тверть часа пани Ляттер услышала стук у парадной двери. - Кто там? - Я, - входя в кабинет, ответила ученица четвертого класса. - Я сейчас уезжаю и пришла проститься с вами... Бледная пани Ляттер поднялась с дивана и поцеловала девочку. - Желаю тебе весело провести праздники, дитя мое. - Мама велела попросить у вас извинения, за прошлую четверть она отдаст только после праздников. - Хорошо, дитя мое. - Мама велела еще спросить... - Довольно, дитя мое. - Об уроках музыки... - Помилосердствуй! Мы поговорим об этом после праздников, - прервала пани Ляттер девочку, осторожно отстраняя ее. Девочка залилась слезами и выбежала из кабинета. Пани Ляттер снова повалилась на диван. Около двух часов в кабинет тихонько прокралась панна Марта. - Пани, - прошептала она, - я распоряжусь, чтобы вам на обед приготовили чашку бульона и... - Бога ради, панна Марта, оставьте меня в покое, - прервала ее пани Ляттер. - Сегодня картофельный суп... - Я хочу только покоя, панна Марта, только покоя! - простонала пани Ляттер. Ее оставили в покое, она лежала, закрыв руками глаза, и думала: "Зачем я велела привести этого Фишмана? По чьим это проискам пришел именно он и сказал о векселях? Марта его привела, а зачем? Марта ходила к Шлямштейну? Ах, да, мне денег не хватило, я ведь Казику дала тысячу триста рублей на заграничную поездку! Страшная цепь случайностей, мелких случайностей, которые тем не менее разбили мне душу... Богородице дево, радуйся..." Она сорвалась с дивана, блуждающими глазами окинула кабинет, словно опасаясь увидеть что-то необыкновенное, и - снова легла. Несколько минут она лежала не двигаясь, ничего не чувствуя, не думая, но в душе ее снова вереницей понеслись злые грезы. "Он не виноват, это я виновата... Почему я не воспитала его в труде, как воспитали хотя бы того же Котовского? Да и наконец ошибка молодости; другие совершали еще худшие проступки и исправлялись... Такой мальчишка говорит себе: мы с матерью одно, и подмахивает вексель за мать, зная наперед, что она ему не отказала бы. Глупости, разумеется, но почему еврей сказал мне об этом, почему? Ведь векселя выкуплены, ничего не случилось, тогда зачем же он сказал мне об этом, зачем?.. Боже! Каким сотворил ты мир, что все в нем словно создано для того, чтобы нарушать наш покой... Еще сегодня утром мне было так хорошо..." Внезапно с шумом распахнулась дверь, и в кабинет влетела разъяренная панна Говард. - Будьте так добры, сударыня, - закричала она, - поднимитесь наверх и растолкуйте этим поросятам, что и они могут есть картофельный суп, раз я его ем. Пани Ляттер вскочила. У нее потемнело в глазах, зашумело в ушах, она взмахнула руками, как при падении. - Что это? - в страхе спросила она через минуту, за пятнами тумана не видя панны Говард. - Эти девчонки подняли бунт за обедом, они не желают есть картофельный суп, - сказала ученая особа. - Сходите, пожалуйста, к ним, употребите власть... - Я? - переспросила бледная как полотно пани Ляттер. - Но я больна, я совсем больна... - Нежитесь тут! Что это такое? Надо встряхнуться, поднять голову, как пристало независимой женщине. Ну, перемогите же себя, умоляю вас, - говорила панна Клара, протягивая к ней руки. Пани Ляттер прижалась в угол дивана, как перепуганный ребенок. - Ради бога, - произнесла она дрожащим голосом, - оставьте меня в покое... Я так страдаю, что по временам просто теряю сознание! - Тогда я пришлю к вам доктора. - Я не хочу доктора! - Но ведь надо что-то делать. Надо хоть немного владеть собой, - с превосходством в голосе говорила панна Говард. - Такой упадок духа... - Прочь! - крикнула пани Ляттер, показывая рукой на дверь. - Что?.. - Прочь! - повторила она, хватая бронзовый подсвечник. Лицо панны Клары стало серым. - Я уйду, - прошипела она, - и вернусь не раньше, чем тебя здесь не будет! Она хлопнула дверью, а пани Ляттер повалилась на пол и, захлебываясь от рыданий, терзала руками ковер. Вбежал Станислав, за ним хозяйка, кто-то из учительниц, наконец Мадзя. Они подняли пани Ляттер, привели ее в чувство. Она успокоилась понемногу и велела всем уйти, кроме Мадзи. - Подожди меня здесь, - сказала она, помолчав. Она вышла к себе в спальню и через несколько минут вернулась такая спокойная, что Мадзя вскрикнула от удивления. Ни следа ужасного припадка, только смятое платье и отуманенные глаза напоминали о том, что это та самая пани Ляттер, которая четверть часа назад в приступе каталась по полу. "Боже, какая сильная женщина!" - подумала Мадзя. Пани Ляттер подошла к ней и, взяв ее за руку, тихо сказала: - Послушай... Только дай слово, что не выдашь меня... - Как могли вы это подумать? - простонала перепуганная Мадзя. - Так вот, - продолжала пани Ляттер, - я уезжаю... Я сейчас же уезжаю отсюда. Ты должна помочь мне... - Но, сударыня... - Не спорь, не протестуй, иначе, клянусь счастьем моих детей, я на твоих глазах покончу с собой, - сказала пани Ляттер. - Куда же вы хотите ехать? - Все равно куда. В Ченстохов, в Петрков, в Седлец. Я уезжаю ненадолго, дня на два, но... хоть один день я не хочу видеть пансион и людей, которые меня здесь окружают. Говорю тебе: если я останусь здесь еще на два часа, я покончу с собой или сойду с ума. А так, я уеду на день-другой, перестану терзаться, соберусь с мыслями... Она стала целовать и обнимать учительницу. - Ты поймешь меня, Мадзя, - говорила она. - Ведь и с преступника иногда снимают кандалы и выпускают его на свежий воздух. А я не преступница. Помоги же мне, как помогла бы своей матери. В этом аду у тебя одной сердце ребенка, тебе одной я могу сказать, что... верно, я проклята богом... - Что вы говорите, успокойтесь! - умоляла Мадзя, пытаясь упасть к ногам пани Ляттер. Пани Ляттер подняла ее и усадила рядом с собой. - Пожалей меня, дитя мое, и пойми. Я в тяжелом положении, и нет у меня никого, с кем бы можно было не то что посоветоваться, но хоть поделиться своим горем. Я предоставлена самой себе. Меж тем я могу сойти с ума... Вот и сейчас мне кажется, что стены в комнате прогибаются, что земля уходит у меня из-под ног. Я так боюсь этого дома и этих людей, так они мне противны, что я должна бежать... На один день, Мадзя, на один день избавь меня от них, и, умирая, я буду благословлять тебя... Ты поможешь мне? - Да, - прошептала Мадзя. - Тогда пойдем. Они вышли в спальню, где пани Ляттер торопливо переоделась в суконное платье. Затем она положила в саквояж рубашку, полотенце и, наконец, - бутылку вина с рюмкой. - Ты погляди, Мадзя, как я несчастна, - говорила она, вытирая слезы. - Если я не вырвусь отсюда, не отдохну, мне грозит пьянство! Я так изнурена, что не могу обойтись без вина, как человек в тифозной горячке. К сожалению, нет такого сильного наркотика, чтобы заглушить ту горечь, которой отравляют нас люди. О, какой человек - подлый зверь! Когда он появляется на свет, мы молимся на него, как на херувима, а через каких-нибудь двадцать лет из него вырастает чудовище... Есть ли ребенок, над которым мать не проливала бы слез, которого не окружила бы нежностью? Для нее он само небо, вечность, божество, а что потом? Рано или поздно все откроется, мать не узнает своего ребенка и поразится, как голубь, у которого выкрали птенца и подсунули ему жабу. - Вы не должны так говорить... - прервала ее Мадзя, но смолкла, испугавшись своей смелости. Пани Ляттер устремила на Мадзю любопытный и умоляющий взгляд. - Говори, говори! - сказала она. - Почему не должна? - Это не преступление, что Эленка не хочет выходить за Сольского, если она его не любит. Без любви... - Ты хочешь сказать, что без любви не стоит выходить замуж, - прервала ее пани Ляттер. - А по любви, думаешь, стоит? Ах, дитя, дитя! Я знаю женщин, которые выходили замуж по любви, и что же? Они наживали себе врагов в счастливую пору, изменников во время борьбы за кусок хлеба и насмешников в тяжелые времена. Я скажу тебе, что такое любовь: это выйти замуж за богатого и заключить брачный контракт... Господи Иисусе!.. - вдруг прошептала она, вытягивая руки. - Что с вами? - Постой... Уже проходит... Ах, как страшно!.. Бывают минуты, когда мне кажется, что дом рушится... Если бы ты видела стены, когда они начинают прогибаться... Я должна бежать отсюда... я не вынесу... - Она села и, переведя дыхание, продолжала прерывистым голосом: - Я знаю, что все это чудится мне, но не могу отогнать эти призраки... Понимаю, в каком я состоянии, но уже не владею собой. Надо быть сумасшедшей, чтобы сердиться на ученицу, которая прощается с тобой, на панну Марту, когда она угощает тебя бульоном, на всех тех, кто каждые полчаса врывается к тебе в комнату. Ведь это тянется уже много лет, и все время ко мне кто-нибудь врывается... Но сегодня я больше не в силах вынести это. Каждый шорох, каждое слово, каждое человеческое лицо для меня словно раскаленные клинки, которые вонзаются мне в мозг... Я должна уехать, только это может спасти меня... Около шести часов небо нахмурилось и надвинулись сумерки. Пани Ляттер наскоро написала несколько слов Згерскому и велела Станиславу отнести письмо. Затем она торопливо надела шляпу, накинула пальто и попросила Мадзю через черный ход вынести ее саквояж на улицу. Через несколько минут, никем не замеченные, они встретились неподалеку от памятника Копернику. Пани Ляттер вскочила на извозчичью пролетку, велела Мадзе сесть рядом, а извозчику - ехать на Венский вокзал. - Вот ключи от письменного стола, - сказала она Мадзе. - Ах, как мне легко!.. Там лежит несколько сот рублей. Скажи, что я уехала дня на два, мне тоже хочется, чтобы у меня были каникулы. Только сейчас я почувствовала, что буду здорова, хотя мне все еще кланяются дома... Но это пустяки!.. Вот отдохну, вернусь, и все переменится, а тебе, Мадзя, я сделаю одно предложение... Как знать, может, когда-нибудь ты еще будешь начальницей?.. "Господи, спаси и помилуй!" - подумала Мадзя. - Вот и все, - сказала пани Ляттер. - А теперь до свидания! Выходи и не возвращайся сразу в пансион, а когда вернешься, говори, что тебе вздумается. Ловко удалось мне всех провести... Она велела извозчику остановиться и обняла Мадзю. - Выходи, выходи! Будь здорова!.. Через минуту пролетка скрылась, оставив на углу улицы остолбенелую Мадзю. Глава двадцать девятая Помощь готова Мадзя недолго стояла в оцепенении, тем более что около нее стал вертеться какой-то молодой человек с явным намерением предложить ей свои услуги и сердце. Она очнулась, и в голове ее встали две отчетливые мысли: первая, что пансион пани Ляттер погиб, вторая, что в такую минуту надо идти к Дембицкому. Чем он мог помочь? Решительно ничем. Но Мадзя чувствовала, что нависла грозная опасность и что в такую минуту надо искать защиты у человека порядочного. В ее глазах Дембицкий был самым порядочным человеком из всех, кого только она знала. Этот бедный, больной, вечно озабоченный учитель казался ей сейчас утесом-великаном. Если он будет дома, она спасена; если же он случайно куда-нибудь уехал, ей остается одно - броситься в воду... Она уже не думала ни о пансионе, ни о пани Ляттер, а только о себе. Ей нужно было услышать доброе слово из уст справедливого человека или хотя бы посмотреть ему в лицо, в его честные глаза. Теперь он был самым мудрым, самым лучшим, самым прекрасным, он был единственным человеком, которому в ее положении можно было безусловно довериться. Она села на извозчика и велела ехать к особняку Сольских. Позвонила у входа, дверь не открывали; она звонила до тех пор, пока в сенях не раздались медленные шаги. Кто-то повернул ключ, и в полуотворенных дверях показался старик с густыми бровями и кустиками седых волос на голове. - Пан Дембицкий дома? - спросила она. Старик развел руками от удивления, но показал ей дверь направо. Мадзя вбежала в большую комнату и под лампой с зеленым абажуром увидела сидящего за столом Дембицкого. Старик писал. - Ах, пан учитель, - воскликнула Мадзя, - как хорошо, что я вас застала! Дембицкий поднял на нее светлые глаза, она бросилась в кресло и зарыдала. - Вы только не беспокойтесь, - говорила она. - Это пустяки, я просто немного расстроилась... Ах, только бы вы не захворали... Я сейчас проводила пани Ляттер... Она уехала! - На праздники? - спросил Дембицкий, пристально глядя на Мадзю. А про себя прибавил: "Вечная комедия с этими бабами!" - Нет, не на праздники... Она почти сбежала! - ответила Мадзя. И связно, что чрезвычайно его удивило, рассказала Дембицкому о внезапной болезни пани Ляттер, о возвращении ее мужа, о возможном банкротстве. Дембицкий пожал плечами: он слышал все, но мало что понимал. - Простите, - сказал старик, - но за это вы не можете быть на меня в претензии. Я почти никуда не выхожу, и не в моих привычках выспрашивать о чужих делах. Между прочим, для пани Ляттер есть деньги... - Какие деньги? - Четыре... пять... до десяти тысяч рублей. Пан Стефан Сольский, по желанию панны Ады, оставил эту сумму в распоряжение пани Ляттер на тот случай, если она окажется в затруднительном финансовом положении. Но я-то, сами посудите, сударыня, не мог знать о ее положении. - Оставил? Но ведь он порвал с Эленой! - воскликнула Мадзя. - Порвал! - повторил Дембицкий, махнув рукой. - Так или иначе неделю назад он еще раз напомнил мне о том, что пани Ляттер надо в случае необходимости ссудить деньгами. - Она от пана Сольского не приняла бы денег, - сказала Мадзя. - Мы бы кого-нибудь нашли, какую-нибудь компаньонку или покупательницу пансиона. Но с пани Ляттер трудно иметь дело... Мадзя вопросительно поглядела на него. - Вы уж извините, - продолжал озабоченно старик, - с ней потому трудно иметь дело, что она ничего не признает, кроме своей воли. - Необыкновенная женщина! - прервала его Мадзя. Пощипывая остатки волос и уставясь глазами на стол, Дембицкий сказал: - Да, она особа энергическая, но простите, сударыня, по-женски энергическая. Ей кажется, что ее желания должны быть законом, а так нельзя. Нельзя держать дорогой пансион, когда страна обеднела и появилось много дешевых пансионов. Не годится посылать детей за границу, когда нет денег. Нехорошо, что одна женщина работает на троих, и все трое любят тратить много денег... - Так пан Сольский даст ей взаймы десять тысяч, - перебила Мадзя старика. - Да, да! Это можно сделать в любую минуту, сегодня, завтра. Но пан Сольский, вернее доверенное лицо, которое будет договариваться с пани Ляттер, поставит свои условия. - Боже, боже! Почему я не пришла к вам неделю назад! - всплеснув руками, воскликнула Мадзя. - Простите, сударыня, - возразил он, - но, по-моему, это безразлично. Зло не в отсутствии денег, а в характере пани Ляттер, которая, будем говорить прямо, немножечко чересчур энергична и любит идти напролом. А так нельзя. Человек должен признавать законы природы и права других людей, иначе он рано или поздно потерпит крушение. - Стало быть, женщины, по-вашему, не должны быть энергичными? - робко спросила Мадзя. - Вот что я вам скажу, сударыня: мы должны быть людьми с умом, сердцем, энергией, но не без меры, не чересчур. Одно дело уступать всем и вся, другое дело - навязывать всем свою личность. Одно дело, страдать расхлябанностью и податливостью, другое дело - не признавать никаких законов вне своих интересов или прихотей. Мадзе неприятно было слышать о пани Ляттер такие слова, она верила Дембицкому, а главное, чувствовала, что он дал суровую, но верную характеристику начальницы. В каждом ее слове, движении, повадке, даже когда она была в самом лучшем настроении духа, звучало: "Я здесь одна, я так хочу..." Однако, будь у нее другой характер, она, может, не стала бы руководительницей сотен людей. - Итак, сударь, эти десять тысяч... - начала Мадзя. - Ну, так уж сразу и десять! - улыбнулся Дембицкий. - Сперва посмотрим, сколько надо. Жаль, что я узнал так поздно, но мы ничего не потеряли. После возвращения пани Ляттер к ней явится с предложениями доверенное лицо, и - все обойдется. Осчастливленная Мадзя простилась с Дембицким. Как она гордилась тем, что благодаря ей, благодаря такой ничтожной пылинке, как она, кончатся беды пани Ляттер, а та и не догадается, кто оказал ей такую услугу. Как она жалела, как горько упрекала себя за то, что не пошла к Дембицкому раньше. - И то, признаться, верно, - говорила она себе, - что, останься Дембицкий в пансионе, не было бы таких хлопот. И в эту минуту страх ее обнял: она поняла, что такое логика фактов. Да, ничто не пропадает в этом мире, и мелкие, даже забытые ошибки со временем дают себя знать и накладывают на жизнь тяжелый отпечаток. Вернувшись в пансион, Мадзя вбежала в темный дортуар за свою синюю ширмочку и, опустившись на колени, хотела помолиться богу и возблагодарить его за то, что он избрал ее орудием своего милосердия к пани Ляттер. Но, взволнованная до глубины души, она не могла найти слов благодарности и только била себя в грудь, шепча: "Боже, будь милостив ко мне, грешной!" Недолго длился этот молитвенный экстаз. Дверь внезапно приотворилась, в темный дортуар упал луч света, и на фоне светлой полосы показались чьи-то головы и головки. Послышались голоса: - Принеси лампу. - Еще рассердится... - Панна Магдалена, вы здесь? Мадзя вышла из-за ширмы; когда она подошла поближе и ее заметили, толпа, стоявшая в коридоре, бросилась к лестнице. - Ну и трус же вы, Станислав! - раздался голос панны Марты. - И мужчина как будто, а первый убегаете... - В чем дело? - смущенно спросила Мадзя, останавливаясь на пороге дортуара. Тут все снова подбежали к двери дортуара, и Мадзю в одну минуту окружила толпа пансионерок, классных дам и слуг; глядя на нее испуганными глазами, они все что-то кричали ей, но она ничего не понимала. - Где пани начальница? - спросила одна из пансионерок. - Нам причитается жалованье, - перебила ее горничная. - Что я завтра дам девочкам есть? - крикнула хозяйка. - Здесь уже были управляющий домом и частный пристав, - прибавил Станислав. У Мадзи подкосились ноги. "Уж не подозревают ли они меня в чем-нибудь?" - в ужасе подумала она. По счастью, из другого конца коридора прибежала панна Говард в белом пеньюаре, с распущенными белесыми волосами; растолкав собравшихся, она схватила Мадзю за руку. - Идем ко мне, панна Магдалена, - сказала она. - А вы, - строго прибавила она, - по местам! Я замещаю пани начальницу и, если понадобится, дам объяснения. В комнате панны Клары Мадзя упала на стул и закрыла глаза. Ей казалось, что стены прогибаются и пол ходуном ходит у нее под ногами. - Что с этой несчастной? Где она? - понизив голос, спросила панна Говард. - Пани Ляттер уехала... - Вы мне этого не говорите, панна Магдалена. - Она в самом деле уехала. - Куда? - Да разве я знаю? Наверно, в Ченстохов, но она дня через два вернется. Панна Говард смутилась. - Не может быть, она в Варшаве. Но я знаю, почему она покинула пансион, и я одна могу уговорить ее вернуться... - Вы? - спросила Мадзя. Панна Говард остановилась посредине комнаты в драматической позе. - Послушайте, панна Магдалена, - сказала она более глубоким, чем обыкновенно, контральто, поднимая глаза до самой фрамуги. - Когда сегодня эти девчонки взбунтовались и не пожелали есть картофельный суп, я пошла к пани Ляттер и хотела вывести ее из состояния апатии. Она была раздражена, мы поссорились, и я сказала ей, что ухожу из пансиона и не вернусь, пока она будет здесь оставаться. Теперь вам все понятно? Перед пани Ляттер стояла альтернатива: либо извиниться передо мной, либо уйти из пансиона. Она и выбрала второе, безумная, но гордая женщина... Мадзя вытаращила глаза и разинула рот. Панна Говард стала расхаживать по своей тесной комнате. - Вы догадываетесь, - продолжала она, - что, одержав такую победу, я не буду жестокой. Я не хочу, чтобы передо мной унижалась независимая женщина, которая, несмотря на все свои ошибки, на целую голову выше обычного уровня. Так вот я не спрашиваю, где она сейчас скрывается, но прошу вас, когда вы с нею увидитесь, скажите ей следующее: "Панна Говард остается в пансионе, панна Говард все предала забвению. Она полагает, что мы обе занимаем слишком значительное положение, чтобы, сражаясь друг с другом, давать повод для торжества предрассудков!" Вот что вы ей скажете, панна Магдалена, - закончила панна Говард. - А когда она вернется в пансион, я сама выйду навстречу ей и молча первая подам ей руку. В человеческой жизни, панна Магдалена, бывают такие минуты, когда молчание равносильно самой возвышенной речи. В эту минуту, желая подкрепить теорию практикой, панна Говард вплотную подошла к Мадзе, крепко пожала ей руку и застыла в молчании. Но помолчала она не долее двух-трех секунд. Тут же она стала рассказывать Мадзе, что судомойка видела в окно, как пани Ляттер уходила из дому, что какой-то посыльный узнал пани Ляттер, когда она с саквояжем ехала в сопровождении какой-то дамы на извозчике, из чего хозяйка, панна Марта, тотчас заключила, что начальница сбежала, а в результате, спустя четверть часа после ухода пани Ляттер из пансиона, весь дом и два соседних узнали, что это она спаслась бегством от кредиторов. У Мадзи в эту минуту в голове помутилось, страх ее обнял, мерзкими показались ей Марта, панна Говард, пансион. Вот когда она ощутила всю глубину страданий пани Ляттер, это неудержимое ее желание бежать прочь, далеко-далеко, куда не долетела бы даже весть обо всех этих людях и отношениях. Глава тридцатая Рой после отлета матки В ту ночь Мадзя не сомкнула глаз, вся во власти недобрых предчувствий и тревоги за свое будущее. Вскоре эти предчувствия стали сбываться. Утром к ней, лично к ней, явился частный пристав и начал допрашивать, куда уехала пани Ляттер, в котором часу, какой номер был у извозчика и точно ли пролетка направилась к Венскому вокзалу. Пристав допрашивал ее деликатно, и все же его шашка и закрученные усы были для Мадзи неоспоримым доказательством того, что она совершила преступление и что ее закуют в цепи и бросят в темницу, которая так же глубоко уходит в землю, как высоко возносит в небо свой шпиль башня ратуши. Не успел пристав уйти, сделав вид, что он не намерен заковывать ее в кандалы и бросать в подземелье, как явился управляющий домом. Он тоже обратился к Мадзе с вопросами и тоже стал выспрашивать, куда уехала пани Ляттер, что она говорила и намеревалась ли вернуться, не вспоминала ли о справке полиции для получения паспорта и об уплате за помещение? Правда, управляющий не носил ни усов, ни шашки, но он был косоглаз, и Мадзя решила поэтому, что ее непременно заставят платить за помещение, и от тех трех тысяч, которые оставила ей покойная бабушка, не останется ни гроша. Не успел управляющий кончить расспросы, как явился обеспокоенный домовладелец. Он тоже привязался к Мадзе, правда, не стал выспрашивать, куда уехала пани Ляттер, а просто начал жаловаться, что потеряет часть денег, потому что вся мебель, кажется, собственность пана Стефана Згерского, с которым может возникнуть запутанный судебный процесс. Пораженная этим открытием, Мадзя была теперь уверена, что не только пропадут бабушкины деньги, но что жадный домовладелец для возмещения своих убытков велит наложить арест на ее туалетный столик, скатертушку и бронзовый фонарик со стеклянным подсвечником. Правда, в эти тяжелые часы она вспоминала иногда Дембицкого, который сказал ей, что пани Ляттер в любую минуту может получить деньги. Но все это казалось лишь сном по сравнению с реальными усами пристава, косыми глазами управляющего и страхами домохозяина. "Что может поделать тут бедный Дембицкий?" - думала она, представляя себе, как на ее кудрявую головку обрушивается пансион пани Ляттер, весь дом, весь мир... Но около часу дня положение настолько изменилось, что Мадзя, которая совсем было приуныла, ударилась теперь в крайний оптимизм. Прежде всего, когда она вручила панне Говард ключи, оставленные пани Ляттер, и та, отперев в присутствии всего пансиона письменный стол, обнаружила в ящике несколько сот рублей, хозяйка, панна Марта, так возликовала, что в первую минуту все подумали, не тронулась ли она в уме. Она запрыгала от радости и стала со слезами кричать: - На расходы по дому хватит! Обеды будут! Клянусь богом, пани начальница вернется. Она, наверно, уехала в Ченстохов помолиться пресвятой богородице об избавлении от этого преступ... - Помолчите, пожалуйста! - прикрикнула на нее панна Говард, которая при виде наличных почувствовала, что ее власть над пансионом покоится на твердой материальной основе. Невзирая на замечание, панна Марта продолжала бурно изъявлять свою радость. Классные дамы стали перечислять достоинства начальницы, слуги выражали уверенность, что жалованье за нею не пропадет, а пансионерки, которым грозил голод, неизвестно по какой причине, терли себе глаза и бросались друг другу в объятия. В угрюмом за минуту до этого кабинете стало так весело, что даже Мадзя приободрилась и подумала, что, может, ее все-таки не закуют в цепи и не бросят в подземелье. В ту самую минуту, когда за шумом ничего уже не стало слышно, в кабинет, крадучись, как тень, пробрался кругленький, пухленький, скромно, но элегантно одетый пан Згерский. Лысина его казалась огромной, а черные глазки еще меньше и быстрей, чем обыкновенно. Он сперва обвел взглядом меблировку, затем барышень; чело его омрачала скорбь, но лицо было озарено надеждой. Заметив наконец панну Говард, он приблизился к ней танцующим шагом и, деликатно взяв за руку, произнес: - Какой цветник! Не могу отказать себе в удовольствии поцеловать вашу ручку, сударыня, - прибавил он, нежно, как зефир, касаясь губами верхней конечности панны Говард. - Вот и деньги! Вот и деньги! - хлопая в ладоши, повторяла хозяйка. На лице Згерского, в его пронзительных глазках промелькнул испуг. Он решил, что это его подозревают в намерении оказать поддержку гибнущему пансиону. - Как? - довольно грубо прервал он панну Марту. - Это мне пани Ляттер должна пять тысяч. - Но она в столе оставила деньги, - возразила хозяйка. Физиономия Згерского просияла теперь от счастья. - Я так и думал, - сказал он. - Пани Ляттер слишком благородная женщина... Однако он умолк, решив, что благоразумнее разведать сперва, как обстоит дело, а уж тогда хвалить или порицать пани Ляттер. По знаку панны Говард пансионерки, панна Марта и Станислав поспешно вышли из кабинета. Их примеру последовали и классные дамы, удалившись с важностью, приличествующей их положению. - Не представите ли вы меня дамам, - шепнул Згерский панне Говард, глядя на Мадзю. - Пан Згерский, мадам Мелин, - торжественно представила панна Говард. Згерский округлым движением подал руку перезрелой француженке со словами: - Я столько слышал о вас от пани Ляттер, что... - Пан Згерский, панна Бжеская... Новое, еще более округлое движение руки, сопровождаемое изящным поклоном, шарканьем и сладким взглядом. - Я так много, - манерно говорил Згерский Мадзе, - так много слышал о вас от пани Ляттер, что... Вы, наверно, недавно... - Нет, вы только представьте себе, что за скандал! - прервала его панна Говард. Згерский отрезвел. - Слыхано ли дело! - воскликнул он. - Только вчера я получил от пани Ляттер письмецо, в котором она зовет меня в гости на пасху, а сегодня узнаю, что моя почтенная корреспондентка в этот самый час покинула Варшаву! Надеюсь, ненадолго, - многозначительно прибавил он и окинул взглядом дам. - Пани Ляттер вернется дня через два, - вмешалась Мадзя. - Надо надеяться, - вставил Згерский. - Как знать? - сухо бросила панна Говард. - Поэтому мы должны быть готовы ко всему, - ответил Згерский. Он откашлялся и сказал, немного запинаясь: - У меня документ, в котором пани Ляттер признает, что вся ее мебель, школьный инвентарь, кухонная утварь, все - принадлежит мне. В свое время я очень неохотно согласился подписать этот документ, сдавшись только на усиленные просьбы пани Ляттер. Однако сегодня я вижу, что пани Ляттер, которая дарила меня своей благосклонностью, дала доказательство не только своего благородства, но и большого ума... - В последнее время она была очень возбуждена, - прервала его панна Говард. - Вы сами понимаете, милостивые государыни, - продолжал Згерский, - что документ, который находится в моих руках, это для пансиона якорь спасения. Даже если пани Ляттер откажется от пансиона или не вернется, ее место может занять панна Малиновская, и все останется по-старому, если удастся спасти мебель... Сердце Мадзи сжалось при мысли, что пани Ляттер только вырвалась на короткий отдых, а о ней уже говорят, как о покойнице. В передней раздался оглушительный звонок, и через минуту в кабинет вошел красный, запыхавшийся Мельницкий, а вслед за ним неизвестный господин. - Что я слышу? - воскликнул толстяк. - Где пани Ляттер? К нему мелкими шажками засеменил Згерский. - Позвольте представиться: Стефан Згерский, друг нашей дорогой пани Ляттер. - Ну, коли друг, так говори, правда ли это? - Что она уехала? К сожалению, да... - Пани Ляттер уехала на несколько дней, - вмешалась Мадзя. - А!.. Ну, говорите же - как? с кем? куда? - спрашивал Мельницкий, хватая Мадзю за руку. Тем временем обескураженный Згерский засеменил к господину, который вошел вслед за толстым шляхтичем. - Приветствую вас, коллега! - воскликнул он. - Что привело вас сюда, уважаемый? Или вы тоже... Но господин, которого Згерский назвал коллегой, ограничился сердечными рукопожатиями и любезными улыбками, так ничего и не объяснив Згерскому, и тот отступил к панне Говард. Меж тем Мадзя, которая очень обрадовалась приходу Мельницкого, подробно рассказывала ему об отъезде пани Ляттер. - Но почему она так внезапно уехала? Почему? Да еще кто знает куда? - в отчаянии повторял шляхтич. - Она уехала дня на два отдохнуть, - сказала Мадзя. - Она была ужасно расстроена, ужасно... - А! Я это предвидел, я ей говорил: бросайте к черту пансион, переезжайте в деревню. О том, что она совсем выбилась из сил, мне писала Маня, ну, знаете, Левинская, - продолжал шляхтич, глядя на Мадзю. - Получил я от Мани письмо и прикатил сюда за нею, за пани Ляттер. Ведь я ей почти родня, совсем родня... - У нее были серьезные, очень серьезные финансовые затруднения, - заметил Згерский, со сладенькой улыбочкой потирая руки. - Какие там финансы! - вспылил Мельницкий. - У пани Ляттер еще столько друзей, что о финансах ей нечего беспокоиться. - Я первый! - с поклоном заявил Згерский. Теперь выступила вперед панна Говард. - Я полагаю, - сказала она своим глубоким контральто, - у пани Ляттер были большие неприятности, но не финансового, а морального свойства... - О?.. - удивился Мельницкий. - Так расскажите же! - Представьте себе, милостивые государи, - продолжала панна Говард, - независимую женщину, высшее существо, женщину, которая первой в нашей стране подняла знамя эмансипации... Мельницкий вне себя от изумления таращил на нее, как индюк, то правый, то левый глаз. - Многие годы эта женщина воспитывала детей, надрывалась в работе, тратила неизвестно куда свои огромные доходы. И в минуту, когда она уже почти достигла своей высокой цели, когда идеи, которые она исповедовала, распространились в широких кругах и создался новый отряд неустрашимых апостолов... Мельницкий все смотрел на нее, растопырив уже не только глаза, но и пальцы. - В такую минуту в тихую обитель труда этой женщины врывается внезапно, как дух разрушения, ее второй муж... - Муж? - повторил шляхтич. - Да, - повысив голос, продолжала панна Говард. - Второй муж, который бросил ее много лет назад, все это время вымогал у нее, видно, деньги и, что всего хуже, за какое-то грязное дело сидел в тюрьме. Можно ли удивляться, что женщина, над которой нависла такая опасность, покинула дом, детей, забыла о долге? Я вас спрашиваю, милостивые государи, можно ли удивляться, что она бежала? Во время этой речи Мадзя отступила в оконную нишу, Мельницкий побагровел и даже на лице Згерского отразилось волнение. Разумеется, не потому, что вернулся второй муж пани Ляттер, а потому, что он, Згерский, не знал об этом. Глава тридцать первая Пан Згерский доволен Вдруг случилось нечто совершенно неожиданное. Раздался голос господина, который стоял неподалеку от печи и которого Згерский назвал коллегой: - Позвольте на этот раз и мне сказать слово, поскольку речь идет о деле, которое я веду... Присутствующие повернулись к нему. - Из всего того, что говорила достопочтенная пани, - продолжал адвокат, кивнув головой в сторону панны Говард, - верно только одно: муж пани Ляттер был недавно в Варшаве. Не соответствует действительности ни то, что он вымогал у пани Ляттер деньги, ни то, что он сидел в тюрьме. Пан Евгений Арнольд Ляттер был майором североамериканской армии, сейчас он получает пенсию и путешествует по Европе в качестве агента машиностроительного завода; насколько я могу судить, это человек весьма порядочный... - Так или иначе, он муж... Где же он? - воскликнул Мельницкий, хватая адвоката за руку. - Говорите, зачем он сюда приехал? Адвокат сделал недовольную гримасу, но, отведя Мельницкого в угол, стал что-то шептать ему. - Как? - спросил шляхтич. - Гм! Ну, и что же? Адвокат снова зашептал. - Ну так пусть подпишет! Пусть сию же минуту подпишет! Снова шепот. - Э, чего там оскорблена! - возразил Мельницкий. - Посердится, посердится, да и подпишет. И снова шепот, после чего последовало заключение Мельницкого: - Так! А пять тысяч пусть возьмет, детям пригодятся... - Стало быть, я могу рассчитывать на поддержку? - спросил адвокат. - Разумеется, - ответил Мельницкий. - Дайте мне только отыскать пани Ляттер, и я мигом выбью у нее из головы эти фокусы. Да ведь это им обоим бог счастье послал! Ну, к чему удерживать человека, который этого не хочет? Лучше взять такого, который хочет... Тут стали шептаться в другом конце кабинета. Панна Говард тихо говорила Згерскому: - Ну, разве я не была права, когда называла Ляттера подлецом? Даже этот господин, его защитник, и то не может сказать вслух правду о нем. Здесь кроется какая-то тайна. Вы только посмотрите, что за мина у этого толстого шляхтича... А Згерский тем временем смотрел на толстяка влюбленным взглядом. Его черные глаза выражали и сожаление о пани Ляттер, и преклонение перед Мельницким, и желание узнать обо всем, и твердое намерение извлечь для себя из создавшегося положения всю возможную выгоду. Он наклонился к панне Говард и сказал со сладкой улыбкой. - Бога ради, сударыня, разве вы не видите, что в эту минуту разыгрывается драма? Пан Ляттер, очевидно, требует развода, потому что господин, который разговаривает с Мельницким, это адвокат консистории, а старик Мельницкий уже давно хочет жениться на пани Ляттер... Чрезвычайное происшествие, и наша приятельница на этом деле выиграет! - Чья приятельница?.. Кто? - нахмурясь, спросила панна Говард. - Ну, разумеется, пани Ляттер. - Я не могу быть приятельницей женщины, которая настолько пренебрегает своим достоинством, что готова в третий раз выйти замуж, - отрезала она. - Но я-то ей друг, - вполголоса сказал Згерский и, кланяясь и ухмыляясь, танцующим шагом приблизился к Мельницкому. - Ясное дело, - сказал он, хотя его ни о чем не спрашивали, - все устроится как нельзя лучше. Это замечательно, что пани Ляттер на несколько дней уехала. Она успокоится и подпишет... подпишет... И он торжествующе посмотрел на адвоката консистории, который, кажется, не был в восторге от его догадливости. - Что это за старик? - спросил у адвоката шляхтич, показывая глазами на Згерского. - Чего он тут суется? - Да это так, по привычке, - буркнул адвокат. Прижавшись к окну, Мадзя с испугом смотрела на сцену, которая разыгрывалась у нее перед глазами. Многое она слышала, о многом сама догадалась и - пришла к заключению, что пани Ляттер возвращаться в пансион уже незачем. Несмотря на неопытность, она чувствовала, что в этом кабинете начинается такой заряд сплетен, который, взорвавшись, облетит вскоре весь город и похоронит под собой репутацию начальницы. "Господи Иисусе! - думала она, - какое счастье, что этот толстый шляхтич любит пани Ляттер! Ведь я сама слыхала, да и Эленка тоже, как он делал ей предложение. Иначе ей, бедняжке, негде было бы голову приклонить". Новый звонок в передней, и новое явление: в кабинет вошла панна Малиновская, а с нею невысокого роста господин, с проседью в бороде и кривыми ногами. Згерский подбежал к ним, рассыпаясь в любезностях; но они холодно ответили на его приветствия. Панна Малиновская поклонилась присутствующим и, видимо, что-то сообразив, обратилась к панне Говард со следующим вопросом: - Как обстоят дела в пансионе? Надеюсь, все в порядке? Панна Клара остолбенела. - Разве вы не знаете об отъезде пани Ляттер? - спросила она в свою очередь. - Разумеется, знаю, потому и спрашиваю вас, как обстоят дела в пансионе. Вчера я получила письмо от пани Ляттер, в котором она просит меня временно заместить ее. Деньги на текущие расходы в столе, что же касается денег на прочие нужды... Тут панна Малиновская посмотрела на Згерского. - Что же касается денег на прочие нужды, то они у меня, и обращаться за ними следует ко мне. Как бы желая подтвердить эти слова, кривоногий господин отвесил поклон бюсту Сократа. - Пани Ляттер так внезапно уехала! - придя в себя, воскликнула панна Говард. - Насколько я догадываюсь, - прервал ее обладатель кривых ног, - пани Ляттер уехала по имущественным делам. Уведомление она получила в последнюю минуту и не могла мешкать. Кажется, только потому, что она так поторопилась, ей удастся кое-что спасти. - Не пойти ли нам наверх к детям, панна Говард? - сказала панна Малиновская. - Ах, и вы здесь? - обратилась она к Мадзе. - Как вы похудели за это время, на праздниках надо отдохнуть! Кривоногий спутник панны Малиновской отвесил поклон и Мадзе и посмотрел на нее весьма благосклонно. - Доверенный Сольского, пан Мыделко, - шепнул панне Говард Згерский. Панна Малиновская повернулась уже к выходу, но тут дорогу ей преградил старый шляхтич. - Простите, сударыня, - сказал он, - я Мельницкий, дядя одной из учениц пансиона и друг... почти родственник пани Ляттер. Сегодня я затем и приехал, чтобы силком увезти пани Ляттер в деревню, но вот... не застал ее. Меж тем я слышу, вы получили от нее письмо... - Да, - ответила панна Малиновская. - Не писала ли вам пани Ляттер, куда она уезжает? - с волнением в голосе допытывался шляхтич. - Я об этом ничего не знаю. Около десяти часов вечера посыльный принес мне открытку с Петербургского вокзала. - Вот оно что! - крикнул шляхтич, щелкая пальцами. - А вы говорили, что она поехала на Венский вокзал, - с негодованием сказала Мадзе панна Говард. - Я видела, - краснея, ответила Мадзя. - Да она ко мне поехала, ко мне, в деревню! - кричал Мельницкий. - Я сейчас же еду на вокзал и через каких-нибудь два часа увижусь с пани Ляттер. Мы, видно, разминулись по дороге... Старый шляхтич бегал по кабинету, голос у него прерывался от радости, руки дрожали, на лице проступил сизый румянец. - Через каких-нибудь два часа, - повторял он, - через каких-нибудь два часа... - Я поручаю вам, милостивый государь, мое дело, - прервал его адвокат консистории. - Ну, разумеется! - ответил Мельницкий. - Это самая важная штука... Дайте-ка мне, сударь, ваш адрес... Адвокат консистории с молниеносной быстротой написал несколько своих адресов. - Сударь, будьте так любезны, - сказала панна Малиновская, - передайте пани Ляттер, чтобы она была совершенно спокойна. Все в порядке и будет в порядке. Пусть она не спешит с возвращением и отдохнет в деревне. - Бог вознаградит вас, моя милочка! - воскликнул шляхтич, порывисто пожимая руку ей и ее кривоногому спутнику, который все поддакивал и кланялся. - Да, да! - засеменил к ним Згерский. - Пусть пани Ляттер отдохнет подольше. Ее друзья на страже! Будьте так любезны, сударь, засвидетельствуйте, что эти слова сказал Згерский, Стефан Згерский. Друзья на страже! Затем он обратился к адвокату консистории: - А после ее возвращения, уверяю вас, сударь, известный вопрос будет разрешен благополучно. Я использую все свое влияние... - ...чтобы убедить пани Ляттер согласиться на развод, - говорил он уже Мадзе, так как Мельницкий выбежал из кабинета, а адвокат прощался с доверенным Сольского. Панна Малиновская вышла со своим спутником в коридор, за ними последовал и Згерский. - Так я сейчас схожу к домовладельцу и поговорю с ним от имени пани Ляттер, - произнес кривоногий господин. - Ну конечно, - ответила панна Малиновская, - надо избавиться от этих долгов до ее возвращения. - Только не от моего! - вмешался Згерский. - Я, милостивая государыня, отдам вам документ, согласно которому инвентарь пансиона принадлежит мне, а вы поступите... - Ах, сударь, простите, - нетерпеливо прервала его панна Малиновская, - уж ваши-то пять тысяч должны быть возвращены в первую голову... - Нет, нет, эту небольшую сумму я оставляю за вами, или... за пани Ляттер, как прикажете, - с беспокойством говорил Згерский. Панна Малиновская простилась с доверенным Сольских и направилась с панной Говард на третий этаж. Згерский заторопился в город, но задержался на лестнице, услышав, что доверенный разговаривает с Мадзей. - Пан Дембицкий уведомил меня вчера о происшедшем, - говорил кривоногий господин, пожимая Мадзе руку. - Сударыня, будьте покойны и тоже уезжайте на праздники в деревню. Я не доктор и первый раз имею удовольствие вас видеть, но полагаю, что вам тоже надо отдохнуть. Здесь, - прибавил он, понизив голос, - будет еще столько всяких столкновений, что на время лучше устраниться. Вам нехорошо? - Нет, сударь, - ответила бледная как полотно Мадзя. Згерский не выдержал, вернулся с лестницы и как старый друг пани Ляттер и всего пансиона хотел помочь Мадзе подняться наверх. Но Мадзя поблагодарила его и, держась за перила, стала сама подниматься по лестнице. Доверенный Сольских тоже исчез, и Згерский остался один; он думал о том, что надо бы поближе познакомиться с Мадзей. "У этого ангелочка, видно, знакомство с Сольским! К тому же премиленькая девочка, гм! - говорил про себя Згерский. - Надо только приручить ее, она еще дикая козочка. Ну, а потом, может, и того..." И он устремился в город, облизываясь при воспоминании о Мадзе и о той куче потрясающих новостей, которые ему посчастливилось узнать. С такими новостями можно напроситься на обед даже к принципалу. Глава тридцать вторая Хаос Мадзя еле поднялась на третий этаж: сердце у нее билось, в глазах потемнело, ноги дрожали. Она заметила, что в одном из классов собрались оставшиеся на праздники пансионерки и классные дамы, конечно, и ей следовало пойти туда, но силы ее иссякли. Она направилась в дортуар с намерением прилечь хоть на минуту. И вдруг она поразилась так, точно ее разбудили ото сна: в дортуаре она увидела свою уволенную сослуживицу, панну Иоанну, которая заключила ее в объятия. - Вот видишь, Мадзя, - сказала Иоанна, - не говорила ли я, что бог не простит ей моего позора? И она улыбнулась, румяная, изящно одетая, обнажая белые зубки. - Ты возвращаешься к нам? - с удивлением спросила Мадзя. - Да ты в своем уме? - рассмеялась панна Иоанна. - Снова стать классной дамой? Днем терзаться, слушая уроки, которые надоели мне еще в пансионе, а по вечерам заниматься с девчонками и докладывать всякий раз, когда захочешь выйти погулять? - Что же ты будешь делать? - Буду, как и сейчас, наслаждаться жизнью! Разве я так безобразна или глупа, чтобы надрываться в работе? - Иоася! - остановила ее Мадзя. Панна Иоанна, продолжая смеяться, присела на одну из непостланных коек. - Ах ты, ребенок, ребенок! - сказала она Мадзе. - Да знаешь ли ты хоть, что делают наши бывшие ученицы? Одни сразу же забывают об уроках и, если они богаты или хороши собой, то наслаждаются жизнью. Другие продолжают учиться, повторяют уроки, чтобы, так же как мы, напрасно терять время и забивать головы подрастающим девочкам... Но человек живет не для этого! - Я тебя не понимаю, Иоася, - заметила Мадзя, и в самом деле не понимая, что хочет сказать ее бывшая сослуживица. Пожимая плечами и чертя зонтиком круги на полу, панна Иоася продолжала: - Ты живешь здесь, как в монастыре или в тюрьме, вот и не знаешь, что творится в мире. Не знаешь, ну и надрываешься в работе, от которой никакого проку никому не будет. Между тем мир устроен так, что работать, подчиняться другим, угождать всем должны только глупые мужчины и некрасивые женщины. А умный мужчина находит себе красивую женщину, и они наслаждаются жизнью. Живут в красиво обставленной квартире, вкусно пьют и едят, изящно одеваются, вечером уходят на бал или в театр, а на лето уезжают за границу, в горы или к морю... Ах, если бы ты знала, каким прекрасным кажется мир, когда нет у тебя забот, и насколько веселее, насколько лучше человек, когда он ни о чем не тужит. Мадзя покраснела и, потупясь, заметила: - Тебе, кажется, не приходится особенно радоваться. - Мне? - прервала ее изумленная Иоася. - А чем мне плохо? Я работаю чтицей у одной старушки, получаю в год триста рублей, все удобства, множество подарков... - Стало быть, ты работаешь. - Ну, не особенно! - А ведь о тебе болтали... - Обо мне? Ах да, знаю! - прыснула со смеху Иоася. - Вот бы от каждой сплетни да столько проку! Она хотела взять Мадзю за руку, но та отстранилась: - Мне надо идти в класс. Панна Иоанна стала вдруг серьезной. Она вся вспыхнула, поднялась с койки и, опираясь на зонтик, бросила: - Эх ты, ты, святая невинность! На тебя не взводят сплетен, а что у тебя есть? Погляди на свое платьишко. А кому ты приносишь добро? Забиваешь девочкам головы. Благодаря сплетне, над которой сегодня все смеются, я получила прекрасное место, досадила старухе Ляттер и бедняге Казику помогла уехать за границу. Жаль парня, но я очень рада, что моя жертва принесла ему пользу. И со мной так, - закончила она твердым голосом, - обидели меня, а я вот пришла поглядеть, как строгая пани Ляттер терпит банкротство. Вас ведь, кажется, описывают? Мадзя бросилась в коридор и, не оглядываясь, вбежала в гостиную. Прислонясь к стене, она залилась горькими слезами. В слезах и застала ее панна Малиновская. Новая начальница, хмуря брови, посмотрела на девушку. - Ах, милочка! - сказала она. - Довольно уж! Надо съездить на праздники и хорошенько отдохнуть. Что за странный пансион! Одни учительницы скандалят, у других нервное расстройство. - Простите, сударыня, - подавляя слезы, произнесла Мадзя. - Дорогая панна Магдалена, - сказала панна Малиновская, - я вовсе на вас не в претензии. Но и панна Говард, и, как я слышала, пан Дембицкий говорят, что вы принимали слишком близко к сердцу все, что здесь творилось. Все пользовались вашей добротой, все возлагали на вас бремя своих забот, а в результате посмотрите на себя: краше в гроб кладут. Сегодня в шесть мы разочтемся, а завтра поезжайте к родителям. Вернетесь через десять дней, после праздников, и мы познакомимся поближе. Ну... и не удивляйтесь, если не застанете здесь половины своих сослуживиц. С таким персоналом можно еще раз обанкротиться! Она поцеловала Мадзю в голову и вышла. Видно, в коридоре она кого-то встретила, потому что сквозь запертую дверь Мадзя слышала отголоски разговора и последние слова панны Говард, которая громко крикнула: - В пансионе, в котором вы будете начальницей, разве только горничные удержатся, ни одна независимая, уважающая себя женщина у вас не останется. После обеда, который принесли из ресторана, мадам Мелин повела оставшихся пансионерок на прогулку, а в пансионе началось сущее столпотворение. Весь коридор и лестница, ведущая на второй этаж, наполнились народом. Там был перепуганный булочник со счетной книгой в руках, краснорожий мясник, который размахивал кулаками и грозился погубить пани Ляттер, наконец, торговец мылом и керосином, который рассказывал, что его жена давно уже предсказывала неминуемое банкротство пансиона. Это были самые шумные кредиторы, хотя всем им в общей сложности причиталось около шестидесяти рублей. Кроме них, по коридору слонялись какие-то евреи, которые спрашивали, будет ли продажа с торгов, приходили старые классные дамы, которым хотелось узнать, с кем бежала пани Ляттер, и - новые, которые хотели поговорить с панной Малиновской. Старая факторша уверяла горничных, что найдет им отличную службу; панна Марта, ломая руки, спрашивала у всех, оставит ли ее панна Малиновская в должности хозяйки, а лакей пани Ляттер, Станислав, ходил как потерянный, держа в руках выбивалку и коврик. В четвертом часу из города прибежала с посыльными панна Говард. Она велела вынести из своей комнатки вещи, не поздоровалась с Мадзей, зато обратилась с речью к слугам, которым сообщила, что больше не будет классной дамой, а останется только литератором. - Я напишу обо всем исчерпывающую статью, - в бешенстве кричала она. - Теперь Европа увидит, какие у нас пансионы и начальницы! В заключение она заявила, что переезжает в меблированные комнаты на Новом Святе, где ее могут навестить все независимые женщины и все сочувствующие делу освобождения женского сословия. Лишь с появлением панны Малиновской, которая вернулась из города в сопровождении кривоногого господина, шум затих. Исчезли факторы, кандидатки на должность классных дам ушли несолоно хлебавши, а булочник, мясник и торговец мылом и керосином получили деньги. Прощаясь с новой начальницей, они были очень довольны и смирны и усердно предлагали свои услуги, однако были отвергнуты. Прибежал и домовладелец; в самых изысканных выражениях он стал заверять господина с изъяном в ногах, что всегда был спокоен за свои деньги, хоть их и задерживали. В доказательство своих мирных намерений он обещал сложить за свой счет печи и починить баню. Но когда ему предложили отремонтировать помещение, он поднял руки к небу и поклялся, что от таких расходов ему пришлось бы пойти с сумой. Он уверял также, что большие дома не приносят теперь никакого дохода, одни только убытки, и что свой дом он подарил бы легкомысленному смельчаку, который отважился бы принять такой подарок. Когда девочки вернулись с прогулки, в пансионе уже царила тишина. Панна Малиновская вызвала к себе Мадзю и уплатила ей задержанное за три месяца жалованье в сумме сорока пяти рублей. Когда Мадзя расписывалась в получении денег, панна Малиновская, качая головой, сказала: - После праздников я предложу вам другие условия, а пока переходите в комнату, которую занимала панна Говард. - Панна Говард уже не вернется? - спросила Мадзя. - Она еще пани Ляттер говорила, что с наступлением пасхальных каникул уйдет из пансиона. - Но пани Ляттер вернется? - прошептала Мадзя, испуганно глядя на новую начальницу. - Да разве это от меня зависит? - возразила та. - Уезжать было ни к чему, совершенно ни к чему... Я буду очень довольна, если после всех этих событий мы не потеряем половину учениц. Мадзя поняла, что судьба пани Ляттер решена. Поздно вечером Мадзю перевели в комнату панны Говард. Не зажигая лампы, она села у окна, из которого открывался широкий вид на Прагу, и задумалась. Ей хотелось помечтать о том, что завтра она уедет домой, а послезавтра увидит папу, маму и Зохну. Ей хотелось радоваться, но она не могла, свежие впечатления владели ее душой, и все в этом доме напоминало ей пани Ляттер. Под комнаткой, в которой она сейчас сидит, спальня пани Ляттер. Где сейчас ее начальница? Где-то там, за морем огоньков Праги, нет, еще дальше, за полосой горизонта, где огни земли встречаются с небесными светилами. Мыслимо ли это, что пани Ляттер нет внизу, в ее комнате, где она прожила столько лет? Слышен какой-то шорох... Может, это она вернулась? Нет, это мышь грызет под половицами. - Ах, какая тоска, - шепчет Мадзя, - думать все об одном! И она решает думать о чем-нибудь другом, ну хоть о прошлом. Год назад она была еще ребенком, и когда ей говорили, что всякий человек должен "задумываться" над собой и над тем, что его окружает, она еще не понимала, что это значит: задумываться? Но вот уже полгода, как она стала задумываться над положением пани Ляттер, над судьбой Эленки, Ады, пана Казимежа, панны Говард, Иоаси. Сперва ее очень смущал этот интерес к судьбе чужих людей и к их делам, но потом она привыкла и даже стала гордиться тем, что думает о них. Все толковали ей, что человек, который ни над чем не задумывается, игралище случая, листок, подхваченный вихрем. А кто задумывается над своей судьбой и судьбами мира, сумеет направить свой челн, избежит крушения и достигнет желанной пристани. Меж тем все это ложь: как умела мыслить пани Ляттер, как умела она направить свой путь, а вот кончила банкротством. Ее подхватил таинственный невидимый вихрь и свалил в пропасть, несмотря на весь ее ум и толпу друзей. Как это страшно, при таком уме и рассудительности, после долгих лет труда бежать в конце концов из собственного дома! К чему разум и труд, если человека со всех сторон окружают могущественные и таинственные силы, которые в одну минуту могут обратить в прах дело всей его жизни? - Боже, боже! какая тоска! И зачем я об этом думаю? - прошептала Мадзя. Она закрыла глаза и силилась отвлечься от этих мыслей. Вспомнила Иоасю. - Вот, например, Иоася, - говорила она себе, - смеется над трудом и никогда над собой не задумывается. Жизнь она ведет странную, люди ее осуждают, и что же? Пани Ляттер бежала в отчаянии, а Иоася торжествует и весела! Так зачем же быть порядочной, нравственной, умной, если в мире хорошо только легкомысленным существам? В эту минуту ей вспомнился случай из детских лет. Однажды при ней рубили тополь. Дерево с треском рухнуло в лужу, рассыпав целый дождь грязных брызг, которые на солнце зажглись всеми цветами радуги. Капли грязной воды снова упали и растеклись по земле, но дерево, хоть и срубленное, осталось. Не поваленное ли дерево пани Ляттер, а Иоася со своим весельем не та ли капля, которая на краткий миг поднялась ввысь и сверху смотрит на поверженною исполина? Что же будет с ними потом? - Да что это мне навязалась пани Ляттер? - в отчаянии сказала себе Мадзя. - Ведь так с ума можно сойти! И странная борьба началась в ее душе. Измученное воображение жаждало забыть пани Ляттер, а сердце говорило, что стыдно и грешно забывать человека, которого нет здесь всего каких-нибудь двадцать четыре часа. Еще вчера мы любили его и восхищались им, а сегодня даже мысль о нем так нас тяготит, что мы рады отогнать ее прочь. - О, я неблагодарная! - думала Мадзя. - Осуждать посторонних, которые хотят нажиться на чужой беде, а самой бежать от воспоминания о женщине, которая так мне доверяла, так меня любила, сделала меня классной дамой! Мадзя зажгла лампу и, решив заблаговременно собраться в дорогу, стала укладывать свой сундучок. Немного времени ушло у нее на это, хотя она по нескольку раз то складывала свои вещички, то вынимала, чтобы снова уложить их в сундучок. Но она так набегалась от столика к сундучку, так накланялась и наприседалась около него, что мысли ее приняли другое направление. Ее удивляло теперь, отчего это она совсем недавно была в такой тревоге? - И чего я беспокоюсь о пани Ляттер? Что у нее не будет пансиона? Но ведь она полгода только об этом и мечтала! Сейчас она, наверно, у Мельницкого, может быть, она узнала, что долги уплачены, что все обойдется, и у нее даже прекрасное расположение духа. Муж хочет развестись с нею, стало быть, она наверняка выйдет за Мельницкого и опять будет важной дамой. Может, даже будет стыдиться, что когда-то у нее был пансион! Мадзя легла спать успокоенная. Но когда она стала мечтать об отъезде домой и вспомнила, что еще столько часов надо ждать, ее охватило нетерпение, и она снова подумала про пани Ляттер. Закрыв глаза, она видела всех, кто принимал участие в последних событиях. Ей казалось, что она слушает оперу, в которой ее близкие знакомые выступают в красивых театральных костюмах. Вот пани Ляттер в фиолетовом платье с брильянтами в черных, как вороново крыло, волосах. "Ах, как ей к лицу брильянты!" - думает Мадзя. А вот Эленка в платье цвета морской волны, шитом золотыми и серебряными блестками. А вот пан Казимеж в белом атласном костюме, как Рауль из "Гугенотов". "Так! - думает Мадзя. - Есть сопрано, контральто и тенор; надо прибавить им баса..." И тотчас появляется бас - толстый Мельницкий в черном, уже немного запятнанном сюртуке. "Ах, как смешно!" - думает Мадзя, всматриваясь в фигуры, стоящие рядом, как на сцене, с поднятыми руками. "Фиолетовый, зеленый, белый... Ах, как им идут эти цвета!" Вдруг фигуры начинают таять. Исчезают пани Ляттер, Эля, пан Казимеж и Мельницкий, через минуту все темнеет, а еще через минуту на темном фоне вырисовывается спокойное лицо панны Малиновской, за которой видна серая толпа: вон перепуганный булочник со счетом, красный мясник, размахивающий кулаками, Станислав с выбивалкой и ковриком, а вон панна Марта ломает руки... Теперь перед сонными глазами Мадзи все быстрее сменяются две картины. То ей видятся пани Ляттер в фиолетовом и Эленка в зеленом платье и пан Казимеж в белом атласном костюме; подняв руки, они что-то говорят или поют. Эта группа исчезает, и на ее месте показывается панна Малиновская в сером платье, булочник со счетом, Станислав с выбивалкой. - "Раз, два! раз, два!" - все быстрей выступают они друг за другом, пока наконец все не расплывается. - Что за глупости! - улыбаясь, шепчет Мадзя. - Никогда уже мне не поумнеть, - кончает она и засыпает. Она засыпает, тихо дыша, с улыбкой на полураскрытых губах, с руками, сложенными на груди, и ей и во сне не снится, что в каких-нибудь пятнадцати милях отсюда, сжав руки, спит кто-то другой, обратив к небу лицо с мертвыми глазами. Глава тридцать третья Человек, который бежит от самого себя Когда Мадзя, простившись с начальницей, соскочила на Новом Святе с пролетки, извозчик отвез пани Ляттер на Венский вокзал. Он остановил лошадей у главного подъезда, но дама не сходила с пролетки. Извозчик оглянулся и увидел, что пани Ляттер смотрит на него удивленно. Городовой торопил его, и извозчик, перегнувшись, произнес: - Уже вокзал! - Ах, да! - ответила пани Ляттер и сошла с пролетки, забыв захватить саквояж и заплатить извозчику. К счастью, подбежал носильщик и снял саквояж, а извозчик напомнил о плате. Пани Ляттер дала ему двугривенный, когда же извозчик громко сказал, что этого мало, прибавила ему рубль. Затем она поднялась на каменные ступени вокзала и, глядя на площадь, задала себе вопрос: "Что я здесь делаю? Как я здесь очутилась?" Ей подумалось, что она, наверно, заснула в пролетке, потому что она ничего не помнила с той минуты, как простилась с Мадзей. Из задумчивости ее вывел носильщик. - В какой класс отнести ваш саквояж? - спросил он. - Ну конечно, в первый, - ответила пани Ляттер. Ей в эту минуту представилось, что она провожает Эленку, уезжающую с Сольским за границу. Однако она тут же вспомнила, что Эленка уже давно за границей и что она сама уезжает сегодня неизвестно куда. Зал первого класса, уже освещенный, был пуст. Когда носильщик вышел, пани Ляттер овладела тревога: снова перед ее глазами стали прогибаться стены, пол ходуном заходил под ногами, а ее самое окружили толпы призраков. Среди них была Эленка с прелестным букетом от Сольского, Казик рядом с Адой Сольской, укутанная в меха тетушка Сольских, красивый пан Романович, словом, все те, кто зимою провожал Эленку. Чем больше лиц она узнавала, тем больший страх обнимал ее. Ей казалось, что в зал вот-вот войдет еврей Фишман, от которого так нехорошо пахло, и начнет рассказывать всем, что пан Казимеж Норский выставляет векселя под поручительство своей матери, пани Ляттер. Стены и пол качались все стремительней, и пани Ляттер снова ощутила непреодолимое желание бежать. Бежать, бежать, подальше от этих мест и этих людей! Уехать, поскорее уехать, потому что само движение, стух колес, смена видов успокаивали ее истерзанную душу. Она выбежала из зала в коридор и, встретив дежурного, спросила, когда отходит поезд. - В девять часов двадцать минут, - ответил дежурный. - Почему так поздно? - воскликнула пани Ляттер и пошла в глубь коридора, чувствуя, что сейчас бросится к дежурному и со слезами станет снова спрашивать, почему же так поздно отходит поезд. "Два часа ждать! - думала она в отчаянии. - Да я умру здесь!" Но тут взгляд ее безотчетно упал на большое объявление на стене, с надписью: "Петербургская железная дорога". Пани Ляттер очнулась. "Петербургская дорога, - сказала она про себя. - Малкиня, Чижев... Но ведь там живет Мельницкий! Зачем я сюда приехала? Надо ехать туда, к нему! Там мое спасение, здоровье, покой, у этого единственного человека, которому я могу довериться..." И с фонографической точностью ей вспомнились слова старого шляхтича: "Плюньте на пансион! Не захотите быть моей женой, можете стать хозяйкой и смотреть за домом, который требует женских рук. Я могу поклясться в том, что исполню все, о чем говорил вам, и, видит бог, не изменю своему слову". К пани Ляттер вернулась энергия. Она велела швейцару вынести саквояж и кликнуть извозчика. Через две минуты она ехала на Петербургский вокзал. - Сумасшедшая, что ли? - сказал швейцар носильщику. - А может, не здешняя... Верно, что-нибудь забыла, - ответил носильщик. Около восьми часов пани Ляттер была уже на Праге; на вокзале она спросила носильщика, когда отходит поезд. - В четверть двенадцатого. Дрожь пробежала у нее по телу. - Три часа ждать, - прошептала она. Она подумала о Мельницком и вспомнила, что захватила с собой его вино. Она направилась в зал третьего класса и, спрятавшись в углу, выпила рюмку. - Даже не знаю, которая это уже сегодня, - сказала она, почувствовав, однако, прилив бодрости. Ее мучила потребность двигаться, хотелось идти куда-нибудь или ехать, только бы не стоять на месте; весь остаток жизни она отдала бы за то, чтобы быть уже в доме Мельницкого. Этот человек был для нее как медный змий Моисея, чей взгляд должен был исцелить ее. Оставив саквояж на хранение, пани Ляттер вышла на вокзальную площадь и направилась к мосту, в сторону Варшавы, где уже зажглись огни. Она смотрела на Вислу, на дом, в котором был ее пансион, и вспоминала октябрьский вечер, когда из окна кабинета она глядела на Прагу. Солнце заходило тогда и обливало землю желтым светом, на фоне которого виден был дым удаляющегося локомотива. Она думала тогда, что желтый свет безобразен и безобразен этот удаляющийся локомотив, который напоминает о том, что все в этом мире проходит, даже успех. Прошла и для нее полоса успеха! Она уже не по ту, а по эту сторону Вислы или Стикса, уже не смотрит с высоты своих апартаментов на Прагу, а бродит между домами. И уже поднимаются черные клубы дыма над локомотивом, который выбросит ее на незнакомый берег. Всего каких-нибудь полгода назад там, наверху, где в эту минуту кто-то переносит лампу (кто бы это мог быть: Мадзя или панна Говард, а может, Станислав?), всего полгода назад она сама ясно определила свое положение и свое будущее. "На покрытие маленького долга приходится занимать большую сумму денег, потом еще большую, когда-нибудь этому должен быть конец", - думала она тогда, а сегодня - эти слова оправдались. Кончилось тем, что у нее ничего нет: ни власти, ни состояния, ни дома, ни детей, ни мужа - ничего. Она выброшена за борт, как собака, которая потеряла хозяина. - Замечательно! - прошептала она. - Но что будет с пансионом? Ведь мне туда возвращаться незачем... Завтра по всей Варшаве разнесется слух, что я бежала... Она торопливо вернулась на вокзал, велела подать бумаги и конверт и написала письмо панне Малиновской, в котором поручила ей пансион и сообщила о деньгах, оставленных в письменном столе. Какой-то запоздалый посыльный подвернулся ей под руку, и, предоставив все на волю судьбы, она отдала ему письмо, не спросив его номера, даже не взглянув, каков он из себя. "Кончено, все кончено!" - думала она, чувствуя, однако, что на душе у нее стало спокойней. Она заглянула в портмоне и обнаружила около десяти рублей. - Билет до Малкини, - сказала она, - и оттуда лошади к Мельницкому... Ужасно! Если бы Мельницкий внезапно скончался, мне не на что было бы вернуться... Но мне некуда сейчас возвращаться и незачем... Около десяти часов вечера на вокзале стало оживленно: подъезжали экипажи и извозчичьи пролетки, и зал начали наполнять пассажиры. Пани Ляттер казалось, что кое-кто из вновь пришедших присматривается к ней, особенно жандарм, который вертелся в коридоре и как будто кого-то искал. "Это меня ищут!" - подумала пани Ляттер и спряталась в третьем классе среди самых бедных пассажиров. Ей казалось, что вот-вот кто-то назовет ее по фамилии, она почти чувствовала тяжесть руки, которая хватает ее за плечо. Но никто не окликнул ее. Рядом расположилась какая-то бедная семья: мать с двухлетним ребенком на руках и десятилетней девочкой, которая присматривала за шестилетним мальчиком; голова и плечи у мальчика были перевязаны крест-накрест большим платком. Пани Ляттер подвинулась на скамье, освобождая им место, и спросила у женщины: - Далеко ли везете своих ребятишек? - Под Гродно едем, милостивая пани. Я, муж и эта вот мелюзга. - Живете там? - Какое там! Живем в Плоцке, а под Гродно едем, мой должен получить там место лесника. - У кого? - Да еще не знаем, милостивая пани, но едем, потому дома делать нечего. - Что же вы будете делать в Гродно? - Остановимся где-нибудь на постоялом дворе, пока муж отыщет того пана, который сказал, будто под Гродно легче устроиться, чем у нас. Тем временем муж ее, заросший, как старик, детина в полотняном кафтане, таскал сундуки, узлы и корзины. Затем он направился с горшочком в буфет за горячей водой, а когда вернулся с кипятком, бабенка принялась хозяйничать. Она положила в горшочек немного соли и масла, накрошила хлеб и стала кормить детей. Сперва она накормила двухлетнего, потом старшая девочка занялась кормлением шестилетнего мальчишки и наконец доела все, что осталось после маленьких. Баба с мужем ничего не ели, она все время распоряжалась, а он бегал покупать билеты, хлеб на дорогу, поправлял свертки или завязывал узлы. Это зрелище бедности невыносимо терзало пани Ляттер. Она сравнила себя с матерью семейства, как и она, лишенной крова, но гораздо более счастливой. И только теперь она ощутила во всей полноте страшную правду, что бедность может приносить страдания, а одиночество калечит душу! "У нее дети и муж, - думала она, глядя на женщину. - У нее есть человек, который ей помогает, у нее ребятишки, с которыми она может забыть о себе. Даже эта девочка уже помогает ей. Что бы их ни ждало, пусть даже смерть, в последнюю минуту они могут пожать друг другу руки, могут проститься взглядами... А кто бы простился со мною, если бы вдруг поезд сошел с рельсов?.." Ей вспомнился тот день, когда она впервые выпила вина, чтобы успокоиться, и тот сон, который после этого ей приснился. Снилось ей, что она, как и сегодня, одна на улице, как и сегодня, без гроша в кармане, но, как сегодня, совершенно счастлива, потому что избавилась от пансиона. А когда в беде ею овладела радость при мысли, что она свободна, свободна от хозяйки, учениц, классных дам и учителей, Казик и Эленка преградили ей путь и пытались уговорить ее вернуться в пансион!.. Тогда, в том сне, она впервые ощутила недовольство своими детьми. Но в эту минуту, на жесткой вокзальной скамье, в сердце ее кипели горшие чувства. Она поглядела на бедную, бездомную, но окруженную детьми мать, и ей пришло в голову, что она так же бедна и бездомна, но нет около нее детей. И что в эту самую минуту Эленка, быть может, катается в избранном обществе по венецианским каналам, а Казик, быть может, где-то подделывает на векселе подпись матери. Они развлекаются там, а она страдает, страдает, как целый ад грешников на вечном огне... - Отродье! - прошептала она. - А впрочем, так мне и надо, сама воспитала... И в сердце она ощутила ненависть. Раздался звонок: пассажиры стали толпиться у выхода. Пани Ляттер опустила вуаль и, схватив саквояж, крадучись прошла в вагон третьего класса. Она помнила еще, что после бесконечных звонков и свистков поезд тронулся. Промелькнули фонари, проплыл ряд вагонов... и все... Однако через минуту, как ей показалось, ее разбудили и попросили предъявить билет. - У меня билет до Малкини, - ответила она. - В том-то и дело, пани, отдайте билет, мы уже миновали Зеленец. Пани Ляттер пожала плечами и, ничего не понимая, отдала билет, а когда ее оставили в покое, впала в летаргию. Однако через минуту ее снова кто-то спросил: - У вас был билет до Малкини? - Да. - Почему же вы не сошли? - Да ведь мы только что выехали из Варшавы! - воскликнула она с изумлением. В вагоне засмеялись. Пришел один кондуктор, затем другой, они стали совещаться. В конце концов они попросили пани Ляттер доплатить тридцать копеек и высадиться в Чижеве. Она снова впала в летаргию, и снова ее разбудили. Кто-то взял ее за руку и вывел из вагона, кто-то подал саквояж, кажется, тот самый человек, который ехал с семьей в Гродно. Затем захлопнулись двери, раздались звонки и свистки, и - поезд медленно отошел от станции. Пани Ляттер осталась среди ночи одна на перроне. При свете фонаря она увидела под стеной скамью и села, не думая о том, где она и что с нею творится. Уже рассвело, когда озябшая пани Ляттер очнулась. Перед нею стоял какой-то еврей и толковал, что у него подвода, спрашивал, куда ей надо ехать. Пани Ляттер почудилось, что это переодетый Фишман, она вскочила со скамьи и, сжав кулаки, закричала: - Что вы меня преследуете? Я не хочу, я подписала!.. Возница рассердился и повысил голос. К счастью, вмешался какой-то станционный служащий и, услышав, что пани Ляттер хочет ехать к Мельницкому, сказал: - Ну, и крюк же вы сделали! Из Малкини гораздо ближе. Впрочем, здесь мужик оттуда, он вас довезет. На перрон привели крестьянина, который за десять злотых согласился отвезти пани Ляттер к самому Бугу - к парому. - А на паром сядете, - толковал крестьянин, - вот вы и у пана Мельницкого; усадьба-то на том берегу у самой воды. - Вы, может, знаете пана Мельницкого? - спросила пани Ляттер. - Как не знать, знаю! Пока не было своей земли, ходил на заработки и к пану Мельницкому. Шляхтич он ничего, только горяч. Ему дать в морду мужику все едино, что чарку водки выпить. Известно, порох, но справедлив. - Ну так едем! - сказала пани Ляттер, чувствуя, что ею овладевает безумное желание поскорее увидеть Мельницкого. "Если бы он теперь умер, я бы покончила с собой или сошла с ума..." Скорее, скорей туда, там покой, здоровье, быть может, сама жизнь! Крестьянин флегматически свернул мешок с овсом и запряг лошадей. Сидеть на телеге было неудобно, трясло, снопок соломы выскальзывал из-под пани Ляттер, но она не обращала на это внимания. Держась за телегу, она глазами следила мглу, из которой должен был выплыть дом Мельницкого - и спасение. Скорее! Скорей! В Мельницком для пани Ляттер сосредоточилась теперь вся жизнь. Разве это не он сказал: "Бросайте с каникул пансион... дочку отдадим замуж, а сын возьмется за работу". Разве не он объявил о своей готовности вести дело о разводе, если она согласится выйти за него замуж?.. И разве не он говорил: "Помните, сударыня, что у вас есть свой дом. Вы обидели бы старика, если бы не полагались на меня, как на каменную гору..." Или последние его слова: "Я могу поклясться, что исполню все, о чем говорил вам, и, видит бог, не изменю своему слову!" Итак, она не бесприютная странница, не сирота, у нее есть человек, на которого она может положиться... Этот дом и этот человек - вон-вон там, недалеко отсюда! Через час, а может, и раньше она войдет в его дом, станет перед своим единственным верным, единственным честным другом и скажет ему: "Я все потеряла и теперь стучусь в вашу дверь". А он: "Теряйте поскорей! Когда бы вы ни приехали, днем ли, ночью ли, вы всегда найдете кров!" - Мой кров... мой дом! - крикнула пани Ляттер так громко, что возница оглянулся. "А что я ему тогда скажу? - подумала она. - Скажу ему вот что: дайте мне угол, где бы я могла проспать сутки, двое суток, неделю, я чувствую, что схожу с ума!" Внезапно телега остановилась на перепутье, где тракт пересекала проселочная дорога. На проселке показалась коляска, запряженная парой отличных каштанок, а в коляске толстый господин, закутанный в бурку, с капюшоном на голове. Толстый господин, видно, дремал; лицо его нельзя было разглядеть. Кучер в желтом кафтане хлопнул кнутом, кони промчались, как вихрь, и повернули на тракт в сторону железнодорожной станции, откуда ехала пани Ляттер. - Что это вы остановились? - нетерпеливо спросила она у крестьянина. - Я думал, это пан Мельницкий проехал, - ответил крестьянин. - Мельницкий? Стойте! - Нет, это, верно, не он, - сказал крестьянин, подумав. - Он бы на станцию не проселком ехал, а по той дороге, по которой мы сейчас едем. Он стегнул своих лошаденок, и телега покатила дальше. Через четверть часа они поднялись на холм, откуда был виден Буг. - Вот где живет Мельницкий, - показал крестьянин кнутом. Впереди виднелась река в разливе, а за нею темная чаща еще нагих деревьев и в просветах между ними красная крыша дома. - А вот тот дом, - продолжал мужик, - это корчма у перевоза. Там сядете на паром и не успеете оглянуться, как будете у пана в доме. Пани Ляттер казалось, что она не доедет. Порой ее охватывало такое ужасное нетерпение, такая тревога, что ей хотелось броситься с телеги на дорогу и разбить себе голову. К счастью, она вспомнила, что в бутылке осталось еще немного вина, выпила все и немного успокоилась. "Сперва к Мельницкому, а там спать!" - сказала она себе. Ах, Мельницкий! Если бы он только знал, как нужен он пани Ляттер. В его доме она найдет временный приют и сон, который давно ее оставил. Мельницкий поедет в Варшаву, договорится с панной Малиновской о передаче ей пансиона, выторгует все, что удастся, и уплатит долг Згерскому. О, для нее Мельницкий сделает еще больше: он убедит ее дать согласие на развод с Ляттером. Он прижмет ее к сердцу, как отец, и будет умолять ради его счастья не только подписать прошение о разводе, но даже ускорить все дело. И пани Ляттер окажется таким образом не брошенной женой, а женщиной, которая отвергла неблагодарного, чтобы осчастливить достойного. А когда таким образом удастся уладить все дела, когда она отдохнет и успокоится, когда выйдет победительницей из столкновения с мужем, тогда Мельницкий предпримет еще более важный шаг: он умолит ее простить детей. "Каких детей? - ответит ему пани Ляттер. - Нет у меня детей! Дочь по собственной воле испортила карьеру себе и брату, прозевала блестящую партию, а теперь развлекается, катается по венецианским каналам и поет, когда весь мой приют - мужицкая телега и охапка соломы... А этот барич, легкомысленный прожигатель жизни, которому давно уже минуло двадцать, он все еще не нашел верной дороги! Сколько он мне стоил, сколько промотал денег уже в этом году, чтобы умчаться за границу и оплатить векселя, на которых он подделывал мою подпись... Нет у меня детей!" "Ну да что там, - скажет Мельницкий, любовно глядя на нее, - не стоит сердиться на них! Эленка красивая девушка, Сольский безобразен, вот он и не понравился ей. Неужели, сударыня, вы бы хотели, чтобы ваша дочь продалась? Такая жемчужина, за которой будет пропадать вся округа. Найдем ей жениха получше Сольского". А про Казика Мельницкий вот что скажет: "Глупости! И говорить не о чем! Все молодые люди легкомысленны и пускают деньги на ветер, потому что цены им еще не знают. Но он гениальный юноша, так что за него, сударыня, вы можете быть спокойны. Я буду давать ему в год по четыре тысячи, и пусть себе четыре года учится, а потом сделает состояние и вернет мне деньги". В такой роли выступал Мельницкий в мечтах пани Ляттер и в такой роли он должен выступить в действительности: он человек порядочный и привязан к ней. Если мужчина серьезно любит женщину, нет такой жертвы, на которую бы он ради нее не пошел, которую не молил бы принять от него. "А я ему за это, - думала пани Ляттер, - буду шить тепленькие фуфаечки и готовить сладкую ромашечку! Ведь этому милому старичку, кроме покоя и ромашки, ничего и не надо, он будет самым лучшим из моих мужей". Глава тридцать четвертая Что может случиться в пути В эту минуту телега стукнула о камень и остановилась перед корчмой, где стояло несколько телег и разговаривала кучка крестьян. Пани Ляттер очнулась, огляделась и, силясь собраться с мыслями, спросила: - Что это? - Да перевоз, - ответил возница. - Только вот нынче ночью вода разлилась и паром унесло. Пани Ляттер с помощью крестьянина и корчмарки соскочила с телеги, краснея и за свой экипаж и за окружение, в котором она очутилась по воле судьбы. "Я совсем сошла с ума! - подумала она. - Бросила пансион, слоняюсь по корчмам!" Было десять часов утра. Пани Ляттер расплатилась с возницей и в смущении смотрела на облупленную корчму, на телеги и крестьян, стоявших посреди грязи, особенно же на красную крышу, которая виднелась между обнаженными деревьями на том берегу реки. "И зачем я, несчастная, приехала сюда? - думала она. - А если Мельницкий удивится и примет меня, как чужую? Ведь он мне чужой человек!" Повернувшись к корчмарке, которая держала уже в руках ее саквояж, она спросила: - Пан Мельницкий там живет? - Вон за рекой, на самом бережку. - Он дома? - Должно быть, дома. Праздники скоро, так все по домам сидят. А тут еще вода разлилась. - Я хочу поехать туда, к пану Мельницкому, - сказала пани Ляттер. - Поехать-то можно, да вот беда, паром унесло. Ну, да его мигом пригонят, оглянуться не успеете. - А моста у вас нет? - Отродясь у нас моста не бывало. Так вот люди на пароме и переправляются. Ну, сегодня его сорвало и вниз унесло, да наши уж поехали туда верхом, скоро пригонят, - пояснила корчмарка. - Как же мне быть? - Да никак. Подождете парома и на пароме махнете на тот берег. Пани Ляттер беспокойно заходила, с отвращением минуя грязь, в которой тонули ее башмаки. - Лодки у вас нет? - спросила она. - Нет. У пана Мельницкого, верно, есть, а у нас нету. - А когда же пригонят паром? - спросила она со все возрастающей тревогой. - Да уж не поздней, как к полудню. - А может, только вечером? - Может, и до вечера провожжаются. Поехали верхом, а вот поймали ли, неизвестно, - пояснила говорливая корчмарка. Пани Ляттер снова почувствовала, что земля уходит из-под ее ног. Она боялась войти в корчму, боялась взглянуть на небо, ей казалось, что небесная лазурь вот-вот начнет обсыпаться, как штукатурка, и валиться кусками на землю. В голове у нее шумело, в глазах рябило. Корчмарка, хоть и простая баба, заметила странное выражение лица пани Ляттер, но все приписала усталости. - Заходите в хату, пани, - сказала она, - может, соснете или покушаете чего, а они тем временем приедут... И она ввела пани Ляттер в свою спаленку, где стояли две высокие постели и диванчик, обитый ситцем. Стены были увешаны картинами военного и религиозного содержания. Пани Ляттер присела на диванчик и уставилась на одну картину, вышитую гарусом и изображавшую какого-то святого. Из корчмы тянуло винными парами и табачным дымом и долетали громкие голоса людей, ждавших парома. Пани Ляттер смотрела на картину и думала: "Малиновская уже, наверно, в пансионе, а с нею и ее союзник Згерский. Любопытно, не перегрызутся ли они при дележе добычи? А как, наверно, торжествует Говард! Ну теперь уж она возьмет в свои руки бразды правления, начнет вводить реформы. К вечеру весь город заговорит о моем бегстве, а завтра... об этом узнает даже эта руина Дембицкий... Представляю себе, какой у него будет глупый вид!.. Он, наверно, подумает, что это бог наказал меня за него. Эленка, конечно, отдыхает после серенад, а Казик... Ах, мыслимо ли это, что из невинных детей вырастают такие страшные чудовища!" Вошла корчмарка. - Пригнали паром? - срываясь с диванчика, спросила пани Ляттер. - Еще нет, ну, да они мигом приедут... Вот-вот заявятся. Не поджарить ли вам, пани, яичницу? Или, может, чаю дать с араком? - Дайте арака, - тихо сказала пани Ляттер, вспомнив, что вина уже нет. Корчмарка принесла бутылочку арака и стакан. Когда она вышла, пани Ляттер вылила в стакан весь арак и выпила залпом. Она затрепетала, вино ударило ей в грудь и голову. Она посмотрела на часы, было два часа пополудни. "Как время пролетело?" - подумала она с удивлением. Ей казалось, что в спаленке корчмарки она провела самое большее четверть часа. Ею снова овладела тревога, и она вышла из корчмы посмотреть, не пришел ли паром. Однако на желтой, стремительно мчавшейся воде ничего не было видно. Пани Ляттер отвернулась, и взгляд ее упал на крышу, красневшую между деревьями. Словно загипнотизированная, пошла она вдоль реки, чтобы, остановившись напротив усадьбы, посмотреть на нее хотя бы с этого берега. А может, в эту минуту со двора выйдет Мельницкий и заметит ее? Ведь отсюда так близко... Она отошла с полверсты от корчмы, впиваясь глазами в тот берег. И вдруг, - ей показалось в эту минуту, что она бросится сейчас туда вплавь, - напротив, в каких-нибудь двухстах шагах, она увидела парк, весь заросший старыми деревьями, а в том месте, где река делала излучину, под огромной липой почерневшую от старости скамейку... Даже кора на липе была в трещинах. Мечты пани Ляттер сбылись. Вот он, парк, который она столько раз видела в своих снах наяву. Вот она, скудная картина, осененная покоем от земли до самого неба. Пани Ляттер бросилась бежать вдоль берега. - Боже, - говорила она, - пошли же мне... Неужели это обман зрения? На пригорке, между деревьями, видна перевернутая вверх днищем белая лодка, а шагах в пятнадцати от нее медленно бредет какой-то человек. - Эй! Эй! Послушайте! - крикнула она. Человек повернулся. - Переправьтесь сюда на лодке! - Нельзя, это лодка пана... - Тогда сходите к нему... Человек махнул рукой и направился дальше. - Я вам рубль дам!.. Часы!.. - кричала она в беспамятстве. Он отвернулся и исчез между деревьями. - Эй, эй! Послу... И, распростерев руки, она бросилась в реку. Удар и пронизывающий холод отрезвили ее. Она не понимала, где она, только чувствовала, что тонет. Отчаянным движением она вынырнула на поверхность, и из груди ее вырвался вопль: - Дети мои!.. Водоворот увлек ее и бросил на дно. На минуту у нее захватило дух, сердце колотилось в груди, как разбитый колокол, и это было самое неприятное мгновенье. Однако вскоре ею овладела такая непобедимая апатия, что ей не хотелось даже шевельнуть рукой. Ей чудилось, что неведомая сила уносит ее в бездонный и безбрежный океан и что она в то же время просыпается от тяжелого сна. За один краткий миг ей представилась вся ее жизнь, которая была лишь каплей в океане какой-то более полной и широкой жизни. Она стала вспоминать что-то такое, чего никогда не видала на земле, и пришла в изумление. "Так вот оно как!" - подумалось ей. Она почувствовала под рукою ветвь, но ей не хотелось уже за нее ухватиться. Вместо этого она открыла глаза, - ей чудилось, что сквозь желтую толщу воды она начинает видеть иной мир, свободный от забот, разочарований, ненависти... Через несколько минут по ту сторону реки человек, с которым разговаривала пани Ляттер, и с ним еще какой-то другой пришли на берег с веслами. Они стали смотреть, кричать; наконец, медленно повернули опрокинутую лодку, столкнули ее на воду и переправились на другую сторону. - Примерещилось тебе, - сказал другой. - Никого тут нету. - Какое там, примерещилось! Она мне рубль посулила, - возразил первый. - Верно, жаль ей стало рубля, вот она и вернулась в корчму... Погоди-ка, а это что?.. Они заметили на берегу зонтик. Торопливо привязав лодку к кустам и выйдя на берег, они стали тревожно озираться по сторонам. На сырой земле, покрытой прошлогодней травою, они заметили следы башмаков, однако женщины не обнаружили. - Оступилась она, что ли, и в воду упала? - сказал первый. - О, господи Иисусе! Что же это ты натворил? - сокрушался второй. - Да если она утонула, нас по судам затаскают... - Воля божья! Едем к перевозу; может, это она в корчму поспешила... Они поехали на лодке к корчме и дали знать, что с неизвестной барыней случилось несчастье. Корчмарь с корчмаркой, толпа мужиков и баб, ожидавших парома, разбежались вдоль по берегу, кричали, смотрели, но ничего не нашли. Часу в шестом вечера, когда вернулся долгожданный паром, два перевозчика сели в лодку и, плывя вверх по реке, заметили ногу, запутавшуюся в кустах. Там, в каких-нибудь двадцати шагах от липы и скамейки, где должны были сбыться ее мечты, лежало тело пани Ляттер. Перевозчики отвезли утопленницу к переправе, там ее попробовали откачать, а потом положили в придорожный ров. Глаза ее были открыты, и народ боялся, поэтому корчмарь накрыл мертвое тело старым мешком. Она лежала тихо, с лицом, обращенным к небу, только оттуда ожидая теперь милосердия, которого так и не дождалась на земле. В это самое время Мадзя получала у панны Малиновской свое жалованье за три месяца, а Мельницкий во весь опор скакал со станции к переправе, уверенный, что застанет пани Ляттер. "Теперь уж она от меня не отвертится, - думал старик. - Разведу ее с мужем и женюсь. То-то она у меня захлопочет! То-то дом оживится!"  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Глава первая Пробуждение Мадзе чудилось, что она горит на огромном костре: руки и ноги уже обратились в пепел, она дышит пламенем, вместо головы у нее раскаленный докрасна чугунный шар, вместо языка - пылающий уголь. Она уже не хотела жить, только бы не терпеть этих мучений. И когда ее обнял сон, тяжелый, как поток расплавленного свинца, она застонала, но не от страха. Нет, ее радовало, что огненные языки, терзавшие ее взор, притухают, алеют, как зарево заката, а сама она летит в бездонную пропасть, где становится все темней, темней, но и прохладней. Конец? Нет еще. Ее обдало вдруг резким запахом уксуса. Это она упала не в бездонную пропасть, а, верно, в трубу, и под нею пылает плита, на которую льют уксус. "Ах, какой... ах, какой... ах, какой же острый запах!" - думала она. Уксуса, должно быть, лили очень много: со всех сторон ее окружили густые облака, море облаков, в которых она парит над городом. Наверно, над городом, потому что слышен колокольный звон: в ушах, в голове, в горле и груди, в руках и ногах. Странный звон! "Это по мне перезванивают, - думает Мадзя. - Я - пани Ляттер, и я утопилась. Звонят колокола и спрашивают: зачем ты это сделала? Ведь ты оставила пансион, детей?.." Белый туман облаков разорвался, и Мадзя увидела чье-то лицо. Это было доброе лицо с седыми усами и коротко подстриженными бачками. "Что это за старичок?.." Ей показалось, что рядом, в клубах острых паров, лежит другая девушка, и старичок - это доктор и отец той другой. Колокола все звонили в голове, горле, руках, одни в басовом, другие в скрипичном ключе, и говорили между собой: - Феликс, прошу тебя, вызови Бжозовского! - Ни за что! Я не позволю травить родную дочь! - Ты же видишь, это... - Легкий, совсем легкий случай! - Тогда я пошлю за ксендзом... - Никаких ксендзов, никаких коновалов! - Ах, что мне, несчастной, делать! - рыдал кто-то в скрипичном ключе. - Успокойся, ей нужен покой! Ведь и мне она родная дочь... Покой, только покой! Она хотела ответить этим стонущим колоколам или тоскующим людям: "Я все слышу!" - но ей не хотелось разжимать губы. Белое облако - не пары уксуса, а тонкая, нежная пелена пуха или снега, но не холодного, а теплого снега. Нет, это мотки кружев, они неприметно все развиваются, все развиваются... Вон плющ, на одном листке качается мальчик с пальчик. Прилетел воробей и хочет клюнуть мальчика в головку. Но мальчик смеется и прячет головку под листком, а удивленный воробей машет крылышками и жужжит, как пчела. Плющ уплывает, а она... боже, как она растет! Руки и ноги уже коснулись горизонта, и горизонт бежит прочь. Она все растет, разбросавшись на беспредельном лазурном ложе, по которому плывут золотые и розовые облачка. "Кто я? - думает она. - Ничто или одно из вон тех облачков? В самом ли деле я пани Ляттер, в самом ли деле я утопилась? А может, она вовсе не утопилась, зачем ей было топиться?.." И когда она думает так, одно облачко, то, что застыло сбоку, принимает черты человеческого лица. Она видит увядшее женское лицо, с большими ввалившимися глазами, в которых застыла тревога. Может, это пани Ляттер? Нет, это панна Марта, хозяйка пансиона... Нет, нет, перед нею блондинка, и в волосах ее белеют седые нити. Ах, да, вспомнила! Когда-то, когда-то очень давно, эта женщина приподымала ее, вливала ей что-то в рот, клала ей что-то на голову, а порой со слезами опускалась на колени и целовала ей ноги. "Кто же это? Кто же это?.. Ведь это кто-то знакомый!.." Увядшее женское лицо приблизилось к ее лицу, полные тревоги глаза с любовью глядели на нее, и в эту минуту на лоб больной упала слеза. Она потекла по щеке, по шее, скатилась на грудь, и - вдруг... Казалось, на пылающее тело пала обильная роса слез, холодных, целительных. И всюду, куда они падали, исчезали огонь и боль, проходило оцепенение, и с каждой слезой пробуждались мысль, память и то спокойное ощущение счастья, какое не передать человеческими словами. Больная шевельнулась на постели, протянула влажную руку, но рука упала на грудь. - Мама! - прошептала она. - Ты узнаешь меня, Мадзя? - крикнула седеющая женщина. - Ты узнаешь, жизнь моя, сокровище мое! Это бог милосердный вернул мне тебя... - Тише, матушка, тише! - послышался мягкий мужской голос. - Посмотри, Феликс, она узнала меня, - со слезами говорила женщина. - Она вся в испарине... - Как раз сегодня я и ждал перелома. Пойдем, мать! Ей нужен покой! Они вышли, а в сердце Мадзи проснулся страх. Она уже пришла в себя, но лишь для того, чтобы почувствовать, что с нею творится что-то неладное. Мысли путаются, слух слабеет, глаза заволакиваются туманом и тьмой. "Я умираю!" - хотела крикнуть она, но голос замер, и ее охватили мрак и бессилие. Когда она снова проснулась, первое, что она ощутила, было радостное изумление. "Я дома, - подумала она, - но мне снились странные сны!" Лежа в постели, она с трудом стала озираться. Видно, раннее утро, шторы опущены, и только сквозь стеклянную дверь, между ковром, которым она занавешена, и стеной, пробивается из сада полоса света. - Но почему я сплю в гостиной? - сказала она про себя. Да, это гостиная. Комод, большое зеркало, занавешенное простыней, мебель, обитая синей выцветшей камкой, два окна на улицу и стеклянная дверь, которая выходит в сад. Даже фортепьяно стоит в углу, покрытое серым чехлом. - Но почему я здесь сплю? - прошептала она. Понемногу, словно сквозь туман, она начала вспоминать отъезд из Варшавы после телеграммы Мельницкого, сообщившего о том, что пани Ляттер утонула. (Так, значит, это была правда?..) Потом ей пришло на память, что домой она вернулась в дождливый день, что встречала ее младшая сестра, Зося, и два каких-то господина: один помоложе, другой постарше, но оба приятные. Помнится, мать, со страхом глядя на нее, спросила: "Что с тобой, Мадзя?" - а отец взял ее за пульс, посмотрел язык и велел лечь в постель. "Она устала и промокла", - сказал отец. "Не послать ли за Бжозовским?" - спросила перепуганная мать. "Никаких коновалов, никаких отрав, - возразил отец. - Ей нужен покой, все обойдется". Ну, вот все и обошлось, если бы только не эти ужасные сны! Дверь гостиной скрипнула, и Мадзя услышала разговор. - Вино, сударыня, отменное, венгерское, сладкое. Эйзенман клялся, что только вам уступает бутылку за три рубля, - произнес мужской голос. - Не нам, сударь, а вам, - возразила мать Мадзи. - Позвольте, сударь, я верну вам деньги... - Да это не к спеху, сударыня! Мне было бы очень приятно... Мадзя открыла глаза, чтобы посмотреть на мужчину, но увидела только мать, которая на цыпочках подошла к комоду и достала кошелек. В полосе света, падавшей из сада, Мадзя узнала свой кошелек. "Наверно, у мамы нет мелочи", - подумала Мадзя. - Вы мне сдачи с десяти рублей дадите? - спросила мать. - С удовольствием, сударыня. Хотя мне было бы приятней преподнести вино панне Магдалене, - тихо говорил мужчина, стоя за дверью. - Итак, кризис миновал? Какое счастье! Вчера я был в костеле и всю обедню молился о здравии... Мадзя услышала шелест денег, шарканье ног, затем кто-то запер дверь. Мужчина ушел. - Тоже мне поклонник! - прошептала мать, стоя над постелью. Мадзя почувствовала, что мать всматривается в ее лицо; но за минуту до этого у нее сами сомкнулись глаза, и не было сил открыть их. Она ощутила на лбу нежный поцелуй и снова уснула. С этой поры Мадзю оставили страшные сновиденья, хотя она засыпала по нескольку раз в день. Сон ее был теперь таким крепким и внезапным, что, проснувшись, она, случалось, хотела продолжать разговор, начатый два часа назад. Каждое пробуждение было для нее неожиданностью; самые обыденные вещи казались ей новыми, точно она только сейчас появилась на свет или вернулась из другого мира. Она не могла оторвать глаз от дикого винограда, который вился по стене между двумя окнами, и с удовольствием раздумывала о том, кто же создал дикий виноград, и мыслимо ли это, что гибкие его плети и темно-зеленые листья выросли сами собой, без помощи умелых, хоть и невидимых рук? Еще больше восхищал ее вид мухи, которая садилась порой на пикейное одеяло. С изумлением задавалась она вопросом, как может эта маленькая мушка бегать и даже летать? Как может она испытывать голод, любопытство или страх? "Видно, она чувствует так же, как и я. Быть может, в эту минуту она смотрит на меня и удивляется, что на свете существуют такие огромные и неуклюжие чудовища, как человек", - говорила она и тянулась к мушке прозрачными пальцами. Но муха улетела, а над Мадзей прозвучал мужской голос: - Ну-ну! Ты уже вспоминаешь экзерсисы на фортепьяно? - Нет, папочка, - ответила она. - Я хотела поиграть с мушкой. - Что ты выдумываешь, Мадзя? - вмешалась мать, стоявшая рядом. - Взрослая барышня играет с мухами?.. - Прекрасно, - сказал отец. - Это доказывает, что силы возвращаются не внезапно, а постепенно. Как же ты себя чувствуешь? - спросил он немного погодя. - Мне хочется есть. - Ты, моя милочка, ешь каждый час, - заметила мать. - Молоко, бульон, вино... - Давайте ей молоко и бульон через каждые три четверти часа, - распорядился отец. - Мне скучно, папа! Почему здесь темно? - Тебе скучно? Это очень хорошо, дитя мое. Сегодня можно поднять одну шторку... Дверь в сад тоже надо отворить. - Ах, Феликс, как бы это ей не повредило! - стала возражать мать. - Толкуй, толкуй! - воскликнул отец. - Хорош будет род человеческий, если начнет верить, что ему вредны свежий воздух и солнце. Папа и мама ушли, но Мадзя тут же крикнула: - Папа, папа! - Что тебе, деточка? - Я вас еще не поцеловала, и вы меня тоже! Так нельзя... Отец вернулся, присел на постель, взял больную за обе руки и, целуя ее, сказал: - Да мы сегодня с тобой ласкались уже два раза. - Я не помню, - в страхе прошептала она. - А помнишь ли ты, - говорил он, склоняясь над нею, - как в комнате у мамы я сидел над твоей колыбелькой? А помнишь ли ты, как я качал тебя на коленях или как ты играла моими часами? А помнишь ли ты, как в этом вот зальце велела мне достать из-под стола котенка, который вырвался у тебя из рук? Не помнишь, потому что была малюткой. И сегодня ты маленький ребенок, который спит двадцать часов в сутки и сквозь сон попивает молочко. Только тогда тебе пришлось годами расти, а теперь ты вырастешь за несколько дней и снова станешь взрослой барышней, к которой уже стучатся кавалеры... - Феликс! - прикрикнула на него мать. В другой раз Мадзю разбудил разговор в растворенных дверях. - Ну, прилично ли это пробираться тайком в комнату к барышне? - смеясь, говорила мать. - Ах, сударыня! Тысячу извинений, но, клянусь честью, я даже не взглянул... Нашел в саду чашку, налил воды, положил вот их, увидел, что дверь отворена, и хотел поставить чашку на пол. Но панна Магдалена могла бы принимать визиты, она прекрасно выглядит, - говорил какой-то мужчина. - Исхудала. - Мадонна, истинная Мадонна! - сложив руки, вздыхал мужчина. - Вы, пан Людвик, волокита. Вот я Фемце скажу... - Э, что там панна Евфемия! Не могу же я соперничать с почтовым чиновником. В эту минуту Мадзя услышала приятный запах. Она приоткрыла глаза и на столике, неподалеку от постели, заметила глиняную чашку, полную фиалок. В дверях, ведущих в сад, она увидела господина с сильной проседью, пышными бакенбардами и моноклем в глазу, говорившего с ее матерью. Мадзе бросилось в глаза, что господин голенаст, носит куцую визитку и делает такие движения, точно у него болит поясница. - Сестра просила узнать, не нужны ли вам... - начал господин. - Нет, нет, благодарю вас... А впрочем, на той неделе, пожалуй, придется попросить... Вы не поверите, сколько хлопот с этими должниками! Все стараются оттянуть до последней минуты, - говорила мать, удаляясь с гостем в глубь сада. "Что это значит?" - думала Мадзя, по концу раз