытье полов не пожалели воды, расставили столы, словно готовилась свадьба, по обеим сторонам камина сложили охапки дров; конюшню застлали свежей соломой, подмели двор березовой метлой, а в кухне на вертеле уже жарились целиком барашек и молодой кабан, в печь посадили пироги; и по деревне прошел слух, что Крессэ готовится к встрече королевского посланца. Воздух был морозный, легкий, и скупое январское солнце играло на голых ветвях, роняя в дорожные лужи капельки света. Гуччо, в плаще, подбитом дорогим мехом, в широком зеленом капюшоне, кончик которого свисал ему на плечо, приехал ближе к полудню верхом на прекрасном сытом гнедом коне в наборной сбруе. За ним следовал слуга, тоже верхом на лошади, и за версту чувствовалось, что едет человек богатый. Мадам Элиабель и оба ее сына вышли навстречу гостю в праздничных одеждах и буквально очаровали его своим приемом. Во всем ему виделись добрые предзнаменования - и в богатом убранстве стола, и в усердии слуг, и в нежных объятиях мадам Элиабель, и во всеобщей радости при встрече. Само собой разумеется, Мари посвятила семью в их замыслы, и, конечно, все теперь радуются. Здесь знают, зачем он явился, и обращаются с ним уже как с женихом. Один только Пьер де Крессэ казался смущенным. - Добрые мои друзья, - воскликнул Гуччо, - как же я рад вновь с вами увидеться! Но не стоило входить ради меня в такие расходы. Обращайтесь со мной, как с родным. Слова эти не понравились Жану, который обменялся с матерью многозначительным взглядом. За время разлуки Гуччо сильно переменился внешне. Правда, после неудачного падения он слегка приволакивал правую ногу, но это придавало его походке какое-то высокомерное изящество. За те месяцы, что он провалялся в больнице, он повзрослел, как сразу взрослеют юноши, он даже вырос чуть ли не на целый фут, черты стали резче, а лицо обрело серьезное, более строгое выражение - естественный след тяжелых физических страданий. Он вышел из юношеского возраста и приобрел облик мужчины. Ничего не потеряв из былой самоуверенности, даже, напротив, укрепившись в ней, Гуччо теперь без особых стараний со своей стороны внушал к себе уважение. Его французская речь стала чище: меньше чувствовался итальянский акцент, говорил он медленнее, чем прежде, хотя не избавился от привычки жестикулировать при разговоре. Гуччо оглядывал стены замка с таким видом, словно уже стал его хозяином. Он осведомился о планах Пьера и Жана. Не собираются ли они починить замок? Какие намереваются произвести улучшения, чтобы приспособить свое жилище к требованиям современной моды? - В Италии я видел, - разглагольствовал Гуччо, - расписные потолки, они очень бы здесь подошли. А вы не думали о том, чтобы переделать вашу мыльню? Нынче их делают небольшого размера, что много удобнее, и, на мой взгляд, забота о чистоте тела просто необходима для порядочных людей. Под этими словами подразумевалось: "Я готов оплатить все расходы, ибо так я привык жить". У Гуччо имелись также свои соображения насчет меблировки, насчет цветных шпалер, от которых в комнатах станет веселее. Слушая Гуччо, Жан начал не на шутку злиться, да и толстяк Пьер находил, что гость слишком торопит события: сам едва явился, а на словах уже успел переделать все их жилье. Гуччо сидел у Крессэ уже полчаса, а Мари все еще не показывалась. "Может быть, - думал он, - мне сначала нужно было бы объявить..." - Буду ли я иметь удовольствие видеть мадемуазель Мари? Надеюсь, она составит нам компанию во время обеда. - Конечно, конечно, она одевается, сейчас она сойдет, - ответила мадам Элиабель. - Только предупреждаю, вы найдете в ней большие перемены: она вся под обаянием своего нового счастья. Гуччо поднялся с места, сердце его забилось, а смуглое лицо потемнело еще сильнее. В тех случаях, когда другие краснели, он становился темно-оливковым. - Вот как? - воскликнул он. - О мадам Элиабель, как же вы меня обрадовали. - Да и мы все, мы тоже рады похвалиться доброй вестью перед таким другом, как вы. Наша дорогая Мари обручена... Она сделала паузу и с явным удовольствием взглянула в изменившееся лицо Гуччо. - ...обручена с одним нашим родственником, сиром де Сен-Венан, человеком старинной дворянской фамилии из графства Артуа, который в нее влюблен, да и она тоже влюблена в него. Чувствуя на себе пристальные взгляды присутствующих, Гуччо усилием воли преодолел минутную слабость и спросил: - А когда состоится свадьба? - В самом начале лета, - ответила мадам Элиабель. - Так что можно считать, что дело уже сделано. Обе стороны дали свое согласие, - подтвердил Жан де Крессэ. Гуччо был как в тумане, он стоял, не в силах вымолвить ни слова, и машинально вертел в пальцах золотую ладанку, подаренную ему королевой Клеменцией и выделявшуюся ярким пятном на его двухцветном, по последней итальянской моде, полукафтане. Точно во сне услышал он, как Жан де Крессэ открыл двери и кликнул сестру. И когда послышались легкие шаги Мари, гордость помогла ему даже улыбнуться ей навстречу. Вошла Мари, словно вся застывшая, чужая, но глаза у нее были красные. Еле шевеля губами, она приветствовала гостя. Он постарался поздравить ее самым естественным образом, а она постаралась с достоинством выслушать пожелание счастья. Она с трудом удерживала рыдания, но никто об этом не догадался. И ей так хорошо удалось сыграть свою роль, что Гуччо принял за подлинную холодность боязнь Мари выдать себя и подвергнуться строгой каре, которую сулили ей домашние. Обед, весьма обильный, тянулся мучительно долго. Мадам Элиабель, наслаждаясь собственным вероломством, веселилась, правда не совсем натурально, и усиленно потчевала гостя, заставляя отведать каждое блюдо, то и дело приказывая слугам подносить Гуччо новую порцию барашка или кабана на ломте хлеба. - Неужели вы потеряли аппетит во время ваших долгих странствований? - восклицала она. - Ну, ну, мессир Гуччо, в ваши годы следует хорошо питаться. Может быть, вам барашек не по вкусу? Тогда отведайте паштета! А Гуччо так и подмывало швырнуть ей в физиономию свою миску. Ни разу не удалось ему встретиться взглядом с Мари. "Видать, она не особенно горда тем, что отреклась от своих клятв, - думал Гуччо. - Неужели я только затем избег смерти, чтобы пережить такой афронт! Ах, как же я был прав, боясь и отчаиваясь во время моего пребывания в больнице. А письма, которые я ей слал! Но зачем же она тогда отвечала мне через Рикара, что пребывает все в том же расположении чувств и томится, поджидая меня... а сама дала слово другому! Это прямая измена, и никогда я ей не прощу! Ох, что за мерзкий обед! Первый раз в жизни я с таким отвращением сижу за столом". В яростных мыслях о мести мы подчас забываем о своих печалях. Гуччо перебрал в уме десятки способов унизить тех, кто нанес ему оскорбление. "Можно, конечно, потребовать, чтобы они немедля уплатили долг; и это поставит их перед такими трудностями, что они вообще откажутся выдавать ее замуж!" Но этот план показался ему отвратительно низким. Будь на месте де Крессэ обыкновенные горожане, Гуччо, возможно, и осуществил бы свои намерения; но, имея дело с дворянами, которые старались подавить его своим благородством, он хотел сразить их тоже по-дворянски. Ему не терпелось доказать им, что он, Гуччо Бальони, более важный сеньор, чем все де Крессэ и все Сен-Венаны мира. Вот какие мысли занимали его за десертом - на стол подали бланманже и сыр. Когда обед уже подходил к концу, Гуччо вдруг решился - он отцепил свою ладанку и протянул ее молодой девушке со словами: - Вот, прекрасная Мари, мой свадебный подарок. Королева Клеменция, - последнее слово Гуччо старательно выделил голосом, - королева Франции своими руками надела мне эту ладанку на шею за все услуги, оказанные ей мною, в знак дружбы, которой она меня удостаивает. Эта ладанка содержит частицу мощей Иоанна Крестителя. Я не собирался с нею расставаться, но думается мне, что можно без сожаления расстаться с тем, что дорого, ради того, кто дороже всего на свете... и я буду счастлив, если вы не расстанетесь с моим подарком, дабы он стал вам защитой, равно как и вашим детям, которых я желаю вам иметь от вашего дворянина из Артуа. Гуччо не нашел иного способа выразить свое презрение. Недешево обошлась ему эта страза, сказанная, правда, весьма к случаю. Решительно всякий раз, когда он бывал у де Крессэ, у которых за душой и гроша ломаного не водится, ему почему-то приходилось оплачивать золотом любой благородный порыв души. И, являясь в замок Крессэ, чтобы брать, он неизменно уезжал в роли дарителя. Если Мари в ту минуту не залилась горючими слезами, то лишь потому, что страх перед матерью и старшим братом был еще сильнее, чем угнетавшее ее горе; но ее пальцы предательски дрожали, когда она принимала ладанку из рук Гуччо. Она поднесла его дар к губам; она могла позволить себе это - ведь в золотом футлярчике лежала частица святых мощей. Но Гуччо не заметил ее жеста. Он сразу же отвернулся. Сославшись на свою недавнюю рану, на дорожную усталость и на необходимость завтра же быть в Париже, Гуччо поспешил распрощаться с хозяевами, кликнул слугу, закутался в меховой плащ, вскочил в седло и выехал из замка Крессэ с твердым намерением никогда больше сюда не возвращаться. - А теперь все же не мешало бы написать кузену Сен-Венану, - сказала мадам Элиабель Жану, когда за Гуччо закрылись ворота замка. Возвратившись в нофльскую контору, Гуччо до вечера не раскрывал рта. Он велел принести все книги и сделал вид, что погружен в проверку счетов. Приказчик Рикар, вспоминая, как радостно поскакал Гуччо поутру в Крессэ, догадался, что случился какой-то конфуз. Гуччо объявил ему, что уезжает завтра на заре; он, видимо, не склонен был к излияниям, и Рикар рассудил, что самое благоразумное - воздержаться от расспросов. Гуччо провел бессонную ночь в той самой горнице, которую с такими заботами приготовили для его постоянного пребывания в Нофле. Теперь уже он жалел о подаренной ладанке и клял себя за свое бессмысленное прекраснодушие. "Не заслужила она этого, а я просто глупец... Как-то дядя Спинелло примет мое решение? - думал он, вертясь на жестких простынях. - Конечно, он скажет, что я сам не знаю, чего хочу, ведь я так умолял его отдать мне здешнее отделение... Нет уж, хватит с меня, довольно. Подумать только: я мог бы поступить в свиту королевы и добиться прочного высокого положения при дворе, а я поскользнулся на пристани, поспешив спрыгнуть, и целые полгода провалялся в больнице. Я мог бы вернуться в Париж и трудиться для своего благосостояния, а помчался в этот захолустный городишко с целью жениться на деревенской девице, с которой носился два года, как будто нет на свете других женщин!.. И все это для того, чтобы она предпочла мне какого-то болвана из благородных! Bel lavoro! Bel lavoro! [Хорошенькое дело! (ит.)] Это послужит мне хорошим уроком. Ну что ж, молодость кончилась". Когда забрезжил свет, Гуччо уже успел убедить себя, что судьба оказала ему добрую услугу. Он крикнул слугу, велел сложить вещи и седлать коня. Когда перед самым отъездом он наспех завтракал чашкой бульона, в отделении вдруг явилась служанка, которую он вчера заметил в замке Крессэ, и заявила, что хочет поговорить с хозяином наедине, без свидетелей. Пришла она с поручением: Мари удалось ненадолго выскользнуть из дома, и сейчас она ждет Гуччо на полдороге из Нофля в Крессэ на берегу Модры. "В том самом месте, которое вы знаете", - добавила служанка. Поскольку Гуччо видел Мари вне дома только один-единственный раз, он сразу понял, что речь идет о поле, обсаженном яблонями, на самом берегу реки, где они обменялись первым поцелуем. Но Гуччо ответил посланнице, что, по-видимому, произошло недоразумение, что ему лично не о чем беседовать с мадемуазель Мари, напрасно она беспокоилась и пошла в поле, чтобы с ним встретиться. - На мадемуазель Мари просто смотреть жалко, - твердила служанка. - Поверьте, мессир, вам непременно надо с ней встретиться; если вас оскорбили, она-то здесь при чем? Не удостоив наперсницу Мари ответом, Гуччо вскочил в седло и понесся по Парижской дороге. "Марсельская набережная! Марсельская набережная! - твердил он про себя. - Нет, хватит глупить; еще неизвестно, что меня ожидает, если я вновь с ней увижусь. А если ей охота плакать, пусть в одиночестве глотает слезы". Метров двести проскакал он по направлению к Парижу, потом внезапно на глазах изумленного слуги круто повернул коня, поднял его в галоп и помчался прямо через поля. Спустя несколько минут Гуччо уже был на берегу Модры: он увидел поле, а под яблонями - поджидавшую его Мари. 3. ВЕНЧАНИЕ В ПОЛНОЧЬ Когда Гуччо, вскоре после того как отошла вечерня, соскочил с седла перед банкирской конторой Толомеи на Ломбардской улице, конь его был весь в мыле. Гуччо бросил поводья слуге, прошел через галерею, где стояли прилавки, и, забыв о поврежденном бедре, стал быстро подыматься по лестнице на второй этаж, где помещался дядин кабинет. Он открыл двери; в комнате было темно - широкая спина Робера Артуа заслоняла вечерний свет, льющийся в окно. Артуа обернулся. - Ага, вас, дружище Гуччо, посылает мне само Провидение! - воскликнул он, раскрывая вошедшему объятия. - Я как раз просил у вашего дяди порекомендовать мне расторопного и дельного человека, чтобы немедленно отрядить его в Аррас к Жану де Фиенн. Но тут требуется осторожность, молодой человек, - добавил он наставительно, словно Гуччо уже дал свое согласие. - Добрые мои друзья д'Ирсоны не дремлют и натравят своих псов на любого моего посланца. - Ваша светлость, - проговорил Гуччо, еще не отдышавшись от бешеной скачки, - ваша светлость, в прошлом году я чуть было не отдал богу душу, когда ездил по вашему поручению в Англию, сейчас я полгода провалялся в постели, возвращаясь из Неаполя, где был по поручению короля, и все эти поездки не принесли мне счастья. Разрешите же мне на сей раз отказать вам, ибо у меня есть свои собственные дела, не терпящие отсрочки. - Поверьте, вы не пожалеете, ваши услуги будут щедро оплачены, - заявил Робер. - Денежками, которые мне придется вам ссудить, - кротко вставил Толомеи, сидевший в темном углу, сложив руки на животе. - Я и за тысячу ливров никуда не поеду, ваша светлость, - воскликнул Гуччо. - А в Артуа особенно. Робер повернулся к Толомеи. - Скажите, дружище банкир, слыхали вы когда-нибудь подобные речи? Если уж ломбардец отказывается от тысячи ливров, которых я ему, кстати, и не предлагал, значит, тут дело серьезное. Уж не подкуплен ли ваш племянник мэтром Тьерри... забери его господь со всеми потрохами! Толомеи рассмеялся. - Не опасайтесь, ваша светлость, подозреваю, что мой племянник влюблен и даже завоевал сердце одной знатной особы. - Эге, если речь идет о том, чтобы услужить даме, я отступаюсь и не посетую на отказ. Но мне все равно нужен человек, который выполнил бы известное вам поручение. - Есть у меня подходящий человек, не беспокойтесь, надежный гонец, и он тем вернее будет служить вам, что вас не знает. К тому же монашеское одеяние не так бросается в глаза на дорогах. - Монах? - проговорил Робер, недовольно морщась. - Да, итальянский монах. - Это уже лучше... ибо, видите ли, Толомеи, я затеваю крупное дело. Коль скоро Людовик запретил моей тетушке Маго выезжать из Парижа, я решил воспользоваться этим обстоятельством и захватить с помощью союзников ее замок Геден - вернее, мой собственный замок Геден! Я подкупил... - да, да, с помощью вашего золота, как вы, кажется, собирались заметить! - ...словом, подкупил двух стражников нашей милой графини, двух мошенников, у нее в услужении все мошенники, все как один продажные; они впустят моих друзей в замок. И если я не мог воспользоваться тем, что принадлежит мне по праву, то уж не беспокойтесь, пограбить мы сумеем, а вам я поручу распродать добычу. - Эге, ваша светлость, вы, видно, хотите вовлечь меня в славное дельце! - Ну что ж, падать - так с большого коня. Ведь вы банкир, а следовательно, вор, и нечего вам бояться укрывательства краденого, я прошу у людей только таких услуг, которые соответствуют их чину и званию. После арбитража Робер Артуа пребывал в самом радужном расположении духа. - Прощайте, дружище, я вас очень люблю. Ах, совсем забыл... имена тех двух стражников. Дайте-ка мне листок бумаги. - И, написав записку, Робер добавил: - Только в собственные руки сиру де Фиенн и никому другому. За Суастром и Комоном слишком следят. Робер поднялся, застегнул золотую пряжку, придерживавшую плащ у ворота, положил свои огромные лапищи на плечи Гуччо, отчего тот согнулся чуть ли не пополам, и прогремел: - Вы совершенно правы, мой милый, развлекайтесь со светскими дамами, на то она и молодость. Вот когда вы станете чуть постарше, вы узнаете, что они такие же шлюхи, как и все прочие, и что те же самые удовольствия можно получить за десять су в любом непотребном доме. Он вышел, но еще долго слышался его громовой смех, от которого сотрясалась лестница. - Ну, племянничек, когда же свадьба? - спросил Толомеи. - Я, признаться, так скоро тебя не ждал. - Дядюшка, дядюшка, вы должны мне помочь! - воскликнул Гуччо. - Знайте же, что эти люди - чудовища, что они запретили Мари со мной видеться, что их кузен с севера просто урод, чучело... и что они ее непременно уморят! - Какие люди? Какой кузен? - спросил Толомеи. - Боюсь, сынок, что твои дела идут не так хорошо, как тебе хотелось бы. Расскажи мне все, только по порядку. Тут Гуччо рассказал дяде о своем посещении Нофля. Он даже сгустил краски, повинуясь истинно Латинской склонности все драматизировать. Молодую девушку заточили, и она, рискуя жизнью, побежала к Гуччо через поля и леса, умоляя о спасении. Семейство Крессэ, узнав о планах Мари, намеревается силой выдать ее за дальнего родственника, человека, наделенного всеми физическими аморальными уродствами. - За сорокапятилетнего старика! - заключил Гуччо. - Благодарю тебя, - отозвался Толомеи. - Но Мари любит лишь меня одного, она мне об этом сама сказала, она подтвердила это. Она не хочет другого супруга, и я отлично знаю, что, если ее принудят выйти замуж за другого, она умрет. Дядюшка, помогите мне! - Но как же, дружок, я могу тебе помочь? - Помогите мне похитить Мари. Я увезу ее в Италию, мы там поселимся до лучших времен. Спинелло Толомеи, плотно прижмурив один глаз и широко открыв другой, поглядел на племянника с полуозабоченным, полунасмешливым видом. - Я же тебе говорил, сынок, что это будет не так-то легко и что напрасно ты увлекся девушкой из знатной семьи. У этих людей нет лишней рубашки, и едят-то они только благодаря нам... - да, да, мне все известно!.. - даже кровать, на которой они спят, и та принадлежит нам; но, если наш молодой человек задумает лечь в эту кровать, они ему в лицо плюнут. Лучше забудь ты о ней. Если нас оскорбляют, то обычно потому, что мы сами суемся куда не следует. Выбери себе какую-нибудь красивую девицу из наших, у которой и золота много и которая принесет тебе славных ребятишек, а проезжая в карете, забрызгает грязью твою деревенскую красотку. Вдруг Гуччо осенило. - Ведь Сен-Венан, если не ошибаюсь, тоже из союзников Робера Артуа? - закричал он. - Если я повезу послание от его светлости Робера, я могу отыскать этого самого Сен-Венана, заставлю принять мой вызов и непременно убью его. И Гуччо схватился за кинжал. - Доброе дело, - заметил Толомеи, - главное, шуму не будет. А затем твои Крессэ подберут дочке другого жениха из Бретани или Пуату, и тебе придется скакать туда и убивать следующего претендента. Много же тебе придется поработать! - Я женюсь на Мари или вообще не женюсь, дядюшка, и никому не позволю на ней жениться. Толомеи воздел к небесам обе руки. - Вот она молодость! Через пятнадцать лет твоя супруга, уж не взыщи, станет уродливой, figlio mio, и, глядя на ее морщинистое лицо и отвислые груди, ты сам будешь удивляться: неужели ради всего этого я так хлопотал в свое время? - Неправда! Неправда! И потом, я вовсе не собираюсь заглядывать на пятнадцать лет вперед, я живу сегодняшним днем, и ничто на свете не может мне заменить Мари. Она меня любит. - Она тебя любит? Что ж, мальчуган, если она тебя так сильно любит... - только не повторяй моих слов нашему доброму другу архиепископу Санскому - ...так вот, если она тебя так сильно любит, не обязательно венчаться, чтобы быть счастливыми. Я бы на твоем месте только радовался, что ей выбрали уродливого мужа, больного подагрой и без единого зуба, как ты утверждаешь, хотя ни разу его не видел... Твои дела идут как нельзя лучше. - Schifoso! Queste sono parole schifose! Vengono da un uomo che non conosce Maria [Какая гнусность! Какие гнусные слова! Их может сказать тот, кто не знает Мари! (ит.)]. Вы не знаете, до чего она чиста, как глубоко религиозна. Она будет моей, лишь повенчавшись со мной, и никогда не будет принадлежать никому, кроме того, с кем ее соединили перед лицом господа бога... Ну что ж, если так, обойдусь без твоей помощи, и мы будем скитаться по дорогам, как нищие, и твой племянник умрет от холода где-нибудь на горном перевале. Итальянские и французские слова, местоимения "ты" и "вы" мешались в речах Гуччо, и при разговоре он сильнее обычного размахивал руками. - Кроме того, я и не нуждаюсь в твоей помощи, - продолжал он, - я пойду прямо к королеве. Толомеи негромко прихлопнул ладонью по столу. - А теперь помолчи, - сказал он, не повышая тона, но его левый, всегда плотно зажмуренный глаз внезапно широко открылся. - Никуда и ни к кому ты не пойдешь, и особенно к королеве. С тех пор как она здесь, наши дела идут не слишком блестяще, и не хватает только скандала, который привлек бы к нам внимание. Королева - сама доброта, само милосердие, сама набожность. Знаю! Знаю! Она походя творит милостыню, но с тех пор, как она приобрела безграничную власть над королем, из нас, несчастных ломбардцев, всю кровь высосали. Ведь милостыню-то раздают из наших средств! Знатные господа упрекают нас в ростовщичестве, а сами, когда приходится туго, бегут к нам и заставляют нас расплачиваться за совершенные ими глупости. Взять хотя бы его высочество Валуа, который нас жестоко разочаровал. Королева Клеменция не пожалеет добрых слов и благословений, но вокруг нее имеется немало людей, которые будут рады тебя схватить и примерно наказать как соблазнителя благородных девиц, хотя бы для того, чтобы досадить мне. Уж не забыл ли ты, что я главный капитан ломбардцев в Париже? Пока тебя здесь не было, ветер переменился. Лучшие друзья Мариньи, которые меня не особенно-то жалуют, освобождены из тюрьмы и группируются вокруг графа Пуатье... Но Гуччо ничего не желал слушать - что ему были все ордонансы, все налоги, все легисты, а также борьба за власть. Он упорно держался за свой план - похитить Мари без посторонней помощи. - Segnato de Dio! [Дурачок! (ит.)] - произнес Толомеи, постучав себя по лбу, как бы говоря, что перед ним юродивый. - Но, несчастный дурачок, вы же и десяти лье не успеете сделать, как вас схватят. Твою девицу упрячут в монастырь, а тебя... Ты хочешь на ней жениться? Ладно! Женись, коль скоро это единственный способ тебя исцелить... Я тебе помогу. И он прикрыл левый глаз. - Как видишь, безумие заразительно, но ничего не поделаешь, я предпочитаю не бросать тебя в беде, так оно будет спокойнее, - добавил он. - Но все-таки почему я должен быть в ответе за все глупости, которые совершают мои родные! Он позвонил в колокольчик, на звук которого вошел один из служащих банка. - Поезжай немедленно в монастырь братьев августинцев, - приказал ему Толомеи, - и привези с собой фра Винченцо, который вчера вечером прибыл из Перузы. Через два дня Гуччо направился в Нофль, на сей раз в сопровождении итальянского монаха, который должен был передать баронам Артуа послание от его светлости Робера. Путешествие было оплачено более чем щедро, поэтому фра Винченцо без колебаний согласился сделать крюк и оказать банкиру Толомеи две услуги вместо одной. Впрочем, банкир сумел внушить монаху, что его миссия вполне невинна. Гуччо, мол, соблазнил одну девицу, совершившую с ним плотский грех, и он, Толомеи, не желает, чтобы дражайшие чада продолжали и далее жить во грехе. Но действовать следует осторожно, чтобы не возбудить подозрений семьи. Когда эти вполне здравые соображения были подкреплены кошельком с золотом, фра Винченцо окончательно признал их убедительность. Тем более что, подобно всем своим соотечественникам, даже носящим монашескую рясу, он был всегда готов помочь любовной интриге. К ночи Гуччо вместе с монахом прибыл в замок Крессэ. Мадам Элиабель с домочадцами уже собиралась отойти ко сну. Юный ломбардец попросил ее приютить их на ночь, сославшись на то, что не успел предупредить Рикара и что отделение в Нофле недостаточно хорошо, дабы там можно было бы принять духовное лицо. Так как Гуччо и раньше не раз ночевал в замке, и даже по приглашению самих хозяев, его просьба не вызвала подозрений: напротив, вся семья старалась как можно радушнее принять путников. - Мы с фра Винченцо охотно ляжем в одной комнате, - заявил Гуччо. У фра Винченцо была круглая физиономия, внушавшая к нему доверие, пожалуй, не меньше, чем его ряса; кроме того, он говорил только по-итальянски, что позволяло ему не отвечать на нескромные вопросы. Прежде чем приняться за предложенную ему трапезу, он долго и благочестиво молился. Мари не осмеливалась взглянуть на Гуччо, но молодой человек, воспользовавшись мгновением, когда она проходила мимо, успел шепнуть ей: - Не спите эту ночь. Когда пришла пора ложиться спать, фра Винченцо обратился к Гуччо с непонятной для хозяев фразой на итальянском языке, в которой повторялись слова chiave и cappella [ключ, часовня (ит.)]. - Фра Винченцо спрашивает, - перевел Гуччо, адресуясь к мадам Элиабель, - не могли бы вы ему дать ключ от часовни, так как завтра он уезжает радо и перед отъездом хотел бы отслужить мессу. - Ну конечно, - ответила хозяйка замка, - кто-нибудь из моих сыновей подымется с ним вместе и поможет ему совершить службу. Гуччо горячо запротестовал: совершенно незачем беспокоить хозяев. Фра Винченцо подымется чуть свет а он, Гуччо, сочтет за честь помочь монаху в качестве причетника. Пьер и Жан отнюдь не настаивали. Мадам Элиабель вручила монаху свечу в подсвечнике, ключ от часовни и ключ от шкафчика, где стояла дарохранительница, вслед за тем присутствующие разошлись по своим комнатам. - Этот Гуччо, о котором мы так строго судили, - сказал Пьер, прощаясь с матерью на ночь, - весьма привержен святой религии. В полночь, когда весь замок был погружен в глубокий сон, Гуччо и монах на цыпочках вышли из своей комнаты. Юноша тихонько стукнул в двери спальни Мари, и молодая девушка немедленно появилась на пороге. Не говоря ни слова, Гуччо взял ее за руку, они спустились по винтовой лестнице и прошли позади кухни. - Смотри, Мари, - шепнул Гуччо, - сколько звезд... Фра Винченцо сейчас соединит нас. Мари, по-видимому, не удивилась. Гуччо обещал ей вернуться - и вернулся; обещал с ней обвенчаться - и сейчас обвенчается, не важно, при каких обстоятельствах. Она полностью, целиком ему покорилась. Зарычала собака, но, признав Мари, тут же затихла. Ночь стояла морозная, однако ни Мари, ни Гуччо не чувствовали холода. Они вошли в часовню. Фра Винченцо зажег свечку в лампаде, свисавшей над алтарем. Хотя никто не мог их услышать, они по-прежнему говорили шепотом. Гуччо перевел Мари вопрос священника, осведомлявшегося, исповедовалась ли невеста. Мари ответила, что исповедовалась только позавчера, и священник дал ей отпущение грехов, которые она могла совершить с тех пор; впрочем, он сделал бы это, даже если бы Мари признала себя виновной во всех смертных грехах, ибо не понимал французской речи. А Гуччо святой отец недавно исповедовал в их общей спальне. Через несколько минут еле слышное "да" соединило перед богом, если не перед людьми, племянника главного капитана ломбардцев и красавицу Мари де Крессэ. - Мне бы так хотелось устроить для вас более пышную свадьбу, - шепнул Гуччо. - А по мне, мой любимый, мой родной, нет бракосочетания прекраснее, - ответила Мари, - поскольку сочеталась я с вами. Когда они собирались уже покинуть часовню, монах вдруг заволновался. - Che caso? [Что случилось? (ит.)] - шепотом осведомился Гуччо. Фра Винченцо сказал, что двери часовни во время церемонии были наглухо заперты. - E allora? [Ну и что же? (ит.)] Монах объяснил, что бракосочетание считается законным лишь в том случае, если двери открыты, - формальность, означающая, что любое постороннее лицо могло быть свидетелем обетов, данных в соответствии со священными обрядами и без принуждения. В противном случае мог возникнуть предлог для расторжения брака. - Что он говорит? - спросила Мари. - Советует нам поскорее уходить отсюда, - ответил Гуччо. Они вошли в дом, поднялись по лестнице. У дверей спальни монах, окончательно успокоившийся, полуобнял Гуччо за плечи и легонько подтолкнул его к порогу... Вот уже два года Мари любила Гуччо, вот уже два года она думала лишь о нем и жила одним желанием - принадлежать ему. Теперь, когда совесть ее была спокойна и она не боялась более вечного проклятия, ничто не вынуждало ее сдерживать страсть. Выросла Мари в деревенской глуши, без людей, без кавалеров и ухаживаний, порождающих, в сущности, ложную стыдливость. Она жаждала любви и, узнав ее, отдалась своим чувствам со всем простодушием, в ослеплении счастья. Болезненные ощущения, испытываемые девушками, сплошь и рядом вызываются скорее страхом, нежели естественными причинами. Мари не ведала этого страха! И хотя Гуччо еще не было двадцати, за плечами у него имелся достаточный опыт, чтобы избежать неловкостей, но не такой уж богатый, чтобы прежние его радости могли охладить любовный пыл. Он сделал Мари счастливой, и, так как в любви человек получает только в той мере, в какой одаривает сам, он и сам был на вершине счастья. В четыре часа монах разбудил молодых, и Гуччо пробрался в свою комнату, расположенную в противоположном конце замка. Затем фра Винченцо спустился с лестницы, изо всех сил топоча ногами, прошел через часовню, вывел из конюшни своего мула и исчез в ночном тумане. При первых проблесках зари мадам Элиабель, почувствовав вдруг смутные подозрения, приоткрыла двери горницы для гостей и заглянула внутрь. Мерно дыша, Гуччо спал; его смоляные кудри рассыпались по подушке: на лице застыло какое-то ребячески-безмятежное выражение. "Ах, что за прелестный кавалер!" - со вздохом шепнула про себя мадам Элиабель. Гуччо спал как убитый, так что хозяйка замка осмелилась на цыпочках приблизиться к постели и запечатлела на челе юноши поцелуй, вложив в него всю сладость греха. 4. КОМЕТА В конце января, в то же самое время, когда Гуччо тайно сочетался браком с Мари де Крессэ, король, королева и часть придворных отправились в паломничество в Амьен. Помесив сначала немало грязи на дорогах, кортеж приблизился к собору и на коленях прополз через неф; здесь пилигримы застыли в благоговейном созерцании святыни, хранившейся в промозглой сырости часовни, - перед реликвией Иоанна Крестителя, вывезенной в прошлом веке, в 1202 году, из Святой земли некиим Баллоном де Сарту, так звали крестоносца, который прославился розысками священных останков и привез с собой во Францию три бесценных сокровища: главу святого Христофора, главу святого Георгия и часть главы святого Иоанна. Амьенская реликвия содержала лишь лицевые кости; была она заключена в позолоченную раку в форме скуфьи, что должно было возместить отсутствие макушки святого. Череп его, почерневший от времени, казалось, улыбался из-под сапфировой с изумрудами короны и наводил на окружающих благоговейный ужас. Над левой глазницей виднелась дыра - согласно преданию, то был след от удара кинжалом, нанесенного рукой Иродиады, когда ей принесли отрубленную голову Предтечи. Все это сооружение покоилось на золотом блюде. Клеменция, погруженная в молитву, казалось, не замечала холода, и сам Людовик X, тронутый ее рвением, простоял неподвижно всю церемонию, блуждая мыслями в таких высотах, каких ему раньше никак не удавалось достичь. Зато толстяк Бувилль застудил грудь и только через два месяца встал с постели. Результаты паломничества не замедлили сказаться. К концу марта королева почувствовала определенные признаки, доказывавшие, что Небеса вняли ее мольбам. Она усмотрела в них благодетельное заступничество святого Иоанна перед господом богом. Однако лекари и повивальные бабки, наблюдавшие Клеменцию, не могли еще вынести окончательного суждения и заявляли, что только через месяц смогут с уверенностью подтвердить предположение королевы. Чем тягостнее тянулось время ожидания, тем больше король подпадал под влияние своей мистически настроенной супруги. Желая заслужить благословение Небес, Сварливый жил и правил теперь так, словно твердо решил быть непременно сопричисленным к лику святых. По-видимому, не следует побуждать людей преступать пределы их натуры; пусть уж лучше злой остается при своей злобе, нежели превращается в агнца. Король, и впрямь задумав искупить все свои прегрешения, первым делом выпустил из тюрьмы злоумышленников, что вызвало в Париже волну преступлений, и никто уже не смел выйти ночью на улицу. Грабежей, нападений, убийств совершалось теперь больше, чем за предыдущие сорок лет, и стража сбивалась с ног. Непотребных девок загнали в особый квартал, границы коего твердо определил еще Людовик Святой; тайная проституция процветала в тавернах и особенно в мыльнях, где самый добропорядочный мужчина подвергался плотскому соблазну, представавшему перед посетителем без всяких покровов. У Карла Валуа голова шла кругом, но так как и он стал к вящей для себя выгоде поборником религии и древних обычаев, то не мог противиться принятию мер, подсказанных высоконравственными соображениями. Ломбардцы, чувствуя, что на них косятся, с меньшей охотой брались за ключи от своих сундуков, когда речь шла о нуждах королевского двора. А тут еще бывшие легисты короля Филиппа Красивого воссоздали оппозиционную партию, группировавшуюся вокруг графа Пуатье, во главе с Раулем де Прелем, и коннетабль Гоше де Шатийон открыто принял их сторону. Клеменция простерла свое великодушие до того, что обратилась к Людовику с просьбой взять у нее обратно подаренные земли, ранее принадлежавшие Мариньи, и восстановить в правах наследства родственников бывшего правителя королевства. - Вот это, душенька моя, я сделать не в состоянии, такие вопросы нельзя пересматривать, король не может быть неправ. Однако обещаю вам, как только наша казна пополнится, установить моему крестнику Луи Мариньи достаточно щедрую пенсию, которая покроет все его потери. В Артуа дела все еще не налаживались. Вопреки всем демаршам, договорам и предложениям графиня Маго оставалась непреклонной. Она жаловалась, что бароны собираются нахрапом захватить ее замок. Измена двух стражников, которые обязались открыть союзникам ворота, была вовремя обнаружена; и два скелета на устрашение прочим болтались в петле на зубчатой стене замка Геден. Тем не менее графиня, вынужденная подчиниться решению короля, не показывалась в Артуа после венсеннского арбитража, а вместе с ней и все семейство д'Ирсонов. Таким образом, великое смятение царило на землях, прилегавших к Артуа, каждый по собственному желанию мог объявить себя сторонником графини или Робера; любое слово увещевания отскакивало, как горох, от баронских кирас и производило столь же малое действие. - Не нужно больше кровопролития, милый мой супруг, не нужно кровопролития, - советовала Людовику Клеменция. - Приведите их к благоразумию силой молитвы. Это отнюдь не мешало литься крови на дорогах Северной Франции. Запасы терпения, приобретенные Сварливым лишь недавно, стали истощаться. Возможно, ему и удалось бы уладить дело, но для этого требовались усилия, между тем уже примерно с Пасхи все внимание короля было поглощено бедой, постигшей самое столицу. Лето 1315 года оказалось роковым для произрастания злаков, равно как и для военных подвигов. Ежели ливни и грязь помешали пожать плоды военной победы, те же ливни и грязь помешали крестьянам убрать урожай. Однако наученные горьким опытом прошлого года крестьяне, как бедны они ни были, не пожелали поделиться даже за деньги скудным запасом зерна с горожанами. Голод переместился из провинции в столицу. Никогда еще съестные припасы не достигали такой цены, и никогда еще люди не доходили до такого истощения. - Боже мой, боже мой, пусть их немедленно накормят, - твердила Клеменция, видя, как бродят вокруг Венсенна орды изголодавшихся людей, выпрашивая кусок хлеба. Голодных было столько, что приходилось не раз защищать замок от нападения толпы. Клеменция посоветовала духовенству устроить торжественную процессию на улицах Венсенна и предложила всему двору поститься после Пасхи столь же строго, как и во время великого поста. Его высочество Валуа охотно подчинился воле королевы и велел распространить эту весть в народе, дабы люди знали, что сеньоры также делят с ними их беду. А сам вовсю торговал зерном из закромов своего графства. Робер Артуа, отправляясь в Венсенн, всякий раз предварительно съедал обед, которого хватило бы на четверых, сготовленный верным его слугой Лорме; глотая кусок за куском, он твердил свою любимую поговорку: "Живем не тужим, сытенькими помрем". После чего, сидя за королевским столом, он без труда разыгрывал роль постника. В разгар этой недоброй весны на парижском небе появилась комета и простояла над столицей трое суток. В годину бед людскому воображению нет удержу. Народу было угодно видеть в комете предзнаменование еще горших бедствий, как будто недостаточно было тех, что уже обрушились на Францию. Панический страх охватил тысячи людей, во всех концах страны вспыхивали смуты, неизвестно против кого и против чего направленные. Канцлер посоветовал королю возвратиться в столицу хотя бы на несколько дней и показаться народу. Итак, в те самые дни, когда вокруг Венсенна зазеленели леса и Клеменция впервые не без приятности проводила здесь время, весь двор перебрался в огромный дворец Ситэ, показавшийся королеве враждебным и холодным. Здесь-то и произошел совет лекарей и повивальных бабок, которые должны были подтвердить предположение королевы. В то утро, когда собрался лекарский совет, король был встревожен сверх всякой меры и, желая обмануть нетерпение, решил сыграть в саду дворца несколько партий в мяч. Площадка для игры помещалась как раз напротив Еврейского острова. Но два года - достаточный срок, чтобы поблекли воспоминания; и Людовик, уверенный, что своим нравственным очищением искупил все, бегал за кожаным мячом без малейшего угрызения совести, и как раз на том самом месте, где они с отцом два года с месяцем назад слушали проклятия, изрыгаемые устами, к которым уже подбирался огонь... Король обливался потом и раскраснелся от гордости, ибо сеньоры дали ему возможность выиграть очко, как вдруг он заметил спешившего к нему Матье де Три, первого своего камергера. Людовик остановился и спросил: - Ну что, в тягости королева или нет? - Еще не известно, государь, еще только приступили к обсуждению, но вас спрашивает его высочество Пуатье, он просит немедленно пожаловать во дворец. Он заперся там с вашими родичами и мессиром Нуайе. - Я приказал, чтобы меня не беспокоили, не время сейчас! - Но вопрос важный, государь, и его высочество Пуатье говорит, что дело прямо вас касается. Не угодно ли вам лично присутствовать при их беседе? Это крайне необходимо. Людовик с сожалением бросил взгляд на кожаный мяч, утер лицо, накинул на рубаху полукафтан и крикнул: - Продолжайте, мессиры, без меня! Потом направился ко дворцу и по дороге наказал своему камергеру: - Как только что-нибудь станет известно, Матье, немедленно сообщите мне. 5. КАРДИНАЛ НАСЫЛАЕТ ПОРЧУ НА КОРОЛЯ... У человека, стоявшего в глубине залы, были черные, близко посаженные глазки, бритый, как у монаха, череп, все лицо его дергалось от нервического тика. Был он высок, но, так как правая нога у него была значительно короче левой, казался ниже ростом. По обе стороны стояли не стражники, как при обычном посетителе, его стерегли два конюших графа Пуатье - Адам Эрон и Пьер де Гарансьер. Людовик лишь мельком взглянул на незнакомца. Он кивнул головой, и кивок этот равно относился к его дяде Валуа, двум его братьям Пуатье и де ла Марш, кузену Клермонскому, а также к Милю де Нуайе, зятю коннетабля и советнику парламента. Все поименованные поднялись при появлении короля. - О чем идет речь? - спросил Людовик, садясь посреди комнаты и жестом приказывая остальным занять места. - Речь идет о ворожбе, дело серьезное, как нас уведомляют, - насмешливо ответил Карл Валуа. - Разве нельзя было поручить это дело хранителю печати, а не беспокоить меня в такой день? - Как раз об этом я и твердил вашему брату Филиппу, - отозвался Валуа. Граф Пуатье спокойным движением сплел свои длинные пальцы и уперся в них подбородком. - Брат мой, - начал он, - дело слишком серьезно, и не потому, что оно связано с ворожбой - это вещь обычная, - а потому, что ворожбой на сей раз занимаются в самом конклаве, и, таким образом, мы можем убедиться, какие чувства питают к нам кардиналы. Еще год назад, услышав слово "конклав", Сварливый зашелся бы от гнева. Но после смерти Маргариты он полностью перестал интересоваться этим вопросом. - Человека этого зовут Эврар, - продолжал граф Пуатье. - Эврар... - машинально повторил король, желая показать, что слушает. - Он причетник в Бар-сюр-Об, а раньше принадлежал к ордену тамплиеров, где состоял в ранге рыцаря. - Ах вот как! - воскликнул король. - Две недели назад он предался в руки нашим людям в Лионе, а те переслали его сюда к нам. - К вам переслали, Филипп, - уточнил Карл Валуа. Граф Пуатье, казалось, пренебрег этим замечанием. А оно свидетельствовало о небольшой размолвке между власть имущими, и Валуа был явно обижен, что дело прошло мимо него. - Эврар говорит, что хочет сделать кое-какие разоблачения, - продолжал Филипп Пуатье, - и мы обещали, если он чистосердечно признается во всем, не причинять ему зла, что и подтвердили здесь. По его признаниям... Король не спускал глаз с двери, ожидая появления своего камергера. В эти минуты возможное отцовство, будущий наследник занимали все его мысли. У короля Людовика как п