Болеслав Прус. Эмансипированные женщины -------------------- Болеслав Прус Эмансипированные женщины --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 5-6 Перевод с польского Е.Егоровой, Е.Лысенко, А.Граната Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1963 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 октября 2002 года --------------------------------------------------------------------- -------------------- Роман --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 5-6 Перевод с польского Е.Егоровой, Е.Лысенко, А.Граната Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1963 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 октября 2002 года --------------------------------------------------------------------- {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы. СОДЕРЖАНИЕ Часть первая Перевод Е.Егоровой Глава первая. Энергичные женщины и слабые мужчины Глава вторая. Души и деньги Глава третья. Пробуждение мысли Глава четвертая. Дурнушка Глава пятая. Красавицы Глава шестая. Несчастливица Глава седьмая. Счастливица Глава восьмая. Планы спасения Глава девятая. Перед отъездом Глава десятая. Прощание Глава одиннадцатая. Снова скандал Глава двенадцатая. Скучные святки Глава тринадцатая. Старый и молодой - оба на ту же стать Глава четырнадцатая. Лекарство Глава пятнадцатая. Пан Згерский пьян Глава шестнадцатая. Пан Згерский трезв Глава семнадцатая. Первое пожатье Глава восемнадцатая. Тюфяк наказан Глава девятнадцатая. Первая печаль Глава двадцатая. Видения Глава двадцать первая. Действительность Глава двадцать вторая. Почему сыновья уезжают иногда за границу Глава двадцать третья. Снова прощание Глава двадцать четвертая. Кухонная философия Глава двадцать пятая. Изгнанники возвращаются Глава двадцать шестая. Изгнанника удерживают, но он уходит Глава двадцать седьмая. Вести о дочери Глава двадцать восьмая. Сообщение о сыне Глава двадцать девятая. Помощь готова Глава тридцатая. Рой после отлета матки Глава тридцать первая. Пан Згерский доволен Глава тридцать вторая. Хаос Глава тридцать третья. Человек, который бежит от самого себя Глава тридцать четвертая. Что может случиться в пути Часть вторая Перевод Е.Егоровой Глава первая. Пробуждение Глава вторая. Старые и новые знакомства Глава третья. Первый проект Глава четвертая. В сердцах просыпается нежность Глава пятая. Союзница Глава шестая. Два соперника Глава седьмая. Мечты Глава восьмая. Комната на постоялом дворе Глава девятая. Деятельность Мадзи Глава десятая. Концерт в маленьком городке Глава одиннадцатая. Отголоски концерта Глава двенадцатая. Экс-паралитичка начинает действовать Глава тринадцатая. Предложение Глава четырнадцатая. Отголоски предложения Глава пятнадцатая. Прогулка на кладбище Глава шестнадцатая, в которой прогулки кончаются Глава семнадцатая. Отголоски прогулки на кладбище Глава восемнадцатая. Борьба с тенью Глава девятнадцатая. Тень побеждает Глава двадцатая. Счастливые дни Глава двадцать первая. Новая союзница Гласа двадцать вторая. Цена успеха Глава двадцать третья. Семейный совет Глава двадцать четвертая. Отъезд Часть третья Перевод Е.Егоровой Глава первая. Возвращение Глава вторая. Дом с гувернанткой Глава третья. Каково учить чужих детей Глава четвертая. Тревоги пани Коркович Глава пятая. Званый вечер с героем Глава шестая. Сольские приезжают Глава седьмая. Ясновидица вещает Глава восьмая. Участь гувернантки Глава девятая. Сольские сделали наконец визит Глава десятая. Дом друзей Глава одиннадцатая. В новой роли Глава двенадцатая. Как оживает пустыня Глава тринадцатая. Отголоски прошлого Глава четырнадцатая. Собрание Глава пятнадцатая. Голоса с того света Глава шестнадцатая. На горизонте появляется пан Згерский Глава семнадцатая. Брат и сестра Глава восемнадцатая. Что наделали спиритизм и атеизм Часть четвертая Перевод Е.Лысенко и А.Граната под редакцией Е.Егоровой Глава первая. Богач, который искал работы Глава вторая. На чем основаны великие замыслы Глава третья. Сахарный завод с идеальной точки зрения Глава четвертая. Spiritus flat, ubi vult Глава пятая. Снова отголоски прошлого Глава шестая. Студент, который успел стать доктором Глава седьмая. Неуместная благодарность Глава восьмая. Летний вечер Глава девятая. Повод для разрыва отношения Глава десятая. Что делает философ и чем занимается сплетник Глава одиннадцатая. В новом гнезде Глава двенадцатая. Пан Казимеж Глава тринадцатая. Снова отголоски прошлого Глава четырнадцатая. Прогулка Глава пятнадцатая. Пан Казимеж становится героем Глава шестнадцатая. Открываются новые горизонты Глава семнадцатая. Тьма и свет Глава восемнадцатая Глава девятнадцатая Глава двадцатая Глава двадцать первая. Отъезд Глава двадцать вторая. Ожидание Глава двадцать третья. На какие берега выносят порой человека житейские волны Примечания E.Цыбенко  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  Глава первая Энергичные женщины и слабые мужчины Приблизительно в тысяча восемьсот семидесятом году среди женских учебных заведений Варшавы самым известным был пансион пани Ляттер. Лучшие матери, примерные гражданки, счастливые супруги выходили из этого пансиона. Всякий раз, когда газеты сообщали о вступлении в брак девицы из общества, богатой невесты, сделавшей прекрасную партию, можно было поручиться, что, описывая добродетели новобрачной, ее подвенечный наряд, ее красоту, озаренную счастьем, газеты упомянут о том, что избранница судьбы окончила пансион пани Ляттер. После такого упоминания в пансион пани Ляттер всякий раз поступало несколько новых воспитанниц - приходящих или постоянно живущих при учебном заведении. Нет ничего удивительного, что и самое пани Ляттер, чей пансион приносил столько счастья своим воспитанницам, тоже считали счастливой женщиной. Говорили, что пани Ляттер начала дело со скромными средствами, но сейчас наличный ее капитал составляет десятки тысяч рублей; неизвестно только, помещен он в ипотеках или в банке. Глядя на бальные платья ее дочери Элены, девятнадцатилетней красавицы, особенно же слушая толки о мотовстве ее сына Казимежа, никто не сомневался, что пани Ляттер располагает солидными средствами. Впрочем, ни красавица с ее туалетами, ни молодой человек с его шиком никого не смущали, - оба они не переступали известных границ. Панна Элена ослепляла свет туалетами, но выезжала редко, а пан Казимеж собирался за границу для завершения образования, и срывать цветы удовольствий в Варшаве ему предстояло недолго. Он мог поэтому кое-что себе позволить. Знакомые шептали, что пани Ляттер не зря поощряет шалости молодого человека, который в обществе варшавской золотой молодежи лечился от демократических мечтаний. Они удивлялись уму и такту матери, которая не стала упрекать сына за то, что он набрался губительных теорий, и позволила ему возродиться в светской жизни. - Привыкнет молодой человек к обществу, к свежему белью и перестанет носить длинные волосы и отпускать косматую бороду, - говорили знакомые. Молодой человек очень скоро привык и к стрижке и к свежему белью, стал даже законченным франтом, а тут, в середине октября, заговорили о том, что в самом непродолжительном времени он уедет за границу изучать общественные науки. Само собой разумеется, ехать за границу собирался не молодой Ляттер, а молодой Норский. В первом браке пани Ляттер носила фамилию Норской, а Казимеж и Элена были ее детьми от этого брака. Второй муж, пан Ляттер... Впрочем, не стоит говорить о нем. Достаточно сказать, что со времени основания пансиона пани Ляттер носила вдовий траур. Несколько раз в год она ездила на Повонзки и возлагала цветы на могилу первого муже; никто не спрашивал, где лежит ее второй муж: на Повонзках или в другом месте. Не удивительно, что пани Ляттер, сердце которой было дважды разбито судьбой, стала холодна в обращении и сурова с виду. Ей уже перевалило за сорок, но она все еще была хороша собой. Выше среднего роста, нельзя сказать, что полна, но и не худа, в черных волосах уже блестят серебряные нити, лицо смуглое, с выразительными чертами, и чудные глаза. Знатоки утверждали, что этими глазами пани Ляттер могла бы покорить сердце не одного богатого вдовца из числа тех, чьи дочери учились у нее в пансионе. К несчастью, взгляд ее "черных очей" был не нежен, а скорее пронзителен, что в сочетании с тонкими губами и внушительной осанкой возбуждало равным образом у женщин и у мужчин прежде всего - уважение к их обладательнице. Ученицы боялись ее, хотя она никогда не повышала голоса. Самый шумный класс мгновенно умолкал, когда в соседней комнате как-то по-особенному отворялась дверь и слышалась ровная поступь начальницы. Классные дамы и даже учителя удивлялись тому магическому влиянию, какое пани Ляттер имела на своих учениц. Матери, у которых были дочки на выданье, с беспокойством думали об ее дочери Элене, как будто юная красавица могла отбить у невест всех женихов и испортить барышням будущность. Какой-нибудь богатый отец безобразного и хилого сына думал про себя: "Этого кутилу Норского природа щедро наделила здоровьем и красотой, хватило бы на добрый десяток таких, как мой Кайтусь, а впрочем, Кайтусь парень тоже ничего!" Итак, пани Ляттер была во всех отношениях счастливой женщиной: все завидовали ее богатству, весу в обществе, пансиону, детям, даже глазам. А меж тем на лбу у нее все резче обозначалась загадочная морщина, все ниже нависало облако на лице, набегая неизвестно откуда, и глаза все пристальней смотрели куда-то мимо людей, словно силясь разглядеть что-то такое, чего не видят другие. В эту минуту пани Ляттер расхаживает по своему кабинету, окна которого смотрят на Вислу. Октябрь на исходе; об этом говорит искрасна-желтый свет, которым солнце, прячась за Варшавой, окрасило дома Праги, трубы отдаленных фабрик и серые, подернутые мглою поля. Свет словно заразился от увядших листьев и сам увянул, или насытился рыжими парами локомотива, который в эту минуту мчится далеко за Прагу и исчезает вдали, увозя прочь каких-то людей, быть может, какие-то надежды. Безобразный свет, который напоминает о том, что октябрь уже на исходе, безобразный локомотив, который заставляет думать о том, что все в этом мире находится в непрерывном движении и исчезает для нас, чтобы показаться где-то другим. Пани Ляттер бесшумно ступает по ковру кабинета, похожего на мужскую рабочую комнату. Иногда она смотрит в окна, где увядший свет напоминает ей о том, что уже конец октября, а порою бросает взгляд на дубовый письменный стол, где лежат большие счетные книги, над которыми склоняется бюст Сократа. Но изборожденный морщинами лоб мудреца не сулит ей ничего хорошего; она сжимает скрещенные на груди руки и ускоряет шаг, точно ей хочется поскорее наконец куда-то дойти. Глаза у нее блестят ярче, чем обыкновенно, губы еще больше сжимаются, и темнеет облако, которое не могут рассеять ни мысль о красоте детей, ни мысль о той доброй славе, которой она сама пользуется в обществе. Стенные часы в приемной пробили половину пятого, большие английские часы в кабинете еще торжественней пробили половину пятого, и в дальних комнатах этот бой тоненько и торопливо подхватили какие-то часики. Пани Ляттер подошла к письменному столу и позвонила. Шевельнулась темная портьера, дверь приемной тихо отворилась, и на пороге появился высокий слуга во фраке, с седыми бакенбардами. - Станислав, в котором часу вы вручили письмо пану Згерскому? - В первом часу, пани. - Вы отдали письмо ему лично? - В собственные руки, - ответил слуга. - Можете идти. Если придет кто-нибудь из гостей, тотчас проводите его ко мне. "Он заставляет меня ждать два с половиной часа, видно, я не могу на него рассчитывать", - подумала пани Ляттер. "Конечно, - продолжала она размышлять, - он прекрасно понимает мое положение. До Нового года мне нужно семь тысяч шестьсот рублей, от приходящих учениц я получу две с половиной тысячи, за полный пансион мне заплатят самое большее полторы, итого четыре тысячи. А где остальные? Поступят после Нового года? Но тогда обнаружится, что доход, по сравнению с прошлыми годами, стал на четыре тысячи меньше. Нечего обманываться! У меня выбыло двадцать пансионерок и шесть приходящих учениц; в будущем году их не прибавится, никогда уже не прибавится. Чистого годового дохода остается самое большее тысяча рублей, этих денег хватило бы на одного человека, а нас трое... Что же делать? На покрытие маленького долга приходится занимать большую сумму денег, потом еще большую; когда-нибудь этому должен быть конец. Згерский без всяких стеснений открывает мне на это глаза, он не обманывается..." Жизнь пани Ляттер была так наполнена цифрами, цифры так терзали ее воображенье, что куда бы она ни обратила взор, они всюду мерещились ей. Они распирали счетные книги, лежавшие на письменном столе, выскакивали из большой золоченой чернильницы, скользили по английским гравюрам, украшавшим стены кабинета. А сколько их таилось в тяжелых складках занавесей, сколько за стеклом резного книжного шкафа, сколько их копошилось в тени каждой портьеры - не счесть! Чтобы отвлечься от их докучных роев, пани Ляттер остановилась посредине кабинета и, подняв голову, стала слушать, что делается наверху. Над ее кабинетом находилась гостиная, пансионерки принимали там посетителей; сейчас наверху сновали ученицы, значит, посетителей не было. Вот две старшеклассницы, взявшись, наверно, под руки, ровным шагом идут из дортуара в класс; вот пробегает маленькая первоклассница или второклассница; вот девочка ходит по кругу, вероятно, учит в гостиной урок; кто-то уронил книгу. Но вот раздаются тяжелые широкие шаги - это панна Говард, лучшая учительница пансиона. - Ах, эта Говард! - шепчет пани Ляттер. - Она принесла мне несчастье... При появлении панны Говард ученицы разбегаются; в гостиную входит еще несколько человек. Одна девочка, другая, потом кто-то из старших. Панна Говард теперь уже торопливо семенит ногами, слышно, как передвигают стулья. Очевидно, пришел кто-то из посетителей. "Уж не Малиновская ли, приятельница Говард, наведывается в мой пансион? - думает пани Ляттер. - От этих сумасшедших всего можно ждать! Есть у нее десять - пятнадцать тысяч, вот она и задумала открыть пансион, чтобы разорить меня. Разумеется, года через два прогорит, но ей кажется, что именно она призвана совершить переворот в воспитании девочек. Говард ей составит программу. Ха-ха! То-то будут довольны редакции, хоть на некоторое время Говард перестанет засыпать их своими статьями. Независимые женщины! Я не принадлежу к их числу, хоть на пустом месте создала пансион; теперь они станут учить меня независимости за те тринадцать тысяч, которые Малиновская хочет по указке Говард пустить на ветер..." Стрелка английских часов медленно приближается к пяти, напоминая пани Ляттер, что наступает время вечернего приема. Она напоминает пани Ляттер и о том, сколько тысяч посетителей прошло уже через этот кабинет; все они чего-то требовали, о чем-то просили, спрашивали. Всем приходилось отвечать, давать советы, объяснения - и что же? Что осталось от всех этих тысяч советов, которые она дала другим? Ничего. Сегодня все возрастающий дефицит, а завтра, быть может, банкротство. - Нет, я не сдамся! - прошептала пани Ляттер, хватаясь руками за голову. - Я не сдамся... Я не отдам моих детей, я ничего не отдам! Это неправда, что бывают безвыходные положения... Если в Варшаве слишком много пансионов, закроется не мой, а слабые. Острый слух пани Ляттер уловил шорох в приемной. Вместо того чтобы позвонить, кто-то дважды нажал на ручку двери; лакей отворил, кто-то, вполголоса переговариваясь с ним, медленно стал раздеваться. Пани Ляттер сделала гримасу, догадавшись по всему, что посетитель явился к ней по своему делу. В дверях показались седые бакенбарды лакея. - Там пан учитель, - шепотом сказал лакей. Через минуту в кабинет вошел полный, среднего роста мужчина в черном сюртуке. Лицо у него было бледное, спокойный взгляд выражал добродушие, клочок волос на лысине, зачесанный к левому виску, темной прядью тянулся надо лбом. Посетитель ступал медленно, на ходу высоко поднимая колени; большой палец левой руки он заложил за лацкан сюртука; все, казалось, свидетельствовало о том, что этот тихий человек не отличается энергией. Пани Ляттер стояла, скрестив на груди руки и вперив пылающий взгляд в его стеклянные глаза; но посетитель был настолько невозмутим, что не смешался под ее взглядом. - Я, собственно... - заговорил он. В эту минуту стенные часы в приемной, английские в гостиной и часики где-то в дальних комнатах на разные лады пробили пять часов. Посетитель оборвал речь, словно не желая мешать часам, а когда они смолкли, снова начал: - Я, собственно... - Я все решила, - прервала его пани Ляттер. - У вас будет не шесть, а двенадцать уроков в неделю... - Я чрезвычайно... - Шесть уроков географии и шесть естествознания. - Я чрезвычайно... - повторил посетитель, кивая головой и все еще держа за лацканом большой палец левой руки, что начало раздражать пани Ляттер. - Это даст вам, - снова прервала его пани Ляттер, - сорок восемь рублей в месяц. Посетитель умолк и быстро забарабанил пальцами по лацкану. Затем он устремил кроткий взгляд на нервное лицо пани Ляттер и произнес: - Разве не по десять злотых за час? - По рублю, - ответила начальница. Раздался сильный звонок, кто-то с шумом вошел в приемную. - Мой предшественник получал, кажется, по два рубля за час? - Сейчас мы не в состоянии платить за эти предметы больше чем по рублю... В конце концов у нас три кандидата, - глядя на дверь, сказала пани Ляттер. - Что ж, я согласен, - проговорил посетитель с прежним спокойствием. - Но, быть может, тогда моя племянница... - Если позволите, мы поговорим об этом завтра, - прервала его с поклоном начальница. Посетитель, не выказав удивления, постоял минуту, собираясь с мыслями, затем кивнул головой и направился к двери. Уходя, он по-прежнему высоко поднимал колени и держал палец за лацканом сюртука. "Совершенный тюфяк!" - подумала пани Ляттер. Лакей отворил дверь, и в кабинет вкатилась низенькая, толстая и румяная дама в шелковом платье орехового цвета. Казалось, шелест ее пышного платья наполнил всю комнату и догорающий дневной свет прянул от блеска ее цепочек, колец, браслетов и множества украшений, сверкавших в прическе. Поздоровавшись с посетительницей, пани Ляттер подвела ее к кожаному дивану, и дама присела так, будто вовсе и не садилась, а только стала еще меньше ростом и еще больше распустила хвост своего пышного платья. Когда служитель зажег два газовых рожка, впечатление было такое, что дама с трудом удерживает в пухлых ручках целое море шелка, которое может залить весь кабинет. - Я отвела дочек наверх, - заговорила дама, - и хочу попросить вас разрешить им завтра еще раз проститься со мной. - Вы завтра уезжаете? - Да, вечером, - со вздохом сказала дама. - Десять миль по железной дороге да три мили на лошадях. Единственной радостью в этом путешествии будет для меня то, что мои девочки остаются на вашем попечении. Ах, какая благовоспитанная особа панна Говард, ах, какой пансион! Пани Ляттер в знак благодарности склонила голову. - Такой лестницы я не видала ни в одном пансионе, - продолжала дама, отдавая поклон с грацией, как нельзя более отвечавшей непомерной пышности ее орехового платья. - И дом прекрасный, вот только у меня просьба к вам, - прибавила она с милой улыбкой. - Мой брат подарил девочкам очень красивые пологи к кроваткам, - они сделаны на его собственной фабрике. Нельзя ли повесить их у кроваток? Я сама этим займусь... - Я бы ничего не имела против, - сказала пани Ляттер, - но доктор не разрешит. Он говорит, что пологи в дортуарах задерживают движение воздуха. - У вас девочек лечит доктор Заранский? - прервала ее дама. - Я его знаю, два года назад он четыре раза приезжал к нам из Варшавы, - десять миль по железной дороге да три мили на лошадях, - когда у моего мужа было, простите, плохо с мочевым пузырем. Я доктора Заранского прекрасно знаю - каждый его визит обходился нам в сто двадцать рублей! Может, для моих детей он сделал бы исключение? - Сомневаюсь, - ответила пани Ляттер, - в прошлом году он не разрешил повесить полог у кровати племянницы графа Киселя, которая спит в одной спальне с вашими девочками. - Ну, если так! - вздохнула дама, вытирая лицо кружевным платочком. Наступила пауза; казалось, обе дамы хотят что-то сказать, но не могут найти нужных слов. Дама в ореховом платье уставилась на пани Ляттер, а та старалась изобразить на своем лице учтивую холодность. Глаза дамы говорили: "Ну, скажи ты первая, тогда я буду смелей!" А каменное лицо пани Ляттер отвечало: "Нет, ты бросайся в атаку, а уж я тогда с тобой разделаюсь!" В этой борьбе между нетерпением и хладнокровием отступила дама в шелках. - У меня к вам еще одна просьба, - заговорила она. - Моим девочкам надо развивать таланты... - Я слушаю вас. - Одна могла бы учиться, ну, скажем, играть на цитре. Мой муж очень любит этот инструмент, у него даже есть своя цитра; будучи на практике в Вене, он состоял в клубе цитристов. Другая могла бы учиться рисовать, ну хотя бы пастелью. Так приятно смотреть, когда барышни рисуют пастелью! В прошлом году я была в Карлсбаде, так там все молодые англичанки, когда им не удавалось составить партию в крокет, раскладывали свои альбомы и рисовали пастелью. Это очень украшает молодую девушку! - Которая же из них хочет рисовать? - Которая? Да ни одна не хочет, - со вздохом ответила дама. - Но я думаю, что учиться следует старшей, она ведь первой должна выйти замуж. - Простите, к чему вашим девочкам таланты? - мягко спросила пани Ляттер. - Им, бедняжкам, и без того больше других приходится учить уроки. - А! Вот не думала, что вы придерживаетесь таких взглядов! - возразила дама, поудобней усаживаясь на диване. - Как, в наше время девушке не нужны таланты, когда все говорят, что женщина должна быть независимой, должна развиваться во всех отношениях?.. - Но у них нет времени... - Нет времени? - повторила дама с легкой иронией. - Если у них хватает времени на то, чтобы шить белье приютским подкидышам... - Они учатся таким образом шить. - Моим девочкам, благодарение богу, шить не придется, - с достоинством возразила дама. - Впрочем, оставим этот разговор. Если вы не хотите, что ж, девочкам придется подождать. Пани Ляттер в холод бросило от этих слов. Итак, уйдут еще две пансионерки, за которых она получает девятьсот рублей! - В таком случае, - продолжала дама притворно сладким голосом, - нельзя ли девочкам хотя бы танцевать... - Они учатся танцам у лучшего артиста балета. - Да, но они танцуют только друг с дружкой и не встречаются с молодыми людьми. Между тем сегодня, - со вздохом говорила дама, - когда от женщины требуют, чтобы она была независимой, когда в Англии барышни катаются с кавалерами на коньках и ездят с ними верхом, наши бедняжки так робеют в обществе молодых людей, что слова не могут вымолвить... Муж в отчаянии, он говорит, что девочки совсем поглупели... - Я не могу приглашать кавалеров на уроки танцев, - возразила пани Ляттер. - Что ж, в таком случае, - понизив голос, сказала дама, - думаю, вы не удивитесь, если после каникул... - Вы ничем меня не удивите, - ответила пани Ляттер, которой кровь ударила в голову. - Что же касается наших с вами расчетов... Дама сложила пухлые ручки и сказала сладким голосом: - Я как раз хотела расплатиться с вами за первое полугодие... Сколько я должна вам? - Двести пятьдесят рублей. Голос дамы стал еще слаще, когда она спросила, вынимая из кармана портмоне: - Нельзя ли кругло... двести?.. Ведь некоторые ученицы платят вам по четыреста рублей в год, а в других пансионах... Сказать по правде, я бы не подумала забирать девочек из такого образцового пансиона, где они находятся под настоящим материнским присмотром, где такой порядок, прекрасные манеры, если бы вы согласились на восемьсот рублей в год... Вы не поверите, какое мы переживаем страшное время! Ячмень подорожал вполовину, а хмель... О пани Ляттер! Прибавьте к этому три мили ужаснейшей дороги до станции и болезнь моего мужа, да и мне самой в будущем году тоже надо опять ехать в Карлсбад... Клянусь вам, сегодня нет никого несчастнее фабрикантов, а все думают, что нам только птичьего молока не хватает, - закончила дама, вытирая, на этот раз полотняным платком, слезы, которые лились у нее из глаз. Кружевной платочек предназначался для других целей. - Что ж, пусть на этот раз будет двести, - медленно произнесла пани Ляттер. - Милая моя, дорогая! - воскликнула толстуха с таким видом, точно она готова броситься пани Ляттер на шею. Та любезно поклонилась, взяла две сторублевых кредитки и, вырезав из счетной книги квитанцию, вручила ее толстухе, на лице которой, словно два облачка, бегущих по прояснившемуся небу, рисовались умиление и радость. Проводив шуршащую и сверкающую драгоценностями даму в приемную и подождав, пока она уйдет, пани Ляттер велела слуге: - Попросите панну Говард. Она вернулась к себе и в раздражении начала ходить по кабинету. Ей представились стеклянные глаза учителя, который держал большой палец левой руки за лацканом сюртука и безропотно согласился получать в месяц на двадцать четыре рубля меньше, и рядом ореховое платье и блестящие драгоценности толстухи, которая урвала у нее за полугодие пятьдесят рублей. "Ах, как все это нелегко! - сказала она про себя. - Кто нуждается, тот должен уступать. Так было, есть и будет". В дверь постучались. - Войдите. Дверь отворилась, и в комнату не вошла, а влетела восемнадцатилетняя девушка и вдруг остановилась перед начальницей. Это была брюнетка, среднего роста, с правильными чертами лица. Черные кудряшки рассыпались по невысокому лбу, точно она быстро бежала навстречу ветру, серые глаза, смуглое лицо и пунцовые губы кипели здоровьем, энергией и весельем, которое она сдерживала только потому, что была у начальницы. - А, Мадзя! Как поживаешь? - промолвила пани Ляттер. - Я пришла сказать вам, - торопливо заговорила девушка, приседая, как пансионерка, - что была у Зоси Пясецкой. У бедняжки небольшой жар, но это не страшно, она только огорчена, что завтра не сможет быть на занятиях. - Ты целовала ее? - Не помню... Но я вымыла лицо и руки. И у нее нет ничего опасного, - прибавила девушка с непоколебимой уверенностью, - она такая милая, такая хорошая девочка! Пани Ляттер улыбнулась. - Что случилось в третьем классе? - спросила она. - Право, ничего. Учитель - он очень почтенный человек - обиделся совершенно напрасно. Он думал, что Здановская смеется над ним, а на самом деле Штенгль показала ей на крыше трубочиста, ну та и рассмеялась. Прошу вас, - проговорила она с такой мольбою в голосе, точно речь шла об освобождении от каторжных работ, - не сердитесь на Здановскую. Учителя я успокоила, - шаловливо продолжала она, - взяла его за руку, заглянула ему умильно в глаза, и он уже ничего плохого о Здановской не думает. А она, бедняжка, так плачет, так рыдает, что даже мне ее жалко... - Даже тебе? - улыбнулась начальница. - А что, панна Говард наверху? - Да. У нее сейчас Эля и пан Казимеж, они беседуют об очень умных вещах. - Наверно, о независимости женщин? - Нет, о том, что женщины должны сами зарабатывать себе на жизнь, что они не должны быть слишком чувствительными и во всем должны походить на мужчин: быть такими же умными, такими же смелыми... Погодите, кажется, сюда идет панна Говард. - Зайди ко мне, Мадзя, после шести, я дам тебе работу, - смеясь сказала пани Ляттер. Девушка исчезла в дверях, ведущих в приемную, а в это время распахнулась внутренняя дверь, и на пороге появилась высокая дама в черном платье. Лицо у нее было продолговатое, все какое-то розовое, волосы белесые, точь-в-точь такого цвета, как воды Вислы в разливе, грудь как доска, держалась дама как аршин проглотила. Надменно кивнув начальнице головой, панна Говард спросила контральто: - Вы хотели меня видеть, сударыня? - Она произнесла эти слова так, точно хотела сказать: "Кому надо меня видеть, тот мог бы и сам ко мне прийти". Пани Ляттер усадила учительницу на диван, сама села в кресло и, сжимая длинные руки панны Говард, задушевно сказала: - Я хотела поговорить с вами, панна Клара. Но прежде всего, прошу вас, не думайте, что я хочу вас обидеть... - Я и мысли такой не допускаю, чтобы кто-нибудь имел право обидеть меня, - проговорила панна Говард, высвободив свои руки, которые в эту минуту стали влажными и холодными. - Я очень ценю ваши способности, панна Клара... - продолжала пани Ляттер, глядя в белесые глаза учительницы, у которой на лбу обозначилась морщина. - Я восхищаюсь вашими познаниями, вашей работой, добросовестностью. Розовое лицо панны Говард начало хмуриться. - Я ценю ваш характер, знаю, какие жертвы вы приносите ради общего блага... Лицо панны Говард еще больше нахмурилось. - Я с удовольствием читаю ваши замечательные статьи... Словно целый сноп солнечных лучей озарил в эту минуту лицо панны Клары, разорвав тучу, чреватую громом. - Я не во всем с вами согласна, - продолжала пани Ляттер, - но много размышляю над вашими статьями... Лицо панны Говард совсем прояснилось. - Бороться с предрассудками трудно, - сияя, ответила учительница, - но я считаю своей величайшей победой, если читатели хотя бы только задумываются над моими статьями. - Значит, мы понимаем друг друга, панна Клара? - Безусловно. - А теперь позвольте мне сделать вам одно замечание, - сказала начальница. - Пожалуйста... - Так вот, панна Клара, ради того дела, которому вы себя посвятили, будьте осторожнее в разговорах с ученицами, особенно не очень развитыми, и... с их матерями. - Вы полагаете, что мне грозит какая-то опасность? - воскликнула панна Говард густым контральто. - Я ко всему готова! - Я понимаю, но не готовы же вы к тому, что кто-то станет извращать ваши мысли. У меня только что была особа, с которой вы наверху беседовали о независимости женщин. - Уж не пивоварка ли Коркович? Провинциальная гусыня! - с пренебрежением прервала начальницу панна Говард. - Видите ли, в вашем положении вы можете относиться к ней с пренебрежением, а я вынуждена с нею считаться. Знаете, как она использовала беседу о независимости женщин? Она желает, чтобы ее девочки учились рисовать пастелью и играть на цитре, а главное, чтобы они поскорее вышли замуж. Панна Говард подскочила на диване. - Я таких мыслей ей не внушала! - воскликнула она. - В статье о воспитании наших женщин я решительно протестую против обязательного обучения наших девушек игре на фортепьяно, рисованию, даже танцам, если у них нет к этому способностей или склонности. А в статье о призвании женщины я заклеймила тех кукол, которые мечтают только о том, чтобы сделать партию. Я с этой дамой вовсе не говорила о том, какими должны быть женщины, а только о том, как они воспитываются в Англии. Там женщина получает такое же образование, как и мужчина: она учится латыни, гимнастике, верховой езде. Там женщина ходит одна по улице, совершает путешествия. Там женщина свободна, и ее уважают. - Вы знаете Англию? - спросила вдруг пани Ляттер. - Я много читала об этой стране. - А мне пришлось там побывать, - прервала ее пани Ляттер, - и, уверяю вас, воспитание англичанок представляется нам совсем не таким, как оно есть на самом деле. Поверите ли, девочек там, например, иногда секут розгами! - Но они ездят верхом. - Ездят, как и у нас, те, у кого есть лошади или деньги на лошадей. - Значит, девочек можно обучать верховой езде и гимнастике, - решительно заявила панна Говард. - Можно, но в пансионе нельзя открывать школу верховой езды. - Да, но можно открыть гимнастический зал, можно преподавать бухгалтерию, учить ремеслам, - нетерпеливо возразила панна Говард. - А если родители этого не хотят, если они желают только, чтобы девочки учились рисованию или танцевали с молодыми людьми? - Невежественные родители не могут определять программу воспитания своих детей. Для общественных реформ существуют научные учреждения. - А если в результате реформы сократятся доходы учебных заведений? - спросила пани Ляттер. - Тогда руководительницы учебных заведений, вдохновленные сознанием своего общественного долга, должны пойти на жертвы. Пани Ляттер потерла рукою лоб. - Вы думаете, что любая начальница пансиона может пойти на жертвы, что любая начальница располагает средствами? - Кто не располагает средствами, должен уступить тем, у кого они есть, - ответила панна Говард. - Ах, вот как! - протянула пани Ляттер, снова потирая лоб. - Голова болит, дел сегодня было пропасть... Итак, панна Малиновская твердо решила открыть пансион? - Она предпочла бы стать сотоварищем в каком-нибудь известном деле, и я уговариваю ее побеседовать с вами. Лицо пани Ляттер покрылось ярким румянцем. У нее промелькнула мысль, что такое объединение могло бы стать для пансиона якорем спасения, но, возможно, привело бы к окончательному крушению. Сотоварища пришлось бы посвятить в финансовые дела, он имел бы право спрашивать отчета за каждый рубль, который она тратит на Казика. - Я не буду сотоварищем панны Малиновской, - сказала пани Ляттер, опуская глаза. - Жаль! - сухо ответила учительница. - А вы, панна Клара, будете осторожнее в разговорах с ученицами и... их матерями? Панна Говард поднялась с дивана. - Только я несу ответственность за свою неосторожность, - отрезала она, - и я не подумаю отказываться от моих убеждений... - Даже если я из-за этого потеряю пансионерок, которых мать желает поместить в более дешевый и передовой пансион? - медленно и раздельно произнесла пани Ляттер. - Даже если мне самой придется потерять у вас службу! - также раздельно произнесла панна Говард. - Я принадлежу к числу тех, кто ради личных выгод не жертвует ни идеей, ни гражданским долгом. - Чего же вы в конце концов хотите? - Я хочу сделать женщину самостоятельной, хочу воспитать ее для борьбы с жизнью, хочу, наконец, свергнуть с нее бремя зависимости от мужчин, которых я презираю! - говорила учительница, и ее белесые глаза пылали холодным огнем. - Если же вы полагаете, что я у вас лишняя, что ж, я с нового года могу уйти. Вам мои взгляды приносят вред или просто вас раздражают, а меня мучит эта необходимость считаться с каждым словом, бороться с рутиной, с самой собою. Панна Говард церемонно поклонилась и вышла, шире, чем обычно, вытягивая шаг. - Истеричка! - прошептала пани Ляттер, снова сжимая руками лоб. "Хочет ввести обучение бухгалтерии, ремеслам, в то время как родители желают, чтобы дочки рисовали пастелью и поскорее выходили замуж! И я ради подобных опытов должна жертвовать своими детьми?" - думала пани Ляттер. Из дальних комнат через отворенную дверь до слуха ее долетел разговор. - Так вот, держу пари, - говорил звучный мужской голос, - что не позже чем через месяц вы сами захотите, чтобы я целовал вам руку! Эля, будь свидетелем! Все зависит от опыта. - А на что вы держите пари? - вмешался женский голос. - Я не буду держать пари, - возразил другой женский голос. - Не потому, что боюсь проиграть, а потому, что не хочу выиграть. - Так отвечают женщины нашей эпохи! - со смехом отозвался первый женский голос. - Ах, какое ребячество! - воскликнул мужчина. - Это вовсе не новая эпоха, а старое, как мир, женское жеманство. В кабинет вошла очень красивая пара: дочь и сын пани Ляттер. Оба блондины, оба черноглазые и чернобровые, оба похожие друг на друга. Только в ней соединились все прелести женщины, а в нем - здоровье и сила. Пани Ляттер с восхищением смотрела на них. - Что это за пари? - спросила она, целуя дочь. - Да это с Мадзей, - ответила панна Элена. - Казик хочет целовать ей руки, а она не позволяет... - Обычная увертюра. Добрый вечер, мамочка! - поздоровался сын. - Я столько раз просила тебя, Казик... - Знаю, знаю, мамочка, но это я в приступе отчаяния... - За неделю до первого числа? - Именно потому, что еще целая неделя! - вздохнул сын. - У тебя в самом деле уже нет денег? - спросила пани Ляттер. - Это слишком серьезное дело, чтобы можно было шутить... - Ах, Казик, Казик! Сколько тебе надо? - спросила пани Ляттер, выдвигая ящик, в котором лежали деньги. - Вы знаете, мамочка, что никакому цвету в отдельности я не отдаю предпочтения, а люблю белый в сочетании с красным и синим. Это из любви к Французской республике.{24} - Пожалуйста, не шути. Пяти рублей хватит? - Пять рублей, мама, на целую неделю? - проговорил сын, целуя матери руку и с нежностью поглаживая себя этой рукой по лицу. - Вы же назначили мне сто рублей в месяц, стало быть, на неделю... - О Казик, Казик! - прошептала мать, считая деньги. - Казик, - обратилась к брату панна Элена, - постарайся, пожалуйста, чтобы поскорее ввели эмансипацию женщин. Может, тогда на долю твоей несчастной сестры перепадет хоть четвертая часть тех денег, которые ты получаешь. Пани Ляттер посмотрела на нее с укоризной. - Надеюсь, ты так не думаешь, - промолвила она. - Разве я кому-нибудь из вас оказываю предпочтение? Разве я тебя меньше люблю, чем его? - Господи, да разве я это говорю? - ответила девушка, накидывая на плечи белый платок. - И все-таки панна Говард права, когда утверждает, что мы, девушки, по сравнению с молодыми людьми обижены. Вот, например, Казик, не кончил одного университета, а уже едет за границу учиться в другой, смотришь, годика четыре там и просидит; а мне, чтобы съездить за границу, надо заболеть чахоткой. Так было в детстве, так будет в замужестве, так будет до самой смерти. Пани Ляттер смотрела на нее сверкающими глазами. - Стало быть, панна Говард и тебя обращает в свою веру и тебе преподает подобные взгляды? - Да не слушайте вы ее, мама, - произнес пан Казимеж, который расхаживал по кабинету, держа руки в карманах. - Панна Говард вовсе не подговаривает ее ехать за границу, она сама хочет ехать. Напротив, панна Говард толкует ей, что женщины должны зарабатывать себе на жизнь, как мужчины. - А если мужчины ничего не делают, и вдобавок им не хватает ста рублей в месяц? - Эленка! - укоризненно сказала мать. - Мама, не придавайте значения ее словам! - заметил, улыбаясь, сын. - Не дальше, как полчаса назад, она распиналась, что мужчина должен учиться дольше, чем женщина, как дуб должен расти дольше, чем роза. - Я потому говорила, что ты мне постоянно твердишь об этом, а думаю я совсем иначе. - Извини, я женщин сравниваю не с розами, а с картошкой. - Нет, вы только посмотрите, мама, каких он набрался манер в своей компании! Однако шестой час, я должна идти к Аде. Ну, будь здоров, мой могучий дуб, - сказала панна Элена, обняв голову брата и целуя его в лоб. - Ты так долго уже учишься и тебе столько еще предстоит учиться, что, наверно, ты гораздо умнее меня. Может, потому я не всегда тебя понимаю... Пока до свидания, мамочка, - прибавила она, - через час мы придем сюда с Адой. Не пригласите ли вы нас на чай? Она со смехом вышла. Пан Казимеж расхаживал по кабинету, держа руки в карманах и опустив голову на грудь. - После таких разговоров, - сказал он, - меня всегда мучит совесть. Может, мне и в самом деле уже нельзя учиться, а надо зарабатывать на жизнь? Может, я в тягость вам, мама? - Что это пришло тебе в голову, Казик? Ведь я живу только твоими надеждами, твоим будущим. - Даю вам, мама, честное слово, я бы предпочел кусок черствого хлеба, только бы не быть вам в тягость! Я понимаю, что трачу и буду тратить уйму денег, но я делаю это для того, чтобы завязать связи. Сколько раз я сгорал со стыда оттого, что провожу время в обществе этих кутил, этих молодых прожигателей жизни, для которых не существует великая идея! Но я вынужден это делать! Я буду счастлив только тогда, когда, как представитель масс, брошу им в лицо... В дверь постучали, и в кабинет вошла красивая шатенка с большими выразительными глазами. Она вспыхнула, как небо на утренней заре, и тихим голосом сказала: - Пани Ляттер, родные опять надоедают мне, просят навестить их. Она еще больше зарумянилась. - Но ведь сегодня твое дежурство, Иоася, - заметила пани Ляттер. - Знаю, и это очень меня беспокоит. Но панна Говард обещала заменить меня. Пан Казимеж смотрел в окно. - Долго еще пробудут здесь твои родные? - хмуро спросила пани Ляттер. - Несколько дней, но я за все дни отработаю. Всю зиму никуда не буду ходить. - Ну-ну, ступай, дитя мое, если уж так тебе хочется. Когда пан Казимеж повернулся, шатенка уже исчезла. - Не нравятся мне эти постоянные прогулки, - сказала как бы про себя пани Ляттер. - Но ведь родственники, да еще из провинции, - заметил сын. - Говард - это корень всех наших бед, - со вздохом произнесла пани Ляттер. - Всюду ей надо сунуть свой нос, она даже вас завертела... - Меня!.. - рассмеялся пан Казимеж. - Стара, безобразна и вдобавок умна. Ах, эти пишущие бабы, эти реформаторы в юбках! - Но ведь и ты хочешь быть реформатором! Пан Казимеж заключил мать в объятия и, покрывая ее поцелуями, приглушенным голосом нежно проговорил: - Ах, мамочка, нехорошо так говорить! Если вы видите во мне такого реформатора, которого можно поставить на одну доску с панной Говард, то лучше уж мне тогда пойти служить на железную дорогу. Лет через десять стану получать несколько тысяч рублей жалованья, потом женюсь и растолстею. Может, я, мама, и в самом деле вам в тягость? - Не говори так, прошу тебя. - Ладно, больше не буду. А теперь спокойной ночи, мамочка, дайте я поцелую вас в один глазок, теперь в другой... Я не буду сегодня пить у вас чай, мне надо уходить. Так у вас покойно, а там... - Куда ты идешь? - Загляну в театр, а потом поеду ужинать... Ах, как все это мне опротивело!.. Он снова осыпал поцелуями глаза, лицо и руки матери, послал ей, уходя, воздушный поцелуй с порога и исчез в приемной. "Бедные девушки, - подумала мать, - они, наверно, от него без ума". Пани Ляттер отвела глаза от двери и безотчетно бросила взгляд на ящик письменного стола, из которого только что достала сыну двадцать пять рублей. Она задрожала. "Как? Я стану жалеть для него денег? - подумала она. - Что же ему тогда остается? Служить на железной дороге? Нет, пока я жива, этому не бывать!" Глава вторая Души и деньги Вечерний прием кончился. По многолетней привычке пани Ляттер села за свой мужской письменный стол, откуда на нее смотрели Сократ, погруженный в размышления, огромных размеров чернильный прибор и еще больших размеров счетные книги. В прежнее время она в такие минуты принималась за счета, читала письма и отвечала своим корреспондентам. Но вот уже год как пани Ляттер изменила своим старым привычкам. Она не просматривает теперь счетов. Да и что она может увидеть в них? Неизбежность дефицита. Не читает она и писем, - их сегодня, кстати, не было вовсе, - не хочется ей и писать письма, ведь результат ей наперед известен: лишь немногие пришлют деньги, остальные будут просить об отсрочке. К чему же писать? Она чувствовала, что с некоторых пор почти не властна изменить течение событий, зато события приобретают над нею все большую власть. Вот и сейчас, вместо того чтобы проверять счета, составлять планы и обдумывать средства спасения, она сидит, опершись руками на подлокотники кресла, а перед взором ее плывут призраки, которые рисует ей воображенье. Снова видит она толстуху, которая хочет учить своих дочерей рисованию и игре на цитре, а сама урывает у нее пятьдесят рублей. Потом видится ей белобрысая панна Говард, которая стремится к тому, чтобы сделать женщин независимыми, а ее самое, женщину, которая вот уже добрых пятнадцать лет живет независимой жизнью, ведет к разорению! Наконец, ей представляется спокойное лицо учителя географии, который безропотно позволил урвать у себя двадцать четыре рубля в месяц. - Тюфяк! - с гневом говорит пани Ляттер. - Не мужчина, а тряпка! "Тряпка" напоминает ей о том, что приближается срок уплаты по счетам булочнику и мяснику и что домохозяину надо заплатить за полугодие две с половиной тысячи. "Ну, сегодня я могу об этом не думать, - говорит она, встряхиваясь. - Эленка у Ады, а Казик, наверно, собирается в театр..." Однако и сегодняшний разговор с детьми не будит у нее приятных воспоминаний. Мыслимое ли это дело, что Казик все еще не может уехать за границу? Не потому, что он ее сын, и хороший сын, - нет, самый строгий судья должен был бы признать, что это исключительный юноша, о котором через несколько лет заговорит вся Европа. С каким достоинством он держится, какую обнаруживает зрелость мысли, как стыдится своих нынешних приятелей, для которых не существует великая идея, какие идеи, наверно, вынашивает сам! Боже милостивый, на что же это похоже, что такой юноша не может уехать за границу только потому, что у матери нет какой-нибудь тысячи рублей? Мыслимое ли это дело, что у нас нет учреждения, которое снабжало бы гениальных юношей средствами для получения образования? Она тотчас пошла бы туда и, попросив не разглашать ее тайны, сказала бы членам этого учреждения: "Милостивые государи, я воспитала несколько поколений ваших сестер, жен, дочерей, но у меня самой нет денег для завершения образования моего сына. Прошу вас, окажите мне помощь не за мои заслуги и работу, а потому, что Казик энергичный, благородный, гениальный юноша. О, если бы вы знали его так, как я, вы поверили бы, что об его будущности я бы позаботилась, даже если бы он был мне чужим. Вы только взгляните на него, призадумайтесь над каждым его словом, взглядом, движением... Нет, к чему все это! Вы только прижмите его к сердцу, как я, и сразу увидите, какая необыкновенная душа живет в моем дорогом сыне..." Пани Ляттер безотчетно ломает руки. Увы, нет такого учреждения, которое оказывало бы материальную поддержку гениальным юношам, а если бы оно и было, то разве члены его поверили бы, что она говорит о сыне одну только правду, что все это плод не материнских восторгов, а трезвых наблюдений? Разве она не знает людей, разве не слышала она тех полуслов, которые они бросают по адресу Казика? Что же в конце концов удивляться чужим, если родная сестра, да еще такая исключительная девушка, как Эленка, иногда подшучивает над глубокими мыслями Казика? Она даже в претензии, что на образование Казика уходит слишком много денег! "Неужели ты не понимаешь, - говорит мать в душе дочери. - как велика разница между женщиной и мужчиной? Вы похожи друг на друга, как близнецы, а сравни себя с ним: его голос, рост, взгляд, каждое движение... Если ты перл создания, он владыка и господин. А потом подумай: что значит сила женщины по сравнению с силой мужчины? Все удивляются моему уму и энергии, а каких трудов стоило мне воспитать вас и прокормиться. Между тем мужчина содержит себя и жену, воспитывает кучу детей и вдобавок руководит фабриками, правит государствами, изобретает..." В эту минуту тень мужчины встает перед умственным взором пани Ляттер, и ненависть изображается на ее лице. Она срывается с кресла и начинает ходить по кабинету, заставляя себя думать о другом. Она думает о том, что с некоторых пор, вот уже год, должно быть, вокруг нее происходят перемены. Выбыло много приходящих учениц и пансионерок, уменьшились доходы, некоторых дорогих учителей пришлось заменить более дешевыми. В то же время она все чаще слышит громкие слова о независимости женщин, как бы направленные против нее самой. Сперва слово "независимость" употребляла одна только панна Говард, потом его подхватили учительницы и классные дамы, а сегодня повторяют старшие ученицы и даже их матери. "В чем заключается эта независимость, - думает пани Ляттер. - В верховой езде и рисовании? Но все это старо, как мир. В борьбе с жизнью? Но боже правый, сколько лет уже я борюсь с жизнью. Стало быть, в независимости от мужчины? О, если бы они знали, от какого мужчины я избавилась! То, о чем они только говорят, я давно уже делаю или сделала, и все же я не понимаю их, а они считают, что я стою на их пути. Тысячи женщин в каждом поколении делали то же, что и я, были даже такие, которые ходили на войну! Так почему же сегодня все это объявляется открытием, сделанным якобы панной Говард, хотя она много говорит, но ничего не свершила? Она хорошая учительница, и только". - Я не помешаю? - раздался за спиной у нее нежный голос. Пани Ляттер вздрогнула. - Ах, это ты, Мадзя! - сказала она. - Как хорошо, что ты пришла. Девушка, которую взрослые звали Мадзей, а ученицы панной Магдаленой, вошла в кабинет в веселом настроении духа. Это было заметно и по ее шаловливому взгляду, и по смеющемуся лицу, и, наконец, по всей фигуре, которая, казалось, всем своим видом говорила, что с панной Мадзей только что танцевали ее ученицы и напоследок расцеловали свою классную даму. Однако, взглянув на пани Ляттер, Мадзя почувствовала, что веселость ее неуместна. Ей показалось, что начальница не то чем-то огорчена, не то очень рассержена. За что же и на кого она сердится? Уж не на нее ли за то, что за минуту до этого она танцевала с четвероклассницами, - она, классная дама! - Я хочу дать тебе работу, Мадзя. Выручишь меня? - спросила пани Ляттер, садясь за письменный стол. - Что за вопрос? - ответила Мадзя. И покраснела, потому что ей пришло в голову, что такой ответ может показаться пани Ляттер дерзким. Девушка села на краешке дивана и, склонив голову, исподлобья смотрела на начальницу, силясь угадать, что ее угнетает. Сердится она или огорчена? Ну, конечно, сердится и, разумеется, на нее за эти танцы там, наверху. Сколько раз ей твердили, что классная дама должна держаться с солидностью, приличествующей ее положению. Кто знает, может, пани Ляттер сердится и за то, что она целовала Зосю Пясецкую и могла весь пансион заразить какой-нибудь неизвестной болезнью. А может, за то, что она заступалась за Здановскую? - Посмотри-ка, Мадзя, - заговорила наконец пани Ляттер, передавая девушке пачку почтовой бумаги и заметки. - Вот сколько писем надо написать, разумеется, если захочешь. - И это все? Я только тогда чувствовала бы себя по-настоящему счастливой, если бы вы велели мне писать все письма, - воскликнула Мадзя таким голосом, точно она была солдатом, который жаждет пожертвовать жизнью за своего командира. - Ах, ты неисправимая энтузиастка! Однако когда-нибудь, наверно, и ты излечишься. Даже скорее, чем я думаю! - понизив голос, сказала пани Ляттер, а потом прибавила: - Я даю тебе скучную работу, думаю, это тебе пригодится. Ты все еще мечтаешь открыть школу? - Ах, пани Ляттер, ну, хоть двухклассную, хоть одноклассную! Это мечта всей моей жизни! - сложив руки, воскликнула Мадзя. Пани Ляттер улыбнулась. - Надеюсь, что ты забудешь и эту мечту всей своей жизни, - проговорила она. - Я помню их уже несколько. В шестом классе ты мечтала пойти в монастырь, в пятом помышляла о смерти и о светло-голубом гробике, в котором тебя непременно должны были похоронить, а в третьем классе, если мне не изменяет память, ты непременно хотела стать мальчиком... - Ах, пани начальница! - вздохнула Мадзя, краснея до корней волос и закрывая руками лицо. - Ах, какая, какая я! Из меня никогда ничего не выйдет! - Отчего же, выйдет, только сперва ты отречешься от многих своих планов и прежде всего от этой мечты о школе. - О пани начальница, это будет только приготовительный класс! - Час от часу не легче! - улыбнулась пани Ляттер. - Прежде чем открыть свой приготовительный класс, напиши-ка письма родителям, дядюшкам и тетушкам наших девочек. Писать надо вот как: сначала обращение - "Милостивый государь" или "Милостивая государыня", а затем: "Прилагая согласно вашей просьбе квитанцию за первое полугодие, имею честь напомнить, что с вас причитается рублей..." Сумму выписывай по этому списку. - Так это они столько вам должны? - пробегая список, в ужасе воскликнула Мадзя. - Они должны мне вдвое больше, - ответила пани Ляттер. - Но некоторые уплатят только после Нового года, а найдутся и такие, которые никогда не уплатят. Она вскочила с кресла и, сложив на груди руки, заходила по кабинету. - Вот тебе пансион, о котором ты мечтаешь, - произнесла пани Ляттер, силясь говорить спокойным голосом. - Вот те огромные доходы, на которые панна Говард хочет ввести обучение бухгалтерии, ремеслам, гимнастике! Сумасбродка! - проскрежетала пани Ляттер. - А я-то думала, что она умница! - с удивлением сказала Мадзя. - Она так красноречива! Как она объясняет, что современная женщина является бременем для общества, что она рабыня семьи, что женщины должны работать наравне с мужчинами и должны пользоваться такими же правами, как они, и что вся система воспитания должна быть изменена. Дрожа от негодования, пани Ляттер остановилась перед Мадзей. - Ну, - сказала она сдавленным голосом, - хоть ты узнаешь цену речам этой... бесноватой. Вот видишь, сколько тысяч нужно до Нового года, чтобы накормить детей и заплатить учителям. Если у меня сегодня голова идет кругом... Ах! Что это я болтаю! - прошептала она, потирая лоб. - Нет, ты сама посуди: откуда при таких обстоятельствах взять денег на преподавание новых предметов, да и откуда дети возьмут время на ученье? У меня болит голова! Она прошлась по кабинету, а затем, взяв за руки испуганную учительницу, заговорила уже спокойней: - Нездоровится что-то мне, да и раздражена я, а тебе, дитя мое, доверяю, вот и разболталась. Но я уверена, что... - Неужели... неужели вы допускаете, что я могу проговориться? - спросила Мадзя. А потом, устремив на пани Ляттер глаза, полные слез, и целуя ей руки, прибавила: - Я... я отказываюсь от своего жалованья. Начальница коснулась губами ее разгоряченной головы. - Ребенок, ребенок! Что значит для меня твое скудное жалованье, пятнадцать рублей, которые ты получаешь в месяц? И думать об этом не смей! У Мадзи блеснула замечательная мысль. Слезы ее высохли. - Хорошо, я буду получать жалованье, но умоляю вас об одном большом одолжении... И она вдруг опустилась перед пани Ляттер на колени; та со смехом подняла ее. - Что еще за одолжение? - Бабушка, умирая, оставила мне, - прошептала Мадзя, опустив глаза, - оставила мне... три тысячи. И я умоляю вас, моя дорогая, моя хорошая... - Взять у тебя эти деньги, да? Ах, ты неисправимая! Вспомни, на что только не предназначала ты эти деньги? Ты хочешь открыть пансион... - Я уже не хочу! - Нет, это просто замечательно. Быстро же ты принимаешь решения! Ты хотела дать взаймы тысячу рублей панне Говард, хотела до окончания образования взять на свое иждивение... - Вы смеетесь надо мной! - заплакала Мадзя. - Нет, я только перечисляю все твои проекты. Ты ведь хочешь еще поехать за границу и повезти туда на свой счет Эленку... - Ах, пани начальница! - рыдала Мадзя. - Счастье, что при тебе нет этих денег и ты не имеешь права распорядиться ими. Ах, если бы ты была так богата, как Ада! - как бы про себя сказала пани Ляттер. Лицо Мадзи снова оживилось, и глаза засветились радостью. - Ну, довольно об этом, дитя мое. Ступай через мою спальню наверх, умой мордашку и садись писать письма. Только, пожалуйста, ничего не выдумывай, легкомысленное ты существо, - закончила пани Ляттер. Пристыженная девушка взяла бумагу и вышла в спальню, проливая по дороге последние слезы. Она была очень опечалена, узнав о денежных затруднениях своей начальницы, да и себя самое упрекала в душе за тысячи несообразных поступков. "Чего только я не наболтала, сколько наговорила глупостей! Нет, во всем мире не найдешь никого глупее меня", - думала она со слезами. Пани Ляттер смотрела вслед девушке. Ей невольно представились рядом два лица: подвижное лицо Мадзи, которое каждую минуту пылало новым чувством, и словно изваянное, прекрасное лицо дочери, Элены. Эта сочувствовала всем и вся, та всегда была невозмутима. "Чудная девочка, но в Элене больше достоинства. Она так не воспламеняется", - с гордостью подумала пани Ляттер. А Мадзя, прежде чем сесть за письма, помолилась о том, чтобы бог позволил ей, пусть даже ценою собственной жизни, помочь пани Ляттер. Потом она вспомнила знакомцев, у которых тоже были свои горести: больную Зосю, обворованного сторожа, ученицу из пятого класса, которая была безнадежно влюблена в пана Казимежа Норского, - и вновь ощутила потребность пожертвовать собой, на этот раз за этих несчастных. Но тут ей пришло в голову, что бог не захочет внять молитве такого жалкого существа, как она, и, терзаемая сомнениями, полная отчаяния, она уселась писать письма, напевая вполголоса: Нашли страну, где померанец зреет...{35} Ей казалось, что этот напев как нельзя более отвечает ее мыслям о собственном ничтожестве и о невозможности принести себя в жертву за весь мир, особенно за пани Ляттер, больную Зосю, обворованного сторожа и несчастную пятиклассницу, которая любила без надежды. Глава третья Пробуждение мысли Вот уже несколько дней панна Магдалена сама не своя. Глаза ее утратили блеск и стали глубже, смуглое лицо побледнело, черные волосы лежат гладко, что придает их обладательнице траурный вид. Молодая девушка уже несколько дней плохо спит и плохо ест. Если она смеется, то только по ошибке; если поет, то только по забывчивости, и если делает два-три тура с одной из своих учениц, то совершенно машинально. Душа панны Магдалены не принимает участия ни в одном из этих проявлений веселья; панна Магдалена знает о том, что сегодня душа ее не принимает решительно никакого участия в веселье, и, право, она не стала бы сердиться, если бы весь мир узнал об этом интересном состоянии ее души, которая полна забот и важных тайн. Это ужасное состояние так тяготит панну Магдалену, что она невольно ищет, кому бы открыть свою душу. Молодая учительница сама не знает, как она очутилась у дверей пятого класса, сама не знает, зачем вызвала ту самую хорошенькую пятиклассницу, которая пылает несчастной любовью к пану Казимежу, а в настоящую минуту сидит над немецким упражнением. К Магдалене подбегают девочки в коричневых формах и целуют ей лицо, волосы и шею; они очень огорчены и тем, что она печальна, и тем, что бульон за обедом был такой невкусный, но больше всего тем, что дождь пометал им выйти на прогулку. Панна Магдалена поддакивает им, но голос у нее срывается. Девочки пятятся в глубь класса, затем, взявшись под руки, отходят в угол, о чем-то шепчутся там и показывают на учительницу с таким явным сочувствием, что на душе у Магдалены делается легче. Она уже хочет открыть всему классу свою великую тайну, но вовремя спохватывается, что это не ее тайна, и становится еще печальней, совсем замыкается в себе. Тем временем к ней подходит та самая пятиклассница, на сочувствие которой Магдалена больше всего рассчитывала; но вид у девочки такой, словно тайна учительницы ее нимало не интересует, ведь у нее самой такое горе, которое не смогли бы рассеять все классные дамы. Все же панна Магдалена ведет ее в гостиную, сажает рядом с собой на диван и говорит со вздохом: - Ах, какая ты счастливица, милая Зося! Пятиклассница забывает о немецком упражнении и заливается слезами. - Так вы все знаете? - говорит она, прижимаясь к плечу Магдалены. - Да, счастливица, - повторяет панна Магдалена. - ты ведь еще слишком молода для того, чтобы понять, какие бывают странные состояния души... Семнадцатилетняя ученица с изумлением глядит на восемнадцатилетнюю учительницу и отвечает ей, хмуря брови: - То же самое сказал мне он, когда мы в первый раз встретились с ним в том коридорчике... знаете. Я думала, что сгорю со стыда, а он пробормотал: "Какая прелестная цыпочка!" Слыхали вы что-нибудь подобное! Я думала, что растерзаю его, и в эту минуту почувствовала, что уже никогда не перестану любить его... Тихие рыдания прервали ее речь. - Говорю тебе, Зося, есть тревоги, горшие любви... - Ах, боже мой, знаю, знаю! Но они всегда бывают от любви. - Ты глупенькая девочка, милая Зося! - с достоинством прерывает ее панна Магдалена. - Пока женщина любит, она счастлива... Впрочем, я не должна говорить с тобою о подобных вещах. Несчастье начинается лишь с той минуты, когда женщина начинает думать, как мужчина, о предметах важных. Когда она думает, например, о деньгах, о чужих делах, о спасении кого-нибудь... - О, если это вы обо мне, - сверкая глазами, восклицает Зося, - то меня никто не спасет! С той минуты, как Ядзя Зайдлер увидела, как он целовал панну Иоанну, жизнь моя разбита. Так это он не ради меня заглядывал в классы, не меня искал, когда со двора смотрел на наши окна, так потому он не поднял розы, которую я ему бросила. Но я не стану им мешать; я умру, конечно, не ради этой кокетки, а ради него. Пусть будет счастлив, с кем хочет, хотя у меня предчувствие, что когда-нибудь он обо мне пожалеет... При этих словах Зося заливается слезами, а панна Магдалена смотрит на нее в изумлении. - Зося, милая, что ты болтаешь? Кто мог целовать Иоасю? - Да уж больше некому, как пану Казимежу! Вскружила ему голову эта хищница, завидно ей. Панна Магдалена торжественно поднимается с диванчика и говорит: - Панна Иоанна классная дама и порядочная девушка, она никогда не позволила бы пану Казимежу целовать ее. - Вы в этом уверены? - спрашивает Зося, складывая руки. - Я в этом совершенно уверена и жалею, что доверилась тебе... - О панна Магдалена!.. - сквозь смех и слезы говорит умоляюще Зося. - Ты ребенок, - строго прерывает ее панна Магдалена, - и не понимаешь, что в жизни женщины могут быть дела поважнее всяких любовных восторгов. Ты сама убедишься в этом, когда тебе надо будет подумать о чужой нужде, когда придется спасать других... - Я уже спасена, я уже не умру, панна Магдалена! Теперь я все понимаю! Ядзя сама, наверно, в него влюблена, вот она и бросает на него тень, чтобы я от него отвернулась. О, я уже обо всем догадалась! Она осыпает панну Магдалену поцелуями, вытирает слезы и убегает из гостиной. "Ах, какая она глупенькая! - думает панна Магдалена о своей юной подружке. - Если бы пани Ляттер рассказала ей все, как мне, и ей пришлось бы ломать голову, как помочь начальнице, вся любовь у нее улетучилась бы... Разумеется, Ада одолжит начальнице денег, но что станется до тех пор с моей головушкой!" Все тоскливей и тяжелей на душе у панны Магдалены. Ей не хочется уже поделиться с кем-нибудь своей великой тайной, нет, ей хочется знать: неужели у всех пробуждение сознательной мысли сопряжено с такой тревогой? Ведь еще в приготовительном классе, даже дома, ей приказывали мыслить; семь лет она мыслила по школьной программе, будучи в пансионе, вот уже год она мыслит без программы, будучи классной дамой; но никогда ей не казалось, что мыслить - это так ново и так оригинально! Она чувствовала, что после разговора с пани Ляттер в душе ее пробудились чувства, каких она до сих пор не знала, хотя ее с первого класса называли мыслящей девочкой. "Наверно, во мне пробудилось то чувство независимости, о котором говорит панна Говард, - сказала себе Магдалена. - Нет, - думала она, - я не должна избегать этой женщины, только она может объяснить мне состояние моей души..." Под влиянием этой мысли Магдалена направилась к панне Говард; услышав за дверью разговор, она постучалась. В комнате было трое. Прежде всего сама панна Говард, которая, скрестив руки на груди, сидела в кресле и разглагольствовала. Напротив нее ерзал на плетеном стуле небрежно одетый и невероятно растрепанный студент университета с потертой фуражкой в руках. Опершись о подлокотник кресла панны Говард и словно прячась за учительницей, сидела на табурете прехорошенькая шестиклассница Маня Левинская с лицом ребенка и глазами взрослой женщины. Магдалена заметила, что Маня Левинская смотрит на студента с выражением тихого восторга, что панна Клара пожирает его глазами и что он поглядывает на панну Говард, а сам думает о притаившейся за ее креслом Мане. - Милости просим! - воскликнула панна Говард, протягивая руку. - Пан Владислав Котовский, панна Магдалена Бжеская. Студент и Магдалена поклонились друг другу, причем взлохмаченный гость состроил такую гримасу, точно он недоволен появлением нового лица. Впрочем, когда Магдалена села так, что не заслонила от него Мани Левинской и в то же время не могла следить за его взглядом, он успокоился. - Жаль, что вы не пришли четверть часа назад, - сказала панна Говард. - Я как раз читала свою статью, которую пан Владислав берет для "Пшегленда".{39} Я развиваю в этой статье мысль, что незаконнорожденным детям государство должно присваивать фамилии, государство должно давать им образование и снабжать их средствами существования; чем лучше будут фамилии и выше образование, тем в большем почете будут незаконнорожденные. Ясно, что таким образом удастся разрешить вопрос о внебрачных детях. А пока женщины даже в таких естественных делах должны оглядываться на мужчин... Магдалена думала, что сквозь землю провалится, а Маня, точно не слыша, смотрела добрыми глазами на студента, который ерзал на стуле, краснел и мял в руках фуражку. - Вы, сударь, - обратилась панна Говард к студенту, - думаете, что в моих словах кроется какое-то неприличие? - Я ничего не думаю, - не на шутку переполошился студент. - Но вы так полагаете. О, я как в открытой книге читаю в вашей душе тайны, которые вы хотели бы скрыть от самого себя... Маня при этих словах вспыхнула, а не менее смущенный пан Владислав сделал такое движение, точно вознамерился спрятать голову под стул. - Вы забываете, однако, - продолжала панна Говард, - что я говорю не о мужчинах вообще, а о том, единственном, которого современное общество навязывает женщине и который называется мужем. Панна Говард еще несколько минут говорила в таком духе своим красивым контральто, но о чем? Магдалена не смогла бы повторить ее слова. Девушке казалось только, что розовый и белобрысый апостол в юбке, глашатай независимости женщин говорит, - это при студенте-то! - такие неприличные вещи, что лучше не слушать ее и думать о чем-нибудь своем. Но собственные мысли у нее путались, и поэтому Магдалена стала читать про себя "Отче наш" и "Богородицу". Само собой разумеется, обе молитвы настолько поглотили ее внимание, что она смотрела на панну Говард, слышала ее звучный голос, но ничего не понимала. А студент, наверно, понимал, он то вытягивал, то поджимал ноги, поднимал брови, то правой, то левой рукой приглаживал непослушную шевелюру и вообще держался как преступник в застенке. Магдалена подумала, что он не испытывал бы таких мук, если бы, как она, читал хотя бы "Богородицу". Но он, наверно, безбожник, как все студенты, и не верит в силу молитвы, поэтому бедняга не может не слышать ужасных рассуждений панны Клары. Окончив наконец свою речь, панна Говард подошла к письменному столу и стала развязывать и развертывать, а потом снова завертывать и завязывать сверток бумаги со своей любопытной статьей об этих самых... детях. Маня в это время подошла к студенту, и они стали вполголоса разговаривать. - До свидания! - сказала девочка. - Во вторник придете? - Неужели вы сомневаетесь в этом? - И принесете Красинского? - С объяснениями. - Вы совсем заработались... До свидания. - До свидания. Студент едва коснулся ее руки, но как они смотрели друг на друга! С такой братской нежностью и притом так печально, словно прощались навеки, хотя расставались только до вторника. Магдалене хотелось расцеловать их обоих, смеяться с ними и плакать, словом, делать все, чего бы от нее ни потребовали, такими они казались ей красивыми и такими несчастными оттого, что увидятся только во вторник. В эту минуту панна Говард вручила сверток студенту; небрежно попрощавшись с нею, тот опрометью бросился вон, надеясь, наверно, еще раз взглянуть на Маню, которая уже успела выйти из комнаты. Панна Говард сияла. Она снова опустилась в кресло и, глядя в потолок, словно там витали ее мечты, сказала Магдалене: - Вы пришли поговорить? Какой интересный молодой человек, не правда ли? Я люблю следить, когда в молодой душе зарождается и развивается высокая идея или чувство... - О да, - подтвердила Магдалена, думая о студенте и Мане. - Стало быть, вы тоже заметили? - Конечно, это сразу видно... Состроив скромную и озабоченную мину, панна Говард сказала, понизив голос: - Не могу понять, что могло ему во мне понравиться... Магдалена вздрогнула от неожиданности. - Наверно, общность стремлений... взглядов, - мечтательно продолжала панна Говард. - Да, существует сродство душ... Но не будем говорить об этом, дорогая панна Магдалена, поговорим лучше о вас... Ах, какой он энтузиаст! Как он слушает мои статьи! Когда у меня появился такой слушатель, я поняла, что можно красиво слушать. Однако довольно об этом, панна Магдалена, поговорим о вас. У вас тоже своя печаль?.. Оригинальный молодой человек!.. С чем вы пришли ко мне? Наверно, тоже сердечко забило тревогу?.. Угадала? О, мы, женщины, существа особенные: мы презираем толпу этих зверей, мужчин, но если встретится человек исключительный... Вы что-то таите на сердце, панна Магдалена, давайте поговорим. Что же вы хотите мне сказать? Услышав поэтический лепет панны Говард, Магдалена так растерялась, точно ее вдруг перенесли в незнакомую местность. Неужели это она, та самая надменная, вспыльчивая, порою просто злая панна Говард, которой побаивается пани Ляттер, которая в присутствии молодого студента говорила непристойности? Она толкует о сродстве душ и сердечных тревогах?.. Магдалена не могла сдержаться, - уже несколько дней готовился этот взрыв, и вот он произошел. Девушка упала на колени перед панной Говард, обняла ее за шею и, целуя, воскликнула: - Ах, какая вы хорошая, какая хорошая! Я думала, что вы только очень умная, но у вас нет сердца. Что же это я делаю? - прибавила она, вскакивая и садясь на табурет рядом с креслом. - Восторженное дитя! Восторженное дитя! - снисходительно сказала панна Говард. - Кто же он, кому отдали вы свое сердце? - Вы думаете, я влюблена?.. Нет! Тень неудовольствия пробежала по розовому лицу панны Говард. - Я только хотела, - продолжала Мадзя, - поговорить с вами, потому что вы такая умная, такая энергичная, а я так нуждаюсь в поддержке... - Так вы с каким-нибудь серьезным делом? - спросила панна Говард тоном наставника, который дает советы во всех серьезных делах. - О да, очень серьезным! - лихорадочно проговорила Магдалена. - Но это тайна, которую я унесу с собой в могилу... Впрочем, - прибавила она с глубоким вздохом, - вы такая умная, такая - я сегодня убедилась в этом - благородная, хорошая, милая... - Как сказать, шалунья! - со смехом прервала ее панна Говард. - Да, очень милая; я по крайней мере вас обожаю... Так вот я открою вам великую тайну. Я, - прошептала Магдалена, - должна, даже если мне придется умереть ради этого, я должна достать денег для... - Для кого? - спросила в изумлении панна Говард. - Для па-ни Лят-тер! - еще тише прошептала Мадзя. Панна Говард подняла плечи. - Она вас просила об этом? - Боже упаси! Она даже не догадывается. - Так она нуждается в деньгах, эта барыня? - проговорила панна Говард. В дверь постучали. - Войдите! Вошел служитель и сказал Магдалене, что ее просит панна Ада. - Сейчас иду, - ответила Магдалена. - Видно, бог вдохновил ее в эту минуту. Но, моя милая, моя дорогая панна Клара, никому об этом ни слова. Если кто-нибудь узнает, я умру, лишу себя жизни! И она выбежала из комнаты, оставив панну Говард в совершенном недоумении. "Так у Ляттер нет денег, а я-то хочу говорить с нею о реформе воспитания!" - думала панна Говард. Глава четвертая Дурнушка Панна Магдалена на минутку заходит в дортуар, в котором она живет. По дороге она обнимает нескольких воспитанниц, здоровается с двумя-тремя классными дамами, которые при виде ее улыбаются, приветствует горничную в белом переднике. А сама тем временем думает: "Панна Говард - вот женщина, а я только сегодня это разглядела. Кто бы мог предполагать, что она так добра и отзывчива? А вот пан Владислав негодник: нет ничего удивительного в том, что он любит панну Говард, - хотя я на его месте предпочла бы Манюсю, - но зачем он кружит голову Мане? Ах, эти мужчины! Панна Говард презирает их, и, кажется, она совершенно права..." В коридоре высокие двери справа и слева ведут в дортуары. Панна Магдалена входит в один из дортуаров. Это большая голубая комната, в которой вдоль двух стен стоит по три кроватки, ногами к середине комнаты. Кроватки железные, покрытые белыми покрывалами, на каждой лежит одна подушка, около каждой стоит маленькая тумбочка в головах и деревянная скамеечка в ногах. Пол покрашен масляной краской; над каждой кроваткой висит на стене распятие или иконка богоматери, а иногда и распятие и иконка: повыше богоматерь, пониже спаситель. Только над кроватью еврейки, Юдифи Розенцвейг, висит обыкновенный святой Иосиф с лилией в руке. Угол дортуара, отделенный синей ширмочкой, представляет собою кабинет панны Магдалены. Кажется, все в этой части дортуара рассчитано на то, чтобы внушить воспитанницам, какая пропасть лежит между ними и классной дамой. Уже сама ширма вызывает у них восхищение и заставляет почтительно относиться к своей классной даме, а синее покрывало и две подушки на кровати, плетеный стульчик и столик, на котором стоит бронзовый фонарик с огарком стеариновой свечи в стеклянном подсвечнике, внушают им, наверно, еще более сильные чувства. К несчастью, Магдалена, которую классные дамы более почтенного возраста считали легкомысленным созданьем, сама роняла свой авторитет, разрешая воспитанницам пользоваться фонариком со стеклянным подсвечником, забегать за ширму и даже ложиться днем на постель. Но все любили Магдалену, и эти доказательства отсутствия такта классные дамы относили за счет ее неопытности. Пани Ляттер бросала на нее иногда выразительные взгляды, которые показывали, что она знает и о фонарике с подсвечником и о том, что воспитанницы отсыпаются за ширмой у Магдалены. Причесав волосы, растрепавшиеся в объятиях панны Говард, и захватив со столика какую-то книгу, Магдалена собралась наконец к Аде. Медленно прошла она по коридорам и спустилась по лестнице, то и дело останавливаясь в раздумье, качая головой или прикладывая палец к губам. "Сперва, - думала она, - я ей скажу, сколько пани Ляттер платит за помещение и содержание пансиона и сколько платит учителям... Нет, сперва я ей скажу, что многие родители оттягивают уплату денег до каникул, а после каникул тоже не платят!.. Нет, не то!.. Я просто скажу ей: милая Ада, будь у меня твои деньги, я тотчас одолжила бы пани Ляттер тысяч пятьдесят... Нет, нет, все это плохо... Ах, какая я! Столько дней думаю и не могу придумать ничего путного..." Ада Сольская сирота, очень богатая невеста. Она, точно, больше жизни любит своего брата Стефана; у нее, точно, есть близкая и дальняя родня, которая тоже любит ее больше жизни, и сама она вот уже полтора года как кончила пансион и могла бы появиться в свете, где ее, как говорят, ждут с нетерпением; но Ада, невзирая на это, живет у пани Ляттер. Она платит тысячу рублей в год за квартиру с полным пансионом и живет в доме пани Ляттер, потому что ей, как она утверждает, негде жить. Родню, которая любит ее больше жизни, она недолюбливает, что ж до обожаемого Стефана, тридцатилетнего холостяка, то он помешан на заграничных университетах и катается по заграницам, хотя уверял, что когда Ада кончит пансион, они больше не расстанутся. Либо он поселится с нею в одном из родовых поместий, либо они будут разъезжать по Европе в поисках университетов, доселе еще никем не открытых. Если Ада выражала иногда сомнения в реальности этих проектов, брат коротко отвечал ей: - Милая Адзя, даже если мы этого не хотим, наш долг беречь друг друга до конца жизни. Ты так богата, что всякий захочет тебя обмануть, а я так безобразен, что меня никто у тебя не отнимет. - Но, Стефан, - негодовала сестра, - откуда ты взял, что ты безобразен? Это вовсе не ты, а я урод! - Ты говоришь глупости, Адзя! - кипятился брат. - Ты очень милая, вполне приятная барышня, вот только робеешь немножко, а я!.. Да будь я чуточку покрасивей, я бы застрелился от отвращения к самому себе; но с той красотой, какой небо меня наградило, я должен жить. Я служу так людям, ведь кто на меня ни взглянет, всяк скажет: какое счастье, что я непохож на эту обезьяну! Ада занимает две комнаты на втором этаже. В одной стоит железная пансионская кроватка, покрытая белым покрывалом, рядом с нею тумбочка, и только гарнитур мебели, обитой серой джутовой тканью, свидетельствует о том, что живет здесь не пансионерка. Вторая комната с двумя окнами очень любопытна: она похожа на научную лабораторию. В этой комнате стоит большой" стол, обитый клеенкой, стеллажи с книгами и атласами, классная доска с мелом и губкой, которые, видно, все время находятся в употреблении, и, наконец, большой шкаф, наполненный физическими и химическими приборами. Тут мы видим точные весы, дорогой микроскоп, вогнутое зеркало, линзу в несколько дюймов, электрическую машину и катушку Румкорфа. Много в шкафу и реторт, склянок, пузырьков с реактивами, есть астрономический глобус, скелет какой-то птицы и неизменный крокодил, по счастью, очень молодой и уже набитый чучельником. Все эти предметы, которые приводили в восторг младших учениц и смущали старших, не всегда отличавших микроскоп от электроскопа, все эти предметы составляли личную собственность панны Сольской. Она не только приобретала их и содержала в порядке, но даже умела ими пользоваться. Это были ее бальные платья, как говаривала она, улыбаясь печальной и кроткой улыбкой. Вкус к естественным наукам пробудил в ней старый учитель брата; Стефан, сам восторженный поклонник точных наук, поддерживал это увлечение, остальное довершили способности панны Ады и ее отвращение к салонной жизни. Молодую девушку не тянуло в общество, ее отпугивало сознание того, что она дурнушка. Панна Ада пряталась в своей лаборатории, много читала и постоянно брала уроки у лучших учителей. Просто богатые члены семьи Сольских считали Аду эгоисткой, очень богатые - человеком больным. Не только они сами, но и гости их, знакомые, друзья не могли постигнуть, как это девятнадцатилетняя богатая невеста может ставить науку выше салонов и не помышлять о замужестве. Причуды богатой помещицы стали понятны только тогда, когда в салонах разнесся слух, что в Варшаве, наряду с демократизмом и позитивизмом, вспыхнула новая эпидемия, называемая эмансипацией женщин. Стали различать две разновидности эмансипированных женщин: одни из них курили папиросы, одевались по-мужски и уезжали за границу учиться наравне с мужчинами медицине; другие, менее дерзкие и в то же время более нравственные, ограничивались приобретением толстых книг и избегали салонов. Ада была причислена ко второй разновидности; в связи с чем известные круги общества вознегодовали на пани Ляттер. Но девушки из этих кругов учились в пансионах лишь в виде исключения, и все ограничилось тем, что одна из теток Ады, которая иногда навещала племянницу, стала холоднее здороваться с пани Ляттер. Пани Ляттер ответила на это еще большей холодностью, справедливо или несправедливо полагая, что причина неприязни кроется не столько в занятиях Ады, сколько в ее богатстве. Если бы Ада была бедна, думалось пани Ляттер, ее родных и двоюродных теток не обеспокоило бы ни то, что их племянница приобретает толстые книги, ни то, что в Варшаве начала свирепствовать эпидемия эмансипации. У дверей квартиры Ады Магдалена еще раз остановилась, еще раз прижала палец к губам, как ученица, припоминающая урок, наконец, перекрестилась и, широко распахнув дверь, стремительно вошла в комнату. - Как поживаешь, Адзя? - воскликнула она с напускной веселостью. - Что случилось? Я сама собиралась к тебе, а тут явился Станислав. Как поживаешь, золотко мое? Уж не заболела ли ты? И, поцеловав Аду, она стала всматриваться в ее желтое лицо, косые глаза, очень высокий лоб, очень большой рот и очень маленький нос. Бросила взгляд на жидкие темно-русые волосы, окинула всю миниатюрную фигурку в черном платье, приткнувшуюся в кожаном кресле, но признаков болезни не обнаружила. Зато заметила, что Ада пристально на нее смотрит, и смутилась. - Это, Мадзя, не со мной, а с тобой что-то случилось! - медленно и мягко проговорила панна Сольская. Магдалену бросило в жар. Она хотела кинуться Адзе в объятия и прошептать: "Милочка, одолжи денег пани Ляттер!" - но испугалась, что может испортить все дело, и голос у нее пресекся. Девушка опустилась на стул рядом с Адой и, с притворной живостью глядя ей в глаза, силилась улыбнуться. - Я устала немного, - сказала она наконец, - но это пройдет... Уже прошло. На желтом личике Ады изобразилось беспокойство; веки у нее дрогнули и большие губы сложились так, точно она собиралась заплакать. - Может, ты, Мадзя, обиделась за то, что я послала за тобой Станислава? - еще тише произнесла панна Сольская. - Знаю, я сама должна была сходить к тебе, но мне казалось, что здесь, внизу, спокойней... Магдалена в одну минуту обрела утраченную энергию. Она склонилась над креслом и схватила подругу в объятия, смеясь с такой искренностью, с какой только она одна и умела смеяться во всем пансионе. - Ах, какая ты нехорошая, Ада! - воскликнула она. - Ну, как ты можешь подозревать меня в этом? Разве ты когда-нибудь видела, чтобы я обижалась, да еще на тебя, такую добрую, такую милую, такого... ангельчика! - Ты знаешь, я боюсь, как бы кого-нибудь не обидеть... И без того я доставляю людям одни огорчения... Дальнейшие признания Магдалена прервала поцелуями, и - все опасения рассеялись. - Я тебе вот что хотела сказать, - заговорила Ада, опершись маленькими ручками на подлокотники кресла. - Ты знаешь, Романович не может давать нам уроки, он ушел из пансиона. - Знаю. - Его место занял пан Дембицкий. - Преподаватель географии в младших классах? Какой он смешной! - Кстати сказать, он крупный ученый: физик и математик, главным образом математик. Стефек давно его знает и часто говорил мне о нем. - Ах, вот как! - уронила Магдалена. - А с виду он все-таки странный. Панна Говард смотреть на него не может, отворачивается. - Панна Говард! - неприязненно сказала Ада. - От кого только она не отворачивается, хотя сама не из красавиц. Дембицкий вовсе не безобразен, у него такое кроткое лицо, а заметила, какой у него взгляд? - Глаза у него, правда, красивые: большие, голубые. - Стефек мне говорил, что у Дембицкого необыкновенный взгляд. Он очень тонко это подметил. "Когда Дембицкий на тебя смотрит, - сказал он, - ты чувствуешь, что он все видит и все прощает". - Верно! Какое чудесное определение! - воскликнула Мадзя. - И куда это годится, что такой человек преподает географию в младших классах! По лицу Ады пробежало облако. - Стефек ему тоже пророчил, - сказала она, - что он не сделает карьеры, потому что слишком скромен. А очень скромные люди... Она махнула рукой. - Ты права! У него такой странный вид оттого, что он робок. Во втором классе он так смутился, что, представь себе, девочки стали хихикать! - Час назад он сидел у меня с пани Ляттер, и вид у него тоже был озабоченный. Но когда пани Ляттер вышла и мы заговорили про Стефека, а потом старик начал задавать мне вопросы, веришь, он совсем переменился. Другой взгляд, другие движения, другой голос! Знаешь, он стал просто внушителен. - А может, он будет стесняться заниматься с нами тремя? - спросила вдруг Магдалена. - Что ты! Ты просто будешь удивлена, если я скажу тебе, что он не только заметил тебя и Элю, но и оценил вас по достоинству. - И меня? - Да. О тебе он сказал, что ты, наверно, очень понятлива, но скоро все забываешь. - Неужели? - Клянусь Стефеком, а про Элю сказал, что математика ее мало интересует. - Да он провидец! - воскликнула Мадзя. - Конечно, провидец, - ведь с Элей у меня уже неприятности. Сегодня она за весь день ко мне не заглянула, хотя несколько раз прошлась, напевая, мимо двери, - с сожалением сказала Ада. - Чего же ей надо? - Откуда я знаю? Может, обиделась, а скорее всего больше меня не любит, - прошептала Ада. - Что ты! Губы у Ады задрожали и щеки покрылись румянцем. - Я понимаю, что любить меня невозможно, - сказала она, - знаю, что не заслуживаю никакой привязанности, но это обидно. Только для того, чтобы подольше побыть с нею, я не уезжаю за границу, а ведь тетушка с каникул настаивает на том, чтобы я ехала, и даже Стефек напоминал об этом. Я ничего от нее не требую, хочу только изредка поглядеть на нее. С меня достаточно услышать ее голос, даже если она будет разговаривать не со мной Господи, ведь это так мало, так мало, а она мне и в этом отказывает! А я-то думала, что у красивых людей и сердце должно быть лучше! Магдалена слушала, сверкая глазами; решение ее созрело. - Знаешь что! - воскликнула она, хлопнув в ладоши. - Я все тебе объясню. - Она сердится за то, что Романович не дает нам уроков? - Что ты!.. У нее, - вполголоса произнесла Магдалена, нагнувшись к уху Ады, - у нее, наверно, крупные неприятности. - Какие неприятности? Она сегодня напевала в коридоре. - То-то и оно! Чем больше человек отчаивается, тем больше старается скрыть свое горе. О, я это знаю по опыту, я сама громче всего пою тогда, когда опасаюсь беды. - Что же с нею случилось? - Видишь ли, - прошептала Магдалена, положив Аде руку на плечо, - сейчас ужасная дороговизна, родители не платят за девочек, тянут, и пани Ляттер может не хватить денег на расходы. - Откуда ты об этом знаешь? - спросила Ада. - Я писала письма родителям. А ты откуда знаешь? - Я? От пани Ляттер, - ответила Ада, одергивая тонкими пальцами платье. - Она тебе говорила? И что же? - Ничего. Все уже в порядке. Магдалена отодвинулась от нее, а потом внезапно схватила ее за руки. - Ада, ты одолжила денег пани Ляттер? - Ах, господи, ну и что же! Но, Мадзя, заклинаю тебя, никому не говори об этом. Никому! Если Эля узнает... Да я тебе все расскажу. - Если это тайна, я не хочу слушать! - упиралась Магдалена. - От тебя у меня нет секретов. Видишь ли, я уже давно хотела попросить Элену поехать со мной за границу. Я знаю, пани Ляттер позволила бы нам поехать с тетей Габриелей, но ужасно боюсь, что если Эля дознается о деньгах, она обидится и не поедет. Она порвет со мной отношения. - Помилуй, что ты говоришь? Она должна еще больше любить тебя, и она будет любить... - Меня никто не любит, - прошептала Ада. - Ах, какая ты смешная! Да я первая так тебя люблю, что готова за тебя в огонь и воду. Неужели ты не понимаешь, что ты добра, как ангел, умна, способна, а главное, так добра, так добра! Ведь не любить тебя может только человек без ума, без сердца. Сокровище мое, золотая моя, единственная! Эти возгласы сопровождались градом поцелуев. - Мне стыдно, - улыбаясь, ответила Ада, у которой слезы показались на глазах. - Это ты лучше всех. Потому я и позвала тебя и хочу попросить, уговори ты осторожно Элю поехать за границу. - Думаю, ее и уговаривать не надо. - Да, но со мной... - Именно с тобой. Где она найдет лучшее общество и лучшую подругу? - Она меня не любит. - Ты ошибаешься, Эля очень тебя любит, только она немного странная. - Она бы, может, и любила меня, если бы я была бедной, а так... она слишком горда... Так что с нею, Мадзя, мы должны быть очень осторожны. Ни-ни, ни звука об этих несчастных деньгах. - Будь покойна, - ответила Магдалена. - Я сейчас пойду к Эле и столько наговорю ей про пана Дембицкого, что она сама придет к тебе с благодарностями. Глава пятая Красавицы Когда Мадзя вышла из комнаты Ады, ночь уже надвигалась; от туч, затянувших небо, ночной сумрак казался гуще, дождь шел вперемешку с мокрым снегом. В коридоре зажгли лампы. При свете их Мадзя увидела, что с лестницы спускается классная дама, панна Иоанна, разодетая как на бал. Слышался шелест ее кремового платья с изящным облегающим лифом, открытым спереди, словно полуотворенная дверь, из-за которой осторожно выглядывала грудь, подобная лепесткам белой розы. - Ты куда, Иоася? - спросила Магдалена. - Сейчас к панне Жаннете, а потом со знакомыми на концерт. - Ты просто прелесть, а какое платье! Иоанна улыбнулась. - Да, вот что, Мадзя, - сказала она помягче, - меня заменит панна Жаннета. Но, может, ты ей поможешь, а? - Конечно. - Мадзя, милочка, дай мне свои браслетки. - Возьми, пожалуйста, они в столике. - А может, ты дашь и веер? - Бери все. Веер тоже в столике. - Ну, тогда я возьму и твою кружевную наколку. - Ладно, она под столиком, в шляпной коробке. - Спасибо, дорогая. - Желаю тебе повеселиться. Ты не видела Эленки? - Наверху ее нет, она, наверно, у себя. До свидания. Она скрылась на повороте коридора, слышен был еще только шелест ее платья. "Какая эта Зося глупая! - подумала Магдалена. - Да разве Иоася позволила бы..." В комнате Эленки было пусто. Магдалена уже хотела уйти, когда на пороге третьей комнаты показался вдруг белый призрак, который делал ей знаки рукой. Это была Эленка. Мадзя неслышно прошла по коврам в спальню пани Ляттер, полуосвещенную цветной лампочкой. - Ты только взгляни, какой он забавный! - прошептала Элена и увлекла Мадзю к неплотно притворенной двери, ведущей в кабинет пани Ляттер. На диванчике, предназначенном для гостей, сидел седой грузный господин с сизыми щеками и вел разговор с пани Ляттер. - Опекун Мани Левинской, - шепнула Эля. - Я очень доволен, сударыня, - говорил господин, - девочка с каждой четвертью кажется мне лучше. А как рассудительна, какая хозяйка, и кофе нальет, и чай заварит... Когда она после каникул уехала в Варшаву, я места себе не находил. Тьфу! Даже такая маленькая женщина и то оживила дом; а что же было бы, если бы в нем поселилась настоящая хозяйка, женщина умная, зрелая, видная... - Ваш дом очень выиграет, когда Маня окончит пансион, особенно же, когда она выйдет замуж. Наверно, и тогда вы ее не отпустите, - ответила пани Ляттер. - Ах, сударыня, да неужели я так немощен, что сам не могу жениться? О детях, признаться, я не помышляю, поздно, сударыня, но от жены не думаю отказываться. Пани Ляттер кашлянула. - Да, сударыня. Имение у меня не из плохих, от долгов свободно, и денежки найдутся; дом каменный, просторный, на берегу реки. Рыба, грибы, охота, купанье, что угодно для души, сударыня. Только, честное слово, без бабы невмоготу, особенно, как зима придет... - Не хотите ли повидать Маню? - прервала его пани Ляттер. - Маня от меня не убежит, а я, сударыня, тем временем слажу тут потихоньку с вами это дельце. Не помогут вам ни уловки, ни ужимки, ни разговорчики, рано или поздно я своего добьюсь, и прошу покорно, сударыня, придется вам согласиться... Эленка, заткнув уши, убежала в свою комнату, Магдалена с недовольным видом последовала за нею. - Как можно подслушивать, Эля? А ты еще и меня тянешь! Я уверена, что твоей маме это было бы неприятно. - Нет, что за прелесть! - смеялась панна Элена. - Представляю себе, какую мину состроил бы Казик, если бы я сказала ему, что у нас будет третий папочка... - Эля! - Разумеется, я не скажу, а то он начнет тратить еще больше денег... Каменный просторный дом на берегу реки... Уж не дворец ли? Так или иначе приглашаю тебя, Мадзя, на рыбу, грибы, купанье и охоту. У Магдалены прояснилось лицо, ей подумалось, что положение пани Ляттер не такое уж безвыходное, если она может выйти замуж за человека со средствами. - Ты сегодня не была у Ады, - сказала она Эле, меняя тему разговора. Панна Элена уселась на диван и, играя кружевом голубого халатика, перестала смеяться и зевнула. - Какая скучная эта Ада со своими страхами и ревностью, - сказала она. - Отдалила Романовича за то, что он был влюблен в меня, и договаривается с этим образиной Дембицким, который похож на жабу. - Чем кокетничать с учителем, ты бы слушала лекции. - Плохо ты меня знаешь! Не нужны мне ни ваша физика, ни ваша алгебра, а кокетничать с кем-нибудь я должна, пусть даже с Дембицким. Вот увидишь, как сладко он будет на меня поглядывать. Ада, пожалуй, придет в отчаяние. - Как можешь ты говорить так об Аде? - воскликнула Магдалена. - Она, бедная, так тебя любит! - Нечего сказать, бедная, невеста с миллионным приданым! - Она и за границу не уезжает для того, чтобы подольше побыть с тобою. - Пусть меня прихватит, тогда еще дольше побудет со мной. Мадзя от радости захлопала в ладоши. - Ада об этом только и мечтает! - воскликнула она. - Если ты захочешь, она поедет с тобой хоть завтра, в любую минуту. - А пока ждет, чтобы я ее попросила. Нет, я этого не сделаю. Мое общество, во всяком случае, стоит не меньше, чем состояние панны Сольской. - Эля, - сжимая ей руки, сказала Мадзя, - ты совсем не знаешь Ады. Она сама бы тебя попросила, но не может отважиться, боится, как бы ты не обиделась. - Ха-ха-ха! Чего же тут обижаться? Деньги на поездку мама не откажется дать, остановка только за оказией да приличными спутниками. Ехать со мной хочет панна Сольская со своей тетушкой, стало быть, я завишу от них, они и должны спросить у меня согласия. Да, я поеду за границу! - Если так, то это дело решенное, - сказала Магдалена. - Ада тебя попросит. Только, Эля, зайди к ней на минутку, она так скучает без тебя. Панна Элена оперлась головой о спинку диванчика и закрыла глаза. - Она скучает без меня. Ах, какая жалость, что она не кавалер. Вот если бы это кавалер скучал такой же богатый, как она, я бы знала, что ему сказать... О Мадзя! Если бы и в самом деле можно было уехать за границу, хоть на полгода! Здесь я даром трачу жизнь, нет для меня здесь ни общества, ни партии. Боже мой, родиться красавицей и зваться дочерью начальницы пансиона, и, что всего хуже, целые дни проводить в этом пансионе, слушать ненужные лекции... Эх! - Так ты сходишь к Аде? - Схожу, схожу. Я знаю, она хорошая девушка и привязана ко мне; но мне скучны порой ее робкие взгляды и вечные страхи, что я не люблю только ее одну. Смешные люди! Каждый поклонник, каждая подруга хотят, чтобы я думала только о них. Но я-то одна, а их вон сколько! Мадзя холодно простилась с Эленой и медленно стала подниматься наверх. Ей было как-то не по себе. Она знала Элену, уже несколько лет слушала ее речи, но только сейчас взгляды подруги неприятно ее поразили. Она чувствовала разницу между бескорыстной привязанностью Ады и претензиями Эли. Ей стало стыдно при мысли о том, что поездка этой легкомысленной барышни, покой ее матери, а быть может, и судьба пансиона зависят сегодня от некрасивой и смиренной Ады, которая полагала, что, принимая от нее услуги, люди оказывают ей снисхождение. "Что со мной творится вот уже несколько дней? - думала Мадзя. - Мир ли изменился, я ли состарилась вдруг и смотрю на все глазами старухи? А может, это душевная болезнь или малярия?" Наверху, в классе, Магдалену окружили воспитанницы. Поздоровавшись с нею, они стали спрашивать про Аду, рассказали, что панна Иоася ушла на концерт и что на ней было прелестное платье. Потом часть девочек уселась за парты, а другие, захватив учебники и тетради, подходили по очереди к кафедре и просили классную даму объяснить урок. Одна никак не могла решить задачку, другая не справлялась с французским упражнением, третья приготовила на завтра все уроки, но непременно хотела повторить их Мадзе. Сделав посреди класса изящный реверанс, каждая девочка клала тетрадь на стол и, нагнувшись, беседовала с классной дамой, затем восклицала: "Да, да, все понятно!" - тут же убеждалась, что совершенно непонятно, но в конце концов возвращалась на свое место удовлетворенная. На первой парте сидит Мальвинка, красивая брюнетка с бархатными глазами; девочка отвлекает подруг от занятий, она толкует им, что вот уже целый час, как выучила все уроки, что раньше всех успевает приготовить их, потому что она самая способная. Сообщив всем подругам о своих способностях, она начинает прислушиваться к разговору за кафедрой; уловив, о чем идет речь, девочка подбегает к кафедре, хватает за руку ученицу, с которой беседует Магдалена, и говорит: - Милая Франя, и зачем ты утруждаешь панну Магдалену, знаешь ведь, что я все тебе объясню. - Сядь на место, Мальвинка, - просит Мадзя. Мальвинка садится на место, но через несколько минут, позабыв о замечании, снова выбегает на середину класса и говорит другой подруге: - Милая Стася, и зачем ты утруждаешь панну Магдалену, знаешь ведь, что я тебе отлично все растолкую! - Сядь на место, милая Мальвинка, - просит Магдалена. - Вот уже час, как я все выучила; я всегда первая кончаю готовить уроки. Во время вечерних занятий Мальвинка с таким постоянством выскакивала с предложением помощи, что, если бы она этого не делала, Магдалене и ученицам чего-то недоставало бы. Наконец занятия кончились. Девочки, сидя за партами, разговаривали или доучивали уроки, заданные на память, а Мальвинка нашла двух подруг, и они втроем то по порядку, то вразбивку повторяли вслух всеобщую историю. Магдалена стала вязать шерстяной шарфик на спицах, поглядывая время от времени на класс. Боже, боже, как хорошо ей в пансионе, какие все здесь добрые! И за что они ее любят? Уж кто-кто, а она прекрасно знает, что не ст