говора догадываясь, что с деньгами у родителей дела обстоят плохо. От страха пот выступил у нее на лбу: она вспомнила о денежных затруднениях пани Ляттер. "Боже мой, неужели и у мамы не хватает денег?" - в ужасе подумала Мадзя. Однако она тут же вспомнила о бабушкиных трех тысячах и успокоилась. - Мама, откуда эти фиалки? - громко спросила она, увидев, что мать вернулась из сада. - А ты уже заметила цветочки? Это пан Круковский принес. - Я не знаю его. - Ты с ним познакомилась, когда вернулась из Варшавы. Впрочем, тогда ты, бедняжка, мало кого узнавала. Ах, сколько нам пришлось пережить! Слава богу, все миновалось, ты здорова. Ну, а пан Круковский вот уже несколько лет как переехал со своей сестрой к нам на жительство. Сестра его богатая вдова, у нее тысяч двести злотых, а он живет при ней и когда-нибудь все от нее унаследует. Они свели с нами дружбу, ей уже за шестьдесят, она страдает ревматизмом и лечится у отца, а сам Круковский влюблен в Фемцю и все со мною толкует о ней. - Почему же он не женится? - Не знаю, - ответила мать, пожимая плечами. - Человек он хороший, но то ли чудак, то ли просто непостоянен. Все ему нравятся новые и новые барышни. Сестра хотела женить его, но он еще не встретил своей суженой, - прибавила она в задумчивости. Мадзя так быстро выздоравливала, что отец велел поднять шторы, разрешил дочери есть цыпленка и даже принимать гостей с короткими визитами. - Ты их принимай, - говорил он Мадзе, - только сама не разговаривай. Глава вторая Старые и новые знакомства Первый визит сделала заседательша со своей дочкой Евфемией. Девушки сердечно поздоровались, как старые подруги. Мадзя по этому случаю вспомнила, что, когда ее отвозили в пансион в Варшаву, заседательша велела ей называть Фемцю, которой было тогда девятнадцать лет, панной Евфемией. - Видишь ли, моя ке-ерошечка, - с чувством протянула заседательша, - ты еще ребенок, а Фемце и замуж можно... И Мадзя, приезжая к родителям на каникулы, несколько лет обращалась к Фемце как ко взрослой и называла ее панной Евфемией. Но в прошлом году, когда Мадзя кончила пансион, заседательша сказала ей вдруг, поджимая, по своему обыкновению, губы: - Моя де-ерогая Мадзя, почему ты называешь Фемцю панной? Говори ей пе-еросто: Фемця, вы ведь ровесницы. При этом заседательша сделала красивый и неопределенный жест. Мадзя сразу не осмелилась назвать панну Евфемию по имени; но перезрелая ровесница горячо расцеловала подругу и воскликнула: - Ну, скажи: ты, ты, ты, Фемця! - Ты, ты, ты, Фемця! - покраснев до корней волос, повторила Мадзя. - Ну вот видишь, как хорошо! - сказала Фемця. - Не знаю, зачем люди ввели столько различий: тот молод, этот стар, а у того должность маленькая... Вот никто никого и не любит, и барышни замуж не выходят... В день визита заседательша уселась с матерью Мадзи на диванчике, а Фемця, в десятый раз поцеловав выздоравливающую, сказала: - Я знаю, с тобой нельзя разговаривать. Чтобы не соблазниться, я посижу у окошка, а ты подремли себе. И она уселась под окном, а в окне среди цветов мелькнула чья-то тень. - А что, пана Зе-едислава, - протянула заседательша, - вы на каникулы не ждете? - Не думаю, чтобы он приехал, - вздохнула докторша. - После того как он окончил технологический институт... - С золотой медалью, - вставила заседательша. - ...он сразу поступил на фабрику и теперь уже сам зарабатывает себе на жизнь. - Мне из Петербурга писал родственник мужа - он служит в министерстве юстиции, - что пан Зе-едислав сделает прекрасную карьеру. Он изобрел какую-то машину... - Новый краситель, - поправила ее докторша. - Да, какую-то ке-ераску, и теперь у него реноме в Петербурге. Родственник мужа писал, что пана Зе-едислава ждет прекрасная будущность, но он чересчур замкнут и не бывает в обществе. - Работает! - со вздохом сказала мать. - Да, и немножко увлекается Шопеном. - Шопенгауэром, мамочка, - поправила ее панна Евфемия, сидевшая у окна. - Шопенгауэр это был философ, пессимист, он говорил, что жизнь - это несчастье, и ненавидел женщин, - продолжала панна Евфемия, обрывая листочки с какой-то ветки и бросая их за окно. Заседательша кивала головой. - Вы се-елышите, сударыня! - вполголоса сказала она докторше таким тоном, который означал, что ее дочь необыкновенно образованная особа и что эту ее образованность не ценят в маленьком городишке. Но докторша в эту минуту не думала о панне Евфемии. - Здислав, - сказала она со вздохом, - был пессимистом, пока ему казалось, что он нам в тягость. Сегодня, когда он сам зарабатывает себе на жизнь, он уже не предается отчаянию. Зато письма его становятся все короче и короче... Желая показать, что пан Здислав гораздо меньше ее интересует, чем панна Евфемия, заседательша смотрела в окно. И как назло за цветочной клумбой она заметила тень, которая смахивала на почтового чиновника. - Фемця, - сказала она, - мне кажется, ты что-то бросаешь за окно... - Листочки, мама... - Де-ерогая девочка, - жеманно сказала заседательша, - барышне из общества нельзя выглядывать в окошко или бросать на улицу листочки. Разве ты знаешь, кто может поднять листок и какую безрассудную надежду ты можешь пе-еробудить в его сердце? Выйди, Фемця, в сад, погуляй среди цветочков. Послушная дочка вышла с видом Марии-Антуанетты, шествующей на эшафот. - Я услала ее, - сказала заседательша, - чтобы она не была свидетелем нашего разговора. - Вместо "свидетелем" заседательша произнесла "се-евидетелем". - Я не хочу, чтобы это невинное дитя даже догадывалось о том, какой наглец или безумец преследует ее... Докторша хотела заметить, что Мадзя тоже невинное дитя и при ней тоже не следует все рассказывать. Увидев, однако, что Мадзя спокойно лежит с закрытыми глазами, она промолчала. - Вы, сударыня, добрый друг нашей семьи, - с глубоким вздохом начала заседательша, - поэтому я открою вам мою ужасную тайну. Вы только представьте себе, этот почтовый чиновник, этот Цинаде-еровский безнадежно влюблен в нашу Фемцю. Мне жаль безумца, но я, быть может, меньше жалела бы его, если бы он не был такого низкого звания. - Его отец, кажется, богат, - прервала ее докторша. - Какой-то управитель! А Фемця высшее существо! Поверите, сударыня, вот уже двенадцать лет она тайно от меня и от отца выписывает "Пшегленд Тыгодневы". Получая на почте журнал, она таким образом и познакомилась с паном Цинаде-еровским. - На почте бывает столько народу! Кто может запретить молодому человеку влюбиться? - заметила докторша. - Я с вами согласна и, может, даже пожалела бы несчастного, если бы не одно обстоятельство... Вы знаете, за Фемцей серьезно ухаживает Ке-еруковский. Партия подходящая, и я была бы готова пожертвовать своими материнскими чувствами и отдать за него Фемцю. Меж тем Цинаде-еровский начал преследовать Фемцю, - нет, нет, только взглядами и вздохами! И Ке-еруковский вот уже три недели не был у нас... "С тех пор как увидел Мадзю", - подумала докторша. - Не пристало мне... - мялась заседательша, опуская взор. - Нет, нет, мы предпочли бы с Фемцей умереть, чем делать такому мужчине авансы... Но вы, сударыня, были так добры к нам, так оберегали любовь этих двух существ, несомненно созданных де-еруг для друга... - Чем же я могу вам помочь? - спросила докторша, поклявшись в душе, что шагу не сделает для сближения панны Евфемии и Круковского. - Он постоянно бывает у вас, его сестра так вас любит. Может, представится удобный се-елучай сказать ему, что мы с Фемцей возмущены Цинаде-еровским и обе питаем к пану Людвику самые де-еружеские чувства. - Мне кажется, сударыня, все и так уладится, - сказала докторша. - Я не могу говорить об этом с паном Круковским, он ведь знает о наших с вами отношениях. Лучше предоставить все времени... - Может, вы и пе-еравы. В конце концов если пан Людвик начинает ревновать, то все тем временем должно объясниться... - Само по себе, - подхватила докторша, заранее предвкушая провал всех этих планов. "Я уж вижу, что он влюбился в Мадзю со времени ее приезда, но ни завлекать его, ни уговаривать вернуться к Фемце не стану". Вскоре заседательша вспомнила, что и Мадзя и ее мать нуждаются в отдыхе, и - простилась с докторшей. Проходя через зал, панна Евфемия подошла на цыпочках к постели Мадзи и, поцеловав в воздухе ее волосы, положила на одеяло белый цветок и, как всегда, полная поэтического очарования, исчезла за дверью. - Ах, стареет панна Евфемия, - не без удовольствия сказала про себя матушка Мадзи. - Жеманничать стала, шейка вянет, двадцать семь годков стукнуло... Мадзя уже стала подниматься, садиться в постели, даже читать книги. В последние дни она сделала интересное наблюдение. Всякий раз, когда приближалось время полдника и ей приносили бульон, бифштекс и рюмку вина, в саду творились странные дела. Неизвестно откуда начинали лететь камешки, они задевали за ветки деревьев, скатывались иногда на землю по крыше. Мадзя объясняла это явление весьма просто и весьма пессимистично. Каменный дом родителей был уже ветхим и, видимо, медленно разрушался, денег-то на ремонт у родителей не было. Но почему он начинал разрушаться именно в полдень? У Мадзи и тут нашлось объяснение: в шорохе падающих камешков ей слышался как бы голос самой природы: "Ешь, выродок ты этакий, ешь крепкие бульоны, пей вино, хоть у бедного твоего отца нет надежной крыши над головой!" Иногда Мадзя порывалась сказать матери, что не хочет таких дорогих блюд и вообще ничего не хочет есть. Но голод был таким сильным, а запах бифштекса таким соблазнительным, что она не могла удержаться и ела, хотя сердце ее было полно презрения к себе. Однажды ночью налетела короткая, но сильная гроза; казалось, вода затопит землю, молнии сожгут небеса, гром сокрушит городок и ничего уже больше не останется в этом мире. Однако утром Мадзя убедилась, что все стоит на месте, и день необыкновенно прекрасен. Это был памятный день: около десяти часов утра отец посмотрел на Мадзю и сказал: - Барышня сегодня встанет с постели. Какая это была радость! Мальчик-слуга так почистил ей башмачки, что они блестели как зеркало, мать достала из шкафа ситцевый халатик, который таинственная колдунья выстирала и обшила новыми кружевами (по тринадцать грошей за локоть). Няня согрела белье, а кухарка обещала поджарить бифштекс размером с целую тарелку. Мадзю одели, отворили стеклянную дверь, отец взял дочку под одну руку, мать под другую, и вдвоем они вывели ее в сад. Два воробушка, которые дрались за перышко, лежавшее на земле, при виде Мадзи прервали драку и уставились на девушку. Потом они улетели и, наверно, созвали других птичек, потому что сад в одно мгновение наполнился щебетом. Каштан кистью изумрудных листьев коснулся головы Мадзи, словно желая привлечь ее внимание. В это же самое время ее приветствовала и открытая беседка, а потемневшая от старости скамья выставила ножку, словно желая кинуться ей навстречу. Каждая вишня, яблонька, груша, каждый куст малины и смородины, каждая грядка клубники, покрытой в эту пору цветами, напоминали Мадзе о себе; они не могли окликнуть ее и манили своим ароматом или вытягивали навстречу ей свои одетые зеленью ветви. Даже камень, который Мадзя еще маленькой девочкой закатила однажды с братом в угол сада, вынырнул из тени под забором и смотрел на нее, как старик, который силится вспомнить знакомую прежних лет. А вот стали собираться и люди. Кухарка поцеловала Мадзе руку, мальчик подал ей стул, а няня укрыла ее шалью. Скрипнула калитка, и в сад вошли старые друзья родителей. Восьмидесятилетний майор с огромной трубкой на изогнутом чубуке, ксендз, который крестил Мадзю, заседатель. Ксендз дал ей золотой образок, заседатель поцеловал ее в лоб, а какой-то коротко остриженный молодой человек с белокурыми усиками торчком преподнес ей полуфунтовую коробку английских конфет. - Сударыня, - сказал он, - вы смело можете попробовать эти конфеты, Эйзенман клялся, что краски совершенно безвредны. Мадзя не знала, как быть: принять ли от незнакомого молодого человека конфеты, приветствовать ли дорогих гостей, или убежать в сад, который так и манил ее к себе? Но тут майор, который так зарос, что живо напомнил ей поседелого медведя, не вынимая трубки изо рта, прижал к груди ее головку и пробормотал: - Ну и переполошила же ты нас, моя милочка! Мадзя расплакалась, а вслед за нею расплакались мать, няня и кухарка. - Ну-ну! - прикрикнул майор. - Завело бабье музыку! Нечего тут с ними валандаться! Дай-ка шахматы, доктор. - Право, не знаю, хорошо ли так вот сразу? - заметил ксендз. - Что вы, что вы, пожалуйста! - воскликнула мать Мадзи. - Ведь вы несколько недель не играли. - Ну, если так, - сказал ксендз, - то позволю себе напомнить, что моя очередь играть первую партию с майором. - Нет, уж простите! - вмешался заседатель. - Ксендз прав, - прервал его майор. И они ушли в кабинет доктора, откуда через минуту послышался стук шахмат, посыпавшихся на стол, и пронзительный голос майора, который настаивал на том, что он должен играть белыми. - Бросим жребий, дорогой майор, бросим жребий, - упирался ксендз. - Жребий только дуракам помогает! Никаких жребиев! Вчера вы играли белыми! - кричал майор с такой яростью, точно ксендз посягал на его честь или кошелек. Садовая калитка снова отворилась, и с улицы донеслись голоса. - Люцусь, ты не проедешь! О, боже! - простонал женский голос. - Мы столько раз проезжали, сестрица, - возразил мужской голос. - Ах, боже мой! Люцусь! - Фигуры не ставят на четыре клетки, а только на одну! - крикнул майор. - Ну, чего вы опять! - вскипятился ксендз. В калитке появилась странная группа. На коляске для паралитиков, с зонтиком в одной руке и корзиной цветов в другой, въехала тощая желтая дама в черном атласном платье, вся увешанная ювелирными изделиями. На шее у нее была золотая цепь и сапфирная брошь, у пояса огромные золотые часы, а на руках по два золотых браслета. Коляску катил известный уже Мадзе пан Круковский, у которого из глаза то и дело выпадал монокль. При виде этой пары молодой человек с усиками торчком внезапно ретировался в гостиную, а оттуда в комнату к шахматистам. Тем временем коляска въехала в сад, и дама уже рассматривала Мадзю в лорнет с золотой ручкой. - Ах, какая гостья, какая гостья! - воскликнула докторша и бросилась встречать даму в коляске. Коляска остановилась около Мадзи, пан Круковский с изысканным поклоном вручил выздоравливающей корзину, полную ландышей и фиалок. - О, как я счастлив, видя вас здоровой! - сказал пан Круковский и нежно поцеловал Мадзе руку. - Хороша, хороша! - говорила дама в коляске, гримасничая и лорнируя Мадзю. - Мне следовало подождать, пока вы сами ко мне придете, панна... панна... - Магдалена... - подсказал Круковский. - Но Людвик так приставал, все время только о вас и говорил... - Сестрица! - простонал пан Людвик. - Разве я не говорю, что она хороша? - прервала его нетерпеливая сестра. - Личико в стиле... в стиле... - Рафаэля, - прошептал брат. - Мурильо, - поправила его сестра. - Но и она надоест тебе, как все прочие... - Сестрица! - вспыхнул брат, но на него бросили такой убийственный взгляд, что он сбежал в комнату к шахматистам. - У вас был тиф? - начала дама, играя лорнетом. - Это тяжелая болезнь, но разве ее можно сравнить с моей? Вот уже шесть лет я шагу не могу ступить без посторонней помощи, болезнь приковала меня к месту, я завишу от прихоти людей. Если бы не ваш отец, я, быть может, совсем не владела бы членами, быть может, даже умерла, что, как я полагаю, никого особенно не огорчило бы. Пани докторша, не могу ли я попросить у вас стакан воды с капелькой красного вина? - Может, содовой? - спросила матушка Мадзи. - Ну, что ж, пожалуй! - вздохнула дама. Когда они остались с Мадзей одни, дама сказала: - А не пойти ли нам под тот каштан? Несмотря на слабость, Мадзя покатила коляску под каштан. - Присядьте около меня, возьмите стул, - расслабленным голосом говорила дама. - Давайте познакомимся поближе, прежде чем... Ой!.. Это мимо коляски пролетел и ударился оземь камень. "Опять рушится дом!" - подумала Мадзя, поглядывая на солнце, которое действительно показывало время полдника. Другой камешек пролетел между ветвями каштана. - Боже, они убьют меня! - крикнула парализованная дама. Мадзя охватила руками ее голову и заслонила гостью собственным телом. - Что это значит? Ах, какой ужас! - кричала дама. Третий камешек ударился о крышу, с грохотом скатился на грядку клубники, и - в это мгновение совершилось чудо. Парализованная дама, с силой оттолкнув Мадзю, сама выпрыгнула из коляски и опрометью бросилась в гостиную, крича в истошный голос: - Люцусь! Доктор! Убивают! В это самое время с улицы донесся детский плач и крик того самого мужчины, который преподнес Мадзе коробку английских конфет: - Ага! Ты у меня в руках, осел! Если бы на площади уездного города Иксинова произошло извержение вулкана, в доме доктора не царило бы такое смятение, как после этого и впрямь чрезвычайного происшествия. В мгновение ока хозяин с хозяйкой, прислуга и даже гости, игравшие в шахматы, очутились в гостиной около парализованной дамы, которая, оправившись от внезапного испуга, схватила Мадзю в объятия и кричала: - Смотрите, господа! Смотри, Люцусь! Вот героиня! Собственной грудью она заслонила меня, благодаря ей я снова владею ногами! Люцусь, - прибавила она, хватая Круковского за руку, - она или никто, понял? На этот раз это я тебе говорю! - Вы ранены, сударыня? - вскричал майор, ринувшись с огромной трубкой к больной даме. - Напротив, исцелена! - ответила докторша. - Сама поднялась с коляски и прибежала сюда из сада. - Она всегда была здорова. Ох, уж эти мне бабы! - сердито сказал майор. - А вы говорите, что чудес не бывает! - вмешался ксендз. - Вот чудо, которое совершилось у вас на глазах, неверный, - продолжал он, стукая пальцем по голове чудесно исцеленной дамы. - Э, что вы, ксендз, болтаете! - возразил майор, окутавшись клубами дыма. - Ну, пошли за работу. - Ступайте, ступайте, - сказал доктор, подавая даме руку. - Сударь, ну-ка возьмите сестру с другой стороны, - обратился он к Круковскому. В эту минуту в гостиную вошел молодой человек с усиками торчком, ведя за ухо мальчишку, который орал в истошный голос. - Вот он! - говорил энергический молодой человек. - Сын фельдшера Фляйшмана, осел этакий! За то, что наш почтенный доктор не позволяет пускать кровь мужикам, этот клоп бросает в сад камни. - Я не за это, - плакал мальчишка. - Я во флюгер на крыше... Я всегда попадал во флюгер! Это другие мальчишки швыряли в сад! Доктор взял мальчика за подбородок, посмотрел ему в глаза и, покачав головой, сказал: - Ах, Фляйшманчик! Ну, не реви, ступай домой, а своим друзьям скажи, чтобы не бросали камни в сад, не то я заставлю пособрать их. - Ладно, пан доктор. - А мы пойдем гулять, - обратился доктор к удивленной даме. - Пан Круковский, прошу, только попроворней... Раз, два! - Я не могу! Меня убьют! Ах, я опять не владею ногами! - стонала дама, семеня между доктором и братом, которые пустились вперед крупной рысью. - Почтенный доктор слишком снисходителен, - говорил молодой человек матушке Мадзи. - За такую шалость Фляйшмана следовало высечь. - За что? - удивилась Мадзя. - Ведь эти камни исцелили тяжелобольную. - Тоже мне больная! - пожал плечами молодой человек. - Да она покрепче нас с вами. Позвольте представиться: Ментлевич, - поклонился он, - держу посредническую контору. Всем обязан только себе: у меня нет богатой сестры, которая содержала бы меня и платила за меня долги... - Сударь, сударь, ну, что это вы говорите? - вмешалась огорченная докторша, услышав, что молодой человек кинул камешек в огород Круковского, и догадываясь, чем вызвана такая неприязнь. - Только себе, даю слово, только себе, - продолжал пан Ментлевич. - Сказал, что получу образование, и получил... Докторша тихо вздохнула. - Сказал, что уйду из управы, и ушел, сказал, что сделаю состояние, и делаю. Уж если я, сударыня, что решу, непременно сделаю. Я умею быть терпеливым... Мадзя побледнела и оперлась на стул; увидев это, мать извинилась перед Ментлевичем и повела дочь в комнаты. - Круковский человек очень милый, хороший человек, - говорила она Мадзе. - Любезный, деликатный. Он тебе понравится, когда ты поближе с ним познакомишься. Но Мадзя была так утомлена, что в эту минуту ей были безразличны и Ментлевич, и Круковский, и даже чудесно исцеленная дама. Тем временем экс-паралитичка, влекомая доктором и братом, обошла несколько раз сад и призналась, что может ходить. Когда ее освободили от упражнений по ходьбе, она самостоятельно вошла в гостиную, упала на диван и стала расточать похвалы Мадзе, которой она, мол, обязана жизнью и здоровьем. Пан Круковский внимал этим похвалам с восторгом, а пан Ментлевич с кислой миной. Когда докторша вернулась от дочери и экс-паралитичка стала что-то вполголоса ей говорить, показывая золотым лорнетом на брата, смущенный пан Круковский удалился в комнату к шахматистам, а пан Ментлевич, не прощаясь, ушел через сад в город. Он чего-то так был зол, что, выйдя за калитку, тут же надрал уши двум мальчуганам, которые сквозь щели в заборе заглядывали в сад доктора. Глава третья Первый проект Мадзя быстро выздоравливала. В середине мая она даже раза два вышла в город за покупками. Однажды мать напомнила ей, что завтра воскресенье и следует возблагодарить создателя за ниспосланные милости. - Мне, милочка, кажется, - сказала мать, - что ты иногда забываешь помолиться... Слова эти были сказаны мягким голосом, мать вышла, а Мадзя осталась пристыженная. До этого времени Мадзя молилась от случая к случаю: когда ей было грустно или она видела людское горе, а порой и тогда, когда заходящее солнце окрашивало багрянцем облака или в костеле звучал колокольчик. Однажды она даже стала молиться, увидев, как воробей выстроил на заборе четырех своих маленьких птенчиков и кормил их крошками, которые она им бросала. Ей казалось, что такой молитвы, которая умиротворяет сердце, достаточно. Замечание матери поразило ее. Хотя в душе она сомневалась, можно ли в костеле молиться усердней, чем под открытым небом, однако тотчас кинулась к своим шкатулкам, чтобы выбрать на завтра ленты и бархатки, которые были бы ей к лицу. На следующий день еще десяти не было, а Мадзя уже была готова. Однако ей стало страшно, когда она подумала о том, что в костеле надо будет пройти сквозь толпу народа, в которой всякий может сказать: - Взгляните, вот идет Мадзя, которую бог спас от смерти. Но по ней не видно, чтобы она входила в храм божий с истинным благоговением. Что греха таить: не по душевному влеченью шла Мадзя в костел, а лишь для того, чтобы исполнить волю матери. Ее особенно угнетало то, что даже отец надел черный, уже потертый кое-где на швах сюртук и взял в углу палку с серебряным набалдашником. - Ах, какая я гадкая! - говорила она. - Отец, святой человек, такой добрый такой философ, будет за меня молиться, а я, лукавая, колеблюсь... Когда раздался колокол, призывая к обедне, и мать надела шляпку и турецкую шаль, Мадзя вдруг сказала: - Мамочка, я попозже пойду. Мне так страшно показаться вдруг на людях. Да и хотелось бы пройти сперва в придел, где плита бабушки... Мама, милая! - Приходи, доченька, когда хочешь и куда хочешь, - ответил отец. - Ах, Феликс! - погрозила ему пальцем мать. - Поверь, матушка, господь бог раньше увидит ее в темном приделе, чем нас с тобой перед главным алтарем. Да и права она, что избегает всех этих франтов... Вон, погляди! И доктор показал в окно на угол улицы, где кучка ребятишек с восхищением глазела на пана Ментлевича в светлом костюме и новешеньком цилиндре. Родители вышли; мать держала обеими руками молитвенник Дунина, отец на ходу размахивал палкой. Притаившись за занавеской, Мадзя видела, как навстречу им шагнул пан Ментлевич; он кланялся и о чем-то спрашивал, потом вознамерился было направиться к их дому, но отец взял его под руку, и они пошли все к площади, а за ними издали последовала кучка ребятишек. Через минуту на другом углу улицы показался пан Круковский в темно-синем костюме и панаме, рядом с коляской; на коляске, которую толкала перед собой служанка, восседала его сестра. Вскоре коляска и пан Круковский ускорили шаг и присоединились к родителям Мадзи; отдельные кучки ребятишек тоже соединились, образовав как бы цепь стрелков, босых и обутых, в шляпенках, картузиках и шапчонках, в хламидах и куцых кафтанишках, в рубашонках без порток или в портках, из-под которых выглядывали рубашонки. "Сколько же здесь детей!" - подумала Мадзя. Когда она добралась по переулкам до костела, на маленьком старом погосте уже стояла коленопреклоненная толпа деревенских баб, похожая на ковер пестрых цветов. По другую сторону главного входа клонилась толпа мужиков в темных сермягах, а между мужиками и бабами собралась со стороны площади кучка местной интеллигенции. Было тут два-три уездных чиновника, секретари суда и управы, помощник нотариуса и провизор и еще кое-кто из особ менее значительных. Все они глазели на площадь, разглядывая молодых дам и барышень. Мадзя далеко обошла их и, войдя через калитку на погост, протиснулась между бабами к боковым дверям; с бьющимся сердцем ступила она в придел и забилась в самый темный уголок. Ей казалось, что вся толпа местной интеллигенции в пенсне и темно-зеленых перчатках, с тростями и зонтами ворвется вслед за нею, начнет заглядывать ей под шляпку и отпускать остроты, и все начнут хохотать, хотя посторонний слушатель не нашел бы в их остротах ничего смешного. В уголке между исповедальней и колонной Мадзя опустилась на колени и смотрела в глубь костела. На скамье, около которой переступал с ноги на ногу пан Ментлевич, мать ее, набожно качая головой, читала Дунина; отец, подперев руками голову, смотрел в задумчивости в окно над главным престолом, откуда струились полосы света, и, наконец, выпрямившись сидел майор. Ближе, на скамье, около которой пан Круковский, с моноклем в глазу, озирался по сторонам, заседательша показывала его парализованной сестре какую-то молитву, дремал заседатель, и панна Евфемия, сидя вполоборота к пану Круковскому, смотрела на "Крещение во Иордане", написанное живописцем на купольном своде. Чуть подальше, посреди костела, стоял молодой блондин с гривкой, в мундире почтового ведомства, и угрюмо поглядывал то на Круковского, то на панну Евфемию. Ксендз, совершавший литургию, пел дрожащим голосом перед престолом, а старый органист на хорах, выждав минуту, отвечал ему после каждого возгласа на фисгармонии, в которой один тон фальшивил, а два вовсе молчали. Но вот ксендз что-то подольше попел перед престолом, и подольше помолчала фисгармония, и вдруг раздался довольно согласный хор мужских и женских голосов: Тебе поем, тебе благословим. Толпа народа с глухим ропотом пала ниц, бия себя в грудь или воздевая руки; у двери заплакал грудной ребенок, который не умел еще говорить и плачем воздал хвалу богу; в выбитые окна долетел щебет птиц. Даже заседатель проснулся, майор, сидевший до сих пор неподвижно, достал маленький молитвенник, и пан Круковский перестал озираться по сторонам. Казалось, волна молитвенного восторга пробежала по толпе и - не коснулась одной только Мадзи. "Ах, какая я гадкая! - думала она. - Столько милостей ниспослано мне богом, а я не прочла ни одной молитвы!" Затихли голоса на хорах, и толпа успокоилась. Кое-кто поднялся с колен, пан Круковский снова вооружился моноклем, на лице молодого человека в мундире почтового ведомства изобразилось презрение. В это время около Мадзи шепотом заговорили два господина. - Знаете, сударь, сколько он взял за консилиум с Рубинрота? Рубль! слыхали? - Подумаешь, новость! - ответил другой. - Этот сумасброд всегда так делает, и не только сам вечно сидит без гроша, но и другим вредит. - Бжозовскому... - И Бжозовскому, и фельдшерам, и мне. Да я бы здесь без сапог остался, если бы за весь день мне пришлось отпустить одну дозу касторки да два порошка хины. - Он о чужих интересах не думает. - Скажите, сударь, он о своих детях не думает. Да если бы съехались все трое, не знаю, хватило ли бы у него на обед для них. Мадзя думала, что лишится чувств. Это говорили об ее отце! Это ее отец не мог бы купить детям на обед, если бы все они съехались! - О, боже, боже! - прошептала она, чувствуя, что слезы застилают ей глаза. Все тревоги разом обуяли ее. Когда она училась в пансионе, за нее платила покойная бабушка; но триста рублей в год родители давали сыну, а теперь почти столько же стоит им Зося, хотя бедняжка учится не в Варшаве, а всего лишь в губернском городе. Откуда же взять денег? Уж не с тех ли шести моргов земли, которые они сдают исполу в аренду? Уж не с врачебной ли практики отца? Но ведь отец даже с самых богатых пациентов берет только по рублю; дома на приеме у него бывают бедняки, которые ничего не могут заплатить, а из города он иногда приносит горсть медяков да гривенников, а порой и вовсе ничего. Что же тут удивительного, что мать в тяжелых обстоятельствах занимает деньги у сестры Круковского, а во время болезни Мадзи взяла у нее самой на расходы тридцать рублей? Так истратились те небольшие деньги, которые Мадзя привезла из Варшавы; откуда же мать и теперь берет на вино ей, бифштексы и бульоны? Откуда? Экономит на расходах по хозяйству, Мадзя давно заметила, что мать вовсе не ест мяса, а отец ест очень редко, утверждая, что крестьянская пища самая здоровая. Тогда почему же они не дают ей этой самой здоровой пищи? Вся история пани Ляттер ожила в ее памяти. Там тоже постепенно росла нужда, там тоже приходилось влезать в долги - ради детей! Ах, этот вечер, когда пани Ляттер умоляла Мадзю помочь ей бежать! И эта тревога, эта бессвязная речь, блуждающие глаза! А на следующий день такая ужасная смерть! Смерть за любовь к детям! Отчаяние овладело Мадзей. Если так покончила счеты с жизнью женщина, у которой было только двое детей и состояние оценивалось в десятки тысяч рублей, то что же будет с ее родителями, у которых трое детей и никакого состояния? Она сжала руки, как беззащитный человек, на которого вот-вот обрушится удар, подняла к небу глаза и сквозь слезы увидела в главном алтаре темный лик богоматери с серебряным венцом. - Спаси и просвети меня, пресвятая богородица, - прошептала Мадзя, еле удерживаясь от рыданий. И вдруг свершилось нечто немыслимое для мудрецов и самое обыкновенное для простых душ. Пресвятая богородица, которая доселе взирала на сермяжную толпу, коленопреклоненную у ее ног, посмотрела в сторону, и глубокие, как бесконечность, очи ее на мгновение остановились на Мадзе. Потом они снова обратились на толпу. Мадзя окаменела. "Не схожу ли я с ума?" - промелькнуло у нее в голове. И все же она не могла сомневаться в том, что крик ее сердца был услышан в царстве вечного покоя. На ее молитву ответило оттуда таинственное эхо, и в душе Мадзи после взрыва отчаяния наступило успокоение. "Найду выход", - думала Мадзя, чувствуя прилив бодрости, хоть и не видела еще, какой же найдет она выход. В эту минуту докторша шепнула что-то Ментлевичу, который все время стоял рядом со скамьей доктора. Интересный молодой человек кивнул головой, высоко поднял свой блестящий цилиндр и с трудом стал протискиваться через толпу к Мадзе. К несчастью, этот маневр заметил пан Круковский, который давно уже не спускал глаз и с докторской скамьи, и с ее соседа в цилиндре. Он стоял поближе к приделу, поэтому мигом пробрался к Мадзе и шепнул ей: - Вас матушка просит. Мадзя поднялась с колен, пан Круковский, галантный кавалер, подал ей руку и отвел к матери, описав при этом такой полукруг, точно подъезжал в карете четверней. Усадив барышню около родителей, он скромно стал рядышком, свернув в трубку свою панаму. Ментлевич в остолбенении остановился посреди костела. Он не упустил из виду ни одного из плавных движений соперника. Он видел, как пан Круковский подает Мадзе руку, что ему самому никогда не пришло бы в голову сделать, видел, как левым локтем он расталкивает толпу, как на каждом шагу оберегает свою даму от толчков, забывая при этом, что находится в костеле, как изгибает корпус и наклоняет к ней голову... Он видел все это и догадался, что пан Круковский для того и состроил такую коварно скромную мину, чтобы уязвить его, пана Ментлевича, который, что ни говори, всем обязан самому себе! Если бы чувства пана Ментлевича в эту минуту могли обратиться в динамит, от иксиновского костела со всеми окружающими его домами, а быть может, и от части городской площади осталось бы одно воспоминание. Не имея возможности стереть с лица земли пана Круковского, пан Ментлевич решил нанести ему моральный удар. Он начал пробираться в толпе к приделу, и подойдя к скамье заседателя, повернулся спиной к пану Круковскому и завел оживленный разговор с панной Евфемией. Круковский стоял около Мадзи с таким видом, точно его нимало не интересовали ни Ментлевич, ни смелая атака, предпринятая им на панну Евфемию. Зато молодого блондина с гривкой, в мундире почтового ведомства, поведение Ментлевича весьма обеспокоило. Он протер глаза, раздвинул гривку на лбу, словно не веря не только своим чувствам, но и рассудку. Но когда он увидел, что Ментлевич все фамильярней разговаривает с панной Евфемией и все нежней на нее поглядывает, и когда вдобавок на прелестном личике барышни заметил выражение удовольствия, то горько рассмеялся и стремительно вышел из храма. Всех этих событий, которые следовали одно за другим с молниеносной быстротой, Мадзя совершенно не заметила, поглощенная видением, перед которым исчез для нее весь реальный мир. Она не слышала, что на хорах мужские голоса по непонятной ошибке затянули одно песнопение, а женские другое, а меж тем эта ошибка вызвала всеобщее замешательство: органист схватился за голову, молящиеся начали озираться на хоры и даже оглянулся огорченный ксендз. Она не видела, что майор вскочил вдруг со скамьи, что старичок в красной пелерине разбудил заседателя и что у главного алтаря показался балдахин, имевший форму зонта; нес балдахин нотариус, старичок с длинным носом и вечно разинутым от удивления ртом, в необыкновенно высоких воротничках и огромном белом галстуке. Обдаваемый фимиамом кадил, залитый лучами света, падавшего из окна, нотариус в этом белом галстуке казался порой херувимом весьма преклонных лет и с весьма куцыми крылышками. По крайней мере такое впечатление он производил на свою супругу, которая всегда впадала в экстаз, когда ее супруг нес над ксендзом балдахин, показывая удивленный свой лик то с одной, то с другой стороны позолоченного древка. Ксендз снял с престола чашу и, утопая в синих облаках фимиама, возгласил: У врат твоих стою, господи! У врат твоих стою, господи! - подхватил стоголосый хор молящихся. Людская волна качнулась между главным алтарем и хорами и, ударяясь о дверь, то отступала, то вновь набегала. На мгновение перед алтарем стало пусто, затем людская волна нахлынула снова, и снова отхлынула, и снова, ударившись о боковые стены костела, залила ступени алтаря. Стало пусто посредине костела, и вот показался ксендз, которого поддерживали майор и заседатель; тогда людская волна снова залила свободное пространство, толпясь за ксендзом и ведущими его почетными гражданами. Порою казалось, что это и впрямь ходит волна, прядая и отступая перед золотой чашей, как за много веков до этого смирялась она на бурном озере под стопою Христа. Мадзя с матерью присоединились к процессии. Они сделали несколько шагов вперед, но толпа снова оттеснила их на два шага, все подвигаясь вперед и отступая назад в такт песнопению и звону колоколов. В эту минуту Мадзя услышала сбоку детский голос: - Валяй, Антек! - Р-р-р-аз! - ответил второй и, пригнув голову так, точно хотел кого-то забодать, бросился в самую гущу, а за ним ринулся и его товарищ, расталкивая руками народ, как лягушка, когда она ныряет в воду. - Р-р-раз! - откликнулся чуть подальше третий голос, и снова люди в толпе шарахнулись, как от толчков. - Ах, бездельники, антихристы, прости господи! - вполголоса сказала какая-то старушка. - Ну никто же за ними, озорниками, не смотрит! Мадзе представилась вдруг целая толпа ребятишек. Она увидела и того мальчишку в слезах, который бросал камешки в их сад, и тех, что бежали за коляской сестры пана Круковского, и тех, что с восторгом глазели на цилиндр пана Ментлевича. И тех, кого каждый день можно было увидеть на деревьях или на заборах, и тех, что играли в песке на улице, бродили по воде, подвернув до колен штанишки, или во время ливня стояли под водосточной трубой и дрались при этом за лучшее место. Все это были заброшенные дети, и у Мадзи сверкнула мысль: "Я открою здесь начальную школу!" От радости ее бросило в жар. "Можно собрать целую сотню ребят, - говорила она про себя. - Если каждый станет платить хоть по рублю в месяц, и то наберется сто рублей. Неплохое жалованье! Я бы и маме помогала и Зосю отправила в Варшаву! О, благодарю тебя, пресвятая дева, ибо это ты вразумила меня!" - Ты что, Мадзя? - глядя на нее, шепотом спросила мать. - Я? - Ты так сияешь... - Я молилась. Мать хотела похвалить ее, но в эту минуту заметила экс-паралитичку, которую вели под руки доктор и пан Круковский. "Ах, - подумала докторша, - видно, ей понравился пан Людвик, и она, бедняжка, не умеет скрыть свое чувство. Правда, он старше ее, - вздохнула мать, - но хорошо воспитан и богат. Да будет воля господня! Не стану я ни принуждать ее, ни отговаривать..." А Мадзя подумала в эту минуту, что одна она не может учить сто человек детей. Придется, стало быть, ограничиться пятьюдесятью рублями в месяц. Но что делать с остальными детьми, которые непременно станут стучаться в такую школу? "Знаю! - сказала она себе, - я приму в компанию Фемцю, она, бедняжка, не раз жаловалась, что нет у нее поприща деятельности и что она на хлебах у родителей... О, благодарю тебя, пресвятая дева, это ты вразумляешь меня!" Глава четвертая В сердцах просыпается нежность Мадзя очнулась. Она стояла с матерью на погосте у главного входа. Процессия вернулась в костел, народ стал расходиться. Пан провизор, оба секретаря, помощник нотариуса и другие, менее значительные молодые люди, опираясь на трости и зонты, разглядывали барышень и шепотом обменивались замечаниями. Поодаль стоял в ожидании угрюмый блондин в мундире почтового ведомства. Мадзя уже не боялась этих молодых людей, ее даже перестали смущать их наглые взгляды. Какое ей до них дело! Она ведь открывает начальную школу, хочет обеспечить себя и родителей, а они пусть себе смотрят, пусть подсмеиваются. "Я ведь женщина независимая", - подумала она, с благодарностью вспомнив панну Говард, которая столько труда положила, чтобы сделать женщин независимыми. Подошел отец, он все время вел с паном Круковским под руки экс-паралитичку. - Люцусь! Доктор! сжальтесь надо мной! Я чувствую, что больше не сделаю ни шага! Я совсем не могу идти! - Нет, дорогая, вы сами должны дойти до дома, - ответил доктор. По выражению лица пана Круковского было видно, что он с удовольствием усадил бы сестру в коляску и отдал на попечение служанки. В дверях костела показалось семейство заседателя, а затем вышел и пан Ментлевич. Он уже надел свой блестящий цилиндр, но, увидев доктора с супругой, снова снял его и легким шагом направился к ним. - Сударь, эй, сударь! - вдруг окликнул его угрюмый молодой человек в мундире почтового ведомства. - У меня нет времени! - отрезал Ментлевич, недовольный такой фамильярностью обращения в присутствии стольких посторонних. - Да, но у меня есть и время и дело к вам, - возразил блондин, хватая Ментлевича за руку. Ни утренняя, ни вечерняя заря никогда не бывали такими румяными, как лицо прелестной Евфемии в эту минуту. Она подбежала к Мадзе и, взяв ее под руку, шепнула: - Дорогая, пойдем вперед! Я боюсь скандала! Этот Цинадровский... И они вышли за ограду, а пан Круковский проводил их меланхолическим взглядом, - ему надо было вести с доктором сестру. - Что случилось, Фемця? - спросила Мадзя. - Ничего, ничего! Давай поговорим о чем-нибудь, - ответила дочка заседателя. - О, я хочу сказать тебе об одном важном деле, - сказала Мадзя. - Я тебе тоже, только как-нибудь в другой раз... Ментлевич сделал тебе предложение? - Мне? - изумилась Мадзя, останавливаясь посреди площади. - А зачем ему делать мне предложение? - Затем, чтобы жениться на тебе. - Перекрестись, Фемця! Я не думаю выходить замуж! - Как, ты не пойдешь даже за Круковского? - спросила панна Евфемия. - Ни за кого не пойду, - ответила Мадзя так искренне, что панна Евфемия не могла удержаться и расцеловала ее посреди города. - Так что ты хотела мне сказать? Уж не остался ли у тебя кто-нибудь в Варшаве? - спросила панна Евфемия. Лицо Мадзи покрылось нежным румянцем. - Милая Фемця, - ответила она, - даю тебе слово, я ни о ком не думаю, ни о ком на свете! - прибавила она. - Я тебе вот что хочу предложить. Впрочем, сейчас у нас нет времени, приходи лучше к нам после обеда. В эту минуту в нескольких шагах от них прошел пан Ментлевич с молодым человеком в мундире почтового ведомства. Оба они были взволнованы и разговаривали так громко, что Мадзя услышала несколько слов. - Так, говорите, нет? - спросил молодой человек. - Да ей богу же, нет! - ответил Ментлевич. Панна Евфемия задумалась. Затем она принужденно рассмеялась и торопливо сказала Мадзе: - Скажи: да или нет? - О чем это ты? - удивилась Мадзя. - Да или нет? - настаивала панна Евфемия, нетерпеливо топая маленькой ножкой. - Ну, что ж, тогда, нет, - ответила Мадзя. - Я тоже так думаю, - сказала панна Евфемия. - Подлецы эти мужчины! За исключением тех, кто занимает незначительное положение, - прибавила она с легким ударением. - Ну, будь здорова! Мадзя была вне себя от удивления. Однако она была так увлечена проектом открытия начальной школы, что забыла не только о странном поведении панны Евфемии, но даже о самом ее существовании. Около трех часов дня два господина увидели друг друга на противоположных концах той улицы, где стоял дом доктора: Круковский в темно-синем и Ментлевич в светлом костюме. Пан Круковский держал в руках маленький предмет, закрытый бумагой, пан Ментлевич нес под мышкой большой предмет, завернутый в бумагу. Оба были на одинаковом расстоянии от садовой калитки доктора, и оба одновременно замерли на месте. Пан Круковский подумал: "Лучше подождать, пока войдет этот мужлан, чтобы у калитки не надо было уступать ему дорогу". А пан Ментлевич сказал про себя: "Чего он там стоит, этот голенастый дупель? Вижу, что-то тащит, верно, панне Магдалене. Пусть первый поднесет свой подарок, посмотрим тогда, кто из нас лучше". Он стал читать вывеску булочной, потом рассматривать медный таз цирюльника и, наконец, повернулся и исчез за углом немощеной улицы. "Боится меня... что ж, это хорошо", - решил пан Круковский и с видом победителя вошел в калитку. Бжеские уже отобедали. Докторша отдыхала в гостиной в кресле, доктор в саду курил дешевую сигару, майор играл с заседателем в беседке в шахматы, а Мадзя прохаживалась по всем комнатам, с нетерпением ожидая Фемцю. Когда она выглянула через отворенную в сад дверь, перед нею вдруг вырос Круковский и с поклоном, исполненным грации, протянул ей маленький букетик роз. Несколько роз было белых, две чайные, одна желтая и одна красная. - Сестра моя, - сказал он, галантно изгибаясь и расшаркиваясь, - просит вас, сударыня, принять эти цветы. Смуглое лицо Мадзи покрылось румянцем. Девушку так обрадовал букетик и так смутило смирение подносителя, что она чуть не забыла прошептать: - Спасибо! А в душе сказала: "Как он робок, как деликатен!" И в сердце ее проснулось нежное чувство к пану Круковскому. Докторша принесла стакан воды и помогла Мадзе поставить букетик на видном месте в гостиной. Когда она вышла и пан Круковский остался с Мадзей наедине, он сказал, нежно заглядывая ей в глаза: - Как вы сегодня были печальны в костеле! - Я? - воскликнула она, снова краснея. - Вы меня видели? - Да, имел счастье видеть, даже гораздо больше: мне казалось, что я разделяю вашу печаль. - Ах, что вы, я была довольно весела, - оправдывалась Мадзя, опасаясь, как бы пан Круковский не догадался, что ее беспокоит положение семьи. - Быть может, это была та задумчивость, к которой располагает наш маленький костел? Прекрасные души везде умеют мечтать... "Как он учтив!" - подумала Мадзя, с чувством признательности слушая самого элегантного кавалера в Иксинове. В это мгновение в сад энергическим шагом вошел потный пан Ментлевич. Увидев Мадзю, он достал из-под мышки большой предмет, завернутый в бумагу, и, подавая его, сказал: - Настоящий торуньский пряник... Благоволите принять, это очень здоровое лакомство! Мадзя смутилась, но еще больше смутился... сам пан Ментлевич. Он заметил, что тонкие губы Круковского сложились в улыбку, и догадался, что свалял дурака. Держа в руке злополучный пряник, он не знал, что с ним делать. Губы у него дрожали, глаза остановились, лоб покрылся потом. "Как он, бедняга, обескуражен!" - подумала Мадзя и, беря у Ментлевича пряник, сказала: - Большое спасибо! Вот приятная неожиданность! Я ведь очень... люблю этот пряник! Глаза Ментлевича сверкнули торжеством, а пан Круковский, тонкий наблюдатель, подумал: "Не женщина, ангел! Она или никто!" Пан Ментлевич оживился. - Чудный день, - сказал он, чтобы еще раз не дать маху и помешать Круковскому начать разговор. - Восхитительный день, не правда ли, сударыня? - Да... - Не пройтись ли нам того... по саду? Восхитительный сад! Позвольте предложить, - одним духом выпалил Ментлевич, демонстративно подавая Мадзе руку. На этот раз Мадзя в изумлении раскрыла глаза, а пан Круковский, изысканный кавалер, закусил губы. - Ах, - невольно ахнул пан Ментлевич, догадавшись, что попал впросак. Он остановился, изогнув руку, так и не зная, то ли подать ее, то ли отступить, и лоб у него весь покрылся необыкновенно крупными каплями пота. - Что ж, давайте пройдемся, - ответила Мадзя, торопливо подавая ему руку. А про себя сказала: "Бедняга не умеет держать себя в обществе! Какие он, наверно, испытывает муки!" И на этот раз ее жалостливое сердце исполнилось нежности к пану Ментлевичу. Но тут на садовой дорожке послышался шелест дамского платья. Это бежала в возбуждении панна Евфемия, завидев двух мужчин, из которых один был недавно, а другой должен был стать ее поклонником. - Ах, какая ты нехорошая, какая изменница! - воскликнула панна Евфемия. - Обещала подождать, мне ведь столько надо сказать тебе, а сама гуляешь с паном Ментлевичем! Барышни упали друг другу в объятия, а Ментлевич, воспользовавшись этим обстоятельством, отошел подальше от Мадзи, чтобы она не смогла уже подать ему руку. "Теперь в моде ходить под руку не в саду, а только в костеле", - думал несчастный, призывая проклятия на голову Круковского. Взявшись под руки, барышни стали быстро прогуливаться, что вынудило пана Круковского обратить взор на шахматистов, а пана Ментлевича последовать его примеру. Глава пятая Союзница В конце сада под каштаном была скамеечка, куда и увлекла Мадзю панна Евфемия. - Ну, а теперь рассказывай, какое у тебя ко мне дело? - начала она. - Мы легко отделались от этих господ, - прибавила она, однако безо всякого энтузиазма в голосе. - Как бы они не обиделись? - с испугом сказала Мадзя. - Ах, оставь! - ответила панна Евфемия, вытягивая изящно обутые ножки и обмахиваясь каштановым листом. - Пан Круковский прикидывается, будто ко мне равнодушен, поэтому он вынужден избегать нас, ну а пан Ментлевич боится подходить ко мне при пане Круковском. - Они оба влюблены в тебя? - спросила Мадзя. - И они, да и другие. Этот почтовый чиновник, ну, знаешь... у него еще такая некрасивая фамилия... он голову потерял от ревности. Говорили, будто бы даже викарий... Впрочем, не будем говорить об этом! Что же ты хотела сказать мне? - закончила панна Евфемия. - Только, Фемця, это тайна! - Будь покойна. Да и кому же мне открывать ее? - А твоей маме? - Ах! - вздохнула панна Евфемия, как бы желая сказать, что мать она не посвящает в свои тайны. Мадзя задумалась. - Знаешь, - сказала она, помолчав, - я открою здесь начальную школу. Панна Евфемия выронила лист, раскрыла чудные, как небо, глаза и еще больше вытянула ножки. - Ты, Мадзя? - Я. Что в этом плохого? - Помилуй! - понизив голос, сказала панна Евфемия. - Ведь у нас есть уже учитель, и, знаешь, его жена... сама полет огород и... стирает белье! - Ну и что же? - Но ведь она работает, как служанка, в обществе ее никто не принимает. У Мадзи сверкнули глаза и лицо вспыхнуло от негодования. - Вот уж не думала, Фемця, что услышу от тебя такие слова! Неужели ты думаешь, что моя мама не полет огород и не стирает? Да она сама постирала мне халатик. - Твоя мама другое дело. Ее все уважают. - Надо уважать каждую трудящуюся женщину, особенно если она тяжело работает, - с жаром продолжала Мадзя. - Ведь теперь все женщины хотят трудиться, усердно трудиться и не рассчитывать на помощь родителей или на заработки мужа... - Так ты хочешь все-таки выйти замуж, - мрачно прервала ее панна Евфемия. - Да нет же, клянусь тебе! Я только не хочу быть в тягость родителям, хочу помочь Зосе кончить пансион в Варшаве. Да и не смогла бы я сидеть дома сложа руки. Мне бы кусок родительского хлеба поперек горла стал, я бы со стыда сгорела. Да разве я могла бы посмотреть в глаза своим подругам, ведь они все зарабатывают себе на жизнь! Панна Евфемия покраснела и стала целовать Мадзю. - Ты эмансипированная! - сказала она. - О, я много слышала о пансионе пани Ляттер и понимаю тебя. Я бы тоже хотела стать независимой, но... возможно ли это в таком глухом углу? - Возможно, уверяю тебя. - О, не думай, что я совсем тут закоснела, - продолжала панна Евфемия. - Я тоже хотела зарабатывать себе на жизнь, даже научилась вышивать. Но что из этого вышло? Когда я сказала, что буду продавать свои вышивки, у мамы начались спазмы! Панна Евфемия тяжело вздохнула. - Я хотела, - продолжала она, - учить дочку уездного начальника играть на фортепьяно. Но мама опять устроила мне сцену, и с тех пор мы порвали с семьей уездного начальника. Попробуй тут быть эмансипированной, увидишь тогда... - А я все равно буду, - решительно заявила Мадзя. - Неужели ты думаешь, что я не эмансипированная? - вполголоса, но с еще большим жаром говорила панна Евфемия. - Когда мне, например, кланяется этот... ну, почтовый чиновник, я слегка отвечаю ему на поклон, а мама об этом и не догадывается. Я тебе еще вот что скажу, Мадзя, только под большим секретом... - Я ведь тебе открыла свою тайну. - Да, и я тебе верю, - ответила панна Евфемия. - Так слушай же! Я не только эмансипированная, я держусь радикальных взглядов. Знаешь, что я делаю? Я не хожу в костел с молитвенником, а... читаю "Pensees sur la religion"* Паскаля. Велела переплести книгу в черную кожу с крестом и золотым обрезом и хожу с нею в костел... Понимаешь? ______________ * "Мысли о религии" (франц.). Мадзю бросило в холод. Ведь еще сегодня, всего несколько часов назад, она на себе испытала покровительство божьей матери! Однако среди независимых женщин Мадзя встречала и вольнодумных, начиная с той же панны Говард, и потому промолчала. - Может, это тебе не нравится? - глядя ей в глаза, спросила панна Евфемия. - Я уважаю твои убеждения, - ответила Мадзя. - Однако не будем говорить об этом... Я хочу сделать тебе одно предложение: давай откроем вместе начальную школу. Сама я не справлюсь. Панна Евфемия заколебалась. - Мадзя, милочка, дорогая моя, - сказала она, - что скажут в обществе? И вдруг лицо ее запылало энергией и воодушевлением. - Ладно! - сказала она, протягивая Мадзе руку. - Я вхожу в компанию. Надо покончить с этим раз навсегда. Я не желаю, чтобы за мной вечно надзирали, я не желаю торговаться с мамой за каждую копейку, взятую на мелкие расходы, за каждый поклон, отданный на улице. Мы открываем пансион. Начальницы пансионов бывают в обществе. - А разве не начальную школу? - спросила Мадзя. - Нет, лучше небольшой пансион для девочек из лучших домов. Их наберется порядочно. Я даже вот что тебе скажу: завтра же начинаем искать помещение. Мы будем жить в пансионе, дома я больше не могу оставаться. - Да, главное - это помещение. Мы снимем две большие комнаты... - И две маленькие для нас, - подхватила панна Евфемия. - Надо купить такие парты, какие были у нас, чтобы девочки не горбились и не портили зрение... - И обить все стены красивенькими обоями, - прервала ее панна Евфемия. - Ментлевич достанет... - Две классные доски, две кафедры. Да, но самое важное - это картины и наглядные пособия... - Мебель для моей комнатки у меня прелестная, - говорила панна Евфемия. - Да, я забыла еще об одной, самой главной вещи: надо получить разрешение в дирекции. - Нет, это просто замечательно! Скандал с мамой будет ужасный, но все будет кончено. К тому же я уверена, что меня поддержит папа, - обнимая Мадзю, закончила панна Евфемия. - Да здравствует эмансипация, а? - шепнула она Мадзе на ухо. В это мгновение барышни услышали шорох за забором, точно там кто-то продирался сквозь кусты. Мадзя оглянулась в испуге и в щели между досками забора увидела сверкающий глаз. - Там кто-то есть, - прошептала панна Евфемия, повиснув на руке Мадзи. - Наверно, мальчишки, которые швыряют камни. - Нет, сударыня, - раздался за забором приглушенный голос. - У меня два письма панне Магдалене и одно... панне Евфемии, - с дрожью прибавил голос. Кто-то просунул в щель два письма. - Цинадровский! - то бледнея, то краснея, прошептала Мадзе на ухо панна Евфемия. - Третье письмо я вручу только панне Евфемии, - говорил голос за забором. Панна Евфемия лихорадочно схватила третье письмо. - Что за безумие! - сказала она. - Вы меня погубите! - Простите, сударыня, но я очень несчастен, - ответил голос. - Я ухожу. Обе барышни побледнели и дрожали как в лихорадке. - Не видел ли кто-нибудь из беседки? - сказала панна Евфемия. - Нас заслоняют деревья, - ответила Мадзя. - Какой странный человек! - Откуда это письмо? - говорила панна Евфемия. - С маркой и со штемпелем... Боже, как я, наверно, изменилась в лице! Если бы сейчас пришла мама, все бы, наверно, открылось. - Уйдем отсюда, - сказала Мадзя. Она подала руку панне Евфемии, и, крадучись вдоль забора, девушки обогнули дом и прошли в комнатку Мадзи. Майор в беседке неистово кричал, он требовал перемены хода, орал, что не имел намерения брать туру, так что Мадзя была уверена, что новый способ связи никем не обнаружен. Панну Евфемию это успокоило больше всякой содовой воды. Она стала перед зеркалом, вынула из кармана маленькую пудреницу и смягчила слишком яркий румянец. - Что это за письмо? - сказала она, разрывая конверт. - Без подписи. - Я уверена, что это он сам писал, - сказала Мадзя, глядя на письмо через плечо панны Евфемии, которая начала тихо читать, делая вполголоса замечания: - "Божество мое неземное..." Это что еще значит?.. "Я схожу с ума, не ем, не сплю, забываю о своих обязанностях, а ночью ворочаюсь в постели, как Тантал..." Туда же с мифологией! "Какой-то внутренний голос говорит мне, что я Тебе не безразличен, чему Ты неоднократно давала доказательства..." Ах, какой дурак! Давала доказательства!.. "Ты порвала, небесное созданье..." Что за фамильярность!.. "...с Круковским, а когда мы встретились на площади, твой сладостный взор изобразил такую страсть..." - Ну, это уж слишком! - комкая письмо, вспыхнула панна Евфемия. - Раз уж начала, читай дальше. - "Если сейчас Ты отвращаешь от меня свой лик, который для меня небо и земля, воздух и вечность, то, видно..." Нет, этот писаришка все время обращается ко мне на "ты"!.. "...кто-то очернил меня. Если бы приехал ревизор, сам управляющий, даже следственная комиссия, я не стал бы оправдываться, ибо я шляхтич с деда и прадеда, гордая душа, и шею гнуть не умею. Но перед Тобою, мой ангел..." - Осел! - прошипела панна Евфемия, снова комкая письмо. Однако через минуту она опять начала читать: - "Чтобы мне сквозь землю провалиться, умереть внезапной смертью, если я когда-нибудь отлепил марку за копейку или даже за десять копеек. Может, не помня себя от любви к Тебе, я как-нибудь уронил письмо, и Йосек или какой-нибудь другой почтальон вымел его с мусором. Но я никогда не замарал своей чести, ибо сознаю свой долг перед именем, которое я ношу, и Тобою, мое райское божество..." - Бедный парень! - заметила Мадзя. - Скажи лучше: шут! Как он смеет так ко мне обращаться? - Но как он тебя любит! - Любить можно, - в гневе возразила панна Евфемия. - Такая уж моя участь, что все с ума сходят. Но писать мне в таком фамильярном тоне! Да неужели он и в самом деле думает, что я обратила на него внимание? - Ты сама говорила, что отвечаешь на его поклоны. - Ах, да! Однажды я даже бросила ему увядший листок... Но это милостыня - и он так и должен ее принимать! Мадзе стало жаль этого беднягу, который любить умел лучше, чем делать признанья. Не отвечая панне Евфемии, она стала распечатывать свои письма. - А, это от панны Малиновской, - говорила она, пробегая глазами письмо. - Ах, а это от Ады Сольской! Она в Цюрихе... Милая моя Адочка! - Это та миллионерша? - с живым любопытством спросила панна Евфемия. В дверь постучались. Глава шестая Два соперника - Барышни, пойдемте кофе пить, - сказала докторша, входя в комнату. - Ну, хорошо ли оставлять гостей? - Я получила письма, мама, - ответила Мадзя. Панна Евфемия незаметно дернула ее за рукав. - Письма можно отложить, - ответила мать, - кофе остынет. Приехала сестра пана Людвика. Барышни вошли в беседку, где на столе, окруженном гостями, стоял кофе со сливками, домашние булочки, сыр с тмином и несколько сортов варенья. Парализованная сестра пана Круковского сердечно приветствовала Мадзю и холодно панну Евфемию; видимо, продолжая разговор, она сказала: - Ну, зачем ему брать в аренду имение или хлопотать о какой-то службе, если он человек состоятельный? Я в могилу деньги не унесу, оставлю ему столько, что он сможет и жену кормить и детей воспитывать. - Сестрица, не дать ли вам сахарку? - прервал ее пан Круковский с таким видом, точно его душил воротник. - Да пошлите вы его, сударыня, в Варшаву. Пусть парень оглядится, встряхнется, - говорил майор, пуская из своей огромной трубки такие клубы дыма, что все общество окуталось ими. - Очень вам благодарна за совет, - ответила экс-паралитичка, разгоняя вышитым платочком клубы дыма. - Я помню его последнюю поездку в Варшаву. - Сестрица, не хотите ли булочку с маслом? - прервал ее пан Людвик, на лице которого изобразилось беспокойство. - Спасибо, Люцусь, - ответила сестра. - Это было в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году. Ему непременно захотелось съездить в Варшаву, ну я и дала ему две тысячи злотых. В два дня его обыграли в карты, он хотел потом отыграться, и мне пришлось доплатить еще шесть тысяч злотых! - Сестрица!.. - Не прерывай меня, потому что этот случай свидетельствует о твоем благородстве. И вот когда мальчишка после этой авантюры вернулся в деревню, он повалился мне в ноги... - Но, сестрица!.. - простонал сорокапятилетний мальчишка. - Расплакался, как ребенок, поклялся, что больше никогда не уедет из дома, и... сдержал свое слово, пан майор! - Не даете ему денег, вот он и сидит, - отрубил майор. - А зачем ему деньги? - удивилась старая дама. - Чего ему не хватает? Пан Круковский побагровел, а пан Ментлевич был, видно, очень доволен. - Вечная история с мужчинами, когда они попадают в рабство к бабам! - взорвался майор. - Держится парень годами за юбку, ну и теряет всякую энергию. Да вы лучше дайте ему немного, но от души дайте, и пусть он научится не на ваше состояние рассчитывать, а на самого себя. - Ну конечно, чтобы он погиб среди вас! - воскликнула дама. - Среди людей никто не погибает... Напротив, люди помогут ему освободиться от вашей юбки, к которой вы его пришили, - кричал майор. Казалось, пан Людвик сейчас умрет, да и все общество пришло в такое замешательство, что доктор, желая переменить тему разговора, сказал: - У пана Ментлевича не было состояния, однако же он собственными трудами пробивается в люди... - И с помощью добрых людей, - подхватил Ментлевич, целуя доктора в плечо. - Да, люди сделали меня тем, чем я стал! Почтенный доктор всегда говорил мне: возьмись за работу, а то от переписки бумаг в управе ты совсем поглупеешь! - Немного уж ума у тебя осталось, - пробормотал майор, со злостью прочищая проволокой трубку. - У вас, сударь, были способности к торговле, так что вы могли бросить службу, - вмешался заседатель. - Что говорить, способности у меня есть, - подхватил пан Ментлевич. - Но пробудили во мне эти способности счастливый случай и добрые люди. Помню, - продолжал он среди общего молчания, - сижу я как-то в управе за журналом, и вдруг входит пан Белинский и говорит податному инспектору: "Так вы меня, сударь, прижали, что я бы за четыре сотни продал своих буланых, только бы нашелся покупатель". Слушаю я да на ус себе мотаю. На другой день является пан Чернявский и говорит помощнику: "Я бы шесть сотенных отдал за буланых Белинского, так они мне понравились..." Я и это на ус себе мотаю... Вышел пан Чернявский, а я догнал его и говорю: "Дадите, сударь, пятьсот пятьдесят за буланых?" - "Дам, говорит". - "На стол?" - "На стол". - "Слово?" - "Слово". Лечу я тут к Эйзенману, сулю ему двадцать рублей процента за один день, беру у него деньги и еду к пану Белинскому. "Отдадите, говорю, сударь, буланых за четыреста пятьдесят?" - "Ты, говорит, христианская душа, ну а все-таки не обманываешь? Знаю я вас, уездных крыс!" Показал я ему деньги, пан Белинский взял их, отдал мне лошадей и прибавил пятнадцать рублей за труды. Отвалил я тут рублик вознице и айда к пану Чернявскому. Ну, купил шляхтич буланых, только сбавил десятку, дал мне пятьсот сорок рублей, дело, говорит, гешефтом пахнет. Summa summarum:* пан Белинский заработал тридцать пять рублей, пан Чернявский шестьдесят, Эйзенман двадцать, а я - восемьдесят пять рублей за один день! Потом дулись на меня все: и еврей, и шляхтичи, но мне было уже за что ухватиться, открыл я дело, и ходят теперь ко мне и евреи и шляхтичи: всяк знает, что я дам заработать, хоть и себя не обижу. ______________ * Конечный итог (лат.). - Жаль, что не жил ты в мое время, - сказал майор, - я бы тебя сделал каптенармусом в своем батальоне. Но за такую покупку буланых не денег дал бы тебе, а сорок палок. - Что поделаешь, пан майор, - гордо озираясь, сказал пан Ментлевич. - Другие были времена, теперь не то. Что город, то норов... - И он засмеялся своей остроте. После кофе гости разбрелись по саду, панна Евфемия о чем-то шепталась со своим отцом, заседателем. Когда Мадзя на минуту осталась одна, к ней подошел пан Круковский и, остановившись в униженной позе, точно у него совсем разломило поясницу, с волнением прошептал: - О, как вы, наверно, презираете меня, панна Магдалена! Мадзя удивилась. - Я вас? - воскликнула она. - Боже мой! За что? Вы так добры, так деликатны... - Но эта унизительная зависимость от сестры, ведь надо мной даже пан Ментлевич смеется! А покровительство пана майора, который иногда обращается со мной с таким пренебреженьем, что... Но, панна Магдалена, войдите в мое положение: могу ли я требовать удовлетворения у старика или бросить больную сестру? Это ужасно быть вечно малолетним! Я чувствую, что люди меня осуждают, но что делать? Он говорил, задыхаясь, ломая холеные руки и с трудом удерживаясь от слез. - Не правда ли, сударыня, как я смешон и беспомощен? - прибавил он. У Мадзи слезы набежали на глаза. С неожиданной смелостью она протянула пану Круковскому руку. - Успокойтесь, сударь, - сказала она, пожимая поклоннику руку. - Мы, женщины, понимаем подвиги, которых не замечает общество. Если бы она могла ценою нескольких лет жизни спасти Круковского от цепей подвижничества, она пожертвовала бы этими годами. Спасаясь от зноя, они направились к Ментлевичу, который держал в руке прутик. Пан Круковский едва успел прошептать: - Я до гроба не забуду, до гроба! И он с чувством поцеловал Мадзе руку. - Пан Круковский! - крикнул Ментлевич. - Вас сестра зовет! Круковский ушел, бросив на Мадзю глубокий взгляд, и к ней шагнул Ментлевич. Вид у него был весьма озабоченный. - Сударыня, - начал он, - неужели я в самом деле совершаю неприличности? Майор назвал меня только что хамом. - Я... ничего не слышала, - в замешательстве ответила Мадзя. Ментлевич, казалось, был очень удручен. Он сел на скамью рядом с Мадзей и, хлопая прутиком по носкам своих башмаков, продолжал: - Ах, сударыня, я знаю, что я хам! Мать моя была лавочницей, я не получил никакого образования, вот люди и смеются надо мной и называют хамом, особенно шляхтичи. Вы думаете, я этого не вижу? Ах, как я это чувствую! Иной раз кусок мяса дал бы себе отрезать, только бы научиться таким сладким и тонким ужимкам, как у пана Круковского. Он большой барин, а я - бедняк. У него есть время вертеться перед зеркалом, а мне иной раз поесть спокойно некогда. Он умолк, потел и вздыхал. - Панна Магдалена! - сказал он, глядя на Мадзю умоляющими глазами. - Не думайте обо мне дурно, клянусь богом, я ничего от вас не хочу! Вы кончили такой пансион! Мне бы только хоть изредка поглядеть на вас! Так у меня легко на сердце, как я погляжу на вас. А если я невольно оскорблю вас... Э, да что тут говорить! Уж лучше мне сломать себе ногу, чем оскорбить вас... В прерывистых, полных страсти словах Ментлевича слышалась такая особенная нота, что Мадзе стало жаль его. Молча подала она поклоннику руку и так нежно заглянула ему в глаза, что он повеселел и даже несколько удивился. Но тут ее позвала мать. "Бедный, бедный, благородный простак! - думала Мадзя, оставив Ментлевича одного. - Чего бы я не дала, только бы его успокоить и убедить, что не все обращают внимание на одну только внешность..." Гости начали расходиться. Панна Евфемия была расстроена, пан Круковский погружен в мечты, пан Ментлевич серьезен. У калитки майор поспорил с заседателем, какая будет завтра погода, на улице сестра пана Круковского подняла крик, что коляска сейчас перевернется, но в конце концов все стихло. Оставшись одна, Мадзя села читать письма. Панна Малиновская писала, что Арнольд, второй муж пани Ляттер, назначил Элене и Казимежу порядочную сумму денег и намеревается покинуть Америку и переселиться с женой и сыном в Варшаву. Она упомянула о том, что шляхтича Мельницкого разбил паралич, когда он увидел тело пани Ляттер. Старик живет теперь в деревне, погрузившись в апатию, и только по временам вспоминает детей покойной. В заключение панна Малиновская просила Мадзю незамедлительно сообщить, желает ли она после каникул служить классной дамой, так как на эту должность есть много кандидаток. Мадзя решила не поступать на службу к панне Малиновской. К чему! Она откроет здесь маленькую школу, которая даст ей средства к существованию и позволит помогать родителям. Ада Сольская с восторгом сообщала Мадзе, что в Цюрихе она посещает курсы естественных наук, которыми очень увлекается. Она убедилась, что целью ее жизни может быть только ботаника и что, изучая ботанику, она обретет истинное счастье. Ада упомянула в письме, что Эля Норская живет в каком-то итальянском монастыре, но еще неизвестно, пострижется она в монахини или вернется домой. Большую часть письма Ада посвятила пану Казимежу Норскому. Он тоже в Цюрихе и изучает общественные науки. Он поразительно серьезен, поразительно трудолюбив, поразительно гениален, полон поразительно высоких стремлений. Как она, Сольская, догадывается, пан Казимеж замышляет радикальную реформу положения женщин. Он должен это сделать, он сделает это в память своей несчастной матери, святой женщины, которая жизнь свою положила в борьбе за независимость женщин. Аду пан Казимеж почти не посвящает в свои гениальные планы, они говорят только о ботанике, которую она ему объясняет. Но в студенческих кружках он рассказывает о своих намерениях, и все, особенно студентки, от него в восторге. К несчастью, Ада в кружках не бывает и даже со студентками незнакома, она домоседка. Но о победах пана Казимежа она прекрасно знает от него самого. Мадзя несколько раз перечла письмо панны Сольской и наконец спрятала его в хорошенькую коробочку из-под порошков Зейдлица. Она была возбуждена, мечтательно настроена, чуть не целый час гуляла в саду при звездах, наконец - вздохнула и вернулась к себе в комнату. Когда Мадзя легла спать, она увидела в полусне пана Круковского в темно-синем и пана Ментлевича в светлом костюме; пан Круковский, совсем как наяву, был в панаме, а пан Ментлевич в новом цилиндре. У обоих были несчастные лица, и оба взывали к Мадзе о жалости. И Мадзя жалела их: одного за то, что он был так деликатен, другого за то, что мать его была лавочницей, и обоих за то, что они чувствовали себя очень несчастными. Чего бы она не дала, только бы они обрели покой! По мере того как в сердце Мадзи росло сочувствие к пану Круковскому и пану Ментлевичу, образы их все больше сливались: светлый костюм смешивался с темно-синим, цилиндр с панамой и - из двоих ее поклонников стал один. Мадзя подняла на него глаза и - увидела пана Казимежа. Это зрелище так ее потрясло, что она проснулась и долго не могла уснуть. Глава седьмая Мечты Трехдневный дождь придал городу Иксинову угрюмый вид. Серые тучи ползли с запада на восток такой густой пеленою, что люди могли позабыть цвет неба, и нависали так низко, что порою словно рвались о башенки костела или клубились в ветвях старых лип и каштанов. Майор надел бурку и высокие сапоги и стал похож на городового в будке; заседатель почти совсем спрятался под зонтиком, и признать его можно было только по панталонам, подвернутым выше лодыжек; пан Ментлевич надел резиновый плащ и глубокие галоши, размеры которых находились в разительной диспропорции с маленьким городишком. По счастью, никто его не видел; общество сидело по домам, ни одна изящная дама не могла перейти улицу; по обочинам дорог капало со всех крыш, а посредине текла какая-то жижа, похожая на шоколад, и густая, как повидло. Только на площади вместо непролазной грязи блестели в нескольких местах огромные лужи, по которым ребятишки плавали в корытах и лоханях, оживляя угрюмый город смехом и криками. Чтобы пан Круковский не подвергся опасности, сестра не отпускала его ни на шаг, так что он тоже сидел дома и, не зная, как убить время, днем смотрел в окно, а вечером позволял садовнику растирать себя муравьиным спиртом. Сестра внушила пану Круковскому, что у него ревматизм; он и не спорил, чувствуя легкую ломоту в ногах и тупую боль в пояснице. Мысли его витали вокруг дома доктора, где Мадзя, запершись в своей комнатке, просматривала пансионские учебники или писала что-то и тут же рвала исписанные листки. Но пан Круковский никак не мог отгадать, что делает Мадзя, и потому усталое его воображенье перенеслось в другой конец города, где жил заседатель со своим семейством. Что там делают, пан Круковский знал досконально: заседатель непременно сбежал из дому на пульку, хозяйка спит, а прелестная Евфемия либо читает популярное издание Конта или Дарвина, либо играет на фортепьяно. И пан Людвик вспомнил с горькой улыбкой недавние времена, когда он играл на скрипке, панна Евфемия аккомпанировала ему на фортепьяно, а заседательша приказывала не вносить свет в комнату, говоря, что она больше всего любит слушать музыку в полумраке. Где эта музыка, этот полумрак, эти чувства? И жалеть не о чем! Мадзя в тысячу раз очаровательней панны Евфемии, которая вдобавок оказалась кокеткой. Разве он не видел, какие взгляды она бросала на Ментлевича и даже на Цинадровского... - О, женское сердце! - прошептал пан Людвик. Он отошел от окна, открыл футляр красного дерева и из-под вышитого чехольчика достал скрипку. Протерев канифолью смычок, он тронул струны, повертел ключ, и через минуту из-под тонких пальцев полились звуки баркароллы. Выставляя то одну, то другую ногу, потрясая левой рукой и головой, он играл и играл, уставившись глазами в угол комнаты и предавшись мечтам. Вскоре тихо отворилась дверь, и на пороге появилась сестра. Пан Людвик смолк. - Я тебе мешаю? - спросила экс-паралитичка, опираясь на палку. - Как ты давно не играл! Со времени дуэтов с этой... ну, как ее... панной Евфемией. Меня только удивляет, что для первого раза ты выбрал ту же баркароллу... Уж не вспомнил ли снова? - Ах, что это вы говорите, сестрица? - возмутился пан Людвик. - Это... как бы невольное прощанье с прежними мечтами, которые сегодня и меня удивляют. - Тогда сыграй сейчас встречу, - сказала сестра. - Только, пожалуйста, пусть это будет последняя встреча, - прибавила она серьезно. - Ты ведь не так уж молод. Помни, если в этом году не женишься, я знать тебя не хочу. Это даже нездорово... - Ах, сестрица! - прервал ее пан Людвик. Он снова стал в классическую позу, потряс головой, выставил ногу, ударил смычком по струнам, и - на этот раз поплыла мелодия: Жаворонком звонким Взвиться в небо с солнцем...{317} - Да, да! - говорила сестра. - Мадзя - это жаворонок... Но, милый Люцусь, когда кончишь, сыграй для себя еще что-нибудь, и довольно! У меня немного голова болит, да и тебе музыка действует на нервы. Она вышла, постукивая палкой, и тут же стала бранить служанку. "Боже, боже! - думал в отчаянии пан Людвик, пряча в футляр скрипку. - Чего бы я не дал, чтобы моя сестра хоть четверть часа оставалась в одинаковом настроении. Сама запретила мне играть на скрипке, сама похвалила за то, что снова стал играть, и вот не прошло и минуты, а она уже опять не позволяет, говорит, нервы себе расстраиваю... Боже, боже!.." Наконец в затопленном городке снова установилась погода, улицы подсохли, и дамы из общества смогли выйти из дому, высоко поднимая юбки. Вышла и Мадзя: сперва она сдала на почте письма, а затем направилась к дому заседателя. - О, небо! - воскликнула заседательша, картинно всплеснув руками. - А ведь Фемця полчаса назад ушла, сказала, что к тебе идет... Уж не се-елучилось ли чего? Мадзя с трудом втолковала заседательше, что, наверно, по дороге разминулась с подругой и что Фемця непременно ждет ее у них дома. Однако заседательша успокоилась только тогда, когда Мадзя дала обещание самолично доставить панну Евфемию на лоно обеспокоенной матери. - Видишь ли, де-ерогая Мадзя, - сказала заседательша на прощанье, - молоденькая девушка - это нежный це-еветок: чуть подует ветерок посильней и уж может повредить ему, что же говорить о злых языках! Я потому всегда на коленях умоляю Фемцю не выходить одной в город. При ее красоте, при ее положении в обществе... До се-евидания, моя де-ерогая! Панна Евфемия действительно была у Мадзи, но ей хотелось поскорее встретиться с подругой, и она вышла навстречу ей. Потом Фемце захотелось подышать свежим воздухом, и Мадзя встретила ее уже на дороге от почты к площади. Вероятно, по чистой случайности около почты оказался и пан Цинадровский, без шапки. Одну руку он держал в кармане, а другую прижимал к сердцу и с выражением немого восторга смотрел на прелестную Евфемию, которая из опасения ступить в грязь обнажила чудные ножки, изящно обутые в очень высокие венгерские башмачки. Барышни сердечно поздоровались и заговорили обе сразу: - Ты знаешь, я заказала Ментлевичу обои для нашего пансиона. - А я послала прошение в дирекцию. - По почте? Надо было пойти со мной, тогда этот... чиновник скорее отправил бы. - Ты была на почте? - невольно спросила Мадзя и торопливо прибавила: - Ах боже мой, ты сказала Ментлевичу про обои... - Но он дал слово, что никому не скажет. Да он подумает, что это я хочу сделать подарок отцу на именины. Куда же нам пойти: ко мне или к тебе? - спросила панна Евфемия, поворачивая к дому доктора. - Пойдем к нам, - ответила Мадзя, - только сначала знаешь что? Зайдем тут к одному столяру, которого лечит папа, узнаем у него, сколько будут стоить парты для нашей школы? - Ах, да, да! Что ж, пойдем к столяру, только должна тебе сказать, в переулках грязь, наверно, страшная, - говорила панна Евфемия, глядя на улицу, по которой в город обычно ходил пан Круковский. Через минуту она с холодной небрежностью спросила: - А что, не был ли у вас пан Круковский? - Нет. - Гм! Отец говорил, что вчера пан Людвик весь день играл на скрипке ту баркароллу, которую когда-то мы играли вдвоем. Мне вспомнилось то прекрасное время... - Он был влюблен в тебя? - спросила Мадзя, выискивая на грязной уличке места посуше. - Был влюблен? - воскликнула панна Евфемия. - Да он просто с ума сходил, как, впрочем, и все остальные... Но он капризник и любит заглядываться на всякую новую мордочку, поэтому я решила испытать его... Мадзе подумалось, что панна Евфемия не совсем верно определила свое отношение к Круковскому, и ей стало обидно за подругу. Но, не желая осуждать ее, она решила обо всем забыть. Ей без труда удалось это сделать, так как грязь стала просто непролазной, и панна Евфемия сказала: - Милочка, да мы тут не пройдем! - Вон видишь, это уже домик столяра. Мы пройдем через этот двор, - ответила Мадзя, вбегая в калитку, которая висела на одной петле. - Боже, Мадзя, что ты делаешь? - крикнула панна Евфемия. - Да если бы мне посулили, что я буду начальницей самого большого пансиона, и то я не стала бы ходить по таким закоулкам... Домик столяра был ветхий, облупленный, в землю он ушел чуть не по самую крышу, поросшую мохом, так что с улицы в комнату можно было шагнуть прямо через окно, не очень высоко поднимая ногу. В комнате слышался ритмичный визг пилы, стук молотка и крикливый голос восьмилетней девочки, которая качала на руках двухлетнего братишку. Во дворе, заваленном досками и засыпанном мокрыми опилками, стоял у маленького колодца с журавлем столяр и разговаривал с евреем; лапсердак у еврея на груди был еще темный, но на спине весь выгорел, полы были забрызганы грязью. В отворенное окно виднелся свежий гроб; худенький парнишка, у которого в голове было полно опилок, вколачивал в гроб гвозди. Мадзя вздрогнула, панна Евфемия зажала платочком неописуемо прелестный носик. Еврей и столяр, стоя к барышням спиной, продолжали разговор. - Я вам, пан Гвиздальский, отдам восемь злотых, а себе возьму остальные, - говорил еврей. - Так будет лучше, а то вы заберете все деньги, и я не получу ни гроша. - Нет, так не пойдет, - возражал столяр. - Ну, скажите сами: на что это похоже, чтобы еврей да относил католику гроб? Я ведь не получу тогда отпущения грехов. - А за мои денежки, пан Гвиздальский, вы получите отпущение? - Эх, сударь, да вы уже два раза получили свои деньги, - пробормотал столяр, плюнув через желоб. - Здравствуйте, пан столяр! - крикнула Мадзя. Еврей и столяр заметили барышень и прервали разговор; еврей исчез в сенях домика, а столяр подошел к плетню. Из ворота грязной рубахи у него выглядывала искривленная впалая грудь, на руках вздулись жилы. - Мы пришли спросить у вас, - сказала Мадзя, - сколько могут стоить школьные парты? Знаете, такие скамьи, за которыми в школе сидят дети. - Знаю. Пюпитр для письма, а перед ним скамейка. - Вот именно. Они должны быть покрашены в черный или желтый цвет, как хотите... Сколько может стоить такая парта для четверых детей? - спросила еще раз Мадзя. Столяр задумался. - Право, не знаю, - сказал он, понурясь. - Рублей пятнадцать. - Господи Иисусе! Да что вы, пан столяр! - воскликнула Мадзя. - Значит, за двадцать пять парт пришлось бы заплатить чуть ли не четыреста рублей. - Двадцать пять? - повторил столяр и стал ерошить волосы. - Право, не знаю. Ну, тогда, может, по десять рублей за парту. - Ну, Мадзя, нечего с ним разговаривать, - нетерпеливо вмешалась панна Евфемия. - Пойдем к Гольцмахеру, он нам сделает. - К еврею? - спросил столяр, уставясь на нее впалыми глазами. - Он и так сумеет заработать. Ну, если двадцать пять парт, тогда по... пять рублей... Дешевле не возьмусь. Барышни переглянулись, обменялись несколькими французскими фразами и ушли, сказав столяру, что зайдут, когда надумают сделать заказ. Столяр тяжело оперся на плетень и смотрел им вслед, а еврей просунул из сеней голову, желая, видимо, кончить разговор. Однако начал он со следующих слов: - Ну-ну! Панночкам понадобились парты. Зачем? Они не говорили вам, пан Гвиздальский? - Ну и мошенники наши мастеровые! - жаловалась панна Евфемия, снова выставляя напоказ свои венгерские башмачки. - То пятнадцать рублей потребовал, потом десять, а кончил пятью... Он хотел нас надуть... погоди, на сколько же? - на двести пятьдесят рублей! Правильно говорит отец, что наши мастеровые... Погляди-ка, Мадзя, идет этот... ну, как его, помощник нотариуса. Помощник нотариуса поклонился барышням и даже приостановился посреди улицы, чтобы обозреть венгерские башмачки панны Евфемии. - Бедный человек этот столяр! - заметила Мадзя. - Он с горя заломил такую цену... Вот что, Фемця, мы займемся партами позже, а сейчас давай посмотрим помещение. Кажется, на старом постоялом дворе есть две огромные комнаты... - Ах, дорогая, только не сегодня, - решительно заявила панна Евфемия. - Я умру, если мне придется еще смотреть на эту грязь. - С прогулки возвращаетесь? - спросил пан Ментлевич, который вынырнул вдруг из-за угла дома Эйзенмана, самого известного в Иксинове торговца колониальными, скобяными и мануфактурными товарами. - Скажите лучше, сударь, из дантова ада! - воскликнула панна Евфемия. - Какая грязь, какие люди! Дайте мне, пожалуйста, руку... Ах, нет, нет! Только кончики пальцев, чтобы можно было перейти... Мадзя, иди вперед, а пан Ментлевич будет нам показывать дорогу, потому что... ах, ах, пан Ментлевич, держите меня! И, все откровеннее выставляя напоказ свои башмачки, прелестная Евфемия подала пану Ментлевичу пальчики, как в менуэте. Порой она покачивалась, надо сказать, на совершенно ровном месте, а пан Ментлевич таял от наслаждения, чувствуя на своих грубых пальцах пожатие ее пальчиков. Не успели они выйти на площадь, как из аптеки выбежал пан Круковский и, размахивая издали светлой шляпой, закричал: - Здравствуйте, господа! Какая счастливая случайность! - Ах, пан Ментлевич, вот уж не думала, что вы так неучтивы. Подайте же руку Мадзе, видите, какую она выбрала плохую дорогу, - сказала вполголоса панна Евфемия. И с торжеством убедилась, что приказ ее был выполнен незамедлительно. Пан Ментлевич в мгновение ока подскочил к Мадзе и с необыкновенной ловкостью и с не меньшим самопожертвованием стал переводить ее по камешкам на другую сторону огромной лужи. - Пан Круковский, переведите же панну Евфемию! - сказал Ментлевич пану Людвику, который, несколько растерявшись, подошел к дочке заседателя. - Может, вас это затруднит? - зарумянившись, пролепетала прелестная Евфемия. - Тогда я обойду лужу или попрошу пана Ментлевича... - О, сударыня! - прошептал галантный кавалер и, изящным жестом коснувшись шляпы, начал переводить панну Евфемию по камешкам. Если пан Круковский еще сомневался в непостоянстве мужского сердца, то во время короткой переправы он мог убедиться в том, что оно действительно непостоянно. Ради Мадзи вышел он из аптеки, за Мадзей бежал через площадь и был уверен, что ее поведет через лужи. Он очень страдал, когда увидел, как Ментлевич подает руку его божеству, и неохотно подошел к панне Евфемии, к которой вот уже шесть недель был совершенно равнодушен. Но когда он машинально бросил взгляд на венгерские башмачки панны Евфемии, когда увидел край плоеной юбочки, когда робкая девушка несколько раз за время переправы сжала его руку, он... ответил на пожатие пожатием! Более того, он стал сжимать ручку панны Евфемии около каждого камешка, чувствуя, что при виде ее башмачков и белоснежных оборочек его душу охватывает все большая нежность. Правда, когда они очутились на более твердой почве, в сердце пана Круковского закипел гнев на Ментлевича, который весьма непринужденно беседовал с Мадзей. И все же до самого дома доктора пан Круковский сопровождал панну Евфемию, восхищался чудным румянцем и таял от ее взглядов. Не удивительно, что, поднявшись с Мадзей на крыльцо и опередив при этом немного кавалеров, панна Евфемия шепнула подруге: - Мы помирились с Круковским! - Ах, слава богу! - воскликнула Мадзя с такой неподдельной радостью, что панна Евфемия сперва поглядела на нее с недоверием, а потом бросилась ей на шею со словами: - Какая ты добрая, какая ты милая, Мадзя! Нет ничего удивительного, что Ментлевич от тебя без ума. Глава восьмая Комната на постоялом дворе Дня через два Мадзя, которая никак не могла уговорить панну Евфемию посмотреть помещение для школы, сама направилась на старый постоялый двор. Это было длинное кирпичное строение, крытое черепицей и состоявшее из конюшни и нескольких комнат; в конюшне можно было поставить чуть не сотню лошадей, а в каждой комнате давать танцевальные вечера человек на двадцать. Когда-то здесь, наверно, бывало весело и людно; теперь же было пусто, - на старом постоялом дворе останавливались только самые бедные путники, да и то редко. В огромной конюшне, без яслей и с совершенно дырявой крышей, Мадзя сперва увидела кур, которые рылись в куче мусора, затем желтую собаку, которая лежала, у стены, но, завидев Мадзю, заворчала и обратилась в бегство, и, наконец, оборванного еврейчика, который, когда ему посулили четыре гроша, взялся разыскать владелицу постоялого двора. Одна из комнат была отворена настежь, и Мадзя зашла туда, чтобы подождать хозяйку. Вдруг сердце ее забилось сильнее, - за высокой дверью, которая вела в соседнюю комнату, Мадзя услышала оживленный говор. Она различила два голоса: красивое женское контральто и неестественно приглушенный мужской голос. - Ты не сделаешь этого, Франек, если любишь меня хоть немножко! - умоляющим голосом говорила женщина. - Непременно сделаю! - сердился мужчина. - Пусть эта обезьяна раз навсегда узнает, что значит оскорблять артистку, которая полетом духа, нежностью чувств, талантом... - Франек, заклинаю тебя всем святым, сходи завтра, когда успокоишься. - Нет, я обрушусь на них сегодня, сейчас же, немедленно, как гром! Послышалась возня, затем звуки поцелуев, и снова заговорила женщина: - Ну, хорошо, сходи сегодня! Но если ты меня хоть немножко любишь, сделай сперва то, о чем я тебя попрошу... - Интересно знать что? Впрочем, это не предотвратит катастрофы. - Ты пойдешь к ней через час. Дай мне слово, что только через час! Франек! - Женщина, подумай, что ты говоришь! Как я могу идти к ней только через час, если у меня нет часов? - просипел мужчина так, точно его душили. - Тогда давай вот что сделаем. Ты прогуляйся за город, за костел... Ну, знаешь, туда, где ты вчера так красиво декламировал "В Швейцарии".{324} - Что за декламация с такой хрипотой! - Ты замечательно декламировал, говорю тебе! Так вот прогуляйся туда, а потом вернись назад, а я тем временем приготовлю обед. - Из чего? - удивился мужчина. - У нас есть злотый и семь грошей. Я куплю яиц и булок, соль и чай у нас есть. - А сахар? - Может, хозяйка одолжит. Ты только прогуляйся, а потом делай что хочешь, но после обеда. - Я раздавлю эту бабу! Я уничтожу ее! Напишу про нее в газеты! - Ах, зачем я тебе об этом сказала... Снова поцелуи и шорох, точно за дверью кто-то одевался. Через минуту мужчина вышел, декламируя в сенях осипшим голосом: Грудь косматую к чистому лону прижав... На пороге комнаты, в которой ждала Мадзя, показалась хозяйка, старая еврейка в шелковом парике. - Ай, да это у нас панночка? Что панночка здесь делает? Вы уже здоровы? - приветствовала Мадзю владелица постоялого двора. Мадзя в нескольких словах объяснила ей, что на постоялом дворе хотят снять на год две большие комнаты, и она желала бы посмотреть помещение. - Пожалуйста, панночка, - ответила хозяйка. - У нас тут пять комнат. Сам князь, сам начальник мог бы жить здесь круглый год... У нас даже пан Белинский останавливался... Оказалось, что из княжеских апартаментов одна комната представляет собой хлевушок, в другой нет пола, в третьей ни окон, ни дверей. Снять можно было только ту комнату, в которой Мадзя ждала хозяйку, да соседнюю, из которой долетал говор. - Нельзя ли посмотреть ту комнату? - спросила Мадзя, чувствуя, что в ее сердце страх перед встречей с незнакомкой борется с непреодолимым любопытством. - Отчего же, панночка, пожалуйста. Это самая лучшая комната. Здесь останавливался пан Белинский. - Но там сейчас кто-то живет, - прервала ее Мадзя. - Пустое. Это актеры, они в городе поиграть хотят, показать комедию. Всем хочется жить, милая панночка... Пожалуйста, заходите, - говорила хозяйка, открывая дверь. Мадзя остолбенела. Посредине комнаты она увидела молодую женщину, которая, закрыв глаза не первой чистоты платочком, заливалась слезами. Слезы всегда производили на Мадзю тяжелое впечатление, а на этот раз потрясли ее до глубины души. Она подумала, что эта плачущая женщина, наверно, очень несчастна, ей показалось даже, что она знает эту чужую женщину, что она как бы сродни ей и должна ее утешить. Она подбежала к плачущей женщине и, схватив ее за руки, воскликнула: - Что с вами? Что случилось? Старая еврейка вышла в сени и закрыла дверь. Незнакомка испугалась; но, увидев нежное личико Мадзи и полные слез серые глаза, успокоилась. Это была молодая худенькая блондинка с измятым лицом и голубыми глазами. Она посмотрела на Мадзю и ответила с наивной непосредственностью: - Ах, у нас большая беда, сударыня! Мы хотели дать здесь концерт. Но, там, откуда мы приехали, Франек... то есть пан Ришард, вынужден был заложить виолончель, а здесь мы не можем достать фортепьяно. - Да ведь фортепьяно есть в городе, - прервала ее Мадзя. - Я знаю, час назад я даже побывала у пани заседательши и просила ее дать нам на время фортепьяно. Но она, - тут женщина снова заплакала, - она... велела мне выйти вон. - Заседательша? - в изумлении повторила Мадзя. - Ах, какая она нехорошая женщина! Нищего и то нельзя выгонять из дому, не то что... - рыдая, говорила незнакомка. - Я еще сделала глупость и сгоряча рассказала все Франеку... пану Ришарду, который грозится разделаться с заседательшей. Если он скажет хоть слово, концерт, конечно, пропал, и я, право, не знаю, что мы будем тогда делать... Мадзя обняла ее и усадила на ободранный диванчик. - Успокойтесь, моя дорогая! - заговорила она. - Концерт состоится, непременно состоится! Я дам вам наше фортепьяно, папа устроит зал в монастырской трапезной, и все обойдется. Я Бжеская, дочь здешнего доктора, хочу открыть маленький пансион... - А я Стелла, а зовут меня Марта Овсинская, - ответила незнакомка. - Я пою, а Фра... пан Ришард аккомпанирует мне на фортепьяно; потом он играет на виолончели, а я ему аккомпанирую. Дела наши плохи, раньше ему больше везло, он ведь знаменитый декламатор... В эту минуту с шумом распахнулась дверь и вошел господин в темном потертом пальто и шейном платке. Когда он снял посреди комнаты шляпу с широчайшими полями, Мадзя увидела бледное лицо, черные глаза и темные волосы, которые пышными кудрями ниспадали на шейный платок. Господин шел через комнату трагическим шагом, свысока глядя на Мадзю и играя грязной перчаткой. Наконец он остановился, поглядел на Стеллу пылающим взором и спросил сдавленным голосом: - Qui est cette demoiselle?* ______________ * Что это за барышня? (франц.) - Бедная учительница, - сказала Мадзя, сама не зная, откуда это пришло ей в голову. - Что и говорить, вы очень кстати сюда попали, сударыня! - просипел господин. Стелла вскочила с диванчика и торопливо сказала: - Франек, это дочь здешнего доктора. - Да? - небрежно бросил он. - Она даст нам на время фортепьяно. - О-о-о! - просипел господин. - Она говорит, что нам удастся устроить концерт. - А-а-а! - И он низко поклонился Мадзе, прижав руку к сердцу, как актер на сцене. - Пан... пан Франтишек Копенштетер, - в крайнем смущении представила его певица. - Собственно, Сатаниелло, - хрипло прервал ее господин. - Сатаниелло, пианист, виолончелист, преподаватель декламации и в свое время известный поэт... Он еще раз поклонился, описав при этом ногой в воздухе полукруг, и, заметив, что Мадзя смотрит на него с удивлением, продолжал: - Но вы, сударыня, не беспокойтесь, я умею быть добрым товарищем! В конце концов, - прибавил он со вздохом, - я никогда не был гордецом, ну, а теперь, когда мне приходится мыкаться по провинции... Провинция - это могила талантов. Я охрип, виолончель забрали евреи, все реже навещает меня вдохновенье... Ну, как, - вдруг обратился он к Стелле, - обед есть? Насмешка, ирония судьбы, а не обед! Три яйца на двух человек! Увидев испуганное лицо Стеллы, Мадзя кивнула головой великому артисту, а его подруге шепотом сказала: - Проводите меня, пожалуйста... Когда они обе вышли в конюшню, она стала просить и молить Стеллу взять у нее рубль взаймы. - Вы отдадите мне после концерта, - уговаривала она Стеллу. Певица сперва смутилась, а потом согласилась взять деньги. А через каких-нибудь две минуты, когда Мадзя в поисках хозяйки постоялого двора снова прошла мимо двери актеров, она услышала в комнате веселый смех Стеллы и такой шум, точно пара кружилась там в вальсе. "Они забавляются, как дети!" - подумала Мадзя. Мадзя полагала, что ей уже много довелось пережить, но никогда еще она не испытывала такого волнения, как в эту минуту. Неслыханное дело, кто бы мог поверить, что ей, Мадзе Бжеской, которую панна Говард называла иногда ребенком, что ей... предстоит заняться устройством концерта! Притом настоящего концерта настоящих артистов! - Стелла и Сатаниелло! - прошептала Мадзя. - Забавные у них имена, но красивые. Она премиленькая, он вполне приличный мужчина, даже интересный. А как он на меня посмотрел!.. Она покраснела, то ли от быстрой ходьбы, то ли от воспоминания о том, "как он на нее посмотрел". Загадочно посмотрел, недаром его зовут Сатаниелло... "Нет, не хотела бы я встретиться с ним в лесу", - подумала Мадзя, супя густые брови. Она тоже была увлечена. Ей казалось, что весь городишко смотрит на нее, что она сама не просто бежит, нет, что через минуту она взовьется под облака, как этот вот голубок. Так она торопилась, так была захвачена важностью дела. Она, ничтожество, нуль, устраивает концерт двум беднякам и великим артистам, которым нечего есть; ее призвало провидение на этот подвиг, как некогда рыбарей и мытарей на проповедь евангелия. Вернувшись домой, она влетела в кабинет к отцу. Доктор принимал больных и был очень удивлен, когда увидел, что Мадзя, с пылающим личиком, задержала очередного пациента. - Что случилось? - с тревогой спросил он. Мадзя вполголоса, торопливо и бессвязно начала рассказывать о Стелле, о Сатаниелло, о трапезной, фортепьяно, концерте, пане Круковском, матери и Ментлевиче. Прошло несколько минут, прежде чем доктор, поняв наконец в чем дело, начал задавать ей вопросы и узнал, что Мадзя хочет дать на время фортепьяно какому-то Сатаниелло и какой-то Стелле. - Так попроси об этом маму. - Ни за что, папа! Только вы можете сказать об этом маме. И вы должны помочь им с трапезной. - Да на что же им трапезная? - Я говорила вам, для концерта. - Какого концерта? - в отчаянии спрашивал доктор. - Да я же говорила вам, папочка, для концерта Стеллы и Сатаниелло! Они живут на старом постоялом дворе. Вот сходите к ним и сами увидите, как они бедны... Я вам говорю, папа, у них сегодня не было денег даже на обед. Но мне сейчас некогда, я иду к пану Круковскому. Доктор схватился за голову. - Да погоди же ты, сумасбродная девчонка! - Честное слово, папочка, мне некогда, я еще должна поговорить с паном Ментлевичем и ужасно боюсь, как бы мама не узнала обо всем раньше времени, она запретит мне тогда... Отец удержал ее за руку. - Тра-та-та, тра-та-та... и мне некогда! - передразнил он дочь. - Нет, ты скажи мне, какие это парты ты заказываешь столяру? - Видите ли, папочка, - сказала она, понизив голос, - мы с Фемцей хотим открыть здесь школу... Доктор поднял брови и развел руками. - Да на что же тебе школа? Есть дома нечего, что хочешь у других кусок хлеба отнять? - спросил он. - Как так? - удивилась Мадзя. - Вы с мамой работаете, Здислав работает, а я буду бездельничать? Да я с тоски тут пропадаю, я просто в отчаянии оттого, что ничего не делаю. - Да на что же тебе работа? - Как на что? Разве я не самостоятельный человек, разве у меня нет никаких обязанностей, разве я не имею права служить обществу, не могу трудиться ради общего блага и прогресса, ради счастья молодых поколений и освобождения женщин от рабства? Голос у нее задрожал, серые глаза наполнились слезами, и на душе у доктора от этого стало теплей. Он взял дочь двумя пальцами за подбородок, поцеловал ее и сказал: - Ну-ну, будет тебе и фортепьяно, и трапезная, и школа, только не реви, ведь пациенты ждут... Ах ты, ты, эмансипированная!