и! Уже целый час прилежный певец предавался своим музыкальным упражнениям, как вдруг собаки - не с лаем, а с радостным визгом - кинулись на двор. Старуха быстро выпустила из рук белье и начала прислушиваться, а долговязый ее муж сказал: - Впереди императора летит такое множество птиц, словно чайки перед бурей. Хоть бы нас-то оставили в покое! - Прислушайся, это Поллукс; я знаю своих собак! - вскричала старуха и поспешила как могла через порог на двор. Там стоял тот, кого ожидали. Он поднимал прыгавших на него четвероногих граций одну за другой за шкуру на хребте и успел уже дать каждой по легкому щелчку в нос. Увидев старуху, он обеими руками схватил ее за голову, поцеловал в лоб и сказал: - Добрый вечер, маленькая мамочка! - Певцу он пожал руку, проговорив: - Здравствуй, большой отец. - Да и ты уже стал не меньше меня, - возразил тот, причем притянул молодого человека к себе, положил огромную ладонь на свою седую голову, затем тотчас же на голову своего первенца, покрытую густыми темными волосами. - Мы точно вышли из одной и той же формы! - вскричал юноша. И действительно, он был очень похож на отца. Но, правда, лишь так, как породистый скакун может походить на обыкновенную лошадь, или мрамор на известняк, или кедр на сосну. Оба были видного роста, имели густые волосы, темные глаза и правильный нос одинаковой формы. Но ту веселость, которая сверкала во взгляде юноши, он наследовал не от долговязого певца, а от маленькой женщины, которая теперь, поглаживая его руку, смотрела на него снизу вверх. И откуда взялось у него это "нечто", так облагораживавшее его лицо и исходившее неизвестно откуда: не то от глаз, не то от высокого, совсем иначе, чем у старика, очерченного лба? - Я знала, что ты придешь, - сказала мать. - Сегодня после обеда я это видела во сне и докажу тебе, что ты не застал меня врасплох. Вон там на жаровне подогревается пареная капуста с колбасками и ждет тебя. - Я не могу остаться, - возразил Поллукс, - право же, не могу, как ни приветливо улыбается мне твое лицо и как ни ласково поглядывают на меня из капусты эти маленькие колбаски. Мой хозяин Папий уже пошел во дворец. Там будет обсуждаться вопрос о том, каким образом создать чудо в более короткий срок, чем обычно требуется, чтобы обдумать, с какой стороны взяться за работу. - В таком случае я принесу тебе капусту во дворец, - сказала Дорида и поднялась на цыпочки, чтобы поднести колбаску к губам своего рослого сына. Поллукс быстро откусил кусок и сказал: - Восхитительно! Мне хотелось бы, чтобы та штука, которую я собираюсь вылепить там, наверху, оказалась такой хорошей статуей, какой изумительно превосходной сосиской был этот сочный цилиндрик, ныне исчезающий у меня во рту. - Еще одну? - спросила Дорида. - Нет, матушка; да и капусты не приноси мне. До самой полуночи мне нельзя будет терять ни одного мгновения, и если мне после удастся немного передохнуть, так в то время ты уже будешь видеть во сне разные забавные вещи. - Я принесу тебе капусту, - сказал отец. - Я и без того не скоро попаду в постель. В театре, при первом посещении его Сабиной, должен быть исполнен в ее честь гимн, сочиненный Мезомедом*, с хорами, а мне предстоит выводить высокие ноты среди хора старцев, которые молодеют при виде Сабины. Завтра репетиция, а у меня до сих пор ничего не выходит. Старое со всеми тонами прочно засело в моем горле, но новое, новое!.. ______________ * Мезомед - вольноотпущенник Адриана, лирический поэт. - Соответственно твоим годам, - засмеялся Поллукс. - Если бы только они поставили "Тезея" - произведение твоего отца - или его хор сатиров! - вскричала Дорида. - Подожди немного, я отрекомендую его императору, когда тот с гордостью назовет меня своим другом как Фидия* наших дней. Когда он спросит меня: "Кто тот счастливец, который произвел тебя на свет?" - я отвечу: "Не кто иной, как Эвфорион, божественный поэт и певец, а моя мать - Дорида, достойная матрона, охранительница твоего дворца, превращающая грязное белье в белоснежное". ______________ * Фидий - известный греческий ваятель V века до н.э. Эти последние слова молодой художник пропел прекрасным и сильным голосом на диковинный мотив, сочиненный его отцом. - О, почему ты не сделался певцом! - вскричал Эвфорион. - Тогда, - отвечал Поллукс, - я должен был бы на закате дней моих сделаться твоим наследником в этом домике. - А теперь за жалкую плату ты работаешь для лавров, которыми украшает себя Папий, - заметил старик, пожимая плечами. - Настанет и его час, и он тоже будет признан! - вскричала Дорида. - Я видела его во сне с большим венком на кудрях. - Терпение, отец, терпение! - сказал молодой человек, схватывая руку Эвфориона. - Я молод и здоров и делаю, что могу, и в голове моей кишит целый рой хороших идей. То, что мне позволили выполнять самостоятельно, послужило, по крайней мере, для славы других и хотя еще далеко не соответствует идеалу красоты, который мерещится мне там... там... там... в туманном отдалении, все же я думаю, что если только удача в веселый час окропит все это двумя-тремя каплями свежей росы, то из меня выйдет нечто большее, чем правая рука Папия, который вон там, наверху, без меня не будет знать, что ему делать. - Только будь всегда бодр и прилежен! - вскричала Дорида. - Это не поможет без счастья, - прошептал, пожимая плечами, певец. Молодой художник попрощался с родителями и хотел удалиться, но мать удержала его, чтобы показать молодых щеглят, только вчера вылупившихся из яиц. Поллукс последовал за нею, не только чтобы доставить ей удовольствие, а потому, что и ему самому радостно было посмотреть на пеструю птичку, защищавшую и согревавшую своих птенцов. Подле клетки стояли большая кружка и кубок его матери, который он сам украсил изящной резьбой. Взгляд его упал на эти сосуды, и он принялся поворачивать их из стороны в сторону. Затем он набрался смелости и сказал: - Теперь император часто будет проходить мимо. Так уж ты, матушка, брось на время свои дионисии*. Что, если бы ты ограничилась четвертинкой вина на три четверти воды? Ведь и так будет вкусно. ______________ * Дионисии (греч. миф.) - празднества в честь Диониса, бога вина и виноделия, выродившиеся позднее в оргии. - Жаль небесного дара, - возразила старуха. - Четвертинку вина, ради меня, - попросил Поллукс и, схватив мать за плечи, поцеловал ее в лоб. - Ради тебя, большой ребенок? - переспросила Дорида, и глаза ее наполнились слезами. - Ради тебя... так, коли нужно... хоть чистую воду! Эвфорион, выпей то, что осталось в кувшине! Архитектор Понтий сперва начал свою работу только при помощи тех подручных, которые следовали за ним пешком. Измеряя, раздумывая, набрасывая короткие записи, занося на двусторонние восковые таблички и на свой план цифры, имена и мысли, он не оставался праздным ни на одно мгновение. Его занятия часто прерывали хозяева разных фабрик и мастерских, услугами которых он думал воспользоваться. Они являлись к нему в такой поздний час по приказанию префекта. Ваятель Папий пришел одним из последних, хотя ему Понтий собственноручно написал, что он дает ему большую, выгодную и спешную работу для императора, которую, вероятно, можно будет начать в эту же ночь. Дело идет о статуе Урании. Она должна быть изготовлена в десять дней по прилагаемой при сем им, Понтием, мерке на месте в самом дворце на Лохиаде, по тому способу, который Папий применил во время последнего празднества Адониса*. При этом там же будет заключено условие относительно других не менее спешных восстановительных работ, а также и цен заказа. ______________ * Адонис - прекрасный юноша, любимец богинь Афродиты и Прозерпины, в честь которого устраивались двухдневные празднества, так называемые "адонии". Скульптор был человек предусмотрительный и явился не один, а со своим лучшим помощником Поллуксом, сыном четы привратников, и с несколькими рабами, которые везли за ним на телегах инструменты, доски, глину, гипс и другие сырые материалы. На пути к Лохиаде он сообщил молодому скульптору о предстоящей работе и затем покровительственным тоном сказал, что позволит ему попытать свои силы над восстановлением Урании. У ворот дворца он предложил Поллуксу навестить родителей и затем отправился во дворец один, чтобы без свидетелей вести переговоры с Понтием. Молодой помощник понял, в чем дело. Он знал, что ему придется работать над Уранией и что его хозяин, сделав кое-какие незначительные поправки в его работе, выдаст потом статую за свое собственное произведение. В течение двух лет Поллукс уже не раз с этим мирился и теперь тоже безропотно подчинился этому недобросовестному образу действий, потому что в мастерской хозяина всегда было много дела, а творчество составляло для Поллукса величайшее наслаждение. Папий, к которому он с ранних лет поступил в обучение и которому обязан был своим умением, не скаредничал; Поллукс же нуждался в деньгах не для себя, а чтобы содержать овдовевшую сестру с детьми, точно это была его собственная семья. Притом его радовала возможность внести посредством своих заработков некоторое довольство в домик родителей и поддерживать во время учения своего брата Тевкра, посвятившего себя ювелирному искусству. Ему не раз приходило в голову оставить хозяина, работать самостоятельно и пожинать лавры, но его удерживала мысль: что станется с теми, которые нуждаются в его помощи, если он пожертвует верным, хорошим заработком, рискуя остаться без заказов, как часто случается с неизвестными, начинающими художниками? На что пригодятся ему все умение и добрая воля, если не будет возможности творить статуи из благородного материала? А приобрести таковой на собственные средства не позволяла ему бедность. Пока он беседовал с родителями, Папий вел переговоры с архитектором. Понтий изложил скульптору свои пожелания. Тот слушал внимательно, ни разу не прерывая собеседника, время от времени поглаживая правой рукой необычайно чисто выбритое, гладкое лицо, цветом и формою напоминавшее восковую маску, точно хотел сделать его еще глаже, или поправляя на груди складки тоги, которую любил носить на манер римских сенаторов. Когда Понтий в одной из комнат, назначенных для императора, показал скульптору последнюю из статуй, требовавших восстановления, и сказал, что к ней нужно приделать новую руку, то Папий вскричал решительно: - Это невозможно! - Слишком поспешное заключение, - возразил архитектор. - Разве ты не знаешь изречения столь правдивого, что его приписывают сразу нескольким мудрецам: хуже провозглашать невозможность какого-либо дела, чем брать на себя выполнение задачи, вероятнее всего превосходящей наши силы? Папий усмехнулся, поглядел на свои украшенные золотом сандалии и ответил: - Нам, ваятелям, труднее, чем вам, вступать в титаническую борьбу с невозможным. Я еще не вижу средства, которое мне придало бы мужества приняться за невыполнимую задачу. - Я назову тебе такое средство, - быстро и решительно сказал Понтий. - С твоей стороны - добрая воля, много помощников и работа днем и ночью, а с нашей - одобрение императора и очень много золота. После этих слов переговоры приняли быстрое и благоприятное течение, и архитектор должен был утвердить большинство умных и хорошо обдуманных предложений ваятеля. - Теперь я иду домой, - заявил последний. - Мой помощник сейчас же начнет предварительные работы. Это дело должно быть выполнено за перегородкой, чтобы никто нам не мешал и не останавливал работы своими замечаниями. Полчаса спустя уже были устроены посреди залы подмостки, на которых должна была стоять Урания. Она была скрыта от взоров высокими деревянными рамами, обтянутыми парусиной, и за этими ширмами Поллукс занялся лепкою модели из воска, между тем как его хозяин отправился домой, чтобы сделать приготовления для работ на следующее утро. Было уже одиннадцать часов ночи, а присланный из дома префекта ужин для архитектора оставался еще нетронутым. Понтий был голоден, но прежде чем прикоснуться к выглядывавшему довольно аппетитно жаркому, огненно-красному лангусту, желто-коричневому паштету и разноцветным плодам, которые раб поставил на мраморный стол, он счел долгом еще раз пройти по анфиладе обновляемых комнат. Прежде всего надлежало проверить работу невольников, занятых очисткою всех помещений; им предстояло потрудиться еще несколько часов, затем отдохнуть, а с восходом солнца, получив в подкрепление других работников, снова приняться за дело. Нужно было посмотреть, разумно ли руководили ими надсмотрщики, выполняют ли рабы свои обязанности и снабжаются ли всем, что им нужно. Везде требовалось лучшее освещение; между тем как люди, чистившие пол в зале муз, вытиравшие колонны, громко требовали ламп и факелов, над перегородкой, окружавшей место, отведенное для восстановления Урании, показалась голова молодого человека и звучный голос закричал: - Моя муза и ее небесная сфера покровительствуют звездочетам; ночью муза будет чувствовать себя как нельзя лучше, но ведь теперь она еще не богиня. А чтобы вылепить ее, нужен свет, много света. Когда здесь будет свет, сразу утихнет и крик людей там, внизу, который в этом пустом сарае не особенно ласкает слух. А посему добудь света - о человек! - света для бессмертной богини и для смертных скребущих людей. Понтий с улыбкой взглянул вверх на художника, произнесшего эту тираду, и сказал: - Твой крик о помощи, друг мой, вполне обоснован. Но неужели ты серьезно думаешь, что свет обладает способностью умерять шум? - По крайней мере, там, где его не хватает, то есть в потемках, любой шум кажется вдвое сильнее. - Это верно; но тут можно привести и другие причины, - возразил архитектор. - Завтра во время одного из перерывов мы еще потолкуем об этом. А теперь я позабочусь о лампах и свечах. - Тебе многим будет обязана Урания, покровительствующая также и изящным искусствам, - крикнул Поллукс вслед архитектору. Последний отправился к своему производителю работ, чтобы спросить, передал ли он смотрителю дворца Керавну приказание прийти к нему, Понтию, и доставить в его распоряжение все имеющиеся лампы и смоляные плошки, предназначенные для наружного освещения дворца. - Я три раза, - отвечал тот с досадой, - был у этого человека, но он каждый раз надувался, как лягушка, и не говорил мне ни слова. Он велел только своей дочери (которую ты должен увидеть, так как она очаровательна) и жалкому черному рабу проводить меня в маленькую комнатку, где я нашел несколько ламп, которые горят здесь. - Велел ли ты ему прийти ко мне? - Еще три часа тому назад, и потом во второй раз, когда ты разговаривал с ваятелем Папием. Архитектор быстро с досадою повернулся спиной к производителю работ, раскрыл план дворца, живо отыскал на нем жилище смотрителя, схватил стоявшую возле лампочку из красной глины и, привыкнув руководствоваться указаниями плана, направился прямо к квартире ослушника, отделенной от залы муз только несколькими комнатами и длинным коридором. Незапертая дверь вела в темную переднюю, за которой следовала другая горница и, наконец, третье, хорошо убранное помещение. Входы, которые вели в это последнее, очевидно столовую и жилую комнату смотрителя, были без дверей и закрывались только драпировками, теперь широко откинутыми. Понтий мог беспрепятственно, не будучи замеченным, смотреть на стол, на котором стояла между блюдом и тарелками бронзовая трехрожковая лампа. Толстяк повернул свое круглое, сильно раскрасневшееся лицо в сторону архитектора, который в раздраженном состоянии быстро и решительно направился было к нему, однако, не войдя еще во вторую комнату, услыхал тихое, но горькое рыдание. Плакала молодая стройная девушка, которая вышла из задних дверей этой комнаты и поставила перед смотрителем маленький поднос с хлебом. - Да не плачь же, Селена, - сказал смотритель, медленно разламывая хлеб и стараясь успокоить дочь. - Как мне не плакать? - возразила девушка. - Позволь только завтра купить для тебя кусок мяса; врач запретил тебе есть постоянно хлеб, только хлеб. - Человек должен быть сыт, а мясо дорого, - сказал толстяк. - У меня девять ртов, которые нужно набить, не считая рабов. Где же мне взять денег, чтобы всем нам питаться дорогим мясом? - Нам оно не нужно, а тебе необходимо. - Невозможно, дитя мое. Мясник уже не отпускает в долг, другие кредиторы пристают, а чтобы прожить до конца месяца, у нас остается всего десять драхм. Девушка побледнела и робко сказала: - Но, отец, ведь ты сегодня показал мне три золотые монеты, доставшиеся на твою долю из суммы, пожалованной гражданам по случаю прибытия императрицы. Смотритель в смущении скатал пальцами шарик из хлебного мякиша, затем сказал: - Я купил на них вот эту фибулу* с ониксом, покрытым резьбой; это до смешного дешево, уверяю тебя! Когда приедет император, он должен будет видеть, кто я такой, а когда я умру, то вам дадут вдвое против заплаченной мною цены за это произведение искусства. Уверяю тебя, деньги императрицы я выгодно поместил в этот оникс. ______________ * Фибула - пряжка, застежка. Селена ничего не возразила, но глубоко вздохнула и окинула взглядом ряд бесполезных вещей, которые смотритель накупил и натаскал в дом только потому, что они продавались "дешево", между тем как она с братом и шестью сестрами нуждались в самом необходимом. - Отец, - снова сказала девушка после короткой паузы, - мне не хотелось бы говорить об этом больше, но я все-таки скажу, хотя бы ты и рассердился на меня. Архитектор, который начальствует над рабочими там, наверху, уже дважды присылал за тобой. - Молчать! - закричал толстяк и ударил кулаком по столу. - Кто такой этот Понтий и кто я! - Ты человек благородного македонского происхождения, может быть, даже состоишь в родстве с царской династией Птолемеев и имеешь стул в собрании граждан; но будь снисходителен и добр на этот раз. У архитектора работы по горло, он устал... - Да ведь я и сегодня не мог посидеть спокойно. Я Керавн, сын Птолемея, предки которого пришли в Египет с Великим Александром и помогли основать Александрию. Это известно каждому. Наши владения были урезаны, но именно поэтому я настаиваю, чтобы наша благородная кровь всеми признавалась. Понтий велит позвать Керавна!.. Это было бы смешно, если бы не было возмутительно! Ведь кто такой этот человек, кто?! Я уже говорил тебе. Его дед был вольноотпущенником покойного префекта Клавдия Бальбилла, а отец его только по милости римлян пошел в гору и разбогател. Он происходит от рабов, а ты требуешь, чтобы я был его покорным слугой, когда ему будет угодно потребовать меня к себе! - Но, батюшка, он велит просить к себе не сына Птолемея, а управляющего этим дворцом. - Пустая игра слов! Молчи! Я ни шагу не сделаю ему навстречу. Девушка закрыла лицо руками и жалобно и громко начала всхлипывать. Керавн вздрогнул и закричал вне себя: - Клянусь великим Сераписом, я не могу больше выносить этого! К чему это хныканье? Девушка собралась с духом и, приблизившись к раздраженному отцу, сказала прерывающимся от слез голосом: - Ты должен идти, отец, должен! Я говорила с производителем работ, и он холодно и решительно объявил, что архитектор прислан сюда от имени императора и что, в случае твоего непослушания, он немедленно уволит тебя от должности. А если это случится, тогда... Отец, отец, подумай о слепом Гелиосе и о бедной Веронике! Арсиноя и я уж как-нибудь заработаем себе на хлеб, но малютки, малютки! При последних словах девушка упала на колени и протянула руки к упрямому отцу. У того кровь прилила к голове и к глазам, и он опустился на свой стул, точно его хватил удар. Дочь вскочила с пола и протянула ему кубок с вином, который стоял на столе; но Керавн отстранил его рукой и вскричал, пыхтя и стараясь перевести дух: - Уволить меня от должности, выгнать меня из этого дворца! Там, вон там в ящичке из черного дерева, хранится грамота Эвергета*, которою моему прародителю Филиппу было предоставлено управление этим дворцом в качестве должности, наследованной в его фамилии. Жена этого Филиппа имела честь быть возлюбленной или, по словам других, дочерью царя. В шкатулке лежит документ, написанный красными и черными чернилами на желтом папирусе и снабженный печатью и подписью второго Эвергета**. Все властители из дома Лагидов утвердили его, все римские префекты уважали его, а теперь, теперь... ______________ * Эвергет, т.е. благодетель, - прозвище некоторых египетских и сирийских царей. Здесь имеется в виду Птолемей III Эвергет, правивший с 246 по 221 г. до н.э. ** Птолемей VII (Эвергет II Пузатый) правил со 146 по 116 г. до н.э. - Ну, отец, - прервала девушка Керавна, ломавшего руки в отчаянии, - ты ведь еще не смещен с должности, и если бы ты только подчинился... - Подчинился, подчинился! - вскричал Керавн и затряс своими жирными руками над головой, к которой прилила кровь. - Я подчиняюсь! Я не ввергну вас в беду! Я иду. Ради детей моих я позволю помыкать мною и топтать меня в грязь! Подобно пеликану, я буду питать своих птенцов кровью сердца. Но ты должна знать, что мне стоит подвергнуться этому унижению! Оно невыносимо, и мое сердце лопнет, потому что архитектор обругал меня, как своего слугу; он кинул мне вслед - я собственными ушами слышал это - мне, которому врач и без того грозит смертью от паралича, он кинул вслед подлое пожелание, чтобы я задохся в собственном сале! Оставь меня, оставь! Я знаю, что для римлян все возможно. Вот, я готов идти. Подай мне мой паллий цвета крокуса, который я ношу в Совете, принеси мне золотой обруч для головы. Я украшу себя, как жертвенное животное, и покажу ему... Архитектор не упустил ни одного слова из этого разговора, который то возбуждал в нем досаду, то заставлял смеяться, то умилял его. Деятельной, энергичной натуре Понтия была противна всякая лень и праздность. Поэтому медлительность и равнодушие толстяка при таких обстоятельствах, которые должны были бы понудить его и каждого действовать быстро и с напряжением всех сил, заставили архитектора произнести слова, о которых он теперь сожалел. Глупая нищенская спесь смотрителя возмущала его, да и кому приятно слышать о пятне, лежащем на его происхождении? Но слезы дочери такого жалкого отца тронули его сердце. Ему было жаль олуха, которого он одним щелчком мог ввергнуть в бездну несчастья и которого его слова уязвили гораздо глубже, чем сам он был уязвлен услышанными сейчас словами Керавна. Понтий охотно подчинился движению своей благородной натуры и решил пощадить несчастного. Он сильно постучал суставом пальца о внутренний косяк двери передней, затем громко кашлянул, и, войдя в жилую горницу, сказал смотрителю с глубоким поклоном: - Я пришел, благородный Керавн, отдать тебе визит. Извини, что я являюсь в такой поздний час, но ты и представить себе не можешь, до какой степени я был занят с тех пор, как мы расстались. Керавн взглянул на неожиданного гостя сперва с испугом, потом с изумлением. Наконец он подошел к Понтию, протянул к нему обе руки, точно избавившись от кошмара, и по его лицу разлилось такое теплое сияние искреннего сердечного удовольствия, что Понтий удивился, каким образом он с первого раза совершенно не обратил внимания на благообразие лица этого толстого чудака. - Присядь к нашему скромному столу, - попросил Керавн. - Селена, позови раба. Может быть, у нас найдется фазан, жареная курочка или еще что-нибудь; правда, уже поздно... - Весьма благодарен, - возразил, улыбаясь, архитектор. - Ужин ждет меня в зале муз, и мне нужно вернуться к своим людям. Я был бы тебе очень благодарен, если бы ты соблаговолил пойти со мною. Нам нужно потолковать об освещении комнат, а говорить удобнее всего за сочным жарким и за глотком вина. - Весь к твоим услугам, - сказал Керавн, вежливо кланяясь. - Я пойду вперед, - сказал архитектор. - Но прежде всего, будь так добр, передай все, какие только у тебя есть, свечи, лампы, смоляные горелки рабам, которые через несколько минут будут у твоей двери ожидать приказаний. Когда Понтий удалился, Селена вздохнула с облегчением: - Уф, как я испугалась! Пойду теперь искать лампы. Как ужасно все это могло кончиться! - Хорошо, что дело приняло такой оборот! - пробормотал Керавн. - Архитектор все-таки довольно вежливый человек для своего происхождения. V Понтий вошел в квартиру смотрителя с нахмуренным лбом, а теперь возвращался оттуда к своим людям легким шагом и с улыбкой на плотных губах. Производителю работ, который встретил его вопросительным взглядом, он сказал: - Господин смотритель был не без основания несколько обижен; но теперь мы с ним друзья, и он сделает все возможное, чтобы наладить освещение. В зале муз он остановился у перегородки, за которой работал Поллукс, и крикнул ему: - Друг ваятель, послушай, давно пора ужинать! - Правда, - отвечал Поллукс, - иначе это будет уже не ужин, а завтрак. - Ну, так отложи на четверть часа инструмент и помоги мне вместе со смотрителем этого дома уничтожить присланные мне кушанья. - Тебе не нужна ничья помощь, если тут будет Керавн. Перед ним каждое кушанье тает, как лед от солнца. - Так спаси его от переполнения желудка. - Невозможно, потому что я только что сейчас безжалостно нападал на блюдо, наполненное капустой с колбасками. Это божественное кушанье состряпала моя мать, и мой отец принес его своему старшему сыну. - Капуста с колбасками, - повторил архитектор, и по голосу было слышно, что его голодный желудок охотно бы познакомился с этим блюдом. - Забирайся сюда, - тотчас же вскричал Поллукс, - и будь моим гостем. С капустой случилось то же, что предстоит этому дворцу: ее разогрели. - Разогретая капуста вкуснее только что сваренной; но тот огонь, который необходим, чтобы вновь сделать это здание подходящим для жилья, должен гореть особенно жарко, и нам необходимо энергично его раздувать. А к тому же лучшие и незаменимые вещи здесь исчезли. - Как колбаски, которые я уже выудил из капусты, - засмеялся ваятель. - Я так-таки не могу пригласить тебя в гости, ибо, назвав это блюдо капустой с колбасками, я бы польстил ему. Я поступил с ним, как с шахтою: после того как колбасные залежи оказались исчерпанными, остается почти что одна основная порода, и лишь два-три жалких осколка напоминают о былом богатстве... В следующий раз мать состряпает это блюдо для тебя; она готовит его с неподражаемым искусством. - Хорошая мысль, но сегодня ты мой гость. - Я совершенно сыт. - В таком случае приправь наш ужин своей веселостью. - Извини меня, господин, и оставь меня лучше здесь, за перегородкой. Во-первых, я в хорошем настроении, я в ударе и чувствую, что в эту ночь кое-что выйдет из моей работы... - Ну, так до завтра. - Дослушай меня до конца. - Ну? - Притом ты оказал бы другому гостю плохую услугу, если бы пригласил меня. - Так ты знаешь смотрителя? - С самых детских лет. Я ведь сын здешнего привратника. - Ба! Значит, это твой веселый домик с плющом, птицами и бойкой старушкой? - Это моя родительница, и, как только ее придворный мясник зарежет свинью, она изготовит для нас с тобой несравненное капустное лакомство. - Приятная перспектива. - Но вот с топотом приближается гиппопотам, или, при ближайшем рассмотрении, смотритель Керавн. - Ты с ним не в ладах? - Не я с ним, а он со мной, - возразил скульптор. - Это глупая история! За будущей нашей пирушкой не спрашивай меня об этой семье, если хочешь видеть перед собой веселого сотрапезника. Да и Керавну лучше не говори, что я здесь: это не поведет ни к чему хорошему. - Как тебе угодно; да вот несут и наши лампы! - Их достаточно для того, чтобы осветить преисподнюю! - вскричал Поллукс, сделав рукою знак приветствия архитектору, и исчез за перегородкой, чтобы снова всецело погрузиться в работу над своей Уранией. Полночь давно уже прошла, и рабы, принявшись с большим рвением за дело, закончили работу в зале муз. Теперь им разрешалось отдохнуть несколько часов на соломе, разостланной на противоположном крыле дворца. Архитектор также желал воспользоваться этим временем, чтобы подкрепиться перед тяготами следующего дня. Но этому намерению помешало появление грузной фигуры Керавна. Этого человека, питавшегося из экономии одним хлебом, Понтий пригласил для того, чтобы накормить мясом, и Керавн в этом отношении вполне оправдал возложенные на него надежды. Но когда последнее блюдо было снято со стола, смотритель счел долгом оказать хозяину честь присутствием своей знатной особы. Хорошее вино префекта развязало язык этому обыкновенно весьма необщительному собеседнику. Он заговорил сперва о разных застоях в крови, которые мучили его и грозили опасностью его жизни. И когда Понтий, желая отвлечь его от этого предмета, неосторожно упомянул о городском Совете, то Керавн дал волю своему красноречию и, осушая стакан за стаканом, старался изложить основания, побуждавшие его и его друзей употреблять все усилия для того, чтобы лишить членов большой еврейской общины в городе прав гражданства и, если возможно, изгнать их из Александрии. В своем увлечении он совершенно забыл о присутствии и хорошо известном ему происхождении архитектора и объявил, что необходимо также исключить из числа граждан всех потомков вольноотпущенников. По пылавшим щекам и глазам смотрителя Понтий видел, что говорит в нем вино, и не возразил ни слова, но, решив не убавлять из-за него времени своего отдыха, в котором так нуждался, он встал из-за стола и, извинившись, отправился в комнату, где для него была приготовлена постель. Раздевшись, он приказал рабу посмотреть, что делает Керавн, и скоро получил успокоительный ответ, что смотритель заснул крепким сном и храпит. - Я подложил ему под голову подушку, - закончил раб свое донесение, - потому что иначе с этим дородным господином могло бы случиться что-нибудь нехорошее из-за его полноты. Любовь - это растение, расцветающее для многих, которые его и не сеяли, а для иного, кто его не растил и не лелеял, оно становится тенистым деревом. Как мало сделал смотритель Керавн, чтобы завоевать сердце своей дочери, и как много совершил такого, что неминуемо должно было замутить и иссушить течение ее юной жизни! И однако Селена, чье девятнадцатилетнее тело требовало отдыха и больше радовалось освободительному сну, чем новому утру, сулившему новые заботы и тяготы, все еще сидела перед трехконечным светильником, бодрствовала и, по мере того как становилось все позднее, все больше беспокоилась из-за долгой отлучки отца. Неделю тому назад толстяк вдруг (хотя и всего на несколько минут) лишился чувств, и врач сказал ей, что, несмотря на пышущий здоровьем вид, пациент должен строго держаться его предписаний и избегать какого бы то ни было излишества. Любая неосторожность способна быстро и неожиданно пресечь нить его жизни. После ухода отца, последовавшего по приглашению архитектора за ним, Селена принялась чинить платье младшего братца и сестриц. Правда, сестра Арсиноя, которая была всего на два года моложе и обладала столь же проворными пальцами, как и она сама, могла бы помочь ей; но Арсиноя рано удалилась на покой и теперь спала подле детей, которых нельзя было по ночам оставлять без присмотра. Рабыня, служившая еще при деде и бабке Селены, должна была ей помогать; но полуслепая старуха негритянка при свече видела еще хуже, чем днем, и после нескольких стежков уже больше ничего не различала. Селена отослала ее спать и одна уселась за работу. В первый час она шила, не поднимая глаз, и раздумывала о том, как бы с немногими оставшимися в ее распоряжении драхмами* с честью довести свой бюджет до конца месяца. Ею все больше и больше овладевала усталость, прекрасная головка опускалась на грудь от изнеможения, но она продолжала сидеть за работой. Ей необходимо было дождаться отца, чтобы напомнить ему о приготовленном для него врачом питье, иначе он мог забыть об этом. ______________ * Драхма - название серебряной монеты весом в 3,41 г. К концу второго часа дремота одолела ее, и ей казалось, будто стул, на котором она сидела, сломался и она сперва тихо, а потом все быстрее и быстрее опускается в глубокую бездну, разверзшуюся под нею. В поисках помощи она во сне подняла глаза, но не увидела ничего, кроме отцовского лица, равнодушно смотревшего в сторону. В дальнейшем течении сна она вновь и вновь звала его, но он, казалось, долгое время не слышал. Наконец он посмотрел на нее сверху и, узнав, улыбнулся ей, но, вместо того чтобы оказать помощь, набрал камней и земли и стал бить по пальцам, которыми она цеплялась за кусты лесной малины и за корни, торчавшие из скважины скалы. Она просила его бросить эту игру, умоляла, взывала о пощаде, но на склонившемся над нею лице не дрогнул ни один мускул. Оно казалось застывшим в ничего не говорящей улыбке, а родительская любовь, видимо, умерла. Безжалостно бросал он в нее камень за камнем, ком за комом до тех пор, пока ее руки не принуждены были выпустить последнюю хрупкую зацепку, и Селена провалилась в смертоносную бездну. От собственного громкого крика она пробудилась, но в то мгновение, когда она переходила от сна к действительности, ей почудилась на один миг, но зато ясно и отчетливо, сквозь быстро редеющий туман испещренная белыми и желтыми звездочками камелий, фиолетовыми колокольчиками и красными маками высокая трава лужайки, на которую она упала, как на мягкую постель; за травою же синело блестящее озеро, а позади него возвышались красиво округленные горы с красноватыми утесами, зелеными рощами и полянками, сверкавшими под лучами яркого солнца. Ясное небо, по которому тихо двигались тонкие дымки серебристых облачков, возвышалось куполом над этой мимолетной картиной, которую она не могла сравнить ни с чем когда-либо виденным на родине. Селена проспала недолго, но, когда она, вполне очнувшись, протерла глаза, ей показалось, будто сновидение длилось несколько часов. Один фитиль ее трехконечного светильника погас и начадил, а другой уже догорал. Она быстро погасила его щипцами, висевшими на цепочке, затем подлила масла на последний еще горевший фитиль и осветила отцовскую спальню. Он еще не вернулся. Ею овладел сильный страх. Не лишился ли он чувств от вина Понтия? Или же с ним сделалось головокружение на пути домой? Мысленно она видела, как он, грузный, не в силах встать; может быть, даже он умирает, лежа на полу. Ей не оставалось выбора. Она должна была идти в залу муз и посмотреть, что приключилось с отцом, поднять его, призвать людей на помощь или же, если он еще за ужином, попытаться заманить его домой под каким-нибудь предлогом. Тут все было поставлено на карту: жизнь отца, а с нею пища и кров для восьми беспомощных существ. Декабрьская ночь была сурова. Пронзительный холодный ветер проникал сквозь плохо закрытое отверстие в потолке комнаты; поэтому Селена, прежде чем отправиться в путь, повязала голову платком и набросила на плечи широкую накидку, которую носила покойная мать. В длинном коридоре, лежавшем между квартирой смотрителя и передней частью дворца, она прикрывала левой рукой маленький светильник, который несла в правой, чтобы он не погас. Пламя, колеблемое сквозным ветром, и ее собственная фигура отражались то здесь, то там на полированной поверхности темного мрамора. Грубые сандалии, прикрепленные шнурками к ее ногам, будили в пустых залах громкое эхо, как только она вступила на каменный пол, и встревоженной душой Селены овладел страх. Ее пальцы, державшие светильник, дрожали, а сердце громко билось, когда она, затаив дыхание, проходила через круглую залу со сводом, где, по преданию, Птолемей Эвергет Пузатый* много лет тому назад умертвил своего собственного сына и где каждое громкое дыхание пробуждало отголоски. ______________ * Эвергет Пузатый убил не сына своего, а племянника, опекуном которого был. Но даже и в этой зале она не забывала смотреть направо и налево и искать глазами отца. Она с облегчением перевела дух, когда заметила, как луч света, который проникал сквозь пазы, образовавшиеся в боковой двери залы муз, преломляясь, отразился на каменном полу и на одной из стен последней комнаты, лежавшей на ее пути. Теперь она вступила в обширную залу, которая была слабо освещена лампами, поставленными за перегородкой скульптора, и множеством догоравших свечей. Они стояли в самом дальнем углу залы на столе, составленном из обрубков дерева и досок, за которым давно уже заснул ее отец. Густые звуки, выходившие из широкой груди спящего, странно раздававшиеся среди обширной пустой залы, пугали Селену. Еще более внушали ей страх темные длинные тени колонн, стелившиеся на ее пути подобно преградам. Она остановилась посреди залы, прислушиваясь, и в этом странном гуле скоро узнала хорошо знакомый ей храп. Она немедленно подбежала к спящему; она толкала и трясла его, звала, брызгала ему на лоб холодной водой и называла его самыми нежными именами, которыми ее сестра Арсиноя обычно подлащивалась к отцу. Так как, несмотря на все это, он даже не шелохнулся, она поднесла свой светильник вплотную к его лицу. Ей показалось теперь, что какая-то синеватая тень разливается по его вздувшейся физиономии, и она вновь разразилась тем горьким и скорбным плачем, который за несколько часов перед тем тронул сердце Понтия. Между тем за перегородкой, окружавшей ваятеля и его возникавшее произведение, послышался шум. Поллукс долго работал с удовольствием и рвением, но наконец его начал беспокоить храп смотрителя. Тело его музы уже получило определенные формы, но за голову он мог приняться только при дневном свете. Художник опустил руки; с той минуты как он перестал отдаваться своей работе всем сердцем и всей мыслью, он почувствовал себя утомленным и увидел, что без натуры он не сладит с драпировкой своей Урании. Поэтому он придвинул стул к большому, наполненному гипсом ларю, чтобы, прислонившись к нему, несколько отдохнуть. Но сон бежал от глаз художника, сильно возбужденного спешной ночной работой; и как только Селена отворила дверь, он выпрямился и посмотрел сквозь отверстие между рамами, окружавшими место, где он работал. Заметив высокую закутанную фигуру, в руке которой трепетал светильник, и увидев, что она пересекла обширную залу и вдруг остановилась, он испугался; но это не помешало ему следить за каждым шагом ночного привидения больше с любопытством, чем со страхом. Когда же Селена стала осматриваться и свет от светильника упал на ее лицо, Поллукс узнал дочь смотрителя и сейчас же понял, зачем она пришла. Ее напрасные попытки разбудить отца, конечно, заключали в себе что-то трогательное, но в то же время и что-то крайне забавное. Поэтому Поллукс почувствовал сильное желание засмеяться. Но как только Селена разразилась горьким плачем, он быстро раздвинул две рамы своих ширм, приблизился к ней и сперва тихо, а потом громче несколько раз произнес ее имя. Когда она повернула к нему голову, он ласково попросил ее не пугаться, потому что он не дух, а лишь скромнейший смертный и, как сама она видит, всего-навсего беспутный, но уже шествующий по пути к исправлению сын привратника Эвфориона. - Это ты, Поллукс? - спросила девушка с изумлением. - Я сам. Но что с тобой? Не могу ли я помочь тебе? - Мой бедный отец... он не шевелится... он окоченел... а его лицо... о вечные боги! - сокрушалась Селена. - Кто храпит, тот не умер, - возразил скульптор. - Но врач сказал... - Да он вовсе не болен! Понтий только угостил его более крепким вином, чем то, к которому он привык. Оставь его в покое. У него подушка под головой, и он спит сладким сном младенца. Когда он уж чересчур громко затрубил, я принялся свистеть, словно канарейка: этим иногда удается унять храпуна. Но скорее можно заставить плясать вон тех каменных муз, чем разбудить его. - Только бы перенести его на постель! - Если у тебя есть четверка лошадей под рукою... - Ты все такой же нехороший, как был. - Несколько лучше, Селена. Тебе только нужно снова привыкнуть к моей манере говорить. На этот раз я хотел лишь сказать, что нам обоим не под силу унести его. - Но что же мне делать? Врач сказал... - Оставь меня в покое со своим врачом! Я знаю болезнь, которой страдает твой отец. Она завтра пройдет. У него поболит голова, может быть, до завтра. Дай ему только выспаться... - Здесь так холодно... - Так возьми мой плащ и прикрой его. - Но тогда ты озябнешь. - Я к этому привык. С которых же это пор Керавн начал возиться с врачами? Селена рассказала, какой припадок недавно случился с отцом и до какой степени основательны ее опасения. Ваятель слушал ее молча и затем проговорил совсем другим тоном: - Это глубоко огорчает меня. Будем примачивать ему лоб холодной водой. Пока не вернутся рабы, я буду через каждые четверть часа менять компрессы. Вот стоит сосуд, вот и полотенце. Отлично! Все готово! Может быть, он очнется от этого; а если нет, то люди перенесут его к вам. - Ах, как это стыдно, стыдно! - вздохнула девушка. - Нисколько. Даже верховный жрец Сераписа* может заболеть. Только предоставь действовать мне. ______________ * Серапис - египетский бог усопших душ, к которому обращались с молитвами об исцелении. - Если он увидит тебя, это снова взволнует его. Он так на тебя сердит, так сердит! - Всемогущий Зевс! Какое же великое преступление я совершил? Боги прощают тягчайшие грехи мудрецов, а человек не может извинить шалости глупого мальчишки! - Ты осмеял его. - Вместо отбитой головы толстого Силена* там у ворот я поставил на плечи статуи глиняную голову, которая была похожа на твоего отца. Это была моя первая самостоятельная работа. ______________ * Силен - греческий полубог, воспитатель Вакха; изображался в виде пьяного добродушного старого сатира с лысиной и тупым носом. - Ты сделал это, чтобы уколоть его. - Право, нет, Селена, мне просто хотелось подшутить. Только и всего. - Но ведь ты знал, как он обидчив? - Да разве пятнадцатилетний повеса думает о последствиях своей шалости? Если бы только он отстегал меня по спине, его гнев разразился бы громом и молнией и воздух очистился бы снова. Но поступить таким образом! Он отрезал ножом лицо моей статуи и медленно растоптал валявшиеся на земле куски. Меня он только раз ткнул большим пальцем (я, впрочем, до сих пор это чувствую), а затем начал поносить меня и моих родителей так жестоко, с таким горьким презрением... - Он никогда не бывает вспыльчив, но обида въедается в его душу, и я редко видела его таким рассерженным, как в тот раз. - Если бы он покончил со мною расчет с глазу на глаз, - продолжал Поллукс, - но при этом присутствовал мой отец. Посыпались горячие слова, к которым моя мать прибавила кой-что от себя, и с тех пор завелась вражда между нашими домами. Меня огорчило больше всего то, что он запретил тебе и твоим сестрам приходить к нам и играть со мною. - Мне это тоже испортило много крови. - А весело было, когда мы наряжались в театральные тряпки или плащи моего отца! - И когда ты лепил нам кукол из глины! - Или когда мы изображали Олимпийские игры! - Когда мы с малышами играли в школу, я всегда была учительницей. - Больше всего хлопот было у тебя с Арсиноей. - Как приятно было удить рыбу! - Когда мы возвращались домой с рыбой, мать давала нам муки и изюма для стряпни... А помнишь ли ты еще, как я на празднике Адониса остановил рыжую лошадь нумидийского всадника, когда она понесла? - Конь уже сбил с ног Арсиною, а по возвращении домой мать дала тебе миндальный пирожок. - Но твоя неблагодарная сестрица, вместо того чтобы сказать мне спасибо, принялась уплетать его, а мне оставила только крохотный кусочек. Сделалась ли Арсиноя такой красавицей, какой обещала стать? Два года тому назад я видел ее в последний раз. Восемь месяцев я проработал, не отрываясь, для своего учителя в Птолемиаде и даже со своими стариками виделся лишь по разу в месяц. - Мы тоже редко выходили из дому, а заходить к вам нам запрещено. Моя сестра... - А очень она красива? - Кажется, очень. Чуть раздобудет где-нибудь ленту, сейчас же вплетет ее в волосы, и мужчины на улице смотрят ей вслед. Ей уже шестнадцать лет. - Шестнадцать лет маленькой Арсиное! Сколько же времени прошло со дня смерти твоей матери? - Четыре года и восемь месяцев. - Ты хорошо помнишь время ее кончины... Да и трудно забыть такую мать! Она была добрая женщина. Приветливей ее я никого не встречал, и мне известно, что она пыталась смягчить твоего отца. Но это ей не удалось, а потом ее настигла смерть. - Да, - глухим голосом сказала Селена. - Как только боги могли это допустить! Они часто злее самых жестоких людей. - Бедные твои сестрички и братец! Девушка грустно кивнула головой, и Поллукс тоже некоторое время стоял молча и потупившись. Но затем он поднял голову и воскликнул: - У меня есть для тебя нечто, что тебя должно порадовать! - Меня уже ничто не радует с тех пор, как она умерла. - Полно, полно, - с живостью возразил скульптор. - Я не мог забыть эту добрую женщину и раз, в часы досуга, слепил ее бюст по памяти. Завтра я принесу его тебе. - О! - вскричала Селена, и ее большие глаза сверкнули солнечным блеском. - Не правда ли, это радует тебя? - Конечно, очень радует. Но если мой отец узнает, что ты подарил мне изображение... - Так он в состоянии уничтожить его? - Если даже и не уничтожит, то, во всяком случае, не потерпит его в своем доме, как только узнает, что это твоя работа. Поллукс снял компресс с головы смотрителя, помочил его снова и, положив опять на лоб спящего, вскричал: - Мне пришла в голову мысль! Ведь дело идет здесь только о том, чтобы этот бюст напоминал тебе по временам черты твоей матери. Нет надобности, чтобы голова стояла в вашем жилище. На круглой площадке, которая видна с вашего балкона и мимо которой ты можешь проходить, когда захочешь, стоят бюсты женщин из дома Птолемеев. Некоторые из них сильно попорчены и требуют починки. Я возьмусь за восстановление Береники и приделаю ей голову твоей матери. Выйдя из дому, ты можешь смотреть на нее. Это разрешает вопрос, не правда ли? - Да, ты все-таки хороший человек, Поллукс! - Разве я не сказал тебе, что начинаю исправляться? Но время, время! Если я займусь еще Береникой, то мне придется скупиться даже на минуты. - Так вернись к своей работе, а примочки я и сама отлично умею делать. При этих словах Селена откинула назад материнскую накидку так, чтобы освободить руки, и, стройная, бледная, обрамленная красивыми складками этой изящной накидки, стояла перед художником подобно статуе. - Оставайся так... вот так... не двигайся! - вскричал Поллукс изумленной девушке так громко и горячо, что она испугалась. - Плащ лежит на твоем плече изумительно свободно. Ради всех богов, не трогай его! Если ты позволишь мне снять с него слепок, то в течение нескольких минут я выиграю целый день работы для нашей Береники. Примочки я буду делать во время перерывов. Не дожидаясь ответа Селены, скульптор поспешил за перегородку и вернулся оттуда сперва с рабочими лампами, по одной в каждой руке, и маленьким инструментом во рту, а затем с восковой моделью и поставил ее на край стола, за которым спал смотритель. Поллукс потушил свечи и стал двигать свои лампы вправо и влево, вверх и вниз; добившись наконец удовлетворительного освещения, он опустился на кресло, вытянув шею и голову с горбатым носом далеко вперед, словно коршун, стремящийся уловить взором отдаленную добычу... потупил глаза, поднял их снова, чтобы уловить ими что-нибудь новое, а затем надолго устремил их на слепок. При этом концы его пальцев бегали по поверхности восковой фигуры, погружались в мягкий материал, прикрепляли новые куски к, казалось бы, уже оформленным частям, решительными движениями устраняли другие и округляли их с лихорадочной быстротой, давая им новое назначение. Движения рук его казались судорожными, но под сдвинутыми бровями блестели его глаза, серьезные, сосредоточенные, спокойные и вместе с тем исполненные невыразимо глубокого одушевления. Селена ни одним словом не дала ему разрешения воспользоваться ее услугами в качестве натурщицы, но, казалось, рвение художника передалось ей, и она точно онемела в неподвижной позе. И когда во время работы взгляд Поллукса падал на нее, то она чувствовала глубокую серьезность, которая в этот час овладела душой ее веселого товарища. Несколько времени ни он, ни она не открывали рта. Наконец он отступил от своей модели назад, низко нагнулся, быстрым, пытливым взглядом посмотрел сперва на Селену, потом на свою работу и сказал, счищая воск с пальцев и глубоко переводя дух: - Так! Так оно должно быть! Теперь я сделаю твоему отцу новую примочку, а затем будем продолжать. Если ты устала, можешь двигаться. Она воспользовалась этим дозволением лишь отчасти, и вскоре работа началась снова. Когда он стал заботливо оправлять сдвинувшиеся складки ее плаща, она отставила было ногу, чтобы отступить назад, но он сказал серьезным тоном: "Не шевелись!" - и она повиновалась. Пальцы и стеки Поллукса двигались теперь с большим спокойствием, в его взгляде не было прежнего напряжения, и он снова начал разговаривать. - Ты очень бледна, - сказал он. - Правда, свет лампы и бессонная ночь... - Я и днем такая же, но я не больна. - Я думал, что только Арсиноя будет похожа на твою мать, но теперь нахожу многие черты ее в твоем лице. Овал ваших лиц одинаков, нос твой, так же как у нее, составляет почти прямую линию со лбом, твои большие глаза и изгиб бровей точно взяты с ее лица; но у тебя рот меньше и изящнее очерчен, и вряд ли твоя мать могла завязать волосы позади таким пышным узлом. Мне кажется также, что твои - светлее... - Говорят, что в девушках у нее были еще пышнее, а ребенком она была такой же белокурой, как и я. Теперь я черноволоса. - То, что твои волосы, не будучи курчавыми, мягкими волнами облегают голову, это тоже от нее. - Их легко причесывать. - Ты ведь не выше ее? - Пожалуй, что нет; но она была полнее и потому казалась ниже ростом... Ты скоро кончишь? - Ты устала стоять? - Не очень. - Так потерпи немножко... Глядя на тебя, я все больше вспоминаю минувшие годы. Мне приятно, что в тебе я вижу опять Арсиною. Мне кажется, как будто время сильно отодвинулось назад. Чувствуешь ли ты то же самое? Селена покачала головой. - Ты несчастлива? - Да. - Я знаю, что тебе приходится выполнять обязанности, тяжелые для девушки твоих лет. - Все идет своим чередом. - Нет, нет, я знаю, что ты не позволяешь, чтобы все в доме шло как попало; ты, как мать, заботишься о сестрах и брате. - Как мать! - повторила Селена, и ее губы искривились горькой улыбкой. - Правда, материнская любовь - вещь совершенно особенная, но говорят, что твой отец и дети вполне основательно могут быть довольны и твоими заботами. - Может быть, маленькие и наш слепой Гелиос, но Арсиноя делает что хочет. - Я вижу, ты ею недовольна. Я по голосу слышу. А прежде ты сама была живая и веселая, хотя и не такая шалунья, как твоя сестра. - Да, прежде. - Как печально это звучит! Однако же ты молода, целая жизнь лежит перед тобой. - Какая жизнь? - Какая? - спросил ваятель, отнимая свои руки от работы, и, пылающим взором глядя на прекрасную бледную девушку, с сердечной искренностью вскричал: - Жизнь, которая могла бы быть вся полна счастья и веселой любви! Девушка отрицательно покачала головой и спокойно сказала: - "Любовь - это радость" - говорит христианка, которая наблюдает за нашей работой в папирусной мастерской, но с тех пор, как умерла мать, я уже никогда не радовалась. Я насладилась всем моим счастьем за один раз - в детстве. Теперь же я бываю рада, когда нас не постигает какое-нибудь тягчайшее бедствие. С тем, что приносят мне остальные дни, я примиряюсь, потому что не могу ничего изменить! Мое сердце совершенно пусто, и если оно действительно способно чувствовать что-нибудь, так это страх. Я давно уже отучилась ждать чего-нибудь хорошего от будущего. - Девушка, девушка! - вскричал Поллукс. - Что с тобою стало? Впрочем, я понимаю только половину того, что ты говоришь. Каким образом ты попала в папирусную мастерскую? - Не выдай меня, - тревожно попросила Селена. - Если бы отец услышал... - Он спит, и того, что ты скажешь мне здесь по секрету, не узнает никто. - Зачем мне таиться? Я каждый день хожу в сопровождении Арсинои в эту мастерскую и работаю там, чтобы добыть сколько-нибудь денег. - За спиной отца? - Да. Он скорее позволил бы нам умереть с голоду, чем потерпел бы это. Каждый день мне приходится выносить отвращение к этому обману, но делать нечего, потому что Арсиноя думает только о себе, играет с отцом в тавлеи, завивает ему кудри, а на мне лежит обязанность заботиться о малютках. - И ты, ты говоришь, что в тебе нет любви! К счастью, никто тебе не верит, и я меньше всех. Недавно мне рассказывала о тебе моя мать, и я тогда подумал, что из тебя могла бы выйти именно такая жена, как нужно. - А сегодня? - Сегодня я знаю это наверное. - Ты можешь ошибиться. - Нет, нет! Тебя зовут Селеной, и ты так же кротка, как приветливый свет луны. Имена нередко соответствуют своему значению. - Мой слепой брат, никогда не видевший света, носит имя Гелиос, - возразила девушка с иронией. Поллукс говорил с большим жаром, но последние слова Селены испугали его и умерили пыл. Так как он ничего не отвечал на ее горькое восклицание, то она заговорила снова, сперва холодно, затем все с большим пылом: - Ты начинаешь мне верить, и ты прав, так как то, что я делаю для малюток, происходит не от доброты, не от любви и не потому, что их счастье для меня выше моего собственного. От отца я унаследовала гордость, и для меня было бы невыносимо, если бы мои сестры ходили в лохмотьях и если бы люди считали нас такими бедными, какие мы на самом деле. Самое ужасное для меня - это болезнь в доме, потому что она усиливает страх, никогда не оставляющий меня, и поглощает последние сестерции; а дети не должны терпеть нужды. Я не хочу выставлять себя более дурною, чем на самом деле: мне тоже горько видеть, что они пропадают. Но из того, что я делаю, ничто не доставляет мне радости; все это разве только умеряет страх. Ты спрашиваешь, чего я боюсь? Всего - да, всего, что может случиться, потому что у меня нет никакого основания ожидать чего-нибудь хорошего. Когда стучатся к нам в дверь, то это может быть кредитор; когда на улице мужчины таращат глаза на Арсиною, я уже вижу, как бесчестье подкарауливает ее; когда отец поступает вопреки приказанию врача, то мне кажется, что мы уже стоим на улице, без крова. Разве я что-нибудь делаю с радостью в сердце? Я, конечно, не провожу времени в праздности, но завидую каждой женщине, которая может сидеть сложа руки и иметь рабынь к своим услугам. И если бы я вдруг разбогатела, я более не пошевельнула бы пальцем и спала бы каждый день до полудня. Я предоставила бы рабам заботиться о моем отце и о детях. Моя жизнь - настоящее бедствие. Если иногда выдается какой-нибудь час лучше других, я удивляюсь ему, и он проходит, прежде чем я опомнюсь от удивления. Слова Селены повеяли холодом в душу художника, и его сердце, широко раскрывшееся навстречу подруге его детских игр, теперь болезненно сжалось. Прежде чем он смог найти истинные слова ободрения, которые искал, из залы, где спали работники и рабы, послышался звук трубы, призывавший их к пробуждению. Селена вздрогнула, плотнее закуталась в накидку, попросила Поллукса позаботиться об отце и спрятать от людей стоявшую возле него винную кружку, а затем быстро пошла к двери, позабыв свой светильник. Поллукс поспешил за нею, чтобы посветить ей, и, провожая ее домой, он теплыми, настойчивыми и удивительно трогательными для ее сердца словами выудил у нее обещание еще раз позировать ему в той же накидке. Пока смотритель дворца спал в своей постели, Поллукс, растянувшись на своем ложе, долго думал о бледной девушке с оцепеневшей душой. Когда же он наконец заснул, то в приятном сновидении явилась ему прелестная маленькая Арсиноя, которая, не подоспей он на помощь, неминуемо была бы растоптана пугливой лошадью нумидийца во время праздника Адониса; ему снилось, будто она отнимает у своей сестры Селены миндальный пирожок и отдает ему. А обокраденная мирится с этим и только, вся бледная, спокойно улыбается холодной улыбкой. VI Александрия волновалась. Ввиду предстоящего в скором времени прибытия императора трудолюбивые граждане, оставив свои дела, теперь спешили, давя друг друга, получить хлеб и другую пищу. Они стремились только к тому, чтобы свободные от работы часы наполнить до краев радостью и весельем. Во многих мастерских и складах колесо трудолюбия остановилось, так как все промышленные классы и сословия были одушевлены одинаковым стремлением праздновать прибытие Адриана с неслыханным блеском. Все, кто среди граждан Александрии отличался изобретательным умом, богатством, красотою, были призваны к участию в играх и процессах, которые должны были длиться много дней. Богатейшие из граждан-язычников взялись доставить средства для театральных зрелищ, показательных морских сражений, которые предполагали разыграть в присутствии императора, а также кровавых зрелищ в амфитеатре; и число желающих платить богачей было так велико, что средств оказывалось больше, чем требовалось. Однако постановка отдельных частей шествия, в котором могли принять участие и люди бедные, выполнение построек на ипподроме, украшение улиц и угощение римских гостей требовали таких громадных сумм, что они казались чрезмерными даже префекту Титиану, который привык видеть, как его римские собратья по званию сорили миллионами. В качестве императорского наместника он должен был давать свое согласие на каждое развлечение, предназначенное для услаждения слуха или зрения его повелителя. В целом он предоставил гражданам великого города полную свободу действий, но не раз был принужден энергично восставать против излишеств, так как хотя император и мог долго предаваться удовольствиям, но то, что александрийцы первоначально хотели заставить его видеть и слышать, превосходило самые неутомимые человеческие силы. Наибольшие затруднения причиняли не только ему, но и избранным распорядителям празднеств никогда не прекращавшиеся раздоры между языческой и еврейской частями александрийского населения, а также распорядок торжественного шествия, потому что ни одна часть не хотела быть последней, ни один член ее - быть третьим или четвертым. Наконец на одном совещании все мероприятия, вследствие строгого вмешательства префекта, были бесповоротно одобрены, и затем Титиан отправился в Цезареум к императрице, требовавшей, чтобы он ежедневно являлся к ней. Он был рад, что достиг по крайней мере такого результата, потому что прошло уже шесть дней с тех пор, как были начаты работы в Лохиадском дворце, и время прибытия императора приближалось. Префект застал Сабину возлежавшей, по обыкновению, на кушетке, но она скорее сидела, чем лежала, прислонясь к подушкам. По-видимому, она оправилась от утомительного морского пути; в знак лучшего самочувствия она положила больше румян на щеки и губы, чем три дня тому назад, а так как она только что принимала у себя скульпторов Папия и Аристея*, то велела сделать себе прическу Венеры-Победительницы, с атрибутами которой она за пять лет до этого позволила (хотя и неохотно) изобразить себя в мраморной статуе. ______________ * Аристей - греческий ваятель II в. н.э., из работ которого до нас дошли два кентавра, найденные на тибурской вилле Адриана. Когда копию этого изваяния выставили в Александрии, чей-то злой язык бросил замечание, часто затем повторявшееся среди местных граждан: - Афродита действительно победоносна: тот, кто видит ее, спешит убежать подальше. Ее следовало бы назвать Кипридой, обращающей в бегство. Титиан явился к императрице, взволнованный ожесточенными спорами и неприятными выходками, при которых он только что присутствовал. На сей раз он застал ее без посторонних, кроме постельничего и нескольких прислужниц. На почтительный вопрос префекта о ее здоровье она, пожимая плечами, ответила: - Как мое здоровье? Если я скажу "хорошо" - это будет ложь; а если скажу "плохо" - увижу соболезнующие физиономии, на которые неприятно смотреть. Жизнь нужно терпеть так или иначе. Однако множество дверей в этих комнатах убьет меня, если я буду вынуждена долго здесь оставаться. Титиан взглянул на двери покоя, в котором пребывала императрица, и принялся выражать сожаление по поводу изъяна, которого он не заметил; но Сабина прервала его и сказала: - Вы, мужчины, никогда не замечаете того, что нас, женщин, огорчает. Наш Вер - единственный человек, который это чувствует и понимает... вернее, угадывает чутьем. Тридцать пять дверей находятся в занимаемых мною покоях. Я велела сосчитать их! Тридцать пять! Если бы они не были так стары и сработаны из драгоценного дерева, я бы подумала, что они устроены в насмешку надо мною. - Может быть, некоторые из них можно заменить драпировками. - Оставим это! Несколькими пытками больше или меньше в моей жизни - не все ли равно? Покончили ли александрийцы со своими приготовлениями? - Надеюсь, - ответил префект со вздохом. - Они из кожи лезут вон, чтобы сделать получше, но, в своих усилиях протиснуться вперед, каждый из них ведет войну против каждого, и я нахожусь еще под впечатлением отвратительной перебранки, при которой должен был присутствовать целыми часами и нередко укрощать ее грозным: "Quos ego!"* ______________ * "Я вас!" - грозный оклик Нептуна у Вергилия ("Энеида"). - Да? - спросила императрица и улыбнулась, точно она услышала что-нибудь приятное. - Расскажи мне подробнее об этом собрании. Я скучаю до смерти, так как Вер, Бальбилла и другие просили у меня позволения посмотреть на работы, которые производятся на Лохиаде. Я привыкла наблюдать, что людям приятнее быть где угодно, только не со мною. Могу ли я удивляться, если моего присутствия недостаточно даже для того, чтобы заставить друга моего мужа забыть легкую дисгармонию, какие-то мелкие неприятности? Мои беглецы что-то долго не возвращаются: на Лохиаде, должно быть, есть на что посмотреть. Префект сдержал свое неудовольствие; он ни одним словом не выдал своего опасения, что архитектору и его помощникам могут помешать, и тоном вестника в трагедии начал: - Первый спор поднялся по поводу распорядка шествия. - Отступи немножко назад, - сказала Сабина, прижав правую, покрытую кольцами руку к уху, как будто чувствуя боль. Щеки префекта слегка покраснели, но он повиновался и, понизив голос, продолжал: - Итак, спокойствие было нарушено сперва по поводу шествия. - Я уже это слышала, - отвечала матрона и зевнула. - Я люблю процессии. - Но, - сказал с легким волнением префект, - люди и здесь, как в Риме и везде, если они не подчиняются приказанию одного человека, являются сынами раздора и отцами распри, даже в том случае, когда дело идет об устройстве какого-нибудь мирного празднества. - Тебе, по-видимому, неприятно, что Адриана желают почтить такими пышными празднествами? - Ты шутишь. Именно потому, что я особенно желаю, чтобы они вышли как можно блистательнее, я самолично вхожу во все подробности, и, к моему удовольствию, мне удалось укротить даже строптивых. Едва ли я по должности был обязан... - Я думала, что ты не только слуга государства, но и друг моего супруга. - Я горжусь тем, что имею право называть себя этим именем. - Да, у Адриана стало много, очень много друзей с тех пор, как он носит багряницу. Ну, теперь ты забыл свое дурное расположение духа? Ты, должно быть, сделался очень впечатлительным, Титиан; у бедной Юлии очень раздражительный супруг. - Она не столь достойна сожаления, как ты думаешь, - возразил Титиан с достоинством, - так как моя должность до такой степени погружает меня в заботы, что жена редко имеет возможность замечать мое возбужденное состояние. Если я забыл скрыть от тебя свое волнение, то прошу простить меня и приписать это моему горячему желанию обеспечить для Адриана достойный его прием. - Не думай, что я сержусь на тебя... Однако вернемся к твоей жене. Значит, она разделяет мою участь. Бедные, мы не получаем от своих мужей ничего, кроме объедков после государственных дел, которые все поглощают. Но рассказывай же, рассказывай! - Самые тяжелые часы я пережил из-за неприязни между евреями и другими гражданами. - Я ненавижу эти проклятые секты евреев, христиан, или как они там называются! Не отказываются ли они внести свою долю пожертвований для приема императора? - Напротив, алабарх*, их богатый глава, вызвался взять на себя все издержки на целую навмахию**, а его единоверец Артемион... ______________ * Алабарх - глава евреев в Александрии; вероятно, фискальная должность, т.е. связанная со сбором налогов и пошлин в личную казну императора. ** Навмахия - сражение на кораблях, устраиваемое для увеселения в специально предназначенном для этого бассейне. - Ну? Так пусть возьмут от них деньги, пусть возьмут! - Эллинские граждане чувствуют себя достаточно богатыми, чтобы принять на свой счет все издержки, которые будут составлять много миллионов сестерциев, и добиваются того, чтобы исключить евреев везде из своих процессий и зрелищ. - Они правы. - Позволь мне спросить тебя: справедливо ли было бы помешать половине александрийцев оказать почет своему императору? - Адриан с удовольствием откажется от этой чести. Титулы Африканский, Германский, Дакийский служили к славе наших победителей, но после того как Тит разрушил Иерусалим, он не позволил назвать себя Иудейским*. ______________ * Император Тит, разрушивший часть Иерусалима в 70 г. н.э., отказался из презрения к евреям принять титул Иудейский. - Он поступил так потому, что его пугало воспоминание о потоках крови, которые он вынужден был пролить, чтобы сломить упорное сопротивление этого народа. Приходилось ломать побежденному сустав за суставом, палец за пальцем, прежде чем он наконец решил покориться. - Ты опять говоришь почти как поэт. Уж не выбрали ли тебя эти люди своим адвокатом? - Я знаю их и стараюсь быть к ним справедливым как ко всем гражданам этой страны, которой управляю от имени государства и императора. Они платят такие же подати, как и другие александрийцы, даже больше других, потому что между ними есть очень много богатых людей, они прославились в области торговли, ремесел, науки и искусства, и поэтому я мерю их тою же меркой, какой и остальных жителей этого города. До их суеверия мне так же мало дела, как и до суеверия египтян. - Но оно выходит из границ. В Элии Капитолине*, которую Адриан украсил многими зданиями, они отказались принести жертву статуям Юпитера и Геры. Это значит, что они отказываются воздавать честь мне и моему супругу. ______________ * Элия Капитолина - название, данное Адрианом Иерусалиму, который он вздумал застроить после разрушения, чтобы основать там новую колонию. На месте еврейского храма был воздвигнут храм Юпитеру Капитолийскому. Некоторые писатели относят построение нового города ко времени подавления еврейского восстания (135 г.). Но Эберс, как видно из романа, считает, что восстановление началось до поездки Адриана в Египет, а именно в 119 г. - Им запрещено служить какому-либо другому богу, кроме их собственного. Элия была выстроена на развалинах Иерусалима, а статуи, о которых ты говоришь, стоят на священнейших для них местах. - Какое нам дело до этого? - Тебе известно, что и Гай не мог убедить их поставить свою статую в святая святых их храма. Даже наместник Петроний должен был согласиться, что принудить к тому - значит поголовно истребить их*. ______________ * Здесь имеется в виду римский император Гай Калигула (37-41 гг. н.э.), который поручил своему проконсулу в Сирии Петронию заказать собственную огромную статую и поставить ее в Иерусалимском храме. - В таком случае пусть будет с ними то, чего они заслуживают. Уничтожить их! - вскричала Сабина. - Уничтожить? - спросил префект. - В одной Александрии почти половину граждан, то есть несколько сот тысяч верноподданных... уничтожить? - Так много? - спросила императрица с испугом. - Но это ужасно! Всемогущий Зевс! Что, если эта масса восстанет против нас? Никто не говорил мне об этой опасности... В Киренаике и в Саламине на Кипре они грабили десятки тысяч своих сограждан. - Их раздражали до крайности, и они оказались сильнее своих угнетателей. - А в их собственной стране, говорят, восстание следует за восстанием. Все из-за тех жертвоприношений, о которых мы сейчас говорили. Теперь легатом в Палестине Тинний Руф*. У него, правда, противный резкий голос, но, по-видимому, он не такой человек, чтобы позволить шутить с собой, и сумеет укротить это опасное отродье. ______________ * В начале еврейского восстания (132 г.) легат Тинний Руф зверски уничтожал и грабил население Иудеи. - Может быть, - сказал Титиан, - но боюсь, что одной строгостью он не достигнет цели, а если достигнет, то обезлюдит целую провинцию. - В империи слишком много народа. - Но полезных граждан никогда не бывает достаточно! - Мятежные ненавистники богов - полезные граждане? - Здесь, в Александрии, где многие из них вполне применились к нравам и образу мыслей эллинов и все усвоили их язык, они, конечно, полезные граждане и, несомненно, искренне преданы императору. - Принимают ли они участие в празднествах? - Да, насколько позволяют им эллины. - А постановка морского сражения? - Ее не будет. Но Артемиону дозволено поставлять диких зверей для игрищ в амфитеатре. - И он не выказал скупости? - Ты бы поразилась его щедрости. Должно быть, этот человек умеет, подобно Мидасу*, превращать камни в золото. ______________ * В благодарность за указанную услугу бог Дионис обещал фригийскому царю Мидасу исполнить его желание - чтобы все то, к чему бы тот ни прикасался, превращалось в золото. Так как после этого и пища, до которой Мидас дотрагивался, становилась золотой, что грозило ему смертью, то он упросил бога взять свой дар обратно. - И много подобных ему между вашими евреями? - Изрядное число. - В таком случае я желаю, чтобы они попытались взбунтоваться, потому что, если возмущение уничтожит богатых, нам достанется их золото. - А до тех пор я постараюсь сохранить их живыми как хороших плательщиков податей. - Разделяет ли это желание Адриан? - Без сомнения. - Твой преемник, может быть, внушит ему другие мысли. - Адриан всегда действует по своему собственному разумению, а я еще состою в должности, - гордо сказал Титиан. - И да сохранит тебя в ней иудейский бог на многие лета, - насмешливо отвечала Сабина. VII Прежде чем Титиан успел открыть рот для ответа, главная дверь осторожно, но широко отворилась, и претор Луций Элий Вер, жена его Домиция Луцилла, юная Бальбилла и историограф Анней Флор вошли в комнату. Все четверо были в веселом возбуждении и желали тотчас же после первых приветствий дать императрице отчет о том, что они видели на Лохиаде; но Сабина сделала рукою отрицательный знак и прошептала: - Нет, нет, подождите; я чувствую себя изнеможенной... долгое ожидание, а потом... Мой нюхательный флакон, Вер! Стакан воды с фруктовым соком, Левкиппа! Но только не такой сладкой, как обыкновенно! Гречанка-рабыня поспешила исполнить приказание. Поднося к носу изящный флакончик, вырезанный из оникса, императрица сказала: - Не правда ли, Титиан, целая вечность прошла с тех пор, как мы с тобою беседуем о государственных делах? А вы ведь знаете, что я откровенна и не могу молчать, когда встречаю превратные понятия. В ваше отсутствие я принуждена была много говорить и слушать. Это может отнять силы даже у людей более крепких, чем я. Удивительно, что вы не находите меня в более жалком состоянии. В самом деле, что может быть изнурительнее для женщины, чем защищаться с мужественной решительностью против мужчины? Дай мне воду, Левкиппа. В то время как императрица, беспрерывно шевеля тонкими губами и как бы смакуя, маленькими глотками пила фруктовый сок, Вер приблизился к префекту и шепотом спросил его: - Ты долго оставался наедине с Сабиной? - Да, - ответил Титиан и при этом стиснул зубы так крепко и сжал кулак так сильно, что претор не мог не понять его и тихо сказал: - Ее нужно пожалеть; и в особенности теперь на нее находят часы... - Какие часы? - спросила Сабина, отнимая стакан от своих губ. - Такие, - быстро отвечал Вер, - в которые мне нет надобности заботиться о сенате и о государственных делах. Кому другому обязан я этим, как не тебе? При этих словах он подошел к матроне и, подобно сыну, внимательному к своей уважаемой больной матери, с сердечной услужливостью принял от нее стакан, чтобы передать его гречанке. Императрица несколько раз благосклонно кивнула претору в знак благодарности и затем с оттенком веселости в голосе спросила: - Ну что же вы видели на Лохиаде? - Чудеса! - проворно отвечала Бальбилла, всплеснув своими маленькими ручками. - Рой пчел, целый муравейник вторгся в старый дворец. Белые, коричневые и черные руки в таком множестве, что мы не могли и сосчитать их, заняты там деятельной работой, и из многих сотен людей ни один не мешает другому. Подобно тому как предусмотрительная мудрость богов направляет звезды по их путям в часы "всемилостивой Ночи", так что ни одна из них никогда не остановит и не толкнет другую, всей этой толпой руководит один маленький человек... - Я вынужден вступиться за архитектора Понтия, - прервал девушку претор, - он как-никак человек среднего роста. - Итак, скажем, чтобы удовлетворить твое чувство справедливости, - продолжала Бальбилла, - итак, скажем: ими всеми руководит человеческое существо среднего роста со свитком папируса в правой руке и стилем - в левой. Нравится ли тебе теперь мой способ выражения? - Он мне всегда нравится, - отвечал претор. - Позволь же Бальбилле продолжать рассказ, - милостивым тоном приказала императрица. - Мы видели хаос, - продолжала девушка, - но в этом беспорядочном смешении уже чувствуются условия для будущего стройного творения; да, их даже можно видеть воочию. - И споткнуться о них, - засмеялся претор. - Если б было темно, а работники были червями, мы бы передавили половину их, до того кишели ими каменные полы. - Что же они делали? - Все, - с живостью отвечала Бальбилла. - Одни полировали попорченные плиты; другие укладывали новые куски мозаики на места, откуда были похищены прежние; искусные художники расписывали гладкие гипсовые поверхности фигурами. Каждая колонна, каждая статуя была окружена лесами, доходившими до потолка, и по ним всходили люди, напирая друг на друга подобно матросам, взбирающимся на борт неприятельского судна во время какой-нибудь навмахии. При живом воспоминании обо всем виденном щеки хорошенькой девушки раскраснелись, и во время своей речи она выразительно жестикулировала и встряхивала высокой кудрявой прической, которой была увенчана ее головка. - Твое описание становится поэтичным, - прервала императрица свою наперсницу. - Не вдохновляет ли тебя муза еще и к стихотворству? - Все девять пиэрид* представлены в Лохиадском дворце, - сказал претор. - Мы видели восемь; но у девятой, у помощницы астрономов и покровительницы изящных искусств, небесной Урании, было вместо головы... как бы ты думала что? Позволь мне просить тебя отгадать, божественная Сабина. ______________ * Пиэриды - прозвище муз, данное им поэтами, потому что они одержали победу над своими соперницами, девятью дочерями царя Пиэра, или потому, что они родились на Олимпе в Пиэрии. - Что же такое? - Пук соломы! - Ах! - вздрогнула императрица. - Как ты думаешь, Флор, нет ли между твоими учеными и кропающими стихи собратьями кого-нибудь похожего на эту Уранию? - Во всяком случае, - возразил Флор, - мы предусмотрительнее богини, потому что содержание наших голов скрывается под твердой покрышкой черепа и более или менее густыми волосами. Урания же выставляет свою солому напоказ. - Твои слова, - засмеялась Бальбилла, указывая на массу своих кудрей, - отзываются почти намеком, что мне в особенности необходимо скрывать то, что лежит под этими волосами. - Но и лесбосский лебедь* был назван "лепокудрою", - возразил Флор. ______________ * Прозвище греческой поэтессы Сафо. - А ты - наша Сафо, - сказала жена претора Луцилла и с нежностью привлекла девушку к себе. - Серьезно, не думаешь ли ты изобразить в стихах то, что видела сегодня? - спросила императрица. Тут Бальбилла слегка потупилась, но бодро ответила: - Это могло бы подстегнуть меня: все странное, что я встречаю, побуждает меня к стихам. - Но последуй примеру грамматика Аполлония, - сказал Флор. - Ты Сафо нашего времени, и поэтому тебе следовало бы сочинять стихи не на аттическом, а на древнем эолийском диалекте. Вер расхохотался... А императрица, которая никогда громко не смеялась, хихикнула коротко и резко. Бальбилла спросила с живостью: - Неужели вы думаете, что мне не удалось бы это выполнить? С завтрашнего же дня я начну упражняться в эолийском наречии. - Оставь это, - попросила Домиция Луцилла. - Самые простые твои песни всегда были самыми прекрасными. - Пусть же не смеются надо мною, - своенравно отвечала Бальбилла. - Через несколько недель я буду в состоянии владеть эолийским диалектом, потому что я могу сделать все, что захочу, все, все... - Что за упрямая головка скрывается под этими кудрями! - сказала императрица и милостиво погрозила ей пальцем. - И какая восприимчивость! - воскликнул Флор. - Ее учитель грамматики и метрики говорил мне, что его лучшим учеником была женщина благородного происхождения и притом поэтесса - Бальбилла. Девушка покраснела от этой похвалы и радостно спросила: - Льстишь ли ты, или же Гефестион* в самом деле сказал это? ______________ * Гефестион - грамматик II в., от которого до нас дошло весьма важное сочинение о метрике. - Увы! - вскричал претор. - Гефестион был и моим учителем, а следовательно, и я принадлежу к числу учеников мужского пола, посрамленных Бальбиллой. Но это для меня не новость, потому что александриец говорил и мне почти то же самое, что и Флору; и я не настолько кичусь своими стихами, чтобы не чувствовать справедливости его приговора. - Вы подражаете различным образцам, - заметил Флор, - ты - Овидию, а она - Сафо; ты пишешь стихи по-латыни, а она по-гречески. Ты все еще по-прежнему возишь с собой любовные песни своего Овидия? - Постоянно, - ответил Вер, - как Александр своего Гомера. - И из благоговения к своему учителю, - прибавила императрица, обращаясь к Домиции Луцилле, - твой муж при содействии Венеры старается жить согласно его творениям. Стройная и прекрасная римлянка отвечала только пожатием плеч на эти слова, имевшие далеко не дружественный смысл; но Вер, подняв соскользнувшее на пол шелковое одеяло Сабины и заботливо прикрывая им ее колени, сказал: - Величайшее мое счастье состоит в том, что победоносная Венера удостаивает меня своим благоволением. Но мы еще не кончили нашего отчета. Наш лесбосский лебедь повстречал в Лохиадском дворце другую птицу: некоего художника-скульптора. - С каких это пор ваятели причисляются к птицам? - спросила Сабина. - Самое большое, с чем их можно сравнить, это с дятлами. - Когда они работают над деревом, - заметил Вер, - но наш художник - помощник Папия и оформляет благородные материалы в высоком стиле. На сей раз, правда, он создает свою Уранию из составных частей весьма странного свойства. - Вер, вероятно, потому называет нашего нового знакомого птицей, - прервала Бальбилла, - что, когда мы приблизились к загородке, за которой он работал, он насвистывал песенку так чисто, так весело и так громко, что она покрывала шум, производимый работниками, и звонко раздавалась по обширной пустой зале. Соловей не может свистать прекраснее. Мы остановились и слушали, пока веселый молодец, не подозревавший нашего присутствия, не замолчал. Услыхав голос архитектора, он крикнул через перегородку: "Теперь нужно приняться за голову Урании. Я уже вижу эту голову перед глазами и в три дюжины приемов покончил бы с нею, но Папий говорит, что у него есть голова на складе. Мне любопытно посмотреть на слащавое дюжинное лицо, которое он напялит на шею моему торсу. Достань мне хорошую модель для бюста Сафо, которую мне велено восстановить. У меня идеи так и роятся в голове. Я так возбужден, так взволнован! Из всего, за что я примусь, теперь выйдет что-нибудь стоящее!" При последних словах Бальбилла старалась подражать низкому мужскому голосу и, увидев, что императрица улыбается, продолжала с одушевлением: - Все это вырывалось так непосредственно из глубины сердца, готового разорваться от переполнявшей его веселой, необузданной жажды творчества, что мне сразу стало легко на душе, и все мы подошли к загородке и стали просить ваятеля показать нам работу. - Что же вы нашли? - спросила Сабина. - Он решительно запретил нам врываться за перегородку, - сказал претор, - но Бальбилла лестью выманила у него позволение. Долговязый малый действительно научился кое-чему. Складки одежды, прикрывающей фигуру музы, совершенно соответствуют натуре; они набросаны роскошно, энергично и притом отделаны с изумительной тонкостью. Урания плотно окутывает свое стройное тело плащом, точно защищает себя от ночной прохлады, пока созерцает звезды. Когда он покончит со своей музой, ему придется восстановить несколько изуродованных бюстов. Беренике он сегодня же приставит готовую голову, а для Сафо я предложил ему Бальбиллу в качестве натурщицы. - Хорошая мысль, - сказала императрица. - Если бюст будет удачен, я возьму его с собою в Рим. - Я охотно буду служить ему моделью, - вскричала девушка, - весельчак мне понравился. - А Бальбилла ему, - прибавила жена претора. - Он глазел на нее как на чудо, а она обещала ему, если ты разрешишь, завтра на три часа предоставить свое лицо в его распоряжение. - Он начнет с головы, - сказал Вер. - Однако что за счастливец этот художник! Ему она без всякого неудовольствия позволяет поворачивать свою голову, менять складки на пеплуме; а между тем, когда нам сегодня приходилось обходить целые болота гипса и лужи свежих красок, она едва приподнимала край своего платья, а мне, который так охотно пришел бы ей на помощь, она не позволила даже перенести ее через самые грязные места. Бальбилла покраснела и сказала с раздражением: - Серьезно, Вер, я не могу позволить, чтобы ты говорил обо мне в таком тоне. Знай же раз навсегда: ко всему нечистому я чувствую так мало расположения, что мне и без посторонней помощи будет легко обойти его. - Ты слишком строга, - прервала императрица девушку, неприятно улыбаясь. - Не правда ли, Домиция Луцилла, ей следовало бы предоставить твоему мужу право ухаживать за нею? - Если императрица считает это приличным и уместным, - быстро возразила Луцилла, выразительно пожав плечами. Сабина поняла смысл ее слов и, снова принужденно зевнув, сказала небрежно: - В наше время следует быть снисходительным к мужу, который выбрал себе в качестве самых надежных спутников любовные песни Овидия. Что там такое, Титиан? Еще во время рассказа Бальбиллы о встрече с ваятелем Поллуксом постельничий подал префекту важное, не терпевшее отлагательства письмо. Сановник удалился с ним в глубь комнаты, и только дочитал его до конца, как императрица задала ему этот вопрос. От острых глаз Сабины ничего не ускользало из происходившего вокруг нее; поэтому она заметила также, что наместник, сворачивая письмо, сделал беспокойное движение. Письмо должно было заключать в себе важные известия. - Безотлагательное письмо, - отвечал Титиан, - вызывает меня в префектуру. Я прощаюсь с тобою и надеюсь в скором времени сообщить тебе нечто приятное. - Что заключается в этом письме? - Важные известия из провинции, - отвечал Титиан. - Можно узнать какие? - К сожалению, я должен отрицательно ответить на этот вопрос. Император повелел хранить это дело в совершенной тайне. Выполнение его требует величайшей поспешности, и поэтому я, к сожалению, принужден тотчас же оставить тебя. Сабина с ледяной холодностью ответила на прощальный поклон префекта и велела провести себя во внутренние покои, чтобы переодеться к ужину. Бальбилла последовала за нею, а Флор отправился в "Олимпийский стол" - превосходную поварню Ликорта, о которой гастрономы в Риме рассказывали ему чудеса. Оставшись наедине с женою, Вер подошел к ней и ласково спросил: - Можно мне проводить тебя до дома? Домиция Луцилла бросилась на диван, обеими руками закрыла лицо и не отвечала ни слова. - Можно? Так как жена упорствовала в своем молчании, то он подошел к ней ближе, положил руку на изящные пальцы, которыми она прикрывала лицо, и сказал: - Ты, кажется, сердишься на меня? Легким движением она отстранила его руку и вскричала: - Оставь меня! - Да, к сожалению, я должен тебя оставить, - вздохнул Вер. - Дела призывают меня в город, и я буду... - И ты будешь просить молодых александриек, с которыми ты вчера кутил целую ночь, показать тебе новых красавиц; это я знаю. - Здесь действительно есть женщины прелестные до невероятия, - с полной непринужденностью отвечал Вер, - белые, коричневые, бронзовые, черные - все они обворожительны в своем роде. Нельзя утомиться созерцанием их. - А твоя жена? - Да, она прекраснейшая из всех женщин. Жена - это серьезный, почетный титул и не имеет ничего общего с радостями жизни! Как мог бы я произносить твое имя в одно время с именами тех малюток, которые помогают мне коротать часы досуга? Домиция Луцилла привыкла уже к подобным словам, однако и на этот раз они огорчили ее. Но она скрыла свою печаль и, скрестив руки, сказала с решительностью и достоинством: - Так разъезжай по жизненному пути с твоим Овидием и с твоими купидонами, но не пытайся повергать невинность под колеса твоей колесницы. - Ты говоришь о Бальбилле? - спросил претор и громко рассмеялся. - Она умеет защищать себя сама, и у нее слишком много ума, чтобы позволить Эроту поймать ее. Сынку Венеры нечего делать у таких добрых приятелей, как мы с Бальбиллой. - Могу я поверить тебе? - Ручаюсь тебе в том, что я ничего от нее не желаю, кроме ласкового слова! - вскричал Вер и чистосердечно протянул жене руку. Луцилла только слегка прикоснулась к ней кончиками пальцев и сказала: - Отошли меня назад, в Рим. Я невыразимо тоскую по детям, в особенности по нашему мальчику. - Нельзя, - серьезно возразил Вер. - Теперь нельзя, но через несколько недель, надеюсь, это будет возможно. - Почему не раньше? - Не спрашивай меня. - Мать имеет право знать, почему ее разлучают с сыном, лежащим в колыбели. - Эта колыбель стоит теперь в доме твоей матери, которая неусыпно заботится о наших малютках. Имей еще немного терпения, так как то, чего я домогаюсь для тебя, для себя самого и главным образом для нашего сына, так велико, так громадно и труднодостижимо, что из-за этого стоит перенести целые годы тоскливого ожидания. Последние слова Вер проговорил тихо, но с достоинством, которое было ему свойственно только в решительные мгновения; а жена его, еще прежде чем он окончил свою речь, схватила обеими руками его правую руку и спросила тихим испуганным голосом: - Ты стремишься к багрянице? Он утвердительно кивнул головой. - Так поэтому-то... - пробормотала она. - Что? - Сабина и ты... - Не только поэтому. Она жестка и резка по отношению к другим, но мне она еще с детских лет оказывала самое доброе расположение. - Она ненавидит меня. - Терпение, Луцилла, терпение! Настанет день, когда дочь Нигрина станет супругой цезаря, а бывшая императрица... Но я не скажу этого. Ты ведь знаешь, чем я обязан Сабине и что я искренне желаю долгой жизни императору. - А усыновление? - Тише! Он думает о нем, а его супруга желает этого. - Скоро оно может состояться? - Кто в настоящую минуту может знать, что император решит через час?.. Но, может быть, решение последует тридцатого декабря. - В день твоего рождения? - Он спрашивал меня об этом дне и наверное будет составлять мой гороскоп в ночь моего рождения. - Значит, звезды решат нашу участь? - Не одни звезды. Нужно еще, чтобы Адриан пожелал истолковать их в мою пользу. - Чем я могу помочь тебе? - Будь всегда сама собой при разговоре с императором. - Благодарю тебя за эти слова и уже больше не прошу, чтобы ты разрешил мне уехать. Если бы быть женою Вера значило еще нечто другое, кроме почетного звания, я не искала бы нового сана - супруги цезаря. - Я не поеду сегодня в город и останусь с тобой. Довольна ли ты? - Да, да! - вскричала она и подняла руку, чтобы обвить ею шею мужа, но он отстранил ее и прошептал: - Оставь это, пастушеская идиллия неуместна при охоте за багряницей. Титиан велел своему вознице тотчас ехать на Лохиаду. Путь шел мимо его дома, расположенного на Брухейоне во дворе префектуры, и он приказал остановиться там, потому что письмо, спрятанное им в складках тоги, содержало в себе известие, которое через несколько часов могло поставить его в необходимость вернуться домой только на следующий день. Пройдя мимо всех чиновников, центурионов* и ликвидаторов, ожидавших его возвращения, чтобы сделать доклад или принять распоряжение, он миновал прихожие и обширную приемную и направился к жене в гинекей**, примыкавший к садам префектуры. Уже на пороге этого покоя он встретился со своей супругой, которая, услышав его приближавшиеся шаги, пошла ему навстречу. ______________ * Центурион - начальник центурии, войсковой части в 100 человек. ** Гинекей - женская половина греческого дома. - Я не обманулась! - вскричала матрона с искренней радостью. - Как хорошо, что ты на этот раз мог вырваться так рано. Я не ждала тебя раньше окончания ужина. - Я приехал только для того, чтобы уехать снова, - отвечал Титиан, входя в комнату жены. - Вели подать мне кусок хлеба и кубок вина с водою. Впрочем, вон там стоит все то, что мне нужно, словно по заказу. Ты права, я на этот раз не так долго оставался у Сабины, как обыкновенно; но она постаралась в короткое время втиснуть так много едких слов, точно мы проговорили с ней с утра до вечера. Через пять минут я опять оставлю тебя, а когда вернусь - это известно только богам. Мне тяжело говорить это, но все наши усилия и заботы, и наша поспешность, и обдуманная работа бедного Понтия потрачены даром. При последних словах префект бросился на кушетку, а жена подала ему прохладительный напиток, который он желал, и, проводя рукою по его поседевшим волосам, сказала: - Бедный! Не решил ли Адриан все же поселиться в Цезареуме? - Нет. Удались, Сира! Ты сейчас увидишь, Юлия, в чем дело. Прочти, пожалуйста, мне письмо императора еще раз. Вот оно. Юлия, жена префекта, развернула тонкий папирус и начала читать: "Адриан своему другу Титиану, наместнику Египта. Глубочайшая тайна! Адриан приветствует Титиана, как он в течение нескольких лет часто делал в начале противных деловых писем и только половиною своего сердца. Но завтра он надеется приветствовать своего любезного друга юности и мудрого наместника не только всей душой, но рукою и устами. Теперь я скажу следующее: я приеду завтра, пятнадцатого декабря, к вечеру, только с Антиноем, рабом Мастором и личным секретарем Флегоном* в Александрию. Мы высадимся в Малой гавани у Лохиады, и мой корабль можно будет узнать по большой серебряной звезде на носу. Если ночь наступит до моего прибытия, то три красных фонаря на вершине мачты сообщат тебе, какой друг приближается к тебе. Ученых и остроумных мужей, которых ты послал ко мне навстречу, чтобы задержать меня и выиграть больше времени для возобновления старого гнезда - где мне желательно жить возле птиц Минервы, которых вы, надеюсь, еще не всех выгнали, - я отослал домой, чтобы Сабина и ее свита не чувствовали недостатка в развлечении и чтобы зря не мешать этим знаменитым мужам в их работе. Мне они не нужны. Однако если не ты послал их ко мне, то прошу у тебя извинения. Все же ошибиться в подобном случае было бы для меня несколько унизительно, ибо легче объяснить случившееся, чем предвидеть будущее. А может быть, и наоборот? Я вознагражу умных людей за бесполезное путешествие, когда в Музее буду вести с ними и с их товарищами диспут на эту тему. Грамматику, у которого ученость так и смотрит из каждого кончика волос и который сидит неподвижно больше, чем это полезно для его здоровья, быстрое движение, на которое он решился ради меня, продлит жизнь. ______________ * Флегон - греческий историк из Тралл, был не секретарем Адриана, а его вольноотпущенником. Под его именем Адриан якобы выпустил свою биографию. Мы приедем в простой одежде и будем спать на Лохиаде. Ты знаешь, что я не раз ночевал на твердой земле и в случае необходимости сплю на рогоже так же охотно, как на тюфяке. Моя подушка сопровождает меня. Это моя большая молосская собака, которую ты знаешь. Комнатка, где я могу без помехи делать заметки относительно наступающего года, конечно, найдется. Прошу тебя тщательно хранить мою тайну. Никто, ни мужчина, ни женщина, - прошу тебя со всею настоятельностью друга и императора - не должен услыхать даже намека о моем прибытии. Пусть ни малейшие приготовления не выдадут, кого ты принимаешь. Своему любезному Титиану я не смею ничего приказывать, но еще раз прошу тебя принять к сердцу исполнение моего желания. Как я рад, что увижу тебя вновь, и какое удовольствие доставит мне суматоха, которую я надеюсь найти на Лохиаде! Художникам, которыми теперь, наверное, кишмя кишит старый дворец, ты представишь меня под именем архитектора Клавдия Венатора из Рима, приехавшего с целью помогать Понтию своими советами. Этого Понтия, который выполнил для Ирода Аттика* такие прекрасные постройки, я встречал в доме сего богатого софиста, и он, наверное, узнает меня. Поэтому сообщи ему о моих намерениях. Он человек серьезный, надежный, не болтун и не ветрогон, способный забыть даже самого себя. Итак, посвяти его в тайну, но только тогда, когда мой корабль будет уже виден. Желаю тебе благополучия". ______________ * Ирод Аттик - известный софист. Он обладал огромным состоянием и для увековечения своего имени тратил крупные суммы на постройки в Греции и в Италии. Он воздвиг храмы, театры (в том числе один на 6 тыс человек), стадионы, виллы, сооружения для водопроводов и многое другое. - Ну, что скажешь ты на это? - спросил Титиан, принимая письмо из рук жены. - Не правда ли, это более чем досадно? Наша работа шла так превосходно. - Но, - рассудительно и с умной улыбкой возразила Юлия, - может быть, вы все-таки не были бы готовы. При настоящем же положении вещей вы вовсе и не должны быть готовы, а между тем Адриан увидит доброе желание с вашей стороны. Я радуюсь этому письму: оно снимает тяжелую ответственность с твоих плеч, и без того уже слишком обремененных. - Ты всегда видишь вещи в надлежащем свете! - вскричал префект. - Хорошо, что я заехал к тебе, потому что теперь я буду ждать императора с более легким сердцем. Дай мне спрятать письмо, и будь здорова. Расстаюсь с тобой на много часов, а со своим спокойствием - на много дней. Титиан протянул руку жене. Юлия удержала ее в своей и проговорила: - Прежде чем ты уйдешь, я должна признаться тебе, что очень горжусь. - Ты имеешь на это право. - Ты ни одним словом не просил меня хранить тайну. - Потому что ты уже выдержала все испытания. Но, конечно, ты женщина, и притом очень красивая. - Старая бабушка с седеющими волосами! - И все-таки еще статнее и привлекательнее тысячи молодых красавиц. - Ты хочешь заставить меня на старости лет сменить гордость на тщеславие. - Нет, нет! Но когда разговор наш коснулся этого, я взглянул на тебя испытующим взором и подумал о вздохах Сабины по поводу того, что у прекрасной Юлии плохой вид. Найдется ли на свете женщина твоих лет с такой осанкой, с таким гладким лицом, с таким чистым челом, с такими глубокими и добрыми глазами, с такими дивно изваянными руками... - Замолчи же! - вскричала Юлия. - Ты заставляешь меня краснеть. - Как же мне не радоваться, что моя жена, старая бабушка, да к тому же римлянка, так легко краснеет? Ты не такова, как другие жены. - Потому что ты не таков, как другие мужья. - Ты мне льстишь! С тех пор как все дети уехали, мы как будто начинаем свою супружескую жизнь с самого начала. - В доме не стало яблок раздора. - Да, из-за самого дорогого чаще всего выходишь из себя. Но теперь... еще раз прощай! Титиан поцеловал жену в лоб и поспешил к двери, но Юлия позвала его назад и сказала: - Все-таки следовало бы сделать кое-что для императора. Я каждый день посылаю архитектору кушанья на Лохиаду. Сегодня будет послан запрос втрое больше обыкновенного. - Превосходно. - До счастливого свидания! - Есл