Роберт Грейвс. Божественный Клавдий и его жена Мессалина

---------------------------------------------------------------
     Г. Островская. Перевод, 1994
     С. Трохачев. Комментарии, 1994
     Г. Украинский. Оформление, иллюстрации, 1994
     Изд. "Художественная литература", СПб отделение, 1994
     OCR and Spellsheck Афанасьев Владимир
---------------------------------------------------------------


     Роман


     <i>ИСТОРИЯ  МНОГОТРУДНОГО  ПРАВЛЕНИЯ  ТИБЕРИЯ  КЛАВДИЯ ЦЕЗАРЯ,  ИМПЕРАТОРА
РИМЛЯН (родившегося в 10 г. до н.э. и умершего в 54 г. н. э.), ИЗЛОЖЕННАЯ ИМ
САМИМ.  А ТАКЖЕ ИСТОРИЯ  ЕГО  СМЕРТИ  ОТ РУКИ ПЕЧАЛЬНО  ИЗВЕСТНОЙ  АГРИППИНЫ
(МАТЕРИ ИМПЕРАТОРА  НЕРОНА) И ПОСЛЕДОВАВШЕГО ЗАТЕМ ОБОЖЕСТВЛЕНИЯ, ИЗЛОЖЕННАЯ
ДРУГИМИ ЛЮДЬМИ.</i>

        ОТ АВТОРА

     Слово "золотой"  употребляется здесь  в значении  общепринятой денежной
единицы и соответствует латинскому aureus, монете, равной ста сестерциям или
двадцати  пяти денариям (серебряная монета); это  приблизительно то  же, что
английский фунт  стерлингов или пять американских долларов. Римская  миля на
тридцать  шагов  короче  английской.  Даты  на  полях для  удобства  даны  в
современном  летосчислении;   по   греческому  летосчислению,  используемому
Клавдием, отсчет годов начинается от первой Олимпиады, которая происходила в
776 году  до  н.  э.  Из тех же  соображений приводятся общепринятые  сейчас
географические  названия;  отсюда -- Франция вместо  Трансальпийской Галлии,
так как Франция занимает  приблизительно ту  же  территорию, а назвать такие
города,  как  Ним,  Булонь  и  Лион  на  современный лад,--  их классические
названия не будут узнаны  широким читателем,-- помещая их  в Трансальпийскую
Галлию, или, как ее именовали греки, Галатию, будет непоследовательно с моей
стороны.  (Греческие  географические  термины  могут только  запутать;  так,
Германия  называлась  у них  "Страна  кельтов".)  Подобным  образом  в книге
использовались  наиболее привычные  формы  имен собственных  -- "Ливий"  для
Titus  Livius,  "Цимбелин"   для  Сunobelinus,  "Марк  Антоний"  Для  Marcus
Antonius. Клавдий пишет по-гречески, как подобало ученому историку тех дней,
чем объясняется подробное толкование латинских  шуток  и перевод  отрывка из
Энния, который он приводит в оригинале.
     Некоторые  критики,  говоря  о  книге  "Я,  Клавдий",  предшествовавшей
"Божественному  Клавдию", высказывали  мнение, будто,  работая  над  ней,  я
почерпнул нужные мне сведения только в "Анналах" Тацита и  "Жизни двенадцати
цезарей" Светония, сплавив их вместе, а все остальное -- плод моего "мощного
воображения". Это не так:  не  было  так  тогда,  не так  и сейчас.  В число
античных  авторов,  к помощи которых я  прибег  при создании  "Божественного
Клавдия",  входят  Тацит,  Кассий  Дион,  Светоний, Плиний,  Варрон, Валерий
Максим, Орозий,  Фронтин, Страбон, Цезарь, Колумелла, Плутарх, Иосиф Флавий,
Диодор  Сицилийский,  Фотий,  Ксифилин,  Зонара, Сенека,  Петроний,  Ювенал,
Филон, Цельс, авторы "Деяний апостолов", апокрифические евангелия Никодима и
Святого Иакова  и  дошедшие до  наших дней  письма  и речи самого Клавдия. В
книге почти нет событий, не подкрепленных историческими источниками того или
иного  рода,  и,  надеюсь,  все  они  достаточно  правдоподобны.  У  каждого
персонажа  есть  прототип.  Труднее всего  было  писать  главы,  посвященные
разгрому Клавдием  Каратака  --  слишком  уж  скудны  упоминания  об  этом у
современных ему авторов. Чтобы дать достаточно достоверную картину друидизма
-- религии  древних кельтов,-- мне пришлось восполнить немногие сведения  об
этом культе, пришедшие из античного мира, заимствованиями из археологических
трудов, древних саг и отчетов о мегалитической культуре на  Новых  Гебридах,
где дольмены и  менгиры все еще используются  во время  культовых церемоний.
Особенно  осмотрителен я  был, говоря  о раннем христианстве, опасаясь стать
автором очередных злостных вымыслов,  но прежние я обойти вниманием не  мог,
тем  более что  сам Клавдий не очень-то  был  расположен  к  новой  церкви и
получал большую часть сведений о ближневосточных религиозных делах от своего
старого  школьного  товарища Ирода Агриппы, царя иудеев, который  казнил Св.
Иакова и бросил в темницу Св. Петра.
     Я  вновь  должен поблагодарить  мисс  Лору Райдинг  за ее  замечания  и
предложения  по  поводу  стилистического  соответствия  текста  поставленной
задаче и  Т. И. Шоу за вычитку  корректуры. Большую помощь мне также оказала
преподавательница античной истории в  Кембридже мисс Джоселин Тойнби, за что
я   приношу   ей   свою   благодарность;   считаю   своим  долгом   выразить
признательность сеньору Арнальдо  Момильяно,  автору монографии  о  Клавдии,
перевод которой был недавно выпущен издательством Оксфордского университета.
     Прошло два года с  тех пор, как я закончил свое  долгое повествование о
том, как я, Тиберий Клавдий Друз Нерон Германик, увечный заика, которого все
его честолюбивые  жестокосердные  родичи считали дурачком, не  стоящим того,
чтобы его казнить,  отравить, толкнуть на самоубийство, отправить в изгнание
на необитаемый остров или уморить  голодом -- именно так они  один за другим
избавлялись  друг  от  друга,--  умудрился  пережить  их  всех,  даже  моего
безумного племянника Гая Калигулу,  и в  один прекрасный день неожиданно для
себя самого был благодаря капралам и сержантам гвардейской дворцовой  стражи
провозглашен императором.
     41 г. н.э.
     На  этом   драматическом   событии   я   и  поставил  точку,   что  для
профессионального  историка,  вроде  меня, просто непростительно. Историк не
имеет права  внезапно  прерывать рассказ в  самом  кульминационном  месте  и
оставлять читателей  в  неизвестности.  Строго говоря,  мне  следовало  хоть
немного  продолжить  свое повествование  и  поведать  вам,  что  думала  вся
остальная армия по поводу столь неконституционного поступка  гвардейцев, что
думал  об этом  сенат, какие  чувства  вызывала у них необходимость признать
правителем Рима  такого  человека, как я,  от  которого они не  ждали ничего
хорошего, и  не привело ли все это к  кровопролитию, и какая судьба постигла
Кассия Херею, Аквилу,  Тигра --  все до единого офицеры гвардии -- и  других
убийц Калигулы, в том  числе  мужа моей  племянницы  Виниция.  Так  нет  же,
последние  строки  предыдущего тома  посвящены совершенно неуместным мыслям,
проносившимся  у меня  в  уме, в то  время как, напялив  мне на голову венок
Калигулы  из  золотых  дубовых листьев, меня  раз за  разом обносили в самой
неудобной позе на плечах двух капралов вокруг Большого  дворцового двора под
приветственные крики гвардейцев.
     Прервал  я  свое  повествование на  этом  месте  по  одной-единственной
причине --  я  пишу  не столько,  чтобы сообщить об  исторических  событиях,
сколько желая попросить  прощения  за то,  что позволил себе  стать монархом
римского  мира. Вы, возможно, помните,  если  читали первый том книги, что и
дед  мой,  и отец были  убежденные республиканцы, и я  пошел  по  их стопам.
Правление  моего  дяди  Тиберия  и племянника Калигулы  только усугубили мое
предубеждение против монархии. Мне минуло пятьдесят к тому времени, как меня
провозгласили императором, а в этом возрасте мы не так-то  легко меняем свои
политические взгляды. Я  хотел прежде всего показать, сколь мало я стремился
к власти и сколь  трудно было противостоять гвардейцам -- не уступи я тут же
их  капризу,  это привело бы  не только к моей  собственной смерти,  но и  к
смерти  моей   жены  Мессалины,  в  которую  я  был   страстно  влюблен,   и
неродившегося еще ребенка. (Интересно, почему мы испытываем такую нежность к
неродившемуся ребенку?) Особенно мне неприятно, что потомки могут заклеймить
меня как хитрого приспособленца, который притворился дурачком, был тише воды
и  ниже травы, пока не  дождался благоприятного момента, а когда прослышал о
дворцовом заговоре против императора, храбро вышел вперед, заявив свои права
на  престол. Продолжение  моей истории в этом, втором,  томе должно  служить
оправданием тому  далеко  не  прямому  курсу, которого  я  придерживался все
тринадцать  лет, что правлю империей.  Другими  словами, я надеюсь объяснить
свои, казалось  бы,  несообразные  поступки  на  разных этапах правления  их
связью  с  принципами, которых я  не скрывал и которым  -- клянусь в этом --
никогда намеренно  не изменял. Если это мне не удастся, я надеюсь по крайней
мере  показать  читателям,   в  каком   исключительно  трудном  положении  я
оказался,-- пусть они сами  решат, был ли у меня  выбор, каким иным курсом я
мог идти.
     Итак, продолжаю с того места, где  я прервал нить своего повествования.
Прежде всего разрешите мне повторить,  что все могло  обернуться  куда хуже,
если бы в Риме  в это время  случайно не  гостил царь Иудеи Ирод Агриппа. Он
единственный не потерял  головы  в критическую  минуту и предотвратил резню,
которая угрожала  всем зрителям, находившимся в театре на Палатинском холме,
от  руки  германцев  -- телохранителей  императора.  Тем, кто  читал  первую
половину моей  книги,  может показаться  странным,  что  до самых  последних
страниц они не встретили ни одного  прямого упоминания об этом поразительном
человеке, хотя в ряде случаев наши жизненные пути переплетались самым тесным
образом. Дело в том, что,  отдай  я должное его  необыкновенным эскападам --
увлекательнейшее  чтение  само  по  себе,--  он  стал  бы  чересчур   важным
персонажем книги, а  передо мной стояла совсем иная  цель. И  без  того моей
повести постоянно грозило быть обремененной  сведениями, почти не имеющими к
ней отношения. И хорошо, что я решил ранее о нем не писать, ибо Ирод Агриппа
играет весьма  значительную  роль в  тех  событиях,  о которых  пойдет  речь
дальше, и я могу теперь, не боясь отклониться от темы, поведать историю  его
жизни до того  самого  дня,  когда  убили  Калигулу,  а затем продолжать  ее
одновременно со своей собственной, вплоть до  его  смерти. Мне удастся тогда
избежать  нарушения  единства   места,  времени  и  действия,  что  было  бы
неизбежно,  растяни я  рассказ о  его приключениях  на  два тома. Я не  хочу
сказать,  что  в  своих  исторических трудах  я неукоснительно придерживаюсь
этого единства: как вы  уже заметили, я остерегаюсь формализма в литературе.
Но по правде говоря,  невозможно писать  об  Ироде, не  придав повествованию
несколько театральный характер.  Ведь сам  он вел себя в  жизни  как главный
актер в  драме, и остальные всегда и везде подыгрывали ему. Драма, в которой
он играл,  нарушала строгие классические  каноны, и хотя  в итоге  жизнь его
была оборвана самым  традиционным для драмы образом, а  именно, классическим
возмездием богов за классическую провинность греков -- гордыню, в драме этой
было слишком много чуждых  грекам элементов.  К примеру: бог,  обрушивший на
него  кару,  не  входит в любезное  сообщество,  обосновавшееся  на  Олимпе;
пожалуй, более странного божества нельзя найти в моих обширных владениях, да
и за их  пределами, если на то пошло.  Облик его неизвестен, имя запрещается
произносить;  в  его честь  преданные  почитатели  обрезают  крайнюю плоть и
совершают множество других странных, варварских ритуалов. Говорят, он  живет
в  одиночестве в  Иерусалиме, в  старинном  кедровом  ларце, обшитом изнутри
барсучьим мехом, выкрашенным в синий цвет, и не желает иметь ничего общего с
другими богами и даже признавать  их существование. К тому же в  жизни Ирода
Агриппы  трагическое было так перемешано с комическим, что вряд ли хоть один
греческий  драматург  Золотого Века  счел бы ее  для  себя подходящей темой.
Представляете,  каково было  бы  дивному Софоклу,  если бы перед ним  стояла
задача воспеть высоким поэтическим слогом долги Ирода Агриппы. Но, повторяю,
наступило время  подробно рассказать вам все то,  о чем я раньше  умолчал, и
лучше  всего  будет  прервать на  этом самом  месте  мою  старую  историю  и
приняться за новую.
     Итак, наконец я начинаю.

        ИСТОРИЯ ИРОДА АГРИППЫ

     Ирод Агриппа, следует сразу сказать,  не был ни  кровным родственником,
ни  свойственником  знаменитого  генерала  Августа  Марка  Випсания Агриппы,
который женился на единственной дочери Августа  Юлии и стал  благодаря этому
браку дедом моего племянника Гая Калигулы и моей племянницы Агриппиниллы. Не
был  он  и вольноотпущенником  Агриппы, хотя это вполне могло  прийти  вам в
голову, ведь  в Риме среди вольноотпущенников принято, в знак благодарности,
брать себе имя бывшего хозяина. Нет, дело  обстояло иначе:  его назвал так в
память  о  вышеназванном  Агриппе,  умершем незадолго до его  рождения,  дед
Ирода, Ирод Великий, царь Иудеи. Этот ужасный, хотя и замечательный  в своем
роде старик  владел  троном  не только  благодаря  покровительству  Августа,
ценившего в нем  полезного союзника на  Ближнем Востоке, но и  в  не меньшей
степени благодаря расположению Агриппы.
     Предки Ирода  вышли из Идумеи, или Эдома, как ее еще называют, гористой
страны, лежащей между Аравией и Южной Иудеей, и были не евреями, а идумеями.
Юлий  Цезарь   назначил   Ирода   Великого,  которому   тогда  только-только
исполнилось пятнадцать  лет, губернатором Галилеи в  том же  году, когда его
отец получил назначение в Иудею. У Ирода сразу же начались неприятности, так
как, борясь с  бандитами во вверенной ему области,  он без суда и  следствия
приговаривал  местных  жителей  к смерти  и  был  вынужден  предстать  перед
синедрионом -- верховным судилищем страны. Вел он себя там весьма вызывающе,
явился  на  суд  в пурпурной  тоге,  в  сопровождении вооруженных солдат, но
дожидаться приговора не  стал и  тайно покинул Иерусалим. Римский губернатор
Сирии, к которому он обратился за  защитой, дал ему новое назначение в своей
провинции, поставив  правителем земель, граничащих с Ливией.  Короче говоря,
этот Ирод Великий, отец которого тем временем умер  от яда, был провозглашен
царем Иудеи в совместном указе моего деда Антония и двоюродного деда Августа
(или   Октавиана,   как  его   тогда  называли),   положившим   начало   его
тридцатилетнему славному владычеству над  землями, границы которых все время
расширялись благодаря щедрости  Августа. У него было, одна за другой, десять
жен,  среди них  две -- его родные  племянницы;  а умер он, после нескольких
неудачных попыток  самоубийства,  от самой мучительной,  вероятно, и мерзкой
болезни, известной медицине. Я никогда не слышал другого  ее названия, кроме
как Иродова немочь, и не знал никого,  кто болел бы ею  до него; симптомы ее
были следующие:  волчий голод, рвота, гной в животе, трупное дыхание, черви,
размножающиеся  в  половых  органах  и  безостановочные  жидкие выделения из
кишечника.  Недуг  этот  причинял  ему  невыносимые  муки  и  доводил  этого
свирепого старика до умоисступления. Евреи считали, что на Ирода  пала божья
кара  за его  кровосмесительные  браки.  Его  первой  женой  была Мариам  из
известного еврейского рода  Маккавеев; Ирод страстно  был в нее  влюблен. Но
однажды, уезжая из Иерусалима  в Сирию, чтобы  встретиться в Лаодикее с моим
дедом Антонием, он отдал своему гофмейстеру тайный приказ: в случае, если он
падет жертвой происков  своих врагов, Мариам следовало  умертвить, чтобы она
не попала в руки Антония; такой  же приказ он отдал  позднее, отправляясь на
Родос для встречи с  Августом.  (И  Антоний,  и Август слыли сластолюбцами.)
Когда  Мариам  узнала об  этих  приказах,  она, естественно,  возмутилась  и
наговорила в  присутствии  матери и сестры Ирода много такого, о чем было бы
разумнее промолчать, так как  они  завидовали  власти Мариам  над Иродом; не
успел он вернуться, как они пересказали ему ее слова и обвинили в том, что в
его  отсутствие  она,  чтобы  ему  досадить,  совершила  прелюбодеяние,--  в
качестве ее  любовника  они назвали  того  же гофмейстера.  Ирод приказал их
обоих казнить. Но затем его стало терзать такое жгучее горе и раскаяние, что
он заболел лихорадкой, чуть не  сведшей его  в могилу,  а когда  поправился,
нрав  его  сделался  столь  мрачным  и  жестоким,  что  малейшее  подозрение
приводило к казни даже  ближайших друзей и  родственников. Одним  из многих,
кто  пострадал от гнева  Ирода, был старший  сын  Мариам:  оба --  он  и его
младший брат  --  были казнены  по  ложному  обвинению  их  сводного  брата,
которого  Ирод  впоследствии  тоже казнил,  в заговоре с  целью покушения на
жизнь отца. Услышав об этих  казнях, Август остроумно  заметил: "Я предпочел
бы быть свиньей  Ирода, чем его сыном".  Будучи по  вероисповеданию  иудеем,
Ирод  Великий  не мог есть свинины,  и его свиньям, следовательно,  ничто не
мешало  спокойно  дожить  до  старости.  Так вот,  этот незадачливый  принц,
первенец  Мариам,  и  был  отцом моего друга  Ирода  Агриппы,  которого Ирод
Великий  отправил в Рим  в возрасте четырех лет  --  как только  сделал  его
сиротой,-- чтобы его воспитали при дворе Августа.
     Ирод  Агриппа  и  я  были  сверстниками  и  много общались между  собой
благодаря моему дорогому  Постуму, сыну  Агриппы, к которому  Ирод  Агриппа,
естественно, привязался  всей душой. Ирод был очень красивый мальчуган, один
из  тех, кого отмечал своей  приязнью  Август, когда  приходил в  школу  для
мальчиков играть в  мраморные шарики,  чехарду  и "блинчики". Но какой же он
был проказник! У  Августа  был любимый пес,  один из этих огромных  храмовых
сторожевых  псов  с  пушистым хвостом  из  Адрана  возле  Этны,  который  не
повиновался  никому, кроме Августа, разве что Август говорил  ему: "Слушайся
такого-то и такого-то, пока я снова тебя не позову". Пес делал, как ему было
приказано,  но  надо  было видеть,  каким  несчастным  тоскливым  взором  он
провожал  уходящего  хозяина.  Ирод  умудрился  каким-то  образом  заставить
страдавшего от жажды пса выпить целую миску крепкого  вина, и того развезло,
как старого солдата  из регулярных  войск в день увольнения  из  армии. Ирод
повесил ему на шею колокольчик,  выкрасил хвост в желтый, а  лапы и морду  в
пурпурно-красный цвет, привязал к ногам свиные пузыри, а к плечам -- гусиные
крылья и выпустил его в дворцовый двор. Когда Август, удивленный отсутствием
своего любимца, позвал: "Ураган, Ураган, ты где?!" -- это невероятное чудище
появилось в воротах, и, шатаясь из  стороны  в сторону, приблизилось к нему.
Смешнее  момента  за весь  так  называемый  Золотой Век  римской  истории  я
припомнить не могу. Но это случилось первого апреля во время сатурналий, так
что  Августу  пришлось  проглотить недовольство.  У  Ирода была ручная змея,
которую он выучил ловить мышей; во время занятий  он  прятал  ее  в складках
платья,  чтобы  развлекать  товарищей,  когда  учитель  поворачивался к  ним
спиной.  Он  настолько  отвлекал всех  от  учебы, что  в  конце  концов  его
отправили  заниматься  вместе  со мной  под  руководством  Афинодора,  моего
белобородого учителя  с Тарса. Понятно, Ирод и  тут принялся за свои фокусы,
но Афинодор отнесся к ним так добродушно, а я так неодобрительно, потому что
очень  любил  Афинодора,  что  Ирод  все  это  быстро прекратил. У него были
блестящие способности, особенно к языкам,  и необыкновенная память. Афинодор
однажды сказал ему:
     -- Ирод, я предвижу, что наступит время и ты займешь самый высокий пост
у себя на  родине. Ты должен посвятить каждую минуту своей юности подготовке
к этому  времени. При твоих талантах  ты  можешь стать  правителем, не менее
могущественным, чем твой дед, Ирод Великий.
     Ирод ответил:
     --  Все  это   прекрасно,  Афинодор,  но  у  меня  куча  отвратительных
родственников.  Ты даже не представляешь себе,  что это за головорезы; таких
негодяев не встретишь, путешествуй хоть  целый год; и с тех пор, как мой дед
восемь лет назад умер, они, как я слышал, ничуть не стали лучше. Если я буду
вынужден вернуться в  свою страну, я не проживу и полгода. (То же самое, что
говорил мой бедный отец, когда воспитывался здесь в семье Азиния Поллиона. И
мой дядя Александр, живший тогда вместе с ним. И они были  правы.) Мой дядя,
царь Иудеи, тот же старый Ирод, только, в отличие от деда, в пороках его нет
никакого величия,  одна низость, а мои  дядья Филип  и Антипа --  два хитрых
лиса.
     --  Одна-единственная  добродетель  -- защита от  множества  пороков,--
сказал Афинодор.-- Не забывай,  что евреи  фанатично привержены добродетели,
сильнее,   чем  любой  другой   народ  в   мире;  если   ты  проявишь   себя
добродетельным, они пойдут за тобой, как один человек.
     Ирод ответил:
     --  Добродетель   евреев  не   очень-то   соответствует   греко-римской
добродетели, в которой ты наставляешь нас, Афинодор. Но все равно, благодарю
тебя за вещие слова. Можешь  быть уверен: если я стану царем, я буду хорошим
царем,  но до тех пор, пока я не сел  на трон, я не могу позволить себе быть
более добродетельным, чем все остальные мои родичи.
     Какой у  Ирода был  характер? Что вам сказать?  Большинство людей --  я
сужу по  своему опыту  --  ни  добрые, ни злые,  ни праведники,  ни негодяи.
Немножко того,  немножко  другого,  а  в  основном  -- никакие, обыкновенные
посредственности.  Но  некоторые немногие  люди обладают  одной  характерной
особенностью в самом  крайнем ее проявлении и во всех случаях жизни остаются
себе верны; именно эти люди оставляют самый сильный след  в истории. Я  делю
их на  четыре группы.  В первую входят негодяи  с  каменным  сердцем;  ярким
примером  таких  людей  был  Макрон,  командующий  гвардией  при  Тиберии  и
Калигуле.  Затем идут праведники  с  таким же  каменным сердцем,  выдающимся
примером  которых был Катон Цензор, "бука"  моего детства.  К третьей группе
относятся праведники  с  золотым  сердцем, такие, как Афинодор  и мой бедный
покойный  брат  Германик.  А  к  последней  и самой  малочисленной группе --
негодяи  с золотым сердцем,  и среди них трудно представить  более идеальный
образец, чем Ирод Агриппа. Именно  они, эти негодяи  с  золотым сердцем, эти
анти-Катоны, оказываются самыми верными друзьями в тяжелую минуту. Вы ничего
от них не ждете. У них, по их собственным словам,  нет никаких принципов, их
заботит лишь собственное благо. Но  обратитесь к ним, когда попадете в беду,
и  скажите: "Сделай  для меня  то-то и то-то,  ради  всего  святого",  и они
обязательно окажут вам эту услугу, но вовсе не "по дружбе", а потому, скажут
они, что это  совпадает  с их  бесчестными планами, и не пожелают и  слушать
благодарностей.  Эти анти-Катоны --  игроки и  моты, но это лучше,  чем быть
скрягой.  Они водят  компанию  с  пьянчугами, убийцами, темными  дельцами  и
сводниками,  однако  сами редко  бывают  навеселе,  а  если  они  замешаны в
убийстве,  можете  не  сомневаться,  что  об убитом мало  кто  пожалеет; они
выманивают обманом деньги у богатых обманщиков, а не у простодушных бедняков
и не  принуждают женщин к сожительству помимо их воли. Ирод всегда настаивал
на том, что он прирожденный негодяй. На это я  обычно возражал: "Нет,  ты по
сути своей праведник в маске негодяя", что очень  его сердило. Месяца за два
до смерти Калигулы мы беседовали с Иродом на эту тему. Под конец он спросил:
     -- Сказать тебе, кто ты?
     -- Зачем? -- ответил я.-- Я -- официальный дворцовый дурак...
     --  Да,--  сказал  он,-- есть  дураки,  делающие  вид, что они умны,  и
умники, делающие вид,  что они глупы, но ты первый из тех,  кого я встречал,
кто, будучи дураком, делает  вид, что он дурак. Наступит день, дружок, когда
ты сам увидишь, с каким праведным иудеем ты имеешь дело.
     Когда Постум был отправлен в изгнание, Ирод сблизился с Кастором, сыном
моего дяди Тиберия, и эта беспутная  парочка имела репутацию самых отчаянных
буянов в городе. Они  всегда были в  подпитии и, если верить слухам, большую
часть ночи занимались тем, что залезали в чужие  окна и  вступали в стычки с
городской  стражей,  ревнивыми  мужьями  и  разгневанными  отцами  почтенных
семейств. От  деда,  умершего,  когда Ироду  было шесть  лет, он  получил  в
наследство немалые деньги, но промотал их  до  последней монеты,  как только
они  попали к  нему в руки. После  чего был вынужден брать в долг. Сперва он
обращался за ссудой к своим благородным друзьям,  в том числе ко мне, причем
столь  небрежным  тоном,  что  потом  было трудно  настаивать  на  возврате.
Исчерпав  свой  кредит  в  этих  кругах,  Ирод  стал  обращаться  к  богатым
всадникам,  которым льстило,  что они могут  оказать услугу самому  близкому
другу единственного сына  императора, а когда они стали волноваться, получат
ли они обратно свои деньги, Ирод  подольстился к вольноотпущенникам Тиберия,
в  чьих руках  были  финансовые дела, и уговорил  их -- при помощи взятки --
ссужать  ему  деньги  из  императорской казны. У него  всегда были  наготове
истории о его блестящих перспективах:  то ему обещали  восточное царство, то
его  ждало  огромное  наследство  в  сотни  тысяч  золотых  от  престарелого
сенатора,  находящегося  на   пороге  смерти.   Но   наконец,   в   возрасте
приблизительно  тридцати   трех   лет,   несмотря  на   всю  находчивость  и
изобретательность, Ирод исчерпал весь свой репертуар, а тут умер Кастор (как
мы  узнали несколько лет спустя, его  отравила жена, моя сестра Ливилла),  и
Ирод  был  вынужден  покинуть  своих  кредиторов,  не  попрощавшись.  Он  бы
обратился за  помощью к  Тиберию,  если бы  тот  не заявил публично,  что не
желает  видеть никого из  друзей  покойного сына, "так как боится,  что  это
возродит его горе".  Означало это, разумеется, лишь то, что он подозревал их
в  участии в заговоре, так как Сеян, его  главный советник, убедил  Тиберия,
будто Кастор замыслил покушение на его жизнь.
     Ирод  спасся  бегством  в  Эдом,  родину  его  предков,  и  укрылся   в
полуразрушенной крепости  в  пустыне. Думаю, это  был его первый  приезд  на
Ближний  Восток с детских лет. В то  время его дядя  Антипа был губернатором
(или тетрархом, как звучал тогда этот титул)  Галилеи, куда входил и Гилеад.
Владения  Ирода  Великого были  разделены  на  три  части  между  его  тремя
уцелевшими сыновьями, а именно: вышеупомянутым Антипой, его братом Архелаем,
ставшим  царем  Иудеи  и  Самарии,  и  его  младшим братом  Филипом, который
сделался тетрархом Башана, области,  лежавшей к востоку от Галилеи, за рекой
Иордан.  И   вот  Ирод  начал  уговаривать   свою  преданную  жену  Киприду,
присоединившуюся к  нему  в пустыне,  чтобы она  от  его имени  обратилась к
Антипе за  помощью. Антипа  был не только дядей  Ирода, но и  зятем, так как
женился на  его  красавице сестре  Иродиаде,  разведенной с  другим  из  его
дядьев.  Сперва Киприда не соглашалась,  так как адресовать письмо надо было
Иродиаде,  державшей  Антипу под  башмаком,  а  Киприда  незадолго  до  того
поссорилась с ней, когда та приезжала в Рим, и поклялась никогда  в  жизни с
ней не  разговаривать.  Киприда уверяла, что ей куда приятнее  оставаться  в
пустыне  среди  их  диких,  но гостеприимных  родичей,  чем  унижаться перед
Иродиадой.  Ирод  стал  угрожать, что  покончит с собой, прыгнув с  парапета
крепости,  и умудрился убедить  Киприду в  непритворности своих слов, хотя я
уверен, что на свете трудно было найти человека,  менее склонного расстаться
с  жизнью,  чем  Ирод Агриппа. Так  что  в  конце  концов  Киприда  написала
Иродиаде.
     Иродиада была польщена  тем,  что  Киприда признала  свою  неправоту во
время ссоры, и убедила Антипу пригласить Ирода  с женой в Галилею. Ирод  был
назначен местным судьей  (с небольшой годовой субсидией)  в Тибериаде, новой
столице, построенной  Антипой  в честь императора. Но вскоре он поссорился с
Антипой, скупцом и лентяем, который заставлял Ирода остро чувствовать, сколь
многим тот ему обязан.
     --  Послушай, племянник, ты ешь  мой хлеб и пьешь  мое  вино,--  сказал
Антипа  однажды  на  пиру,  куда  он пригласил Ирода и  Киприду во время  их
совместной  поездки в Тир,-- и меня удивляет, что у тебя хватает наглости со
мной спорить.
     (Ирод возражал ему по поводу некоторых пунктов римского права.)
     Ирод ответил:
     -- Дядя Антипа, ничего другого я и не ожидал от тебя услышать.
     -- Что ты хочешь этим сказать, голубчик? -- сердито спросил Антипа.
     --  А то,  что ты -- провинциал и мужлан,-- ответил Ирод,-- так же мало
знакомый с хорошими манерами, как с сутью законов, которые управляют Римской
империей, и столь же мало знакомый с сутью законов, сколь скупой.
     -- Ты, видно, пьян, если позволяешь  себе так разговаривать со  мной,--
проговорил, заикаясь, Антипа, красный как рак.
     -- Только  не  от того  вина, которым ты нас потчуешь, дядя Антипа. Мне
дороги  мои почки. И где  только ты умудрился раздобыть такое гнусное пойло?
Верно,  не  так-то  легко было  найти  его. Может быть,  его вынули из трюма
затонувшего давным-давно судна, которое вчера поднимали со дна?  А возможно,
ты  ошпариваешь пустые кувшины из-под  вина горячей  верблюжьей мочой, чтобы
снять со дна осадок,  а затем  сливаешь  полученную бурду  в эту  прекрасную
золотую чашу?
     После чего Ирод  и Киприда с детьми должны  были поспешно направиться в
гавань  и сесть на борт первого отходящего  корабля. Оказалось,  что корабль
направлялся на  север,  в  Антиохию,  столицу  Сирии,  где Ирод представился
губернатору  провинции  Флакку, и тот очень  любезно  его  принял  ради моей
матери   Антонии.  Вы  будете   удивлены,  услышав,   что   моя  мать,   эта
добродетельная  матрона,  которая решительно боролась с  расточительством  и
беспорядком в своем доме, питала слабость к шалопаю Ироду. Его лихие повадки
вызывали у нее какое-то извращенное восхищение; он  частенько приходил к ней
"за советом" и, изображая самое искреннее раскаяние,  выкладывал ей все свои
художества.   Мать   делала  вид,  будто  возмущена  его  откровениями,  но,
несомненно,  получала  от них  огромное  удовольствие, к  тому же ей льстила
внимательность Ирода.  Он никогда не просил  у нее взаймы,  во всяком случае
прямо,  но она время от  времени по собственному почину давала  ему довольно
большие суммы денег под обещание  вести себя хорошо. Часть  их  Ирод вернул.
Фактически, это  были мои  деньги, Ирод знал это, и,  заходя  затем ко  мне,
бесконечно меня  благодарил. Однажды я  намекнул  матери, что ее щедрость по
отношению к Ироду  переходит  все  границы,  но  она страшно разгневалась  и
заявила,  что  раз  деньги все равно швыряются на  ветер, уж лучше пусть это
делает Ирод, так, как подобает человеку из знатной семьи,  чем я, проигрывая
их  в низкопробных кабаках вместе со своими подозрительными  друзьями.  (Мне
надо было скрыть от нее, что я отправил большую сумму денег Германику, чтобы
он  мог  умиротворить  восставших  на Рейне  солдат, и я  притворился, будто
проиграл  их в кости.) Помню, я  как-то спросил Ирода,  не надоедает  ли ему
слушать длинные рассуждения матери о римских добродетелях. Он сказал:
     -- Я  безгранично восхищаюсь твоей матерью, Клавдий, и, кроме  того, не
забывай, что в душе  я -- невежественный  иудей, и иметь наставницей римскую
матрону из такого  высокого  рода  и такой  незапятнанной репутации для меня
большая честь. К тому же она говорит на самом чистом латинском языке во всем
городе. Когда она читает  мне нотацию, я  за одну-единственную встречу с ней
больше  узнаю о том,  куда  следует  ставить  придаточные предложения и  как
выбирать  правильные  эпитеты,   чем   посещая  курс   дорогостоящих  лекций
профессионального грамматиста.
     Этот  губернатор  Сирии Флакк служил раньше под  командой  моего отца и
возымел величайшее  уважение к матери, всегда сопровождавшей отца в походах.
После  смерти  отца  он предложил  матери руку  и  сердце, но  она  ответила
отказом, сказав, что хотя любит и всегда будет любить его как старого друга,
ее моральный долг перед славной памятью мужа -- никогда больше не вступать в
брак. Притом Флакк  намного моложе ее, и их союз вызвал бы неприятные толки.
В течение многих лет -- до того дня, как Флакк умер, на четыре года опередив
мать,-- они вели  дружескую  переписку. Ирод знал об этом и сейчас  завоевал
расположение Флакка,  неоднократно упоминая  о душевном благородстве матери,
ее красоте и отзывчивости.  Флакк  отнюдь не был  образцом  добродетели,  он
прославился в Риме тем, что однажды на пиру принял вызов Тиберия и в течение
двух  ночей и  целого дня пил  наравне с  ним. Из любезности к императору он
уступил   ему  на  рассвете  второго  дня   последний  кубок,  и  тот  вышел
победителем,   но   Тиберий  был  в   изнеможении,   а   Флакк,  по   словам
присутствовавших, мог продержаться  еще  час,  а то и два. Поэтому  Флакк  с
Иродом прекрасно поладили  друг  с другом.  К несчастью, в это самое время в
Сирии находился младший брат  Ирода Аристобул, с  которым у него были отнюдь
не  дружеские  отношения: Ирод взял  у него деньги,  пообещав вложить  их  в
товары,  которые отправляли в  Индию, а затем сказал, что корабли  пошли  ко
дну. Однако Аристобул  узнал, что корабли не только не пошли ко дну, но даже
не  выходили в  море.  Он  пожаловался Флакку на это мошенничество, но Флакк
сказал, что  тут  какое-то  недоразумение, его брат никак  не мог  совершить
такой бесчестный  поступок  и  он, Флакк, не желает  принимать ту  или  иную
сторону или выступать в роли третейского судьи. Аристобул  решил не спускать
с  Ирода  глаз, зная, что тому позарез нужны  деньги,  и  подозревая, что он
попытается раздобыть  их при помощи какой-нибудь уловки: тогда он  припугнет
Ирода разоблачением и заставит его выплатить старый долг.
     Год  с небольшим  спустя  между Сидоном и  Дамаском возник  пограничный
конфликт.  Жители  Дамаска  знали, что, когда  Флакку  приходится  разбирать
подобные  споры,  он  всецело   полагается   на   советы   Ирода,  ценя  его
поразительные способности  к  языкам и  умение, безусловно унаследованное от
деда,  скрупулезно  анализировать  противоречивые  сведения,  полученные  от
местных жителей,  поэтому  они послали к  Ироду  тайную делегацию, предлагая
большую сумму денег (я забыл сколько именно), если он склонит Флакка вынести
решение в их пользу. Это стало известно Аристобулу и, когда дело было решено
--  благодаря настойчивому  ходатайству  Ирода, в  интересах  Дамаска,--  он
отправился к Ироду, сказал, что  все знает и надеется,  что  теперь-то уж он
получит свои деньги. Ирод впал  в такую ярость, что Аристобул еле унес ноги.
Было ясно,  что Ирода не запугать и денег от него -- ни единой монетки -- не
получить. Поэтому Аристобул пошел к Флакку и сообщил, что  вскоре из Дамаска
Ироду пришлют несколько  мешков с золотом.  Флакк  перехватил их у городских
ворот,  а затем послал  за Иродом; в создавшихся обстоятельствах тот  не мог
отрицать,  что это плата за услуги,  оказанные им при  решении  пограничного
конфликта.  Однако  он  не растерялся  и просил Флакка не считать это золото
взяткой, ведь, свидетельствуя в пользу Дамаска, он не  отступал от правды --
справедливость была на их стороне.  Ирод добавил, что сидонцы тоже присылали
к нему депутацию, но он отправил  их  обратно, сказав, что ничем не может им
помочь, так как они не правы.
     --  Верно,  Сидон  предложил  тебе  меньше,  чем  Дамаск,--  язвительно
проговорил Флакк.
     -- Прошу, не оскорбляй меня,-- ответил Ирод с благородным негодованием.
     --  Я  не  желаю,  чтобы  в  римском  суде  справедливость  покупали  и
продавали, как товар.-- Флакк был в бешенстве.
     -- Ты сам был в этом деле судьей, господин Флакк,-- сказал Ирод.
     --  А ты поставил меня в дурацкое положение в моем собственном суде! --
вне себя от гнева  вскричал Флакк.-- Между  нами все кончено.  Убирайся куда
хочешь, хоть в преисподнюю. Да выбери путь покороче.
     -- Боюсь,  мне придется отправиться туда через Тенар,--  сказал Ирод,--
потому что, умри  я сейчас, я не найду в кошельке самой мелкой монеты, чтобы
заплатить Перевозчику. (Тенар -- это самый  крайний  мыс на юге Пелопоннеса,
откуда можно  прямиком попасть в  подземный  мир, минуя  Стикс.  Именно этим
путем Геркулес вытащил  Цербера в Верхний мир. Бережливые  обитатели  Тенара
хоронят  своих  мертвецов без привычной монеты  во  рту,  зная,  что  им  не
придется платить Харону за перевоз.) Затем Ирод добавил:
     -- Право, Флакк,  тебе не следует на меня сердиться. Понимаешь, мне и в
голову не пришло,  что  я делаю что-нибудь  плохое. Уроженцу Востока трудно,
даже  прожив в  Риме  тридцать  лет, понять  щепетильность  вас, благородных
римлян, в подобных  делах. Я  вижу все в ином свете: дамаскцы  наняли меня в
качестве  адвоката   для  защиты  их  прав,   а  в  Риме  адвокаты  получают
колоссальные деньги и значительно сильнее, чем я, отклоняются от  истины при
рассмотрении  дела.  И,  естественно,  я  оказал  Дамаску  немалую   услугу,
разъяснив тебе, кто из них прав. Что же тут плохого, если бы я взял  деньги,
которые  они  прислали  мне по  собственному почину? Я  же  не  объявлял  во
всеуслышание о моем влиянии  на тебя.  Напротив,  я был  удивлен и  польщен,
услышав от них об этом. К тому же, как не раз указывала мне госпожа Антония,
эта исключительно мудрая и прекрасная дама...
     Но  даже  ссылка на мать, при всем уважении  к  ней Флакка, не  помогла
Ироду выпутаться из беды. Флакк  дал ему на сборы  одни сутки и сказал, что,
если к концу этого срока Ирод все еще будет находиться в Сирии, ему придется
отвечать перед уголовным судом.

        ГЛАВА II
     -- Ну и куда же, ради всего святого, нам теперь ехать?  -- спросил жену
Ирод.
     --  Если ты не  будешь настаивать, чтобы я писала письма  с  просьбой о
помощи  --  унижение для  меня хуже, чем  смерть,--  мне  все  равно куда,--
горестно отвечала Киприда.-- Индия достаточно далеко от твоих кредиторов?
     -- Киприда, моя царица,-- сказал Ирод,-- мы выдержим это испытание, как
выдержали многие другие, и доживем с тобой до глубокой старости в достатке и
благоденствии. И я торжественно тебе обещаю, что  ты еще посмеешься над моей
сестрицей Иродиадой прежде, чем я покончу с ней и ее муженьком.
     --  Мерзкая   шлюха!   --   вскричала   Киприда   с  истинно  еврейским
негодованием.  Как  я  вам  уже   говорил,  Иродиада   не  только  совершила
кровосмешение,  выйдя замуж  за родного дядю, но  и развелась  с  ним затем,
чтобы вступить  в  брак  с  другим из дядьев -- более богатым и  влиятельным
Антипой. Евреи могли иногда  посмотреть сквозь пальцы на  кровосмешение, так
как браки между дядьями  и племянницами  были в обычае у восточных монархов,
особенно в армянских и парфянских царских семьях, к  тому же Ирод и Иродиада
не были по происхождению евреями.  Но к разводу каждый добропорядочный еврей
(как  прежде  каждый   добропорядочный  римлянин)   относился  с  величайшим
отвращением,  считая, что это навлекает позор и на мужа, и на жену, и никому
из тех, кто оказался вынужден прибегнуть к разводу, и в голову не приходило,
что это -- первый шаг к последующему браку. Однако Иродиада достаточно долго
прожила в Риме, чтобы ее по этому поводу мучила совесть. В  Риме каждый, кто
что-нибудь  собой  представляет,  разводится  рано  или  поздно.  (Никто,  к
примеру, не назвал бы меня распутником, однако я развелся с  тремя женами и,
возможно, разведусь и с  четвертой.)  По  всему  этому  Иродиада была  очень
непопулярна в Галилее.
     Аристобул пришел к Флакку и сказал:
     --  В  знак  признательности  за  мою  услугу,  Флакк,  ты, наверно, не
поскупишься  отдать  мне  деньги,  конфискованные  у  дамаскцев.  Они  почти
полностью  покроют  долг  Ирода  --   помнишь,  несколько  месяцев  назад  я
рассказывал тебе о его мошенничестве с кораблями?
     -- Аристобул,-- ответил ему  Флакк,-- ты не оказал мне никакой  услуги.
Напротив,  ты послужил  причиной  разрыва между  мной  и самым знающим  моим
советником,--  трудно  выразить, как мне  его  недостает.  Чтобы  поддержать
дисциплину, я  был  вынужден выслать его;  чтобы не  уронить свою  честь,  я
вынужден  не звать его обратно,  но если  бы ты не заявил во всеуслышание об
этой взятке,  никто бы  ничего  не узнал и Ирод до  сих пор  помогал бы  мне
разбираться в здешних запутанных делах, которые ставят в тупик простодушного
уроженца Рима, вроде меня. Это у него в крови.  Я прожил на Востоке  гораздо
дольше, чем он, но в  тех случаях, где я лишь  приблизительно догадываюсь, в
чем дело, он знает это наверняка. Интуиция.
     -- А как насчет меня? -- спросил Аристобул.-- Может быть, я могу занять
его место?
     -- Ты, ничтожество? -- презрительно вскричал Флакк.-- Где тебе тягаться
с Иродом! У тебя нет его чутья. И что еще важней, никогда не будет. Тебе это
известно не хуже, чем мне.
     -- Ну а как насчет денег? -- спросил Аристобул.
     --  Ты  заслужил  их еще  меньше,  чем Ирод. Но,  чтобы  между  нами не
пробежала кошка, я верну их в Дамаск.
     Что он и сделал. В Дамаске решили, что губернатор сошел с ума.
     Месяца  два  спустя,  будучи  в немилости  у  Флакка,  Аристобул  решил
переселиться  из Антиохии в Галилею, где у него было поместье  всего в  двух
днях пути  от Иерусалима,  который  Аристобул,  более религиозный,  чем  его
родичи, хотел бы  посещать во время важных церковных праздников. Он не желал
брать  с  собой  все свои деньги, так  как, в случае ссоры с  дядей Антипой,
могла возникнуть необходимость срочно покинуть страну, и деньги достались бы
Антипе.  Поэтому  Аристобул решил  перевести  большую  их часть  из банка  в
Антиохии в римский банк и написал об этом мне как надежному другу семьи, дав
полномочия  вложить  деньги  в земельную  собственность, если  предоставится
такая возможность.
     Ирод  не  мог вернуться в Галилею; поссорился  он и  с  дядей  Филипом,
тетрархом Башана, из-за  каких-то  владений  отца, которые Филип  прибрал  к
рукам,  а губернатором Иудеи вместе с  Самарией был  назначен  Понтий Пилат,
один из кредиторов  Ирода.  Царь этих  стран, самый старший из сыновей Ирода
Великого,  за  несколько  лет  до  того  был  свергнут  с  трона  за  плохое
управление, и царство  объявили римской провинцией. Ироду не улыбалась мысль
навсегда поселиться в Идумее -- он не  был  любителем пустыни,-- а  шансы на
то,  что в  Египте,  в  большой  еврейской колонии  в Александрии, его  ждет
горячий прием, были ничтожны. Александрийские  евреи  очень строго соблюдали
религиозные   обряды,   строже  даже,  если  это  вообще  возможно,  чем  их
соотечественники в  Иерусалиме, а Ирод,  прожив  так долго  в Риме, сделался
небрежен  в  своих  привычках,  особенно когда  дело  касалось  еды.  Евреям
запрещено их  первым законодателем Моисеем -- из гигиенических  соображений,
как я понимаю,-- есть целый ряд мясных продуктов, не только  свинину (против
свинины  можно,  пожалуй,  привести некоторые  аргументы),  но  зайчатину  и
крольчатину и другое вполне  полезное мясо; а те  животные, мясо которых  им
позволено  есть, должны быть  убиты определенным  образом.  Если  дикая утка
нашла свою смерть в воздухе от камня, выпущенного из пращи, каплуну свернули
шею, а оленя подстрелили из лука,  есть их  мясо нельзя. Каждому  животному,
мясо  которого идет в пищу, следует  перерезать  глотку, чтобы  оно  истекло
кровью.  И еще одно: каждый седьмой день  недели евреи  должны  проводить  в
полной  праздности,  даже слуги в их домах не имеют права шевельнуть пальцем
--  ни  приготовить  еду,  ни  помешать  угли  в очаге. Кроме  того,  у  них
существуют  дни национального  траура  по  случаю  давних  бедствий, которые
совпадают по времени с римскими праздниками. Живя в Риме, Ирод просто не мог
одновременно быть правоверным иудеем и популярным членом высшего общества  и
предпочел презрение евреев  презрению  римлян. Поэтому он решил  не  ехать в
Александрию и не тратить больше  время на Ближнем Востоке, где, по-видимому,
перед ним закрылись все двери. Ирод стоял  перед выбором: или искать убежища
в Парфии, где царь радушно  примет  его  в качестве полезного посредника для
осуществления  его замыслов против  провинции Рима -- Сирии, или вернуться в
Рим  и  прибегнуть  к  покровительству  моей  матери:  возможно, ему удастся
объяснить размолвку с  Флакком.  Он отказался  от мысли  о  Парфии  --  ведь
поездка туда означала  полный разрыв сего прежней  жизнью, не  говоря о том,
что  он более полагался на  мощь Рима, чем на  мощь Парфии.  К  тому же было
крайне  опрометчиво  пытаться  пересечь  Евфрат  --  границу между Сирией  и
Парфией,-- не имея  денег, чтобы  подкупить пограничную стражу, которой  был
отдан  приказ  не  пропускать в  страну  политических  беженцев.  Поэтому  в
результате Ирод выбрал Рим.
     Удалось ли ему туда благополучно добраться? Сейчас услышите. У него  не
хватило наличных, даже чтобы оплатить проезд по  морю -- в Антиохии он жил в
кредит, причем на широкую ногу,-- и хотя Аристобул предложил дать ему взаймы
сумму, достаточную, чтобы доплыть до Родоса, Ирод отказался, не желая ронять
свое достоинство. Притом он не мог рисковать, беря билет на корабль, который
спускался  к морю по  Оронту, так  как было  не  исключено, что в гавани его
ждали кредиторы и арест. И тут  Ирод вспомнил об  одном человеке, у которого
можно  было  занять небольшую  сумму, а именно: о  бывшем рабе своей матери,
которого она оставила в наследство  моей матери  Антонии, а та отпустила его
на свободу и помогла ему открыть торговлю зерном в Акре -- прибрежном городе
к югу  от Тира; он платил ей  определенный процент со своих  доходов и жил в
полном  достатке. Но между Антиохией и Акрой находился  Сидон, а  Ирод, само
собой, получил "подарок" не только от жителей Дамаска, но и от сидонцев и не
мог позволить  себе  попасть  к ним  в руки.  Он  послал  в  Акру  надежного
вольноотпущенника,  а сам,  переодевшись  в чужое платье, выбрался тайком из
Антиохии и  направился на восток  --  единственное, чего  от него  никто  не
ожидал,--  и  таким  образом   избежал  преследования.  Достигнув  сирийской
пустыни,  Ирод сделал широкий круг  к югу (на  украденном верблюде), а затем
двинулся  по берегу Мертвого моря, держась  в  стороне от  Башана, тетрархии
своего  дяди Филипа,  и Петры, или, как еще  говорят, Гилеада,-- плодородной
заиорданской области, где, как и в Галилее, правил его дядя Антипа.
     Он прибыл в  Идумею цел и невредим,  был радушно встречен своими дикими
родичами и,  укрывшись в  той же крепости  посреди пустыни,  принялся  ждать
вольноотпущенника, посланного  в  Акру  за  деньгами. Тот  успешно  выполнил
поручение и привез двадцать тысяч афинских  драхм; поскольку афинская драхма
стоит  значительно  больше, чем  римская  серебряная  монета,  сумма  эта  в
пересчете  равнялась  девятистам золотым.  Во всяком случае, на  такую сумму
вольноотпущенник  дал расписку  торговцу зерном и привез  бы эти  деньги  до
единой драхмы,  если  бы торговец  не  удержал двадцать  пять  сотен на  том
основании, что  за  несколько лет до  того Ирод  выманил их  у него обманом.
Честный вольноотпущенник боялся, что  Ирод будет  сердиться,  но тот  только
рассмеялся и сказал:
     -- Я  рассчитывал, что  эти двадцать  пять сотен  помогут мне  получить
двадцать тысяч. Если  бы старый сквалыга не  думал,  что  обвел  меня вокруг
пальца, покрыв моей распиской этот прежний долг, ему бы никогда  и в  голову
не пришло снова одалживать  мне деньги, ведь  он не может не знать, в  каких
стесненных обстоятельствах я сейчас нахожусь.
     Ирод  устроил грандиозный  пир для  своих  соотечественников,  а  затем
направился со  всеми предосторожностями в порт Антедон, поблизости от города
филистимлян  Газы,  где  побережье  поворачивает на запад, по направлению  к
Египту. Здесь на борту небольшого торгового судна, которое было зафрахтовано
в Антиохии, его уже ждали переодетые в чужое платье  Киприда с детьми: судно
это должно было отвезти  всех их  в Италию через Египет и Сицилию. Не успело
столь счастливо воссоединившееся семейство обменяться пылкими приветствиями,
как у борта появилась шлюпка с тремя римскими солдатами и сержантом, в руках
которого был ордер на арест Ирода за неуплату в императорскую казну  долга в
двенадцать тысяч золотых. Ордер был подписан местным военным губернатором.
     Ирод прочитал бумаги и сказал, обращаясь к Киприде:
     -- Я считаю это прекрасным  предзнаменованием.  Казначей  сократил  мой
долг с сорока тысяч золотых до каких-то двенадцати. Когда мы вернемся в Рим,
я дам в его  честь роскошный пир.  Конечно, пока  я был на Востоке, я сделал
для него  немало, но  двадцать восемь  тысяч  золотых более чем  достаточное
воздаяние.
     Тут сержант прервал его:
     -- Простите,  ваша светлость, но ни о каких пирах  в Риме не может идти
речь, пока вы не повидаетесь с  военным губернатором по  поводу этого долга.
Он отдал приказ не  выпускать из  гавани ваше судно, если вы не вернете долг
до последней монеты.
     Ирод:
     -- Разумеется, я верну  его. У  меня это  просто выскочило  из  головы.
Такой пустяк. Возвращайтесь на берег и скажите его превосходительству, что я
всецело к его услугам, но его любезное напоминание о моем долге в казну было
сделано в  не  совсем  удобный момент.  Я  только что  встретился  со  своей
преданной женой,  ее светлостью Кипридой, с которой мы были в разлуке больше
шести недель. Вы женаты, сержант? Тогда вы должны понять, как  горячо мы оба
хотим остаться  наедине. Если  вы не доверяете мне, можете оставить на борту
двух солдат в качестве стражи. Подплывайте к нам часа через три-четыре, и мы
будем готовы высадиться на берег. А это залог моей благодарности.
     И он дал сержанту  сотню драхм, после чего оставив на судне стражу, тот
вернулся  на  берег без  дальнейших  возражений. Часа  через  два  наступили
сумерки,  и Ирод велел отдать швартовы  и выйти  в открытое  море. Он сделал
вид, будто судно направляется на север, в Малую Азию, но вскоре изменил курс
и повернул  на юго-запад. Он решил  все же  зайти в Александрию  и  попытать
счастья у тамошних евреев.
     Солдат, которых  команда позвала играть в  кости, неожиданно  схватили,
связали и сунули в  рот кляп, но как  только Ирод убедился,  что за ними нет
погони,  он приказал их освободить и сказал, что, если они будут вести  себя
разумно, он  высадит их  на  берег,  когда  они  подплывут к Александрии. Он
поставил им только одно условие: в течение нескольких  дней по  прибытии они
должны  делать вид, будто они -- его личный эскорт, и обещал за это оплатить
их обратный путь в Антедон. Солдаты  поспешили согласиться, опасаясь, что их
бросят за борт, если они вызовут его недовольство.
     Я  забыл упомянуть,  что выбраться  из Антиохии Киприде  с детьми помог
один пожилой самаритянин, по имени  Сила, преданнейший друг  Ирода  Агриппы.
Это был мрачный человек  плотного телосложения,  с огромной бородой лопатой,
который служил когда-то в кавалерии командиром эскадрона. За  боевые заслуги
во время войны с Парфией он получил два ордена. Ирод несколько раз предлагал
сделать его  римским гражданином, но Сила отказывался  от  этой чести на том
основании, что ему придется тогда сбрить бороду, поскольку в Риме  они  не в
моде,  а  на это он не пойдет  ни за что  на свете.  Сила вечно  давал Ироду
разумные  советы,  которым  тот не  следовал,  а  когда  у  Ирода  возникали
затруднения, обычно заявлял: "Что  я тебе говорил? Надо было  слушать меня".
Он  гордился тем, что "режет правду-матку" и был, увы, абсолютно незнаком  с
тактом. Но Ирод терпел  его,  так как знал, что может  рассчитывать  на  его
помощь   при  любых,   самых  тяжелых   обстоятельствах.  Сила  единственный
сопровождал  его во время первого побега  в Идумею; если бы не он,  Ироду  с
семьей  не удалось бы спастись  бегством из  Тира после  ссоры с  Антипой. В
Антиохии  тот  же  Сила  достал  Ироду  одежду,  чтобы  он  мог скрыться  от
кредиторов, не говоря уж о том, что взял под свою защиту Киприду с  детьми и
нашел для них судно. Когда положение вещей было действительно тяжелым,  Сила
оживлялся и  показывал себя с самой лучшей  стороны, так как  знал, что Ирод
нуждается в  нем и у него будет  возможность сказать: "Я  полностью  в твоем
распоряжении,  Ирод Агриппа, мой любимейший друг,  если мне  будет позволено
так тебя назвать. Но если бы  ты последовал моему совету, всего этого просто
не случилось  бы". В пору  благоденствия  он делался все  мрачней и мрачней,
казалось, он с  сожалением  вспоминает прошлые  черные дни нищеты и позора и
чуть ли не призывает их  обратно,  предупреждая Ирода, что тот погубит себя,
если  не  изменит  свой  образ действий  (каков бы он ни был). Однако сейчас
обстоятельства  были  настолько  плохи,  что  Сила  находился  в  прекрасном
настроении.  Он  шутил  с матросами и  рассказывал  детям долгие  запутанные
истории  о  своих  военных  приключениях.  Киприда, которая обычно с  трудом
терпела его -- он  очень  ее утомлял,-- устыдилась  своей  антипатии к этому
другу с золотым сердцем.
     -- Мне привили  свойственное  евреям предубеждение  против самаритян,--
сказала она Силе,-- ты  должен простить, что  мне  понадобилось столько лет,
чтобы его преодолеть.
     -- Я тоже должен попросить прощенья,--  ответил Сила,--  я имею в  виду
мой резкий язык. Но уж  такая у меня  натура. Я  позволю себе  сказать, что,
будь  твои  еврейские  друзья  и  родственники  и  прочие  евреи чуть  менее
правоверными и  чуть более милосердными, они бы скорее пришлись мне по душе.
Один из  моих родичей ехал однажды по делу из Иерусалима  в Иерихон и увидел
на  обочине дороги лежащего под палящим солнцем голого еврея. На того напали
разбойники.  Мой  родич промыл и  перевязал, как  мог,  его раны, посадил на
своего  осла и отвез  в ближайшую гостиницу, где заплатил вперед  за жилье и
еду -- на этом настаивал хозяин,-- а затем заехал за ним на обратном пути из
Иерихона и помог добраться домой. Он не сделал ничего особенного, это у нас,
самаритян, в крови. Для него это был обычный поступок. Но что  забавно: трое
или четверо  зажиточных евреев -- один из  них священник,-- которых встретил
по пути мой родич до того еще, как натолкнулся на раненого, несомненно, тоже
видели  его  на  обочине,  но,  поскольку  они  не были  с  ним  в  родстве,
предоставили ему умирать и проехали мимо,  хотя он жалостно стонал и молил о
помощи. Хозяин гостиницы тоже был  еврей. Он сказал моему родичу, что вполне
понимает нежелание путников оказать помощь раненому: если бы  он умер у  них
на  руках, они,  дотронувшись  до  трупа,  стали  бы,  согласно  их  закону,
нечистыми,  что причинило бы  много неудобств  им самим  и их родственникам.
Священник,   объяснил   хозяин,  возможно  направлялся   на   поклонение   в
иерусалимский храм, ему особенно  опасно было оскверниться. Что  ж, я, слава
богу,  самаритянин, у меня что на  уме,  то и на языке. Я режу правду-матку.
Я...
     Но тут Ирод прервал его.
     --  Ты  не  находишь, моя дорогая Киприда,  что это весьма поучительная
история. Ведь если бы этот бедняга был  самаритянином, разбойники  и грабить
бы его не стали: у него не было бы и драхмы при себе,
     В Александрии Ирод в сопровождении  Киприды,  детей и двух солдат сразу
же направился в  главному судье тамошней еврейской колонии -- алабарху,  как
его здесь называют. Алабарх отвечал  перед губернатором  Египта за примерное
поведение  своих  единоверцев.  Он должен  был  следить  за  тем, чтобы  они
регулярно платили  налоги, не  устраивали на улицах  потасовок с  греками  и
вообще никак не нарушали  общественного  порядка.  Ирод учтиво приветствовал
алабарха и тут  же попросил дать ему  взаймы шесть тысяч золотых, обещая  за
это  пустить   в  ход  свое   влияние  при   дворе  императора  в  интересах
александрийских евреев. Он  сказал, что император Тиберий прислал ему письмо
с просьбой немедленно приехать  в  Рим,  чтобы  помочь  советом относительно
положения дел на Ближнем Востоке, в результате чего он спешно  покинул Эдом,
где гостил у  своих родичей, и не смог взять с собой  достаточно  денег  для
дорожных  расходов. Римские телохранители были в  глазах алабарха достаточно
веским доказательством истинности слов  Ирода, он решил, что и правда совсем
неплохо иметь  в  Риме влиятельного покровителя. Незадолго до  того в городе
были  беспорядки   и  зачинщиками  выступили  евреи,  нанеся  немалый  ущерб
недвижимой собственности  греков. У  Тиберия могло возникнуть желание лишить
александрийских евреев части их весьма значительных привилегий.
     Алабарх  Александр  был старым другом  нашей семьи. Много лет  назад он
подвизался в качестве управляющего земельной собственностью, завещанной моей
матери  дедом Марком  Антонием,  унаследовать  которую  мой  дед  Август  ей
разрешил ради моей бабки Октавии, хотя большую часть остальных завещательных
отказов  объявил  недействительными. Когда мать выходила замуж за отца,  это
имущество было принесено  в семью  в качестве ее приданого, а затем передано
моей сестре Ливилле, когда она выходила  за сына Тиберия --  Кастора. Однако
Ливилла довольно скоро его продала, поскольку привыкла жить на  широкую ногу
и нуждалась  в деньгах, так что алабарху  нечем было больше управлять. После
этого  переписка между ним и моей  семьей постепенно прекратилась,  и,  хотя
мать использовала свое влияние на Тиберия, чтобы добиться для алабарха  того
высокого  поста, который  он теперь  занимал,  и у него  не  было  оснований
думать, будто он утратил ее благоволение, все же он не представлял, до какой
степени  может  положиться  на  ее  поддержку,  если  окажется замешанным  в
каких-нибудь политических беспорядках. Он знал, что  прежде Ирод был близким
другом нашей семьи, и охотно  ссудил бы ему деньги, если бы  был уверен, что
мы по-прежнему в  хороших отношениях, но вот уверенности в этом  у него  как
раз и не было. Он спросил Ирода, как поживает моя мать, и тот, предвидя этот
вопрос  и  будучи  достаточно умен,  чтобы  первым  не  упоминать ее  имени,
ответил, что, судя по ее последнему письму, она находится в полном здравии и
прекрасном  настроении. У  него оказалось  при себе  --  конечно, совершенно
случайно -- ее теплое письмо, написанное перед тем, как он покинул Антиохию,
в котором  была  целая куча домашних новостей. Ирод протянул его алабарху, и
оно  произвело  на  того  еще  большее  впечатление,  чем телохранители.  Но
завершалось письмо надеждой, что Ирод наконец занялся полезной деятельностью
под началом ее уважаемого друга Флакка, а алабарх незадолго перед тем слышал
от друзей в  Антиохии, будто  Ирод и  Флакк  поссорились,  к  тому  же  было
вопросом, действительно ли Тиберий прислал Ироду  приглашение, ведь Ирод его
не показал.  Поэтому алабарх никак  не мог решить,  давать Ироду деньги  или
нет.  Все  же он  надумал  уже их  дать,  но  тут  один  из  солдат, немного
понимавший по-еврейски, сказал:
     -- Пожалуй мне  восемь золотых, алабарх, и  я сэкономлю для тебя восемь
тысяч.
     -- Что ты имеешь в виду, солдат? -- спросил алабарх.
     -- То, что этот  человек -- мошенник, который скрывается от правосудия.
Мы не  телохранители его, он нас похитил. Есть  императорский  ордер на  его
арест,  так как он набрал в  Риме в  долг  огромные деньги из  императорской
казны.
     Спасла положение Киприда, бросившись со слезами к ногам алабарха:
     -- Ради вашей  старинной  дружбы  с моим отцом  Фазаэлем пожалей меня и
моих детей. Не обрекай нас на нищету и гибель. Мой дорогой  муж не  совершал
никакого мошенничества. То, что он тебе сказал, соответствует  истине, хотя,
возможно, он несколько приукрасил подробности. Мы действительно находимся на
пути в  Рим и благодаря недавним политическим переменам полны самых радужных
надежд;   если  ты  сейчас  дашь  нам  денег,  чтобы  помочь  выбраться   из
затруднений, бог наших предков воздаст тебе сторицей. Долг,  из-за  которого
моего дорогого Ирода чуть было не арестовали, наследие его беспечной юности.
Как только  он прибудет  в Рим, он найдет достойный  способ его  вернуть. Но
если  он попадет в  руки врагов, которые у него есть в Сирии, это погубит не
только его самого, но и наших детей и меня.
     Алабарх обратился к Киприде, чья верность мужу в тяжелую годину чуть не
вызвала слезы у него на глазах, и предусмотрительно, хотя и ласково спросил:
     -- Твой муж соблюдает закон?
     Ирод увидел, что Киприда заколебалась, и ответил вместо нее:
     -- Не забывай, достопочтенный алабарх, что по рождению я идумей. Смешно
требовать от идумея того же, что  от еврея. Евреи и идумей -- кровные братья
благодаря нашему общему предку патриарху Исааку; но  прежде  чем поздравлять
себя с тем, что евреи -- избранный  Богом народ, неплохо бы вспомнить о том,
как  Иаков,  прародитель   евреев,  обманом   лишил   права  первородства  и
благословения отца своего  младшего  брата  Исава,  прародителя  идумеев. Не
спрашивай с меня слишком много, алабарх. Прояви больше сострадания к идумею,
попавшему  из-за расточительности  в беду, чем  Иаков, не  то, клянусь Живым
Богом, первая же ложка красной  чечевичной похлебки,  которую ты  положишь в
рот, застрянет у тебя в горле. Мы потеряли из-за вас право первородства, а с
ним  и  особую милость  Бога,  но в  ответ  хотим видеть  хотя бы  такое  же
сердечное  благородство,  которое  сами неизменно  выказываем  другим людям.
Вспомни о великодушии Исава: когда он случайно встретил Иакова в Пенуэле, он
ведь не убил его.
     -- Но  соблюдаешь ты закон  или  нет? --  спросил  алабарх,  пораженный
пылом, с каким говорил Ирод;  оспаривать приведенные им исторические примеры
алабарх не мог.
     --  Я  сделал  обрезание,  мои дети  тоже,  я и  все в моем доме всегда
старались соблюдать закон, открытый  Богом вашему  предку  Моисею, настолько
строго, насколько это возможно находясь в Риме и насколько это позволяло нам
наше духовное несовершенство, ведь мы -- идумеи.
     --  Нельзя совместить  несовместимое,-- упрямо сказал алабарх.-- Или ты
соблюдаешь закон, или нарушаешь его.
     -- Однако я читал, что Господь разрешил однажды  Нааману, обращенному в
иудейство  сирийцу,   молиться   в  храме   Риммона   рядом   с  царем,  его
властелином,--  возразил Ирод.-- А Нааман оказался верным другом евреям,  не
так ли?
     Наконец алабарх сказал Ироду:
     --  Если я ссужу тебе эти  деньги, ты поклянешься именем Бога -- вечная
Ему слава! -- соблюдать закон, насколько это от тебя зависит, и  любить  Его
народ и никогда не погрешить против Него по злому умыслу или по оплошности.
     -- Клянусь  Его  Священным  Именем,-- ответил  Ирод,-- и пусть жена моя
Киприда  и дети станут свидетелями того,  что с этого мгновения я буду чтить
Его всеми силами  моей  души и  стану любить  и защищать Его Народ.  А  если
когда-нибудь  я  по  жестокости  сердца  допущу  святотатство, пусть  черви,
пожиравшие  заживо  плоть  моего деда Ирода  Великого, станут пожирать  меня
самого, пока не сожрут без остатка.
     Так  вот  Ирод получил  взаймы. Как  говорил он мне впоследствии: "Я бы
поклялся в чем  угодно, лишь бы выцарапать эти  деньги. Я был  в безвыходном
положении".
     Но  алабарх  поставил  еще  два условия. Первое заключалось  в том, что
Ироду  давалась сумма серебром, равная четырем тысячам  золотых, а остальные
деньги  он должен  был получить по прибытии в  Италию. Алабарх все еще не до
конца   верил  Ироду.  Тому  могло  вдруг  прийти  в  голову,  взяв  деньги,
отправиться в Марокко или  Аравию. Согласно второму условию,  Киприда должна
была  отвезти  детей   в   Иерусалим,  чтобы  они  получили  соответствующее
воспитание  под руководством первосвященника, брата алабарха. Ирод и Киприда
согласились  на это с  большой радостью  --  им было  известно, что ни  один
миловидный мальчик, ни одна хорошенькая девочка из высшего  общества Рима не
могли  избежать  противоестественных  притязаний  Тиберия.  (У  моего  друга
Вителлия, к примеру, забрали сына на Капри под предлогом, что он получит там
широкое общее образование, и поместили среди мерзких спинтриев; в результате
его натура была искалечена. Всю жизнь его не называли иначе, чем "спинтрий",
и  я не знаю худшего человека, чем  он.)  Поэтому было  решено,  что Киприда
присоединится к Ироду в Риме после того, как устроит детей в Иерусалиме.
     Заехать в Александрию, чтобы попросить в долг  денег  у алабарха, Ирода
заставили слухи  о падении Сеяна, привезенные вольноотпущенником из Сирии. В
Александрии они были полностью  подтверждены.  Сеян в течение многих лет был
главным советником Тиберия и  пользовался его  полным доверием, но вступил в
заговор  с моей  сестрой  Ливиллой  с целью  убить его и захватить  престол.
Раскрыла   заговор  моя  мать;  с  помощью  моего   племянника  Калигулы   и
безжалостного негодяя Макрона Тиберию скоро удалось призвать Сеяна к ответу.
Обнаружилось, что Ливилла  за семь лет до того отравила своего мужа Кастора,
и  что Кастор вовсе  не был, как утверждал  Сеян, предателем  по отношению к
отцу. Поэтому повеление Тиберия, строго-настрого запретившего бывшим друзьям
Кастора  являться  ему  на  глаза,  можно  было  считать недействительным, а
покровительство моей матери  сделалось еще более ценным, чем прежде. Если бы
не все это, Ирод не стал  бы тратить время и поступаться своим достоинством,
пытаясь  взять  взаймы  у  алабарха. Евреи  не  скупятся на  деньги,  но они
осторожны  и  делают  все с  оглядкой.  Они  дают в долг  своим  бедствующим
соотечественникам, если те попали в беду не  по собственной вине,  причем не
берут процентов, так  как  это запрещено их законом, и единственной наградой
им служит сознание,  что  они совершили добродетельный  поступок.  Но они не
дадут ничего человеку другой веры, даже если он будет умирать от голода, тем
более еврею, покинувшему,  как они  говорят, "духовное  стадо"  и следующему
чуждым  обычаям  других  стран,  если  у них нет  твердой  гарантии,  что их
щедрость принесет им немалую выгоду.

        ГЛАВА III
     Мы  с матерью не подозревали о  том, что Ирод  вернулся в Италию,  пока
однажды  не  получили нацарапанную наспех  записку, где  говорилось,  что он
скоро к нам прибудет, и туманно  прибавлялось, что он рассчитывает  на  нашу
помощь, так как из той критической ситуации, в какую он попал, одному ему не
выбраться.
     -- Деньги -- вот что ему нужно,-- сказал я матери,<b>-- и ответ один: их у
нас нет.
     И действительно, в это время мы никак не могли бросать деньги на ветер,
как я уже объяснял в предыдущей книге. Но мать сказала:
     --  Как не стыдно  так  говорить,  Клавдий.  Но ты  всегда  был грубый,
невоспитанный человек. Если  у Ирода затруднения и он  нуждается  в деньгах,
разумеется, мы должны раздобыть их так или иначе; это мой долг перед памятью
его  матери  Береники. Несмотря  на ее диковинные религиозные обычаи,  милая
Береника   была  одной  из  самых  лучших  моих  подруг.  К  тому  же  такая
великолепная хозяйка!
     Мать не видела Ирода  около семи лет  и очень  по  нему соскучилась. Он
считал своим долгом регулярно ей писать,  сообщая по  очереди обо всех своих
невзгодах,  причем   так  забавно,  что  передряги   эти   казались   скорее
восхитительными  приключениями, вроде тех,  о  каких мы читаем  в  греческих
сборниках,  чем  настоящими  неприятностями.  Пожалуй,  самым  веселым  было
письмо, присланное из Идумеи вскоре после того, как Ирод покинул Рим, где он
писал  о  том,  как  его милая, прелестная  глупенькая женушка помешала  ему
прыгнуть с парапета башни. "Она была права,--  кончал он письмо.-- Башня эта
--  исключительно высокая". Последнее письмо,  тоже  написанное в Эдоме в то
время, как Ирод ожидал деньги из Акры, было в таком же духе. Он рассказывал,
как ему было стыдно украсть у купца из Персии его верблюда,--  надо же пасть
так низко. Однако, продолжал Ирод, стыд вскоре уступил место чувству, что он
совершил весьма добродетельный  поступок, оказав  персианину  исключительную
услугу, так как  животное  оказалось вместилищем семи злых духов,  один хуже
другого. У купца,  должно быть, камень с  души  свалился, когда, проснувшись
однажды утром,  он обнаружил, что принадлежащий ему верблюд  исчез  вместе с
седлом, уздечкой и прочими принадлежностями. Переход через сирийскую пустыню
был  ужасен:  стоило  им оказаться  у  высохшего русла или  в  узком ущелье,
верблюд чего только  не вытворял, чтобы убить  седока, даже  подкрадывался к
нему  ночью  с намерением  затоптать  его  во  сне. В  следующем письме,  из
Александрии, Ирод писал, что в  Эдоме  отпустил это чудовище на свободу,  но
оно,  бросая  злобные  взгляды,  преследовало  его всю  дорогу до побережья.
"Клянусь  тебе,   благороднейшая  и  высокоученейшая  госпожа  Антония,  мой
старинный друг  и щедрая  благодетельница,  что  я ускользнул в  Антедоне от
губернатора  не столько из  боязни кредиторов,  сколько  от ужаса перед этим
жутким верблюдом. Не сомневаюсь, что  он настоял  бы на том, чтобы разделить
со  мной тюремную  камеру,  если  бы  я  согласился на арест". В  письме был
постскриптум:  "Мои родичи  в  Идумее были на редкость гостеприимны, но я не
могу допустить,  чтобы у тебя создалось впечатление, будто они входили  ради
нас в расходы. Они бережливы до  такой степени, что надевают чистое  белье в
трех случаях в жизни: когда женятся, когда умирают и когда захватывают чужой
караван,  ведь тогда белье достается  им даром. Во  всей Идумее не  найти ни
одного    сукновала".   Ирод,   естественно,    истолковал   ссору,   вернее
недоразумение, как он это назвал, с Флакком самым выгодным для себя образом.
Он винил себя за  неосмотрительность,  всячески расхваливал Флакка  за  его,
пожалуй  даже слишком высокое, если это возможно, чувство чести -- оно  было
настолько высоко, что жители провинции просто не в  силах были его оценить и
считали своего губернатора чудаком.
     Теперь Ирод рассказал нам о  том, что было пропущено  в его письмах, не
скрывая ничего, или почти ничего: он знал, что это -- самое  разумное, когда
имеешь дело с  моей  матерью. Наибольшее удовольствие --  хотя  мать сделала
вид,  что возмущена,-- ей  доставила история  о  том, как Ирод похитил  двух
римских СОлдат  и с их помощью  пытался  провести  алабарха. Он также описал
ужасный шторм, настигший их на  обратном пути из Александрии, когда, как  он
сказал, все,  кто  был на борту, пять дней и пять ночей лежали в лежку из-за
морской  болезни. Капитан только и знал, что рыдал и  молился, поэтому Ироду
пришлось в одиночку вести корабль.
     Затем он продолжал:
     --  Когда, стоя на  баке нашего величавого судна, переставшего  наконец
качаться на волнах, я,  не слушая благодарностей  и восхвалений оправившейся
команды, увидел перед  собой  сверкающую гладь  залива,  прекрасные  храмы и
виллы на его берегах и громадный, как башня, Везувий, над вершиной  которого
подымался, словно  над домашним очагом, легкий дымок,-- признаться, я не мог
сдержать слезы.  Я понял,  что вернулся домой, на  мою первую, дорогую моему
сердцу родину. Я подумал обо всех любимых друзьях, с  которыми так долго был
в разлуке, в  особенности о тебе, самая сведущая,  прекрасная и  благородная
Антония... о тебе тоже, Клавдий, само собой... и о  том, с какой радостью мы
увидимся  вновь.  Но сперва, разумеется,  я  должен  был  обосноваться,  как
приличествует моему  положению.  Мне  не  пристало  являться к вам на  порог
подобно нищему или бедному просителю-клиенту, пришедшему к своему патрону.
     Как только  мы пристали к берегу  и я получил деньги  по чеку,  который
алабарх  выписал  на  один  из  местных  банков,  я  сразу  отправил  письмо
императору на  Капри с  просьбой оказать  мне честь принять меня. Он  весьма
любезно ответил,  что рад  слышать  о  моем  благополучном  возвращении и  с
удовольствием повидается  со мной; на  следующий день  между нами состоялась
весьма  обнадеживающая  беседа.  Должен  с  прискорбием  признаться,  что  я
чувствовал  себя  вынужденным  --  император  сперва  был  в  очень  мрачном
настроении  -- позабавить  его некоторыми азиатскими историями,  которые  я,
естественно, не могу здесь повторить, чтобы не оскорбить вашу скромность. Но
вы  сами  знаете  нашего  императора:  у  него  оригинальный  ум  и  широкие
разносторонние  вкусы.  Ну так  вот, когда я рассказал ему особенно типичную
историю в таком духе, он проговорил: "Ирод, ты мне по душе. Я хочу назначить
тебя  на очень ответственный пост -- воспитателем  моего единственного внука
Тиберия Гемелла, который живет здесь  при мне. Ты не откажешь мне  в этом --
ведь ты был  близким другом его покойного отца,  и я  надеюсь, что мальчик к
тебе  привяжется. К сожалению, ребенок он  замкнутый и угрюмый, и  ему очень
нужен такой друг, с открытым сердцем, как ты, чтобы служить ему образцом".
     Я остался во дворце на ночь, и к утру  нас было уже не разлить водой --
император нарушил предписание врачей  и пил  со мной наравне.  Я  решил, что
наконец-то фортуна улыбнулась мне, но тут внезапно тот единственный волосок,
на  котором столько лет висел  дамоклов меч  над моей  злосчастной  головой,
умудрился лопнуть. Императору передали письмо  из  Антедона от этого  идиота
губернатора,  где тот сообщал, что предъявил  мне ордер на арест за неуплату
двенадцати  тысяч  золотых,  взятых  в  долг  в  императорской казне,  но  я
хитростью сумел уйти от правосудия, захватив двух его солдат, которые еще не
вернулись и, возможно,  умерщвлены.  Я заверил императора в том, что солдаты
живы и невредимы, что они спрятались у меня на судне без моего ведома, желая
проехать  "зайцами",  и что  мне не  предъявляли  никакого  ордера на арест.
Возможно, солдат послали  ко мне с этим ордером, сказал я,  но они предпочли
увеселительную поездку в Египет. Во всяком случае, мы  нашли  их в  трюме на
полпути  в Александрию.  Я  заверил  императора,  что,  как  только  мы туда
прибыли, я вернул солдат в Антедон, чтобы они были примерно наказаны.
     -- Ирод Агриппа,-- сурово сказала мать,-- это была преднамеренная ложь.
Мне за тебя стыдно.
     -- Но не так стыдно, как мне  самому, дорогая госпожа Антония,-- сказал
Ирод.-- Сколько раз ты говорила мне, что честность -- лучшая политика. Но на
Востоке  все  лгут, и, естественно, ты и сам  не  принимаешь на  веру девять
десятых  того, что слышишь, и рассчитываешь, что твои собеседники  поступают
так  же.  Я  на  миг  забыл, что нахожусь в  стране,  где хотя  бы чуть-чуть
отклониться от истины считается бесчестным.
     -- Император поверил тебе? -- поинтересовался я.
     -- От  всего сердца надеюсь, что да,-- сказал Ирод.-- Он  спросил меня:
"А как же с долгом?" Я сказал  ему,  что речь идет о  ссуде, предоставленной
мне в императорской казне согласно всем правилам и под  хорошее обеспечение,
и  если  действительно был выдан  ордер на мой арест за  неуплату долга, это
дело  рук предателя  Сеяна.  Я  немедленно поговорю с казначеем и решу  этот
вопрос.  Но император сказал:  "Ирод,  если долг не будет выплачен в течение
недели, я  не сделаю тебя наставником своего внука".  Вы  же знаете, как  он
строг, когда  речь  идет  об императорской  казне. Я  сказал таким небрежным
тоном, каким только мог, что, разумеется, верну  деньги в ближайшие три дня,
но  я  уехал  от  него  с тяжелым  сердцем  и  сразу  же  написал  тебе, моя
великодушная покровительница, в надежде, что, может быть...
     Мать сказала снова:
     --  С  твоей  стороны  было  очень  дурно, Ирод  Агриппа,  лгать в лицо
императору.
     --  О, я знаю это, конечно, знаю,-- проговорил Ирод, изображая глубокое
раскаяние.--  Если  бы ты была  на  моем  месте,  ты бы, несомненно, сказала
правду,  но  мне не хватило мужества. И, как  я уже говорил, эти семь лет на
Востоке, вдали от тебя, притупили мое нравственное чувство.
     -- Клавдий,-- обратилась  ко мне мать с внезапной решительностью,-- как
нам достать двенадцать тысяч золотых за короткий срок? Как насчет  письма от
Аристобула, которое пришло сегодня утром?
     По  забавному  стечению  обстоятельств,  в то  самое  утро я получил от
Аристобула письмо, где он  просил  меня  поместить  его  деньги в  земельную
собственность,--  из-за  нехватки звонкой  монеты земля  в то  время  сильно
подешевела,-- и вложил в письмо банковский чек на десять тысяч золотых. Мать
рассказала об этом Ироду.
     -- Аристобул? -- вскричал Ирод.-- Как, ради всего святого, он умудрился
набрать десять тысяч золотых? Видно, этот  беспринципный тип  воспользовался
своим влиянием на Флакка, чтобы брать взятки с местных жителей.
     -- В таком  случае,-- сказала мать,--  я считаю, что он поступил  очень
некрасиво  по отношению  к  тебе,  сказав моему  другу  Флакку, будто жители
Дамаска прислали  тебе дары за то, что ты  успешно  отстаивал их права. Я не
ожидала этого от  Аристобула. Пожалуй,  будет только  справедливо,  если  мы
дадим тебе в долг -- на время, только на время, имей это в виду, Ирод -- эти
десять  тысяч,  чтобы  ты  снова  встал  на  ноги.  Остальные две тысячи нам
нетрудно достать, да, Клавдий?
     -- Ты забываешь, матушка, что у  Ирода есть восемь тысяч, полученных от
алабарха.  Конечно, если он их еще  не растратил.  Он будет куда богаче нас,
если мы доверим ему деньги Аристобула.
     Я  предупредил  Ирода,  что он должен, чего бы  это ни стоило,  вернуть
ссуду не позже, чем через три месяца<i>,</i>  иначе  меня обвинят в обмане и  уж во
всяком  случае  в нарушении моих обязанностей доверенного лица. Помочь Ироду
таким способом было  все  же лучше, чем закладывать наш  дом  на Палатинском
холме,--  а  как  иначе мы  могли раздобыть  деньги?  Однако  все неожиданно
обернулось  наилучшим  образом.  Как только  Ирод  вернул  двенадцать  тысяч
золотом в императорскую казну, он был назначен наставником Гемелла, и за два
дня  до того, как подошел срок возврата денег Аристобула, не только выплатил
мне  долг до последней монеты,  но и отдал  взятые  у нас  давным-давно пять
тысяч, которые  мы и не надеялись увидеть. А  дело  было просто: в  качестве
наставника  Гемелла  Ирод,  помимо  своей воли,  проводил  много  времени  в
обществе  Калигулы,  которого   семидесятипятилетний   Тиберий   усыновил  и
предполагал  сделать  своим наследником. Тиберий давал  Калигуле  очень мало
наличных денег, и Ирод, завоевав  доверие  юноши роскошными пирами, богатыми
подарками и прочим в  таком  духе,  стал под  большим  секретом брать от его
имени  взаймы  крупные суммы у богатых людей, желавших снискать расположение
будущего императора. Все полагали, что Тиберию недолго  осталось жить. Когда
в деловых  кругах  узнали, каким  доверием Калигула  облек Ирода, тому стало
легко просить о ссудах и  от своего имени тоже. Вопрос о его прошлых долгах,
сделанных  за  семь  лет  до  того,  уладился  сам собой  из-за  смерти  его
кредиторов, так как ряды богатых людей сильно поредели в результате судебных
расследований  о  государственной  измене, которые  велись под  руководством
Сеяна;  тот  же  пагубный  процесс  шел при его  преемнике  Макроне.  Насчет
оставшихся долгов  Ирод  был  спокоен:  кто осмелится  преследовать  по суду
человека, который в такой милости при дворе, как он.  Деньги, которые он мне
вернул,  были  частью  сорока тысяч золотых, которые  Ирод получил взаймы  у
вольноотпущенника  Тиберия;  в  свое  время, еще  рабом,  тот  был  в  числе
тюремщиков старшего  брата  Калигулы  Друза, заморенного  голодом в подвалах
дворца.  После освобождения  он невероятно разбогател,  торгуя  рабами -- он
скупал  больных  рабов по  дешевке  и  приводил  их  в  прекрасную  форму  в
собственной  больнице,-- и теперь опасался,  что, став императором, Калигула
отомстит  ему  за  жестокое обращение  с Друзом; а  Ирод обещал, что смягчит
сердце Калигулы.
     Так  что  звезда  Ирода с  каждым днем  становилась ярче,  и он  уладил
кое-какие дела на Востоке к полному  своему  удовлетворению.  К примеру,  он
написал друзьям  в Эдом  и  Иудею --  а  всякий, кто теперь получал  от него
дружеское письмо, был этим  весьма польщен -- и  спросил,  не могут  ли  они
снабдить его подробными сведениями о плохом управлении губернатора,  который
пытался   арестовать  его  в   Антедоне.  Таким  образом  он  собрал  вполне
внушительное количество фактов, которые объединил в  письме, посланном якобы
влиятельными  гражданами  Антедона,  и  препроводил его на Капри. Губернатор
потерял свое место. Долг  торговцу  зерном из Акры Ирод отдал, высчитав пять
тысяч  драхм  --  в  два  раза   больше   того   количества,   которое  было
противозаконно  удержано из суммы,  присланной ему в Идумею, заявив, что как
раз столько торговец зерном несколько лет назад одолжил  у госпожи Киприды и
не вернул  ей. Что  касается  Флакка, Ирод не  собирался, ради  моей матери,
сводить  с ним счеты, а вскоре Флакк умер. Аристобула он  решил  великодушно
простить, зная, что тот испытывает не только  стыд, но  и досаду  на  самого
себя,  так непредусмотрительно вызвав вражду  брата,  ставшего  теперь столь
могущественным.  Аристобул  мог  быть  весьма  полезным,  надо  было  только
обломать ему рога. Ирод расквитался также с Понтием Пилатом, отдавшим в свое
время  приказ  о  его  аресте  в Антедоне, подучив  своих  друзей  в Самарии
выразить протест новому губернатору  Сирии, моему  другу Вителлию, по поводу
грубых  методов,  которыми  действовал  Понтий   Пилат  во   время  недавних
гражданских беспорядков, а  также обвинить его в  том, что он берет  взятки.
Пилат был вызван в Рим, чтобы ответить на эти обвинения перед лицом Тиберия.
     Одним ясным  весенним днем, когда  Калигула и Ирод катались в  открытой
коляске в окрестностях Рима, Ирод весело заметил:
     --  Да,  что  ни  говори, а  давным-давно  пора  вручить  старому воину
деревянную рапиру.--  Под  "старым  воином" он подразумевал Тиберия,  а  под
"деревянной рапирой" --  почетный  знак освобождения от дальнейших турниров,
который жаловали на  арене  старым,  потерявшим форму фехтовальщикам.  Затем
Ирод добавил: -- Не прими это за лесть -- хотя, возможно, мои  слова  звучат
именно  так,--  но я на самом деле считаю,  что ты  произведешь  куда лучшее
впечатление на зрителей чем это когда-либо удавалось ему.
     Калигулы  был  в  восторге,  но,  к несчастью, кучер Ирода  услышал его
слова, понял их  смысл  и взял себе  на  заметку. Сознание, что в его власти
погубить хозяина подтолкнуло этого болвана на дерзкие выходки, но до поры до
времени  они проходили  незамеченными. Наконец,  он вздумал украсть у  Ирода
очень красивые вышитые  полости и продать их другому кучеру, хозяин которого
жил  в отдалении от Рима. Он доложил Ироду, что они пришли в негодность, так
как на них попал деготь из бочки, стоявшей на чердаке конюшни, и тот не стал
проверять его слова.  Но  однажды, отправившись  на прогулку  со  всадником,
кучер которого купил  его полости, Ирод обнаружил их на собственных коленях.
Кража  была раскрыта, однако кучер всадника  вовремя  предупредил вора и тот
сразу скрылся,  чтобы  избежать наказания. Первоначально  он  намеревался, в
случае, если его разоблачат, заявить Ироду в лицо, что перескажет императору
услышанные им слова. Но когда дошло  до дела, кучер струсил, подумав  вдруг,
как бы Ирод тут же на месте не убил его за шантаж, ведь ему ничего не стоило
раздобыть свидетелей, которые подтвердят, что это была самозащита. Кучер был
одним  из  тех бестолковых людей, без царя  в голове, которые  и сами  из-за
этого попадают в беду, и на других ее навлекают.
     Ирод  знал, где может скрываться кучер и, не подозревая, что поставлено
на карту, попросил городскую стражу арестовать его. Кучера нашли и вызвали в
суд по  обвинению в  краже, но  он заявил,  что, будучи  вольноотпущенником,
имеет  право  обратиться к  императору,  а  не  быть  осужденным без всякого
разбирательства. И добавил:
     --  Я   могу  сообщить  императору  кое-что,   касающееся   его  личной
безопасности. То, что  я слышал однажды, когда  правил  лошадьми на дороге в
Капую.
     Судье  ничего  не оставалось, как отправить его под вооруженным конвоем
на Капри.
     Из  того, что я уже рассказал  вам о характере моего  дяди Тиберия, вы,
вероятно,  догадываетесь, какую  он избрал  линию, когда прочитал  донесение
судьи.  Ему было  ясно,  что кучер  подслушал какие-то  изменнические слова,
произнесенные Иродом, но  предпочел не знать в точности,  какие именно: Ирод
был отнюдь не из тех людей, которые позволяют себе опасные замечания в чужом
присутствии.  Поэтому  Тиберий держал  кучера  за  решеткой, не  вызывая  на
допрос,  а Гемеллу, которому  уже исполнилось десять лет, велел не  спускать
глаз  с  наставника  и сообщать о любом  подозрительном  слове или поступке.
Ирода встревожила  эта проволочка, и  он решил обсудить все с Калигулой. Они
пришли  к заключению, что высказывания  Ирода в  тот день, о котором говорит
кучер,  могут  быть легко  объяснены. И, если  Ирод сам  будет настаивать на
расследовании  дела,  тем скорее  Тиберий  поверит,  что  слова  "деревянная
рапира" были употреблены в  прямом смысле, так  как Ирод  скажет ему,  будто
разговор шел о  Желтых  Ногах -- известном фехтовальщике, недавно ушедшем со
сцены,  с  которым он сравнивал  Калигулу, поздравляя с  тем, как  последний
ловко фехтует.
     Ирод заметил,  что  Гемелл  ведет себя крайне странно:  подслушивает  у
дверей и заходит к нему в комнаты в самое неподходящее время. Было ясно, что
он делает это по приказу Тиберия. Поэтому Ирод снова  приехал к моей матери,
ввел ее в курс дела и настоятельно  просил ходатайствовать перед императором
от его имени о скорейшем слушании  дела, так как Ироду не  терпится примерно
наказать кучера за воровство и неблагодарность  -- Ирод всего за год до того
по  собственному почину отпустил  его  на  свободу.  О намерении кучера  его
уличить упоминать  было не надо. Мать сделала все так, как  просил Ирод. Она
написала Тиберию и  после обычного промедления  получила  ответ. Это  письмо
сейчас  у меня в руках,  и я  могу процитировать его слово в слово. В кои-то
веки Тиберий приступил прямо к делу.
     "Если  этот  кучер  намеревался  облыжно   обвинить  Ирода   Агриппу  в
каких-либо изменнических речах,  чтобы прикрыть собственную вину, то за  это
безрассудство  он  уже  достаточно  наказан,  пробыв  столь  долгий  срок  в
заключении в  моей не очень-то гостеприимной темнице  в Мизене. Я  собирался
отпустить  его,  предупредив,  чтобы  он  никогда  не  обращался ко  мне  за
обжалованием решения суда, если его осудят  за такое чепуховое преступление,
как  кража.  Я  слишком  стар и  слишком  занят,  чтобы  меня беспокоили  по
пустякам.  Но если  по  твоему настоянию я  стану  расследовать это  дело  и
выяснится,  что изменнические слова  были  на  самом  деле произнесены, Ирод
пожалеет  о  своей   настойчивости  --  его  желание  видеть  кучера  сурово
наказанным может повлечь суровое наказание для него самого".
     Письмо это  заставило Ирода еще  упорнее стремиться к тому, чтобы кучер
предстал  перед судом,  причем в его присутствии. Сила, приехавший незадолго
перед тем  в Рим, уговаривал  его  ничего не делать, приводя в подтверждение
своей  правоты  известную пословицу  "от добра добра не ищут" или,  как  еще
говорили в  Риме:  "Не трогай Камарины". (Возле  Камарины, в  Сицилии,  были
ядовитые болота, которые жители города осушили  из гигиенических соображений
и тем самым лишили город  защиты; он  был захвачен и полностью разрушен.) Но
Ирод и  слушать  не желал: последние пять лет  были вполне благополучными, и
Сила  все  больше  ему  докучал. Вскоре Ирод узнал,  что Тиберий, уже  давно
живший на Капри, приказал приготовить к своему приезду виллу в Мизене -- ту,
где Тиберий впоследствии  умер. Ирод сразу же отправился вместе с Гемеллом и
моей  матерью  -- вы помните, что  и Калигула, и Гемелл были ее  внуки  -- в
гости к Калигуле  на его  виллу в Бавлах; Бавлы  находятся  очень близко  от
Мизена на северном  побережье Неаполитанского  залива, так что когда вся  их
компания  прибыла  в Мизен  после приезда  Тиберия, чтобы выразить  ему свое
уважение, это выглядело вполне естественно. Тиберий пригласил их к обеду  на
следующий  же  день. Тюрьма, где томился  кучер, была совсем  близко, и Ирод
уговорил мою  мать попросить  при всех Тиберия, чтобы он тогда  же решил его
вопрос. Я тоже был приглашен на  этот обед, но отклонил приглашение, так как
и мать,  и Тиберий с трудом  переносили мое присутствие. Но  о  том, что там
произошло, я знаю со слов нескольких  очевидцев.  Обед  был превосходный,  с
одним  минусом--слишком мало вина. Тиберий по совету врача  воздерживался от
крепких  напитков,  естественно,  все  присутствующие  из  чувства  такта  и
осторожности  не просили  слуг вновь  наполнить кубок,  опорожнив его, а  те
этого не предлагали. Воздержанность в вине всегда приводила Тиберия в плохое
настроение,  однако  мать  снова храбро  завела разговор о  кучере.  Тиберий
прервал  ее, словно неумышленно переведя разговор на  другую тему,  и она не
стала продолжать, пока  обед не подошел к  концу и  все вышли  в парк, чтобы
прогуляться под деревьями, обрамлявшими здешний скаковой круг: Тиберия несли
в портшезе,  мать, на  редкость  бодрая для своих лет, шла рядом с ним. Мать
сказала:
     -- Тиберий, могу  я поговорить с  тобой насчет этого кучера? Согласись,
его дело давно пора решить и у всех станет легче на сердце,  если ты сегодня
подведешь под  ним  черту раз  и навсегда. Тюрьма  рядом, и  все это  займет
каких-то несколько минут.
     --  Антония,--  сказал  Тиберий,--  я  тебе  уже  намекал, чтобы ты  не
вмешивалась: лучшее враг  хорошего,  но,  если ты настаиваешь,  пусть  будет
по-твоему.--  Затем  он  подозвал Ирода, шедшего  позади  портшеза  вместе с
Калигулой и Гемеллом, и сказал: -- Я намерен допросить сейчас твоего кучера,
Ирод Агриппа, так как на  этом настаивает моя невестка, госпожа Антония, но,
видят боги, я делаю это не по своей воле,-- меня к этому вынуждают.
     Ирод рассыпался в  благодарностях за то, что он снизошел к его просьбе.
Затем  Тиберий велел Макрону, который тоже был здесь,  немедленно привести к
ним кучера.
     Видимо,  накануне  вечером  Тиберий  обменялся с  Гемеллом  несколькими
словами  наедине. (Годом-двумя  позднее Калигула  заставил Гемелла дать  ему
полный отчет об этой беседе.) Тиберий спросил мальчика, может ли он доложить
о чем-нибудь, порочащем его учителя, и тот ответил, что он не слышал от него
никаких изменнических слов и  не заметил никаких изменнических поступков, но
он  мало видел его последние дни,--  Ирод  все  время  проводил  в  обществе
Калигулы и  почти не занимался с  ним, предоставив самому учиться по книгам.
Затем Тиберий спросил Гемелла, не говорили  ли  Ирод и Калигула  между собой
насчет денег? Гемелл постарался припомнить  и  наконец  сказал,  что однажды
Калигула спросил  Ирода, удалось  ли  ему раздобыть  денег у P.O.Т., и  Ирод
сказал: "Я отвечу  тебе  позднее,  кое  у кого уже ушки на макушке". Тиберий
сразу догадался,  что значит "Р.  О. Т.". Без  сомнения, речь шла о деньгах,
взятых Иродом  в долг для Калигулы,  при условии,  что они будут  возвращены
post obitum Tiberii, то есть, после смерти Тиберия. Поэтому Тиберий отпустил
Гемелла,  сказав  ему,  что  все  это мелочи  и  он  вполне удостоверился  в
преданности  Ирода.   А  сам  немедленно   послал   в   тюрьму   доверенного
вольноотпущенника, и тот  от имени императора приказал кучеру  сообщить, что
именно  он   слышал  от   Ирода.  Кучер  повторил  все   слово  в  слово,  и
вольноотпущенник передал это Тиберию.  По размышлении Тиберий вновь отправил
вольноотпущенника  в тюрьму,  чтобы  он научил кучера,  как именно он должен
отвечать  во  время  суда.  Вольноотпущенник  заставил  кучера  заучить  все
наизусть  и дал понять, что, если он  скажет все,  как  надо, его  не только
отпустят на свободу, но и наградят.
     Судебное разбирательство  происходило прямо на  беговом круге.  Тиберий
спросил кучера, признается ли он, что украл полости. Кучер ответил, что ни в
чем  не  виноват,-- Ирод сам  их  ему  подарил,  но  потом  пожалел о  своей
щедрости. Тут Ирод стал громко возмущаться его неблагодарностью и лживостью,
мешая вести допрос, но Тиберий велел ему замолчать и спросил кучера:
     -- Что еще ты можешь сказать в свою защиту?
     Кучер ответил:
     -- Даже если я и украл бы эти полости, чего я  не  делал,  это было  бы
вполне  простительно, потому  что  мой хозяин  --  изменник.  Однажды  днем,
незадолго до  моего ареста, я был на облучке коляски -- мы ехали в Капую. За
спиной  у  меня сидели твой  внук Калигула и мой хозяин  Ирод  Агриппа.  Мой
хозяин сказал: "Хоть бы поскорей наступил день, когда старый воин умрет и ты
будешь признан его наследником! Молодой Гемелл тебе не помеха; отделаться от
него ничего не стоит. Все будут счастливы, и я -- больше всех!"
     Ирод был так поражен этими словами, что в первый момент не знал, как на
них ответить, и лишь твердил: это ложь. Тиберий обратился к Калигуле, и тот,
будучи редким трусом, встревоженно поглядел на Ирода в надежде на подсказку,
но не получил ее и пробормотал,  что если Ирод и произнес такие слова, он их
не слышал: он припоминает эту поездку,  тогда был  очень ветреный день. Если
бы  при нем  кто-нибудь произнес изменнические слова, уж  он,  Калигула,  не
пропустил  бы  их мимо  ушей,  тут же  доложил  об  этом  своему императору.
(Калигула  с легкостью предавал друзей,  если его  собственной жизни грозила
опасность, и всегда восторженно  внимал Тиберию; о нем говорили, что не было
еще  лучшего  раба  у худшего  господина.)  Но тут  Ирод  храбро вмешался  в
разговор:
     -- Если твой сын, сидевший рядом со мной, не слышал изменнических слов,
которые мне  приписываются,-- а уж он  всегда начеку, если пахнет изменой,--
как мог их услышать кучер, сидевший к нам спиной?
     Но Тиберий уже принял решение.
     -- Надеть наручники на  этого  человека,-- бросил он Макрону,  а  затем
носильщикам: -- Пошли.
     Те   двинулись  вперед.  Ирод,  Антония,  Макрон,  Калигула,  Гемелл  и
остальные стояли пораженные на  месте, не  зная,  что предпринять. Макрон не
был  уверен в том, кого именно он должен  был  заключить под стражу, и когда
Тиберий, сделав круг,  снова  вернулся туда, где  все еще стояли  остальные,
Макрон сказал:
     -- Прости меня, цезарь, но кого из этих людей я должен арестовать?
     Тиберий показал на Ирода и сказал:
     -- Вот тот, кого я имел в виду.
     Макрон,  весьма  уважавший  Ирода  и,  возможно, надеявшийся  заставить
Тиберия  изменить  решение,  сделал  вид, будто  не  понимает  его, и  снова
спросил:
     -- Не мог же ты иметь в виду Ирода Агриппу, цезарь?
     -- Именно его и никого другого! -- прорычал Тиберий.
     Ирод выбежал  вперед  и чуть не пал  ниц перед  Тиберием.  На это он не
осмелился, так как знал, что Тиберий не любит, чтобы перед ним пресмыкались,
как перед восточным царьком.  Но он с самым жалостным видом простирал к нему
руки,  уверяя,  что  он  верный подданный  Тиберия и  абсолютно  не способен
допустить  даже мысль  об измене, не то  что сказать об этом.  Он принялся с
жаром  говорить о своей дружбе с покойным сыном Тиберия (ставшим, как и  сам
Ирод, жертвой необоснованных обвинений  в  измене), чью безвозвратную утрату
он  оплакивает  по  сей  день,  и о  том, какую  высокую  честь  оказал  ему
император,  назначив  наставником  своего внука. Но  Тиберий  лишь холодно и
мрачно взглянул на Ирода, как он это умел, и глумливо сказал:
     -- Прибереги свое красноречие до дня суда, мой благородный Сократ, я не
премину его назначить.-- Затем обратился к Макрону: -- Отведи этого человека
в тюрьму. Можешь приковать его на ту же цепь,  на которой сидел этот честный
малый.
     Больше  Ирод  не  вымолвил  ни  слова,  лишь поблагодарил  мать  за  ее
великодушное,   хотя   и  безуспешное   заступничество,   на  его  запястьях
защелкнулись наручники, и Ирода отвели  в  тюрьму.  Здесь, в тесных и душных
камерах,  впроголодь,  на  голом  полу,  содержались  простодушные   римские
граждане, рискнувшие обратиться к императору с  жалобой  на  решение  нижних
судебных палат,  не  подозревая,  что  им предстоит томиться здесь  до  того
неопределенного  времени,  когда  он  выберет   минутку  решить  их  судьбу.
Некоторые из узников пробыли здесь уже не один год.

        ГЛАВА IV
     Когда  Ирода  подвели к  тюремным воротам,  он  увидел  возле них  раба
Калигулы, грека по имени Тавмаст, с кувшином для воды в руках.  Раб с трудом
переводил дыхание,  словно  бежал туда бегом.  Ирод  надеялся,  что Калигула
прислал его в знак того, что верен их дружбе, хотя и не может открыто о  ней
заявить, чтобы не прогневить Тиберия, и окликнул раба:
     -- Тавмаст, ради всего святого, дай мне напиться.
     Погода была на  редкость жаркая  для  сентября, а за обедом, как  я уже
говорил, почти  не  подавали вина. Юноша сразу же подошел  к нему, точно для
этого и был  сюда  прислан. У Ирода стало куда спокойнее на  душе и, поднеся
кувшин к губам, он выпил  его  чуть  не до дна -- в нем оказалось вино, а не
вода, как он думал. Затем сказал рабу:
     --  Ты заслужил благодарность узника за  это  питье.  Обещаю тебе, что,
когда я выйду на свободу, я тебя  вознагражу. Я позабочусь о том, чтобы твой
хозяин,  который не из  тех, кто  оставляет друзей в  беде,  даровал и  тебе
свободу, как только освободит меня; я возьму тебя в услужение, и ты будешь у
меня в доме доверенным лицом.
     Ироду удалось сдержать свое слово,  и Тавмаст постепенно дошел до поста
его  главного управляющего. Сейчас,  когда я  пишу эти строки, он еще  жив и
находится на службе у сына Ирода, хотя сам Ирод умер.
     Ирода  ввели  за  ворота в то  самое время, когда  узников  выводили на
прогулку, но им строго-настрого запрещалось разговаривать друг с другом  без
разрешения тюремщиков. На пятерых  узников приходился один тюремщик, который
следил за каждым их движением.
     Появление  Ирода не прошло незамеченным среди этих томившихся от скуки,
апатичных людей:  восточный принц в  пурпурном плаще -- такого здесь никогда
раньше  не видели.  Однако  сам  Ирод  никак их  не  приветствовал и  стоял,
устремив  взор  на  крышу  виллы  Тиберия,  словно  хотел прочитать  на  ней
предсказание того, что его ждет.
     Среди узников  находился  престарелый  германский  вождь; его история в
общих чертах  такова. Он  был  офицером германских вспомогательных войск под
началом  Вара,  когда  владения Рима  еще простирались  за  Рейн, и,  в знак
признания его  бывших заслуг, получил римское гражданство.  После того,  как
Вара предательски заманили  в засаду и его армия была разгромлена знаменитым
Германном,  этот  вождь,  хотя  он не  служил (так  он,  во  всяком  случае,
утверждал)  в  армии Германна  и ничем не помогал  тому  в осуществлении его
планов, не предпринял никаких шагов,  чтобы доказать  свою  прежнюю верность
Риму, а напротив, сделался главой  своей родовой деревни. Во время кампаний,
которые вел мой брат Германик, он вместе со  всей  семьей  переехал в  глубь
страны  и  вернулся лишь тогда,  когда Германика отозвали  в Рим и казалось,
будто  опасность  миновала.  Однако  ему не повезло,  и во  время  одного из
набегов римлян за Рейн, которые совершались время от времени с целью держать
наших солдат в боевой форме и напоминать германцам, что наступит день, когда
провинция  снова  будет  в  руках  Рима, вождя этого взяли  в плен.  Римский
генерал приказал было  запороть его,  как дезертира, до  смерти, но германец
настаивал на том, что всегда был  верен Риму и хочет  воспользоваться  своим
правом римского гражданина  прибегнуть к милосердию императора. За  эти годы
он совсем забыл лагерную латынь и теперь  обратился к одному  из тюремщиков,
немного говорящему  на его родном  языке, с вопросом,  кто  этот  красивый и
грустный молодой  человек,  стоящий  под деревом. Тюремщик  ответил,  что он
еврей и  пользуется  большим весом  у  себя  на  родине.  Германец  попросил
разрешения с  ним  заговорить,  так  как  он никогда в  жизни  не  общался с
евреями,  но  полагает,  что евреи  не  уступают  в  уме  и  храбрости самим
германцам и у них многому можно поучиться. Он добавил, что и сам пользовался
большим весом у себя на родине.
     --   У  нас  тут  будет  форменный  университет,--  сказал  со   смехом
тюремщик.--  Если  вы,  господа   из  дальних  краев,   захотите  обменяться
философскими взглядами, я постараюсь послужить вам переводчиком. Но не ждите
многого от моего германского.
     Ирод  по-прежнему  стоял  под  деревом,  прикрыв  лицо  плащом,   чтобы
любопытные узники  и тюремщики не  заметили слезы  у него  на глазах,  и тут
произошла одна интересная вещь. На ветку над его головой села сова и уронила
на  него  помет.  Совы  крайне  редко  летают  при  дневном свете,  но  лишь
германский вождь заметил, что случилось,-- все остальные не отрывали глаз от
самого Ирода.
     Германец вежливо приветствовал  его  через тюремщика, начав с того, что
хочет  сообщить ему  нечто  важное.  При первых словах  Ирод  открыл  лицо и
ответил,  что он  весь  внимание. Он  ожидал хоть  какой-нибудь весточки  от
Калигулы и  не  понял сразу, что  тюремщик  переводит ему  слова  одного  из
узников. Тюремщик:
     -- Прошу прощения, господин,  но  этот  старый  германец  хочет узнать,
заметил  ли ты,  что на тебя уронила помет сова?  Я выступаю  в качестве его
переводчика.  Он римский гражданин,  но  от сырости в  его родных местах его
латынь сильно заржавела.
     Как  ни был Ирод  разочарован, он не  мог  не улыбнуться. Он  знал, что
томившиеся  от безделья узники часто  разыгрывают  друг друга, а  тюремщики,
кому их обязанности надоели ничуть  не меньше, порой помогают им. Поэтому он
не взглянул на дерево  и не стал осматривать плащ, чтобы  убедиться, что над
ним не потешаются, а ответил шутливым тоном:
     -- Со мной  случались и более странные вещи, дружище. Совсем  недавно в
окно моей спальни влетел фламинго, снес яйцо в моей туфле и улетел. Моя жена
очень расстроилась. Если бы еще это был воробей или дрозд, даже сова, она бы
и внимания не обратила. Но фламинго!..
     Германец не знал, что такое фламинго, поэтому, пропустив  реплику Ирода
мимо ушей, продолжал:
     -- Тебе известно, что значит, когда птица роняет помет на голову или на
плечо? На моей родине это предвещает большую, очень большую удачу. Когда так
делает священная птица сова, притом не издав ни единого зловещего звука, это
должно вызвать в твоем  сердце  глубочайшую  радость и  надежду. Мы,  хавки,
знаем все, что можно знать о  совах. Сова -- наш тотем, наше племя названо в
ее честь. Если бы ты был мой соплеменник,  я бы сказал, что бог Манн  послал
эту птицу, чтобы оповестить тебя о том  высоком  посте, который ждет тебя на
родине  и  который  ты займешь  после  того,  как  окончится  твое  недолгое
заточение. Но мне сказали, что ты еврей. Могу я узнать имя твоего бога?
     Ирод, все еще не решивший, говорит  ли старик всерьез или притворяется,
ответил, не уклоняясь от истины:
     -- Имя нашего бога слишком священно, чтобы произносить его вслух. Евреи
могут  упоминать  о  нем  лишь  перифразами  и даже  перефразируя  сами  эти
перифразы.
     Германец решил, что Ирод над ним смеется, и сказал:
     --  Пожалуйста,  не  думай,  что  я  говорю  все  это,  желая  получить
вознаграждение; увидев, что  сделала птица,  я  просто  не мог не поздравить
тебя. И должен сказать  тебе еще од