очери знала, и сама отчасти догадывалась, что в эту минуту между Эленкой и Сольским идет та извечная война, которая обычно предшествует капитуляции обеих сторон. А именно: пан Сольский притворяется равнодушным, а панна Элена кокетничает с другими. "Не сегодня-завтра, - думала пани Ляттер, - он не выдержит и сделает предложение, которое Эленка примет. А я прежде всего узнаю об этом от Згерского, который прибежит с поздравлениями и деньгами", - прибавила она с улыбкой. Она закрыла глаза и увидела другую картину. Как наяву, видела она Эленку в белом шелковом платье с длинным треном, входящей в салон, полный гостей. Эленка была прелестна в этом платье, шитом жемчугом; красивая голова ее была осыпана брильянтами; один из них, над челом, отливал пурпуром, другой, у виска, был подобен зеленой звезде. Пани Ляттер отчетливо видела игру брильянтов, складки пышного платья, она видела расширенные ноздри и гордый взор дочери, перед которой с восторгом или завистью склонялись все головы. Рядом с Эленкой стоял Сольский, некрасивый, с калмыцким, но удивительно энергичным лицом. Пани Ляттер с восхищением смотрела на них обоих и думала: "Найдешь ли другую такую пару? Она прекрасна, как мечта, он безобразен, но мужествен. И к тому же такое состояние!" Потом ей чудилось, что она говорит дочери: "Какое это счастье для тебя, Эля, что твой муж некрасив, но энергичен! Оба мои были очень красивы, но слишком слабы для меня, оттого-то я и загубила свою жизнь. Твой муж будет сходить с ума по тебе, но никаких фокусов тебе не позволит..." Пани Ляттер снова открыла глаза и снова вместо роскошного зала, где царила ее дочь, увидела свой кабинет. Вдруг ей пришло в голову: "А что, если Эленка не выйдет за Сольского?" Лицо ее исказилось, глаза сверкнули гневом, чуть не ненавистью. - Уж лучше ей убить меня, - прошептала она. Пани Ляттер уже не могла примириться с мыслью, что ее дочь не выйдет за Сольского, к тому же в самом непродолжительном времени. Эленка должна сделать сейчас блестящую партию, потому что от этого зависит будущность Казика. Мысль о пане Казимеже была тем тернием, который ничто не могло вырвать из сердца матери. Пани Ляттер чувствовала, что для полноты счастья ей необходимо, чтобы сын занял когда-нибудь место среди славных мира сего и стал равен если не Наполеону, то хотя бы Бисмарку. Она усомнилась бы в справедливости бога, если бы ее сын рано или поздно не только не стал богат, знаменит и могуществен, но и не достиг тех совершенств, благодаря которым избранник возвышается над простыми смертными. Она не представляла себе, как сын достигнет вожделенной цели, и это отравляло ей жизнь, и сон от этого бежал ее глаз. Ясно, что он должен уехать за границу, скорее всего в какой-нибудь немецкий университет, где в аудиториях часто можно встретиться с великими князьями. Ну, а уж если Казик только встретится с таким молодым властелином, тот не отпустит его от себя, - и карьера сделана! К несчастью, на заграничную поездку нужны деньги, а пани Ляттер не сомневалась, что сама она своим трудом их уже не добудет. Откуда же взять для Казика денег? Очевидно, есть одно только средство: Эленка должна поскорее выйти замуж за Сольского. Деньги Сольского, его фамильные связи и знакомства за границей были теми ступенями, по которым пану Казимежу предстояло подняться к предназначенным для него вершинам. Пани Ляттер снова стала мечтать. Разве нельзя усмотреть перст провидения в том, что Ада взяла в Италию Эленку, в которую влюбился там Сольский? А разве могло бы это случиться, если бы Ада, рано оставшись сиротой, не поступила в ее пансион, если бы пани Ляттер не потеряла состояние и не занялась воспитанием чужих детей? Это была чудесная цепь событий, которые увлекали Казимежа к вершинам еще тогда, когда его мать и не помышляла об этом. Эта цепь чудес совершалась у нее на глазах, так почему же не совершиться еще одному чуду? До каникул еще три месяца, за это время Эленка выйдет замуж, и Казик с наступлением каникул уедет за границу. Сейчас он не может уехать. Если пани Ляттер даст ему денег, ей грозит банкротство до окончания учебного года. - Яви чудо! Яви чудо! - шептала пани Ляттер, поднимая к небу глаза и молитвенно складывая руки. И вдруг надежда пробудилась в ее сердце: она почувствовала, что небо должно внять мольбам матери, которая просит за сына. Глава двадцать первая Действительность В эту минуту в дверь кабинета дважды постучали. Пани Ляттер очнулась и посмотрела на часы. - Одиннадцать часов вечера, - сказала она. - Что случилось? Войдите! Вошла панна Говард. Движения ее были так робки и глаза так скромно опущены долу, что пани Ляттер встревожилась. - В чем дело? - резко спросила она. - Уж не хотят ли ученицы выгнать еще одного учителя? Панна Говард по-своему покраснела. - Вы не можете забыть этого случая с Дембицким, - сухо сказала она. - А меж тем это было сделано для вас. Вы терпеть не могли этого человека. - Ах, панна Клара, вы могли бы предоставить мне хотя бы свободу не любить кого мне вздумается! - вспыхнула пани Ляттер. - С чем вы пришли на этот раз? Робость панны Говард исчезла. - Так вот благодарность за дружеские чувства? - воскликнула она. - С этой минуты, - продолжала она насмешливым тоном, - вы можете быть уверены, что я не стану вмешиваться в ваши личные дела, даже если бы... - Так вы сегодня пришли не по моему личному делу? Слава богу! - Вы угадали. Меня привела сюда беда, которая постигла третье лицо, это великое дело и в то же время великая социальная несправедливость. - Вы думаете, сударыня, что я располагаю соответствующей властью? - спросила пани Ляттер. - Властью? Не знаю. Скорее это ваш долг. Иоася в положении... - тихо закончила панна Говард. У пани Ляттер дрогнули губы. Однако, не меняя тона, она бросила: - Вот как? Поздравляю. - Поздравьте... своего сына... Пани Ляттер позеленела, губы и глаза у нее задергались. - Вы, вероятно, бредите, панна Клара, - ответила она сдавленным голосом. - Думаете ли вы о том, что говорите? Повторяя бессмысленные сплетни, вы губите сумасбродную, правда, но, в сущности, неплохую девушку. Ведь Иоанна все время развлекается, бывает в обществе. На прошлой неделе она даже была хозяйкой на каком-то вечере. - Она не может поступать иначе, - пожав плечами, сказала панна Говард. - Но придет время... Пани Ляттер минуту смотрела на нее, дрожа от гнева. Спокойствие панны Говард приводило ее в ярость. - Что вы говорите? Что все это значит? В конце концов какое мне до этого дело? По вашему требованию я уволила Иоанну, она уже не служит в моем пансионе, так какое мне дело до всех этих новостей? - Дело касается вашего сына, сударыня... - Моего сына? - крикнула пани Ляттер. - Вы хотите внушить мне, что я должна нести ответственность, если какая-нибудь гувернантка заведет интрижку? Все это ложь с Иоасей, но если даже это так, кто имеет право обвинять моего сына? - Естественно, его жертва. - Ха-ха-ха! Иоася жертва моего сына! А я должна стать покровительницей особы, которая целый год тайком от меня гуляла в городе. Повторяю, я не верю тому, что вы говорите об Иоасе, но допустим даже, что это правда. Тогда позвольте узнать, действительно ли мой сын был последним, если он и в самом деле впутался в эту авантюру? Панна Говард смешалась. - Вы не можете говорить так об Иоасе, - сказала она. - Ведь она была на ужине с паном Казимежем... ну... тогда... - А со сколькими бывала раньше? Я не верю тому, что вы говорите об Иоасе, но если даже это правда, мой сын имеет право не верить ей. Ведь эта девушка обманывала меня, она говорила, что уходит к родным, а сама шла на свидание; кто же может поручиться, что она не обманывала моего сына и всех своих любовников, если он был одним из них? - А если сама Иоася скажет, что это пан Казимеж? - Кому скажет? - спросила пани Ляттер. - Вам. Пани Ляттер схватила со стола лампу, сняла абажур и осветила стену, на которой висели два портрета ее детей. - Взгляните! - воскликнула она, обращаясь к панне Говард. - Это Казик, когда ему было пять лет, а это Эленка, когда ей было три года. Вот фамильные черты Норских. Тот, кто хочет убедить меня в том, что Казик... тот должен показать мне ребенка, похожего на Казика или на Эленку. Поймите меня, сударыня! - Значит, надо ждать если не три года, то целых пять лет, - прервала ее панна Говард. - А тем временем... - Что тем временем? - Что должна делать обольщенная девушка? - Не рисковать... не охотиться за мужчинами, тогда они не будут обольщать ее! - со смехом ответила пани Ляттер. - Она не виновата, она не знала, что ждет ее. - Панна Клара, - уже спокойно сказала пани Ляттер. - Мы люди взрослые, а вы рассуждаете, как пансионерка. Ведь все наше воспитание направлено к тому, чтобы уберечь нас от обольщенья. Нам велят не шататься по ночам, не заигрывать с мужчинами, остерегаться их. Весь свет следит за нами, нас ждет позор за каждую улыбку, за каждый свободный жест. Словом, девушку стерегут каменные стены. Так можно ли назвать ее обольщенной, если она, по доброй воле, не слушая предостережений, каждый день перескакивает через эти стены? - Стало быть, вы считаете, что для женщин существуют особые правила морали? Что женщины не люди? - воскликнула панна Говард. - Извините, сударыня, не я создавала эти правила. А если они относятся только к женщинам, то, наверно, потому, что только женщины становятся матерями. - Стало быть, эмансипация, прогресс, высшие достижения цивилизации - все это, по-вашему... - Дорогая панна Клара, - прервала ее пани Ляттер, положив учительнице руку на плечо, - согласимся в одном: вам хочется защищать прогресс, а мне кровные деньги. Я не принуждаю вас разделять мои отсталые взгляды, так не принуждайте же меня принимать на свое иждивение таинственных детей, если они в самом деле появятся на свет. - В таком случае Иоанна обратится к вашему сыну, - в негодовании ответила панна Говард. - А он ответит ей так же, как я вам. Если Иоанна считала возможным пойти на авантюры, то нет никаких оснований думать, что мой сын не имеет права избегать авантюр. Наконец у него нет денег. - Ах да, в самом деле! - подхватила панна Говард с насмешливой улыбкой. - Ведь он у вас еще малолетний. Это не Котовский, который умеет сдержать слово, данное женщине. - Панна Говард! - Спокойной ночи, сударыня! - ответила панна Клара. - А поскольку у нас такое расхождение во взглядах, с пасхи я ухожу со службы. - Ах, изволь, уходи хоть со свету, - прошептала пани Ляттер после ухода учительницы. И вдруг горло ее сжалось от таких безумных сожалений, такой тоской стеснилась грудь и такой хаос мыслей вихрем закружил в голове, что пани Ляттер показалось, что она сходит с ума. Новость, которую принесла панна Говард, крайне огорчила пани Ляттер, но последние слова учительницы были ударом, нанесенным ее материнской гордости, ее надеждам. С каким презрением эта старая дева назвала ее сына "малолетним"! И как она смела, как могла она сравнить его в эту минуту с Котовским! С некоторых пор в душе пани Ляттер росло по отношению к сыну смутное чувство, которое можно было бы назвать недовольством. Всякий раз, когда кто-нибудь спрашивал: "Что делает пан Казимеж?", "Куда он уезжает?" или: "Сколько ему лет?" - матери казалось, что ей нож всадили в сердце. После каждого такого вопроса ей приходило в голову, что сыну уже двадцать с лишним лет, что, несмотря на способности, он ничего не делает и, что еще хуже, остается все тем же многообещающим юношей, каким был в шестнадцать, семнадцать и восемнадцать лет. Но, что всего хуже, он берет уйму денег у нее, женщины, изнуренной трудом, которой к тому же грозит банкротство. Не раз вспоминался ей тот дурной сон, когда она, думая о детях, впервые в жизни ощутила холод в своем сердце и сказала себе, что могла бы быть свободной, если бы не они. Но это был только сон, а наяву она по-прежнему горячо любила Казика и Эленку, верила в их светлое будущее и готова была всем пожертвовать ради них. Но вот сегодня панна Говард грубо сорвала завесу с ее тайных снов и осмелилась сказать, что ее обожаемый Казик никчемный человек. "Он еще малолетний! Это не Котовский!" А ведь Котовский ровесник Казика, только он уже кончил университет и стоит на верной дороге, а Казик своей еще не нашел. Котовский сам зарабатывает себе на жизнь и так верит в свою будущность, что произвел впечатление на Мельницкого. Вот она, та энергия молодости, которой пани Ляттер искала в своем сыне и не могла, не могла найти! А что сегодня? Каким этот обожаемый сын, этот будущий гений представляется людям? Сюда, в ее квартиру, явилась жалкая учительница и совершенно спокойно смешала с грязью ее сына. Ведь панна Говард убеждена, что "малолетний" и такой непохожий на Котовского пан Казимеж должен... жениться на Иоанне! При мысли об этом пани Ляттер вцепилась руками в волосы и хотела биться головой о стену. Можно ли представить себе что-нибудь более позорное, чем ее сын, обреченный на женитьбу! Ее гордость, надежда, земное божество, который должен был потрясти весь мир, кончит свою карьеру, так и не начав ее, женитьбой на выгнанной учительнице и будет радоваться на раннее потомство! Что сказали бы об этом Сольский, Мельницкий и все ее знакомые, которые с таким любопытством спрашивали у нее: "Что делает пан Казимеж?", "Куда он уезжает?", "Сколько ему лет?" Сейчас все вопросы разрешены одним ударом: пану Казимежу столько лет, что он может быть отцом, а меж тем что он делает? Он по-прежнему "малолетний", нахлебник у матери, как сказала панна Говард. Страшную ночь провела пани Ляттер; душа ее сломилась. Глава двадцать вторая Почему сыновья уезжают иногда за границу Когда на следующий день часу в четвертом пришел пан Казимеж, элегантный, улыбающийся, с букетиком фиалок в петлице визитки, он смешался при виде матери. Лицо ее было мертвенно-бледно, глаза ввалились, и на висках серебрилась седина. Сын понял, что это она не поседела внезапно, а небрежно причесалась, и встревожился. - Вы больны, мама? - спросил он, целуя матери руку, и присел рядом, согнув ногу так, точно хотел опуститься на колени. - Нет, - ответила пани Ляттер. - Вы меня звали? - Мне все чаще приходится звать тебя, сам ты не показываешься. Пан Казимеж смотрел матери в глаза, и в душе его снова проснулось подозрение, что мать прибегает к возбуждающим средствам. - Тебе нечего сказать мне, Казик? - спросила пани Ляттер. - Мне, мамочка? С чего это? - Я спрашиваю, нет ли у тебя сейчас... какой-нибудь неприятности, не надо ли тебе открыться матери, раз у тебя нет отца. Пан Казимеж покраснел. - Вы, вероятно, думаете, что я болен. Честное слово... - Я ничего не думаю, я только спрашиваю. - Таким тоном, мамочка? Даю голову на отсечение, что кто-то насплетничал на меня, а вы так сразу и поверили. О, я чувствую, что с некоторых пор вы переменились ко мне. - Это от тебя зависит, чтобы я оставалась прежней... - Прежней? Так это правда? - воскликнул пан Казимеж, хватая мать за руку. Но пани Ляттер осторожно высвободила руку. - Ты можешь уехать за границу? - спросила она. - Сейчас? Лицо пана Казимежа оживилось. - За границу? Но ведь я целый месяц жду этого. - И ничто не задержит тебя в Варшаве? - Что может меня задержать? - удивленно спросил пан Казимеж. - Уж не здешнее ли общество? Так ведь там я найду получше. Он так искренне удивился, что у пани Ляттер отлегло от сердца. "Говард лжет!" - подумала она. А вслух прибавила: - Сколько денег понадобится тебе на дорогу? Пан Казимеж еще больше удивился. - Ведь вы, мама, - ответил он, - решили дать мне тысячу триста рублей. У пани Ляттер руки опустились. С отчаянием посмотрела она на сына, который приписал это отчаяние действию наркотиков, и умолкла. - Что с вами, мамочка? - спросил он сладким голосом и снова подумал о наркотических средствах. На этот раз мать не высвободила руку; напротив, она сжала руку сына. - Что со мной, дитя мое? О, если бы ты знал! Тысячу триста рублей. Зачем так много? - Вы сами назначили эту сумму. - Это верно. Но если бы мне легко было достать такие деньги. Ты только подумай, какой дом я веду! На этот раз пан Казимеж высвободил руку, он вскочил с диванчика и заходил по кабинету. - О, господи! Нельзя ли без предисловий! - заговорил он с раздражением. - Почему вы не скажете прямо: ты не можешь продолжать образование. Церемонитесь так, точно, уезжая за границу, я оказываю вам любезность. Нет так нет! Жаль, что я порвал связи с железной дорогой. Если бы не это, я сегодня же подал бы прошение и стал чинушей. Потом женился бы на невесте с приданым, и... вы были бы довольны. - Смотри, как бы ты не женился на бесприданнице, - тихо прервала его пани Ляттер. - Это как же так? - А если бы это пришлось сделать из чувства долга, - сказала она в замешательстве. - Долга? Час от часу не легче! - засмеялся пан Казимеж. - Плохо же вы, мамочка, знаете мужчин! Да если бы мы женились на каждой, которая вздумала бы предъявлять свои права, в Европе пришлось бы ввести магометанство! Странные чувства владели пани Ляттер, когда она слушала сына, который изрекал свои мысли тоном почти неприличным. Правда, относительно Иоаси она успокоилась, но ей претил цинизм сына. "Да, это зрелый мужчина", - подумала она, а вслух сказала: - Казик! Казик! Я не узнаю тебя. Еще полгода назад ты бы с матерью так не разговаривал. Я просто боюсь услышать о том, какую ты жизнь ведешь... - Ну, не такую уж плохую, - сказал он помягче, - а если даже... так разве я в этом повинен? Я - человек, которого остановили на полпути к достижению карьеры. Боюсь, не испорчена ли уже она. Я теряю из виду высшие цели... Пани Ляттер подняла голову. - Ты меня упрекаешь? - спросила она. - Я в этом повинна? Сын снова сел около матери и схватил ее руку. - Это не упреки, мама! - воскликнул он. - Вы святая женщина и ради нас готовы пожертвовать всем, я знаю это. Но вы должны сознаться, что судьба была несправедлива ко мне. Воспитание, которое вы мне дали, пробудило в моей душе стремление к высшим, благородным целям, я хотел занять в обществе подобающее место. Первоначально обстоятельства даже благоприятствовали мне, и я вышел на настоящую дорогу. Но сегодня... Он закрыл рукою глаза и вздохнул: - Как знать, не испорчена ли уже моя карьера! Пани Ляттер посмотрела на сына потрясенная. В его тоне было столько фальши или, быть может, насмешки, что ухо матери уловило это. - Что ты говоришь мне и каким тоном? - сурово сказала она. - Ты толкуешь об испорченной карьере, а сам до сих пор о ней не позаботился? Нет, ты вспомни своих товарищей, ну хотя бы... Котовского... - Ах, того, что ухаживает за Левинской? - Стыдись! Этот юноша чуть не с малых лет зарабатывает себе на жизнь, и все же сегодня он полон веры в будущее... - Этот осел! - резко прервал ее сын. - Дворники еще раньше начинают работать и никогда ни в чем не сомневаются, потому что всегда будут дворниками. Но есть карьеры, подобные хождению по канату, когда малейший неверный шаг... Ни один мускул не дрогнул на лице пани Ляттер, но из глаз ее текли слезы. - Мама, вы плачете? Из-за меня? - воскликнул пан Казимеж, упав на колени. Пани Ляттер отстранила его. - Не из-за тебя я плачу и не над тобою, а над самой собою. После сегодняшнего разговора мне кажется, что у меня пелена спала с глаз и я увидела печальную правду. - Мама, вы преуве... вы чем-то раздражены... - Видишь ли, каждое твое слово, каждый твой взгляд убеждают меня в том, что ты уже не ребенок, а взрослый человек. - Это совершенно естественно, - заметил он. - И к тому же ты мой кредитор, который дает мне понять, что я не выполнила перед ним своего обязательства. Да! Не прерывай меня. Воспитывая вас, я взяла на себя обязательство перед вами, ответственность за ваше будущее, а меж тем сегодня у меня нет... то есть сегодня я должна по этому обязательству платить. Ты получишь деньги, поезжай и учись. Делай карьеру. Но помни, через год у меня уже может не быть денег. И тогда мое долговое обязательство перед тобой погасится само собою, в силу создавшихся условий. Пан Казимеж начал бегать по кабинету, сжимая руками голову. - Что я наделал, несчастный! Что здесь творится! Мамочка, вы какая-то странная. Я в жизни ничего подобного не слыхивал! - Затем он остановился перед матерью и прибавил: - Я больше ничего не хочу, я не поеду за границу. - Что же ты тогда будешь делать? - спокойно спросила она. - Возьмусь за работу, поступлю в какую-нибудь контору. Не знаю... Одно верно, мой университет пропал. И он снова бегал по кабинету и снова ерошил свои красивые белокурые волосы. Пани Ляттер молча смотрела на эту сцену, а когда сын устал и повалился в кресло, стоявшее рядом с письменным столом, холодно сказала: - Послушай. Я вижу, ты еще мальчишка и ведешь себя как истеричка. Понял? Чем решительнее звучал голос пани Ляттер, тем большее смирение рисовалось на лице пана Казимежа. - Сам себя ты наставить добру не умеешь, поэтому я на этот раз еще буду твоим наставником. Ты получишь деньги и выедешь через несколько дней. Завтра похлопочи о паспорте. - Вы не можете уже тратиться на меня. - Я... могу сделать все, что мне вздумается. Понял? Получишь до каникул пятьсот рублей и уезжай. - Пятьсот? - удивленно переспросил сын. - Мамочка, - продолжал он, - дорогая моя, единственная, позвольте мне остаться. С пятьюстами рублями мне незачем ехать. - Это почему же? - воскликнула пани Ляттер. - Потому что я сразу попаду в такую среду, где нужны деньги. Через месяц мне, быть может, не понадобится уже просить у вас денег. Как знать, быть может, я найду себе работу. Но на первых порах, при тех рекомендациях, с какими я отсюда уезжаю, я должен располагать небольшой суммой денег. - Я тебя не понимаю. - Видите ли, мама, - продолжал он уже смелее, - знакомства в Берлине или в Вене у меня будут не студенческие, а светские. Ясно, что пользы для меня от них будет больше; но я должен зарекомендовать себя как человек светский. Пани Ляттер устремила на сына испытующий взгляд. - У тебя долги? - спросила она внезапно. - Никаких, - ответил он в замешательстве. - Даешь слово? - Даю слово, - крикнул он, ударив себя в грудь. - Стало быть, тысяча триста рублей тебе нужны только для того, чтобы завязать за границей связи? - Да, связи, которые обеспечат мне приличную службу... Пани Ляттер минуту колебалась. - Что ж! - сказала она. - Ты победил! Я дам тебе тысячу триста рублей. - О, мамочка! - воскликнул он, снова падая на колени. - Это уже последняя помощь... - Безусловно, последняя, потому что... у меня ничего для тебя больше не останется. - А Эля с Сольским? - игриво спросил он, все еще не поднимаясь с колен. - Ах вот как, ты рассчитываешь на Элю? Желаю тебе не обмануться в своих надеждах, а мне пожелай не обмануться в тебе. Пан Казимеж встал, а мать продолжала властным тоном: - Помни, Казик, жалея тебя, я не стану тебя посвящать во всякие неприятные дела, все равно ты мне не поможешь, а энергию тебе надо сохранить для себя. Но повторяю: помни, если ты меня на этот раз обманешь, то причинишь мне страшную боль и порвешь многие нити, которые соединяют нас с тобой. Помни, ты перестал быть ребенком даже для матери и должен теперь считаться с нею, почти как с чужим человеком... Я ведь очень... очень несчастна! Сын заключил ее в объятия и старался успокоить поцелуями. Он посидел еще около часа и оставил мать немного повеселевшей. Однако, уходя от нее, он думал: "Странное дело: иногда мне кажется, что мать стала другим, действительно чужим человеком. Как эти женщины переменчивы! Даже матери. И все из-за денег! Хоть бы уж Эля, черт побери, вышла замуж, что ли!" Глава двадцать третья Снова прощание Спустя несколько дней, в полдень, пан Казимеж, одетый по дорожному, прощался с матерью. Между ними чувствовалась какая-то натянутость, недоговоренность. Это было естественно: пан Казимеж с беспокойством ждал, когда мать вручит ему деньги, а в душу матери уже закрадывалось сомнение в том, употребит ли на дело сын эти деньги. Мать уже не доверяла ему. - Итак, сегодня ты уезжаешь, - сказала она, глядя сыну прямо в глаза. - Через час, - ответил он. - Сегодня мы с молодым Гольдвассером уезжаем к нему в деревню, а оттуда в Берлин. Их имение, Злоте Воды, лежит верстах в двух от станции. Пани Ляттер прислушивалась не столько к речам сына, сколько к самому тону их. Так механик прислушивается к гулу машины, чтобы узнать, что в ней испортилось. - С Гольдвассером? - переспросила она, выходя из задумчивости. - Ты ведь должен был ехать с графом Тучинским. Откуда взялся этот Гольдвассер? Этот вопрос рассердил пана Казимежа, однако он постарался не подать виду. - Вы допрашиваете меня, мама, так, точно не доверяете мне, - проговорил он. - С Тучинским мы встретимся в Берлине, а с Гольдвассером я еду потому, что он мне нужен. Прежде всего я куплю у его отца аккредитив, потому что с такими деньгами путешествовать опасно. - Это хорошо, что ты купишь аккредитив, но к чему тебе эти новые связи? Пан Казимеж весело рассмеялся и начал целовать пани Ляттер. - Ах! - воскликнул он. - В вас, мамочка, все еще живет шляхтянка! С графами вы миритесь, а связи с банкирами вас коробят. Меж тем для меня и графы и банкиры лишь средства для достижения цели. Аристократия даст мне славу, банкиры дадут доходы, но настоящее положение дадут мне только массы, демократия. Там мои идеалы, тут - ступени, ведущие к ним. Пани Ляттер посмотрела на него с удивлением. "Неужели он, - подумала мать, - и в самом деле к чему-то стремится? У него есть цель, планы, энергия, и уж конечно он никак не ниже Котовского". Сердце ее затрепетало. Она поцеловала сына в лоб и прошептала: - Сын мой, дорогое мое дитя! Когда я слушаю тебя, я не могу не верить тебе и не любить тебя. Ах, если бы все-таки ты, не таясь, рассказал мне обо всем. - Извольте. Что вы хотите знать? - Есть ли... есть ли у тебя какие-нибудь обязательства по отношению к Иоанне? Пан Казимеж со смехом поднял руки. - Ха-ха-ха! У меня по отношению к Иоасе? Но ведь она сейчас кружит голову старику, у которого доходный дом, ему-то, а вовсе не мне, она хочет навязать обязательства! Пани Ляттер смутилась, но и обрадовалась. - А теперь скажи, только откровенно: есть у тебя долги? - Ну, у кого же их нет! - возразил он. - Есть и у меня небольшие, но я их сегодня же отдам. - Ты был должен Згерскому? - Что? - в замешательстве воскликнул пан Казимеж. - Так эта скотина сказал вам. - Не говори так о нем, - прервала пани Ляттер сына. - Он ведь сказал мне, что ты вернул все деньги. Но не должен ли ты еще ему или кому-нибудь другому? - Может, и должен, только, право, не знаю сколько. Так, пустяки. - Никаких крупных долгов нет? - допытывалась пани Ляттер, пристально глядя на сына. - Я ведь, сынок, всегда боялась, как бы вы не стали делать долги. Если бы ты знал, как они тяготят меня самое... - У вас, мамочка, есть долги? - удивился пан Казимеж. - Не будем говорить об этом. Я делаю их по необходимости и возвращаю. Ведь сразу же после основания пансиона мне пришлось выкупить одни векселя, вернуть деньги, взятые в долг, кажется, для того, чтобы промотать их. Ах, Казик, если бы ты знал, в какую трудную минуту свалился на меня этот неожиданный долг! Всего каких-нибудь восемьсот рублей, но чего мне стоило тогда вернуть их. Я думала, пропаду с вами. К счастью, судьба послала мне добрых людей. Но с этих пор я ужасно боюсь неожиданных долгов. - Уж не пан ли Ляттер устроил вам это, мама? - сурово спросил пан Казимеж. - Кстати, что с ним? - С ним, наверно, все уже кончено. Не будем говорить о нем, - ответила пани Ляттер. - Ты уж извини меня, Казик! - прибавила она удивительно нежным голосом. - Если уж говорить начистоту, то я, признаться сказать, страшно боялась... - Чего, мамочка? - Как бы у тебя не оказалось долгов, которые после твоего отъезда свалились бы на меня. - Но, мама, мамочка, можно ли подозревать меня в этом? Пани Ляттер плакала и смеялась. - Стало быть, я могу не бояться никаких неожиданностей? - проговорила она. - Ты в этом уверен? - Клянусь, мама! - воскликнул он, падая перед ней на колени. - Есть у меня маленькие грешки, возможно, я слишком много гулял, возможно, слишком много тратил денег. Но долги платить вам за меня не придется, нет, нет! Пани Ляттер обняла за шею сына, стоявшего перед ней на коленях. - Тогда поезжай, - проговорила она сквозь слезы. - Поезжай, отличись, покажи людям, на что ты способен. О Казик, если любовь и благословение матери чего-нибудь стоят, ты должен быть счастливейшим человеком в мире, ты не знаешь, как я люблю тебя и сколько благословений... Голос у нее пресекся, она разрыдалась... Однако она тотчас успокоилась и, видя, как встревожился сын, даже совсем овладела собой. - Ты уже должен идти? - спросила она. - Да, мамочка. - Что ж, ступай, ничего не поделаешь! Вот деньги, - прибавила она, вынимая из письменного стола большой пакет. - Здесь тысяча триста рублей. Сын снова стал целовать ей руки, губы, глаза. - Пиши, - говорила она ему, - пиши почаще, как можно чаще. Обо всем. Как твои успехи, как подвигается ученье... Ешь не изысканные, а здоровые блюда, ложись вовремя спать, прачку найди такую, чтобы не рвала белье, и... будь бережлив, Казик, будь бережлив! Ты даже не представляешь себе, ты даже не догадываешься... Но клянусь тебе, я уже больше не могу! Это последние деньги... Прости! И она снова заплакала. - Разве наши дела так плохи? - прошептал пан Казимеж. - Да. - Но ведь Эля выйдет за Сольского? - Только на нее и надежда. Таким был прощальный разговор пани Ляттер с сыном, который вскоре ушел из ее дома. Глава двадцать четвертая Кухонная философия После отъезда сына пани Ляттер впала в апатию: она не показывалась в пансионе, не выходила из своей квартиры, все сидела за письменным столом, подперев рукою голову, или ложилась на диван и смотрела в потолок. Меж тем приближалась пасха. Воспитанницам надо было устроить говенье, провожать их к исповеди и причастию, составлять табели за четверть. Раньше в подобных случаях пани Ляттер была очень деятельна, теперь же она почти совсем отстранилась от дел. Панна Говард замещала ее в пансионе, панна Марта по хозяйству, Мадзя в канцелярии. Однажды Мадзя зашла к начальнице, чтобы выяснить, как быть с говеньем; вспомнив, что на следующий день воспитанницы уже должны говеть, она сказала: - В помощь законоучителю вы, наверно, пригласите отца Феликса и отца Габриэля? - Хорошо. - Вы напишете им? - Письма? Напиши сама. Через полчаса Мадзя принесла на подпись готовые письма. Пани Ляттер лежала на диване, глядя в потолок, и нехотя поднялась к письменному столу. Мадзя со страхом смотрела на нее; заметив это, пани Ляттер отложила перо и заговорила спокойным, порой насмешливым тоном: - Вот видишь, какова она, эта женская независимость. Ведь я была независимой еще тогда, когда панне Говард и во сне не снились ни верховая езда, ни свободная любовь. Вот видишь! Воспитала детей, и нет их у меня. Сколько лет работала самостоятельно, чтобы сегодня сказать себе, что нет у меня даже минуты отдыха! - Праздники приближаются, - заметила Мадзя, - каких-нибудь три недели осталось. - Ты уезжаешь? - спросила пани Ляттер. - Нет, - ответила Мадзя, краснея. - Но ведь ты могла бы уехать, тебе есть куда поехать, - громким голосом проговорила пани Ляттер. - А разве я могу, да и куда мне ехать? Ее отуманенные глаза заблестели, и обычно красивые черты приняли дикое выражение. - Скажи, кто у меня есть и... куда мне поехать? Разве только к почтенному Мельницкому. Но и там не оставят меня ни одиночество, ни заботы. Так стоит ли ехать? Он звал меня и, я знаю, звал от чистого сердца. Писал, чтобы я приехала с Маней Левинской, иначе девочку возьмет к себе на праздники бабушка, которой она боится... Но что мне до них? Мадзя была удивлена говорливостью пани Ляттер, которая никому не любила рассказывать ни о своих намерениях, ни о своих чувствах. Однако она тотчас заметила, что начальница глядит не на нее, а в окно, и обращается не к ней, а словно бы к кому-то за окном. - Независимость, независимость, - улыбаясь, повторяла пани Ляттер. - Ах, глупая эта Говард! Она бы хотела всех девушек сделать независимыми, такими вот страдалицами, как я. Да разве она что-нибудь понимает? Она просто ничего не видит. Как будто борется за независимость женщин, а сама сживает со свету самую независимую... - Пани Ляттер вдруг повернула голову и, словно заметив Мадзю, спросила: - Что же, эта сумасбродка все читает вам лекции по теории независимости? Изумленная Мадзя не знала, что ответить. Но пани Ляттер ничего не заметила. Она забарабанила пальцами по столу и продолжала, понизив голос: - Клянусь, эта женщина источник всех моих бед! Закружила головы девчонкам, даже Эленке... Иоанне устраивала прогулки, ученицам свидания со студентами. А история с Дембицким! Во всем, во всем она виновата! И пани Ляттер снова повернулась к Мадзе. - Ты знаешь, - сказала она, - после пасхи панна Говард больше не будет у нас работать. Она сама заявила мне об этом, и я ее не задерживаю. Ах, да ты ждешь, чтобы я подписала письма ксендзам? Если бы я хоть недельку могла не думать о делах, я бы выздоровела. - Вы плохо себя чувствуете? - робко спросила Мадзя. Но тут произошло нечто совершенно неожиданное. Пани Ляттер свысока посмотрела на Мадзю и, протянув ей письма, сказала оскорбленным начальническим тоном: - Будь добра, заадресуй и сейчас же отошли с кем-нибудь из прислуги. У нас уже мало времени. Мадзя вышла от нее встревоженная, не решаясь даже заговорить с кем-нибудь о необычном поведении начальницы. Дня за два до начала каникул лицо пансиона изменилось. Некоторые пансионерки, жившие далеко, уже уехали, в том числе и Маня Левинская, которая отправилась к своей бабушке в Житомир. Занятия проводились нерегулярно. Кое-кто из учителей не являлся на уроки, по вечерам занятий почти не было, и пансионерки, сидя в освещенных классах, читали романы. В этот вечер хозяйка пансиона, панна Марта, увидев Мадзю, которая прохаживалась по коридору, кивнула ей пальцем. - Зайдите ко мне, панночка, с черного хода, - шепнула она Мадзе. - У меня замечательные сливки и есть что порассказать вам. Когда Мадзя, послав в третий класс взамен себя одну из шестиклассниц, сбежала вниз и вошла в комнату панны Марты, она нашла накрытый столик, кофе на спиртовке, кувшинчик сливок и тарелку сухариков с глазурью. - Ах, какая прелесть! - весело воскликнула она. - Я так проголодалась! Хозяйка сложила руки и подняла глаза к небу. - Да, да, - тихо произнесла она, - сейчас здесь все голодны. Сегодня дети очень жаловались на обед, но я-то здесь при чем? Денег нет. - Денег? - переспросила Мадзя. - Ах, панна Магдалена, светопреставление наступает, все вверх дном пошло! - вздыхала хозяйка, наливая кофе. - Никому бы я этого не сказала, а вам скажу. Если мы заплатим одним только учителям, - а сделать это не сегодня-завтра придется, - у нас не останется денег на обед. А тут и домовладелец требует за помещение, скажу вам прямо: грозится. Не человек, идол... - Что это так вдруг? - удивилась Мадзя. - И вовсе не вдруг, ангелочек вы мой, душечка! Что, хороши сливки? Не вдруг, если Элене мать дала несколько сот рублей, а пану Казимежу тысячу с лишком! Я бы никому этого не сказала, но с пансионом так нельзя делать. Либо дети, либо пансион. Ах, какое счастье, что у меня нет детей! Мадзя машинально пила кофе, аппетит у нее пропал. - Я вас плохо понимаю, - прошептала она. - Сейчас я вам все растолкую, - прервала ее панна Марта. - А что, хороши сухарики? Эленка не может работать, ей замуж надо за богатенького, мать из нее барыню воспитала, что ж, на тебе, Элюня, пару сотенок, езжай за границу, лови пана Сольского! Казик распутничал тут девять месяцев, бежать ему надо из Варшавы, на тебе, Казик, тысячу с хвостиком, потому и ты большой барин. Хлоп, хлоп, направо и налево и - нет денег за помещение! Мадзя, держа в руках сухарик, задумалась. - Странно, - прошептала она. - Что? - спросила панна Марта. - Вы говорите то же, что Малиновская. - А вы откуда знаете? - с любопытством спросила хозяйка, наклоняясь к Мадзе. - Я у нее была. - Ах, вот оно что! И вы, панночка, были? Так, так, всякий должен о себе подумать. Мадам Мелин тоже была, и панна Жаннета завтра должна пойти. - К Малиновской? Зачем? - воскликнула Мадзя. - За тем же, за чем мы все ходили. - Вы тоже? - А что, я хуже других? - возмутилась панна Марта. - Пани Ляттер вот-вот обанкротится, все вы спасаетесь, почему же я должна оставаться без куска хлеба? Ведь я верой и правдой служила, да не только пансионеркам, а и панне Элене и пану Казимежу. За что же мне погибать? - Но я с панной Говард давно была у Малиновской и совсем не просила у нее места, - оправдывалась оскорбленная Мадзя. - Да? Ну тогда ступайте к ней завтра же и просите. Так нельзя. Там уже записалось человек тридцать в классные дамы и человека четыре - на место хозяйки. Мадзя уронила сухарик, отодвинула чашку с недопитым кофе и, скрестив руки, сказала: - Боже, боже! Что же это вы делаете? Ведь вы убиваете пани Ляттер! - Тише, тише! - успокаивала ее панна Марта. - Убиваем! Нет, не мы ее убиваем, а она сама себя погубила. Господи боже мой, имея такие доходы, за пятнадцать - двадцать лет можно было отложить про черный день. А она все тратила на дом, на шик, на детей. Да один пан Казимеж стоил ей добрых пятнадцать тысяч. Все сожрал, вот теперь и нет ничего. - Откуда вы знаете, что нет ничего? - Откуда? Да я все знаю, на то я и хозяйка! Я надеялась, что мы хоть за помещение заплатим и протянем кое-как до праздников, какое там! В кассе пусто, так что пани посылала меня вчера туда, напротив, к Шлямштейну. - Кто это? - Ростовщик, панночка, ростовщик! - тряся руками, говорила панна Марта. - Но и он уже не хочет давать. Как попрошайку встретил меня. Когда вам, говорит, было хорошо, так вы с Фишманом имели дело, ну, и сейчас к Фишману ступайте. Я, понятное дело, хлопнула дверью у мерзавца перед носом; но только мне тут же пришло в голову, что пани начальница уже не первый день по ростовщикам ходит. А Згерскому мы разве не должны пять тысяч? Ого-го! Он даже условие написал, что вся мебель пани начальницы, все парты, шкафы, классные доски - все его. - Это Згерский-то? - спросила Мадзя. - Он самый! Ну и дока! С одной моей знакомой - у нее модная лавка - за тысячу рублей получает полтораста годовых; другой - у нее деревенская лавка - занял полтысячи, а годовых берет сто! Иисусик! Тоже заработок себе придумал, дает в долг только бабам, у кого свое дело есть, они, говорит, самые надежные плательщики. И верно! Баба недоспит, недоест, а проценты заплатит, да вдобавок за ней или за ее дочками и приударить можно. Шельмы мужики, верно говорит панна Говард. Мадзя смотрела в окно и думала. - У пани Ляттер, - сказала она, - временные затруднения. После каникул... - Что после каникул? - прервала ее хозяйка. - После каникул у нас может не остаться ни одной ученицы. - Да, если им кое-кто станет нашептывать, - отрезала Мадзя, испытующе поглядев на экономку. Панна Марта рассердилась, но ответила Мадзе, не повышая голоса: - Ей-ей, панночка, у вас нет ни глаз, ни ушей! Сколько девочек выбыло у нас в этом году, а ведь им никто ничего не нашептывал. Пансион потерял свою славу - вот в чем все дело. Для одних он слишком дорог, для других плохо поставлен. Вы думаете, скандал с Иоасей или с Дембицким послужил пансиону на пользу? - В этом панна Говард виновата. - Басни! - махнув рукой, возразила хозяйка. - С Иоасей пан Казимеж виноват, а с Дембицким - панна Элена, она ведь с ним поругалась. Дети, дети сделали все! Избалованные, изнеженные, а пани Ляттер не может справиться с ними. Нельзя было разрешать сыну шашни заводить с классной дамой, а Иоасю, как вернулась ночью в пансион, так сразу и надо было уволить. Надрала бы пани начальница вовремя уши Эленке за Дембицкого, а не косилась бы на него, так и он не ушел бы. Ну, не грех ли? Такой был учитель... Мадзя поднялась со стула. - Так вот как! - сверкая глазами, сказала она. - Стало быть, хорошая, умная женщина должна погибать только потому, что она споткнулась? Вы только посчитайте, скольким людям она дает работу! Ну хотя бы вот нам с вами... Панна Марта подбоченилась. - Сразу видно, какая вы, панночка, отсталая! Хо-хо! Правильно говорит панна Говард. Что это пани начальница милость нам оказывает, что платит за тяжелый труд? - рассуждала она, размахивая рукой. - А себе она сколько платила? Вы получаете пятнадцать рублей за восемь часов, я пятнадцать за целый день, а пани начальница получала триста, пятьсот и даже шестьсот рублей в месяц чистоганом. А много она за эти деньги потрудилась? Столько, сколько вы или я? - Но ведь это ее пансион. - Ну, и что же? А разве у вас не может быть пансиона? И разве нет таких начальниц, которые днем учат детей, а ночью чинят себе башмаки и платья? Что же это, классные дамы, да хоть бы и я - крепостные, а начальница - наша помещица? Почему это она должна получать больше, чем все мы вместе? А если она, при таких-то доходах, вот-вот обанкротится, так я еще должна плакать о ней? Я женщина такая же, как и она: у меня тоже могли быть дети, и я тоже сумела бы сидеть в бархатных креслах. Равенство так равенство! - Вы горячитесь, - прервала ее Мадзя. - Нет, панночка, - уже спокойнее сказала хозяйка. - Только сердце у меня болит, глядя на такую несправедливость. Я вон всю кожу себе с рук содрала, учительницы грудь себе надрывают, ничего-то у нас нет, и никто нас не жалеет. А пани начальница тысячи тратит в год, губит пансион, не думает о том, что с нами будет, и мы же не имеем права подумать о себе? Ах, панночка, не откладывайте лучше дела в долгий ящик да сходите к Малиновской, а то, неровен час, останетесь и без своего жалованьишка. - Боже мой, боже мой! - проговорила Мадзя как бы про себя. - Сколько она воспитала учительниц, так хорошо они зарабатывают, столько ее учениц замуж повыходили за богатых, столько их при больших деньгах, и никто ей не поможет... - Все они пани Ляттер платили за ученье, - прервала ее панна Марта. - Да и как они могут помочь ей: складчину устроить, что ли? Да и не все такие, как панна Сольская, которой ничего не стоит дать шесть тысяч. Нам никто и шести злотых не даст. Видя, что Мадзя хочет уходить, хозяйка схватила ее за руку. - Только, панночка, - сказала она Мадзе, - никому ни слова не скажете? - Кому же я могу сказать, дорогая панна Марта? - ответила Мадзя, пожав плечами, и простилась с хозяйкой. "Как страшен мир! - думала она, поднимаясь наверх. - Пока у человека деньги, все падают перед ним ниц, но стоит ему обеднеть, и в него бросают каменья!" Разговор с панной Мартой произвел на нее огромное впечатление. Она не хотела этому верить, однако за какой-нибудь час пани Ляттер упала в ее глазах. До сих пор она казалась ей полубожеством, владычицей, исполненной мудрости и таинственного величия; а сегодня пелена спала у Мадзи с глаз, и она увидела женщину, обыкновенную женщину, такую же, как панна Малиновская, даже как панна Марта, только более несчастную, чем они. Вместо страха перед начальницей появилось сочувствие к ней и жалость. Представив себе пани Ляттер лежащей на диване, Мадзя силилась отгадать, о чем может думать женщина, которая трепещет за судьбу своих детей и не знает, чем накормить завтра учениц. "Я должна спасти ее! - сказала себе Мадзя. - Надо написать Аде". Но тут ее взяло сомнение. Во-первых, Ада уже одолжила пани Ляттер шесть тысяч, о чем было известно даже в пансионе. Во-вторых, еще перед рождеством она выражала опасение, как бы брат ее не влюбился в Элену, и сегодня, когда так оно и вышло, как она думала, - а разговоры об этом тоже шли в пансионе, - Ада могла утратить дружеские чувства и к Элене и к ее матери. - Да, да! - прошептала Мадзя. - Ада недовольна; это видно по ее письмам. Письма панны Сольской к Мадзе были краткими, писала она редко, и, хотя таилась, в письмах ее чувствовалась горечь и неприязнь к Эленке. "Элена играет сердцами", - писала Ада в одном из писем. "Она кокетничает напропалую со всеми мужчинами", - писала Ада в другом письме. А в последнем, полученном две недели назад, Мадзя прочла следующие строки: "Иногда я с отчаянием думаю о том, что Стефан не будет счастлив". "Нет, при таких обстоятельствах не стоит просить помощи у панны Сольской". И вдруг Мадзе пришло в голову, что опекуном Эленки и ее семьи, естественно, является сам пан Сольский. "Если он любит Эленку и хочет на ней жениться, - говорила она себе, - то не допустит ее мать до банкротства. Нет, он даже обидится, если я ему не напишу". Она хотела уже сесть за письмо Сольскому, но испугалась собственной дерзости. - Боже, я просто неисправимая дура! - прошептала она. - Как можно выдавать тайны пани Ляттер и искать для нее защиты у человека, которого я видела раз в жизни? "Дембицкий! - осенило ее, и она, как наяву, увидела апатичное лицо и голубые глаза математика. - Он меня не выдаст, он посоветует, он все уладит отличнейшим образом. Ну конечно! Он ведь друг Сольского, его библиотекарь, живет у Сольских в доме". Но Дембицкого по вине Эленки чуть ли не выгнали из пансиона, и пани Ляттер даже не извинилась перед ним. Как быть, если он ответит, что ему нет дела до пани Ляттер? "Нет, он этого не скажет и, если может спасти несчастную женщину, не станет губить ее". Мадзя всю ночь пролежала как в бреду; в мыслях она то разговаривала с Дембицким и спорила с ним, то ей представлялось, что его нет в Варшаве. Это была мучительная ночь, особенно когда стало светать: Мадзя ежеминутно смотрела на часы, она хотела с утра сбегать к Дембицкому и рассказать ему обо всем, что творится в пансионе. Но утром Мадзе нельзя было уйти из пансиона, а перед обедом на нее напал такой страх, что она хотела даже совсем отказаться от своего намерения. Однако после обеда она решилась и спустилась вниз в квартиру пани Ляттер. В передней она встретила Станислава. - Пани начальница у себя? - спросила она лакея. И опять ее охватила тревога. - У пани какой-то гость, - ответил Станислав, пристально глядя на Мадзю. - Я хотела сказать пани начальнице, что схожу в город. Куплю себе вуаль, - краснея, сказала Мадзя. - Идите, панночка, я сам скажу пани начальнице. Это важный гость, да и пока он уйдет, три раза можно обернуться. - Ну, раз так, то я не пойду, - ответила Мадзя, сама не зная, почему ей не хочется идти и отчего ее снова охватил страх. В тот день Мадзя и в самом деле никуда не ходила, а тут еще у нее голова разболелась. - Что мне до всего этого? - шептала она. - Зачем мне лезть в чужие дела? - Но в следующую минуту к ней снова возвращалась упорная мысль о том, что она должна пойти к Дембицкому, потому что только он может спасти начальницу. Каким образом и на каком основании? - об этом она не думала. Глава двадцать пятая Изгнанники возвращаются В это время в квартире пани Ляттер шел серьезный разговор. За полчаса до обеда Станислав вручил пани Ляттер письмо, доставленное посыльным, который ждал ответа. Пани Ляттер взглянула на адрес, почерк показался ей незнакомым. Медленно вскрыла она письмо и прочла несколько слов на французском языке: "Приехал сегодня; прошу позволения поговорить по известному делу. Арнольд". - Посыльному прикажете подождать? - спросил Станислав. - Я позвоню, - ответила пани Ляттер. Она еще раз перечла письмо и сказала певучим голосом: - Так, так, так! Вот и он! Мне только его недоставало! И взору ее представился человек с физиономией пьяницы, в запятнанной, рваной одежде. Таким она видела его однажды на улице в Варшаве и таким уже много лет представляла себе своего второго мужа. Иначе и быть не могло. Ее второй муж, когда-то красивый, как Аполлон, отличался робостью. Он был так робок, что и предложение сделать не сумел, все два года совместной жизни держался с нею как лакей, довел ее до разорения, во всяком случае, ничего не сделал, чтобы предотвратить его. Когда на третьем году супружеской жизни она как-то бросила, рассердясь, что он у нее на иждивении и что она в любую минуту имеет право выгнать его, он не обиделся, просто уехал, оставив ей неоплаченные долги. Это был человек, которого пани Ляттер ненавидела всей душой. Почему он тогда не возмутился? Почему наконец не попросил прощения? А если не умел ни возмущаться, ни просить прощения, то почему бросил ее и пятнадцать лет не давал о себе знать. "Стало быть, - думала пани Ляттер, - он либо уже мертв, либо попал в тюрьму, либо совсем спился с кругу". Человек, которого она так презирала, не мог сделать иной карьеры. В мрачных виденьях возвращение мужа не представлялось пани Ляттер совершенно невероятным. Почему судьба должна щадить ее и уберечь от этого, самого страшного несчастья? "Он может не вернуться, но может и вернуться, - говорила она себе. - Но если он вернется, то, наверно, презренным нищим, которого придется прятать от людских глаз и от собственных детей". Иногда, в минуту упадка сил, ей казалось, что, если изгнанный муж вернется, она со стыда может в приступе ярости лишить себя жизни. Но вот пришла эта минута, и пани Ляттер, вместо того чтобы оцепенеть от ужаса, стряхнула с себя апатию. Энергическим шагом направилась она в спальню, выпила рюмку вина и на полученном письме написала одно слово: "Жду". Вложив письмо в конверт и написав адрес: "Мосье Арнольду", она велела отдать его посыльному. Затем она села в кресло и, играя костяным ножом, устремила взгляд на дверь, спокойно ожидая, когда между портьерами покажутся лохмотья, одутловатое лицо и слезящиеся глаза человека, который когда-то встретился ей на улице и на которого должен быть похож ее муж. Если бы у нее спросили, долго ли она ждала - час или несколько минут, - она не смогла бы ответить. Не слышала она также, как кто-то вошел в переднюю, постучался в дверь кабинета и, не дождавшись ответа, сам отворил ее. Пани Ляттер помнила только, что между портьерами действительно показалась какая-то тень и приблизилась к письменному столу. Пани Ляттер не смотрела пришельцу в лицо, и все же она была уверена, что перед нею стоит пьяный оборванец. Ей даже показалось, что она слышит запах водки. - Чего же наконец вы от меня хотите? - спросила она по-французски. - Так вот как встречаете вы меня, Каролина, - ответил звучный, как орган, голос. Пани Ляттер с трепетом подняла голову. В двух шагах от нее стоял необыкновенно красивый мужчина: брюнет, среднего роста, с благородными чертами лица и матовой кожей. У него были черные усики и темные глаза, о которых трудно было сказать, что в них более пленительно: выражение меланхолии или нежности. На вид ему можно было дать лет тридцать с небольшим, одет он был безукоризненно и на пальце левой руки носил перстень с крупным брильянтом. Пани Ляттер смотрела на него в изумлении: никаких признаков нищеты или падения. "Ах, вот оно что! - подумала она. - Так он из мошенников-франтов. Шулер или вор, который орудует в светских салонах. Но он совсем не изменился". - Позвольте узнать, что вам угодно? - повторила она свой вопрос. На красивом лице гостя изобразилось смешанное чувство волнения и легкого удивления. - Каролина, - продолжал он по-французски, - я не претендую и не хочу претендовать на ваши дружеские чувства, но все же я для вас... ну, хотя бы... старый знакомый. Кажется, даже этот каменный Сократ встретил бы меня иначе, даже этот стол, это кресло... Да и портреты детей, - прибавил он, с улыбкой глядя на стену. Пани Ляттер в гневе закусила губы. - Дети, - сказала она, - и даже стол с креслом принадлежали моему первому мужу. Это очень далекие ваши знакомые, - прибавила она с ударением. Лицо гостя покрылось темным румянцем. - Хорошо! - сказал он, переменив тон. - Вы сразу хотите стать на официальную почву. Прекрасно! Позвольте все же присесть... Он сел в кресло, от которого пани Ляттер с отвращением отодвинулась на другой конец дивана. - Два месяца назад, - продолжал гость, - вы получили от меня письмо из Вашингтона, написанное в декабре прошлого года. - Я ничего не получала. - Ничего? - удивился гость. - Ничего и никогда. - Никогда? Но ведь я писал вам и в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году из города Ричмонда в штате Кентукки. Пани Ляттер молчала. - Ничего не понимаю, - в замешательстве произнес гость. - Правда, я сейчас не Евгений Арнольд Ляттер, а коротко Евгений Арнольд, но это не могло привести к недоразумению. - Ах, так вы переменили фамилию! - воскликнула пани Ляттер со злобным смехом, ударив рукою о подлокотник. - Это дает основание думать, что вы не теряли времени даром... Гость уставился на нее в изумлении. - Разве вы слышали что-нибудь обо мне? - Ничего не слышала, - жестко сказала она. - Но я знаю, по какой плоскости катятся слабые характеры... Гость покраснел, на этот раз от негодования. - Позвольте же мне коротко объяснить вам... Пани Ляттер играла лентой платья. - Как вам известно, я всегда был робок: в лицее, в университете. Когда я приехал в эту страну как гувернер, мой несчастный недостаток усилился, когда же вы... оказали мне честь и вышли за меня замуж, он почти перешел в болезнь... - Что, однако, не помешало вам ухаживать... - Вы имеете в виду гувернантку из Гренобля, но я за нею не ухаживал, я только помогал ей как землячке. Не будем говорить о ней... Итак, когда вы окончательно выгнали меня, я уехал в Германию, думая стать там гувернером. Однако мне посоветовали переехать на жительство в Америку, что я и сделал. - С минуту он помолчал. - Там я попал на гражданскую войну и с горя записался в северную армию под именем Евгения Арнольда. Я переменил имя из опасения замарать его, настолько я был уверен, что при моей робости, если тотчас не погибну, то или убегу с первого же сражения, или буду расстрелян за дезертирство. Однако вскоре я убедился, что робость и трусость - вещи разные. Короче говоря, я кончил кампанию в чине майора, получил от правительства триста долларов пенсии, от боевых друзей этот вот перстень и, - что меня больше всего удивило, - я, когда-то только исполнявший приказы всех, даже собственных учеников, сам научился приказывать. Поскольку новая фамилия сослужила мне такую службу, я оставил ее. - Назидательная история, - произнесла пани Ляттер. - Я иное пророчила вам. - Можно узнать? - спросил он с любопытством. - Что вы будете играть в карты. Гость рассмеялся. - Я карт не беру в руки. - Да, но когда-то играли каждый вечер. - Ах, здесь? Простите, но я хаживал на вист к знакомым только для того, чтобы... не сидеть дома. - Однако это стоило немалых денег. - Ну, не таких уж больших. Сколько же я проиграл за два месяца?.. Каких-нибудь десять рублей. - Вы оставили долги. Гость вскочил с кресла. - Я давно готов уплатить их. Но откуда вы о них знаете? - Мне пришлось выкупить ваши векселя. - Сударыня! - воскликнул он, ударив себя по лбу. - Я про то и не подумал! Но это не были карточные долги. Один раз я поручился за земляка. В другой раз надо было заплатить за гувернантку из Гренобля и отослать ее во Францию, а в третий раз я занял на дорогу, будучи уверен, что через полгода пришлю из Германии деньги. Судьба распорядилась иначе, но я верну долг хоть сегодня, я готов это сделать. Он не составляет и тысячи рублей. - Восемьсот, - прервала его пани Ляттер. - Векселя у вас? - спросил гость. - Я порвала их. - Это ничего не значит. Даже если их нет, с меня достаточно вашего слова, что они не в чужих руках. Наступила продолжительная пауза. Вид у гостя был озабоченный, как у человека, который должен начать разговор на щекотливую тему; пани Ляттер погрузилась в задумчивость. В душе ее зрел переворот. "Он вернет мне восемьсот рублей, - думала она. - Если он не лжет, то человек он вполне приличный. Но ведь он никогда не лгал. Гувернантки он не обольщал, в карты не играл, тогда... почему же мы разошлись? И почему бы нам не помириться? Почему?" Она очнулась и, мягко глядя на своего экс-супруга, сказала: - Предположим, все, что вы говорили, правда... Гость выпрямился, глаза его сверкнули гневом. - Позвольте, сударыня, - прервал он ее твердым голосом, - каким тоном вы говорите? Никто не имеет права сомневаться в моих словах. Пани Ляттер удивил, даже испугал этот взрыв негодования, которому могучий голос придал необыкновенную силу. "Почему он тогда так не разговаривал? Откуда у него этот голос?" - пронеслось в ее уме. - Я не хочу вас обидеть, - сказала пани Ляттер, - но... вы должны сознаться, что между нами остались старые и неприятные счеты. - Какие? Я все оплачу... Восемьсот рублей сегодня, остальные через месяц. - Есть счеты моральные... Гость посмотрел на нее с удивлением. Пани Ляттер в душе должна была сознаться, что ей не случалось видеть взгляда, в котором выражался бы такой ум, такая сила и что-то еще такое, чего она боялась. - Моральные счеты между нами? - повторил гость. - И это я виноват перед вами? - Вы, сударь, бросили меня, - прервала она в возбуждении, - не дав никаких объяснений. Неукротимый гнев выражало лицо гостя, отчего оно показалось пани Ляттер еще красивей. - Как же так? - сказал он. - Вы все эти несчастные годы нашей совместной жизни обращались со мной как с собакой, как... помещица с гувернером, и вы толкуете мне, что я бросил вас? Вся моя вина заключалась в том, что я боготворил вас, что я видел в вас не только любимую женщину, но и знатную представительницу варварского народа, которая унизилась до того, что вышла замуж за нищего эмигранта. Но в последний год, особенно во время последней сцены, когда я боялся, что вы прикажете прислуге избить меня, во время этой последней сцены - я излечился. Сегодня я постигнул вас: вы дочь скифских женщин, которые всегда повелевали, всегда приказывали и которым следовало рождаться мужчинами. Я же был представителем цивилизованного народа и, несмотря на любовь к вам, несмотря на уважение к вам как к женщине, несмотря на робость, я не мог дольше оставаться у вас в роли раба. Все оказалось к лучшему. Вы нашли себе дело, которое дало вам возможность удовлетворить властолюбивые стремленья, принесло вам имя и состояние, а я человек свободный... Раз уж мы не подходили друг другу, самое лучшее, что вам оставалось сделать, это выгнать меня... О, это было сделано весьма решительно! - Супружеские ссоры не могут разорвать узы, которые налагает таинство брака, - опустив глаза, тихо промолвила пани Ляттер. Гость пожал плечами. - Вы даже не подумали о том, что я с детьми могла впасть в нищету, - прибавила она. - Дети... и даже кресло с письменным столом принадлежат вашему первому мужу, - сухо возразил он. - Вы сами, сударыня, полчаса назад изволили мне это сказать... этим мы и будем руководствоваться. Что же касается вашего благополучия, то я был спокоен за вас. В тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году я встретил в Ричмонде вашу старую горничную, Анелю, так, кажется, ее звали. Она вышла замуж за чулочного фабриканта. От нее я узнал, что вы основали пансион, что делаете состояние, что Казик и Эленка получили прекрасное воспитание. Я был несколько удивлен, когда узнал о пансионе; зная, однако, насколько вы энергичны, я не сомневался в том, что все у вас пойдет прекрасно. Год назад это подтвердил пан Сля... Сляский, - там его зовут Сляде, потому что никто не выговорил бы его фамилии, - старый ваш сосед по Норову. Он сказал мне, что вы составили состояние, что из Эленки выросла красавица, а Казик обещает стать гением. От этих новостей угасли последние сожаления, которые могли сохраниться в моей душе. Я понял, что если бы не уехал тогда, то мог бы стать помехой для вас и ваших детей на пути к благополучию. И сегодня я утверждаю, что как ни тяжело было мне пережить этот удар, однако всем нам разлука пошла на пользу. И в материальном и в нравственном отношении все мы выиграли. Перст божий направляет людей на путь истинный. Слушая эти речи, пани Ляттер чувствовала, что в ее сердце потухает прежняя ненависть к мужу и место ее занимает беспокойство. "Это благородный человек, - подумала она, - но зачем он ко мне приехал?" Глава двадцать шестая Изгнанника удерживают, но он уходит Гость морщил и потирал лоб с явным замешательством. - Какие же у тебя намерения? - краснея, робко спросила пани Ляттер. Экс-супруг посмотрел на нее с удивлением. За минуту до этого она называла его "сударем", а сейчас обращается на "ты"... - Так вы не получили моего декабрьского письма? - спросил он. - Ты можешь сейчас рассказать мне его содержание. - Ах, да. Что ж, так и придется сделать, - ответил гость и машинально достал портсигар. - Ты хочешь курить? - спросила пани Ляттер почти смиренно. - Нет, нет! - сказал он. - Жаль, что мое письмо пропало. - Разве в нем были какие-нибудь документы? Гость не ответил. Он опять потирал лоб. - Вы не знаете, - сказал он вдруг. - У меня сын... Ему десять лет, это очень красивый и хороший мальчик. Прекрасный мальчик! У панк Ляттер потемнело в глазах. - Зовут его Генриком, - продолжал гость. - Когда он задумывается, у него такой печальный взгляд, что я порой трепещу за него: откуда у ребенка эта печаль и что она сулит? Но это минутная печаль. Вообще же он веселый мальчик. Ах, каким он умеет быть веселым! - прибавил гость, глядя на пани Ляттер. - Мне будет приятно обнять твоего сына, - ответила она сдавленным голосом. - Жаль, что ты не привел его. - Из Вашингтона? - удивился гость. - Он ведь остался с матерью. Пани Ляттер побледнела. - В этом, сударыня, и кроется причина моего появления здесь... Однако ему трудно было приступить к делу: он ерзал на стуле и явно опять отошел от главного предмета разговора. - Я, видите ли, один из главных агентов завода сельскохозяйственных машин и орудий Вуда. До сих пор я ездил по Америке, но в этом году, желая побеседовать с вами, взял на себя комиссию в России. Дела настолько срочные, что завтра я должен уехать, но через месяц я вернусь и побуду здесь подольше. А тем временем мой адвокат поможет вам уладить все формальности... - Я тебя не понимаю... - сжимая подлокотник, прошептала пани Ляттер. - Все это пустяки, как женщина умная, вы можете и даже обязаны пойти на это после того, что произошло между нами... Речь идет о том, чтобы вы со своей стороны подали в католическую консисторию прошение о разводе... Пани Ляттер смотрела на него в остолбенении. - Так ты хочешь жениться при живой жене? И я должна оказать тебе в этом содействие? Оправдались мои предчувствия! После всяких героических историй мы в конце концов дошли все-таки до преступления... Гость снова вскипел. - Позвольте! Должен вам напомнить, что я кальвинист, а мы венчались с вами только в католической церкви; может, я ошибаюсь, не знаю, - я еще не говорил об этом с адвокатами, - но так ли уж важен этот брак для моей церкви? Далее. Вы выгнали меня из дому, что перед судом совести равносильно разводу, особенно если принять во внимание, что после этого мы много лет жили розно. И наконец, сударыня, если бы я был менее щепетилен, то в Америке нашел бы возможность вступить в законный брак, не обращаясь к вам. - Тогда зачем же мне просить консисторию о разводе и, может быть, даже нести расходы? - сверкая глазами, воскликнула пани Ляттер. - Возвращайся в свою Америку и стань законным двоеженцем. Женщина, которая подарила тебе сына, либо является жертвой обмана, либо... Экс-супруг схватил ее за руку. - Довольно! - сказал он. Но пани Ляттер, чувствуя свое преимущество, продолжала со спокойной иронией: - Да разве я хочу оскорбить ее? Я только говорю, что одно из двух: либо ты ее обманул, обвенчавшись с нею, либо она была твоей любовницей. Я буду очень рада, если ты подскажешь мне третью возможность. Гость смирился. - Прошу прощения, сударыня, есть вещи, которые представляются странными в Европе, но совершенно понятны в Америке. Моя жена... мать Генрися, - прибавил он, - во время войны ухаживала за ранеными и, несмотря на свои восемнадцать лет, а быть может, именно поэтому, была сторонницей крайней эмансипации. Благородная, высокообразованная девушка, поэтичная натура, она утверждала, что истинная любовь не требует формальностей. И когда я объяснился ей в любви и рассказал всю свою историю, она взяла меня за руку и в комнате, полной раненых солдат, их родственников и сестер милосердия, сказала: "Я люблю этого человека, беру его в мужья и буду верна ему". И она была верна мне. - Счастливый человек, - прошипела пани Ляттер, - вы даже питаете приятные иллюзии... Гость сделал вид, что не слышит, и продолжал, опустив голову: - Но по мере того как подрастал наш сын, по мере того как росла привязанность ко мне его матери, ее все больше обуревали сомнения. В последние годы я часто заставал ее в слезах. Напрасно я спрашивал, что с нею? Она не отвечала. Видя, наконец, что я прихожу в отчаяние, она однажды сказала мне: "Духи говорят мне, что, если я умру раньше твоей первой жены, не я, а она соединится с тобой после смерти. Но духи говорят также, что, если она освободит тебя от брачных уз, тогда после смерти ты будешь моим, даже если она переживет меня". Да, - прибавил гость, - я должен сказать вам, что моя жена спиритка и даже принадлежит к числу медиумов... Пани Ляттер сидела, скрестив руки, и глаза ее пылали такой ненавистью, что гость посмотрел на нее с беспокойством. - Что вы скажете об этом? - произнес он просительным тоном. - Я? - переспросила она, словно очнувшись ото сна. - Послушай, Арнольд! Много лет ты жил с неизвестной мне женщиной, ласкал ее... У тебя от нее сын... Ей принадлежала твоя боевая слава, ей принадлежал твой труд, твое состояние. - Она задохнулась, но, переведя дыхание, продолжала: - Все это время я должна была нести бремя вдовства без всяких преимуществ этого положения. Несколько сот человек находились на моем попечении, мне пришлось воспитывать детей. Я боролась с людьми, со страхом за завтрашний день, порою с отчаянием, а вы в это время за мой счет наслаждались счастьем. Знаешь ли ты, что я сегодня имею за все мои труды? Двоих детей, которые еще только куют свою судьбу, и впереди банкротство! Полное банкротство! Я уже оттягиваю плату за помещение, и если бы сегодня продала пансион и отдала долги, не знаю, наверно, осталась бы без рубашки. И в такую минуту являешься ты, лишивший меня опоры, бросивший меня, и имеешь наглость говорить мне: "Сударыня, одобрите мои действия по отношению к вам: ведь одной из моих подруг духи сказали, что она должна стать моей законной женой!" Не сошел ли ты с ума, Арнольд, что предлагаешь мне подобную вещь? Нет, я никогда не соглашусь на это, никогда! Даже если мои родные дети будут с голоду умирать у моих ног! - Она вскочила, сжимая кулаки: - Никогда! Слышишь? Никогда! Заливаясь слезами, она несколько раз прошлась по кабинету. Однако постепенно она успокоилась и, утерев слезы, остановилась перед мужем. - Ну? - коротко сказала она. Гость посмотрел на часы и тоже встал. В эту минуту его подвижное лицо было спокойно. - Я вижу, - сказал он, - вы больше возбуждены, чем можно было ожидать. И все же, ничего не поделаешь... Всяк по-своему прав. А теперь я предлагаю вам свое условие. Нас четверо: мой сын, Генрик, его мать, я и вы, сударыня. У меня очень небольшое состояние - двадцать тысяч долларов. Однако какое-то время я жил на ваш счет и потому в возмещение затрат верну вам пять тысяч долларов. Сейчас я пойду к адвокату и скажу ему, что он должен делать. Приблизительно через месяц я получу копию акта и вручу вам вашу часть денег. Разумеется, помимо платы за акт и тех восьмисот рублей, которые я вам должен. - Ты... - прошипела пани Ляттер. Но в это самое мгновение ей пришло в голову, что пять тысяч долларов по текущему курсу составляют семь с половиной тысяч рублей. Гость небрежно махнул рукой, поклонился и вышел, не оглядываясь. Пани Ляттер все смотрела, смотрела вслед ему, а когда в передней скрипнула дверь и на лестнице раздались шаги, залилась горькими слезами. Через четверть часа она умыла лицо и, дыша местью, стала строить планы укрощения человека, который смел быть счастливым, когда она ненавидела его. "Я его простила, а он предложил развод!.. Нищий, клятвопреступник, многоженец!.. О, как бы мне хотелось сейчас иметь огромное состояние! Я бы поехала туда, к ней, и сказала бы: "Вы можете обвенчаться, совершить святотатство! Но пред лицом бога ты, женщина, всегда будешь только его любовницей, а твой сын внебрачным ребенком! Пред лицом бога вы никогда не будете мужем и женой, не соединитесь даже после смерти, ибо я... не освобождаю его от обета!" Она очнулась, и ее самое удивила эта бурная вспышка. "В конце концов чего я сержусь? Мальчик ни в чем не виноват, разве только в том, что Арнольд его отец... А она, - я даже не знаю ее имени, - стоит своего соучастника. Я его выгнала, он нашел женщину под стать себе, я так и должна отнестись к их связи: не драматически, а с презрением. Ах, если бы Сольский сделал наконец предложение Элене! Уж очень затянулась эта вулканическая страсть, о которой все кричат, компрометируя этим девушку. У меня были бы деньги, и от этого нищего я не взяла бы и тех восьмисот рублей, которые он мне должен. Я показала бы ему тогда на дверь, ведь, собственно, что у меня может быть общего с каким-то господином Арнольдом?" Пани Ляттер вспомнила недавний разговор, сильный голос, игру лица Арнольда, неожиданные вспышки гнева и пришла к заключению, что этот человек не позволит унизить себя. "Во всяком случае, - говорила она себе, - в этом месяце у меня есть верных восемьсот рублей, стало быть, сегодня я могу взять рублей шестьсот взаймы... Ах, нищий! Дает мне семь тысяч отступного, а сам ломаного гроша не стоит! Этих денег я, разумеется, ни за что не возьму!" Она велела позвать панну Марту, и когда та вошла, спросила у нее: - Так Шлямштейн отказывает? - Да что такой... простите, пани, знает? Что он понимает? Сердится за то, что Фишман будто на нас зарабатывал, - с гримасой ответила хозяйка. Пани Ляттер задумалась. - Фишман? Вы уже второй раз мне о нем говорите. Я не знаю никакого Фишмана. Уже не тот ли это, что масло нам привозит? - Нет, пани. Масло привозит Берек, а Фишман - это капиталист. Я даже знаю, где он живет... - Надо завтра привести его сюда, - сказала пани Ляттер, глядя в окно. - В конце четверти всегда недобор. Но через месяц деньги будут. Она кивнула головой, давая понять хозяйке, что та может уйти, и снова лихорадочно заходила по кабинету. Она сама себе улыбалась, чувствуя, что недавняя вспышка вызвала в ее душе новый прилив энергии. - Не сдамся! Не сдамся! - повторяла она, сжимая кулаки. Она не думала о том, надолго ли хватит этого нового прилива энергии и - не последний ли это порыв? Когда панна Марта вышла из кабинета, в конце коридора ее догнал Станислав. Войдя к ней в комнату, он таинственно запер за собой дверь, затем вынул кошелек и достал из него золотую монету в десять марок. - Видали? - сказал он. - Нет, вы только отгадайте, от кого я получил этот дукат. Вот это пан так пан! Случались у нас такие, что рублевку давали, но такого еще не бывало! - И в самом деле! - воскликнула хозяйка, у которой при виде золота сверкнули глаза. - Важная штука! Боже мой, нынче таких и не увидишь, а помню, еще при покойнице матушке... - Подумаешь, штука! Нет, вы скажите, что это за пан дал мне ее? Да если бы я вам сказал, вы бы, клянусь богом, умерли! - Ишь какой, изо всего секрет делает! У меня небось все выведает, что на сердце лежит, а от самого словечка не добьешься. Ну, кто бы еще мог дать дукат, если не пан Сольский! Наверно, приехал делать панночке предложение... Слава богу! - сказала она, подняв руки и устремив глаза к небу. Но, увидев невозмутимую физиономию лакея, смешалась. - Ну, Станислав, говорите сейчас же или убирайтесь вон! - Не всякий решился бы такое рассказать, - ответил он. - Смотрите же, вам одной я открою все, упаси бог, если... - Да вы что, с ума сошли! Ну, так кто же это был? - Покойник пан... - Во имя отца и сына! Какой покойник? - Покойник Ляттер. - Клянусь богом, он совсем ума решился! - прошептала хозяйка, впившись глазами в лицо Станислава. - Да разве вы его знали? - Не знал, но кое-что слышал, о чем он с пани толковал. Понять-то я немного понял, они больше по-французски... - Неужто вы что-нибудь понимаете? - Да, ведь столько лет в пансионе... Не все я слышал, не много понял, но доподлинно знаю, что это был муж, пан Ляттер. Давно доходили до меня толки, что он еще бродит где-то по свету, но не думал я, что у него карман набит... Бросить золотой, это не всякий может... - Благодарение создателю! - вздохнула панна Марта. - Всегда я молилась за нашу пани и знала, что она не пропадет... - Гм! Гм! - пробормотал Станислав. - А я ничего хорошего в этом не вижу. Сперва они ссорились, пани даже сказала что-то насчет преступления, потом, когда он ушел, страх как плакала, да и... Нет, не к добру это, когда приходит человек, которого все считали покойником. Быть беде. От крайнего оптимизма панна Марта очень легко переходила к крайнему пессимизму. И сейчас она скрестила руки на груди и воскликнула: - А-а-а! Так я и знала! Какой это муж, если его не было, не было, а потом он взял да и вынырнул как из-под земли? Уж если они разошлись и пани пришлось открыть пансион, стало быть, не было у них согласия, и если он вернулся сейчас, да еще богатый... - А какой красавец! Хо-хо! С виду куда моложе нашей! - Ах, так вот оно в чем заковыка! - прервала его панна Марта. - Молодой, красивый муж, а жена старше его... Да, это худо! Бедная жена надорвалась в работе, а он красавец и богач! Прохвосты эти мужчины! - Только, панна Марта, никому ни слова, а то как бы и мне не было худо! - пригрозил ей пальцем Станислав. Он с торжествующим видом собрался уходить, но тут панна Марта, которую рассердило это предостережение, схватила его за плечи и вытолкала вон. Через четверть часа панна Марта, как кошка, прокралась наверх. Она искала Мадзю, но вместо Мадзи наткнулась на панну Говард; схватив учительницу за руку, она затащила ее в пустой класс и зашептала: - Знаете, что случилось? Только поклянитесь, что никому не скажете! - прибавила она, поднимая вверх палец. - Ляттер вернулся! - Какой Ляттер? - Ляттер, муж начальницы. - Да ведь он давно умер. - Давно, давно, он в тюрьме сидел. - Что? Что? - Он в тюрьме был, - прошептала панна Марта. - А какой красавец! Ах, панна Клара, как бог, как Наполион! - Какой Наполеон? - Ну, тот, который бог красоты... А какой богач! Станиславу дал два... да нет, что я говорю, - три, а может, и больше золотых по десять марок. Миллионер! - Откуда он взял их? - пожимая плечами, спросила панна Говард. - Да за них, верно, и в тюрьме сидел. - Он здесь? - Пошел в полицию, но он вернется. - И будет ночевать здесь? - понизив голос, допытывалась панна Говард. - Да, уж если у него здесь жена, так в гостинице ночевать не будет. Панна Говард схватилась за голову. - Я сейчас же уйду отсюда! Красавец мужчина, сидел в тюрьме и хочет здесь ночевать! Нет, ни за что на свете... - Помилуйте, панна Клара! - умоляла перепуганная хозяйка. - Что вы делаете? Я же сказала вам под большим секретом, это же такая тайна, страшно подумать! - А мне до этого какое дело? - рассвирепела панна Говард. - Красавец и... сидел в тюрьме. Хороша была бы я завтра! Ведь такой человек способен на все. - Погодите, панна Клара, погодите! - шептала хозяйка. - Так и быть, я вам все открою. Он не будет здесь ночевать, он ненавидит пани Ляттер. Не успел прийти, как они тут же поссорились, и пани начальница плакала навзрыд. Ничего у них не выйдет, она его на порог не пустит. Они, может, никогда уж и не увидятся... Панна Говард затрясла головой. - Ну, - сказала она, - так надо ли женщинам выходить замуж? И зачем ей это понадобилось? Столько лет труда и рабства! Столько лет прожить без мужа, а вернулся он, так тоже оставаться одинокой! Ох, уж эти мне браки! Я давно заметила, что с нею неладно: бледна, задумчива, вяла... Что же тут удивительного, если она ждала такого подарочка... Я должна спасти несчастную! - Ради всего святого, - простонала панна Марта, - ничего не говорите! Она схватила панну Говард за руки и толкала ее к оконной нише, словно намереваясь вышвырнуть на улицу. - Надоели вы мне! - прошипела, вырываясь, учительница. - Ясное дело, я и виду не подам, что знаю о возвращении мужа. Я только заставлю ее очнуться, пробужу у нее опять интерес к пансиону, втяну в работу. - Да какой же у нас сейчас пансион? - прервала ее хозяйка. - Большая часть учениц уже разъехались на праздники, остальные уедут послезавтра! Какая же с ними работа? Панна Говард в негодовании подняла голову. - Что вы болтаете, панна Марта? - сказала она. - По-вашему, в пансионе нечего делать? Я погибаю от работы с этими десятью козами, а пани Ляттер нечего будет делать? А ведь я гораздо энергичней... Кто-то показался в коридоре, и обе разбежались. Хозяйка стала искать Мадзю, а панна Говард раздумывать о том, как вывести пани Ляттер из состояния апатии. "Займется опять девочками, делами, как я, позабудет и красавца мужа, - говорила она себе. - Теперь я понимаю, почему эта несчастная была так непоследовательна. Конечно же, она боялась, что вернется муж! Да! Я знаю теперь, почему ей грозит банкротство. Все деньги, которые бедная раба добывала тяжелым трудом, ей приходилось отсылать в тюрьму своему господину. И вот он, негодяй, богат, а ей нечем заплатить за помещение. Таковы преимущества брака!" Глава двадцать седьмая Вести о дочери Около восьми часов вечера панна Говард позвала к себе Мадзю. Она усадила ее на стул, сама села спиной к лампе, скрестила на груди руки и, уставившись в пространство белесыми глазами, сказала как будто равнодушным тоном: - Ну, панна Магдалена, о начальнице знаете? - Знаю, - в замешательстве ответила Мадзя. - Что муж вернулся? - Да. - Что он красавец, что сидел в тюрьме... - И очень богат, - прибавила Мадзя. - И что они снова расстались, - продолжала панна Говард. - Все знаю. - От кого? Наверно, от Марты. Вот сплетница! Пять минут не выдержит, выболтает. - Но она умоляла меня хранить все в тайне, - сказала Мадзя. - Стало быть, мне незачем рассказывать вам подробности, но... Послушайте, панна Магдалена... - поднимая руку, вдохновенно произнесла панна Говард. В эту минуту в дверь постучались и послышался голос Станислава: - Пани начальница просит к себе панну Бжескую. Почта пришла. - Сейчас иду, - крикнула Мадзя. - Наверно, письмо от мамы. - Послушайте, панна Магдалена, - повторила панна Говард, пригвоздив ее взглядом к месту. - Жизнь пани Ляттер - это новое доказательство того, каким проклятием является брак для независимой женщины. - Ну конечно!.. Может, я на праздники поеду? - прошептала в сторону Мадзя. - Ибо пани Ляттер, - продолжала панна Говард, - первая у нас эмансипированная женщина. Она трудилась, распоряжалась, она делала состояние, как мужчина. - Любопытно знать... - ерзая на стуле, перебила ее Мадзя. - Да, она была первая эмансипированная, первая независимая женщина, - с жаром декламировала панна Говард. - И если сегодня она несчастна, то только из-за мужа... - О да, разумеется! Любопытно знать... - Муж отравлял ей часы труда, муж не давал ей сомкнуть глаз, муж, совершив преступление, замарал ее имя, муж, хоть его и не было здесь, промотал ее состояние... В дверь снова постучались. - Мне надо идти, - сказала Мадзя, срываясь с места. - Идите, панна Магдалена. Но помните, если пани Ляттер, это высшее существо, эту женщину будущего, постигнет ужасная катастрофа... Мадзя затрепетала. - Сохрани бог! - прошептала она. - Да, если ее постигнет ужасное несчастье, то повинен в этом будет ее муж. Ибо муж для независимой женщины... Мадзя уже выбежала из комнаты, торопясь к пани Ляттер. "Письмо от мамы! Письмо от мамы! - думала она, перепрыгивая через ступеньки. - А вдруг мама велит приехать на праздники? Ах, как было бы хорошо, мне так страшно оставаться здесь... Бедняжка пани Ляттер с этим своим мужем..." Она влетела в кабинет и застала начальницу за письменным столом с письмом в руке. - Ах, Мадзя, как тебя долго приходится ждать! - сердито произнесла пани Ляттер. Мадзя вспыхнула и побледнела. - Я опоздала, - сказала она в испуге. - Письмо, наверно, от мамы... Пани Ляттер нетерпеливо махнула рукой. - Письмо от Ады Сольской. Не отпирайся. Штамп венецианский, и адрес написан ее рукой. Мадзя удивилась. - Я вот о чем хочу тебя попросить, - сказала начальница, - позволь мне прочесть при тебе это письмо... Да ты не волнуйся, - прибавила она, взглянув на Мадзю. - Какой ты ребенок! Я хочу прочесть письмо потому, что от Эленки уже больше недели нет никаких вестей и я беспокоюсь... Ах, как они все меня терзают... Да ты сама прочти, только вслух. Вот нож, вскрой конверт. У тебя руки дрожат! Ребенок! Ребенок! Ну, читай же наконец! Начальница ошеломила ее своим нетерпением, и Мадзя начала читать, ничего не понимая: - "Дорогая моя, моя единственная, - писала панна Сольская, - в эту минуту я хотела бы обнять тебя, вас всех, весь мир. Представь себе, какое счастье: Стефек вчера уехал из Венеции, шепнув мне на прощание, что он излечился, а Эля смеялась, узнав об его отъезде! Даже в эту минуту я вижу из окна, как она, окруженная молодыми людьми, катается по Большому каналу с семьей Л. и с барышнями О. Они едут на трех гондолах, а шум подняли такой, точно плывет турецкий флот. Ах, Мадзя..." Мадзя прервала чтение и посмотрела на начальницу, которая неподвижно сидела за столом. - Дай-ка мне, - жестко сказала пани Ляттер, вырывая у Мадзи из рук письмо. Раза два она пробежала начало, затем скомкала письмо и хлопнула им по письменному столу. - Ах, негодяйки! - прошипела она. - Одна убивает меня, а другая этому радуется! Мозг ли у меня вырвали, - крикнула она, - или злой дух вырвал у людей человеческие сердца и вложил им в грудь сердца тигров?.. - Не дать ли вам... - начала девушка. - Чего? - Вы так переменились в лице... я дам вам стакан воды, - дрожа всем телом, сказала Мадзя. - Ах ты, глупенькая девочка! - вспылила пани Ляттер. - Я узнаю, что Сольский оставил Элену, а она в эту минуту угощает меня водой! Негодяй он! А впрочем, чего ему быть лучше моей дочери? Она - чудовище, она! Я ее воспитала, нет, я взлелеяла ее на свою беду, пожертвовала ради нее состоянием, а она, как она платит мне за это? Губит себя, губит будущность брата, а меня вынуждает броситься к ногам человека, которого я презираю и ненавижу, как никого в мире! Ну, что ты на меня смотришь? - спросила она. - Я? Ничего... - Ты ведь знаешь, что Сольский был без памяти влюблен в эту проклятую девчонку, а она его оттолкнула! Ты, наверное, знаешь и о том, что я разор... что я в затруднительном положении, что я хочу отдохнуть, отдохнуть хотя бы неделю... А она, она, дочь моя, по минутному капризу, не только разрушает мои планы, но и лишает нас средств существования. Ломая руки, пани Ляттер заходила по кабинету. - Боже! Боже! - рыдала Мадзя, чувствуя, что случилось нечто страшное. Внезапно пани Ляттер, как будто успокоившись, остановилась около нее. Она положила на голову девушке руку и мягко сказала: - Ну, не плачь, милая, прости меня. Ведь даже лошадь, если ей вонзить шпоры, встает на дыбы. Я вспыльчива, мне нанесли тяжелую рану, вот и я... набросилась. Но ведь это я не на тебя... - Я не о том, - рыдала Мадзя. - Мне неприятно, мне ужасно неприятно, что вы... Пани Ляттер пожала плечами и сказала со смехом: - Что я в таком положении! Не принимай, милая, всерьез мои слова. Я страдаю, это правда, но... меня нельзя сломить, о нет! Есть у меня в запасе средства, которые позволят мне и поднять пансион и дать возможность Казику завершить образование. А Эленка, - сухо прибавила она, - должна пожать плоды своенравия. Не хотела стать богатой дамой, будет после каникул классной дамой! - Эленка? Классной дамой? - повторила Мадзя. - Что же в этом особенного? Разве ты не любимая дочка у своей матери, однако же работаешь? Все мы работаем, и Эленка будет работать, это ее отрезвит. Я не могу уже прокормить двоих детей, а Казик должен завершить образование, должен завоевать положение в обществе, потому что в будущем он станет опорой и моей и Элены, а быть может, и других... Вот из кого выйдет настоящий человек. Мадзя слушала, опустив глаза. - Ну, ступай, дитя мое, - спокойно сказала пани Ляттер. - Прости меня, забудь все, что слышала, и возьми свое письмо. Это был не стакан, а целый ушат воды, он отрезвил меня. Элена и Сольский! Миллионер и дочь начальницы пансиона, тоже мне пара! Надо сознаться, Элена не чета мне, она не теряет головы и после такой ужасной катастрофы способна сразу же отправиться на прогулку по каналу... Когда Мадзя вышла, простившись, пани Ляттер скрестила руки на груди и стала расхаживать по кабинету. "Да, пан Арнольд, я дам тебе развод, - думала она, - но не за пять, а за десять тысяч долларов. Я могу даже благословить вас, но - за десять тысяч. Если тебе хочется обеспечить имя своему ублюдку, то я должна обеспечить карьеру своему сыну. Я не дам испортить его будущность, нет!" Мадзя вернулась к себе с головной болью и одетая бросилась на постель. В опустевшем дортуаре, кроме нее, были только две ученицы, и те, наговорившись об отъезде, уснули крепким сном. Поздней ночью скрипнула дверь дортуара, и на пороге, прикрывая рукой свечу, появилась пани Ляттер. На ней был темный халат, подпоясанный шнуром. Лицо ее было мертвенно-бледно, черные волосы спутаны и взъерошены, а в глазах, которые упорно смотрели в какую-то невидимую точку, застыл ужас. В разгоряченном мозгу Мадзи мелькнула дикая мысль, что пани Ляттер хочет убить ее. Она закрыла руками лицо и ждала, чувствуя, как замирает у нее сердце. - Ты спишь, Мадзя? - склонившись над ее постелью, спросила пани Ляттер. Не отнимая рук, Мадзя осторожно приоткрыла один глаз и увидела руку пани Ляттер; между пальцами сквозил розовый отблеск свечи. - Ты спишь? - повторила начальница. Мадзя внезапно села на постели, так что пани Ляттер даже отшатнулась и глаза ее утратили свое ужасное выражение. - Ну, тут у вас спокойно. В этом дортуаре спят уже только две девочки... Что я хотела сказать тебе? Что я хотела?.. Не могу уснуть... Ах, да, покажи мне письмо. - Какое письмо? - спросила Мадзя. - От Ады. Мадзя выдвинула ящик столика и достала письмо, которое лежало сверху. Пани Ляттер поднесла его к свече и начала читать. - Да, да, это оно... Венеция... Возьми, дитя мое, свое письмо. Спокойной ночи. И она вышла из дортуара, снова заслоняя свет, чтобы не разбудить девочек. Но те не спали. - Зачем к нам приходила пани начальница? - спросила одна из них. - Пришла, как всегда, посмотреть на нас, - ответила Мадзя, подавляя невольную дрожь. - Как хорошо, что я завтра уезжаю, - прошептала другая. - Я бы здесь уже не уснула. - Почему? - спросила первая. - Разве ты не видела, какая страшная пани Ляттер? Они умолкли. Мадзя стала раздеваться, давая себе обещание на следующую ночь перейти в другой дортуар. На другой день в пансионе уже не было занятий. Некоторые ученицы собирались уезжать на праздники, те же, которые оставались, воспользовавшись хорошим апрельским днем, вышли с Мадзей на прогулку. Улицы казались веселыми; дамы сбросили зимний наряд и, улыбаясь, торопились вперед с зонтиками в руках; от недавнего снега не осталось и следа, и в безоблачном небе сияло весеннее солнце. Пансионерки были в восторге и от хорошей погоды и от тепла и на минуту забыли о том, что они не уезжают на праздники. Но Мадзя была удручена. В сердце ее пробуждались смутные опасения, в голове роились бессвязные мысли. "Бедная пани Ляттер! И почему я не написала о ней Аде? Почему не сходила к Дембицкому? Один только он и помог бы нам..." Потом ей пришло в голову, что если Сольский порвал с Эленой, то, пожалуй, не даст взаймы ее матери, да и сама пани Ляттер не сможет принять от него никаких услуг! Но внутренний голос упорно шептал ей, что она должна поговорить с Дембицким о положении в пансионе. Чем мог тут помочь бедный учитель, с которым так некрасиво обошлись в пансионе? И все же Мадзю влекла к нему непонятная сила, и она бы тотчас пошла к старику, справилась бы об его здоровье и хоть рассказала ему о том, что давно сверлило ей мозг и терзало сердце. Она бы пошла, но ей было стыдно. - Каких бы сплетен наплели после этого? - говорила она, проходя под окнами дома, в котором жил Дембицкий. - Неприлично, неприлично, - повторяла она про себя, подавляя предчувствие, что кто-то дорого заплатит за это слово "неприлично". В это самое время пани Ляттер у себя в кабинете выдавала жалованье учителям. Каждому она говорила, что день нынче выдался прекрасный, затем предлагала расписаться в рапортичке, пододвигала незапечатанный конверт с деньгами, просила пересчитать и, наконец, выражала пожелание снова встретиться после праздников. Никто из них, не исключая отца законоучителя и доктора Заранского, которые явились за жалованьем последними, не заметил в ней ничего особенного. Она осунулась, казалась усталой, но была спокойна и улыбалась. Во дворе законоучитель встретился с доктором, опять поговорил с ним о прекрасной погоде, справился, не уезжает ли тот на праздники, и вдруг сказал: - Хорошо баба держится, хлопот ведь пропасть! - У кого их нет! - возразил Заранский. - С пансионом, мне кажется, все равно, что с фабрикой, хлопот не оберешься. - Вот это, доктор, остроумно, - ухмыльнулся ксендз, - вот это вы удачно сравнили! Да, мы, как на фабрике, вырабатываем души человеческие! Ну, а пани Ляттер в последнее время все-таки сдала. - Нервная стала, издергалась, - пробормотал доктор, глядя на свои панталоны. - Я бы послал ее на каникулы к морю, но она не признает медицины. До свидания, ваше преподобие! - Желаю весело провести праздники, - ответил ксендз. - А меня бы тоже следовало послать на каникулы, только в такие места, где жизнь подешевле и повеселей, ну-ка, вспомните, доктор! - В Остенде! - крикнул доктор, выходя на улицу. - Это такому-то бедняку, как я? - смеясь, воскликнул ксендз. В эту минуту он столкнулся со знакомым посыльным, тот извинился и поцеловал ему руку. - Ах, какой ты, братец, невнимательный! - заметил ксендз. - Куда это ты бежишь? - Несу письмо в пансион, пани Ляттер. - От кого? - От адвоката. Целую руки, ваше преподобие... "От адвоката?.. - подумал законоучитель. - Гм! Лучше иметь дело с адвокатом, чем с доктором и ксендзом". И он пошел по улице, улыбаясь солнцу. Глава двадцать восьмая Сообщение о сыне Спустя несколько минут пани Ляттер получила письмо, в котором один из крупных адвокатов извещал ее, что пан Евгений Арнольд поручил ему "известное" дело и оставил в распоряжение пани Ляттер восемьсот рублей, которые могут быть вручены ей в любое время. Пани Ляттер улыбнулась. - Торопится муженек, - прошептала она, - ничего, подождет. Она выдвинула ящик стола и пересчитала деньги. "Это для прислуги, - думала она, ощупывая одну пачку, - это для учительниц, это на праздники... Будь у меня еще рублей шестьсот, я бы недельки на две могла заткнуть рот домовладельцу... А что, если взять у адвоката эти восемьсот рублей?.. Как не так! Он тотчас даст знать мужу, а тот - своей наложнице. Нет, миленькие, помучайтесь!" Она внезапно вскочила из-за стола и сжала кулаки. - Ах, эта негодяйка Эля, проклятая девчонка! Заставляет меня исполнять желания Ляттера, губить будущность брата! Нет у меня дочери, один только сын! А ты, чудовище, станешь гувернанткой. И, в лучшем случае, может, будешь за деньги учить детей этого негодяя Сольского, которые должны были бы родиться от тебя. Святая истина: всяк своего счастья кузнец. Она позвонила и велела позвать панну Марту. Когда хозяйка вошла на цыпочках, жеманясь, как пансионерка, пани Ляттер спросила: - Ну как, еврей пришел? - Какой еврей? - спросила панна Марта. - Фишман? - Да, Фишман. - Я думала, он уже ненадобен, - опустив глаза, прошептала хозяйка. Пани Ляттер была вне себя от изумления. - Это почему же? - в гневе спросила она. - Ведь вчера после обеда я просила привести его ко мне... Уж не думаете ли вы, что ночью я выиграла в лотерее? - Сейчас позову, - смущенно сказала хозяйка, присела, как пансионерка, и вышла. "Что бы это могло значить? - думала пани Ляттер. - И какие гримасы строит эта кухарка? Неужели они уже знают о возвращении мужа и о деньгах?" Она позвала Станислава и строго сказала: - Слушайте, посмотрите-ка мне в глаза. Седой лакей спокойно выдержал ее огненный взгляд. - Кто-то... роется здесь в моих бумагах, - объяснила пани Ляттер. - Это не я, - ответил он. - Надеюсь. Можете идти. "Все они за мной шпионят, - говорила про себя пани Ляттер, быстрыми шагами расхаживая по кабинету. - Он тоже. Я не раз ловила его на том, что он подслушивает. Уверена, что и вчера он подслушивал, но мы говорили по-французски". - Бедная я, несчастная! - произнесла она вполголоса, хватаясь за голову. Затем она вышла в спальню и выпила рюмку вина, вторую за нынешний день. - Ах, как оно успокаивает! - прошептала она. В первом часу дня пришел Фишман. Это был старый сутуловатый еврей в длинном сюртуке. Он низко поклонился пани Ляттер и исподлобья стал рассматривать меблировку. - Мне нужны на месяц шестьсот рублей, - сказала пани Ляттер, чувствуя, что кровь ударила ей в голову. - Когда они нужны вам? - спросил он после раздумья. - Сегодня, нет, завтра... дня через два. Еврей молчал. - Что это значит? - в удивлении спросила пани Ляттер. - Сейчас у меня нет шестисот рублей, я получу их разве только недели через две. - Зачем же вы сюда явились? - Знакомый есть у меня, он бы и сегодня ссудил вас деньгами, да он залога потребует, - ответил еврей. Пани Ляттер вскочила с кресла. - Ты что, с ума сошел? - крикнула она. - Под мою подпись я не получу шестьсот рублей? Разве ты не знаешь, кто я? Фишман смешался и сказал примирительным тоном: - Вы ведь знаете, я не раз давал деньги под вашу подпись. Но сегодня у меня нет, а знакомый требует залога. Пани Ляттер отшатнулась и уставилась на Фишмана, не понимая, что он говорит. - Под чью подпись? - спросила она. - Да вашу же, пани Каролины Ляттер, вы же давали поручительство за пана Норского. У пани Ляттер потемнело в глазах. Она схватила вдруг Фишмана за лацкан сюртука и крикнула хриплым голосом: - Лжешь! Лжешь! - Как? - воскликнул он в негодовании. - Вы не давали поручительства по векселям Норского? Пани Ляттер побледнела, заколебалась, но через минуту сказала решительным голосом: - Да, я не раз давала поручительство по векселям моего сына. Я только не помню вашей фамилии. Фишман посмотрел на нее воспаленными глазами. - Это все равно. Векселя я покупал. - У вас еще есть векселя? - спросила она тише. - Нет. Двадцать пятого марта пан Норский выкупил последний. - Ах, вот как! На какую сумму? - Триста рублей. - Гм. Когда был выставлен вексель? - В январе, - ответил еврей. - Ах, тот! Я не знала, что вы берете такой высокий процент. Еврей с жалостью смотрел на нее. Вексель был не на триста, а всего лишь на двести рублей, и выставлен не в январе, а в конце февраля. Стало быть, пани Ляттер ничего не знала и, следовательно, не давала своего поручительства. - Бывает, - пробормотал он. - Что? - Что поручитель не знает фамилии кредитора. Какая разница, были бы деньги заплачены, - сказал Фишман. Пани Ляттер тяжело вздохнула. - Можете идти, - сказала она. - А как с шестьюстами рублями, которые вы хотели занять? - Я не дам залога. - Может, я к завтрашнему дню достану без залога, - сказал он. - Я зайду завтра. Он вышел, оставив пани Ляттер в остолбенении. Если бы не запах старой замазки, который еще слышен был в кабинете, она не поверила бы, что минуту назад здесь был человек, который держал векселя ее сына с ее поручительской подписью. То, в чем она подозревала второго мужа, сделал ее сын, ее обожаемый сын, на которого она возлагала последние надежды, чьи великие подвиги и слава должны были вознаградить ее за все страдания, которые она вынесла за свою горькую жизнь. Думая об этом, она не ощутила обиды на Казимежа. Она ощутила только, что силы ее иссякли и что она жаждет покоя. Пусть ненадолго, пусть на два дня, только бы в это время никого не видеть, ни с кем не разговаривать, обо всем забыть. Если бы существовало какое-нибудь средство, от которого можно было бы впасть в летаргию, пани Ляттер приняла бы его. - Тишины... покоя! - шептала она, лежа с закрытыми глазами на диване. - Ах, если бы уснуть... Станислав, который, сидя в передней, знал о каждом движении своей барыни, обеспокоился ее долгим молчанием и вошел в кабинет. Пани Ляттер вздрогнула: - Чего тебе? - Мне послышалось, пани, что вы меня зовете. - Ступай и не выдумывай, - ответила она изменившимся голосом. Станислав отправился к панне Марте на совет. Через че