Когда Мадзя услышала из уст отца слово "эмансипированная", словно кто двери перед нею настежь распахнул. Это слово в такую минуту приобрело для нее особенный смысл; но времени у Мадзи не было, и она не стала над ним задумываться. Она бросилась отцу на шею, поцеловала ему руки и тайком ускользнула в город, чтобы не встретиться с матерью. Глава девятая Деятельность Мадзи Судьба благоприятствовала ей, послав тут же на площади Ментлевича. - Ах, как хорошо, что я вас встретила! Знаете, у нас будет концерт пана Сатаниелло и панны Стеллы... - Гм, гм! - пробормотал Ментлевич, с удивлением глядя на нее. - Да. Они берут у нас фортепьяно, папочка похлопочет насчет трапезной... А вы, миленький, займитесь устройством... - Концерта? - спросил Ментлевич. - Да, дорогой! Я буду вам очень, очень благодарна, если вы займетесь этим... Она говорила таким нежным голосом, так пожала ему руку, так умильно заглянула в глаза, что у Ментлевича голова закружилась. Он и впрямь увидел, что площадь начинает кружиться справа налево и при этом качаются даже башни костела. - Вы сделаете это... для меня? - настаивала Мадзя. - Я? - сказал Ментлевич. - Да я для вас готов на все! И в доказательство этого он хотел схватить за шиворот проходившего мимо еврейчика. Однако опомнился и спросил: - Что прикажете делать? Я украшу зал, расставлю стулья, могу продавать билеты... Но у этого Сатаниелло нет виолончели! - Правда! Ах, как жалко! - Ничуть! - воскликнул решительно Ментлевич. - Я привезу сюда его виолончель и подержу у себя, чтобы он ее еще раз не заложил перед концертом. - Так вот он какой! - машинально сказала Мадзя. - Как, вы его не знаете? - Откуда же? - Я думал, по Варшаве... - Нет, я случайно встретила их здесь на постоялом дворе. - Вы были у них на постоялом дворе? - Да. Они очень, очень бедны, пан Ментлевич! Надо непременно устроить им концерт. - Устроим! - ответил он. - Но вы в самом деле эмансипированная! - прибавил он с улыбкой. - Почему? - удивилась Мадзя. - Ни одна из наших дам не пошла бы к бродячим актерам и не стала бы устраивать для них концерт, если бы они даже умирали с голоду. Наши дамы - аристократки. А вы - ангел! - закончил Ментлевич, глядя на Мадзю такими глазами, точно хотел съесть ее тут же, на площади. Смущенная Мадзя попрощалась с ним и побежала к сестре пана Круковского, а Ментлевич все стоял, стоял, стоял и смотрел ей вслед. А когда ее серое платьице и перышко на шляпке совершенно скрылись за забором, пан Ментлевич вздохнул и направился на постоялый двор навестить бродячих актеров и поговорить с ними о концерте. Тем временем Мадзя бежала к дому пана Круковского, вернее его сестры, и думала: "Он тоже назвал меня эмансипированной, и папочка назвал меня эмансипированной... Что-то тут да есть! Может, я и впрямь эмансипированная? Все равно: что в этом дурного? Пусть себе называют, как хотят, только бы удалось устроить концерт!" Если назначение Мадзи заключалось в том, чтобы пробудить сонные души иксиновской интеллигенции и вообще вызвать в уездном городе какие-то бурные проявления жизни, если ей суждено было волновать умы, изумлять и потрясать людей самых спокойных, то началом ее деятельности следует считать пятнадцатое июня 187... года, когда ей пришла в голову мысль устроить концерт. В этот день за какой-нибудь час она изумила собственного отца, окончательно вскружила голову пану Ментлевичу, потрясла и совершенно покорила пана Круковского, и все это - без малейшего намерения достичь подобных результатов. День, как мы уже сказали, был июньский, ясный, даже знойный, четыре часа пополудни. Всякий, у кого нет определенных занятий, а при доме есть собственный сад, сидит в такую минуту под деревом, вдыхает аромат цветов и внимает жужжанью насекомых. И если он не может любоваться образами своего воображенья, то смотрит на землю, где скользят тени листьев, при легком дуновении ветерка подобные маленьким, причудливым и веселым созданьицам, которые пляшут, целуются, прячутся и снова выскакивают, но уже с другой стороны, и такие изменившиеся, что кажется, это уж совсем новые созданьица. У сестры пана Круковского не было занятий и был прекрасный сад. Но именно потому, что день стоял чудный и словно манил на свежий воздух, экс-паралитичка решила - запереться в доме. Она надела атласное платье, набросила на голову кружевной чепец, нацепила половину своих брошей, цепочек и браслетов и уселась в кресле, вернее на подушке, подсунув другую подушку за спину, а третью под ноги. Затем она велела позапирать двери, чтобы не залетали мухи, и для защиты от зноя опустить шторы; в комнатах стало душно, и она велела брату освежать воздух одеколоном. Когда Мадзя вошла в гостиную, она услышала тихое шипенье и увидела пана Людвика, который, сидя с моноклем в глазу напротив обложенной подушками сестры, с выражением обреченности во всей фигуре, нажимал на пульверизатор и освежал воздух. - Потише, Люцусь, - говорила экс-паралитичка. - Полегче, полегче! Ах, это ты, Мадзя? Не правда ли, какой ужасный день? Мама здорова? Папа здоров? Счастливые! Я уверена, что, если не станет прохладней, мне не дожить до восхода солнца. - Что вы, сестрица! - прервал ее пан Людвик, по-прежнему орудуя пульверизатором. - Не прерывай меня, Люцусь!.. Умру, и никто обо мне не пожалеет! Никто! Напротив, все обрадуются... Но что с тобой, Мадзя? Ты какая-то взволнованная! - Я быстро бежала, сударыня. - Мне кажется, ты чем-то встревожена. Уж не случилось ли чего, а вы от меня скрываете? - воскликнула больная. - Нет, сударыня, это, наверно, от жары. - Да, да, от жары! Люцусь, обрызгай Мадзю! Послушный пан Людвик поправил моноколь в глазу и направил на Мадзю такую сильную струю одеколона, что сестра его закричала: - Потише, Люцусь! Довольно! Теперь немного меня. У экс-паралитички в эту минуту был приступ словоизвержения. Как корабль, который, выплывая в открытое море, развертывает парус за парусом, так больная дама из прошлого, настоящего, будущего и вероятного извлекала все новые и новые истории. Пан Людвик боялся, что упадет в обморок, Мадзя опасалась, как бы с дамой не случился удар. Девушка сгорала от нетерпения. Она пришла сюда поговорить с паном Круковским о концерте, а меж тем его сестра, проговорив полчаса, казалось, только расправила крылья, как орел, который тяжело поднимается среди утесов и, только увидев под собой их вершины, взмывает кверху. "Надо как-то дать понять, что у меня к нему дело", - подумала Мадзя. Вспомнив из рассказов о магнетизме, что взглядом можно внушить другому лицу свою мысль, она стала быстро поглядывать на пана Круковского. Пан Людвик заметил молниеносные взгляды Мадзи. Сперва он решил, что это от жары и, сладко улыбнувшись, с непередаваемой грацией направил на Мадзю новую струю из пульверизатора. Но когда щечки Мадзи покрылись ярким румянцем, когда серые глаза ее запылали, а влажные полураскрытые губы стали совсем карминовыми, пан Круковский сам вспыхнул и скромно опустил глаза. "Какая страсть!" - подумал он. Ему вспомнились всякие дамы, которые были к нему неравнодушны, и он почувствовал, что Мадзя переживает одну из таких минут, после которых обычно следует признанье. "Нет, я не могу допустить, чтобы она объяснилась мне!" - сказал он про себя и решил бросить на Мадзю один из тех взглядов, которые выражают успокоение, надежду, взаимность, словом совершенную гармонию душ. Итак, он бросил такой взгляд. Но кто опишет его изумление, когда он увидел, что Мадзя подмигивает ему и делает глазами какие-то знаки. Пан Круковский так любил Мадзю, что в первую минуту ему стало неприятно. "Зачем она это делает?" - подумал он. Но взгляды ее были такими пылкими, а на лице рисовалось такое страстное нетерпение, что пан Круковский ощутил в сердце необычайное волнение. "Боже! - в страхе подумал он. - Выдержу ли я!" Он понял, что не выдержит, и в ту же минуту им овладело то безумие отчаяния, которое в последнюю минуту овладевает, наверно, самоубийцами. "Будь что будет!" - сказал он себе и поднялся, готовый на все. - Панна Магдалена, - сказал он, - не пройтись ли нам по саду? - Ах, с удовольствием! - радостно воскликнула она. "Я должен объясниться, - подумал пан Людвик. - Выхода нет". - В сад, в такую ужасную жару? - вознегодовала экс-паралитичка, которая вынуждена была прервать необыкновенно интересный рассказ. - Мы, сестрица, пройдемся с панной Магдаленой, я вижу, ей совсем нехорошо... Здесь жарко и душно, - ответил пан Людвик таким решительным тоном, что больная дама умолкла, как овечка. - Подождите, возьмите меня с собой! - сказала она с нежным упреком в голосе. - Я пришлю кого-нибудь, и вас привезут к нам. Валентова! - крикнул он с крыльца. - Ступайте к пани... Не успели они войти в сад, как Мадзя схватила пана Круковского за руку и прошептала: - Знаете, я думала, что умру! - Сокровище! - воскликнул пан Круковский, сжимая ей руку. "Концерт будет!" - подумала Мадзя, а вслух прибавила: - Мне казалось, что я никогда уже не смогу поговорить с вами. Никогда! - Нужно ли это? - прошептал в свою очередь пан Людвик. - Я все уже знаю... - Как, вы все уже знаете? Кто вам сказал? - Ваши глаза, панна Магдалена! Ах, эти глаза!.. Мадзя вырвала у него руку и, остановившись на дорожке, всплеснула руками. - Вот так история! - воскликнула она в неподдельном изумлении. - Даю слово, сударь, я все время думала: догадается он или нет, что я хочу ему сказать? Так вы, может, знаете и о том, как их зовут? - Кого? - воскликнул пан Людвик, разводя руками. - Ну, тех, кто должен дать концерт: Стеллу и Сатаниелло. Его зовут Сатаниелло, и он, конечно же, будет играть на виолончели, потому что пан Ментлевич ее выкупит... - О чем вы говорите, панна Магдалена? - спросил пан Круковский. У него было такое чувство, точно он на полном бегу вдруг ослеп. "Что со мной?" - подумал он, потирая лоб. - Я говорю о концерте, - ответила Мадзя. - О каком концерте? - Так вы ничего не знаете! - воскликнула Мадзя. - Зачем же вы говорите, что знаете? И она сызнова начала бессвязно рассказывать о концерте, о Стелле, о трапезной, даже о Ментлевиче, который так добр и так мил, что взялся все устроить. - Но весь концерт будет испорчен, - закончила она наконец, - если вы, дорогой пан Людвик, нам не поможете! Вы такой благородный человек... Я сперва хотела к вам пойти, потому что знаю, что вы лучше всех поймете, в каком положении эти бедняки... Знаете, им нечего есть! Ведь вы поможете, правда, пан Людвик? Вы сделаете это? Вы должны это сделать! И она так сжимала ему руку, так заглядывала ему в глаза, чуть не бросалась на шею, что на мгновение у пана Круковского мелькнула мысль: схватить ее и бежать на край света, а там - хоть смерть... - Вы сделаете это, пан Людвик, сделаете? - спрашивала Мадзя сладким голосом, в котором звучала такая мольба и такая тревога, что пан Людвик совсем ошалел. - Я все сделаю! - сказал он. - Вы же знаете, я исполню все ваши желания... - Ах, как это хорошо, какой вы благородный человек, какой милый! "Милый!.." Это слово, которое Мадзя уже употребила один раз, говоря о Ментлевиче, поразило пана Круковского в самое сердце. По счастью, он вспомнил, что она произнесла его другим тоном, что он, пан Людвик Круковский, может придать этому слову иное значение. - Что я должен делать? - спросил он с улыбкой. - Приказывайте! - Что? - Мадзя задумалась. - Трапезная есть, - говорила она, - фортепьяно есть, виолончель есть... Знаете что? Прежде всего мы будем продавать билеты... - Мы с вами? Отлично. - Потом вы преподнесете Стелле букет, когда она будет выходить на сцену. Я знаю, дамы не могут выступать на эстраде без букета. - Нет, панна Магдалена. Я могу дарить букеты только одной женщине, больше никому. Но если вы хотите, чтобы у концертантки был букет, я велю его сделать, а вручит его кто-нибудь из здешней молодежи. - Ладно, - согласилась Мадзя. - Но за это вы должны сделать для меня одну вещь. - Я весь к вашим услугам. - Видите ли, - говорила она в задумчивости, - это будет очень однообразный концерт, только виолончель и пение, маловато, особенно, если мы назначим высокие цены... Не правда ли? - Конечно. - Я вот и подумала сейчас, что нехорошо получится... Знаете, что мы сделаем? Вы сыграете на скрипке! Вы так хорошо играете, пан Людвик, мне Фемця говорила! - Я? - воскликнул пан Людвик и попятился. - Пан Людвик, дорогой мой! Ведь я знаю, что вы прекрасно, что вы восхитительно играете! Все будут плакать... - Я с бродячими актерами? - Но ведь это концерт с благотворительной целью! Они так бедны! О, вы должны играть, если любите меня хоть немножко... Пан Круковский побледнел при этих словах. - Если я вас люблю? Панна Магдалена! - произнес он торжественно. - До сих пор Круковские грудью становились против пушек, пистолетов и шпаг, и ни один не становился на эстраде, рядом с бродячими актерами! Но если я должен таким образом доказать свою привязанность к вам, я буду играть на концерте. И он поклонился. - Ах, как хорошо! Нет, вы самый благородный человек из всех, кого я только встречала в жизни. Знаете, назначим цены: три рубля первый ряд, два второй, а остальные билеты по рублю. Пан Людвик меланхолически улыбнулся. - Однако довольно! Благодарю вас, пан Людвик, благодарю от всей души, - говорила Мадзя, заглядывая пану Круковскому в глаза и пожимая ему руку. - Еще раз большое спасибо, я бегу, а то мне влетит от мамы. Пан Круковский молча поцеловал ей руку, а когда Мадзя попрощалась с его сестрой, проводил ее на крыльцо и еще раз поцеловал ей ручку. Когда он вернулся в сад, больная сестра посмотрела на него в золотой лорнет. - Милый Людвик, - строго сказала она, - что все это значит? Магдалена возбуждена, ты смущен - клянусь богом, в городе что-то случилось! Кто умер: ксендз или майор? Ничего не скрывай, я все знаю... Этой ночью мне снились страшные сны... - Никто не умер и ничего не случилось... - Люцусь, не убивай меня, - дрожащим голосом продолжала она. - Люцусь, признайся во всем! Ты знаешь, я многое тебе прощала. С тобой что-то творится... - Нет. Я просто счастлив. - Во имя отца и сына! Как это счастлив? Час назад, когда я велела запереть балкон и опустить шторы, ты сказал, что нет человека несчастней тебя, а сейчас... Уж не получил ли ты письмо? Или телеграмму? - Я счастлив, потому что нас навестила панна Магдалена, - усталым голосом произнес пан Людвик. Больная дама разразилась смехом. - Ах, вот оно что! Ты сделал Мадзе предложение, и она приняла его? Так бы и сказал! Ну, женись, женись же! Я хочу увидеть наконец в доме молодое лицо, потому что с вами можно с ума сойти. Вот это жена для тебя, она сумеет поухаживать за мной. Какая доброта, какое отсутствие эгоизма, какое нежное прикосновенье! Никто так легко не поднимает меня, как она! Из всех, кто водит меня под руку, никто не смотрит так, как она, чтобы я не споткнулась на дороге о камень!.. - Но, сестрица, это дело еще не решенное, я едва начал разговор! - нетерпеливо прервал ее пан Людвик. - Стало быть, она тебе отказала? - Нет. - Так что же? - Дала мне понять, что знает о моей любви, и во имя этой любви потребовала жертвы... - Во имя отца и сына, какой жертвы? - воскликнула потрясенная дама. - Она хочет, чтобы я играл в концерте на скрипке, - приглушенным голосом ответил пан Людвик. - Только и всего? Играй, разумеется, играй! Женщина имеет право требовать жертв от мужчины, потому что и сама приносит немалые жертвы. Уж я-то об этом кое-что знаю! - прибавила она со вздохом. - Так вы хотите, сестрица, чтобы я выступил на концерте? - Ну, разумеется. Разве Контский не играл на скрипке в концертах, и, однако, у него было прекрасное реноме! Пусть наконец все узнают, что и ты умеешь кое-что делать. Пан Людвик не хотел сказать о самом важном обстоятельстве: о бродячих актерах. Он сидел поэтому молча, а больная дама разглагольствовала: - Дай концерт, раз она хочет, и... женись, только поскорее, а то я чувствую, что умру среди этих сморчков, а главное, черствых сердец... Не знаю, как быть: отдать ли вам другую половину дома, или лучше уж вам жить со мной на этой половине?.. - Мыслимо ли это, сестрица? - А почему же немыслимо? Комната рядом с моей спальней, та, которую ты занимаешь, такая большая, что в ней не то что молодая пара, поместились бы четыре человека. Не могу же я оставаться ночью одна, чтобы рядом не было ни живой души! Да меня еще убьют! - Но, сестрица!.. - Ах, ты вот о чем!.. Да, да! - поразмыслив, ответила дама. - Понимаю, у вас должна быть отдельная квартира... Но должна тебе сказать, что и я одна в этой пустыне не останусь. Кто-нибудь из вас - ты или она, должен бодрствовать около меня: одну ночь ты будешь спать в комнате рядом, а другую она. Это вовсе не трудно, напротив, так и должно быть, чтобы супруги не только поровну пользовались моими доходами, но и делили свои обязанности по отношению ко мне... Экс-паралитичка говорила таким резким тоном, что пан Круковский, не желая вступать в пререкания с нею, воспользовался приходом Валентовой и удалился в глубь сада, чтобы предаться мечтам о прекрасном будущем. Благодаря быстроте действий пана Ментлевича город еще до наступления вечера знал о предстоящем концерте. Местная молодежь тотчас взяла двух актеров под свое покровительство. Одни нанесли визит панне Стелле и преподнесли ей при сей оказии несколько букетиков и две коробочки дешевых конфет, другие познакомились с Сатаниелло и устроили ему маленький заем. В результате под вечер к Стелле на квартиру, которую она занимала с Сатаниелло, явились прачка и швея. Около полуночи Сатаниелло в обществе местной молодежи так усердно развлекался у Эйзенмана, что внезапно снова оказался в голосе и с бокалом в руке начал декламировать "Траурный марш" к музыке Шопена. Впечатление он произвел колоссальное, и молодежь отнесла бы, может, знаменитого декламатора домой на руках, если бы посреди марша голос не перестал его слушаться. - Проклятая форточка! - просипел декламатор. - Опять меня продуло. - Может, это вам дым повредил? Уж очень здесь дымно, - вмешался кто-то. - А я думаю, это пунш, - заметил помощник нотариуса. - И вообще он слишком много пил, - прошептал Ментлевич. - Впрочем, дня через два все пройдет, и на концерте он будет декламировать, как сам Трапшо. - Да здравствует Трапшо! Вот это декламатор! - со слезами воскликнул один из собутыльников; в клубах дыма его невозможно было разглядеть, но за столом у Эйзенмана он всякий раз готов был пролить слезу. На следующий день к Мадзе прибежала панна Евфемия; она была немного бледна, но в сочетании с блеском глаз эта бледность только подчеркивала ее красоту. - Милая Мадзя, - сказала она обиженным голосом, - что это значит? В городе говорят, что ты устраиваешь концерт - без меня... Но ведь если мы должны быть союзницами, то во всем! - Я не смела утруждать тебя, ведь это... бродячие актеры, - ответила Мадзя. - Они про нас тебе ничего не говорили? - в испуге спросила панна Евфемия. - Я ничего не слыхала, - краснея за ложь, ответила Мадзя. - Видишь ли, эта певица вчера была у мамы и просила дать ей на время фортепьяно. Мама ее не знает и, ты сама понимаешь, не могла дать решительного ответа. Но сегодня я пришла сказать тебе, что... мы дадим ей фортепьяно. - Они хотели взять фортепьяно у нас, но ваше лучше. - Ну конечно, гораздо лучше, - сказала панна Евфемия. - Я слышала, Круковский хочет играть на скрипке. Не знаю, прилично ли это, что аккомпанировать ему будет какая-то бродячая актриса. Было бы удобнее, если бы аккомпанировал кто-нибудь из общества. Мы всегда играли с ним, и со мной все прошло бы замечательно. Если он стесняется попросить меня аккомпанировать, так ты намекни ему, скажи, что я соглашусь. - Ах, как это хорошо! - воскликнула Мадзя. - Значит, ты будешь играть на концерте? - С Круковским - да. - Я сейчас же скажу ему об этом, и он явится к тебе с целой депутацией. Кого ты предпочитаешь: майора с нотариусом или майора с моим папой? - Я говорю о Круковском, - ответила панна Евфемия. - А майор тоже принимает участие? - Конечно. Он даже будет продавать билеты, он и ксендз, потому что часть дохода мы отдадим на костел, - с увлечением говорила Мадзя. - Ты сама понимаешь, что для тебя и пана Людвика даже удобнее выступать с благотворительной целью. - Ах, вот как! Нет, ты просто прелесть! - воскликнула панна Евфемия. - Должна тебе сказать, - продолжала она, понизив голос, - только не проговорись, что ты узнала от меня об этом: Ментлевич от тебя без ума. Он говорит, что по твоему приказу готов броситься в огонь, слыхала? - Пан Ментлевич очень хороший человек, - спокойно ответила Мадзя. Панна Евфемия погрозила ей пальцем. - Какая ты кокетка, Мадзя! Умеешь кружить головы кавалерам. Только смотри не вскружи пану Людвику, а остальных я всех дарю тебе! Глава десятая Концерт в маленьком городке Неделю в Иксинове шли приготовления к концерту. Все цветы из сада ксендза были заказаны для дам; портнихи, которым платили, как певицам сопрано, не спали по ночам; из губернского города был привезен воз шляп и вееров, Эйзенман, на этот раз как торговец шелками, вписал в книги чуть ли не две страницы новых должников. Барышни не выходили из дому, занятые переделкой платьев; аптекарша заказала по телеграфу накидку, обшитую лебяжьим пухом; аптекарь, стоя на пороге аптеки, громко жаловался на низкую таксу, которая не дает возможности угодить жене. Чудеса рассказывали о новом туалете панны Евфемии и ее экзерсисах на фортепьяно. Только Мадзе некогда было думать о нарядах. Не успевала она кончить аккомпанировать Стелле (Сатаниелло был болен и лежал в постели), как прибегал пан Ментлевич с коробкой жетонов, на которых надо было написать номера кресел. Не успевала она кончить писать, как надо было продеть в жетоны нитки. Не успевала она кончить дела дома, как ее звали в трапезную, чтобы спросить, хорошо ли убран зал. Если бы ей самой пришлось думать о наряде, то она, наверно, пошла бы на концерт в сером платьице. Но о ней помнила мать и потихоньку, без особых примерок, сшила дочери газовое платьице кремового цвета. В день концерта докторша причесала Мадзю и кое-где подогнала на ней платье. И когда Мадзя около восьми часов вечера вошла с отцом в зал с желтой розой в прическе и красной у лифа, Ментлевич остолбенел, а по трапезной пробежал шепот: - Какая красавица! Пустая трапезная некогда славного монастыря превратилась в концертный зал. Стены были украшены гирляндами из дубовых листьев и керосиновыми кенкетами; с потолка свешивались две люстры, каждая на двадцать свечей, сделанные из неизвестного материала и тоже украшенные гирляндами. В одном конце зала стояло фортепьяно заседателя, два кресла и два столика с цветами; в нескольких шагах от фортепьяно теснились до главного входа ряды кресел, полумягких и венских стульев, табуретов и даже садовых скамей. Если бы у кого-нибудь было время рассматривать это собрание мебели, оно могло бы произвести странное впечатление. К счастью, на мебель никто не обращал внимания, все собравшиеся сюда иксиновцы были заняты тем, что глазели друг на дружку. Прежде всего каждый бросал взгляд на собственное отражение в одном из четырех зеркал и обнаруживал с удивлением, что стал каким-то если не совершенно новым, то, во всяком случае, весьма обновленным. Затем он бросал взгляд на своих ближних и замечал ту же перемену: все были так красивы и веселы, так милы и любопытны, так новы или обновлены, что зритель был вне себя от изумления. Неужели это и впрямь пани аптекарша, а это пан почтмейстер, а вон там супруга пана нотариуса? Каждая барышня словно луч света; каждая дама само великолепие; каждый господин в летах сущий граф или дипломат, каждый молодой человек сущий Аполлон в узких панталонах. Глядя на все эти прелести и чудеса, можно было подумать, что Эйзенман, по совету Ментлевича, обменял обыкновенных иксиновцев на некую высшую расу, вывезенную из губернского города, а может, из самой Варшавы. Сюрпризы ждали зрителей на каждом шагу. Вот пан Круковский ввел сестру, которая двигалась так свободно, как будто никогда и не жаловалась на паралич; вскоре в сопровождении родителей вплыла панна Евфемия, при виде которой Цинадровский воскликнул: "А-а-а!", а майор прибавил вполголоса: "Фу-ты, ну-ты!" Едва публика успокоилась, встретив приветственными возгласами панну Евфемию, как на одной из люстр наклонилась свеча и стеарин стал капать на фрак помощника мирового посредника. При появлении Мадзи общий восторг, казалось, достиг зенита, но вдруг со двора донеслось через окно щелканье кнутов, а из коридора испуганный возглас: - Шляхта едет! И вот показался ясновельможный пан Белинский с супругой и дочкой, ясновельможный пан Чернявский с двумя дочками и племянницей, а за ними целая вереница достопочтенных и достославных вельможных панов Абецедовских, Бедовских, Цедовичей, Эфовских, Фецких с супругами и дочками, окруженными толпой крепких молодых людей. Это общество разместилось главным образом в первых рядах кресел и полумягких стульев. У всех были трехрублевые билеты, все дамы говорили по-французски, кое-кто из молодых людей вооружился биноклем для скачек. Панна Евфемия, блиставшая в первом ряду, заметила, что большая часть биноклей и взоров обращена на четвертый ряд, где сидел доктор Бжеский с дочкой, и с бледной улыбкой шепнула матери: - Ах, как Мадзя себя компрометирует! Все на нее смотрят! - Я замечаю, что и на тебя кто-то заглядывается, - тихо ответила мамаша. - Вон там, под стеной... Не вижу только, то ли молодой Абецедовский, то ли молодой Цедович... Хорошие партии... Панна Евфемия поглядела в указанном направлении и торопливо отвернула прелестную головку. - Кто же это? - спросила заседательша. - Не знаю, - неохотно ответила красивая барышня, заметив Цинадровского. Чтобы подчеркнуть разницу между бескорыстными любителями и платными актерами, комитет по устройству концерта решил: primo* - любители выступают первыми, secundo** - они выходят на эстраду из зала и возвращаются снова в зал, актеры же будут входить и выходить в боковую дверь, которая когда-то соединяла трапезную с кухней. ______________ * Во-первых (лат.). ** Во-вторых (лат.). За минуту до начала ясновельможный пан Чернявский, который в знак уважения и благосклонности сел рядом с сестрой пана Круковского, преподнес от ее имени букет панне Евфемии. Заседательша была в восторге от такой чести; но панна Евфемия заметила, что гораздо более красивый букет Круковский самолично преподнес Мадзе, и с лица ее так и не слетела меланхолическая улыбка. К тому же пан Круковский так оживленно болтал с Мадзей, что Ментлевич напомнил наконец ему, что пора начинать. Тогда пан Круковский, словно пробудившись ото сна, подошел к панне Евфемии, с поклоном подал ей руку и подвел к фортепьяно. Ропот пробежал по залу: панна Евфемия в белом платье с шлейфом была подобна Венере, сосланной на вечное поселение в Иксинов. Она грациозно села за фортепьяно и с таким изяществом стала снимать длинные, как вечность, перчатки, что даже пан Круковский, несмотря на безграничную любовь к Мадзе, подумал: "Любопытно, отчего христианину нельзя иметь двух жен? Роскошная женщина Фемця!.." Панна Евфемия заиграла что-то такое же красивое и грациозное, как она сама, но что именно, пан Ментлевич не знал. Стоя у первого ряда кресел, он заметил, что заседательша проливает слезы материнской радости, что у Цинадровского такой вид, точно он сейчас падет к педалям фортепьяно. Но все внимание Ментлевича было поглощено обрывками разговора, который вполголоса вели сестра пана Круковского и ясновельможный пан Чернявский. - Да! - говорил пан Чернявский, показывая глазами на фортепьяно. - Да! Хороша! Какая фигура, глаза, грудь, бедра! А лодыжка какая тоненькая, какая узенькая пятка! Да, не удивительно, что Людвик захотел на ней жениться... - Поздно, - ответила сестра пана Круковского и, наклонившись к соседу, шепнула ему несколько слов. Что она шепнула, пан Ментлевич не слышал. Но он видел, как ясновельможный пан Чернявский повернулся и стал рассматривать доктора Бжеского. - Да, - сказал он затем экс-паралитичке, - вы правы, дорогая: она прелестна! Да, не удивляюсь, что Людвик... От сожалений пану Ментлевичу подкатило к самому горлу, и, боясь расплакаться посреди зала, он ушел в самый конец трапезной и стал позади жестких стульев, даже позади садовых скамей. Какое ему было дело до того, что панне Евфемии без конца кричали браво, что противный Круковский два раза пропиликал что-то на своей унылой скрипке? Гораздо важнее было то, что во время антракта пан Круковский представил Мадзе ясновельможного пана Чернявского, вслед за ним ясновельможного пана Белинского, а потом уже всех достопочтенных и достославных панов Абецедовских, Бедовских и Цедовичей, старших и младших, с цветками в петлицах или с огромными биноклями в футлярах, висевших через плечо. Ему, пану Ментлевичу, в эту минуту пришлось направиться в кухню, занятую двумя актерами, чтобы сказать им несколько ободрительных слов. Но какое ему было дело сейчас до Стеллы, или Сатаниелло? Ведь не ради них объезжал он помещичьи усадьбы и продавал билеты по три рубля; не ради них он, как кошка, карабкался по лестнице, чтобы развесить на стенах трапезной гирлянды из дубовых листьев; не ради них на собственные деньги купил десять фунтов стеариновых свечей, по четыре штуки на фунт. Весь концерт пропал для пана Ментлевича. Он почти не слышал, что пела Стелла и что играл на виолончели Сатаниелло; он не понимал, почему им кричат браво и за что их вызывают. Во всем зале он видел только желтую розу, а рядом - пана Круковского, который, позабыв о приличиях, бросил панну Евфемию и, как репей, прицепился к Мадзе. Только в конце концерта его вызвал из глубокой задумчивости шум голосов: - Сатаниелло будет декламировать! Сатаниелло! Великий артист и в самом деле стал около фортепьяно, провел рукой по длинным кудрям, которые ниспадали на ворот взятого на прокат фрака, поднял кверху бледное лицо и огненные глаза и глухим, но проникновенным голосом начал: Я воротился из краев печальных, Из царства мертвых, из угрюмой бездны, - Я грешников видал многострадальных И бесконечность муки бесполезной... И там утратил я - у врат предвечных И память счастья, и богов беспечных.{347} Свечи в люстрах догорали, кое-где уже гасли. В зале было так тихо, точно зрители отказались даже от права дышать. Оставил я за страшными вратами Любовь мою, следы моих борений, И шел я с болью, мучимый слезами. Ведя с собою тень по царству теней, Я вел ее, не смея обернуться, Боясь, что жизни наши оборвутся. Вдруг зарыдал мужской голос, и Ментлевич увидел, что Цинадровский бросился бежать из зала. Кое-кто отвернулся, у дам забелели в руках платочки, но никто не нарушил тишины. Длиннокудрый декламатор продолжал читать стихи, и каждое его слово все мучительней пронзало сердце Ментлевича. Не ждите песен, ибо непреложно Меж мной и вами вознеслися стены, Ведь на обломках прошлого неможно Земли цветущей славить перемены, И, перед вашим богом пав без сил, Исторгнуть то, чем прежде дорожил. Говоря "вашим", Сатаниелло показал на первый ряд кресел, точнее на ясновельможного пана Белинского или ясновельможного пана Чернявского, во всяком случае, на кого-то из шляхты. По тому, как закашлял пан Абецедовский-старший, горожане догадались, что партия шляхты почувствовала отравленный заряд, пущенный в ее грудь. Все ваше - вожделения и цели, И чад и опьяненье вашей лести. И ваших душ бесстыдное веселье, - Претит уму, противно чувству чести. Я презираю ваше божество И ложное роскошество его. Артист охрип, поклонился и выбежал в дверь, ведущую на кухню. Тишина... Но вот ясновельможный пан Чернявский крикнул: "Браво!" - ясновельможный пан Белинский хлопнул в толстые ладоши, а за ними вся шляхетская партия и вся городская молодежь: провизоры, секретари, помощники и прочий чиновный люд - все начали кричать браво и хлопать в ладоши. Сатаниелло снова вышел на эстраду, поклонился и показал на горло. Молодежь обоих лагерей ждала сигнала, и ясновельможный пан Белинский расставил уже было руки, чтобы снова захлопать в ладоши, когда вдруг раздался чей-то голос: - Стеарин капает! Никто не стал хлопать, все повскакали с мест. Но тут послышался другой негодующий голос: - За что вы ему кричите "браво"? За то, что он обругал нас? За то, что показал на нас пальцем? Это вознегодовал аптекарь, а уж его, одобрительно покашливая, поддержал кое-кто из важных иксиновских птиц. - Что он там болтает? - шепотом спросил ясновельможный пан Чернявский у ясновельможного пана Белинского. - Дело говорит! - ответил ясновельможный пан Белинский ясновельможному пану Чернявскому. - А тут еще стеарин на голову капает, - прибавил достопочтенный и достославный пан Абецедовский-старший. После этого обмена мнений вся шляхетская партия с дамами и молодыми людьми двинулась к выходу. Замешкался только на минуту пан Цедович-младший, у которого никак не закрывался огромный бинокль. Но и он ринулся вслед за остальными. Пан Круковский с сестрой и доктор Бжеский с Мадзей тоже вышли. Но аптекарь с супругой и многочисленные их друзья остались. - Что это такое? - кипятился аптекарь, отодвигаясь подальше от люстр, с которых капал стеарин. - Разве вы, милостивые государи, не слышали, как этот актеришка выговаривал: вас, ваших, вам? Разве вы не заметили, как он показывал на нас пальцами? "Ваше бесстыдное, - говорил этот бродяга, - веселье!" Если человек раз в день поест мяса, так это уже бесстыдство? А когда он сказал: "ваше лживое божество", то разве не посмотрел на мою жену? - Он на меня посмотрел, - вмешалась супруга пана нотариуса. - А разве не задел он почтенного доктора Бжозовского? - продолжал аптекарь. - Я не помню слов, но они были оскорбительны. Прибавьте к этому, что он показывал пальцем на личности... - Ну, что он мог этим сказать? - робко вмешался заседатель. Пан аптекарь понизил голос: - Как, вы все еще не понимаете? Панна Бжеская устроила ему концерт, вот он, в благодарность, и опозорил доктора Бжозовского. Заседатель хотел что-то сказать, но жена взяла его за руку. - Не спорь, - сказала она. - Пан аптекарь прав. Заседатель заметил, что и супруга и дочка ужасно возмущены, поэтому, даже не пытаясь узнать, чем вызван этот порыв негодования, понурил голову и вышел, делая вид, что разглядывает свои белые перчатки, которые решительно были ему велики. Ментлевич удивился и даже встревожился, услышав в коридоре разговор в другой кучке иксиновцев. - Кто они такие? Они муж и жена? - спрашивала какая-то дама. - Муж и жена, да венчались без ксендза! - со смехом ответил какой-то господин. - Откуда же у них такая дружба с панной Бжеской? - Как откуда? Панна Стелла эмансипированная, да и панна Магдалена тоже, вот и свели дружбу. Эмансипированные друг за дружку держатся, как евреи или фармазоны. На улице Ментлевич встретил почтового чиновника. Пан Цинадровский был в крайнем возбуждении. - Вы сегодня видели панну Евфемию? - сказал он, схватив Ментлевича за полу. - Даю слово, я либо Круковскому, либо ей пущу пулю в лоб, если он будет играть с нею на концертах. - Ах, дурачок! - со вздохом воскликнул Ментлевич. - Да Круковский о ней столько же думает, сколько и я... - Вы уверены? - с радостью в голосе спросил Цинадровский. Ментлевич пожал плечами и: не отвечая на вопрос, заговорил как будто про себя: - И в чем перед ними провинился Сатаниелло? Чего они привязались к панне Магдалене? - Ни в чем Сатаниелло перед ними не провинился, - прервал его Цинадровский, - и панна Магдалена тоже... Они уже несколько дней готовили этот скандал. Тут кое-кто из барышень и дам рассердился на панну Магдалену за то, что она устроила концерт без них. А аптекарь в ложке воды утопил бы доктора Бжеского. Порядочные люди, вот все на них и ополчились! Так всегда бывает, - со вздохом закончил почтовый чиновник. Простившись с Цинадровским, который пошел в ту сторону, где жил заседатель, Ментлевич направился на старый постоялый двор. В темных сенях он столкнулся с мужчиной и узнал провизора, пана Файковского. - Что вы здесь делаете? - спросил у него Ментлевич. - Ничего... Я был у них, только ради бога никому об этом не говорите... - Чего это ваш старик поднял сегодня такой шум на концерте? Пан Файковский сжал кулаки и прошептал: - Дурак он, старый торгаш! Ему бы мыло продавать, торговать селедками, а не держать аптеку! Что он понимает в декламации, в пении! Панна Стелла пела, как соловей, как Довяковская, а он толкует, будто у нее плохая школа. Слыхали? О школе пения судит мужлан, который едва кончил начальную школу! Боже, как бы мне хотелось уйти от него! Провизор был в таком отчаянии, что Ментлевич и не пытался его успокоить. Он простился с паном Файковским и постучался к актерам. - Войдите! - хриплым голосом крикнул Сатаниелло. Большая комната показалась Ментлевичу огромной при тусклом свете двух свечей, которые напомнили ему, что для концерта он на собственный счет купил десять фунтов свечей. В полутьме Ментлевич все же разглядел Сатаниелло, который широким шагом расхаживал по комнате, и Стеллу, которая сидела на диванчике около своих привялых букетов. На комоде между свечами лежал лавровый венок из жести, окрашенной в зеленый цвет. Это был дар поклонников Сатаниелло, преподнесенный ему не то в Соколове, не то в Венгрове. Стелла вытирала платочком глаза; Сатаниелло довольно грубо спросил у Ментлевича: - Ну, сколько выручили за концерт? - Около ста рублей, - ответил Ментлевич. - Вы, сударь, тоже думаете, что нам не удастся устроить еще один концерт? Ментлевич пожал плечами. У него не было никакой охоты устраивать новый концерт для того, чтобы пан Круковский, снискав себе славу, еще назойливей стал ухаживать за Мадзей. - Вот видишь! - крикнул Сатаниелло своей подруге. - Я тебе говорил, что мы заплатим боком за непрошеное покровительство панны Бжеской. Вооружили против себя более сильную партию и теперь получили за свое... - Но, милый, они ведь на тебя рассердились! Ты слишком живо жестикулируешь. - Что? Так я плохо декламирую? - прервал ее Сатаниелло. - Ты замечательно декламируешь, но своими жестами так потрясаешь публику, что ей кажется, будто ты бранишься... - Потрясать - это призвание артиста! - воскликнул Сатаниелло. - Я только тогда властвую над толпой, когда поднимаю ее в небеса и свергаю в пропасть, ласкаю ей звуками ухо или бичую ее сарказмом... Пан Ментлевич, - прибавил он вдруг, - мы только завтра получим деньги? - Около полудня. - И подумать только, - с жаром продолжал Сатаниелло, - и подумать только, что мы могли дать два концерта по сто рублей и третий ну хоть за пятьдесят... Чуть не три месяца отдыха! - Сомневаюсь, - прервал его Ментлевич. - Город бедный, а деревенскую публику не расшевелишь... - И городских явилось бы больше, да и деревенских, - говорил Сатаниелло. - Разве не сказал мне сегодня кто-то из публики: сударь, я бы что-нибудь отнес в заклад, только бы услышать еще раз вашу декламацию... Но, что поделаешь, нам протежировала панна Бжеская, личность непопулярная... - Довольно, Франек! - вскипела Стелла, видя, что Ментлевич, который показался ей сперва рассеянным, начинает с удивлением прислушиваться к его словам. - Довольно! Если бы не пан Ментлевич, пан Круковский и панна Бжеская, мы бы ничего не сделали. У тебя и виолончели-то не было, а у меня фортепьяно... Ментлевич поглядел на нее стеклянными глазами, простился и вышел вон. Глава одиннадцатая Отголоски концерта Ментлевич не многое понял из того, что говорили актеры, он только чувствовал, что все их жалобы и пени не могут сравниться с его сожаленьями. Он шел по тихим немощеным улицам, на которых горели два чадных фонаря, и думал: "И зачем я впутался в это дело? Для чего мне понадобился этот концерт? Для того, чтобы Круковский своим пиликаньем кружил голову панне Магдалене, а потом представлял ей всяких важных птиц, якобы своих приятелей? Ну, и выхватит он ее у меня из-под носа! Он богат, он франт, он родовитый барин, а я бедный хам!.. Всегда так бывает: пулярки для господ, мослы для бедняков!" Чем темней становилось на улицах, тем мрачнея становились и мысли, роившиеся в уме Ментлевича. Ему казалось, что он погружается в пучину безнадежной печали, волны которой бьются вместе с сердцем, унося прочь все замыслы, планы, виды на будущее. К чему эта контора, к чему деловые связи с Эйзенманом и шляхтой, к чему ловкость и деньги, если за все это нельзя получить Мадзю? Придет со скрипкой в руке этакий франт, живущий у сестры из милости, и заберет девушку - как пить дать! А девушка, ясное дело, предпочтет большой дом, красивый сад, тридцать тысяч рублей и знакомство со шляхтой кровным денежкам какого-то Ментлевича. Первый раз он разочаровался в делах, даже в жизни. Когда он был жалким чиновником в уездной управе, он мечтал о независимом положении. Завоевал независимость, стал помышлять о состоянии, о переезде в Варшаву, о большой конторе, которая вела бы посреднические дела со всеми Эйзенманами и со всей шляхтой. И вдруг на его жизненном пути встала Мадзя с желтой розой в волосах и пунцовой у пояса, и прахом пошли все его благие намерения. Около самого своего дома он заметил в темноте какую-то фигуру. - Это вы, Ментлевич? - услышал он голос. - А, Цинадровский! Что это вы бродите по ночам? - Жду почты. - Гм! Той, которая меняет лошадей у заседателя. Почтовый чиновник подошел к Ментлевичу и сказал сдавленным, но страстным голосом: - Если бы вы знали, как мне хочется иногда пустить себе пулю в лоб! Не удивляйтесь, если я когда-нибудь это сделаю. - Неизвестно, кто первый, - ответил Ментлевич. - Вы тоже? - Эх! Они разошлись, не прощаясь, как два человека, которые затаили друг на друга обиду. Весь следующий день после концерта Мадзю преследовала странная тревога: она все выглядывала в окошко, словно в ожидании какой-то беды; всякий раз бледнела, когда кто-нибудь входил, ей казалось, что это уже пришла неприятная весть. Отец молчал и неизвестно почему пожимал плечами, мать избегала Мадзи. В полдень пришел Ментлевич, не то невыспавшийся, не то сердитый: он представил счет по концерту, отдал Мадзе деньги, которые причитались костелу, и холодно простился с нею. Через час слуга принес от пана Круковского чудный букет и письмо; в письме пан Круковский просил у Мадзи извинения за то, что не может лично засвидетельствовать ей свое почтение, так как ухаживает за больной сестрой. Наконец под вечер показался майор: он хотел сыграть в шахматы, но не застал заседателя и с удивлением узнал, что тот сегодня вообще не появлялся. - Болен или с ума спятил! - проворчал майор и, даже не кивнув Мадзе, выбежал вон с незажженной трубкой. "Боже, что творится?" - думала Мадзя, боясь спросить у кого-нибудь, что же случилось: все казались ей врагами. Сатаниелло и Стелла тоже не показывались; впрочем, на их отсутствие Мадзя не обратила бы внимания, если бы мать не заметила язвительно: - Хорошо отблагодарили тебя твои протеже!.. - Что случилось? Почему вы так говорите? - с испугом спросила Мадзя. Но пани Бжеская вышла в кухню, явно не намереваясь входить в объяснения. Тяжело прошел для Мадзи весь этот день, полный страхов, и бессонная ночь, когда минуты тянулись как часы. На следующий день пан Круковский прислал букет с преобладанием красных цветов. Ментлевич только прошел под окнами, но не зашел к доктору в дом и вообще смотрел на другую сторону улицы. Перед обедом в кабинете, где доктор принимал больных, между супругами произошел крупный разговор, причем доктор раза два даже повысил голос, что не было у него в обычае. Мадзя трепетала. Часа в четыре майор с ксендзом пришли сыграть в шахматы, они отправились в беседку, куда пани Бжеская подала им кофе, и сразу засели за партию. - Вы не ждете пана заседателя? - удивилась Мадзя. Надо было видеть в эту минуту майора! Он вынул изо рта огромную трубку, встопорщил седые брови, на лбу у него вздулись жилы. Он стал похож на старого дракона. - Знать не хочу никаких заседателей! - гаркнул он, хлопнув кулаком по столу так, что подпрыгнули шахматы и зазвенели стаканы. - Я не играю с колпаком, у которого бабы перемешали все в голове, как в свином корыте! Мадзя недоумевала, за что это майор так возненавидел заседателя; но не успела она прийти в себя от удивления, как служанка подала ей письмо. "От Фемци", - подумала Мадзя, уходя в глубь сада и дрожащими руками вскрывая конверт. Письмо было действительно от панны Евфемии, и вот что писала Мадзе союзница: "Сударыня! Считаю своим долгом сообщить вам, что наш проект открытия пансиона я по крайней мере более поддерживать не собираюсь. Я отказываюсь от союза с вами, полагая, что если одна сторона не уважает самых святых своих обязанностей, то и другая не может связывать себя ими. Полагаю также, что о дальнейшей дружбе между нами не может быть и речи. Евфемия". Вверху на письме были нарисованы слева два целующихся голубка. Этот прелестный символ дружбы или любви панна Евфемия перечеркнула крестом, давая понять, что все кончено. Когда Мадзя прочла письмо, и особенно когда оценила все значение перечеркнутых голубков, ей показалось, что молния ударила в сад. На минуту она закрыла глаза и ждала, не дыша, что на ее голову вот-вот обрушится дом и земля разверзнется под ногами. Но дом, земля и сад остались на месте, солнце светило, пахли цветы, и майор с ксендзом играли в шахматы так, точно ничего особенного не случилось ни в природе, ни в Иксинове, ни даже в сердце Мадзи. Игра кончилась. Ксендз проиграл и потому отнес шахматы в кабинет, майор набил новую трубку, всадив в нее по меньшей мере четвертушку табаку. Тогда Мадзя вошла со сжавшимся сердцем в беседку и, подняв на старика глаза, полные тоски, сказала: - Пан майор, со мной случилась ужасная беда, а я ничего не понимаю. Все на меня сердятся. У майора глаза загорелись: он выглянул из беседки, не видно ли кого, затем схватил Мадзю в объятия и жарко поцеловал в шею. - Ах ты... ты... шалунья! - пробормотал он. - Могла бы хоть мне, старику, не кружить голову... От этих отеческих ласк, в которых не было ничего отеческого, Мадзя пришла в неописуемое удивление. - Я кружу вам голову? - Ну конечно! Ясное дело! Почему твои гадкие глаза полны таких чар? Почему у тебя такие локончики на лбу и такая аппетитная шейка? Все это соблазн для кавалеров. - Да разве вы кавалер, пан майор? Старичина посмотрел на нее с удивлением и смутился. Дрожащими руками он начал поправлять трубку. - Кавалер, не кавалер! - проворчал он. - Посмотрела бы ты на меня, когда я был подпоручиком! Не такие девчонки, как ты, сходили с ума. Однако же довольно глупостей. Что тебе нужно? - Со вчерашнего дня все меня преследуют, не знаю за что? - моргая глазами, ответила Мадзя. - Не знаешь за что! И надо же было тебе устраивать концерт этим бродягам, которые сегодня еще в претензии на тебя за то, что ты испортила им все дело? - Они ведь были так бедны... - Бедны? Ты о себе подумай, а не о чужой беде. Ну, неужели ты не могла попросить заседательшу принять участие в устройстве концерта? Заседательша, аптекарша да жена нотариуса - вот кто занимается у нас спектаклями; не надо становиться им поперек дороги. - Я не посмела просить этих дам... Я не думала, что они захотят заняться этим делом, тем более, что... - тут Мадзя понизила голос, - актеры ходили к пани заседательше, а она отказалась даже дать им фортепьяно. - Старая ведьма! - проворчал майор. - Никогда я не терпел этой бабы и ее Фемци, у которой уж совсем ум за разум зашел! Ну, а зачем ты таскаешься по постоялым дворам? - Да я, пан майор, хочу открыть здесь небольшую школу и ищу помещение, - прошептала Мадзя. Майор выпучил глаза и поднял вверх трубку. Однако, увидев, что приближается ксендз с докторшей, пожал плечами и сказал: - Плюнь! Все обойдется! - Нынешние барышни, - со строгим видом говорила пани Бжеская, - сами разъезжают, сами ходят в город, сочиняют без матерей проекты и даже знакомятся бог знает с кем... - Эмансипация, милостивая государыня, эмансипация! - заметил ксендз. - Часто барышни за спиной у родителей сводят такие знакомства, которые приводят к неподходящим бракам. - Э! - вмешался майор. - Нет ничего более неподходящего, чем заседательская дочка и почтовый чиновник... - Да, но браки без родительского благословения... - заметил ксендз. - Мадзя, - обратилась докторша к дочери, - в гостиной тебя ждет пан Ментлевич, он опять пришел со счетами по этому концерту, о котором мне уже и слышать не хочется. - Это почему же? - спросил майор. - Концерт был вполне приличный. Мадзя направилась к дому, думая: "Что это значит? Неужели Цинадровский уже сделал Фемце предложение? Она ведь так над ним насмехалась..." В гостиной, куда вошла Мадзя, стоял Ментлевич с пачкой бумаг в руках. Он был бледен, и усики, которые обычно стояли у него торчком, теперь обвисли, зато встопорщились волосы. - Вы, вероятно, ошиблись при подсчете! - воскликнула Мадзя. - Нет, панна Магдалена! Я только вашей маме сказал, что пришел со счетами, а на самом деле... Голос у него пресекся, он покраснел. - Панна Магдалена, - понизив голос, но решительно сказал он, - это правда, что вы выходите за Круковского? - Я? - крикнула Мадзя, покраснев гораздо больше, чем ее собеседник. - Кто вам это сказал? - Цинадровский, - с отчаянием в голосе ответил молодой человек. - Да и на концерте все видели, что пан Круковский пренебрегал панной Евфемией и все время обращался к вам. - Так она за это сердится на меня? - сказала Мадзя как бы про себя. - Однако на каком основании, - прибавила она громко, - пан Цинадровский рассказывает такие вещи? - Он, наверно, слышал об этом от панны Евфемии. - Она с ним никогда не разговаривает! - воскликнула Мадзя. - О! - вздохнул Ментлевич. - Впрочем, не будем говорить о них... Панна Магдалена, это правда, что вы выходите за Круковского? - Что вы говорите? - удивилась, отчасти даже оскорбилась Мадзя. Но глаза Ментлевича светились такой печалью, что в сердце ее проснулась жалость. - И не думаю выходить ни за пана Круковского, ни за кого другого, - сказала она. Ментлевич схватил ее за руку. - Неужели? - с восторгом спросил он. - Вы не смеетесь надо мной? Нет, скажите... - Даю слово, - с удивлением ответила Мадзя. Ментлевич опустился на колени и страстно поцеловал ей руки. - Бог вас вознаградит! - воскликнул он, торопливо вскакивая с колен. - Если бы вы сказали мне, что это не сплетня, через четверть часа меня не было бы в живых. У меня так: либо пан, либо пропал. Мадзю охватил панический страх, она отскочила, хотела было бежать, однако ноги у нее подкосились, и она опустилась в кресло. Ей казалось, что Ментлевич все еще думает убить ее или себя. Безумец заметил это и, опомнившись, мрачно сказал: - Не бойтесь! Я не хочу ни пугать, ни связывать вас. Если бы вы выходили за человека достойного, что ж, воля божья, я бы слова не сказал. Но меня возмущает этот Круковский. Он вам не пара: старый, истасканный, живет у сестры из милости и отказов от невест получил больше, чем во рту у него искусственных зубов. Я и подумал: если такая девушка, как вы, может продаться такому мертвецу, то не стоит и жить на свете... Мадзя дрожала, а Ментлевич говорил умоляющим голосом: - Панна Магдалена, клянусь вам, я не хочу связывать вас! Хоть завтра выходите замуж, я ничего с собой не сделаю. Только уеду отсюда в Варшаву. Выходите за шляхтича, за городского, только не по расчету, а по любви. Пусть он будет богат или беден, образован или необразован, только бы это был человек молодой, дельный, который сам выбился в люди и не жил ни у кого из милости, это же гадость - фу! Вы уж извините меня, я вас очень прошу, извините за смелость, - закончил он, целуя Мадзе руку. - Я вам не навязываюсь. Я знаю, что недостоин вас. Вы для меня святыня, я потому и не мог стерпеть, не мог вынести, что вы можете продаться такому старику, да еще ради денег его сестры! - Вы меня в этом подозревали? - тихо спросила Мадзя. - Извините! Я до гроба себе этого не прощу, но ведь... у девушек всякие бывают вкусы. Сегодня Круковский, завтра Цинадровский... Всякие прихоти бывают у барышень! Услышав за окном голос докторши, Ментлевич торопливо развернул бумаги и заговорил обычным голосом, хотя по временам он у него срывался: - Так что все в порядке, только лишку еще пять... нет, десять рублей. Может, вы будете так добры и отдадите эти де... нет, пятнадцать рублей тоже на костел? В гостиную из сада вошли гости. Ксендз обрадовался, что получился лишек, а докторша, что кончились концертные дела. Только упрямый майор не мог скрыть своего удивления по поводу того, что оказалось столько лишку. - У нас, - толковал он, - всякий недодать норовит, а насчет того, чтоб передать... - Верно, кто-нибудь из шляхты или сестра пана Круковского, она это может, - вмешался ксендз. Ментлевич торопливо объяснил, что лишек получился не потому, что передали пан Круковский или его сестра, а просто все понемножку прибавили. Затем он демонстративно сложил бумаги и попрощался, объяснив, что должен немедленно идти по делу о молотилке пана Белинского. - Сдается мне, что ли, или Мадзя в самом деле плохо выглядит? - заметил ксендз. - Голова у меня что-то побаливает. - Верно, этот Ментлевич какую-нибудь сплетню принес, - сердито вмешался майор. - Вот уж длинный язык! - И поделом, пусть ей все расскажут! - заметила докторша. - Вперед наука: ничего не делай без ведома матери!.. Глава двенадцатая Экс-паралитичка начинает действовать Оставшись одна в саду, Мадзя схватилась за голову. "Боже! - думала она. - Эти мужчины сущие звери! Круковский такой благородный, такой деликатный человек, такой добрый друг, и все же думает, что я могу выйти за него замуж... Бр-р-р!.. Майор со своими нежностями просто противен, Ментлевич страшен. Только подумать, что он покончил бы с собой, если бы я в шутку сказала, что выхожу за Круковского! И что мне делать с этим народом, куда скрыться, кому хоть рассказать обо всем?" Она подумала об отце, самом достойном человеке, который так ее любит, что ради нее жизни не пожалел бы. Но у отца пациенты, заботы, да и стыдно наконец говорить о таких вещах с отцом. Как бы он на нее посмотрел! Чего доброго, порвал бы с майором, Круковским и Ментлевичем, а может, даже поднял бы шум, вот и готов скандал из-за пустяка. Конечно, из-за пустяка! Ну, разве она, Мадзя, что-нибудь значит? Ничего. Просто глупенькая девушка, с которой знакомые обходятся, как с существом легкомысленным, а она не может с этим мириться. Если бы она была такой же богатой и умной, как Ада Сольская, или такой же важной, как покойная пани Ляттер, или такой же красивой, как Эленка Норская, с нею наверняка обходились бы иначе. При мысли об Эленке Мадзя вспомнила пана Казимежа. Как непохож он на здешних молодых людей. Как говорил он с нею о своем чувстве, как просил присмотреть за матерью! Правда, он над всем смеялся, но и самые язвительные его шутки были какие-то необыкновенные. А как пожал он ей тогда руку! Так пожимать может не человек, а только ангел или демон! Мадзя встряхнулась, чтобы отогнать воспоминания о пане Казимеже; ей было стыдно перед самой собою, стыдно за свою безнравственность. - Я очень испорчена! - невольно прошептала она и закрыла руками лицо, чувствуя, что краснеет до корней волос. - Я очень испорчена! - повторила она. Сознание, что она испорчена, принесло Мадзе облегчение: теперь, когда она постигла свою в корне безнравственную натуру, она знает по крайней мере, почему ее не любит мать. Что греха таить: мать строга была с детьми, но с нею она всегда обходилась особенно сурово. Больше всего она любила Здислава, и правильно: ведь он - сын. Она очень любит и Зосю; Зося самая младшая. Но ее, Мадзю, мать никогда особенно не любила. Называла ее упрямой и своевольной и всегда ссорилась из-за нее с покойной бабушкой, для которой Мадзя была дороже глаза. Вопреки воле матери бабушка отправила Мадзю в пансион пани Ляттер и платила за нее. Обойдя двоих внучат, бабушка завещала Мадзе все свое состояние - три тысячи рублей. Нет ничего удивительного, что мать, когда Мадзя окончила пансион, не препятствовала ее намерению стать учительницей. - Пусть, - сказала она, - поработает, если хочет, среди чужих людей; они отучат ее от самоволия и помогут избавиться от пороков, которые укоренились в ней при попустительстве бабушки. Только когда Мадзя, вернувшись из Варшавы, заболела тифом, мать так плакала, так дрожала за дочь, что вся ее суровость пропала. Даже после болезни все шло хорошо: в сердце матери проснулось чувство нежности к Мадзе; но вот случился этот злополучный концерт, и мать снова охладела к дочери. Она, быть может, осыпала бы дочь упреками, но отец решительно попросил ее не касаться с дочерью вопроса о концерте и вообще ни в чем ее не стеснять. - Она уже взрослая, - говорил отец, - умная и хорошая девушка и успела даже доказать, что может заработать себе на жизнь. Незачем изводить ее поучениями. Надо, чтобы в матери она нашла не строгую надзирательницу, а друга. Мадзя знала обо всем, а если и не знала, то догадывалась. Она чувствовала, что отношения с матерью обостряются у нее больше, чем когда бы то ни было, но не знала, что предпринять. От всех этих печальных размышлений у Мадзи разыгралась мигрень. Происшествие небольшое, но оно имело свою хорошую сторону: пани Бжеская немного смягчилась. Повязывая Мадзе голову платком, она поцеловала дочь в лоб и сказала: - Ну-ну, довольно уж, не огорчайся! Только в другой раз не заводи таких знакомств и не устраивай концертов. Барышня твоих лет не должна выставлять себя напоказ, а то попадешь кумушкам на зубок! Так окончились двухдневные тревоги Мадзи, впрочем, ненадолго. Хотя пани Бжеская сама наряжала дочь на концерт и радовалась ее успеху, все же она считала своим долгом сердиться на Мадзю. Ведь на следующий же день после концерта ей донесли, да еще из нескольких источников, что весь город в волнении. Что взволновало его, на кого он негодует и по какой причине - докторша толком не знала да и не интересовалась этим. Достаточно того, что Мадзя ввязалась в такую историю, которая возмутила город, и что такое общее недовольство может испортить будущность молодой девушки. "Кто женится на девушке, которая возмущает весь город?" - думала пани Бжеская, теша себя надеждой, что, может, бог отвратит беду и что пан Круковский, пожалуй, имеет серьезные намерения, раз каждый день присылает Мадзе букеты цветов. На деле из десяти тысяч жителей Иксинова девять тысяч девятьсот семьдесят пять не только не вознегодовали, но вовсе и не думали о концерте. Из остальных двадцати пяти жителей - некоторые молодые люди приуныли оттого, что уехала Стелла, некоторые отцы семейств повесили носы оттого, что пришлось влезть в долги из-за этого концерта, а он так и не принес вожделенных перемен в судьбе их дочерей, и только некоторые пожилые дамы волновали в Иксинове умы. Одной из возмутительниц спокойствия была заседательша. Почтенная дама была уверена, что раз ее дочь Фемця будет на концерте аккомпанировать пану Круковскому, то он непременно, если только у него есть хоть крупица чести, должен предложить Фемце руку и сердце. Но пан Круковский не только не сделал предложения Фемце, но во время концерта скандальным образом увивался за Мадзей. Стало быть, одно из двух: Либо пан Круковский подлец, на которого не должна смотреть ни одна порядочная женщина, в том числе и Мадзя; либо пан Круковский человек благородный, но попал в сети, расставленные Мадзей, Стеллой, Сатаниелло и всеми местными и загородными интриганами. В этом убеждении заседательшу утвердила другая почтенная матрона, супруга пана нотариуса, которую Мадзя лишила возможности принять участие в устройстве концерта. С тех пор как стоит Иксинов, никто не устраивал концерта без участия супруги пана нотариуса: это сделала только панна Бжеская, дочка доктора, который, как удачно выразился пан аптекарь, свою способность плести интриги передал и потомству. Нет ничего удивительного, что при выходе из концертного зала заседательша столковалась с супругой пана нотариуса. Затем обе дамы отправились со своими благоверными и детьми на ужин к пану аптекарю и там всесторонне обсудили положение. В результате было решено, что заседательша должна порвать отношения с семейством Бжеских, невзирая на сопротивление благородной Евфемии, которая так любила Мадзю, так ей доверяла! Кроме того, некая доброжелательница должна помочь не менее благородному пану Круковскому выпутаться из сетей, расставленных Мадзей, а именно: предупредить обо всем его сестру. На следующий день после концерта, около восьми часов утра, когда пан Круковский еще непробудно спал, к его достойной сестре, которая пила в саду кофе, явилась с визитом супруга пана нотариуса. Без всяких околичностей она в немногих словах рассказала следующее: Сатаниелло своей декламацией оскорбил самых почтенных иксиновцев; Стелла и Сатаниелло вовсе не женаты, а меж тем живут в одной комнате; наконец, если бы не сестра и славное имя, пан Круковский был бы навсегда скомпрометирован участием в концерте бродячих скоморохов. - А кто все это натворил? - закончила супруга пана нотариуса. - Натворила панна Бжеская, которая неизвестно почему свела дружбу с такими безнравственными людьми, как Стелла и Сатаниелло. Еще вчера, даже еще сегодня в шесть и семь часов утра сестра пана Круковского была довольна скрипичными успехами своего брата. Но в восемь часов, когда экс-паралитичка узнала от такой почтенной особы, как супруга пана нотариуса, что весь город погрузился в траур по поводу компрометации имени Круковских, ее схватили спазмы. Это был страшный день, это были страшные два дня, когда больная дама слегла в постель, велела всему дому ухаживать за собой, вызвала доктора Бжозовского и принимала только его лекарства, приказав предварительно выбросить все рецепты отца Мадзи. Больная даже почувствовала, что конец ее близок, хотела позвать ксендза и, задыхаясь от спазмов, объявила брату, что лишит его наследства за то, что он опозорил их имя. Но пан Круковский знал свою сестру, он послал сперва букет Мадзе, а затем привел к больной ксендза. Увидев ксендза, паралитичка испугалась: она подумала, что и в самом деле больна. Однако веселый старичок успокоил ее, и в награду она выслушала его рассказ о вчерашнем концерте. - Какая это заслуга перед богом, милостивая государыня, - говорил ксендз, - пожертвовать столько денег на костел, да и помочь таким беднякам, как эти певцы... - А знаете ли вы, ваше преподобие, - прервала его больная, - что они не женаты? - Может быть. - И несмотря на это, спят в одной комнате! - прибавила больная в величайшем негодовании. Ксендз махнул рукой. - Вспомните, сударыня, что и мы с вами спали в корчме в одной комнате, когда нас на богомолье застигла буря. Ну и что из этого? Экс-паралитичка раскрыла рот и упала на подушки. Аргумент показался ей таким сильным, что с ксендзом она о концертах уже больше не говорила. Так прошел еще один день после концерта. Под вечер сестра пана Круковского уже не говорила о смерти, зато очень много говорила о компрометации и неблагодарности брата. Ночью состояние ее здоровья ухудшилось: ей пришло в голову, что известие о том, что один из Круковских концертировал с бродячими певцами, может быть опубликовано в газетах. Эта ужасная мысль так ее потрясла, что она разбудила брата и объявила ему, что если о его позоре напишут газеты, она непременно умрет, а все состояние завещает на благотворительные цели. Но когда наступило утро, - это был третий день, - открылись новые возможности. Ведь газеты могут написать, что талантливый пан Л.Круковский соблаговолил принять участие в концерте, часть дохода от которого была предназначена костелу. К тому же пан Круковский выступал как любитель, не входил в зал из кухни и если и играл на скрипке, то под аккомпанемент панны Евфемии, дочери одного из самых почтенных семейств в городе. Ведь супруга пана нотариуса тоже засвидетельствовала, что аккомпанемент дочери заседателя спас честь Круковских. "Хорошая девушка!" - подумала экс-паралитичка, кликнула брата и сказала ему: - Фемця красивая девушка. Сам Чернявский был от нее в восторге. Ты обратил внимание на ее плечи, бюст, ножку? У нее аристократические ножки. Надо послать ей букет, а когда я выздоровею, ты должен сделать им визит. - Не знаю, прилично ли сызнова возобновлять отношения. Ведь вы сами, сестрица, велели мне порвать с ними из-за этого... ну, как его... с почты... Больная нахмурилась; тогда пан Круковский, чтобы ублажить ее, послал панне Евфемии букет цветов посветлей, а через минуту - Мадзе букет побольше и поярче. Панна Евфемия вовсе не была ему противна, напротив, он очень ценил красоту ее плеч и бюста и хорошо помнил венгерские башмачки, но... Мадзя нравилась ему больше. Вот если бы Мадзи не было в Иксинове... Но тут около полудня случилось неожиданное происшествие. Заседательша, гордая заседательша, собственной персоной пожаловала к одру больной сестры пана Круковского и собственноручно принесла ей в фарфоровом чайничке целительную ромашку от паралича, приготовленную прелестными ручками панны Евфемии. - Пе-еравда, сударыня, вы первая с нами порвали, - говорила больной заседательша, поджимая губы и сопровождая речь картинными жестами. - Я должна была чувствовать себя оскорбленной и была оскорблена... Но, узнав о ваших ст-е-ераданиях, я не могла выдержать и сказала мужу: я должна навестить эту достойную женщину, хотя это и нарушение приличий... Во время краткого визита сестра пана Круковского была так растрогана добротой заседательши, что выпила целый чайник теплого питья, пролила с полчайника слез и объявила, что питье панны Евфемии возвращает ей здоровье. После ухода заседательши больная стала так решительно восхвалять панну Евфемию и ее питье, что обеспокоенный пан Круковский счел необходимым снова напомнить о почтовом чиновнике. Но сестра прикрикнула на него: - Мой милый, Фемця слишком хороша собой, чтобы по ней не вздыхали молодые люди из самых различных слоев общества. У меня самой было столько поклонников, что покойник все время устраивал мне сцены ревности. А разве он был прав? Пан Людвик пришел в отчаяние и, чувствуя, что сестра снова готова посватать ему панну Евфемию, начал в утешение представлять себе ее бюст, плечи и венгерские башмачки. Но, несмотря на все старания, он не мог забыть Мадзю: одно ее слово, один взгляд имели над ним большую власть, чем все явные и тайные прелести панны Евфемии. Он уже решил воспротивиться новой прихоти сестры или по крайней мере отказаться от Мадзи только после упорной борьбы, когда судьба неожиданно порадела о нем. Экс-паралитичка почувствовала тупую боль в боку и так перепугалась, что, сорвавшись с постели с легкостью шестнадцатилетней девушки, потребовала, чтобы к ней немедленно вызвали доктора Бжеского. - Но, сестрица, - промолвил пан Людвик, - ведь вчера вы изорвали рецепты Бжеского и решили лечиться только у Бжозовского... - Какой толк от твоего Бжозовского! - ответила сестрица. - Я хочу Бжеского, я тяжело больна, может, мне повредило питье этой... этой... Евфемии! Глава тринадцатая Предложение Привели Бжеского, который просто растер бок, отчего тупая боль прошла за несколько минут. Экс-паралитичка, рассыпаясь в благодарностях, снова воспылала к семье Бжеских такой горячей любовью, что начала упрекать доктора: - Почему это Мадзя не была у меня два дня? Я не видела ее после концерта. - А зачем ей было приходить к вам, ведь вы, насколько мне известно, обиделись на нее за концерт, - ответил доктор. - Я? Это ложь! Кто мог вам так насплетничать? Наверно, жена пана нотариуса или заседательша. Сделайте одолжение, велите Мадзе завтра же навестить меня. Доктор пожал плечами и обещал прислать Мадзю. А пан Круковский выбежал в соседнюю комнату и велел слуге вылить себе на голову кувшин холодной воды. - Я с ума сойду! - ворчал он. - Я непременно сойду с ума! У этой женщины что ни день, что ни час, то новые симпатии, новые планы! Боже, за что ты меня так наказываешь! Уж лучше было бы мне дрова рубить... На следующий день экс-паралитичка получила по почте анонимное письмо "в собственные руки", от которого сильно пахло аптекарскими товарами. В письме "благожелатель" доносил, что вся шляхта негодует на пана Круковского за то, что он принял участие в концерте, устроенном панной Бжеской. Больная дама поняла, что это за проделка, и начала доискиваться, кто бы мог состряпать письмо. Однако она не могла раскрыть анонима и решила поэтому получить удовлетворение иным путем. - Мадзя хорошая девушка, - сказала она брату, - я не могу забыть, что она спасла мне жизнь и относится ко мне с гораздо большей сердечностью, чем все остальные знакомые. Но я должна надрать ей уши за этот концерт, который принес мне столько неприятностей, что я даже тяжело заболела. - Ради бога, сестрица, не делайте этого! - взмолился испуганный пан Людвик. - Ну, какая вам от этого польза, да и какое наконец вы имеете право? - Я не имею права сделать выговор особе, которую принимаю в мой дом, в мою семью? Ты с ума сошел, Людвик! - Ну, если так, тогда позвольте мне, сестрица, сделать панне Магдалене предложение. Жену родного брата вы можете упрекать, но не постороннюю особу. - Хочешь делай, хочешь не делай, мне все равно. Я должна сказать ей, что думаю, иначе я умру... - Тогда я иду, - решительно сказал пан Людвик. - Ступай. Если бы ты сделал это раньше, не было бы этого глупого концерта и всех этих скандалов. Ни один художник, ни один поэт, ни один музыкант не мог бы описать то смущение, которое овладело в эту минуту душой пана Круковского. Он не помнил себя от радости, думая о том, что сестра разрешила ему сделать предложение Мадзе, и холодел от ужаса, думая о том скандале, который больная дама учинит его возлюбленной. "Я вознагражу ее за это!" - говорил он себе, лихорадочно натягивая свежую рубашку, мышиного цвета панталоны и черную визитку. Однако у него то и дело подкашивались ноги: он знал, что в таких случаях легче пообещать награду, чем выполнить обещание. Он нежно простился с сестрой и, элегантный, надушенный, с цветком в петлице, полетел на сорокапятилетних крыльях любви к Бжеским, чтобы там осуществить, как он выражался, свои самые прекрасные мечты. Он застал докторшу; Мадзи не было дома, она ушла к его сестре. Больная дама поздоровалась с Мадзей довольно холодно. Затем она взяла свой дорогой веер, флакон одеколона и анонимное письмо и сказала: - Пойдем в беседку, милочка. Мадзя подала ей руку и с такой заботливостью повлекла свою будущую золовку, так осторожно свела ее со ступенек, так внимательно выбирала самые ровные места на очень ровной дорожке, что гнев экс-паралитички порядком поостыл. "Если она, выйдя замуж за Людвика, будет так ухаживать за мной, как сегодня, ему трудно найти жену лучше..." Они уселись на скамеечке в тени дикого винограда. Один листочек, под дуновением ветерка, так защекотал Мадзе шейку, что она вздрогнула, вспомнив майора. - Посмотрите, милочка, какие ужасные последствия имел этот концерт, - сказала больная дама, подавая Мадзе анонимку. Мадзю бросило в жар, в глазах у нее потемнело, однако она пробежала письмо и молча вернула его больной даме. - Вот видишь, - говорила сестра пана Круковского, - как осмотрительна должна быть женщина, если она не хочет навлечь беду на себя и на тех, кто ее любит. Независимость! Неужели ты думаешь, что только ты независима. А твоя мать, которая ведет весь дом, а я? Больная дама остановила совиные глаза на огорченном личике Мадзи и продолжала: - Я не сводила знакомств с людьми подозрительной репутации, хотя была независимой женщиной! Надо было видеть, как я укротила своего покойного мужа, эгоиста, да простит его господь бог, и ревнивца, который подозревал, что у меня роман с конторщиком имения! А что мне пришлось вытерпеть с Людвиком! Один бог знает, сколько стоили мне его карты и лечение... Это был степной конь, однако и его я укротила, потому что женщина должна властвовать над мужчиной, иначе они оба погибнут. Всеми победами я обязана не только моему независимому характеру, но и такту, который спасал меня от неприличных знакомств. Эмансипация! Это новое слово, но само дело старо, как мир: женщина должна быть повелительницей в доме, вот тебе и эмансипация. Девушка, которая водит дружбу с актерами и попадает людям на зубок, никогда не будет повелительницей. Вся наша сила заключается в нашей невинности, в том, что мы имеем право каждый день и каждый час твердить мужьям и братьям: ты гуляка, изменник, бродяга, а я - блюду дом, его честь и я чиста, как слеза... - Но, сударыня, что же плохого в том, что я устроила концерт? - прошептала Мадзя. - Прежде всего ты слишком молода для концертов, а потом, что за люди эти актеры? Их общество могло бы скомпрометировать даже... меня! Ведь они, не будучи женатыми, спали в одной комнате. - Это неправда! - воскликнула Мадзя, обратив на экс-паралитичку дерзкий взор, в котором сверкала сдерживаемая слеза. - А ты откуда знаешь, что это неправда? - изумилась больная дама. - Я видела. У них в комнате стояла только одна кровать. Гнев больной дамы внезапно остыл. Она всплеснула руками и ответила очень спокойно: - Пресвятая богородица!.. Мадзя, милая, какая же ты глупая! Мадзя расплакалась и, поднявшись со скамьи, сказала: - Ах, вот как! Спасибо! Вот уж не ждала, что услышу от вас такое слово! Ах, вот как! Экс-паралитичка живо поднялась и, схватив Мадзю обеими руками за голову, начала ее целовать: - Ты уж прости меня, деточка, но... я отродясь не слыхивала ничего более наивного! Если бы ты была замужем, то знала бы, что это обстоятельство больше всего их изобличает. Но ты еще так наивна, что мне неудобно объяснять тебе это. - Вы совсем неверно обо мне думаете! Я вовсе не так наивна. О нет! - сердито говорила Мадзя. - Наивна, милочка, наивна, - повторяла больная дама, осыпая ее поцелуями. - И в этом твоя главная прелесть: уж я-то в этом знаю толк, я тоже была в твоем возрасте! Не знаю, право, чем этот гуляка Людвик заслужил у господа бога такую награду! - Простите, сударыня, но я сама уговорила пана Людвика. Я не хочу таиться перед вами. Если бы не я, пан Людвик не играл бы на концерте... - Милая моя девочка, дорогая моя! Не будем говорить о концерте и об этих актерах, я вижу, мы ни до чего не договоримся, невзирая на весь твой опыт, - со смехом говорила больная дама. После этой прелюдии экс-паралитичка хотела перейти к главному вопросу и намекнуть девушке, что обожаемый брат, пан Людвик Круковский, может в любой день и даже в любой час сделать ей предложение. Но Мадзя хмурилась, а больная дама была так впечатлительна, что подумала: "Эта девчонка еще будет тут мне гримасничать? Видали! Сказала ей правду, так она сразу обиделась. Ну, милашечка, хочешь знать, какое ждет тебя счастье, приходи ко мне в другом настроении..." Она насупилась, и Мадзя, заметив это, стала прощаться. Она была уже в прихожей, когда дама крикнула: - Мадзя, будь так добра... - Что вы говорите? - спросила Мадзя с такой холодностью, что экс-паралитичка еще больше разгневалась. - Ничего, милочка, - ответила она еще холодней. Мадзя была уже на полдороге к дому, когда в сердце больной дамы проснулось к ней такое нежное чувство, что она хотела послать слугу воротить девушку. Однако через минуту она снова передумала. "Как Людвик ни хорохорился, - решила она, - как ни вырядился, а не хватит у него храбрости сделать ей предложение. Столько раз уже ему отказывали! Лучше всего мне самой сходить к Бжеским. Так будет верней и приличней. Я ему все равно как мать, стало быть, мне и следует сделать этот шаг..." Кроме того, она испытывала угрызения совести за сегодняшний разговор с Мадзей. Концерт - это глупости, а она безо всякой нужды обидела девушку, добрую, как ангел. Да, диапазон чувств у сестры пана Круковского был необыкновенно широк: он вмещал все тона, полутона и четверти тонов от любви - до ненависти, от презрения - до преклонения, от отчаяния - до восторга. Фортепьяно ее души так часто и внезапно меняло тон, что недоброжелатели могли заподозрить знаменитую даму в том, что она, если не с придурью, то, уж конечно, крайняя истеричка. По счастью, у сестры пана Круковского почти не было недоброжелателей, так как все ее избегали; лица же заинтересованные уверяли, что она - воплощение ума и энергии, подавляемой иногда приступами невралгии. Только майор называл ее старой сумасбродкой; но все его суждения об иксиновцах отличались резкостью, так что в обществе согласились не обращать на них внимания. Между тем взволнованная Мадзя прибежала домой. В прихожей ее встретила мать; на лице пани Бжеской пылал яркий румянец, а глаза светились неописуемой нежностью. Минуту мать и дочь смотрели друг на друга: мать думала о том, что в недалеком будущем ей предстоит разлука с дочерью, а дочь недоумевала, по какому поводу мать так расчувствовалась. - Сними скорее шляпу, - дрожащими губами сказала докторша. - Круковский сделал тебе предложение. У Мадзи дух захватило и глаза раскрылись. - Что? - воскликнула она. - Ничего. Входи. Она легонько подтолкнула дочь к двери в гостиную, где около кресла стоял пан Круковский в мышиного цвета панталонах, с цветком в петлице, синими кругами под глазами и волосами более черными, чем обыкновенно. Узкой рукой в мышиного цвета перчатке он машинально дергал шнурок, на котором беспокойно крутился монокль. - Пусть она сама вам ответит, - сказала докторша пану Круковскому. - Сударыня, в ваших руках счастье моей жизни, - произнес с поклоном пан Круковский. Не успел он закончить эту сакраментальную фразу, как несносная память шепнула ему, что он повторяет ее девятый раз в своей жизни. Побледневшая Мадзя смотрела на него, просто ничего не понимая; она остолбенела на минуту, и в потрясенном ее уме мелькнула мысль, что это пан Круковский просит руки... ее матери. - Моя высшая и, признаюсь, самая смелая мечта... назвать вас своей женой, - пробормотал пан Людвик и снова поклонился. Мадзя молчала. До некоторой степени она была уже подготовлена к этой чести и все же, услышав предложение пана Круковского, подумала, что сходит с ума. Отвращение, страх и отчаяние - вот чувства, которые испытывала она в эту самую прекрасную минуту своей жизни. - Что ты скажешь на это, Мадзя? - озабоченно спросила докторша. - Пан Круковский просит твоей руки, - прибавила она. После минутной подавленности в Мадзе проснулась энергия. Лицо ее приняло строгое выражение, глаза сверкнули, и она ответила холодно, как взрослая: - Я, мама, ни за кого не пойду замуж. На этот раз побледнела мать. Ее поразил не столько смысл ответа, сколько тон и лицо дочери. - Не надо торопиться, - заметила она. - Я действительно был бы самым счастливым человеком... - прибавил пан Круковский. - Это мой окончательный ответ, мама, - сказала Мадзя таким тоном, который в устах милой девочки прозвучал презрительно. Пан Круковский почувствовал это благодаря своему горькому матримониальному опыту, да и трудно было усомниться в значении слов Мадзи. Он поклонился ниже, чем обыкновенно, а затем поднял голову выше, чем это было у него в обычае. - Простите, я ошибся, - ответил он. - Но после разговора, который состоялся у нас перед концертом, - последнее слово он подчеркнул, - я, сударыня, имел смелость полагать, что вы подаете мне... тень надежды... - Что это значит, Мадзя? - спросила мать. - Ах, ничего, сударыня! - торопливо прибавил пан Круковский. - Видимое дело, мне показалось. Простите, тысячу раз простите... И он вышел, раскланиваясь. Докторша опустилась на стул. Она сжала трясущиеся руки и помутившимися глазами смотрела на дверь, в которую вышел пан Круковский. На лице ее изображалась такая мука, что потрясенная Мадзя со слезами упала к ее ногам: - Не смотрите так, мамочка, и не сердитесь на меня! Клянусь, я не могла этого сделать, не могла, мама, не могла!.. Докторша мягко отстранила дочь. Она со вздохом пожала плечами и спокойно произнесла: - Это что еще за сцена? Не хочешь замуж, неволить никто не станет. Да и поздно. Что говорить, ты независимая! Такой сделала тебя бабушка, так хочет отец, а мое слово всегда немного значило. Но знаешь ли ты, в каком мы положении? Мадзя в испуге подняла глаза. - Отец зарабатывает мало, так мало, что едва хватает на жизнь. Правда, Здислав от нас уже ничего не требует, но Зося еще в пансионе. Впрочем, не будем говорить о ней... Эмансипированные девушки могут не думать о младших членах семьи, что для них семья! Но сестре Круковского мы должны несколько сот рублей, которые придется немедленно вернуть. - Мама, ведь у меня бабушкины три тысячи. Возьмите из этих денег сколько нужно, отдайте долги, заплатите за Зосю... Возьмите себе все деньги! - Не знаю, дадут ли нам сейчас триста рублей, немного уж осталось от этих денег... Я думала, ты любишь своих родных, и платила из них за Здислава. Мы израсходовали больше двух тысяч, о чем я сейчас жалею... - Ах, не говорите так, мама! Вы очень хорошо сделали, что помогали Здиславу, очень хорошо... Из оставшихся денег вы вернете долг, а Зосю я возьму с собой в Варшаву, я займусь ею... - Ты? - воскликнула докторша. - Упаси бог! Довольно с нас одной эмансипированной дочери. Да если бы я потеряла так и другую, что бы осталось нам на старость? - Не говорите так, мама! - простонала Мадзя. Она повалилась матери в ноги и так жалобно зарыдала, что докторша смягчилась. Она подняла Мадзю, стала ее успокаивать, даже запечатлела на лбу дочери холодный поцелуй. - Ты неповинна в этом, бедное дитя! - сказала она. - Это проклятая эмансипация превращает вас в уродов... - Которые не хотят продаваться истасканным жуирам! Не так ли? - произнес вдруг отец, который уже некоторое время наблюдал из сада через окно эту сцену. Он вошел через стеклянную дверь в гостиную, обнял Мадзю и, с укором глядя на мать, сказал: - И не стыдно тебе, мать, девушки, у которой больше такта, чем у нас, стариков? Подумай, какой была бы наша жизнь, если бы нам пришлось смотреть на ее мученья с хилым мужем и его сестрой, полусумасшедшей старухой... Да ведь таким людям ты не отдала бы собаку, которая служила тебе несколько лет! - Такое богатство, Феликс... - Но душа-то человеческая дороже вашего богатства, - возразил доктор. - А вы об этом забываете, хотя два раза на дню молитесь об ее спасении. Глава четырнадцатая Отголоски предложения Выход пана Круковского на улицу после неудачного объяснения с Мадзей был подобен восхождению мученика на костер. Пан Людвик чувствовал, что он выше всего этого презренного мира, только на сердце у него лежала тяжесть, словно в груди он влек целые пуды взрывчатых веществ. Он был убежден, что его унизили, растоптали, словом, он был очень несчастен; и все же в сердце его кипело чувство, очень похожее на легкомысленную радость. Если бы два часа назад ему предложили на выбор: смерть или отказ Мадзи, он выбрал бы смерть. Но когда ему отказали, в пане Людвике проснулась дремлющая энергия, и он стал подсмеиваться. "Три Марии, - думал он, - две Станиславы, одна Катажина, одна Леокадия, а теперь... Магдалена! Ясное дело, не везет мне у женщин..." Потом он вспомнил, что уже лет пятнадцать живет у сестры из милости, что он ничто, что люди хоть и вежливы с ним, но смотрят на него с пренебрежением, и, сжав кулаки, пробормотал: - Надо покончить с этим раз навсегда! Поднимаясь на крыльцо и входя в прихожую, он с удовольствием прислушивался к звукам собственных шагов: такие они были решительные. Без колебаний взялся он за ручку двери, толкнул дверь и очутился лицом к лицу с сестрой. Больная дама поднесла к глазам лорнет и взглянула на брата. Ей показалось в это мгновение, что он как-то изменился. Мышиного цвета панталоны, панама в правой руке, снятая перчатка в левой, черная визитка, цветок в петлице и особенно лицо, дышавшее энергией, - все это произвело впечатление на экс-паралитичку. С удовлетворением оглядела она брата с головы до ног, подумала: "Он получил согласие!" - и только для формы спросила: - Ну? Это "ну?" в такую минуту показалось пану Круковскому нестерпимым издевательством. Как молния, пролетели в его мозгу мысли о капризах сестры, о всех унижениях, каким она его подвергала, о всем его смешном ничтожестве, которое и жалости уже не возбуждало. Он взмахнул руками, повалился на диван и разразился такими рыданиями, что в комнату вбежал слуга, а за ним кухарка. Больная вскочила. Ей пришло в голову, что брат играл в карты и проигрался. - Пошли прочь! - крикнула она прислуге и, подойдя к брату, грозно спросила: - Людвик, что это значит? - Мне отказали! - прорыдал более чем совершеннолетний мужчина. - Так ты сделал предложение? - Да. - Зачем? Не мог подождать, пока я улажу все дело? Тебе непременно надо было доказать, что ты не думаешь обо мне? Она оборвала речь, потому что пан Людвик перестал плакать и как будто лишился чувств. Руки у него повисли, голова упала на валик дивана. - Ну-ну! - прикрикнула на него сестра, но, видя, что это не помогает, позвала прислугу. Графин воды и полфлакона одеколона привели пана Людвика в чувство. Больная дама обрела необыкновенную упругость во всех членах и, сжав губы, помогала перенести брата на постель, а затем послала за доктором Бжозовским. Пан Людвик лишился чувств и при докторе, причем обморок был такой глубокий, что Бжозовский испугался. Он обложил пациента горчичниками и бутылками и не разрешил ему целую неделю вставать с постели. Экс-паралитичка день и ночь ухаживала за братом, а у парнишки, который помогал ей, вспухли обе щеки. На восьмой день пан Людвик облачился в халат и прогулялся по саду. Потом он достал из-под вышитого чехольчика скрипку, и тихо, как шелест крыльев мотылька, из-под его пальцев поплыла та самая баркаролла, которую он когда-то играл под аккомпанемент панны Евфемии, та самая баркаролла, за исполнение которой он сорвал на концерте столько аплодисментов. В тот же день экс-паралитичка увела доктора в самую дальнюю комнату и спросила, чем, собственно, болен ее брат. Бжозовский поднял брови и начал перечислять по пунктам, а так как сидели они рядышком, то после каждого пункта он хлопал даму по коленке. - Сударыня, во-первых, ваш брат, истощен, он должен отдохнуть и рассеяться... - Да ведь он все время это делает. - Превосходно! Сударыня, во-вторых, ваш брат, страдает тяжелым нервным расстройством, что вызвано, быть может, не столько собственными огорчениями, сколько тем, что у вас самих расстроены нервы. Постоянное общение с таким нервным человеком не могло не отразиться и на нем... - Но, дорогой доктор... - Сударыня, - прервал больную даму Бжозовский, снова хлопнув ее по коленке, - вы вольны поступать, как вам угодно, а я скажу то, чему учит медицина. Для того чтобы поправиться, ваш брат должен переменить обстановку и образ жизни, непременно! Поэтому его лучше всего отправить путешествовать. - Никогда! - прервала его больная дама. - Как вам угодно, сударыня, - ответил доктор и снова хлопнул ее по коленке. - А что, если его женить? - спросила дама. - Можно. Только жена пана Людвика должна быть женщиной спокойной, чуткой, тактичной. Ну, и не из молоденьких, потому что эти молоденькие не для нас. - Найдем такую, - ответила дама. - Что ж, поищите, да не откладывайте дело в долгий ящик. Но самое главное, дайте ему, сударыня, немного воли. - Как? Неужели вы думаете... - Я ничего не думаю, я уверен, что вы деспотически властвуете над ним. Женщины от мужской тирании проливают слезы, а мужчины от женской тирании хворают, глупеют, становятся беспомощными, деморализуются. - Вы говорите дерзости, сударь! Спасибо за такие советы! - Я не просил вас звать меня. Я не люблю отнимать у Бжеского его немногочисленных пациентов. Но раз меня вызвали, я говорю то, что вижу, это мой долг! Если бы пан Круковский сумел оседлать вас, сударыня, так, как вы его, вы оба были бы здоровы. После этого поучения больная дама расплакалась, изругала Бжозовского, но дала ему три рубля. Доктор взял три рубля, изругал ее еще похлеще, и они расстались довольные друг другом. Когда Бжозовский вышел, натыкаясь на мебель и напяливая еще в комнате шляпу, больная дама со вздохом подумала: "Да, если бы Людвик был похож на него!" Все восемь дней болезни пана Круковского в высших кругах иксиновского общества кипели сплетни. Никакое электричество не в состоянии с такой скоростью пронестись по проводам, с какой слух о новом отказе, полученном паном Людвиком, облетел весь город. Разумеется, сразу образовались две партии. Ксендз говорил, что Мадзя бескорыстное существо, майор называл ее благородной девушкой, а пан Ментлевич считал божеством, у ног которого должен лежать во прахе весь мир. Но супруга пана нотариуса, заседательша и их приятельницы были о Мадзе несколько иного мнения, которое пан аптекарь, фасуя порошки и закупоривая пузырьки, формулировал следующим образом: - А что, не говорил я, что панна Бжеская заплатит боком за дружбу с бродячими актерами? Пока надо было строить глазки, наряжаться да устраивать концерты, она блистала в Иксинове. А когда дело дошло до брака... фи-фи! она не может... Вот как, милостивые государи, обстоит дело с нашими эмансипированными: начинается с теории, а там фи-фи! Во время одного такого разговора супруга пана нотариуса, скромно потупя взор, бросила: - Ах, какой вы злой! Ну, можно ли говорить такие вещи о... барышнях? Аптекарь удивился; правда, он хотел прослыть натурой демонической и пессимистом, но в своих суждениях о поведении Мадзи опирался на приговор супруги пана нотариуса. После этого небольшого инцидента между почтенными семействами пана нотариуса и пана аптекаря пробежала черная кошка. Аптекарь перестал вдруг интересоваться Мадзей, зато завел разговоры о местечковых интригах. - Хо-хо! - говорил он жене. - Хотели бабы сделать из меня мех, чтобы раздувать сплетни. Шалишь, брат, раненько надо встать тому, кто думает обвести меня вокруг пальца. Не на такого напали!.. Все эти тяжелые дни Мадзя почти не показывалась на улице: готовясь руководить школой в Иксинове, она с утра до поздней ночи просиживала за учебниками для начальной школы и просматривала свои тетради за младшие классы. Доктор Бжеский с невозмутимым спокойствием посещал или принимал больных, а докторша немного поблекла и, быть может, плакала по ночам, но Мадзю не упрекала. За день они с дочерью обменивались едва двумя-тремя словами. Не то чтобы они сердились друг на друга, нет, но обе чувствовали, что вместе им как-то не по себе. Если бы кому-нибудь из них грозила опасность, и мать и дочь пожертвовали бы жизнью друг за друга. Но жить под одной кровлей им было все тяжелей: между ними встала тень бабушки, продолжительная разлука, пансион пани Ляттер, разница в возрасте и главное - разница в понятиях. Никто не убедил бы докторшу, что Мадзя не глаз ее, не сердце, не мозг, словом, не неотъемлемая и важная частица ее существа, что у них с дочерью не может быть одна душа. А тем временем Мадзя все яснее ощущала свою независимость, чувствовала, что у нее своя душа, от которой она не отречется ни за что на свете. С той минуты, как она отказала пану Круковскому, Мадзе казалось, что она чужая в родительском доме. Она чувствовала себя так, точно села на шею людям порядочным, но бедным. За обедом она боялась есть, каждый кусок казался ей словно украденным. Иногда она машинально говорила "спасибо", когда ей пододвигали блюдо, а однажды у нее началось сердцебиение, когда ложка со звоном упала у нее на стол. Никто ее не видел, когда она работала у себя в комнате, и все же она старалась занимать как можно меньше места на столике, сидела на краешке стула, затаив дыхание, чтобы не отнимать воздуха у дорогих родителей, которых она так обидела. Одного ее слова было достаточно, чтобы избавить их от трудов и забот, обеспечить им сытую старость, а - она не сказала его! А ведь она так сочувствует чужому горю, так способна на самопожертвование! Ах, и сегодня, в любую минуту, она отдала бы жизнь за них, почему же у нее не требуют жизни, а хотят, чтобы она отдалась человеку, который как муж ей противен? Вообще Мадзе казалось теперь, что замужество компрометирует женщину. Всякий мужчина пробуждал в ней чувство такого непобедимого стыда, что она превозмогла бы это чувство только ради одного - ради пана Казимежа Норского. Но когда это первый раз пришло ей в голову, она заплакала, а потом упала на колени и с трепетом стала молиться; ей казалось, что она грязная развратница, которую люди должны заклеймить, а бог наказать. Девичьим сердцам случается впадать в такое заблужденье. А тем временем в городе самые почтенные дамы рассказывали, что Мадзя, видно, далеко, очень далеко зашла со своей эмансипацией, раз отвергла такую блестящую партию, как пан Людвик Круковский. Правда, пану Людвику не повезло и у других невест, но это были богатые невесты, шляхтянки. Дочка лекаря, и даже заседателя, аптекаря или нотариуса не совершила бы такого безрассудного поступка без особо важных причин. Болезнь пана Круковского вызывала живое сочувствие главным образом у иксиновских дам почтенного возраста. Рассказывали, что, когда пан Круковский в тот роковой час возвращался из дома пана Бжеского, он был как каменный, что он наткнулся на телегу с овсом и не ответил на поклон пану нотариусу. "Как автомат!" Описывали, как он разрыдался и плакал чуть не пять часов кряду так, что отголоски рыданий доносились даже до старого постоялого двора. Говорили, что злосчастный пан Людвик каждый день падает без чувств и давно бы умер, если бы Бжозовский не прилагал нечеловеческих усилий для его спасения. - Да, да, - толковала супруга пана нотариуса жене помощника, - он или с ума сойдет, или получит размягчение мозга, а нет, так болезнь спинного мозга. Так или иначе его сестра продаст дом и сад, вынет из ипотек капиталы и увезет страдальца куда-нибудь за границу. В такую глушь, в такой медвежий угол, где бы даже не знали об Иксинове. Слушая эти россказни с важностью, приличествующей его положению, нотариус строил такие мины, которые должны были означать, что трудно, однако же, будет найти такое место, куда не дошел бы слух об Иксинове. - Ах, какое это горе для Фемци! - говорила его супруга. - Ведь если бы не приехала эта... панна Магдалена, Круковский непременно бы на ней женился. Между ними была такая симпатия, а теперь!.. - Да, но Цинадровский был там лишним, - вмешался нотариус. - Мой милый, что означает это твое "там"? - повысила голос супруга. - Что он вздыхал по ней? Любой из вас вздыхает по любой красавице... - Цинадровский по вечерам слоняется около дома заседателя, - сказал нотариус. - Ну и что же? Он волен слоняться даже около костела. Не повторяй, пожалуйста, сплетен, ты меня сердишь. Нотариус умолк, однако состроил такую мину, которая могла означать, что его удивляет отвращение супруги к сплетням. Так по крайней мере поняла его супруга, и настроение у нее испортилось. Глава пятнадцатая Прогулки на кладбище На пятый день болезни пана Круковского Мадзя незадолго до захода солнца прогуливалась в саду. Вдруг по ту сторону забора мелькнула фуражка с кокардой, и через минуту около куста малины упало письмо. - От панны Евфемии, - прошептал кто-то за забором. Мадзя и испугалась немного и рассердилась на странного посланца, но письмо подняла и прочитала. На нем снова были два целующихся голубка, однако на этот раз неперечеркнутые. "Моя бесценная, святая, единственная подруга! Сегодня после захода солнца приходи на кладбище, я буду ждать тебя там с неописуемой тоской. Умоляю, не откажи мне в этой просьбе, речь идет о важном деле". Далее следовала вычеркнутая фраза: "Быть может, о жизни двух существ", - и подпись: "Твоя навеки Евфемия". Через полчаса Мадзя, у которой уже никто не спрашивал, куда она идет, была на указанном месте. Небольшое кладбище было обнесено каменной стеной; калитка, если ее отпустить, покачавшись, захлопывалась сама. На белых памятниках еще струились розовые отблески вечерней зари. Когда Мадзя бежала по главной аллее, ей казалось, что могильные холмики стали как будто повыше, что серые и черные кресты глядят на нее и между деревьями в мертвой тишине скользят тени и слышен шепот. У могилы бабушки Мадзя опустилась на колени и прочла молитву. На кладбище действительно слышался шорох, а потом Мадзе показалось, что кто-то перелез через ограду и спрыгнул на землю. "Боже, зачем я сюда пришла?" - в испуге подумала девушка. В эту минуту она услышала быстрые шаги и голос панны Евфемии