оит любви, что она зла, глупа и некрасива. Просто такое ее счастье, ну а если так, то как знать, может, и исполнятся ее самые заветные мечты, может, через год она привезет сюда свою двенадцатилетнюю сестричку, бедную Зохну, которой приходится учиться в провинции, потому что родителям все труднее давать деньги на ее образование. Может, через год Зохна и впрямь будет сидеть перед нею за партой, как сидят теперь вот эти девочки. Она будет, конечно, в коричневой форме и черном переднике и так же будет красива, как Маня, вон та шатенка с распущенными волосами, которая, подпершись рукой, уставилась на круг света, падающий от лампы на потолок. Только сестра будет вдобавок так же прилежна, как вон та блондинка, Генрися, которая заткнула уши и повторяет урок так, чтобы не пропустить ни единого слова, ни единой запятой. Да и любить Зохну подруги будут так, как сейчас Стасю, которую они обступили со всех сторон. И уж, конечно, Зохна не будет такой хитрой, как Франя, которая то и дело вынимает из кармана карамельки и, поедая их, закрывает рот рукой, чтобы никто не заметил, что она ест конфеты. Вдруг течение ее мыслей прерывает одна из воспитанниц: - Скажите, пожалуйста, панна Магдалена, - спрашивает она из-за парты, - что это за Колумбово яйцо? Девочки засмеялись, Франя чуть не подавилась карамелькой, а Мальвинка крикнула: - Милая Коця, и зачем ты утруждаешь панну Магдалену, я ведь все могу тебе объяснить! Магдалена забыла, что это за Колумбово яйцо; склонившись над работой, она слушает объяснения Мальвинки и узнает, что Колумб открыл Америку и что у Мальвинки в Америке дядя богач, он недавно уехал из Варшавы и уже успел нажить состояние. Раздался звонок на ужин, и воспитанницы в сопровождении классных дам прошли в две столовые, где стояли длинные столы, обитые клеенкой и уставленные рядами стаканов чая и булочек с ветчиной. Девочки задвигали стульями, стали рассаживаться, требовать сахару или молока, меняться булками. Классные дамы успокаивают младших девочек; снуют служанки в белых передниках с булками на подносах; в обеих столовых царит шум. Внезапно все смолкли, стулья с шумом отодвинулись, ученицы и классные дамы встали, и сперва в одной, а затем в другой столовой головы склонились, как пшеница под дуновением ветра. Одетая в черное, спокойная, с лицом словно высеченным из камня, прошла пани Ляттер, то и дело слегка кланяясь классным дамам. Казалось, она ни на кого не смотрит; но каждая классная дама, пансионерка, служанка чувствовала на себе ее огненный взгляд. Она уже скрылась, но в столовых царила такая тишина, что из коридора долетел ее голос, когда она спросила служителя, почему не отворено окно в пятом классе. "Боже! - думала Магдалена, - и это ей, такой королеве, я хотела одолжить три тысячи рублей? Я отважилась составить ей протекцию у Ады, я, жалкое ничтожество? Что будет, если она как-нибудь узнает о моем разговоре с Адой? Ясно, выгонит меня без сожаления. Ей и выгонять меня не понадобится, она только взглянет и спросит: что ты, несчастная, говорила? И я тотчас умру". После ужина ученицы направились в рекреационные залы и начали играть: одни в жмурки, другие в кошку и мышку. Одна из девочек села за фортепьяно и, поминутно ошибаясь, заиграла вальс. К Мадзе подбежали девочки и стали просить потанцевать с ними за кавалера. Мадзя отказалась, она прошла в один из пустых классов и стала у растворенного окна; обрызганная каплями дождя, она думала в отчаянии: "Никогда уже мне не набраться ума! Ну, как это я посмела сказать Аде, что пани Ляттер нужны деньги? Да если ей понадобятся деньги, вся Варшава соберет для нее хоть целых сто тысяч!.. Ах, лучше было мне умереть!" Часов в одиннадцать вечера, когда все ученицы спали, хранимые святыми образами, а Магдалена за своей ширмочкой читала при свече книгу, в дортуар вошла пани Ляттер. Она окинула взглядом кроватки, поправила у одной из девочек сбившееся одеяло и наконец заглянула за синюю ширму. "Наверно, выгонит", - подумала Магдалена, и сердце у нее екнуло. - Иоаси все еще нет? - вполголоса спросила пани Ляттер. - Не знаю, пани начальница. - Спокойной ночи, Мадзя! - ласково сказала пани Ляттер и вышла из дортуара. "Ах, какая она добрая, какая благородная!" - восхищалась Мадзя, со страхом думая о том, как ужасно было бы в такой дождь очутиться в одной рубашке на улице. А ведь эта участь не миновала бы ее, если бы пани Ляттер узнала о разговоре с Адой. - Бесстыдница я! - прошептала Мадзя и потушила свечу. Дождь все усиливался, шелестел на крыше, барабанил в окна, журчал, вытекая из водосточных труб, шумел во дворе на асфальте. Иногда раздавался стук извозчичьей пролетки, и лошадиные копыта шлепали по воде, залившей всю улицу. "Как холодно, наверно, тем, кто возвращается домой", - подумала Мадзя. Озноб пробежал у нее по телу, она плотнее завернулась в одеяло и уснула. Ей снилось, что пани Ляттер совсем на нее не сердится, что Зохна уже первая ученица в пансионе и за отличное поведение каждый день носит пунцовый бант. Сестренка так внимательна и так благовоспитанна, что пани Ляттер, желая выделить ее среди самых внимательных и самых благовоспитанных учениц, велит ей даже спать с пунцовым бантом. Сон этот кажется Мадзе таким нелепым, что она разражается смехом и просыпается. Просыпается и - садится на постели, потому что из коридора напротив доносится стук в дверь. В дортуаре кто-то шепчет: - Слышишь, Маня? - Молчи, я ужасно боюсь. - Уж не вор ли это? - Что ты болтаешь? Надо разбудить панну Магдалену. - Я не сплю, дети, - говорит панна Магдалена и дрожащей рукой зажигает свет. Стук раздается снова, и панна Магдалена торопливо надевает туфельки, накидывает халатик и направляется со свечою к двери. - Ой, панна Магдалена, не ходите в коридор, там, наверно, разбойники! - говорит одна из девочек и прячет голову под подушку. Некоторые так усердно закрывают одеялами головы, что у них высовываются голые ступни и даже коленки. Одна начинает дрожать - и вот дрожат уже все, другая начинает плакать - и вот уже плачут все. Набравшись духа, Мадзя отворяет дверь в коридор; девочки в рев. - Кто здесь? - спрашивает Мадзя, поднимая вверх свечу. - Я, разве не видишь? Услышав разговор, девочки умолкают; но когда Мадзя говорит им: - Успокойтесь, дети, это Иоася, это панна Иоася, - начинают плакать и истошно кричать. Мадзя остолбенело смотрит на Иоасю. Смотрит и не верит своим глазам: красивое кремовое платье Иоаси залито дождем и забрызгано грязью, волосы растрепаны, лицо пылает, глаза странно блестят. - Чего ты на меня уставилась? - сердито говорит панна Иоанна. - Вот уже целый час я не могу войти, мне пришлось пройти через лакейскую, а сейчас вот стучу, потому что эта негодница Зося заперла дверь! - Зося! - повторяет Магдалена, не зная, стоять ли ей в коридоре, или пойти успокоить девочек, которые плачут все громче. Но с лестницы вдруг падает свет, он все растет, показывается пламя свечи и темная фигура. Мадзя пятится и, захлопнув дверь, бросает плачущим девочкам два слова: - Пани Ляттер! В дортуаре мгновенно воцаряется тишина. Страх перед начальницей подавляет страх перед разбойниками, и девочки смолкают. В коридоре слышен резкий голос: - Что это значит, Иоася? Слышен чей-то короткий шепот, затем пани Ляттер отвечает по-прежнему резко, но уже потише: - Какой скандал! Снова шепот, и снова пани Ляттер отвечает шепотом: - Пойдем ко мне. В коридоре слышны удаляющиеся шаги. Мадзя ложится в постель, гасит свечу и слышит за стеной, что в соседнем дортуаре тоже разговаривают. Часы пробили два. Глава шестая Несчастливица Мадзя не запомнит случая, который так бы ее потряс, как этот поздний приход Иоаси. Хотя в дортуарах и в коридоре было тихо, она не могла уснуть. Ей казалось, что кто-то ходит, что слышен запах гари, что сквозь шум частого дождя пробивается какая-то мелодия. Но больше всего мешал ей спать рой собственных мыслей. Она думала о том, что завтра в пансионе случится нечто страшное. Скорее всего Иоася за позднее возвращение потеряет место классной дамы; а может, и Зосю исключат за то, что она заперла дверь на ключ. "Бедная Иоася, - вздыхала Магдалена, ворочаясь в постели, - для нее уже нет спасения. Помню, я была в третьем классе, когда пани Ляттер уволила панну Сусанну за то, что она перед обедом ушла без разрешения в город. А что было два года назад с панной Кристиной? Один только раз не ночевала она дома и - прости-прощай! Не знаю даже, получила ли она место в другом пансионе? И что этой Зосе взбрело в голову? Что она, боялась? Но в коридор никто не мог войти. А может, она это из ревности к пану Казимежу? Скверная девчонка, она, конечно, сделала это из ревности... А может, пани Ляттер и меня уволит за то, что я вышла в коридор? Но я скажу, что девочки ужасно перепугались и я вышла, чтобы их успокоить". На этот раз мысль об увольнении потрясла Мадзю. Что она скажет папе и маме, как покажется им на глаза, если потеряет место? И что будет делать дома, изгнанная, опозоренная?.. Мадзя села на постели и схватилась руками за голову. "Боже, боже! - думала она. - Я просто теряю ум! Ну за что же пани Ляттер выгонять меня? Что это со мною творится, отчего такие глупости лезут мне в голову? Наверно, я больна..." Она успокоилась было, решив, что ее не могут уволить из пансиона за то, что она вышла в коридор, однако снова встревожилась оттого, что ее так одолевают мысли. Каких-нибудь две-три недели назад она думала только о своих девочках и об их уроках, о том, что надо поговорить с Адой или пойти с классом на прогулку. А сегодня? Ее волнуют денежные дела пани Ляттер, она хочет устроить ей заем, а теперь вот озабочена судьбой Иоаси... - Видно, я просто схожу с ума! - шепчет Магдалена. Пробило три часа, четверть четвертого, половину четвертого... Мадзя твердо решает уснуть. Но чем крепче она зажмуривает глаза, тем явственней видится ей Иоася в забрызганном грязью платье, а в глубине коридора темная фигура пани Ляттер со свечою в руке. Потом кремовое платье Иоаси стало апельсиновым, а пламя свечи красным; потом темная фигура пани Ляттер стала зеленой, а пламя свечи белым. Потом Иоася и пани Ляттер со свечой унеслись вверх, словно на потолок, стали расплываться, пропали, снова показались, но краски теперь уже были другие, и наконец... Наконец в коридоре раздался звонок, возвестивший, что пора вставать. Горничные давно уже разнесли вычищенные башмачки и платья, ученицы побежали умываться, из коридора доносилось хлопанье дверьми, шум шагов, приветствия. Одевшись, Мадзя вышла в коридор и заглянула в дортуар напротив. Девочек не было, служанка, отворяла окна. - Панна Иоася, - не дожидаясь вопроса, сказала она, - спала сегодня у пани начальницы, а сейчас пошла в лазарет. - В лазарет? Что с нею? Служанка так странно улыбнулась, что Мадзя вспыхнула. Она вышла из класса оскорбленная и решила больше об Иоасе не спрашивать. Однако она заметила, что кругом все говорят об Иоасе. У двери пятого класса панна Жаннета рассказывала ученицам, что Иоасе пришлось вчера поздно вернуться домой, потому что дама, с которой она была на концерте, почувствовала себя плохо и ее не с кем было оставить. Но всего в нескольких шагах, около первого класса, мадам Мелин рассказывала другой ученице, что Иоася потому опоздала, что после концерта, который, кажется, был очень хорошим, сама почувствовала себя плохо. А на лестнице лакей Станислав, исполнявший иногда обязанности швейцара, ругал одну из горничных: - Какое вам дело? Что это вы сплетни разносите! Была в ресторане или не была, напилась или не напилась, не наше дело... "Это они, наверно, про судомойку", - подумала Мадзя. В девять часов начались уроки, и Мадзя, да, наверно, и все девочки забыли про Иоасю. Но, когда Магдалена в двенадцать часов отнесла в кабинет пани Ляттер журнал, она услышала из другой комнаты голос пана Казимежа. - Напротив, - говорил пан Казимеж, - все подумают, что мы с учительницами обходимся, как с родными... - Все-таки я предпочитаю, чтобы ты с ними обходился иначе, - сурово ответила ему пани Ляттер. Мадзя так шумно положила журнал на письменный стол, что собеседники умолкли и затем вошли в кабинет. - Ну, пусть рассудит нас панна Магдалена, - сказал пан Казимеж. Он покраснел, глаза у него сверкали, никогда еще не казался он Мадзе таким красивым, как сегодня. - Пусть панна Магдалена скажет, - повторил он. - Прошу тебя, ни слова! - прервала его пани Ляттер. - Хорошо, дитя мое, можешь вернуться наверх, - обратилась она к Магдалене. Мадзя торопливо вышла из кабинета, однако она успела заметить, что пани Ляттер очень изменилась. Глаза ее казались больше и темней, чем обычно, лицо было желтое, она точно похудела со вчерашнего дня. "Пани Ляттер очень хороша собой", - подумала Мадзя, поднимаясь по лестнице. Но перед взором девушки стоял образ не пани Ляттер, а ее сына. Девочки не успели еще разойтись на обед, а во всем пансионе уже рассказывали об Иоасе самые удивительные истории. С одной стороны, кто-то слышал от сторожа, будто ночью панну Иоасю провожал домой неизвестный молодой человек, который все закрывался от любопытных глаз; с другой стороны, кто-то из города утверждал, будто после концерта панну Иоасю видели с компанией кавалеров и дам в ресторане, в отдельном кабинете, где она пела за фортепьяно. Наконец служитель, который отворял ей дверь, шепнул одной из горничных, что от панны Иоаси, когда она проходила мимо него, пахло вином. Никто не сомневался, что если Иоася и не потеряла еще место, то неминуемо его потеряет, - в пансионе хорошо знали, как строга пани Ляттер. Поэтому все учительницы и пансионерки, не исключая и той самой Зоси, которая заперла дверь дортуара, жалели Иоанну. Только панна Жаннета твердила, что все это сплетни и что пани Ляттер не уволит Иоасю, так как за нее очень энергично заступилась панна Говард. После обеда Магдалена с бьющимся сердцем направилась в лазарет проведать Иоасю, которую, несмотря на все сочувствие к ней, никто не навещал. Она нашла Иоасю в постели, вид у девушки был жалкий; у постели сидела панна Говард, завидев Мадзю, она вскочила со стула. - Не думайте, пожалуйста, - воскликнула она, - что я ухаживаю за больной! Это занятие для баб, а не для женщины, которая сознает свое человеческое достоинство. - Какая вы хорошая! - сказала Иоася, протягивая ей руку. - Вовсе я не хорошая! - вознегодовала панна Говард, поднимая белесые брови и худые плечи. - Я пришла только отдать должное женщине, которая подняла бунт против тирании предрассудков. Мыслимое ли дело, что женщина не имеет права вернуться домой в два часа ночи, в то время как мужчины могут возвращаться хоть в пятом часу утра? Да будь я на месте пани Ляттер, я бы разогнала этих подлых лакеев, которые смеют делать замечания, и исключила бы из пансиона эту негодницу Зосю. - Я на них не в претензии, - прервала ее Иоася. - Зато я в претензии! - воскликнула панна Говард. - Вот пани Ляттер я уважаю за то, что она порвала наконец с предрассудками... - Что же она сделала? - спросила Мадзя. - Не все, но для нее и это много: она признала, что панна Иоанна - независимая женщина и имеет право приходить домой, когда ей вздумается. Впрочем, - прибавила панна Говард, - я сегодня заявила ей, что если она уволит Иоасю, я уйду из дома на всю ночь. - Господи, что вы говорите? - со смехом прервала ее Мадзя. - Я выражаю самое святое свое убеждение. Да, я уйду на всю ночь, и пусть только какой-нибудь негодяй попробует меня задеть! Лицо панны Говард, когда она выражала эти свои взгляды, побагровело, и даже волосы приобрели какой-то еще более неопределенный цвет. Передохнув минутку, она обернулась к Мадзе и, крепко пожимая ей руку, сказала: - Ну, оставляю вас у постели больной и выражаю свое удовлетворение по поводу того, что и вы отважились обнаружить свои взгляды. Через год, два, самое большее три, нас будут миллионы! "Нас? - подумала краснея Мадзя. - Что же это она думает, что и я стану эмансипированной?" После ухода панны Говард, которая в подтверждение своих самых святых убеждений так хлопнула дверью, что пол в комнате заходил ходуном, Мадзя присела у постели больной. Она заметила, что Иоася переменилась. Руки у нее повисли, на глазах видны были слезы. - Что с тобой, Иоася? - шепотом спросила Магдалена. - Ничего, ничего! Я ни о чем не жалею. Но, если бы ты видела, как я путешествовала через двор! У меня не было пятачка, чтобы сунуть сторожу, и я слышала, как он ворчал, что если у кого нет денег, то ему нечего шататься по ночам. Во дворе я споткнулась, испортила все платье. А как поглядел на меня этот подхалим! Но только знаешь, это доставило мне удовольствие. Иногда мне как будто хочется все время падать в грязь, хочется, чтобы на меня показывали пальцами, да, да! Мне вспоминаются детские годы. Когда отец бил меня, я кусала себе пальцы, и это доставляло мне такое же удовольствие, как вчерашнее возвращение. - Отец бил тебя? За что? - Еще как! Но ничего он из меня не выбил, ничего, ничего... - Ты очень возбуждена, Иоася. Где ты вчера была? Панна Иоанна села на постели и, грозя сжатыми кулаками, зашептала: - Раз навсегда прошу вас, не задавайте мне таких вопросов. Где была, с кем была, - это мое дело. Достаточно того, что я ни на кого не в претензии, ни на кого, слышишь? Не тот, так другой, все равно. Все дороги ведут в Рим. Она повалилась на постель и, уткнувшись лицом в подушку, зарыдала. Стоя над нею, Мадзя не знала, что делать. Душу ее потрясали самые противоречивые чувства: изумление, гадливость и в то же время зависть. - Может, тебе чего-нибудь надо? - с неприязнью спросила она. - Ничего мне не надо, только уходите, пожалуйста, и не подсылайте ко мне соглядатаев! - ответила Иоася, не поднимая головы. - До свидания. Мадзя медленно вышла. "К чему я говорю: до свидания, - думала она, - если не хочу ее видеть? В конце концов какое мне до всего этого дело? Я бы не пошла с мужчинами в ресторан и ни за какие сокровища не захотела бы оказаться в таком невероятном положении, значит, я не завидую ей. Но почему она совершила поступок, какого не совершил бы никто из нас? Разве она не такая же, как все мы, или она лучше нас?" В коридоре Мадзя встретила хозяйку пансиона, панну Марту, высокую женщину в белом чепце; силы она была необычайной, но сутулилась и вечно кашляла. - Ах, что у нас творится, панна Магдалена! - сказала хозяйка, сложив жилистые руки и еще ниже, чем обыкновенно, понуря голову. - Я живу здесь уже десять лет, и за все это время у нас не случалось ничего подобного. А бедная пани начальница... - Что с нею? - Как что? Уж она-то взаправду больна, краше в гроб кладут. Некрасивое это дело, и для пансиона нехорошо... Она оглянулась, нет ли кого в коридоре, и, нагнувшись, тихо сказала на ухо Мадзе: - Ах, эти дети, эти дети! Какое счастье, панна Мадзя, что у нас нет детей! И торопливо ушла, размахивая большими руками. "Дети?.. Что это она болтает о детях?.. Ведь Иоася не дочь пани Ляттер. Панна Марта, видно, спятила". Вдруг ей вспомнилось, как в полдень пан Казимеж с пылающим лицом и разметавшимися кудрями говорил матери: "Ну, пусть рассудит нас панна Магдалена!" Как он был красив в эту минуту! Любопытно, по какому поводу взывал он к ней? Неужели Иоася с ним?.. Магдалена оцепенела. Не может быть, чтобы нынче ночью Иоася была в ресторане с паном Казимежем, нет! Он бы этого не сделал. Он - с Иоасей!.. Она не могла этому поверить, но при одной мысли об этом почувствовала, что ненавидит Иоасю. Глава седьмая Счастливица В начале декабря, когда Иоася уже выздоровела и приступила к исполнению обязанностей классной дамы, а в пансионе утихли сплетни по поводу ее позднего возвращения, произошло событие, которое навело Магдалену на мысль, что Эленка Норская бессердечное существо. Случилось это у Ады, когда они втроем занимались со стариком Дембицким математикой. Надо сказать, что еще на первом занятии Мадзя с негодованием заметила, что Эленка кокетничает с паном Дембицким. Она носила платья, обнажавшие ее прелестные руки, показывала ножки, когда учитель объяснял что-нибудь у доски, а иногда бросала на старика такие взгляды, что Мадзе становилось стыдно за нее. Тем более, что пан Дембицкий сперва смущался, а потом не только перестал обращать внимание на кокетство Элены, но даже улыбался своей доброй и умной полуулыбкой, в которой сквозила ирония. "Странная эта Эля! - думала Мадзя. - Как она может строить глазки человеку, которому уже за пятьдесят, который и некрасив и даже начинает лысеть и, что самое главное, никогда на ней не женится? Хуже всего, что пан Дембицкий, человек очень умный, видит ее проказы и подсмеивается над ней". Поведение Дембицкого начало сердить Эленку, у которой были даже шестидесятилетние обожатели; она кокетничала с ним все более вызывающе, не скупясь, однако, при случае и на насмешки. В начале декабря Дембицкий объяснял девушкам бином Ньютона при дробных показателях, причем так ясно, что Мадзя не только все понимала, но просто в восторге была от его объяснений. На нее какое-то особенное влияние оказывал этот тихий, беззлобный, вечно озабоченный старик, который, объясняя урок, просто преображался. Редкие волосы у него топорщились, светлые глаза темнели, одутловатое лицо становилось величественным, а голос проникновенно звучным. Ада с Мадзей не раз говорили между собой, что уроки Дембицкого - это настоящие концерты, что математика вдохновляет его, а вот в пансионе, особенно географию, он преподает скучно. Итак, объяснив бином Ньютона, Дембицкий спросил у девушек, не хочет ли которая-нибудь из них повторить сказанное. Магдалена могла это сделать, но из вежливости решила уступить Аде. Ада обратилась к Эленке. - А я ничего не знаю, - пожав плечами, со смехом ответила Эля. - Вы не поняли? - спросил удивленно Дембицкий. Элена откинула голову и, глядя на Дембицкого прищуренными глазами, ответила: - Я так заслушалась звуков вашего голоса, что ничего не понимала. Вам это не доставляет удовольствия? - Наши слушатели, - спокойно отрезал Дембицкий, - могут доставить нам только одно удовольствие, а именно - быть внимательными. Вы мне в этом всегда отказываете. "Так ей и надо!" - подумала Мадзя, но, поглядев на подруг, смешалась. Ада испуганными глазами смотрела то на Эленку, то на Дембицкого, Эленка вспыхнула от гнева; ее красивое лицо приняло какое-то кошачье выражение, когда, поднявшись со стула, она с улыбкой ответила: - Как видно, у меня нет способностей к высшей математике, хоть вы подкрепляете ее даже уроками морали. Не буду мешать вам, друзья... Она кивнула Аде, поклонилась Дембицкому и вышла из комнаты. Бедный учитель был совершенно озадачен. Он выронил мел, сунул большой палец левой руки за лацкан сюртука и забарабанил по лацкану пальцами. Лицо у него помертвело, взгляд затуманился, тихим голосом старик спросил у Ады: - Не... не мешаю ли я вам? Ада молчала, ей хотелось плакать, Дембицкий заметил это и, взявшись за шляпу, произнес: - На следующий урок я приду, когда вы дадите мне знать. Старик неловко поклонился, глядя в потолок, а когда направился к двери, Мадзя заметила, что на ходу он очень высоко поднимает колени. - Боже, что же это такое! - со слезами воскликнула Ада, прижимаясь к Мадзе. - Что же мне теперь делать? - Ну что тебе до этого, Адзя? - воскликнула Магдалена. - Ведь он на тебя не сердится. - Да, но я снова вынуждена прекратить занятия, иначе Эля смертельно на меня обидится. А он такой замечательный учитель, такой несчастный человек и к тому же друг Стефека... Надо уезжать из Варшавы, а то я здесь расхвораюсь. Не прошло и часа, как весь пансион уже кричал о том, что Дембицкий наговорил Эле дерзостей, а в коридоре панна Говард твердила классным дамам, что Дембицкий грубиян, мерзкая жаба, что под маской тихони скрывается заклятый враг женщин. - Три раза я у него спрашивала, что он думает о независимости женщин, а он только улыбался! За эти улыбочки я бы его с лестницы спустила, - уверяла панна Говард. Встретив вечером Мадзю, пани Ляттер сердитым голосом сказала: - Этот тюфяк, видно, разъелся на наших уроках, позволяет уже себе недопустимые выходки! Неосторожен он, неосторожен! Магдалена не ответила, хотя по яркому румянцу было видно, что она не разделяет мнения начальницы. Из слов, оброненных пани Ляттер, девушка сделала вывод, что Дембицкий будет уволен, и в первый раз в жизни подумала, что начальница несправедлива. Бедный учитель может потерять место только потому, что не позволил Эленке шутить над собой, а Иоася, которая скандально вела себя, по-прежнему остается классной дамой и даже начинает поднимать голову. "Зачем я об этом думаю? - упрекала себя Мадзя. - И что это со мной творится, что я начинаю судить людей и даже выносить приговоры. Может, Иоася держится надменно из опасения, что ее станут упрекать, хотя зря она придирается к Зосе... А Марта тоже была права, когда говорила, что пани Ляттер страдает из-за детей. Бессердечное существо эта Эля, ведь Дембицкий из-за нее рискует потерять место, а мать может совершить несправедливый поступок". Рядом с Эленкой ей представился пан Казимеж; молодой человек все реже бывал у пани Ляттер, но имя его все чаще повторяли рядом с именем Иоаси. Мадзя в такие минуты старалась не слушать шепота собственных мыслей и упорно повторяла про себя: "Не может быть, чтобы он был с Иоасей в ресторане. Все это сплетни! Он такой красивый, такой благородный!" Магдалена опасалась, что Дембицкого могут уволить, а меж тем дела старика внезапно улучшились, причем буквально через несколько дней после случая с Эленкой. Причиной явился приезд Стефана Сольского, брата Ады, о чем Мадзя узнала от самой Эленки. - Знаешь что, - воскликнула панна Элена, увлекая ее в свою комнату, - Стефан здесь! Сегодня утром он приехал из-за границы, а через неделю... через неделю мы с Адой и ее тетушкой уезжаем! Я еду за границу, да, да, и рождество мы проведем уже в Риме! Слышишь, Мадзя? Элена стала целовать Мадзю и закружилась в танце по комнате. Никогда еще она не была так оживленна. - Оригинал этот Стефан, - говорила она, сверкая глазами, - некрасив, похож на Аду, но в нем сидит дьявол. У меня голова кружится, как подумаю, что у этого человека миллионное состояние... Ах, да, я сегодня помирилась с Дембицким. Я сделала это для Ады и Стефана... Сколько энергии в этом человеке! Не успел поздороваться с Адой и тут же заявил ей: "Через неделю вы отсюда уедете". То же самое он сказал маме, которую покорил буквально за четверть часа. Говорю тебе, это просто необыкновенно... Действительно, на следующий день пришли грузчики и начали выносить книги и физические приборы Ады; при упаковке присутствовал Дембицкий. В тот же день к пани Ляттер явился какой-то господин, которого Сольский прислал уладить формальности с паспортом Эленки. У классных дам и воспитанниц только и разговору было, что о Сольском, и не одна из них посматривала вниз с верхней площадки лестницы, надеясь увидеть господина, который очень дурен собою, но имеет кучу денег и не любит, когда ему противоречат. Мадзя даже слышала, как две третьеклассницы вели между собою такой разговор: - Смотри, смотри, это, наверно он! - Ничего подобного! Это тюфяк Дембицкий! - Людвися, - бросила мимоходом Магдалена, - как ты можешь так называть пана Дембицкого? - Но его называет так пани Ляттер, - смело возразила девочка. Мадзя притворилась, что не слышит, и торопливо сбежала с лестницы. Она торопилась к Аде; когда она вошла в комнату, какой-то низенький, широкоплечий и большеголовый господин разговаривал с Элей. При виде Магдалены Ада поднялась с кресла и сказала: - Стефек! Большеголовый господин сорвался с места, быстро посмотрел Мадзе в глаза и, пожимая ей руку, сказал: - Сударыня, я друг всем, кто любит мою сестру. Потом он снова сел на стул и повернулся к Элене. Лицом он походил на сестру, только у него были небольшие усики и розовый шрам на правой щеке. - Вы меня не убедите, - говорила Эленка, глядя на Сольского с робкой улыбкой, что несколько удивило Мадзю. - Жизнь убедит вас, - ответил он. - Красоту справедливо называют паспортом, который обладателю ее или обладательнице помогает покорить людей. - Так вот сразу? Ну, а что же потом? - Все зависит от поведения. Во всяком случае, красивым люди щедро платят за заслуги, многое им прощают и очень часто любят их даже тогда, когда они этого не стоят. - Может быть, - ответила Эленка, - но мне что-то невдомек. О моем брате, например, все говорят, что он недурен собою, но я ничего ему не прощаю. А влюбиться в такого красивого мужчину, как он, я бы не смогла. Мужчина должен быть энергичен, смел. В этом его красота. Мадзя покраснела при этих словах, Ада потупилась, а Сольский умолк; однако по выражению его лица трудно было догадаться, согласен ли он с теориями Эленки, которые Мадзе показались новыми и даже неожиданными. Поговорили еще несколько минут о путешествии, и Сольский собрался уходить. - Так вы решительно отсылаете нас в среду? - спросила Эленка, окидывая его глазами. - Ну, что ты спрашиваешь? - вмешалась Ада. - Видишь же, что он сделал с моей лабораторией. - Если позволите, в среду вечерним поездом, - ответил Сольский и стал прощаться. Вскоре после него ушла и Эленка; Ада с Мадзей остались в гостиной вдвоем. - Что ты скажешь об этом, Мадзя? - спросила Ада. При этом она так печально и странно посмотрела на Мадзю, что та смешалась. - О чем это ты, милочка, говоришь, не об отъезде ли? - Ах, и об отъезде и о других вещах, - ответила Ада. Она вдруг обняла Мадзю и, прижавшись головой к ее плечу, прошептала: - Ты не представляешь, Мадзя, какая ты добрая, благородная, простая. Но я должна тебе сказать, что ты меньше меня знаешь людей, хотя я тоже только сейчас начинаю их постигать, немного, совсем немного... - Совсем как я, - воскликнула Мадзя. - С недавних пор, всего каких-нибудь несколько недель, я стала смотреть на мир какими-то иными глазами... - Совсем как я. Ты думаешь и об Иоасе? - И об Иоасе, и о всяких других делах. А ты? - Я тоже, но об этом не стоит говорить, - сказала Ада. За несколько дней до отъезда за границу комната Эленки превратилась в швейную мастерскую. Пани Ляттер привела трех портних: закройщицу, швею и мастерицу - и велела им пересмотреть весь гардероб дочери. Из кухни в кабинет внесли простой стол; нагнувшись над ним, закройщица с сантиметром на шее и ножницами в руках целый день кроит и перекраивает лифы и юбки. С семи часов утра до одиннадцати вечера качается над стрекочущей швейной машиной бледная швея; мастерица, сидя у окна, то и дело напоминает ей: - Я жду, панна Людвика. Или: - Плохая строчка, панна Людвика, надо поправить челнок. На кровати и на письменном столике Эли лежали груды белья, на обитых атласом диванах и креслах - юбки и кофточки, ковер был засыпан обрезками. На столе лязгали ножницы, машина стучала, ей вторил кашель швеи. Мадзю неприятно поражал шум и беспорядок, царивший у Эленки, но та готова была сидеть у себя в комнате с утра до ночи, по нескольку раз примерять каждое платье и вмешиваться в работу мастериц. Когда бы Мадзя ни зашла к Эленке, она заставала ее перед зеркалом в новом лифе или новой юбке. - Ну как, - спрашивала Эленка, - хорошо сидит? Мне кажется, что в талии слишком свободно, а на плечах морщит. Юбку не укорачивать ни на один дюйм, так гораздо солидней; никакая женщина не может гордо держаться в короткой юбке. В такие минуты закройщица и мастерица вертелись вокруг Эленки, как голуби вьются вокруг гнезда: они примеряли, наметывали, закалывали булавками, поднимались на цыпочки или опускались на колени. У Эленки, которая терпела все эти пытки, глаза были томные и выражение лица как у святой или влюбленной. "Как глупы эти мужчины, - подумала Мадзя, глядя на красавицу. - Им кажется, что барышня может быть интересной только при них". Это ангельски мечтательное и томное выражение Мадзя заметила у Эленки не только во время примерки платьев. В понедельник перед обедом Эля вызвала Мадзю из класса. - Дорогая, - сказала она, - тебя заменит панна Иоася, а мы с тобой поедем в город. Стефан прислал Аде карету, но она остается, и мы поедем делать покупки вдвоем. Мадзе стыдна было садиться в карету; в своем суконном салопчике она боялась дотронуться до атласной обивки. Но Эленка чувствовала себя как дома. Она опустила окно и с надменным видом смотрела на прохожих. - Смех, право, - сказала Эленка, - как вспомню, что и я ходила, как эти дамы, или ездила в ободранных пролетках. - Мне кажется, - прервала ее Мадзя, - нам чаще придется ездить не в каретах, а в пролетках. - Посмотрим! - глядя в пространство, прошептала Эленка. "Смешная она", - подумала Мадзя, вспомнив, что на содержание пансиона пани Ляттер пришлось занять денег у Ады. В городе Эленке надо было купить два локтя шелка, башмачки и золотой крестик для панны Марты. Однако на эти покупки у них ушло три часа. У ювелира Эленка купила крестик за два рубля, но попутно велела показать жемчужное ожерелье и два гарнитура: один сапфировый, другой брильянтовый. Она спросила о цене и поторговалась с ювелиром. У сапожника, прежде чем выбрать одну пару обуви, она померила несколько пар башмачков и туфелек. В мануфактурном магазине, прежде чем купить нужный ей шелк, велела подать столько штук разного цвета, что вокруг нее образовалась радуга из белых, розовых, голубых и желтых шелков. Это было так красиво, что даже Мадзя на минуту забыла, кто она и где находится, и ей показалось, что все это принадлежит ей. Но, поглядев на Эленку, у которой от волнения дрожали губы, она тотчас опомнилась. - Пойдем же, Эля, - прошептала Мадзя, видя, что старший приказчик смотрит на Эленку со злобной улыбкой. Они расплатились и вышли. Когда они сели в карету, чувство злобы и сожаления охватило Эленку. - И подумать только, - говорила она, - что у меня на все это нет денег! Нечего сказать, хороша справедливость! Ада родилась в семье миллионеров, а я - дочь начальницы пансиона. Она за годовой доход могла бы купить целый магазин, а у меня еле хватит на два платья. - Стыдись, Эля! - О да, люди, у которых нет денег, всегда должны стыдиться. Ах, если бы наконец наступил общественный переворот, о котором я все время слышу от Казика. - Думаешь, ты ходила бы тогда в шелках? - Конечно. Богатства принадлежали бы умным и красивым, а не уродам и простофилям, которые и оценить-то их не умеют. - Я уверена, что пан Казимеж так не думает, - перебила ее Мадзя. - Еще бы, конечно, не думает, только наслаждается жизнью и за себя и за меня. Но придет, быть может, и мой черед. После этого разговора в душе Мадзи проснулась еще большая неприязнь к Эленке. "Боже! - думала она, - чем быть такой дочерью и такой женщиной, лучше уж сразу умереть! Дай только Элене волю, она разорит мать". Вскоре после того, как они вернулись домой, в пансионе кончились занятия. Мадзя стояла у окна и смотрела на улицу, где в эту минуту начал падать снег. Она видела, как девочки разбегаются по домам, словно шумный пчелиный рой, улетающий в поле; затем видела, как по двое и поодиночке идут учителя, и наконец заметила Дембицкого; около старика вертелся какой-то щеголь, одетый, несмотря на снег, в один узкий сюртучок и маленькую шляпу. Дембицкий медленно пересекал двор, иногда приостанавливаясь, а молодой человек забегал то справа, то слева, хватал его за пуговицы шубы и что-то с жаром говорил ему. Снег на минуту перестал падать, молодой человек повернулся к окну, и Мадзя узнала пана Сольского. Невольно сравнила она бедную Элену, которая мечтала о шелках и брильянтах, и миллионера, который в узком сюртучке выходил на такой мороз. Собеседники исчезли в воротах, а Мадзя подумала: "О чем это они толкуют, уж не об Эленке ли? Если Дембицкий расскажет пану Стефану, как она вела себя на занятиях, то я бы на ее месте отказалась от поездки за границу". Глава восьмая Планы спасения Дембицкий и пан Стефан в эту минуту действительно вели серьезный разговор о пани Ляттер. Начали они с того, что отправились обедать в изысканный ресторан на Краковском Предместье, где заняли самый уютный кабинет с готическими креслами, обитыми зеленым утрехтским сукном, и двумя большими зеркалами, на поверхности которых обладатели колец с брильянтами выписывали соленые словца, не отличавшиеся особым вкусом. Щеголеватый кельнер во фраке и белом галстуке, с прямым пробором, подал им карточки и начал предлагать меню. - Начнем с водочки и закуски, - предложил кельнер. - За водку спасибо, - отрезал Дембицкий. - А мне, пожалуйста, - сказал Сольский. - Есть свежие устрицы. - Отлично, - заявил Сольский. - Так, к водке можно подать устрицы. Дюжину? - К водке подайте два соленых рыжика. - Два рыжика и дюжину устриц? - Два рыжика без устриц, - ответил Сольский. - А может, вы, сударь, хотите устриц? - Гадость, - проворчал Дембицкий. - А на обед? - спросил кельнер. - Мне - борщ, затем можно судачка, ну, кусочек сернины и компот, - заказал Сольский. - Мне то же самое, только вместо сернины говяжью котлету, - прибавил Дембицкий. - А вино? - Полбутылки красного, - сказал Сольский, - а вам? - Содовой воды. Когда кельнер вышел из кабинета, навстречу ему шагнул хозяин. - Ну как? - спросил он. Кельнер махнул рукой. - Рубля на два наберется. - Только! - вздохнул хозяин. - Денег у таких - хоть пруд пруди, а всегда они скупы. Но ты к нему со всем уважением, он с вашим братом хорош, это пан Сольский. - Который, тот, что постарше, или тот, что помоложе? - полюбопытствовал лакей. - Тот, что помоложе, у которого не хватает денег на шубу. Обслуживал кельнер на славу. Вовремя подавал кушанья, входя в кабинет, покашливал, выходил на цыпочках и Сольского титуловал ясновельможным. Гости за обедом беседовали. - Вы, сударь, так ничего и не пьете, даже кофе, - говорил Сольский. - Не ложная ли это тревога с сердцем? - Нет. С каждым годом мне все хуже, - ответил Дембицкий. - Тем больше оснований заняться нашей библиотекой, вряд ли вам полезно бегать вверх и вниз по этажам, - сказал Сольский. - С каникул, с каникул. Не могу я бросить пансион, куда меня соблаговолили принять, да еще в необычное время. - Как хотите. Что же касается пансиона, то у меня к вам просьба. - Я вас слушаю. - Худые толки идут о пани Ляттер, - продолжал Сольский. - Мои родственницы обвиняют ее в том, что она вводит в пансионе курс эмансипации, что какая-то панна Говард хочет непременно сделать из девочек независимых женщин. - Сумасбродка, - улыбнулся Дембицкий. - Не будем говорить об этой сумасбродке, хотя из-за ее пропаганды пани Ляттер может лишиться нескольких учениц. Хуже скандальная история с сыном пани Ляттер и какой-то учительницей, вот о чем слух идет в Варшаве. Дембицкий покачал головой. - Впрочем, это меня тоже мало трогает, - говорил Сольский. - Дело известное, молодые женщины любят, когда их соблазняют красивые парни. Нехорошо, что люди, которые знают здешние деловые отношения, вот как оценивают положение пани Ляттер: долги, сокращение доходов, большие траты на сына, а в результате угроза банкротства. - Я слышал, она со средствами, - прервал его Дембицкий. - И я так думал. Меж тем наш поверенный знает некоего Згерского, которому пани Ляттер платит шестьсот рублей процентов. - Я тоже знаю Згерского. Он мне кажется тайным ростовщиком. - То-то и оно! - подхватил Сольский. - А сколько еще таких дельцов вертится около пани Ляттер? Дембицкий поднял брови и пожал плечами. - Понятно, - сказал Сольский. - Я тоже не стал бы вмешиваться в чужие дела, если бы не сестра, - она меня предупредила, что не допустит банкротства пани Ляттер. Поймите мое положение. Я не могу по такому делу идти к пани Ляттер, она вышвырнет меня за дверь и будет совершенно права; но прибегнуть к помощи нашего поверенного или адвоката тоже боюсь, потому что положение может оказаться еще более щекотливым. С другой стороны, как ни похвальна привязанность моей сестры к женщине, которая ее воспитала, все же я не могу допустить, чтобы на деньги Ады пан Норский соблазнял гувернанток. Пусть себе соблазняет, но только не на деньги моей сестры, которая, насколько я знаю, не только не согласилась бы поддерживать подобные дела, но и весьма сочувствует мнимым жертвам. - Не вижу, чем бы я мог помочь вам, - сказал Дембицкий. - А меж тем вы много можете сделать, - возразил Сольский. - Вы бываете в пансионе и можете судить, действительно ли положение является катастрофическим и что можно спасти: пансион пани Ляттер или только самое пани Ляттер? Затем вы можете уловить момент, когда пани Ляттер непременно надо будет оказать помощь. - А дальше? - Тогда вы шепнете нашему поверенному, а уж он уладит все дело. Посоветовавшись с ним, пани Ляттер, быть может, продаст пансион или согласится взять компаньона, который контролировал бы доходы и расходы. Не знаю, как она решит. Во всяком случае, ей не придется закрывать пансион в середине года, и она будет знать, что с нею самой ничего не случится. - Мне кажется, все это сплошное недоразумение, у пани Ляттер есть деньги, - заметил Дембицкий. - Дорогой мой, - ответил Сольский, - с вами я не стану играть в прятки. У пани Ляттер есть деньги, потому что сестра одолжила ей шесть тысяч рублей, за что поверенный устроил мне скандал. Но дела пани Ляттер, очевидно, плохи, потому что за помещение она вместо двух тысяч пятисот уплатила только тысячу рублей. Наконец, я располагаю сведениями, что денежные затруднения не могут быть у нее временными, так как пан Норский не только живет на широкую ногу, но и играет в карты. Обед кончился, а Дембицкий все качал головой и раздумывал. - Вы исполните мою просьбу? - спросил Сольский. - Ведь речь идет не о вашем вмешательстве, а лишь о том, чтобы уловить момент, когда пани Ляттер будет грозить банкротство. - Что ж, я могу это сделать, если только мне удастся; но боюсь, как бы не испортить все дело, видите ли... меня там недолюбливают, - скривился Дембицкий. - Я все знаю, знаю о столкновении с панной Эленой, отчасти даже постиг самое панну Элену, чего она, кажется, не подозревает. И все же прошу вас, не откажитесь уведомить моего поверенного, что в такое-то время он может посетить пани Ляттер. Это не я вас прошу, а моя сестра, - торжественно закончил Сольский, полагая, видимо, что просьба сестры должна разрешить все сомнения. - Способная девушка панна Ада, - сказал Дембицкий. - Что она думает делать? - Ах, откуда мне знать! - с улыбкой ответил Сольский. - Может, захочет стать профессором в каком-нибудь американском университете. Вы знаете, женщины сейчас хотят быть депутатами, судьями, генералами. Что ж, пусть поступает, как хочет; мое дело быть всегда ее опекуном, а советчиком тогда, когда она меня попросит. - Панна Магдалена Бжеская тоже очень способная девушка, очень способная! - прервал его Дембицкий. Сольский взял старика за руку и, глядя ему в глаза, сказал: - О способностях ее я не знаю, но мне кажется, что для моей сестры она была бы более подходящей подругой, чем панна Норская. Боюсь, как бы Ада не испытала жестокого разочарования, но воля ваша, что делать с женскими симпатиями? Они вышли из ресторана, и пан Стефан направился с Дембицким к его дому. - Итак, дорогой мой, - сказал он на прощание, - поскорее переходите в нашу библиотеку. Дом отапливается, слуга ждет... - С каникул, с каникул, - ответил Дембицкий. - Это ваш срок, а мой - хоть сейчас. - Стало быть, в среду вы с сестрой уезжаете? - Нет. Сестра и панна Норская уедут с нашей тетушкой, а я присоединюсь к ним только под Новый год в Риме. Они пожали друг другу руки. Дембицкий направился домой, а Сольский смотрел ему вслед и думал: "Ах, как заметно, что этот человек носит в себе нечто драгоценное и хрупкое. Как осторожно он ступает, точно чувствует, что если поскользнется, то упадет на самое дно могилы. Тяжелый это удел, когда жизнь надо тратить только на сохранение жизни!" Вдруг мысли его приняли другое направление. "Ну, а я, - сказал он себе, - а я? На что трачу я свою жизнь? Он тяжело болен, а работает, чтобы прокормиться, опекает маленькую племянницу, учит девочек зоологии и географии, мало того, трудится над какой-то новой философской системой. Все это делает инвалид, у которого в любой момент может случиться разрыв сердца, и, уж конечно, не от любви. Я здоров как бык, кажется, умен и энергичен, обладатель большого состояния, стремлюсь к деятельности и - ничего не делаю! Я могу все купить: развлечения, любовниц, знания. Не могу купить только одного: цели деятельности. Если человеку не за что ухватиться - это болезнь, которая не легче порока сердца. А каково быть вечным кандидатом в вожаки, когда никто не нуждается в вожаках, потому что никуда не собирается! Вот они, современные муки Тантала! Я буду последним негодяем, если ничего не добьюсь со своими великими стремлениями". Он сунул руки в карманы узких брюк и медленно шел по улице, предавшись мечтам; снег бил ему в лицо, и прохожие толкали его, думая, что это нищий или помешанный. Глава девятая Перед отъездом В среду утром, в день отъезда Ады и Эленки за границу, за Мадзей на перемене прибежали два посланца: Станислав от Эли и горничная от Ады. Выйдя из класса, Мадзя наткнулась в коридоре на двух соперниц: навстречу друг другу шли воспитанница Зося и учительница панна Иоанна. Едва ли секунду длилась их встреча, но даже за это короткое время панна Иоанна успела шепнуть: "Подлая!" - чего не слышала Зося, а Зося успела показать панне Иоанне язык, чего, в свою очередь, не заметила панна Иоанна. Мадзя возмутилась; подойдя к пятикласснице, она сказала вполголоса: - Стыдно, Зося, язык показывать, точно ты первоклассница. - Я презираю ее! - громко ответила Зося. - Это очень нехорошо, потому что ты причинила ей зло, заперев тогда дверь. Помнишь? - Я убила бы эту кокетку. О нем я уже не думаю, раз он дал увлечь себя этой соблазнительнице, но ей я не прощу, не прощу, не прощу! Видя, что ей не удастся ни убедить, ни смягчить Зосю, Мадзя кивнула ей и сбежала вниз. Она чувствовала, что сама не любит Иоаси, но ей было неприятно, что Зося влюблена в пана Казимежа. "Несносная девчонка, - говорила она про себя. - Чем думать о всяких глупостях, лучше бы смотрела в книгу!" И она тяжело вздохнула. Эленку Мадзя застала в слезах, расстроенную, на полу валялся изорванный носовой платок. "Неужели ей так жалко уезжать?" - пришло в голову Магдалене. - Я должна тебе что-то сказать, - начала Эленка сердитым голосом. - Аде я ничего не скажу, мне стыдно за маму, а тебе открою все, а то, если я буду молчать, у меня сердце разорвется. Она залилась слезами. - Но, Эля, я кого-нибудь позову, - в испуге сказала Мадзя. - Не надо! - крикнула Эленка, хватая ее за руку. - Все уже прошло. Она всхлипнула, но слезы тут же высохли у нее на глазах, и она заговорила спокойнее: - Знаешь, сколько мама дает мне на дорогу? Триста рублей! Слышишь, триста рублей! Она отправляет меня за границу, как подкидыша, ведь за эти деньги я не куплю даже двух платьев, ничего не куплю! - Эля, - в ужасе прервала ее Мадзя, - так ты за это сердишься на мать? А если у нее нет денег? - Казику она дает тысячу рублей, - в гневе возразила Эленка. - И ты, уезжая бог знает на сколько времени, думаешь о подобных вещах? Считаешь, сколько денег мать дает брату? - Я имею на это право. Он - ее родной сын, но и я - ее родная дочь. Мы дети одного отца, похожи друг на друга и одинаково горды, а меня, несмотря на это, унижают и обижают. Для мамы, видно, не кончились те времена, когда девушек не считали за людей: их продавали богатым мужьям или отдавали в монастырь, только бы не уменьшить состояние сыновей. Но теперь все изменилось! Мы уже не такие, и хотя у нас нет сил для того, чтобы победить несправедливость, но мы прекрасно ее чувствуем. О, панна Говард - единственная умная женщина в этом доме. Я только сегодня понимаю все значение каждой ее мысли. Мадзя побледнела и мягко, но тоном, для нее непривычным, ответила: - Ты, Эля, сердишься и говоришь такие вещи, которых через минуту сама будешь стыдиться. Я об этом никому, решительно никому не скажу, даже сама забуду твои слова. Я иду сейчас к Аде, и если ты захочешь увидеть меня, пришли за мною к ней. Она повернулась и вышла. - Боже милостивый! - прошептала она. - Теперь я понимаю, что говорила панна Марта о детях. Бедная мама, неужели и я у тебя такая? Лучше умереть, бежать куда глаза глядят, пойти в прислуги... Она вбежала в пустую комнату панны Жаннеты, выпила воды, минутку посидела, посмотрелась в зеркало и направилась к Аде. Ада прохаживалась по лаборатории, взволнованная, но улыбающаяся. - Это ты! - воскликнула панна Сольская. Усадив Мадзю в свое кресло, она стала целовать ее и просить прощения за то, что посылала за нею. - Ах, Мадзя, - краснея, сказала она наконец, - перед отъездом - ты знаешь, мы сегодня уезжаем - я должна взять назад некоторые свои слова... Она еще больше покраснела и смутилась. - Помнишь наш разговор в тот день, когда я познакомила тебя со Стефеком? Я наговорила тогда всяких глупостей: что и жизни-то не знаю, и об Иоасе думаю, и всякие другие вещи... Помнишь? Какая я тогда была гадкая! - Гадкая? - переспросила Мадзя. - Да, да! Видишь ли, - продолжала она, понизив голос, - я была несправедлива к Эле, я дурно думала о ней. Мне казалось, - ты еще не презираешь меня? - мне казалось, что Эля кокетничает со Стефеком и что он готов влюбиться в нее. Ты сама понимаешь, что если бы они влюбились друг в друга, то оба перестали бы любить меня, ну, а я... Я умерла бы, если бы потеряла Стефека. Ведь у меня никого нет, кроме него, Мадзя. Ни родителей, ни близких. У нее навернулись слезы на глаза. - Теперь ты понимаешь, почему я дурно думала об Эле, но сегодня я отказываюсь от всех своих подозрений. Эля хорошая девушка, хотя она несколько холодна, а Стефек... Ах, ты его не знаешь! Как он умен! Представь себе, он не только не любит Эленки, но даже относится к ней с предубеждением: он осуждает ее за эгоизм и кокетство. Мадзя подумала, что пан Стефан действительно очень умен. - Вот видишь, как я была несправедлива к Эле, - продолжала Ада, - но не думай обо мне плохо. Это у меня такой недостаток: от сильной душевной боли я в первую минуту перестаю владеть собой. - Но, Ада, ты вовсе на Эленку не наговаривала, - прервала ее Мадзя. - Да, но я думала... Не будем говорить об этом, мне стыдно. Когда-нибудь ты, может, простишь меня и поверишь, что злой и коварной я бываю только невольно. - Ада, Ада, что ты говоришь? Ты самая благородная... Поцелуи долго перемежались признаньями, покаянные возгласы завереньями. Наконец Ада успокоилась и, умоляюще глядя на Мадзю, произнесла: - Сделай мне еще одно одолжение, не откажись... С этими словами она сунула Мадзе футлярчик, завернутый в папиросную бумагу. - Что это? - в замешательстве спросила Мадзя. - Ничего... Это тебе на память. Ты ведь не откажешься? Помнишь, как в третьем классе перед началом каникул мы менялись тетрадками? А помнишь, как ты дала мне чудную красную картинку, которая светилась насквозь и сама скручивалась на руке? Сколько ты доставила мне радости! Знаешь, это часики, но такие маленькие, что о них и говорить не стоит. Да и дарю я их тебе не без умысла. На крышке выгравировано мое имя и годы, которые мы провели в пансионе; стало быть, всякий раз, когда ты посмотришь на часики, ты вспомнишь меня. Как видишь, я сделала этот подарок из эгоистических побуждений. Они обе расплакались, но в эту минуту Мадзю позвали наверх. Поднимаясь, она обвиняла себя в своекорыстии и отсутствии самолюбия, говорила даже, что будет подлостью открыть футлярчик до отъезда Ады. Но уже на следующем этаже ей подумалось, что было бы черной неблагодарностью не взглянуть на подарок, полученный от подруги. Она открыла сафьяновый футлярчик, в котором тихо тикали золотые часики, осыпанные брильянтиками. Мадзя испугалась, ей стало страшно и стыдно, что она приняла такой дорогой подарок; но когда девушка вспомнила, с какой мольбой смотрела на нее Ада и как ласкала ее, она успокоилась. Глава десятая Прощание Восемь часов вечера, ночь на дворе, ясная декабрьская ночь. Скрестив на груди руки, пани Ляттер ходит по кабинету, поглядывая то на дочь, то на окно, за которым видны освещенные берега Вислы. Панна Элена сидит на кожаном диванчике, смотрит на бюст Сократа, словно говоря про себя: "Ну и урод же!" - и по временам нетерпеливо бьет каблучком по ковру. За окном, на фоне ясного неба видны темные дома Праги, иссера-желтые каменные дома варшавского Повислья и черная линия чугунного моста; все залито светом. Огоньки в домах, огоньки на другом берегу, огоньки на мосту, словно кто выпустил на Повислье рой светлячков, которые в одних местах сбились в бесформенные кучи, а в других выстроились изогнутыми рядами и чего-то ждут. "Чего они ждут? - думает пани Ляттер. - Ну конечно, отъезда Эленки, они хотят проститься с нею. Эленка уедет, а они останутся и будут напоминать мне о ней. Всякий раз, когда я погляжу на эти огоньки, которые никогда не меняют места, я подумаю, что и она здесь, что стоит мне повернуть голову, и я увижу ее. Боже, пошли ей счастье за все, что пришлось выстрадать мне! Боже, храни ее, будь ей прибежищем!" Пани Ляттер внезапно вздрогнула. В коридоре послышались шаги людей с поклажей и голос Станислава: - Повыше! Так! Теперь поворачивай, осторожней, перила! - Сундуки выносят, - произнесла пани Ляттер. - Вот видите, мама, только сейчас выносят сундуки, - подхватила панна Элена. - Мы опоздаем. Пани Ляттер вздохнула. - Вы как будто недовольны, мамочка, - сказала панна Элена, поднимаясь с диванчика и обнимая мать. - Напрасно вы прячетесь, я вижу. Разве я сделала что-нибудь плохое? Скажите, мама, а то вся поездка будет для меня испорчена. Моя милая, моя золотая! - Ничего ты не сделала, - ответила пани Ляттер, целуя дочь. - Я в самом деле не чувствую за собой никакой вины, но, может, вы, мама, заметили что-нибудь такое, что кажется вам непозволительным? Скажите мне прямо... - Неужели ты не понимаешь, что самый твой отъезд может меня расстраивать! - Отъезд? - переспросила Эленка. - Да разве я уезжаю надолго или далеко? - Надолго! - повторила пани Ляттер с печальной улыбкой. - Полгода, разве это не долго? Сколько за это время может произойти событий... - Господи! - рассмеялась панна Элена, - да у вас, мама, предчувствия? - Нет, моя дорогая, я веду слишком суровую жизнь, чтобы у меня нашлось время для предчувствий. Но время для тоски у меня есть... - Тоски по мне? - воскликнула Эленка. - Но вы так заняты, что мы бывали вместе едва ли час в день, а порой и того меньше. Пани Ляттер отстранилась от дочери и, печально качая головой, задумчиво ответила: - Ты права, мы бывали вместе едва ли час в день, а порой и того меньше! Ты ведь знаешь, я работаю. Но даже не видя вас, я была уверена, что вы рядом и что на досуге я увижу вас. Ах, как я страдала, когда мне в первый раз пришлось прощаться с Казиком, хотя знала, что пройдет несколько месяцев, и я снова увижу его дома. С тобой было еще тяжелей: всякий раз, когда ты выходила на улицу, я с тревогой думала, не случилось ли какой-нибудь беды, и каждая минута опоздания... - Боже, мама, как у вас расстроены нервы! - со смехом воскликнула Эленка, целуя мать. - Вот уж не думала, что вы можете так страдать! - Я ведь никогда об этом не говорила, я ведь не ласкала своих детей, как другие, счастливые матери, а могла только работать на них. Но когда у тебя будут собственные дети, ты сама увидишь, какая это большая жертва жить вдали от ребенка, даже если это нужно для его блага. В коридоре раздались шаги, и Эленка вдруг крикнула: - Ада уже выходит! Пани Ляттер отстранилась от дочери. - Нет еще, - сухо сказала она. Затем села в кресло и, опустив глаза, заговорила обычным тоном: - Я дам тебе еще двадцать пять рублей на марки, только пиши мне каждый день. - Каждый день, мама? Но ведь могут быть такие дни, когда я совсем не буду выходить из дома. О чем же тогда писать? - Мне не нужны картины тех мест, я их более или менее знаю, мне нужна весточка о тебе. Впрочем, пиши когда хочешь и что хочешь. - Во всяком случае, двадцать пять рублей зря не пропадут! - заискивающе сказала панна Элена. - Ах, эти деньги! Почему я не богачка? - Ада откроет тебе кредит, я ее просила об этом. Но, Эленка, будь бережлива! Я знаю, ты можешь быть благоразумной, и во имя рассудка еще раз прошу тебя: будь бережлива! - Уж не думаете ли вы, мама, что я стану сорить деньгами? - с гримаской спросила панна Элена. - Нет, не думаю, денег для этого у тебя нет. Но я боюсь, хватит ли тебе до конца поездки. Видишь ли, при наших... при наших средствах мы не можем позволить себе ничего лишнего. Панна Элена побледнела и, схватившись руками за подлокотники, откинулась на спинку дивана. - Тогда, может, мне... может, мне лучше не ехать? - спросила она сдавленным голосом. - Нет, отчего же! Съезди, развлекись; но помни, ты должна быть бережлива. Я сказала тебе о нашем положении для того, чтобы предостеречь тебя от ошибок. Панна Элена бросилась на шею матери и со смехом сказала: - А, понимаю! Вы пугаете меня, мамочка, для того чтобы я была рассудительна и думала о завтрашнем дне. Как сказать, может, я уже сегодня думаю об этом, может, моя поездка скорее окупится, чем все проекты Казика? Я тоже умна, - шаловливо прибавила она, - как знать, не привезу ли я вам оттуда богатого зятя. Ведь я, пожалуй, стою миллионера. Лицо пани Ляттер прояснилось, глаза заблестели; однако к ней тотчас вернулось прежнее суровое спокойствие. - Дитя мое, - сказала она, - я не стану скрывать от тебя, что ты красавица и можешь, как и Казик, рассчитывать на блестящую партию. Но я должна тебя предостеречь. Я тоже была недурна, была счастлива... Она поднялась с кресла и заходила по кабинету. - Да, я была счастлива! - с иронией в голосе говорила она. - Но все оказалось обманчивым, за исключением труда и забот. Чувство остывает, красота вянет, остаются только труд и заботы. На них ты можешь рассчитывать, а больше ни на что. Во всяком случае, - прибавила она, останавливаясь перед панной Эленой и глядя ей в глаза, - ничего не предпринимай и даже не замышляй, не посоветовавшись со мною. У меня такой богатый опыт, что хоть моих детей он должен уберечь от разочарований. А ты настолько рассудительна, что должна верить мне. Панна Элена обняла мать и, прижавшись головой к ее плечу, тихо сказала: - Так у нас с вами, мамочка, нет никаких недоразумений? Вы не сердитесь на меня? - С чего ты это взяла? Мне будет грустно, очень грустно. Но если ты найдешь счастье... В кабинет постучали. Вошел служитель и доложил, что приехали кареты. - Камердинер пана Сольского здесь? - спросила пани Ляттер. - Тот, что должен ехать с барышнями за границу? Он ждет. - А Людвика готова? - Она прощается со слугами, а вещи ее уже отосланы на вокзал. - Попроси панну Аду сесть с панной Магдаленой и камердинером, а мы приедем сейчас с Людвикой. Служитель вышел, а пани Ляттер увлекла дочь в свою спальню, где над аналойчиком висело распятие из слоновой кости. - Дитя мое, - произнесла пани Ляттер изменившимся голосом. - Ада благородная девушка, ее любовь много для тебя значит, но не заменит тебе материнского глаза. В минуту, когда ты выходишь из моей опеки, я вверяю тебя богу. Поцелуй крест! Эленка коснулась губами распятия. - Стань на колени, дитя мое! Эленка медленно опустилась на колени, с удивлением глядя на мать. - О чем мне молиться, мама? Разве я уезжаю далеко или надолго? - Обо всем молись: чтобы бог тебя не оставил, хранил, тебя от бед и... мне ниспослал утешение. Молись, Эля, за себя и за меня. Может, бог скорее услышит детскую молитву. Панна Элена все больше удивлялась. Опустившись на одно колено и опершись об аналойчик, она с беспокойством смотрела на мать. - Разве человек всегда настроен молиться? - робко спросила она. - К чему это, мама? Бог и без молитвы поймет наши желания, если... если он слышит нас. И она медленно поднялась. - Боже милостивый, боже праведный! - хватаясь за голову, шептала пани Ляттер. - Что с вами, мамочка? Мама! - Несчастная я, - тихо произнесла пани Ляттер, - самая несчастная из матерей, я даже не научила вас молиться. Казик ни во что не верит, смеется, ты сомневаешься, услышит ли бог молитву, а я... я даже не знаю, как убедить тебя. Приходит для меня час расплаты за вас и за все. Она схватила дочь в объятия и со слезами целовала ее. - Лучше уж мне остаться, - сказала Эленка с отчаянием в голосе. Пани Ляттер отстранила ее и вытерла глаза. - И думать об этом не смей! Поезжай, развлекись и возвращайся, умудренная опытом. О, если бы вы преуспели в жизни, я была бы счастлива, даже если бы мне пришлось стать хозяйкой в каком-нибудь пансионе. Едем! У меня нервы разыгрались, и я говорю бог знает что. - Ну конечно, мама, у вас разыгрались нервы. Я так испугалась! А вам припомнились, наверно, старые времена, когда люди, уезжая из Варшавы в Ченстохов или даже Прушков, заказывали молебны о путешествующих. Нет сегодня ни таких опасностей, ни такой наивной веры. Вы, мама, сами это прекрасно понимаете. Мать слушала ее, опустив глаза. Они вышли в кабинет, и пани Ляттер нажала кнопку звонка. Через минуту появилась заплаканная Людвика, готовая уже в дорогу. - Помоги барышне одеться, - велела пани Ляттер. - Чего ты плачешь? - Страшно уезжать так далеко, барыня, - ответила та, всхлипывая. - Барышни говорили, что где-то там загибается земля. Если бы я раньше знала, не решилась бы ехать на край света. Одно меня утешает, что паспорт уже в руках и святого отца увижу. Через несколько минут пани Ляттер с Эленкой и Людвикой сели в карету, простившись с пансионерками, которые, по совету панны Жаннеты, преподнесли Эленке букет цветов и, по собственному почину, пролили потоки слез, хотя и без достаточных к этому оснований. По дороге пани Ляттер была молчалива, Эленка упоена. Проезжая по улицам, освещенным двумя рядами фонарей и витринами магазинов, глядя на движение карет, извозчичьих пролеток и омнибусов, на вереницы прохожих, ни лиц, ни одежды которых нельзя было разглядеть в темноте, Эленка воображала, что она уже в Вене или в Париже, что уже исполнилась давнишняя ее мечта! Около вокзала и на самой вокзальной площади сбилось столько экипажей, что карета раза два останавливалась. Наконец она подъехала к подъезду, и дамы вышли, верней утонули в темной людской волне, кипевшей у входа. Пани Ляттер, которой редко случалось видеть толпу, была обеспокоена, а Эленка была вне себя от восторга. Ей все нравилось: продрогшие извозчики, потные носильщики, пассажиры в тяжелых шубах. С любопытством смотрела она на толпу, в которой одни пробивались вперед, другие озирались назад и, наконец, третьи чувствовали себя как дома. Как радовал ее этот шум, давка, толчея - после той тишины и порядка, которые до сих пор царили в ее жизни. "Вот он, мир! Вот то, что мне нужно!" - думала она. Камердинер Сольского выбежал навстречу дамам и проводил их в зал первого класса. Они вошли в тот самый момент, когда Ада и пан Сольский усаживали на диван свою тетушку, с ног до головы закутанную в бархаты и меха, из-под которых ее почти совсем не было видно, только доносились обрывки французских фраз; это тетушка выражала опасения, не будет ли ночь слишком холодна, можно ли будет спать в вагоне и тому подобное. Пани Ляттер присела рядом со старухой, а Эленку, едва она успела поздороваться с тетушкой, окружили молодые люди, которые хотели проститься с нею. Первым подбежал к ней учитель Романович, красивый брюнет. Он преподнес Эленке букет роз и, меланхолически глядя ей в глаза, вполголоса произнес: - Так как, панна Элена? - Да вот так! - смеясь ответила разрумянившаяся Эленка. - Ну, если так... - начал было пан Романович, но вынужден был уступить место пану Казимежу Норскому, который преподнес сперва букет Аде, а затем коробку конфет сестре. - Я не прощаюсь с тобой, - сказал он Эленке, - мы увидимся не позже чем через месяц. - Не позже чем через месяц? - с удивлением повторила Эленка. - Ведь ты не в Рим едешь, а в Берлин. - Берлин, Рим, Париж, - все они, раз уж ты уезжаешь за границу, расположены под одной крышей. И он отступил на шаг перед панной Сольской, которая вполголоса спросила Эленку, не слишком ли та легко одета, и шепнула, краснея, что пан Казимеж преподнес ей, Аде, очень красивый букет. Раздался первый звонок, пассажиры второго класса начали проталкиваться на перрон, в зале первого класса тоже открыли дверь. Эленка увлекла Мадзю в сторону. - Знаешь, - торопливо заговорила она. - У меня с мамой только что разыгралась сцена, ну прямо тебе эпизод из драмы! Она велела мне стать на колени и молиться, слышишь! - Но ведь мы каждый день молимся даже перед отходом ко сну, что же говорить о таком путешествии, - заметила Мадзя. - Ах, ты да пансионерки, подумаешь! Не в этом дело... Мне показалось, что мама очень расстроена, прошу тебя, присмотри за нею и, если что-нибудь случится, напиши мне. - Эля! - позвала пани Ляттер дочь. Все стали прощаться. Пан Сольский - на этот раз он был в пальто - преподнес букет цветов Элене, на которую, поглаживая черные усы, бросал грозные и вместе с тем меланхолические взгляды пан Романович. Ада бросилась на шею Мадзе, пан Казимеж занялся отправкой в вагон тетушки в бархатах. Давка, движение, шум стали еще больше, и Мадзя, утирая слезы, которые она проливала по Аде, очутилась в хвосте провожающих, рядом с паном Романовичем. - Теперь я понял, - сказал красивый учитель, - почему панна Элена издевается над старыми поклонниками. У нее появился Сольский. - Что вы говорите! - возмутилась Мадзя. - Неужели вы не видите, какой букет он ей преподнес? Sapristi*, такого букета на нашем вокзале еще никому не преподносили. ______________ * Черт возьми (франц.). - В вас говорит ревность. - Нет, не ревность! - с гневом возразил он. - Я просто знаю женщин вообще и панну Элену в частности. Одно только меня утешает: если я сегодня стушевался при пане Сольском, то он стушуется при каком-нибудь заграничном магнате, или... Поезд тронулся. К Мадзе подошла пани Ляттер и тяжело оперлась на ее руку. Сольский весьма почтительно простился с обеими дамами, вслед за ним стал прощаться и пан Казимеж. - Ты не отвезешь меня, Казик? - спросила мать. - Как прикажете, мама... Правда, я договорился с графом... - Раз договорился, что ж, ступай, - прошептала пани Ляттер, еще сильнее опираясь на руку Мадзи. Пан Романович, который смотрел сбоку на пани Ляттер, вежливо, но сухо поклонился и со вздохом ушел. В душе Мадзи пробудилось сомнение, об Эленке он вздыхает или, может, ему жаль потерянных уроков у пани Ляттер по десять злотых за час. Однако она тут же сказала себе, что глупо и некрасиво подозревать пана Романовича, и успокоилась. Когда они возвращались домой, пани Ляттер опустила окно и раза два высунулась из кареты, точно ей не хватало воздуха, потом она торопливо и оживленно заговорила: - Ничего, пусть девочка рассеется. Ты ведь знаешь, Мадзя, она никуда не выезжала, а сегодня и женщина должна повидать свет. В путешествии жизнь течет быстрее; наблюдая людей, путник узнает ей цену. Как приятно отдохнуть в постели после бессонной ночи в вагоне и как в гостинице путник тоскует по дому! Ему хочется вернуться раньше, чем он думал перед отъездом... Последние слова она произнесла со смехом. Но всякий раз, когда в глубь кареты падал свет от фонаря, мимо которого они проезжали, Мадзя замечала на лице пани Ляттер выражение горечи, которое не вязалось ни со смехом, ни с многоречивостью. - Я очень довольна, - продолжала пани Ляттер, - что ты возвращаешься со мной. Присутствие хорошего человека приносит облегчение, а ты хорошая девочка... Если бы у меня могла быть еще одна дочь, я бы хотела, чтобы это была ты... Мадзя молча жалась в угол кареты, чувствуя, что ужасно краснеет. И за что ее хвалит пани Ляттер, глупую и скверную, ведь она принимает от подруг золотые часы в подарок и не любит Элены! - Ты, Мадзя, любишь своих родителей? - спросила вдруг пани Ляттер. - Ах, сударыня! - прошептала Мадзя, не зная, что сказать. - Ведь ты уже семь лет не живешь у них. - Но как бы мне хотелось жить дома! - прервала ее Мадзя. - Сейчас я даже на праздники не люблю ездить, потому что всякий раз, когда приходится возвращаться в Варшаву, мне кажется, что я умру от горя. А ведь у вас мне очень хорошо. - Ты плачешь, уезжая из дому? - с беспокойством спросила пани Ляттер. Мадзя поняла, в чем дело. - Я плачу, - сказала она, - но это потому, что я рева. А если бы я была умной, так чего же тут плакать? Теперь я бы, наверно, не заплакала. - И ты по-прежнему любишь родителей, хотя так редко видишь их? - Ах, сударыня, я еще больше люблю их. По-настоящему я поняла, что значат для меня родители, только тогда, когда меня отвезли в пансион и я не смогла видеть их каждый день. - Мать ласкала тебя? - Как вам сказать? А потом разве ребенок любит только за ласку? Моя мама не ласкает нас так, как вы Эленку, - дипломатично говорила Мадзя. - А ведь она не работает, как вы. Но когда я вспомню, как мама готовила для нас обед, как с утра давала нам булочки с молоком, как по целым дням шила да штопала наши платьица... Нет, она не могла нанять для нас учителей и гувернанток; но мы любим ее и за то, что она сама научила нас читать. По вечерам мы усаживались подле нее: Здислав на стуле, я на скамеечке, Зося на коврике. Это был простенький коврик, мама сшила его из лоскутков. Так вот, по вечерам мама рассказывала нам обо всем, учила нас священному писанию и истории. Мало чему мы научились, мама не была настоящей учительницей, и все же мы никогда этого не забудем. Наконец она сама смотрела, хорошо ли постланы наши постельки, становилась с нами на колени, чтобы прочесть молитву, а потом, укрывая и целуя нас, говорила: "Спите спокойно, шалуны!" Я ведь была так же шаловлива, как Здись, даже по деревьям лазала. Однажды упала... Ну а Зося, та совсем другая, ах, какая она милая девочка! Мадзя вдруг смолкла, бросив взгляд на пани Ляттер, которая шептала, закрыв руками лицо: - Боже! Боже! "Разве я что-нибудь не то сказала? - в испуге подумала Мадзя. - Ах, я ужасно..." Карета подкатила к дому. Когда Мадзя, поднимаясь по освещенной лестнице, посмотрела на пани Ляттер, ей показалось, что лицо у начальницы словно изваянное, таким оно было холодным и безразличным. Только глаза казались больше, чем обыкновенно. "Наверно, я сказала ужасную глупость... Ах, какая я скверная!" - говорила про себя Мадзя. Глава одиннадцатая Снова скандал На следующий день пани Ляттер вызвала к себе Мадзю. - Панна Магдалена, - сказала она, - приведите сюда Зосю Вентцель и сами приходите с нею. - Хорошо, пани начальница, - ответила Мадзя, и сердце забилось у нее от страха. Плохо дело, если пани Ляттер называет ее панной Магдаленой и лицо у нее строгое, как тогда, когда она делает выговоры воспитанницам. "Конечно, дело тут в Зосе", - подумала Мадзя, вспомнив, что, когда пани Ляттер делает замечание учительнице, выражение лица у нее другое. Тоже не очень приятное, но другое. Когда Мадзя, не сказав ничего о своих опасениях, передала Зосе, что начальница велела ей явиться, та отнеслась к этому равнодушно. - Понятно, - сказала она, пожав плечами. - Это он на меня нажаловался. - Кто? Пан Казимеж? - воскликнула Мадзя. - Конечно. Догадался, что я его презираю, и теперь мстит мне. Они все такие; мне панна Говард постоянно твердит об этом. На лестнице мимо них прошла панна Иоанна, бросив на Зосю ядовитый взгляд. - Вот видите! - всплеснув руками, воскликнула Зося. - Ну, не говорила ли я вам, что это дело рук этой ведьмы? - Зося, ты только что говорила, что во всем виноват пан Казимеж. - Говорила о нем, а думала о ней. Когда они постучались к пани Ляттер, внизу раздался шум: это младшие классы возвращались с панной Говард с прогулки. Мадзя заметила мимоходом, что Зося бледнеет и украдкой крестится. - Не бойся, все обойдется, - прошептала Мадзя, чувствуя, что ее самое тоже берет страх. Молча, не глядя друг на друга, они минут десять ждали в кабинете начальницы. Наконец пани Ляттер вышла. Она плотно притворила за собою дверь, протянула Мадзе руку, а на Зосю, которая сделала изящный реверанс, даже не взглянула, сделав вид, что совсем ее не замечает. Затем пани Ляттер села за письменный стол, указала Мадзе на диванчик и начала шарить в ящиках стола. Однако ни в правом, ни в среднем, ни в левом нижнем ящике, видимо, не оказалось нужной вещи; задвинув ящики, пани Ляттер взяла со стола несколько листов почтовой бумаги, исписанных мелким почерком, и спросила: - Что это такое? Бледная Зося вспыхнула и снова побледнела. - Что это значит? - повторила пани Ляттер, холодно глядя на Зосю. - Это... это о "Небожественной комедии" Красинского. - Вижу. Догадываюсь, что "единственная" и "любимая" это и есть "Небожественная комедия"; но кто же он, "верный до гроба"? Надо полагать, не Красинский, тогда кто же? Зося нахмурилась, но молчала. - Я хочу знать, каким путем к тебе попадает этот курс истории литературы? - Я не могу сказать, - прошептала Зося. - А кто автор? - Я не могу сказать, - повторила Зося немного смелей. - Но клянусь вам, - прибавила она, подняв глаза и скрестив руки на груди, - клянусь вам, что это не пан Казимеж. И она залилась слезами. Пани Ляттер, сжав кулаки, вскочила с кресла, а у Мадзи все поплыло перед глазами. Но в эту минуту с шумом распахнулась дверь, и на пороге выросла панна Говард; грозная, пылающая, она держала за руку Лабенцкую, у которой на лице застыло унылое и упрямое выражение. - Простите, что я вторгаюсь к вам, - громко сказала панна Говард, - но я догадываюсь, что здесь творятся хорошенькие дела. - Что это вы говорите? - овладев собою, спросила пани Ляттер. - Одна из классных дам, - сказала панна Говард, - небезызвестная панна Иоанна в эту минуту бахвалится наверху, что она... как бы это выразиться?.. что она вытащила у Зоси Вентцель из-под подушки письма и что Зося, которую я вижу у вас, должна за это ответить. - Уж не хотите ли вы освободить ее от ответственности? - спросила пани Ляттер. - Это вы освободите ее по справедливости, - в ярости ответила панна Клара. - Зося призналась, чьи это письма? - Нет! - энергично заявила Зося. - Ты благородная девушка, - воскликнула с воодушевлением панна Говард, не обращая внимания на то, что начальница начинает терять терпенье. - Эти письма, - продолжала она, - принадлежат не Зосе, а Лабенцкой, которая и пришла со мною, чтобы сознаться во всем и освободить невинную подругу... Пани Ляттер смешалась. Искры в ее глазах потухли, голос стал менее тверд. - Почему же Зося сама мне об этом не сказала? - спросила она. - Зося слышала, что это письма ее подруги Лабенцкой, которая и исполнит свой долг, как надлежит женщине, сознающей свое личное достоинство! - декламировала панна Говард. - Если учительница залезает под чужую подушку... - Вы сами протежировали панне Иоанне, вы встали на ее защиту, - прервала панну Клару начальница. - Я встала на защиту независимой женщины, женщины, которая борется с предрассудками. Но такую, какой эта учительница стала сейчас, я презираю! - закончила панна Говард. Несмотря на все эти филиппики, пани Ляттер успокоилась; показывая на письма, она сказала Лабенцкой: - Я вижу, это краткое изложение содержания "Небожественной комедии". Но кто дал тебе эти письма? - Я не могу сказать, - прошептала Лабенцкая. Панна Говард с торжеством посмотрела на Лабенцкую. Послышался тихий стук в дверь. - Войдите! - сказала пани Ляттер. Вошла Маня Левинская. Лицо ее было бледно, испуганные глаза потемнели и наполнились слезами. Она остановилась посредине кабинета, сделала реверанс пани Ляттер и едва слышно сказала: - Это мои письма, я дала их Лабенцкой. С длинных ресниц девушки покатились крупные слезы. Мадзя думала, что от этого зрелища у нее сердце разорвется. Панна Говард несколько секунд пристально смотрела на Маню Левинскую. Наконец она подошла к Мане и, положив ей на плечо большую костистую руку, спросила: - Это твои письма? Кто тебе их писал? Не дождавшись ответа, она подошла к столу и из-за кресла пани Ляттер посмотрела на письмо. - Ах, вот оно что! Я поняла, - воскликнула она с судорожным смехом. - Это почерк пана Котовского. Не думала я, что для этого вас познакомила... - Панна Клара, - прервала ее пани Ляттер, отодвигая письма, - кажется, читать чужие письма не полагается. Да это и не письмо, а какое-то сочинение. - Я тоже не читаю чужих писем, - ответила панна Говард. - И сделаю еще больше! Маня, - обратилась она к Левинской, - я тебя прощаю, хотя ты нанесла мне рану! Пойдем со мной, панна Магдалена, - прибавила она, - я чувствую, что мне нужна будет дружеская рука. По знаку пани Ляттер Мадзя поднялась с диванчика и, взяв панну Клару под руку, повела ее из кабинета; панна Клара покачивалась при этом, как подрезанный цветок. - Ступайте наверх, - довольно мягко сказала пани Ляттер пансионеркам. - Я думала, - прошептала в коридоре панна Клара, - что я выше толпы, но сегодня вижу, что я только женщина... И она заморгала глазами, силясь выдавить слезу, что очень позабавило Мадзю. Около лестницы навстречу им шагнул Станислав. - Пан Котовский уже поднялся наверх, - сказал он панне Говард. Панна Клара выпрямилась, как пружина. Вместо того чтобы опираться на Мадзю, она дернула ее за руку и сказала вполголоса: - Пойдемте, вы увидите, как я уничтожу этого негодяя! - Но, панна Клара! - запротестовала Мадзя. - Нет, вы должны поглядеть, как мстит изменникам независимая женщина. Если этот человек, услышав мою речь, проживет до завтра, я получу доказательство, что он подлец, не заслуживающий даже моего презрения. Несмотря на сопротивление Мадзи, она затащила ее к себе; по комнате широкими шагами расхаживал студент, растрепанный больше обыкновенного. Увидев панну Клару, он вынул руку из кармана и хотел поздороваться. - Посмотрите, панна Мадзя, - глубоким голосом сказала панна Говард, - этот человек протягивает мне руку! - В чем дело? - спросил оскорбленный студент, смело глядя на панну Клару, которая стояла перед ним, бледная и неподвижная. - Вы, сударь, за моей спиной переписываетесь с Маней и спрашиваете у меня, в чем дело? Это я должна вас спросить: что вы делаете в доме женщины, которую вы обманули? - Я вас? Господи Иисусе... - Разве вы не расставляли мне сети? Разве не завлекали? - Честное слово, я и не помышлял об этом! - воскликнул студент, ударив себя в грудь. - Какую же цель преследовали тогда ваши посещения? - в гневе спросила панна Клара. - О какой цели вы говорите? Вы слышите, сударыня? - обратился он к Мадзе, разводя руками. - Ту же цель, что и сегодня, что и всегда. Я принес вам корректуру, но... - Корректуру? Моей статьи о незаконных детях? - воскликнула панна Говард. Мадзя изумилась, увидев, как внезапно переменилась панна Клара. За минуту до этого она была подобна Юдифи, которая рубит голову Олоферну, а сейчас напоминала пансионерку. - Но если мне будут устраивать такие скандалы, - продолжал студент, - то увольте, благодарю покорно! Я не желаю вмешиваться... К панне Говард снова вернулось торжественное настроение, и голос ее снова стал глубоким. - Пан Владислав, - сказала она, - вы нанесли мне смертельную рану. Но я готова простить вас, если вы поклянетесь, что никогда... не женитесь на Мане. - Так вот, клянусь вам, что я только на ней и женюсь, - отрезал студент, размахивая руками и ногами самым неподобающим образом, никак не отвечавшим важности момента. - Значит, вы изменяете прогрессу, предаете наше знамя. - Очень мне нужен ваш прогресс, ваше знамя! - проворчал студент, трепля и без того растрепанную гриву. - Вот вам доказательство мужской логики! - высокопарно произнесла панна Говард, обращаясь к Мадзе. - Мужская логика, мужская логика! - повторил пан Котовский. - Во всяком случае, разработали ее не женщины. - Я вижу, пан Котовский, с вами нельзя серьезно разговаривать, - проговорила панна Клара таким непринужденным тоном, как будто в эту минуту случилось что-то ужасно забавное. - Впрочем, довольно об этом! - прибавила она. - Поможете ли вы мне просмотреть корректуру, несмотря на все то, что произошло между нами? - Независимая женщина, а даже корректуру читать не умеете, - все еще мрачно буркнул оскорбленный студент. - Позвольте мне проститься, - прошептала Мадзя. Пан Котовский угрюмо протянул Мадзе правую руку, а левой достал из потертого мундира сверток бумаг и стал озираться в поисках стула. Глава двенадцатая Скучные святки В жизни Мадзи еще не бывало таких унылых святок, как в этом году. Печально было и пусто. Пусто в комнате Эли и в квартире Ады, которую никто не занимал, пусто в дортуарах, столовых и классах, пусто в квартирах учительниц. Панна Говард целые дни проводила у знакомых, панна Жаннета у старой родственницы, Иоася уехала на несколько дней, мадам Мелин вывихнула руку и лежала в больнице, а мадам Фантош на самый Новый год подала заявление об уходе и перешла в другой пансион. Слыша в классах и коридорах раскатистое эхо собственных шагов, Мадзя порой пугалась. Ей казалось, что ни одна пансионерка уже сюда не вернется, что столы и парты всегда будут покрыты пылью, а на кроватях всегда будут лежать голые матрацы. Что вместо детских голосов она будет слышать эхо собственных шагов, а вместо учителей и классных дам встречать только пани Ляттер, когда она, сжав губы, проходит по коридорам или заглядывает в пустые дортуары. А может, и она думает, что после каникул сюда никто уже не вернется, может, странный ее взгляд выражает опасенье? С пани Ляттер творилось что-то неладное. Станислав и панна Марта говорили, что она не спит по ночам, доктор посылал ее на воды, предписывал продолжительный отдых и качал головой. Мадзя не раз заставала начальницу в кабинете сидящей без движения, уставясь глазами в стену; раза два она слышала, как пани Ляттер выбегала в коридор и спрашивала Станислава, не приехал ли пан Казимеж из деревни, нет ли от него письма. Мадзе казалось, что пани Ляттер очень несчастна и как начальница пансиона и как мать. Видя ее страдания, которых та не обнаруживала ни единой жалобой, Мадзя легче переносила свое одиночество и плохие вести от родных. Мать все жаловалась на тяжелые времена, отец не переставал обманывать себя надеждами, брат писал о величии пессимистической философии и пользе массовых самоубийств, а Зохна спрашивала, когда ей можно будет переехать в Варшаву. Однако около десятого января наступила перемена. Приехали первые пансионерки; родители их вели переговоры с пани Ляттер, которые всякий раз кончались тем, что начальница вырезала из квитанционной книги очередную квитанцию об "уплате денег; с почты тоже пришло несколько денежных переводов. Один из них очень удивил и обрадовал пани Ляттер, хотя это был перевод всего лишь на полтораста рублей; деньги со множеством благодарностей прислала старая ученица, она сообщила, что вышла замуж и возвращает деньги, которые задолжали пани Ляттер ее родители. Но радость была недолгой. На следующий день, когда пансионерки готовили в классах упражнения и повторяли пройденное, в один из дортуаров вошла панна Марта со служанками и велела вынести две кровати. Услышав лязг железа, Мадзя заинтересовалась и вошла в дортуар. Она наткнулась там на панну Говард и Иоасю, которые стояли, отворотясь друг от друга. Панна Марта вполголоса рассказывала, что выбыли обе Коркович, у родителей которых в провинции большой пивоваренный завод. - Помните эту толстую Коркович, она была здесь осенью и хотела, чтобы ее дочерей учили рисовать пастелью? - сказала Мадзе панна Говард. - Вот вам первое следствие того, что некоторые ученицы переписываются со студентами, - вмешалась панна Иоанна. У панны Говард даже волосы потемнели и покраснела шея. - Вот вам, панна Магдалена, - сказала она Мадзе, - следствие того, что некоторые классные дамы залезают под подушки учениц и выкрадывают чужие письма. - А я говорю тебе, Мадзя, - заявила Иоася, не глядя на панну Говард, - что мы потеряем еще больше пансионерок и приходящих учениц, если у нас останется Левинская. Ну, и те особы, которые разносят по городу сплетни. На этот раз панна Говард повернулась лицом к панне Иоанне и, глядя на нее белесыми, как лед, глазами, сказала чуть не басом: - Вы правы, сударыня. Особы, которые разносят сплетни, должны быть изгнаны из пансиона точно так же, как и те, которые по ночам шатаются по ресторанам. Я с такими особами не могу служить. Мадзя заткнула уши и убежала из дортуара, где, по счастью, не было никого из прислуги. Она вспомнила, что в пансионе вот уже дня два назревают какие-то события и что может случиться скандал. Маня Левинская была уже в Варшаве, но все еще жила у знакомых со своим опекуном, который дважды посетил пани Ляттер. Видимо, пани Ляттер не хотела принимать Маню, потому что и третьего дня, и вчера, и сегодня к панне Говард прибегал Владислав Котовский, наверно, с просьбой о поддержке. Мадзя оказалась провидицей. В это самое время пани Ляттер сидела у себя в кабинете, обложившись книгами и заметками, и обдумывала план, в котором не последнюю роль играла Маня Левинская со своим опекуном. Вот уже несколько дней голову пани Ляттер сверлила одна мысль, вечером она не давала ей уснуть, ночью лихорадочно билась в мозгу, будила на рассвете и поглощала всю ее днем. Просматривая свои заметки, пани Ляттер сотый раз говорила себе: "Я сделала ошибку, взяв у Ады только шесть тысяч рублей, надо было взять десять тысяч. Зря я церемонилась: Ада так богата, что для нее это ничего не стоит. А как обстоят мои дела сегодня? Я считала, что у меня останется две тысячи четыреста рублей, а меж тем осталось каких-нибудь тысяча триста, которые я должна дать Казику. За помещение надо заплатить полторы тысячи, а откуда их взять? Выбыли сестры Коркович. Невелика потеря! За полугодие у меня урвали бы на них сто рублей. Но сколько еще выбудет приходящих учениц? И все это из-за Мани! Дорогая воспитанница у пана Мельницкого! Как же быть теперь? У Сольских я больше брать не могу. У них Эля, она имеет виды на Сольского. Не обманывается ли только? Ах, как она неосторожна! Занимает деньги у Ады (это спустя несколько недель!) и мне этим вредит и собственные замыслы может разрушить. Как я ее просила: Эленка, будь бережлива!.. Итак, на Аду я не могу рассчитывать. Кто же тогда остается? Ясное дело, я имею право, даже просто обязана обратиться к Мельницкому. Скажу ему без обиняков: сударь, вашу воспитанницу я не исключаю из пансиона, потому что мне жаль ее; однако прошу вас обратить внимание на то обстоятельство, что из-за нее я понесла тяжелые потери. В данную минуту я говорю не как пани Ляттер, а как руководительница общественного учреждения, которое все мы обязаны поддерживать. Мне нужны на год четыре тысячи рублей, я дам шесть, даже семь процентов, но вы должны снабдить меня этой суммой. Буду говорить смело, это ведь не мое личное, а общественное дело". Она встала вдруг из-за стола и схватилась руками за голову. "Я просто теряю рассудок! Что я думаю? Ведь это хуже попрошайничества, это попрошайничество с угрозами. Он человек благородный, привязан ко мне, что он подумает?" Краснея, прошлась она по кабинету, но затем, пожав плечами, прошептала: - Какое мне дело, что он подумает? Я права, а он настолько деликатен, что не откажет мне. Слишком много он говорил о своей готовности пойти ради меня на жертвы, - прибавила она с улыбкой. В это мгновение в дверь постучали, и в кабинет, не ожидая приглашения, вошла панна Говард. "Опять какая-нибудь драма!" - глядя на учительницу, подумала пани Ляттер. - Я пришла по важному и... щекотливому делу, - сказала панна Говард. - Я вижу. Слушаю вас. - Позвольте мне прежде всего задать вам один вопрос: правда ли, что вы не хотите оставить в пансионе Маню Левинскую? Пани Ляттер насупила брови, но по лицу ее было видно, что она не сердится. - Умоляю вас, - говорила панна Клара, - не губите девочку! Переписка с паном Котовским была, как вы знаете, совершенно невинной и ограничивается двумя письмами, вернее... статьями. Одна о "Небожественной комедии", другая об "Иридионе". Быть может, в этих статьях содержатся некоторые намеки, но вспомните, как они написаны? Если вы исключите Маню, бедный юноша покончит с собой. А ведь он такой способный, такой учтивый... Он ждет у меня вашего приговора. - Ах вот как, пан Котовский наверху? В третьем часу он должен увидеться у меня с опекуном Мани, - сказала пани Ляттер. - Он ждет этого свидания у меня в комнате и в три часа будет у вас. - Да, да, посмотрим, - ответила пани Ляттер. - Я еще колеблюсь, но если вы знаете этого юношу и ручаетесь, что больше это не повторится... Выражение лица пани Ляттер показалось панне Кларе каким-то необычным, и все же она протянула начальнице руку и решительно сказала: - За то, что вы оставляете в пансионе Левинскую, вы найдете во мне самого верного друга. - Это вознаградит меня за все, - ответила пани Ляттер. - Сейчас я дам доказательство своей верной дружбы, даже два. Прежде всего Малиновская после каникул хочет открыть собственный пансион, я же постараюсь убедить ее принять иное решение. Пани Ляттер побледнела и безотчетно сжала руку панны Говард. - Во-вторых... во-вторых, я скажу вам то, чего не сказала бы ни в каком другом случае. Когда я шла сейчас к вам, я хотела поставить вопрос так: я или Иоанна. Но сейчас я поставлю его иначе... Она подошла к пани Ляттер и, глядя ей в глаза, медленно произнесла: - Сударыня, увольте Иоанну. Ей нельзя оставаться, это крайне вредит пансиону. Пани Ляттер опустилась на диванчик. - Разве... разве вы что-нибудь слышали? - вполголоса спросила она. - Трудно не слышать, если об этом говорят в городе и в пансионе, причем у нас не только учительницы и прислуга, но даже ученицы. Она умолкла, глядя прямо в лицо начальнице. - Ах, как у меня болит голова! - прошептала пани Ляттер, сжимая руками виски. - Бывают ли у вас, панна Клара, такие мигрени, что, кажется, сама необходимость думать причиняет физическую боль? Она закрыла глаза и сидела, думая о том, что визит панны Говард, пожалуй, слишком затянулся. Почему никто не позвонит, не придет и не заговорит с нею о других делах, пусть даже своих собственных? - Вам нездоровится? - спросила панна Клара. - Я уже забыла, что значит быть здоровой. Глава тринадцатая Старый и молодой - оба на ту же стать В прихожей позвонили, и панна Клара вышла из кабинета. Увидев, как исчезает между портьерами высокая фигура учительницы, пани Ляттер вздохнула с облегчением. "Мельницкий!" - подумала она, услышав, как кто-то грузно ступает в прихожей и снимает тяжелую шубу. В кабинет вошел толстый румяный господин, в светлых панталонах и расстегнутом сюртуке, с толстой цепочкой на жилете и жирной складкой на затылке. - Ах-ха! - начал господин, обтирая обмерзшие седые усы. - Целую ручки, обожаемая, ха-ха!.. Но что это значит? Вы плохо выглядите! Прихварываем, а? Что за черт, три дня гляжу на вас и, что ни день, вижу перемены. Если бы это я худел, было бы понятно: влюблен. Но вы... Пани Ляттер улыбнулась и, играя глазами, сказала: - Плохо выгляжу, потому что не сплю. Не могу заснуть... - Ах, как нехорошо. Если бы это я не спал... А вы с кем-нибудь советовались? - Я не верю в лекарства. - Еще одна добродетель! - воскликнул господин, с жаром целуя ей ручки. - А я думал, что в таком сокровище, каким, безусловно, являетесь вы, сударыня, что в такой сокровищнице добродетелей я не найду ничего нового, разве только - после свадьбы. - Ах, опять вы говорите, не подумавши! - прервала толстяка пани Ляттер, обжигая его такими взглядами, что он извивался, как на огне. - Где уж мне думать, сударыня, когда я сохну по вас. Однако довольно обо мне. Что ж, сударыня, раз вы не пользуетесь услугами докторов, я пропишу вам лекарство от бессонницы. Только, чур, выполнять мои предписания. - Посмотрю, если они не будут слишком строгими. - Они будут замечательными. Лекарство мое, сударыня, состоит из двух доз, как пилюли Моррисона. - А именно? - А именно: замужество - это для вас радикальное средство от бессонницы. Радикальное! Ведь вам, сударыня, не дают спать ваши собственные глаза! Ей-ей, я при них мог бы впотьмах читать газеты. Они так и горят, так и обжигают... - Ну, а второе лекарство? - Второе, временное, я, если позволите, пришлю вам сегодня. Есть у меня в запасе несколько бутылок отменного вина, такого, сударыня, вы не найдете и у Фукера. Одна рюмочка на сон грядущий, и кончено дело! Пушками не разбудишь вас до утра. Этот совет произвел на пани Ляттер сильное впечатление. - Только прошу не отвергать моего подарочка, иначе я буду думать, что вы хотите порвать со мной знакомство. - Нет, нет, я не отвергаю, я принимаю и сегодня же попробую, - со смехом ответила пани Ляттер, протягивая старику руку, которую тот поцеловал. "Вот если бы ты проявил такую настойчивость да заставил меня взять у тебя денег взаймы, то-то поклонник был бы из тебя! Дороже Ромео!" - подумала пани Ляттер. - Кажется, в переднюю вошел этот молодой человек, - прибавила она вслух. Толстяк сразу насупился. - Стало быть, явился. Ну, вижу, он малый не промах. Я ведь по дороге к вам так бесился, что, верите, сударыня, за себя боялся. Только ваш сладостный образ... - Я вас оставлю с ним, - произнесла пани Ляттер, вырывая у толстяка руку. Затем она позвонила и, когда в дверях появился Станислав, спросила у него: - Что, там ли молодой барин? - Пан Котовский? Да. - Попросите. Пани Ляттер удалилась в другие комнаты, а в кабинет через минуту вошел студент. Он был бледен, на усердно напомаженной голове густые волосы все же кое-где торчали вихрами. Студент мял в руках фуражку, кланялся и покашливал. Толстяк, лицо которого сейчас совсем побагровело, поднялся с дивана, сунул руки в карманы панталон и окинул взглядом потертый мундирчик, худое лицо и напомаженную шевелюру студента. - Что скажете, сударь? - спросил он наконец громовым голосом. - Вы меня звали... - Я его звал, скажите на милость! Да знаете ли вы, кто стоит перед вами? Я Мельницкий, Изидор Мельницкий, опекун и дядя Мани... панны Марии Левинской. Ну, каково? Студент понурился и махнул рукой, но хранил молчание. - Я вижу, вы красноречивы только в письмах пансионеркам. - Это не совсем так, - возразил студент, но, опомнившись, снова умолк. - Вы, сударь, погубили девушку. Тут студент поднял голову и с неловким поклоном произнес: - Я прошу... руки панны Марии. Он снова поклонился и провел рукой по напомаженной шевелюре, отчего на ней осталось несколько лоснящихся полос и встал торчком еще один вихор. - Вы, сударь, с ума сошли! - воскликнул толстяк. - Да кто вы такой? Юноша поднял голову. - Я, Котовский, не хуже Мельницких. А осенью уже буду врачом. - Дурацкая профессия! - Что делать, сударь, всякие бывают профессии. Не у каждого есть имение. - Зато многие зарятся на чужое. Тут студент надулся. - Прошу прощения, сударь, но я не зарюсь на имения, тем более на ваше. Я знаю, что панна Мария девушка бедная, и женюсь на ней, а не на имении. - А если я не позволю? - И все-таки я женюсь на панне Марии. Старый шляхтич покачал головой. - Как же вы смеете, сударь, - сказал он, - кружить девушке голову, если вам самому не на что жить? - Будет на что. Я уеду на время за границу. - Фью! А денежки откуда возьмете? - Из тех же капиталов, на какие я жил в гимназии и в университете, - сердито отрезал студент. Старый шляхтич заходил по кабинету, напевая: - Тру-ля-ля! Уедет за границу... денег у него нет... тру-ля-ля! Ну, - внезапно сказал он, - а если я не позволю Мане выйти за вас? - У нас есть время. - Ну, а если я выгоню ее на все четыре стороны? - Как-нибудь не пропадет. Да и я, когда начнутся каникулы, могу заняться практикой. - И морить больных. - А я для того и собираюсь за границу, чтобы не морить их. - И чтобы отнять потом у меня ребенка, которого я воспитал, нет, пан, пан, как вас там?! - взорвался шляхтич. - Как знать, что ждет нас впереди. Может, я и панна Мария отблагодарим вас за все, что вы для нее сделали. Толстяк задумался. - Сколько вам лет? - спросил он. - Двадцать пять. - Два года за границей! Какое счастье! Ведь за это время вы, сударь, забудете девушку, а она вас. - Нет. - Как так нет? А если не кончите курс? - Кончу. - Сумасшедший! Но ведь вы можете умереть. - Не умру. - Господи помилуй! - воскликнул шляхтич, воздевая руки. - Вы так говорите, как будто заключили договор с господом богом. Каждый может умереть... - А я вот не умру, пока не женюсь на панне Марии, - возразил студент с такой уверенностью, что Мельницкий смутился. Старик расхаживал по кабинету и фыркал, как лошадь. Однако он не мог найти аргумент против этого человека, который с непоколебимой уверенностью утверждал, что поедет за границу для завершения образования, не умрет и женится на панне Марии. - На какие средства вы живете? - Даю уроки... Пишу кое-что. - Хорошенькие штуки вы сейчас пописываете! Скол