илось, сударыня, - сказала Мадзя, вводя старушку во двор и усаживая ее на скамью около дома. Убогая жена учителя, смущенная своей убогостью, огорченная поступком бабушки, рассыпалась в извинениях. Мадзя старалась обратить все в шутку, а когда это ей удалось, спросила, за что же бабушка на нее в претензии. - Ах, открою уж вам все, вы мне такой показались хорошей, - сказала жена учителя. - Видите ли, сударыня, мой муж потерял нескольких учениц: Витковскую, Сярчинскую, Нарольскую... "Они после каникул должны поступить ко мне!" - подумала Мадзя. - Немного они платили: каких-нибудь шесть, семь рублей, но надо ли говорить вам, что двадцать рублей в месяц - это ведь потеря, это больше, чем учительское жалованье. Ну, муж и говорит мне: пока не разделаюсь с долгами - у нас восемьдесят рублей долга да еще проценты! - поезжай-ка ты с тремя детьми в деревню к брату, а я с двумя старшими здесь останусь. Брат у меня винокур, сударыня, не так уж он богат, но любит меня и на какой-нибудь годик приютит с детьми, не пожалеет для меня куска хлеба... - Она утерла передником глаза и продолжала: - Что греха таить, все мы люди, жаловались мы тут друг дружке на ваш пансион. А бабушка дремала да слушала, слушала да дремала... и... вот что натворила! Лучше умереть, чем терпеть такой срам! Мадзя слушала жену учителя, а сама присматривалась к дому и его обитателям. В окно, заставленное простыми цветами в горшках, виднелась за ситцевой занавеской чистая комната, но мебель была убогая и ветхая. В кухне на печи стоял большой горшок картофеля и маленькая сковородка с салом. Около дома играли четверо светловолосых ребятишек, одетых в простое полотно и бумазею. Дети были умытые, тихие, одежда на них заштопана и зачинена. Девочка лет двенадцати в коротком платьице смотрела на Мадзю со страхом и обидой, так по крайней мере показалось Мадзе. "Это, наверно, она и еще который-нибудь постарше останется без матери, а трое без отца", - подумала Мадзя. Она пожала руку жене учителя, поклонилась старушке и поцеловала детей. Младшие посмотрели на нее с удивлением, старшая девочка отстранилась. Дома Мадзя столкнулась на крыльце с матерью, торговавшей у двух евреек масло и уток. Поглядев на Мадзю, докторша спросила: - Что это ты так плохо выглядишь? - Я торопилась... - Бледная, вся в поту... Уж не больна ли ты, моя доченька? - сказала мать. И, обращаясь к еврейкам, прибавила: - Четыре злотых за масло и по сорок грошей за утку. - Побей меня бог, не могу, - говорила одна из евреек, целуя докторшу в рукав. - Ну, скажите сами, почтенная пани, разве не стоит такая утка полтора злотых? Да они, простите, как бараны, мужика надо, чтоб таскать их! В своей комнатке Мадзя начала медленно раздеваться, уставясь глазами в угол. Ей виделось лицо старушки, словно вырезанное из самшита и оправленное в атлас. В тех местах, где желтая кожа была чуточку поглаже, она, казалось, лоснилась на солнце, как полированное дерево. А эти морщины, которые веером расходились от уголков губ и глаз, от основания носа! Будто резчик-самоучка тупым ножом вырезал их по дереву. "Сколько ей может быть лет? - думала Мадзя. - А мне и в голову не приходило, что здесь, в Иксинове, есть старушка, в душе которой вот уже несколько недель зреет ненависть ко мне. Посиживала она, наверно, около дома, может, на той же лавочке, что и сегодня, и все праздные дни, все бессонные ночи ненавидела меня, думала, как бы мне отомстить! А дети, что чувствовали они, когда им сказали: придется вам расстаться, не будете больше вместе играть, двое старших целый год не увидят матери, а трое младших отца. Когда они все поймут, каким диким покажется им, что это я их разлучила! Я - разлучаю детей. Да, да, я, вон та самая, которая глядится сейчас в зеркало!.." После полудня к Мадзе пришел учитель. Это был лысый мужчина, с проседью, спину он сутулил, но изо всех сил старался держать выше голову. На нем был надет длинный сюртук, и от сутулости казалось, что у него непомерно длинные руки. Учитель униженно извинялся перед Мадзей за поступок своей бабушки, умолял не вредить ему в дирекции и ушел, глубоко убежденный в том, что если бы Мадзя захотела походатайствовать за него перед властями, ему платили бы в год не сто пятьдесят, а двести пятьдесят рублей жалованья! - Я понимаю, что не могу просить вас об этом, - прибавил он на прощанье. После его ухода появилась докторша. - Чего он приходил? - Да так, мама. Поблагодарил за то, что я проводила домой его бабушку. - В детство впала старушка, ей уже за девяносто. Но чего ты так взволнована? - Видите ли, мамочка, - силясь улыбнуться, ответила Мадзя, - он думает, что я могу ему повредить или составить в дирекции протекцию. Бедняга... - И пусть себе думает, не станет воевать с тобой! Вскоре явился пан Ментлевич. Он был недоволен и, рассказывая об очень сухом, необыкновенно сухом дереве, из которого будут изготовлены школьные парты, пристально смотрел на Мадзю. После Ментлевича пришел майор, тоже сердитый, он даже не заметил, что у него погасла трубка. - Это что еще такое? - сказал он Мадзе. - Чего эта сумасшедшая старуха напала на тебя на улице? Мадзя разразилась смехом. - Вы говорите о бабушке учителя? - спросила она. - На кого она, бедняжка, может напасть? - Я так и сказал заседателю, однако он твердит, что слышал в городе, будто старуха накинулась на тебя. Майор не успел кончить, как вошел ксендз. - Кирие элейсон!* - воскликнул он с порога. - Чего они от тебя хотят? ______________ * Господи, помилуй! (древнегреч.) - Кто? - спросила Мадзя. - Да учитель с женой. Жена нотариуса толковала мне еще про старуху, но та ведь еле двигается. Сохранять тайну не было больше никакой возможности, и Мадзя рассказала все своим друзьям. - Ну, в таком случае, пойдем, ваше преподобие, играть в шахматы, - сказал майор. Обняв Мадзю за талию, он поцеловал ее в лоб и прибавил: - Не стоит тебя Иксинов. Уж очень ты добрая. Напоминаю вам, ваше преподобие, что сегодня первую партию белыми играю я. Отец в тот вечер совсем не говорил с Мадзей о слухах, которые распространились в Иксинове. Однако оба они с матерью, наверно, что-то слышали, потому что мать была сердита и у нее болела голова. Мадзе всю ночь снился птенчик. Совсем как наяву, она отнесла его в кусты, нашла для него в густом можжевельнике ямку, сгребла туда сухих листьев и посадила сиротку в это гнездышко. Даже возвращалась она к птенчику трижды, как и наяву, погрела его своим дыханием, поцеловала, а когда совсем уже уходила и еще раз повернула голову, он сидел в гнездышке, распростерев крылышки, и пискнул, разинув широкое горлышко. Это он прощался с нею, как умел. "Жив ли он? - думала Мадзя. - Может, его нашли уже птицы, а может, сожрал какой-нибудь зверь?.." Проснувшись, она перед завтраком побежала в поле, в кусты. С бьющимся сердцем вошла она в заросли можжевельника, говоря себе, что, если птенчик пойман, это будет для нее дурное предзнаменование. Поглядела. Гнездышко было пусто, но никаких следов борьбы. Мадзя вздохнула с облегчением. Она была уверена, что осиротевший птенчик нашел покровителей. На обратном пути Мадзя помолилась. Ей стыдно было молиться за птенца, о котором она даже не знала, что зовут его козодоем. Но она все время думала о нем, вверяя его богу, чье недремлющее око взирает и на необъятные миры, и на маленького птенчика. В городе Мадзя встретила старшую дочь учителя; девочка несла кулечек сахару, всего каких-нибудь полфунта. Хотя Мадзя не остановила ее, девочка вежливо сделала реверанс, а потом поцеловала ей руку. Когда они разошлись, Мадзя невольно обернулась и заметила, что девочка тоже оглядывается. "Она тоже думает, - сказала про себя Мадзя, - что я выгоняю из дому ее мать!" Доктор Бжеский после завтрака прогуливался в саду с трубкой. Мадзя увлекла его в беседку, посадила на скамью и, обвив руками его шею, шепнула ему на ухо: - Папочка, я не стану открывать здесь пансион. Пусть половину учениц возьмет панна Цецилия, а те, которые ходили к учителю, пусть останутся у него. Вы не сердитесь, папочка? - Нет, милочка. - А вы знаете, почему я должна так поступить? - Я знаю, что ты должна так поступить. - И вы, папочка, не думаете, что это худо? - Нет. - Ах папочка, папочка, какой вы добрый, вы просто святой! - прошептала Мадзя, положив голову отцу на плечо. - Это ты святая, - ответил он, - и поэтому тебе все кажутся святыми. Но мать, узнав о решении Мадзи, пришла в отчаяние. - Морочишь только голову нам с отцом, да и себе, - говорила она. - То открываешь пансион, то начинаешь колебаться, то является у тебя охота, то пропадает, словом, что ни час, то новый план. Так не может продолжаться! Ты взяла на себя обязательство перед людьми... - Ну, уж извини, матушка, - прервал ее отец. - Она всех предупреждала, что окончательно решит вопрос в августе. - Что же, ты хочешь отослать ее в Варшаву, Феликс? - воскликнула докторша, сдерживая слезы. Доктор молчал. - Мамочка, - сказала Мадзя, - неужели вы допустили бы, чтобы по моей вине погиб учитель? - Что за болезненная щепетильность! - воскликнула докторша. - Когда Бжозовский переезжал сюда, он знал, что повредит отцу. И все же он переехал и... мы на него не в претензии... - Положим, всяко бывало, - заметил доктор. - Да, - сказала мать, - но мы не выражали ему своей неприязни, а он не спрашивал, не доставляет ли нам неприятностей. - Добра желаешь, добро и делай, - сказал отец. - Ты, милый, создан отшельником, - с раздражением прервала докторша мужа, - и умеешь возвыситься даже над любовью к детям. Но я только мать и не позволю, чтобы погибла моя родная дочь, хоть она и капризница и не думает обо мне. - Ах, мама! - прошептала Мадзя. - Я созову народ, - с воодушевлением говорила докторша. - Пусть весь город сойдется, пусть самые лютые враги рассудят, кто прав? - Враги - плохие судьи, - заметил отец. - Пусть судят друзья! Пусть придут ксендз, Ментлевич и даже этот старый чудак, который, несмотря на свои восемьдесят лет... - Майору еще нет восьмидесяти, - прервал доктор жену. Та повернулась и выбежала в кухню. Глава двадцать третья Семейный совет В четыре часа пополудни начали сходиться гости, приглашенные на совет. Первым явился пан Ментлевич в новом костюме в полоску и таком широком воротничке, что концы его упирались в ключицы. Затем пришел майор с двумя кисетами табаку, точно он собрался в дальнюю дорогу, и седой ксендз, которому дружески подмигнула докторша; потирая руки, старик тоже подмигнул ей в ответ. Наконец явилась и панна Цецилия. Запыхавшись, она упала на стул в комнатке Мадзи и стала умолять пани Бжескую разрешить ей не ходить в сад, где собралось столько мужчин. Но докторша взяла ее за руку, увлекла в беседку и бледную, как полотно, усадила напротив майора. - Майор, будьте сегодня осторожны, - шепнула старику пани Бжеская. - Вы только меня не учите, - проворчал майор, с яростью доставая проволоку для своей трубки, кремень, губку и пачку серных спичек с цветными головками. У Бжеских полдник всегда бывал хорош, а сегодня превзошел все ожидания. Никогда еще никто не видывал такого крепкого кофе, такой толстой пенки на сливках и стольких сортов булочек, калачей, сухих и рассыпчатых пирожных, лепешек, обсыпанных маком и сахаром, и все это прямо с пылу. На стол поставили даже кипящий самовар на случай, если майор захочет чаю, и докторша самолично принесла из буфета бутылку белого арака, чтобы она была под рукой, если майору вздумается вдруг выпить чаю с араком. В кухне и в кладовой, в саду и в беседке раздавался голос докторши, склонявшей во всех падежах: пан майор, пана майора, пану майору... Бедная панна Цецилия, на которую майор время от времени бросал, по мнению докторши, наглые взгляды, то бледнела, то краснела, посматривая украдкой из-под длинных ресниц на ужасного старика, который во вред ее брату пропагандировал реформаторские пилюли, а у иксиновских детей пользовался славой не то людоеда, не то трубочиста. Когда докторша налила кофе, майор поглядел на сидевшего рядом с ним Ментлевича и сказал: - Что это ты вырядился, как мамка? Воротник распялил, прямо пупок видно... Панна Цецилия невольно шепнула: "Ах!" - а докторша торопливо сказала: - Не хотите ли, пан майор, калачика? Еще тепленький! Панна Цецилия, намажьте, пожалуйста, булочку пану майору... Майор, которому так деликатно напомнили о присутствии панны Цецилии, смутился и с неприязнью отвернулся от Ментлевича, по чьей вине он при девушках вымолвил неприличное слово. Тем временем послушная панна Цецилия начала намазывать маслом булку. Однако она была так смущена, что уронила нож, смяла булку и чуть не опрокинула стаканы с кофе. Чтобы ободрить ее, майор спросил: - Что же это вы выгоняете своего провизора? В первую минуту панна Цецилия просто не поверила, что это майор обращается к ней. Сообразив, однако, по взгляду докторши, что это действительно так, она собралась с духом и ответила: - Да, брат расстается с паном Файковским. - Первый раз должен признать, что он прав, - сказал майор, чтобы совсем завоевать расположение панны Цецилии. - Такие скандалы устраивать в семейном доме! - Брат говорил, что пан Файковский не может работать в аптеке, потому что он лунатик. - Неужели? - воскликнула Мадзя. - Он ходит по крышам? - Представьте себе, позапрошлой ночью он в кухню, на второй этаж, пробрался через окно по карнизу. - Какое счастье, что он не попал к вам! - вздохнула с облегчением Мадзя. - Мадзя! - сказала докторша. - Я, - продолжала панна Цецилия, - умерла бы со страху. Ведь кричать было бы нельзя, он проснулся бы и упал. - Принеси-ка нам, Мадзя, шахматы, - попросил майор. Он торжествующе посмотрел на докторшу, которая готова была обнять его за такт и находчивость. - А может, сегодня вы не будете играть? - сказала докторша, когда Мадзя вернулась с шахматами. - Нам ведь надо посоветоваться. - Не будем же мы советоваться ночь напролет, - проворчал майор. - Мы ведь не лунатики. Все это время пан Ментлевич краснел, как барышня. Его смущал и случай с паном Файковским, и собственный воротничок, который решительно показался ему слишком широким. Гирлянду на шее из крапивы и чертополоха предпочел бы сейчас несчастный Ментлевич этому подлому воротничку. Всякий раз, когда на него смотрела одна из барышень, он вспоминал о той части своего тела, которую с такой грубой откровенностью назвал майор. Когда убрали со стола и майор принялся набивать трубку табаком из своего шитого кисета, докторша, вздыхая, спросила: - Что вы думаете, пан майор, о новом капризе Мадзи? Надоел ей пансион, хочет ехать в Варшаву. - Силком ее не удержишь, - ответил майор. - Однако же родительская власть... - вмешался ксендз. - Панне Магдалене и думать об этом нельзя, - подхватил Ментлевич. - Весь город удивлен, начальник земской стражи говорил мне, что это просто ни на что не похоже, и сам уездный начальник прекратил прием, когда узнал об этом. Он расхаживал по кабинету, заложив руки за спину, и все говорил про себя: "Так! так!.." - Слышишь, Мадзя, - подняв вверх палец, произнесла докторша. - Жаль, что вы сразу не пригласили начальника земской стражи, если он должен решать вопрос о будущности Мадзи, - проворчал майор. - Но общественное мнение, пан майор! - воскликнул Ментлевич. - Она почти заключила условия, - вставила докторша. - Повиновение родителям - святой долг детей, - прибавил ксендз. - Почему ты не хочешь открывать пансион? - спросил майор у Мадзи. - Дело в том, пан майор, - начала Мадзя, - что у здешнего учителя жена, пятеро детей и бабушка. А жалованья он получает сто пятьдесят рублей в год... - Короче, - остановил ее майор. - Я коротко говорю. Двадцать рублей в месяц учитель подрабатывает частными уроками. Но, пан майор, его ученицы хотят теперь перейти ко мне, и учитель теряет свои двадцать рублей в месяц, он вынужден поэтому отослать жену с тремя детьми в деревню. - Ну, а ты почему хочешь уехать? - допытывался майор. - У тебя-то есть ученицы... - Да... - Так открывай пансион. - Я не могу разрушать жизнь учителя, не могу отрывать детей от матери и отца. Разве это будет справедливо, если после стольких лет работы человек пропадет... - Бжозовский не был так щепетилен с твоим отцом, - прервала Мадзю докторша. - Может, у доктора Бжозовского не было другого места. А мне предлагают прекрасные условия в Варшаве. - Панна Цецилия, скажите же вы что-нибудь! - воскликнула докторша. - Ведь вы имеете право не освободить Мадзю от слова, которое она вам дала. - Один бог знает, чего мне это стоит, - тихо ответила панна Цецилия. - Но побуждения панны Магдалены настолько благородны... - А как отец? Хотел бы я знать, что он об этом думает, - сказал ксендз. - Вы обидите весь город, всю... - начал Ментлевич. - Ты что, отец ей? - оборвал его майор. - Мне сказать нечего, - проговорил доктор. - Тяжело, что она уезжает, но меня радуют ее побуждения. Надо думать не только о своих интересах... - Милый доктор, - возразил майор, - если бы каждый солдат думал о шкуре своего соседа, а то и неприятеля, нечего сказать, хороша была бы армия! Каждый должен думать о себе! - Слышишь, Мадзя? - сказала докторша, бросив на майора благодарный взгляд. - В конце концов, - снова заговорил Ментлевич, - если панна Магдалена хочет возместить учителю потери, она может давать ему от каждой ученицы определенный процент... - Как ты Эйзенману, чтобы он тебе не мешал, - прибавил майор. - Послушайте, что я вам скажу, - взволнованным голосом начала докторша. - Муж у меня такой, что я уже не решилась бы ограничивать свободу наших детей, если бы речь шла только о свободе. Но что ждет Мадзю в Варшаве? Она будет учительницей год, два, десять лет, а потом?.. Умрем мы, так детям, кроме старого дома и нескольких моргов земли, ничего не оставим. Что она тогда будет делать? - То же самое ждет ее, если она останется здесь, - вставил доктор. - Но тут у нее был бы небольшой пансион... свой собственный. Она так бережлива, что лет за пятнадцать могла бы кое-что отложить, - продолжала мать. - Ты ведь сам решил, Феликс, что те пятнадцать рублей в месяц, которые она хочет платить нам за помещение и обеды, мы будем собирать ей на приданое... - У Мадзи есть приданое, четыре тысячи рублей, - вмешался майор. - Ну, что вы говорите, пан майор? - возразила докторша. - Мадзя получила от бабушки не четыре, а три тысячи, и сейчас от них не осталось и половины. - А я вам говорю, сударыня, что Мадзя получит четыре тысячи. Не сейчас, а года через два, - отрезал майор. В беседке воцарилась тишина. Но тут Ментлевич, самый сообразительный из всех присутствующих, наклонился и поцеловал майора в плечо. - Ты что, Ментлевич, совсем уже ошалел? - крикнул майор. - Мадзя, поблагодари же пана майора, - сказал ксендз. Мадзя стояла изумленная, ничего не понимая. Но докторша расплакалась. - Никогда уже Мадзя не будет принадлежать мне! - воскликнула она. - В детстве у меня отняла ее бабушка, потом эта несчастная Ляттер, пусть бог ей простит, а теперь майор... - И не думаю я ее отнимать, - отрубил майор, - и при жизни ни гроша ей не дам. Молода, пусть поработает. Но не болтайте, пожалуйста, что у девушки не обеспечено будущее! - А что, если пригласить нашего учителя в пансион на работу? - загорелся Ментлевич. - Он мог бы учить девочек арифметике, географии. - Я думала об этом, - ответила Мадзя, - но он освобождается только после четырех, а у нас в это время уже должны кончаться занятия. Майор задумался. - Сколько ты бы получала в месяц? - спросил он у Мадзи. - На нас двоих рублей шестьдесят. - Стало быть, если разделить на троих, получится по двадцать рублей в месяц. Игра не стоит свеч! - заключил майор. - Ну, ксендз, давайте садиться за работу! И он высыпал фигуры на шахматную доску. - Так как же? Что же вы посоветуете? - с жаром спрашивала докторша, хватая майора за плечо. - Должна же я наконец знать, как ей поступить. - Она лучше нас знает об этом, - ответил майор. - Но я-то, я, мать, ничего не знаю. Майор оперся одной рукой на шахматную доску, другой на спинку скамьи и, повернувшись всем корпусом к докторше, заговорил, пристукивая турой: - Пансион мне сразу не понравился, потому что Мадзя для начальницы слишком молода. Да и платить ей будут мало, а там и вовсе перестанут, и девчонка за несколько лет разорится. Что же потом? Да все то же! Так пусть уж едет в Варшаву, раз хочет работать, за что я хвалю ее. Пусть на свет поглядит, не на этот иксиновский курятник. Там, может, и хорошего парня себе найдет. А через год-другой, как уйду я на вечный покой, получит четыре тысячи, а может, и побольше. С такими-то деньгами да с опытом, если захочет, может открыть пансион, только уж настоящий. - Вот видите, мама, пан майор велит мне ехать в Варшаву, - сказала Мадзя. - Обними же майора! Поблагодари его! - подтолкнул ксендз Мадзю к майору. - Ну-ну! - сказал майор. - Если я ее обнимаю, то делаю это без вашего позволения, ваше преподобие. А благодарить не за что, не заберу же я деньги в могилу. - Не знаю, прилично ли мне принимать такой подарок, - заметила смущенная Мадзя. Старик с трубкой в зубах сорвался со скамьи, сверкнул налившимися кровью глазами и, подбоченясь, начал изгибаться, как балерина, и пискливым голосом передразнивать Мадзю: - Фи-фи-фи! Подарок не могу принять! И ты, сопливица, лезешь со своими замечаниями? Хочешь отблагодарить меня, - прибавил он помягче, - так, когда услышишь, что старухи меня обмыли, прочти на всякий случай молитву за мою душу. А вдруг и впрямь есть какая-нибудь душа? - прошептал он. - Ах, вот как? - вскричал ксендз, с гневом отодвигая шахматную доску. - Я с такими не играю, которые говорят, будто души нет... - Я сказал: может, и есть! - рявкнул майор, хлопнув кулаком по столу. - Ну, тогда дело другое, - ответил успокоенный ксендз. - Начинайте... Впрочем, нет, сегодня я начинаю. Когда началась игра, панна Цецилия сделала знак Мадзе, и они тайком убежали в глубь сада. - Боже! - прошептала панна Цецилия, оглядываясь по сторонам и хватаясь руками за голову. - Боже! Что со мной? В жизни не видала такого человека. - Вы это о майоре? - спросила Мадзя. - Конечно! О ком же еще я могу говорить в эту минуту? Знаете что, - прибавила вдруг панна Цецилия, - давайте будем говорить друг другу "ты". - Ах, как это хорошо! - ответила Мадзя. Они поцеловались, и раскрасневшаяся панна Цецилия продолжала, сверкая глазами: - Какой он хороший человек! Нет, он просто ангел! Впрочем, нет, с такой трубкой нельзя быть ангелом, но какой это благородный человек! Однако как при этом груб! Если бы он мне сказал так, как пану Ментлевичу... Боже!.. К барышням подошла докторша, а затем пан Ментлевич, который под тем предлогом, что у него болит горло, повязал себе красную шею носовым платком. Панна Цецилия, увидев эту повязку, опустила длинные ресницы, а Мадзя едва удержалась от нового взрыва веселья. К счастью, Ментлевич заговорил, и она стала слушать его. - Пан майор прав, - говорил Ментлевич, - когда называет Иксинов курятником! Скоро отсюда все уедут. Пан Круковский уже уехал, заседатель с семьей тоже собирается перебраться в Варшаву. И я здесь не задержусь, нет здесь для меня поля деятельности. Да и к Эйзенману я начинаю терять доверие. В беседке поднялся шум: ксендз объявил мат, а майор доказывал, что тот не имеет представления об игре в шахматы. Партия была прервана на предпоследнем ходе, так как майор ни за что не соглашался признать мат, которого не было бы, если бы королева его занимала вон ту позицию, если бы конь стоял вон там, а тура вот здесь... - Да, - отрезал ксендз, - и если бы ваш король мог выходить в сад, когда ему не хватит места на шахматной доске. Оба старика, перебраниваясь, начали собираться восвояси. Дамы с Ментлевичем подошли к беседке. - Ну, спасибо, пани докторша, за полдник! Замечательный полдник, - сказал майор. - А ты, малютка, - прибавил он, целуя Мадзю в голову, - беги отсюда куда глаза глядят. В этой дыре барышни стареют, а мужчины глупеют, - закончил он и поглядел на Ментлевича. - Я тоже уезжаю отсюда, - сказал Ментлевич. - Открою контору в Варшаве. - Только купи себе сперва другую рубашку, а то эта как-нибудь свалится у тебя с плеч, - прервал его майор. Глава двадцать четвертая Отъезд Спустя несколько дней ксендз, майор и Ментлевич снова были на полднике в саду у доктора Бжеского. Ксендз только что протянул руку, чтобы взять себе сахару, как прибежала кухарка с криком: - Телеграмма! Панночке телеграмма! И, бросив на стол депешу, с беспокойством уставилась на Мадзю. Доктор поднял голову, докторша встревожилась, Мадзя побледнела, а ксендз с рукой, протянутой к сахарнице, повторил: - Телеграмма? Что бы это могло быть? - Ну, что особенного? - заметил Ментлевич, который больше чем другие иксиновцы привык к депешам. Однако и на его лице изобразилось волнение. - Телеграмма? Мадзе? - бормотал обеспокоенный ксендз. - Уж не болен ли Здислав? - прошептала докторша. Только майор, который на полях сражений привык к опасностям, не потерял присутствия духа при таком чрезвычайном происшествии, каким была телеграмма в Иксинове. Все взоры обратились на него, и все вздохнули с облегчением, когда неустрашимый старец взял со стола депешу, разорвал ее со свойственной ему стремительностью и, отодвинув подальше бумагу, начал читать по складам: "Если принимаешь место приезжай воскресенье путевые издержки будут возвращены ответ оплачен. Малиновская". - Я что-то не соображу, - сказал майор. - Все ясно, - сказала Мадзя, заглядывая в телеграмму через плечо майора. - Я сейчас же отвечу панне Малиновской, а в субботу уеду в Варшаву. - Не увидишься с Зосей, - прошептала докторша. - Ну, не говорила ли я, что беда пришла? - всхлипнула кухарка, поднимая к глазам передник. - Прочти-ка еще раз, - в замешательстве сказал доктор. - Может, что-нибудь не так... - Нет, папочка, - ответила Мадзя. - Это воля божья! - Правильно говоришь! - вмешался ксендз. - Выше воли божьей не будешь. - А может, вы, панна Магдалена, не согласитесь принять это место? - заметил Ментлевич. - Тогда и уезжать не надо... Майор посмотрел на него глазами, налившимися кровью, и молодой человек под этим взглядом заерзал на скамье. - Ментлевич! Ментлевич! - сказал майор, грозя ему толстым пальцем. - Знаю я, Ментлевич, что ты во сне видишь... - Даю слово, пан майор, - запротестовал тот в испуге. - Да, да! - настаивал майор. - Но только знаешь, что из этого получится? Вот что!.. И он поднес ему кукиш под самый нос, так что смиренный поклонник Мадзи даже отшатнулся. - Так что же из этого получится? - спросила докторша, занятая своими мыслями. - Кукиш, - заявил майор. - Мадзя не поедет! - с радостью воскликнула бедная мать, хватая майора за руку. - Отчего же ей не ехать? - с удивлением сказал старик. - Поедет в субботу. - Вы же, пан майор, сказали, что нет, - ответила докторша. - Э, да это я Ментлевичу сказал. - Слово чести... - покраснев до корней волос, клялся Ментлевич. - В субботу утром Мадзя поисповедуется перед обедней, которую мы отслужим за ее здоровье, - сказал ксендз, - ну и причастится... - Боже, боже! И она должна ехать? - сокрушалась докторша. - Ведь и каникулы еще не кончились, да и сестру ей следовало бы повидать... - Долг прежде всего! Надо о том думать, что кусок хлеба дает! - рявкнул майор, хлопнув кулаком по столу. - А вы, сударыня, не расстраивайтесь по пустякам, а то сделаете из девчонки слюнтяя. Надо так надо! - Ясное дело! - прошептал доктор. Мадзя присела к матери и обняла ее за шею. - Знаете, мамочка, я очень довольна! Мне у вас хорошо, прямо как в раю, но я, мамочка, уже скучаю без дела. Да и прекрасно мне будет у этих господ, очень будет весело, ведь панна Малиновская такая благородная женщина. Жаль, что вы ее не знаете... Но мать уже плакала, и Мадзя, опершись головой на материнское плечо, тоже начала плакать. У ксендза в глазах стояли слезы, доктор сосал дешевую сигару, пан Ментлевич склонился над столом, а кухарка ревмя ревела на кухне. Увидав это, майор поднялся со скамьи и со словами: - Я сейчас... - направился в глубь сада, на ходу вытаскивая из кармана фуляровый платок. Мадзя чувствовала, как мучительная судорога сводит ей лицо, сжимает горло, медленно подступает к сердцу. Но она стала успокаивать мать: - И чего это я? Ну не смех ли? Нет, вы только послушайте, мама, что я вам скажу: представьте себе, что у вас с папой не один, а два сына. Здислав уже устроен, а я, младший сын, только должна начать зарабатывать себе на жизнь. Боже мой, какой это грех горевать в такую минуту! Сколько людей не имеют работы и напрасно ищут ее. Они бы несколько лет жизни отдали за любую работу; а я такая счастливая, что без труда получила место, и - реву! И вы, мама, тоже... Правда, ваше преподобие, это грех? Мамочка, я говорю совершенно серьезно... - Ты говоришь, как христианка, - поддержал Мадзю ксендз. - Все это бабьи церемонии, - подходя к беседке, сказал майор, у которого нос стал совершенно сизым. - Вместо того чтобы бога благодарить, да девчонке уши надрать, чтобы хорошенько занималась с ученицами, вы ревете так, точно у вас палец нарывает. Скоро станете расстраиваться, когда муж к больному в деревню поедет. - К больным ездит только ксендз со святыми дарами, а доктор ездит к пациентам, - прервал его ксендз. - Вы, ваше преподобие, своих служек учите церковной службе, а мне не указывайте! - размахивая трубкой, отрезал рассерженный майор. - Мадзя, принеси-ка шахматы, - сказал доктор. - Я вам помогу, - вызвался Ментлевич. - Ментлевич, ну-ка посиди! - рявкнул майор, стуча трубкой по скамье. - Он поможет ей принести шахматы, слыхано ли дело! Я тебе как-нибудь такое учиню, что ты сразу перестанешь за девками бегать! - Что это вы там, пан майор, учинять собираетесь? - заметил ксендз. - А еще обижаетесь, когда вас поправляют! - Чертов поп! - проворчал майор, высыпая на доску фигуры. Однако тут же смолк, заметив, что ксендз смотрит на него так, точно сейчас обидится и не станет играть в шахматы. Вечер прошел не так весело, как обыкновенно. Ксендз делал ошибки, а майор не поднимал шума, только тихо ворчал, что не сулило ничего хорошего. Ментлевич с затуманенными глазами рассказывал вполголоса доктору, что не находит в Иксинове приложения для своих способностей; доктор сосал потухшую сигару и слушал его, глядя в потолок беседки, увитый густыми листьями. Мадзя стала было прохаживаться по саду, но почувствовала, что совсем расстроена, и решила наконец пойти прогуляться за город. "Схожу на кладбище, - сказала она себе, - попрощаюсь с бабушкой". Она нарвала в саду цветов, сделала два букета и, выйдя по переулкам за город, направилась по дорожке через поле. Надвигался вечер. На холме раздавались крики пастухов, гнавших скотину в город: по дороге, между темными стволами лип, катились воза со снопами. Время от времени полевой кузнечик выскакивал у Мадзи из-под ног или баба, тащившая в рядне охапку травы, приветствовала ее словами: "Слава Иисусу Христу!" Дорожка вывела Мадзю к кладбищу, и девушка вспомнила, что в этом месте Цинадровский обычно перескакивал через ограду, когда шел на свидание с панной Евфемией или прощался с нею. - Бедняга! - сказала про себя Мадзя, сворачивая к кладбищенским воротам. - Надо за него помолиться. Обе мы забыли о нем, а ему, может, больше, чем другим, нужна молитва", - прибавила она, не без горечи думая о панне Евфемии. Самоубийц хоронили в углу кладбища, отделенном кустами можжевельника, терна и шиповника. Немного там было могил: спившегося бондаря, служанки, которая покончила с собой из-за ребенка, да Цинадровского. Одна могила ушла уже в землю, другая поросла высокой травой, а третья, у ограды, была совсем свежая. Вдруг Мадзя остановилась в изумлении. Кто-то помнил о Цинадровском, смотрел за его могилой. Неизвестная рука обнесла ее оградой из палочек, посадила цветы в горшках и, видно, каждый день украшала свежими цветами. Да, это ясно! Можно было даже отличить вчерашние, позавчерашние и совсем уже увядшие цветы. У Мадзи слезы выступили на глазах. "Ах, какая я гадкая, - подумала она, - и какая благородная девушка эта Фемця!.. Конечно, только Фемця помнит об этой могиле!" Мадзя положила на могилу два цветка из своего букета и, опустившись на колени, прочла молитву. Затем она вернулась на могилу бабушки, помолилась за душу своей дорогой опекунши и с двойным старанием стала убирать ее могилу. "Хорошая, благородная девушка Фемця! - думала она. - А мы все так сурово осуждали ее..." Незадолго до захода солнца скрипнули ворота, и кто-то вошел на кладбище. Мадзя с бьющимся сердцем спряталась между деревьями, она думала, что это панна Евфемия, и не хотела обнаружить, что знает ее тайну. Действительно, послышался тихий шорох, и на боковой дорожке вдоль кладбищенской ограды проскользнула фигура женщины в темном платье. За ветвями Мадзя не могла узнать ее, но была уверена, что это панна Евфемия, потому что женщина направилась прямо к месту захоронения самоубийц. "Как она, бедняжка, видно, переменилась, - думала Мадзя, - даже движения у нее стали иными, какими-то робкими и благородными... Ах, какая я гадкая! Мне первой надо подойти к ней..." Панна Евфемия действительно должна была очень перемениться, Мадзе даже показалось, что она похудела и стала выше ростом. Движимая любопытством, Мадзя осторожно двинулась вперед. Дама в темном подошла к могиле Цинадровского. Она положила на нее небольшой венок, а затем наклонилась и начала убирать могилу. "Фемця? Нет, не Фемця..." - говорила про себя Мадзя, всматриваясь в фигуру женщины. И вдруг крикнула: - Так это вы, это ты, Цецилия! И, подбежав к испуганной и смущенной панне Цецилии, она схватила ее в объятия. - Так это ты помнишь об этом несчастном? И я не догадалась сразу, что это ты... Милая моя, золотая! - Ах боже, дорогая Мадзя, - оправдывалась панна Цецилия. - Это такой маленький знак внимания! Мы должны помнить о чужих покойниках, чтобы другие помнили о наших. Только молю тебя и заклинаю. - прибавила она, складывая руки, - никому ни слова! У меня были бы большие неприятности, если бы кто-нибудь об этом дознался. Мадзя помогла панне Цецилии огородить могилу палочками, помолилась вместе с нею, и они вдвоем ушли с кладбища. - Итак, завтра ты уезжаешь? - спросила панна Цецилия. - Я должна ехать. - Я буду скучать без тебя, - говорила панна Цецилия, - тем более что мы так поздно с тобой познакомились. Что ж, ничего не поделаешь! Лучше тебе отсюда уехать! Девушки здесь стареют, как сказал почтенный майор, - прибавила она с улыбкой, - а люди, пожалуй, черствеют. Жизнь в маленьких городках ужасна... - Тогда переезжай в Варшаву. - К кому? Зачем? У меня нет никаких знакомств, а главное, я так оторвалась от жизни, что боюсь даже вида чужих людей. В конце концов и у нас есть дети, которых надо учить. Я останусь с ними, а отдыхать буду приходить сюда, - прибавила панна Цецилия, показывая на кладбище. - Ты знала Цинадровского? - Нет. Но сейчас я его очень, очень люблю. Он, видно, был таким же забро... таким же диким, как и я... Да и у меня, - прибавила она с горьким сожалением в голосе, - есть могила, которой никто не помнит{457}, даже я не знаю, где она. Годами терзалась я от неизвестности, а сегодня обманываю себя, что это он здесь... Они подходили к городу. Панна Цецилия умолкла, однако, успокоившись понемногу, сказала своим тихим голосом: - Ты уж извини меня, Мадзя, но я с тобой сегодня прощусь. Я не посмела бы проститься при людях... Они обнялись. - Помни обо мне, если хочешь, - говорила панна Цецилия, - и пиши хоть изредка! Впрочем, я знаю, там ты найдешь новых подруг... - Ни одна из них не будет такой доброй и благородной, как ты! - прошептала Мадзя. - Вот увидишь, какой смешной я тебе покажусь, когда ты будешь в Варшаве. Но я тебя никогда не забуду! Она пожала Мадзе руку и направилась в сторону аптеки. Мадзя осталась одна, ошеломленная этим странным прощаньем. Дома мать гладила белье и укладывала вещи, и Мадзя ушла к себе в комнатку, куда вскоре зашел и отец. Он сел на диван и закурил трубку. - Что ж, - сказал он, - завтра в это время ты будешь уже в вагоне? У Мадзи захватило дыхание. Она села рядом с отцом, взяла его за руку и, заглядывая ему в глаза, спросила: - Папочка, может, я плохо поступаю, что уезжаю и бросаю вас? - Ну, ну! Только без излияний, - с улыбкой ответил отец, гладя ее волосы. - Разумеется, и нам и тебе жалко, что ты уезжаешь, не надо, однако, преувеличивать! Взгляни на меня, я и не думаю огорчаться, потому что наперед знаю, что это необходимо для твоего счастья, кроме того, я уверен, что через год-полтора ты вернешься, и мы будем жить вместе. - Ах, как мне хочется вернуться сюда! - Вернешься, милочка. Твой пансион - это дело неплохое. В Иксинове может существовать даже четырехклассная или пятиклассная школа, надо только серьезно взяться за это дело. Майор говорил мне, что он готов дать тебе на пансион тысячу, даже две тысячи рублей, только бы ты подобрала в Варшаве учительниц, а главное, сама на практике познакомилась с административной стороной дела. - Пан майор сказал это тебе? - с радостью воскликнула Мадзя. - Да, он и сам тебе скажет об этом. Ну вот видишь, ты уезжаешь вовсе не навсегда, а лишь временно, на практику. Поэтому я совсем не огорчаюсь, да и мать, хоть и прольет, наверно, слезу, все-таки спокойна. Через год-полтора мы снова будем вместе, и тогда ты уже не сбежишь от нас, моя милочка, - прибавил отец, прижимая дочь к груди. Мадзя украдкой утерла слезы. - А теперь, дитя мое, - продолжал доктор, - я дам тебе один-единственный совет, который ты постарайся запомнить. Знаешь нашу вишню, ту, что свешивается через забор на улицу? Всяк обрывает на ней не только спелые и неспелые ягоды, но даже цветы, листья, ветви. Так вот, дитя мое, тебе грозит такая же опасность... - Мне, папочка? - Да. Люди со всяким человеком поступают точно так же: они отнимают у него деньги, время, труд, красоту, ум, сердце, даже доброе имя. Они все отнимут у него, если он не защитится от них, противопоставив им собственный эгоизм. Поэтому умеренный эгоизм - благодетельная сила, забор для вишни... - Эгоизм? - Он самый. У тебя его нет, и с этой точки зрения ты калека, поэтому я не обращаюсь к твоему эгоизму. Но, дитя мое, - говорил доктор, обнимая голову дочери, - не из себялюбия, а из любви к людям, не позволяй обкрадывать себя и эксплуатировать. Жертвуй собой, ибо такова твоя натура, но жертвуй собой ради добрых людей; чтобы добрым дать больше, берегись злых. Помни об этом, чтобы мир не оборвал и не поломал тебя, как уличные мальчишки нашу вишенку. - А как же мне узнать злых людей? - в задумчивости спросила Мадзя. - Да, это трудный вопрос, на который я постараюсь коротко ответить тебе. Ищи друзей среди таких людей, которые не столько знамениты или богаты, сколько трудолюбивы; эти люди действительно полезны, ради них стоит жертвовать собой, только они и поймут твою жертву. Но избегай тех людей, которые пользуются сомнительной славой и доходами из сомнительных источников. - А если кто-нибудь получит состояние по наследству? - с живостью прервала Мадзя отца, вспомнив о Сольских. - О характере человека надо судить не по тому, что он получил по наследству, а по тому, что он сделал и делает сам. Если человек ничего не делает, он - паразит, тем более вредный, чем больше он тратит. Опершись головой на плечо отца, Мадзя задумалась. - Папочка, вы говорите совсем не то, что другие, - сказала она, помолчав. - Все ищут знакомства с людьми богатыми и знаменитыми. - А ты ищи тружеников, которые больше дают миру, чем получают от него. Человечество переживает различные эпохи: борьбы, открытий, преследований, безумств, поветрия. В эпохе, которую мы с тобой видим, есть всего понемножку, но, пожалуй, слишком много внешнего блеска и жажды наслаждений. Вот я и говорю тебе: берегись этого течения! Кто уверует в него, может кончить позором и потерять душу живу. Закурив погасшую трубку, доктор продолжал: - Присмотрись к земным червям. Нет творений более презренных; однако они больше делают для цивилизации, чем завоеватели миров: в тишине и небрежении они создают урожайные почвы. Никакой славы, никакой прибыли, а польза - неизмеримая. - И я должна стать такой? - спросила Мадзя, глядя на отца сверкающими глазами. - Ты и сейчас уже такая, потому я и советую тебе: ищи дружбы с такими же, как ты. Дважды ты взволновала умы в Иксинове: когда устроила концерт и когда побудила людей открыть здесь школу. Что ты получила за это? Ничего, разве только зависть и сплетни. Но странствующие актеры получили доход, у панны Цецилии будет несколько учениц, а учителю повысят жалованье, потому что ты привлекла внимание города к его нуждам. Ну, обними отца и... никаких слез! Через год-полтора мы увидимся! На следующий день утром, когда Мадзя возвращалась домой после обедни, которую ксендз отслужил за ее здоровье, сестра пана Круковского преградила ей путь. - Ты уж, Мадзя, извини, что я на обедню опоздала. Я затем пришла, чтобы тебе, ну... и всем прочим дать доказательство того, что я люблю тебя и считаю самой достойной девушкой! Тут она опирается на плечо Мадзи, провожает ее до середины площади и там, в присутствии крестьян, стоящих с двумя подводами, полицейского и четырех евреев, целует Мадзю в голову и силком сует ей в руки какую-то коробочку. - Клянусь богом, это жемчуга! - говорит еще издали пан провизор. - Если не брильянты, - прибавляет аптекарь. И все, кто присутствовал на обедне в костеле, начинают махать шляпами и всячески выражать свое восхищение красивым поступком экс-паралитички, которая прощается с Бжескими и майором и возвращается домой, надувшись, как индюк, и опираясь на свою палку. - Важная старуха! - заявляет восхищенный аптекарь. - Нет такого дня, чтоб я у нее хоть рубля не наторговал. Мадзя никак не могла вспомнить, что делала в последние несколько часов в доме родителей. Помнит, что пила кофе, затем съела бифштекс и запила его вином, которое принес майор и от которого у нее закружилась голова. Потом мать что-то толковала насчет белья и платьев и со слезами вручила ей длинный реестрик. Затем приехала подвода за вещами, и разогорченный пан Ментлевич, воспользовавшись этим обстоятельством, что-то говорил Мадзе, кажется, о своих больших способностях, в чем-то ей клялся, наверно, в том, что в самом непродолжительном времени переедет в Варшаву. Он бы, может, еще долго говорил и клялся, если бы не красноглазый майор, который схватил Мадзю за руку, увлек ее в соседнюю комнату и сурово спросил: - Говорил тебе отец, что ты можешь открыть здесь пансион, разумеется, когда свету повидаешь? - Говорил. Спасибо вам, большое спасибо! - Глупости все это, трубки табаку не стоит! - прервал ее майор. - Так вот слушай: после моей смерти получишь четыре тысячи. Помолчи! А через год могу одолжить тебе тысячу, две тысячи под процент. Понятно? - Но, пан майор... - Помолчи! А теперь спрячь вот это, - закончил он, протягивая ей кошелек из лосиной кожи. - Помолчи! Приняла от этой сумасбродки браслет, можешь взять от меня несколько золотых. Но только про черный день, помни! - Я не могу... - Тсс! Ни слова! От меня ты можешь принять как... от старшего брата. Как ни огорчена была Мадзя, однако рассмеялась, услышав этот титул, и поцеловала майора в руку. - Жена начальника уже едет, - вбегая в комнату, крикнула мать. К крыльцу подкатил экипаж. Кто-то одел Мадзю, она повалилась в ноги отцу и матери и почувствовала, что лицо и лоб у нее мокрые от чужих и своих слез. На улице стояла толпа, кто-то целовал ей руки, какие-то мужчины усадили ее в экипаж и засыпали букетами цветов. Потом дверцы захлопнулись, и экипаж тронулся. - Будь здорова! Пиши! Не забывай! - кричали с крыльца. - Господи, благослови, - крикнул кто-то чужой около забора. Экипаж колыхался и катил, колыхался и катил, катил без конца. Когда Мадзя отняла от глаз мокрый платочек и, попросив у жены уездного начальника извинения за беспокойство, повернула голову, вдали видна была уже только колокольня иксиновского костела, блестевшая на солнце.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  Глава первая Возвращение - Панна Магдалена, пора вставать! Вместе с этим возгласом Мадзя услышала стук колес, лязг цепей и торопливое пыхтенье паровоза. Но в вагоне ее укачало, и она никак не могла открыть глаза. Внезапно стукнуло окно, и Мадзю обвеяло струей свежего воздуха. Она вздохнула и протерла глаза. Сон пропал, Мадзя начинала сознавать окружающее. Она сидит в уголке купе первого класса, а напротив нее спутница, жена начальника, глядясь в маленькое зеркальце, умывает одеколоном лицо и приглаживает волосы. Над миром ясное утро. - Добрый день, пани начальница! - Добрый день, добрый день, милая панна Магдалена! Вы крепко спали! После бани и после слез всегда хорошо спится. - До Варшавы еще далеко? - спрашивает Мадзя. - Мы выехали с последней станции. Мадзя, покачиваясь, подходит к окну и начинает смотреть на окрестность. Поля сжаты; на пожнях вспыхивают и гаснут капли росы; листва деревьев, убегающих назад, какая-то блеклая, будто осень здесь начинается раньше, чем в Иксинове. Порою в полях забелеется хата, обнесенная изгородью; издалека видны две высокие трубы. А на самом горизонте встает огромное серое марево, разрезанное поперек тремя дымными полосами. Нижняя полоса - это Повислье, средняя - склоны, верхняя - шпили Варшавы, которая напоминает таинственную гряду зубчатых гор с пиками, там и тут уносящимися ввысь. - Ну и воздух у вас здесь, в Варшаве, - говорит жена начальника. - Я уверена, что через два дня легкие у меня станут черными. - Ах, господи, и как вы только можете жить здесь? - А вы взгляните, чем ближе мы подъезжаем к городу, тем скорее рассеивается дым. О, вон башня кирки, слева костел Святого креста, справа - Рождества богородицы. Видно, ясно видно! - Нет, уж покорно благодарю за такую ясность! Господи! Да я бы за год здесь умерла! А вы, панна Магдалена, как начнутся каникулы, возвращайтесь в Иксинов. О, вот и свисток! Сейчас выходить! Я вас довезу. С этими словами жена начальника начинает доставать из вагонной сетки узлы, баулы, зонтики. Поезд замедляет ход, слышен громкий говор, кондуктора открывают двери. - Варшава! - Эй, носильщик! - зовет жена начальника. - Закажи-ка поудобней пролетку! - Она сует носильщику целую кучу вещей. Поверх плеча носильщика Мадзя замечает худенькую девицу в темном платье, озабоченное лицо которой кажется ей знакомым. - Мадзя! - протягивая руки, окликает ее вдруг озабоченная девица. - Жаннета! - отвечает Мадзя. - Что ты здесь делаешь? - Я приехала встретить тебя. - А ты откуда знаешь, что я должна вернуться? - Ты же телеграфировала панне Малиновской, вот она меня и послала. Обе барышни с такой стремительностью падают друг другу в объятия, что загораживают проход и задерживают на перроне движение. Их задевает тележка, толкает кондуктор, наконец на них натыкается носильщик и нечаянно разделяет зонтиком жены начальника. - Итак, я вам больше не нужна, - говорит жена начальника и тоже заключает Мадзю в объятия. - Что ж, до свидания, панна Магдалена, до новой встречи, самое позднее в конце июня будущего года. Я говорю: до свидания не только от своего имени, но и от имени всего города и моего супруга, которому вы тоже вскружили голову. О, мы будем ссориться в Иксинове!.. Носильщик занялся вещами Мадзи, и обе барышни вошли в пассажирский зал. - Боже, Мадзя, ты прекрасно выглядишь, - заговорила Жаннета, - а тут кто-то распустил слух, будто ты в апреле умерла! Устроила себе каникулы с апреля до августа, поздравляю! То-то, верно, наслаждалась? - Я даже сестренки не видела, - прервала ее Мадзя. - Ну, как у вас дела? - Ничего. В пансион такой наплыв, что панна Малиновская не хочет принимать учениц. А какие перемены! В прежней квартире Ады Сольской и пани Ляттер сейчас дортуары; хозяйкой в пансионе мать панны Малиновской, а у нее самой, кроме приемной, всего лишь одна комната. Слыхала? Начальница в одной комнате! - Доходы, у нее, наверно, меньше, чем у пани Ляттер? - Сомневаюсь, - возразила панна Жаннета. - Хотя, представь себе, она берет с учениц на пятьдесят и даже на сто рублей меньше, нам повысила жалованье, ну... и стол стал лучше. Гораздо лучше! - Вот и отлично! Панна Жаннета вздохнула. - Дисциплина, страшное дело! Пансионерок посещать не разрешается, мы можем принимать гостей только в общей гостиной. В девять часов вечера все должны быть дома. Иоасе у нас нечего было бы делать. Это монастырь! Носильщик вынес вещи, барышни сели на извозчика. - Как трясет на ваших извозчиках, ой, упаду! - воскликнула Мадзя. - Пыль, духота! - А мне кажется, что сегодня чудный воздух, - улыбнулась панна Жаннета. - Я так давно не была в деревне, что, наверно, не смогла бы там дышать, - прибавила она со вздохом. - Панна Говард у нас? - спросила Мадзя. - Что ты! У панны Малиновской нет места прогрессисткам. - Шум, гам! Несносная Варшава! Ты ничего не слыхала про Сольских, про... Элену Норскую? - краснея, допытывалась Мадзя. - Все они за границей, но скоро должны вернуться, - отвечала панна Жаннета. - Ада хочет сдать экзамен на доктора естественных наук, Эленка и Сольский, кажется, помолвлены; но они все время то мирятся, то рвут отношения. Эля, видно, так же деспотична, как пани Ляттер, а Сольский ревнив. Не пойму я их. Сворачивай в ворота и заезжай во двор, - крикнула панна Жаннета извозчику. Спустя несколько минут Мадзя с бьющимся сердцем поднималась по хорошо знакомой лестнице пансиона. Девушку поразила тишина, царившая в коридорах, и отсутствие пансионерок, которые прежде вечно носились из класса в класс. - Пани начальница у себя? - спросила Жаннета у служителя в черном, наглухо застегнутом сюртуке, с проседью в волосах, который стоял около лестницы, вытянувшись в струнку, как солдат. - Пани начальница... - начал он и - смолк. Дверь отворилась, и какой-то господин стал с поклонами пятиться задом из комнаты, в глубине которой слышался мягкий голос панны Малиновской. - ...как только она попадет в пансион, ей нельзя будет выходить в город. - Категорически? - продолжая отвешивать поклоны, спросил господин. - Да. Господин спустился с лестницы, и Мадзя увидела перед собой панну Малиновскую. На ней было такое же темное платье, и лицо ее было так же спокойно, как полгода назад. Только красивые глаза приобрели стальной блеск. - А, панна Бжеская, вы уже здесь? - сказала начальница и поцеловала Мадзю в лоб. - Можете ли вы сегодня в пять часов поехать со мной к своим воспитанницам? - Конечно, сударыня! - Панна Жаннета, займитесь панной Бжеской. - Можно мне поздороваться с моими бывшими ученицами? - робко спросила Мадзя. - Конечно, Петр, завтрак для панны Бжеской! Потом можешь отослать письмо, которое я сегодня дала тебе... - Для отправки пани Коркович, - подхватил служитель, стоявший навытяжку. - Я сообщила пани Коркович о вашем приезде и предупредила, что мы будем у них в пять часов, - сказала пани Малиновская Мадзе и пошла наверх. Мадзя в остолбенении смотрела на панну Жаннету, увидев, что начальница исчезла в коридоре третьего этажа, та покачала головой и прошептала: - Ну-ну! Тут приоткрылась другая дверь, и в щелке показалась девочка, которая делала знаки рукой и шептала: "Тсс! Тсс! панна Магдалена!" Мадзя вошла с Жаннетой в класс, где собралась кучка младших и старших воспитанниц. - Пани начальница разрешила вам поздороваться с панной Магдаленой, - сказала Жаннета. Девочки окружили Мадзю и, целуя ее, заговорили наперебой: - Мы видели в окно, что вы приехали! Вы к нам? Нет, к Корковичам. Ах, если бы вы только знали, какие у нас строгости! А знаете, в июле умерла Зося Пясецкая... - У меня по всем предметам отлично, я получила первую награду, - громче других говорила красивая брюнетка с бархатными глазами. - Милая Мальвинка, да не хвастайся ты так! - А ты, Коця, не мешай. Я ведь была ученицей панны Магдалены, и ей будет приятно узнать, что во всем пансионе я самая способная. - Знаете, панна Магдалена, бедная Маня Левинская так и не кончила шестой класс. - А, это ты, Лабенцкая! Как поживаешь! - спросила Мадзя. - Почему же Маня не кончила? - Она должна жить у своего дяди Мельницкого. Помните, такой толстяк. После смерти пани Ляттер его разбил паралич, и Маня за ним ухаживает. - Вы совсем меня забыли. А я так по вас скучаю! - Да что ты, Зося, вовсе не забыла! - Мне столько надо сказать вам! Пойдемте к окну. Зося увлекла Мадзю к окну и зашептала: - Если вы его увидите... Ведь он скоро должен вернуться... - Кто, Зося? - Ну... пан Казимеж Норский... - Ты все еще думаешь о нем? И это в шестом классе! - огорченно воскликнула Мадзя. - Нет, я совсем о нем не думаю. Пан Романович в тысячу раз лучше! Ах, панна Магдалена, какую он за лето отпустил красивую бороду! - Ты ребенок, Зося! - Вовсе не ребенок, я умею уже презирать. Пусть женится на этой монголке. - Кто, на ком? - бледнея, спросила Мадзя. - Казимеж на Аде Сольской, - ответила Зося. - Кто тебе наболтал таких глупостей? - Никто не наболтал, никто ничего не знает, только... чует мое сердце. Ах, недаром сидят они в Цюрихе! В дверь постучали. Девочки бросились врассыпную, как стайка воробьев при виде ястреба. Вошла горничная и позвала Мадзю завтракать. В комнате начальницы Мадзя застала седенькую, худенькую, но очень подвижную старушку. - Я здешняя хозяйка, - весело сказала старушка. - Дочки нет, так что позвольте предложить вам... Старушка была похожа на докторшу Бжескую, и растроганная Мадзя поцеловала ей руки. - Присаживайтесь, дитя мое, простите, не помню, как звать вас? - Магдалена. - Присаживайтесь, панна Магдалена! Я налью вам кофе, вы, наверно, устали. И булочку намажу маслом. Я это умею. - Большое спасибо, я не ем масла, - прошептала Мадзя, не желая вводить в расходы свою покровительницу. - Вы не хотите масла? - удивилась старушка. - Что, если об этом узнает Фелюня? Избави бог! Она считает, что без масла хлеб ничего не стоит. Мы все здесь должны есть масло. Итак, Мадзя ела булочку с маслом, и в сердце ее это отозвалось тихой печалью. Когда у родителей на полдник подавали в беседке кофе, булочку тоже ели только с маслом... Что поделывают теперь майор, ксендз, папа с мамой? Ах, как тяжело покидать родной дом! Старушка, угадав, быть может, ее печальные мысли, сказала: - Вы теперь, наверно, надолго в Варшаву, как и мы? Фелюня уже очень давно не была в деревне. - Ах нет, нет, сударыня! - запротестовала Мадзя. - Через год я, может, вернусь домой. Я хочу открыть небольшой пансион, - прибавила она, понизив голос. - В Варшаве? - живо спросила старушка, глядя на Мадзю испуганными глазами. - О нет, что вы! В Иксинове. - Иксинов?.. Иксинов?.. У нас нет ни одной ученицы из Иксинова. Что ж, может, оно и хорошо. Вы бы присылали к нам учениц в старшие классы. - Ну конечно, только к вам, - ответила Мадзя. Старушка успокоилась. В соседнюю гостиную, куда дверь была полуотворена, вошла начальница, а за нею какая-то дама. - Я согласна платить четыреста, - говорила дама. - Что ж, ничего не поделаешь! - У меня для вашей девочки уже нет места, оно вчера было занято, - отвечала начальница. Минута молчания. - Как же так? Ведь может же в таком просторном дортуаре поместиться еще одна кроватка, - снова с беспокойством заговорила дама. - Нет, сударыня. У нас количество учениц определяется размерами помещения. Либо много воздуха, либо малокровие, а я не хочу, чтобы в моем пансионе дети страдали малокровием. Дама, видно, собралась уходить. - Пани Ляттер никогда не была такой несговорчивой, - сказала она с раздражением в голосе. - До свидания, сударыня! - Потому-то и кончила плохо. До свидания, сударыня! - ответила начальница, провожая даму в коридор. Мадзю поразила решительность панны Малиновской, но еще больше лицо ее матери. Во время разговора в гостиной на лице старушки испуг сменялся гордостью, гнев - восторгом. - Она всегда такая, моя Фелюня! - сложив руки и тряся от волнения головой, говорила мать. - Какая это исключительная женщина! Не правда ли, панна... простите, панна... - Магдалена, - подсказала Мадзя. - Да, да, панна Магдалена... вы уж меня извините. Не правда ли, Фелюня необыкновенная женщина? Во всяком случае, я другой такой не встречала. На пороге показалась начальница. - Ну как, мама, - спросила она, - белье у Гневош сходится со списком? - Белья у нее достаточно, - ответила старушка, - но списка никакого нет. - По обыкновению! Гневош сегодня вместо прогулки пересчитает с вами белье и составит список, а когда отец навестит ее, даст ему список на подпись. Вечный беспорядок! Затем панна Малиновская обратила свой спокойный взор на Мадзю. - Прошу, панна Магдалена, ваши вещи в бывшей комнате Сольской. До пяти часов вы можете занять эту комнату. До этого времени вы свободны. Мадзя поблагодарила старушку за завтрак и направилась в указанную ей комнату. Она нашла там свой дорожный сундук и картонки, большой медный таз с водой, белоснежное полотенце и - ни живой души. Все, видно, были заняты, никто и не помышлял о том, чтобы занимать ее. Брр! как здесь холодно! В ушах у Мадзи все еще отдается стук колес поезда, ее все еще поташнивает от паровозной гари, так трудно освоиться с мыслью, что она уже в Варшаве. Остановившись посреди комнаты, она закрывает глаза, чтобы представить себе, будто она еще не уехала из Иксинова. За дверью слышен шорох, - может, это идет мама? Кто-то кашлянул, - это, наверно, отец или майор! А это что? Ах, это пронзительные звуки шарманки!.. Как хотелось ей в эту минуту кого-нибудь обнять и поцеловать, как хотелось, чтобы кто-нибудь поцеловал ее. Если бы кто-нибудь хоть слово вымолвил, хоть послушал, как хорошо было ей дома и как тоскливо сегодня! Если бы услышать хоть одно слово утешения! Ни звука! По коридору бесшумно снуют люди; порою около лестницы кашлянет швейцар; в открытую форточку тянет духотой, а где-то далеко, на другой улице, играет шарманка... "О моя комнатка, мой сад, мои поля! Даже наше маленькое кладбище не так уныло, как этот дом; даже на могиле бедного самоубийцы не так пустынно, как в этой комнате", - думает Мадзя, с трудом сдерживая слезы. Если бы хоть что-нибудь напоминало тут Сольскую! Нет, ничего не осталось! Даже обои ободраны и стены покрашены в стальной цвет, напоминающий спокойные глаза панны Малиновской. Когда Мадзя переоделась, к ней вбежала панна Жаннета. - Ах, наконец-то! - воскликнула Мадзя, протягивая руки озабоченной девице, которая когда-то совершенно ее не занимала, а сейчас казалась самым дорогим существом в мире. - Я пришла проститься с тобой, мы уходим сейчас с классом в Ботанический сад, а потом, может, не увидимся... - Ты не зайдешь ко мне? - с сожалением воскликнула Мадзя. - Не могу, сегодня мое дежурство. - А нельзя ли и мне пойти с вами на прогулку? - спросила Мадзя умоляющим голосом. - Право, не знаю, - ответила Жаннета с еще более озабоченным видом. - Попроси панну Малиновскую, может, она разрешит. - Что ж, тогда до свидания, - грустно сказала Мадзя. Тяжело ей было оставаться в этой светло-голубой комнате, но еще больше боялась она обращаться к начальнице за разрешением. Панна Малиновская так занята, что, если она откажет или разрешит с неохотой? - Не больна ли ты? - спросила вдруг панна Жаннета. - А то я скажу, и к тебе сейчас же придет доктор. - Ради бога, Жаннета, ничего не говори! Я совершенно здорова! - У тебя такой странный вид, - сказала панна Жаннета и, слегка пожав плечами, простилась с Мадзей. После ухода подруги Мадзя снова осталась одна со своими мыслями, которые так терзали ее, что она отважилась на героический шаг. Выйдя из комнаты, она пробежала на цыпочках через коридор, озираясь при этом так, точно собиралась совершить преступление, и в гардеробной отыскала мать начальницы. - Сударыня, - сказала она, краснея, - у меня есть свободное время, не могу ли я помочь вам? Старушка в эту минуту считала белье с пансионеркой, у которой от слез покраснели глаза. - Дорогая панна... простите, панна Магдалена, - подняла она на Мадзю удивленные глаза, - чем же вы можете мне помочь? Скорее что-нибудь нашлось бы у Фелюни. Она сейчас у себя в кабинете. И старушка снова взялась считать белье. - Носовых платков пятнадцать, - говорила она пансионерке. - Написала, деточка? - Написала, - прошептала девочка и руками, перепачканными в чернилах, стала тереть глаза. - Надо четко писать, деточка, очень четко... Выйдя из гардеробной, Мадзя со страхом вошла в кабинет, где панна Малиновская, склонившись над письменным столом, писала письма. Услышав шум шагов, начальница повернула голову. - Сударыня, не могу ли я чем-нибудь помочь вам? - тихо спросила Мадзя. Панна Малиновская пристально на нее посмотрела, словно силясь отгадать, какую цель преследует Мадзя, предлагая ей свою помощь. - Что вы, что вы! - воскликнула она. - Пользуйтесь, дорогая, теми часами свободы, которые вам остались. Работы у вас будет предостаточно. Получив отказ, пристыженная и подавленная Мадзя торопливо удалилась к себе в комнату. Чтобы не предаваться отчаянию, она вынула из дорожного сундука все вещи, книги и тетради и стала их снова укладывать. Занятие это не требует особого умственного напряжения, и оно успокоило Мадзю. Только теперь она поняла разницу между родным домом, где у всех было время, чтобы любить ее, и чужим домом, где ни у кого не было времени даже поговорить с нею. Около трех часов в коридоре поднялось движение: пансионерки вернулись с прогулки, а затем пошли обедать. По отголоскам, доносившимся до ее слуха, Мадзя поняла, что девочки идут парами и тихонько разговаривают. При пани Ляттер в такие минуты было много шума, смеха, беготни, а сегодня ничего похожего! "Обо мне забыли!" - вдруг подумала Мадзя, сообразив, что ее никто не зовет обедать. Кровь бросилась ей в голову, слезы навернулись на глаза, с непреодолимой силой ее потянуло домой. "Домой, домой! Не надо мне ни панны Малиновской, ни ее протекции, ни ее гостеприимства! Да моя мама с нищим так не обошлась бы, если бы он очутился у нас в обеденную пору! У меня девяносто рублей кредитками да несколько золотых майора, можно вернуться домой. А в Иксинове, если я в месяц даже пятнадцать рублей заработаю, никто не посмеет меня оскорбить!" Так говорила себе Мадзя, в волнении расхаживая по комнате... на цыпочках. Она опасалась, как бы кто не услышал ее шагов и не вспомнил о ней. Ей хотелось, чтобы все о ней забыли, чтобы стены расступились и она незаметно смогла уйти из этого странного дома. - Боже, боже, и зачем я сюда приехала? - шептала Мадзя, ломая руки. Весь ужас ее положения представился Мадзе, когда она почувствовала вдруг, что хочет есть. "У меня нет гордости, - думала она в отчаянии. - Как можно в такую минуту испытывать голод?" Но тут она удивилась: наверху поднялось движение, раздался смех, беготня, звуки фортепьяно. Несколько пар, кажется, даже пустились танцевать. - Что это значит? - сказала она себе. - Стало быть, и здесь можно веселиться? В эту минуту послышался стук в дверь, и в комнату, улыбаясь, вошла панна Малиновская. - Теперь наша очередь, - сказала она, - прошу! Она взяла Мадзю под руку и повела в комнату своей матери, где был накрыт стол на три персоны и дымилась суповая чашка. "Боже, я так никогда и не поумнею!" - подумала Мадзя, смеясь в душе над собой. Мрачные мысли прошли, зато разыгрался аппетит. - Ну, вот, как будто немножко отдохнула, - заметила панна Малиновская после жаркого. - Право, мне даже завидно, что вам не удалось открыть маленький пансион в этом вашем Иксинове. - О, я вернусь и открою хотя бы два класса: приготовительный и первый, - ответила Мадзя, желая успокоить хозяйку дома. - Два класса тоже дадут себя знать, особенно на первых порах. Нам-то это знакомо, правда, мама? - Ах! - вздохнула старушка, хватаясь руками за голову. - Да тебе еще такой пансион достался! Не приведи бог! Знаете, панна Магдалена, - обратилась она к Мадзе, - сколько я слез пролила, сколько ночей не спала прошлую четверть! Но Фелюня железный человек. Да! - Можно мне заходить изредка к вам, чтобы присмотреться к делу? - робко попросила Мадзя у начальницы. - Пожалуйста, но что вы здесь увидите, дорогая? Надо раньше всех вставать, позже всех ложиться, за всем следить и, что самое главное, каждому сразу определить его обязанности, и никаких поблажек! Когда пани Ляттер не исключила первую пансионерку за то, что та с опозданием явилась от родителей, все было потеряно. С этой минуты начались визиты студентов к панне Говард, прогулки панны Иоанны. Однако не будем говорить об этом. Вы знакомы с пани Коркович, у которой будете работать? - Девочек я знаю. А пани Коркович, кажется, как-то видала, - ответила Мадзя. - Я ее тоже не знаю. Слыхала, что люди они богатые, выскочки, и пани Коркович заботится о воспитании дочерей. Разумеется, если вам будет у них плохо, мы найдем другое место, а может, даже у меня откроется вакансия. - Ах, это было бы лучше всего! - сложив руки, воскликнула Мадзя. Панна Малиновская покачала головой. - Погодите, погодите! Спросите лучше у ваших подруг, в таком ли они восторге? - сказала начальница. - Ничего не поделаешь! Я не хочу идти по стопам пани Ляттер. После обеда начальница поднялась наверх, где, несмотря на ее присутствие, пансионерки шумели по-прежнему. Без четверти пять она забежала к Мадзе. - Одевайтесь, - сказала она, - едем. Дорожный сундук пришлют через час. Когда Мадзя осталась одна, ее охватил страх. Как примет ее пани Коркович? Может, и у нее такие строгости, как у панны Малиновской? Бледная, она дрожащими руками надела пальто, а поскольку была одна в комнате, перекрестилась и, опустившись на колени, помолилась богу, прося благословения в такую важную минуту жизни. Глава вторая Дом с гувернанткой Начальница приоткрыла дверь и позвала Мадзю. Они вышли на улицу, взяли извозчика и через несколько минут уже были в бельэтаже роскошного особняка. Панна Малиновская дернула хрустальную ручку звонка, и лакей в синем фраке и красном жилете отворил дверь. - Как прикажете доложить? - спросил он. - Мы должны были приехать в пять часов, - входя в прихожую, ответила панна Малиновская. Не успели они снять пальто, как из гостиной выбежала низенькая, толстая, подвижная дама, в шелковом платье с длинным шлейфом и кружевным воротничком, с кружевным платочком в одной руке и веером слоновой кости в другой. В ушах ее сверкали два крупных брильянта. - Ах, пани начальница, вы сами побеспокоились, как я вам благодарна! - воскликнула дама, пожимая руку панне Малиновской. - Как я счастлива, что наконец познакомилась с вами! - обратилась она к Мадзе. - Прошу в гостиную! Ян, скажите барышням, чтобы они сейчас же шли сюда. Прошу, покорнейше прошу, садитесь! Вот на эти креслица! И она пододвинула два золоченых креслица, крытых малиновым шелком. - Когда же приезжают Сольские? - спросила дама, глядя на Мадзю. - У пана Сольского по соседству с нами имение, и какое имение! Леса, луга, а земля какая! Шесть тысяч моргов! Муж говорит, что там за гроши можно построить сахарный завод и получать огромные доходы. Вы переписываетесь с панной Сольской? - снова спросила она у Мадзи. - Да, раза два я писала ей, - в замешательстве ответила Мадзя. - Как два раза! - воскликнула дама. - Кому выпало счастье иметь подругу в таких сферах, тот должен поддерживать с ней постоянную переписку. Я влюблена в панну Сольскую. Какой ум, какая скромность и благовоспитанность! - Вы знакомы с панной Сольской? - вмешалась в разговор панна Малиновская, со свойственным ей спокойствием глядя на толстуху. - Лично нет, еще не имела чести познакомиться. Но пан Згерский столько мне о ней рассказывал, что я даже набралась смелости и попросила ее принять участие в сборе средств на строительство больницы в наших местах. И знаете, она прислала тысячу рублей и в самых учтивых выражениях ответила мне на письмо! Пухлые щеки пани Коркович затряслись. - Простите, сударыня, - продолжала она, моргая глазами, - но я без волнения не могу вспоминать об этом. Только панне Сольской, только семейству Сольских я первая нанесла бы визит, так я преклоняюсь перед ними... К тому же такое близкое соседство... Лицо Мадзи сияло от восторга, когда она слушала разглагольствования пани Коркович. Какое счастье попасть в дом, где так любят твою подругу! И какая, наверно, благородная женщина сама пани Коркович, если она сумела оценить Аду по достоинству, даже не зная ее! Зато лицо панны Малиновской ничего не выражало, а может, выражало скуку или насмешку. Она сидела выпрямившись, и большие глаза ее смотрели так, что трудно было понять, что, собственно, привлекает ее внимание: пани ли Коркович, ее ли гостиная, заставленная пестрыми гарнитурами мебели, или два огромных ковра на полу, из которых один был темно-вишневый, а другой светло-желтый. Когда хозяйка поднесла к губам кружевной платочек, словно давая понять, что она уже излила все свои восторги, панна Малиновская спросила: - В чем будут заключаться обязанности панны Бжеской у вас? Пухлая дама смешалась. - Обязанности? Никаких! Быть компаньонкой моих дочерей, чтобы они приобрели хорошие манеры, и помогать им в ученье, собственно, следить за ними. Мои девочки берут уроки у лучших учителей и учительниц. - А какое вы назначаете жалованье панне Бжеской? Насколько я помню... - Триста рублей в год, - прервала ее дама. - Да, триста рублей, - повторила панна Малиновская и, повернувшись к покрасневшей от изумления Мадзе, прибавила: - На протяжении года у вас будет одна свободная неделя на рождество, вторая на пасху и месяц летом, когда вы можете навестить родителей. - Ну, разумеется! - подтвердила пани Коркович. - И само собой разумеется, в доме пана и пани Коркович с вами будут обходиться как со старшей дочерью... - Даже лучше: я ведь знаю, кого беру в дом! - А теперь позвольте мне посмотреть комнату панны Бжеской, - продолжала начальница, поднимаясь с золоченого креслица с таким равнодушием, точно это был самый обыкновенный табурет. - Комнату? - повторила пани Коркович. - Ах да, комнату панны Бжеской... Прошу! Мадзя, как автомат, последовала за панной Малиновской. Под предводительством подвижной хозяйки дома они миновали длинную анфиладу гостиных и кабинетов и очутились в небольшой, но чистой комнате с окном, выходившим в сад. - Кровать я сейчас велю принести, - говорила хозяйка дома. - Рядом живут мои девочки, а сын... на третьем этаже. - Вот видите, у вас и пепельница есть на случай, если вы когда-нибудь научитесь курить папиросы, - сказала Мадзе панна Малиновская. - Ах, это пепельница моего сына, он иногда любит здесь вздрем... почитать после обеда, - ответила смущенная хозяйка дома. - Но он больше сюда не заглянет. - До свидания, сударыня, - сказала вдруг панна Малиновская, пожимая пани Коркович руку. - Благодарю вас за условия. Будьте здоровы, Мадзя, - прибавила она, - работайте так, как вы умеете, и помните, что мой дом всегда открыт для вас. Конечно, до тех пор... пока не приедут ваши друзья и покровители Сольские, которых я временно заменяю, - прибавила она с ударением. - Ах! - вздохнула пани Коркович, глядя на Мадзю с выражением материнской любви. - Уверяю вас, Сольские останутся довольны! Когда после осмотра дамы вернулись в гостиную, они застали там двух изящно одетых, вполне сформировавшихся барышень, пожалуй, слишком сильно затянутых в корсеты. Обе были блондинки с красивыми чертами лица, только у одной лоб был наморщен, точно она на кого-то сердилась, а у другой брови высоко подняты и рот полуоткрыт, точно она чего-то испугалась. - Позвольте представить вам моих дочерей, - сказала хозяйка дома. - Паулина, Станислава! Обе девочки сделали панне Малиновской реверанс по всем правилам, причем брови у Станиславы поднялись еще выше, а лоб у Паулинки избороздили еще более угрюмые морщины. - Панна Бжеская, - сказала хозяйка дома. - О, мы знакомы! - воскликнула Мадзя, целуя девочек, которые покраснели и мило улыбнулись ей, одна с некоторой горечью, другая - с выражением меланхолии. - Всего хорошего, сударыня, - повторила панна Малиновская. - До скорого свидания, Мадзя! Будьте здоровы, дети! Мадзя проводила начальницу до лестницы и, целуя ее в плечо, прошептала: - Боже, как я боюсь! - Не беспокойтесь, - ответила панна Малиновская. - Я таких господ знаю, мне уже ясно, чего им надо. Когда Мадзя вернулась в гостиную, пани Коркович отошла от золоченого гарнитура и уселась в бархатное кресло, а Мадзе указала на стул. - Вы, сударыня, давно имеете удовольствие знать Сольских? - спросила дама. В эту минуту девочки схватили Мадзю за руки и в один голос крикнули: - А что, Вентцель все еще учится в пансионе? - А про пани Ляттер вы слыхали? - Линка! Стася! - прикрикнула на них мать, хлопнув рукой по подлокотнику кресла. - Сколько раз я вам говорила, что воспитанные барышни не перебивают старших? Сейчас... Ну вот и забыла, о чем хотела спросить панну Бжескую! - Ну конечно, все о тех же Сольских, имение которых по соседству с папиной пивоварней, - с сердитым видом ответила Паулинка. - Линка! - погрозила ей мать. - Линка, ты своим поведением вгонишь меня в гроб! Помни, я недавно вернулась из Карлсбада! - Но, мама, вы уже едите салат из огурцов, - вмешалась Стася. - Маме можно все есть, мама знает, что делает, - ответила дама. - Но воспитанные барышни не должны... Линка, ты скоро усядешься на колени панне Бжеской! - Точно я не сидела в пансионе! - В пансионе это другое дело! В прихожей раздался могучий бас: - Говорил я тебе, шут гороховый, чтобы ты не смел рядиться, как обезьяна! - Барыня велели, - ответил другой голос. Дверь отворилась, и в гостиную вошел бородатый мужчина в шляпе. - Что это сегодня за маскарад? - кричал господин в шляпе. - Какого черта... Он умолк и снял шляпу, заметив Мадзю. - Мой супруг, - поспешила представить его хозяйка дома. - Панна Бжеская. Пан Коркович с минуту смотрел на Мадзю; на добром его лице изобразилось удивление. - А! - сказал он протяжно. - Задушевная приятельница Сольских. - Э! - ответил он пренебрежительно, а затем, взяв руку Мадзи в свои огромные лапы, сказал: - Так это вы будете учить наших девочек? Будьте к ним снисходительны. Они у нас глупенькие, но старательные! - Петрусь! - остановила его супруга, торжественно поправляя кружевной воротничок. - Милая Тоня, кого ты хочешь обмануть, учительницу? Да она мигом распознает твоих дочек, как сиделец молодое пиво. Ну как, этот болван уже вернулся? - Я тебя не понимаю, Петр, - возмутилась дама. - Папа спрашивает, вернулся ли Бронек! - объяснила Паулинка. - Что подумает панна Бжеская о нашем доме! - взорвалась дама. - Не успел войти и уже зарекомендовал себя как грубиян! - Но ведь я всегда такой, - ответил господин, с удивлением разводя руками. - Панна Бжезинская, или как ее там, не будет платить по моим векселям, если бы я даже за ней приударил. Вот негодяй! Не наказывал, не лупил его, покуда он был мал, так теперь сущее наказание с ним! - Что ты болтаешь? Что с тобой? - кричала пани Коркович, видя, что Мадзя испугалась, а обе дочери смеются. - Что я болтаю? Этот гуляка не заплатил вчера в банке по векселю, и если бы не Свитек, добрая душа, ко мне в контору явился бы нотариус. Ах разбойник! - Но ведь Бронек не растратил этих денег, он только опоздал! - прервала мужа возмущенная пани Коркович. - Хорошо ты его защищаешь, нечего сказать! Да если бы он хоть грошик истратил из этих денег, то был бы вором, а так просто болван! - кричал отец. Супруга побагровела. Она вскочила с кресла и, задыхаясь, сказала Мадзе: - Панна Бжеская, пройдите, пожалуйста, с девочками к ним в комнату. Ну, милый, такой скандал при особе, которая нас не знает... Мадзя, бледная от волнения, вышла из гостиной. Но обе девочки были по-прежнему веселы; когда они очутились в своей комнате, Липка, глядя Мадзе в глаза, спросила: - Панна Магдалена, вы, что, боитесь папы? Вы думаете, папочка в самом деле такой страшный? - прибавила она, склонив набок голову. - Да у нас никто его не боится, даже Стася! - Знаете, панна Магдалена, папочка вот как делает, - вмешалась Стася. - Если он рассердится на маму, то ей самой ничего не скажет, только нам начинает на нее наговаривать. И если Бронек выкинет штуку, папочка ему тоже ничего не скажет, только нам или маме начинает грозиться, что расправится с ним. - Теперь он на всех будет вам жаловаться, - вмешалась Линка. - О, я знаю! Вы очень папочке понравились! - И маме, - прибавила Стася. - Мама вчера говорила, что если бы вы были умнее и поторговались, то могли бы получать у нас пятьсот рублей в год. - Милая Стася, панна Магдалена и так получит пятьсот, - прервала ее Линка. - Что вы выдумываете, дети? - со смехом воскликнула Мадзя. - Где это видано, выдавать семейные тайны? - А разве вы не член нашей семьи? - бросилась Стася Мадзе на шею. - Вы у нас и часу не пробыли, а мне кажется, уже целый век! - Я вижу, вы эту подлизу будете больше любить, чем меня. А я вас просто обожаю, хоть и не обрываю на вас платье, - надулась Линка, прижимаясь к плечу Мадзи. - Я вас обеих буду любить одинаково, скажите только мне, что вы теперь учите? - сказала Мадзя, целуя по очереди обеих девочек. Сперва Стасю и Линку, потом Линку и Стасю. - Я скажу, панна Магдалена! - воскликнула Стася. - С тех пор как мы ушли из пансиона, мы все учили: словесность, историю, алгебру, французский... - А как начались каникулы, ничего не делаем, - подхватила Линка. - Нет уж, извини, я учусь играть на фортепьяно, - прервала ее Стася. - Ты влюблена в пана Стукальского, а он бранится, говорит, что с твоими лапами тебе только картошку чистить. - Милая Линка, у тебя самой роман с паном Зацеральским, вот ты и думаешь, что все так уж сразу и должны влюбляться, - покраснела Стася. - Тише, дети! - успокоила их Мадзя. - Что это за пан Зацеральский? - Художник, он учит Линку рисовать, а папа все спрашивает, когда же они начнут натирать у нас полы, а то полотеры дорого стоят. - А Стасю пан Стукальский учит играть на фортепьяно и пол-урока только и делает, что пальцы ей распяливает на клавишах. Ты не думай, мама уже заметила, что во время занятий у вас музыку мало слышно. Клянусь богом, если бы твой Коць получал за урок не два рубля, а только рубль, кончились бы все эти нежности. - Может, скажешь, что твой Зацеруша стал бы учить тебя даром? - съязвила Стася. - Меня-то он бы учил даром, - ответила обиженная Линка, - я чувствую натуру... - Ну конечно! Когда он задал тебе нарисовать корзину вишен, ты вишни съела, листья выбросила за окно, а потом сказала, что у тебя голова разболелась. - Ах боже мой, дети! - успокаивала девочек Мадзя. - Скажите мне лучше, где вы занимаетесь? - Стася на фортепьяно играет наверху, я рисую в оранжерее, а другими предметами мы занимаемся, то есть будем заниматься в учебном зале, - объяснила Линка. - Я вас туда провожу, - вызвалась Стася. - И я. Девочки подхватили Мадзю под руки и, выйдя из своей комнаты, через анфиладу кабинетов, коридоры и переходы проводили ее в большой зал. Было уже темно, и Линка, найдя спички, зажгла четыре газовых рожка. - Вот наш учебный зал, - сказала она, - на каникулах здесь гладили белье. - Нет, уж извини, здесь стояли сундуки с шубами, - поправила ее Стася. Мадзя с удивлением осматривала зал. Перед изящными столиками стояло несколько мягких скамей, классная доска была большая, как в пансионе, а главное, один шкаф был заставлен чучелами зверей, а другой физическими приборами. - Зачем же столько скамей? - спросила Мадзя. - Да... мама хочет, чтобы у нас занималась группа девочек и преподавали лучшие учителя, - ответила Линка. - А к чему эти приборы? Вы учите физику? - Нет еще, - ответила Стася. - Но, видите ли, панна Магдалена, дело было так: мама узнала, что у панны Сольской есть все эти приборы, и тотчас купила и нам. - И все они стоят без употребления? - Конечно, - сказала Линка, - в пневмоническом, или как там его называют, насосе Бронек мышей давил, ну, папа разбил колокол, накричал на Бронека и запер шкаф на ключ. Но вам он ключ отдаст. С полчаса осматривала Мадзя учебный зал, пока наконец лакей, одетый уже в сюртук, не доложил, что чай подан. - Мне бы хотелось помыть руки, - сказала Мадзя. - Так пойдемте в вашу комнату, - предложила Стася. - Линка, выключи газ, а я возьму спички. Они снова прошли через сени, гардеробную, освещенный коридор и остановились перед одной дверью. Стася зажгла спички, Линка толкнула дверь, и Мадзя... почувствовала вдруг крепкий запах табаку и в то же самое время услышала мужской голос: - Вон отсюда! Вам чего надо? Раздался скрип, стук, и с шезлонга вскочил жирный молодой человек, в одном жилете. К счастью, спичка погасла. - Вам чего надо, козы? - спрашивал заспанный молодой человек. - Что ты здесь делаешь? Это комната панны Бжеской! - кричали обе девочки. - Пошли прочь! - проворчал молодой человек, силясь запереть дверь, которую держала Линка. Но тут в глубине коридора распахнулась другая дверь, и из нее выбежали пани Коркович, пан Коркович, а за ними лакей с канделябром. - Что ты здесь делаешь, Бронек? - с беспокойством спросила пани Коркович у молодого человека, который, спрятавшись за шкафом, натягивал сюртук. - А где кровать? - обратилась она к лакею, когда осветилась внутренность комнаты. - Ян, где кровать для панны Бжеской? - Да наверху, в комнате молодого барина. - Ты с ума сошел? - ахнула дама. - Вы же, барыня, велели поставить кровать в ту комнату, где спит молодой барин. - Где спит после обеда, дурень ты этакий! - говорила рассерженная дама. - Так ведь пан Бронислав там и спит после обеда, а здесь только под вечер, - оправдывался лакей. - Отвори окно, принеси оттуда кровать. Ах негодяй! - Эх, вижу, давно я на этом заводе машин не смазывал! - произнес пан Коркович. Вырвав канделябр из рук у лакея, он схватил его за шиворот и вывел в гардеробную. Через минуту раздался крик и тупой звук ударов. - Пойдемте в столовую, - вздохнула хозяйка. - Это ужас, что сейчас делается с прислугой! Когда все уселись за стол, она обратилась к Мадзе: - Мой сын Бронислав... Извинись же перед панной Магдаленой за свой бестактный поступок. Толстый молодой человек проворчал с низким поклоном. - Про... прошу прощенья, сударыня. Хотя, право, не знаю, за что? - За то, что осмелился спать в комнате панны Магдалены. - Все меня попрекают, говорят, соня! Но ведь должен же человек спать! Вошел Коркович-старший. - Ну! - крикнул он сыну. - Расскажи-ка мне, что вчера произошло в банке? - А вы, папаша, уже поднимаете шум! - ответил сын. - Честное слово, я уйду от вас! - Прошу тебя, Петрусь, оставь его в покое, - вмешалась мать. - Стася, позвони. Вошел Ян, закрывая платком нос. - Ты почему не прислуживаешь за чаем? - спросил хозяин. - Позвольте, барин, поблагодарить вас за службу. - Что это значит? - грозно крикнул хозяин. - Да так! - ответил слуга. - Вы, барин, только и знаете, что оскорблять человека, а потом удивляетесь... - Ну-ну! Не болтай пустого! Ничего с тобой не случилось! - Легче вам, барин, бить, чем мне принимать побои! - пробормотал Ян. Изумленная и перепуганная Мадзя подумала, что в доме Корковичей есть много странностей. Глава третья Каково учить чужих детей Пани Коркович пользовалась в доме неограниченной властью. Только ее боялись слуги, только ей уступал муж, только ее приказания выполняли девочки и даже обожаемый сын, который не очень-то слушался папаши. Она подчинила себе домашних лишь после того, как они оказали ей большее или меньшее сопротивление. Каково же было ее удивление, когда через некоторое время она обнаружила, что в доме рядом с нею вырастает новая фигура - Мадзя. Веселая, вежливая даже с прислугой, Мадзя с каждым днем приобретала в доме все больший вес, хотя сама никогда не противоречила хозяйке и была гораздо послушней, чем Линка и Стася. Все чувствовали ее присутствие, и прежде всего сама хозяйка, хотя она никак не могла постигнуть, как же это получается. Через несколько дней после приезда Мадзи пани Коркович торжественно вызвала гувернантку в гостиную, чтобы дать ей указания, в каком направлении должны вестись занятия с барышнями. - Панна... панна Бжеская, - начала пани Коркович, рассаживаясь на диване, - вам надо съездить к панне Малиновской и спросить у нее, каких учителей она могла бы порекомендовать для моих девочек. Так или иначе, я полагаю, что мужу придется пригласить пана Романовича, он ведь читал в апреле лекцию в ратуше и осенью тоже будет читать. Кроме пана Романовича, мы пригласим еще кое-кого... - Сударыня, - сказала Мадзя, - а зачем нашим девочкам учителя? Пани Коркович вздрогнула. - Что? Как зачем? - Трудно сказать, что дадут девочкам уроки, - продолжала Мадзя, - а меж тем расходы предстоят большие. Если даже считать, что в день у них будет два урока по два рубля, и то в месяц составится около ста рублей. Мое жалованье, уроки музыки и рисования стоят девяносто рублей, всего получится около двухсот рублей. - Двести! - в замешательстве повторила пани Коркович. - Я об этом не подумала. Но у нас будет группа, человек десять, так что на каждую ученицу придется каких-нибудь двадцать рублей, а то и того меньше... - А вы уже набрали эту группу? - Я как раз этим занимаюсь. Но сейчас у меня еще никого нет, - с беспокойством ответила пани Коркович. - Давайте, сударыня, сделаем так. Когда вы наберете группу, тогда мы и обратимся к учителям, а пока я буду повторять с девочками то, что они проходили в пансионе и успели уже подзабыть. - Двести рублей в месяц! - шептала дама, вытирая платком лицо. - Ясное дело, придется подождать. - Минутку передохнув, она прибавила: - Итак, решено. Я займусь подбором группы, а вы спросите у панны Малиновской, каких она может рекомендовать учителей. А пока повторяйте с девочками то, что они прошли в пансионе. - Хорошо, сударыня. Пани Коркович была довольна, что окончательный приказ исходил от нее и что Мадзя без возражений согласилась его выполнить. Она была довольна, но в душе у нее осталось смутное чувство тревоги. "Двести рублей! - думала она. - Как это мне сразу не пришло в голову? Что ж, на то она и гувернантка". Это было только начало. В жаркие дни пан Коркович-старший с незапамятных времен привык являться к обеду без сюртука. Однажды в конце августа выдался такой знойный день, что пан Коркович уселся за стол без жилета. Мало того, он расстегнул манишку, откровенно обнажив красную грудь, покрытую густой растительностью. Рядом с матерью развалился пан Бронислав, лакей побежал звать барышень, и вскоре в столовой появились Линка, Стася и, наконец, Мадзя. - Мое почтение, панна Магдалена! - крикнул хозяин, наклонясь, отчего грудь еще больше раскрылась. - Ax! - вскрикнула Мадзя и бросилась за дверь. Пан Бронислав вскочил с места, а пан Коркович спросил удивленно: - Что случилось? - Как что случилось? - сказала Линка. - Ведь вы, папочка, раздеты. - Ах, черт подери! - пробормотал хозяин, хватаясь за голову. - Попросите сюда панну Магдалену. Вот дьявол!.. Он выбежал к себе в комнату и через несколько минут вернулся одетый, как по картинке. В эту минуту снова появилась Мадзя, хозяин, кланяясь, попросил у нее извинения, заверив, что больше такой прискорбный случай не повторится. - В твои годы, Петрусь, многое прощается, - кислым тоном обронила хозяйка. - То ли многое, то ли немногое! - прервал ее пан Бронислав. - Англичане к обеду надевают фраки. - У панны Магдалены нет оснований обижаться, - продолжала хозяйка. - Но ты вспомни, Петрусь, сколько раз я просила тебя не выходить к обеду неодетым? Надо соблюдать правила приличия, хотя бы ради девочек... Когда обед кончился, Мадзя сказала хозяйке, что хотела бы навестить Дембицкого. - Дембицкий?.. Дембицкий?.. - хмурясь, повторила хозяйка. - Это библиотекарь и друг Сольского, - объяснил хозяин. Лицо пани Коркович прояснилось. - Ах, - сказала она с улыбкой, - это вы хотите узнать, когда приезжают Сольские. Что ж, пожалуйста... - А я вас провожу, - вскочил со стула пан Бронислав. - Благодарю вас, - ответила Мадзя с такой холодностью, что пани Коркович даже вздрогнула. - Ха-ха! Вы стесняетесь? - засмеялся пан Бронислав. - Если нас кто-нибудь встретит, я скажу, что я ваш третий ученик. - Для ученика вы слишком велики. - Тогда вы скажете, что я ваш гувернер. - Для гувернера вы слишком молоды, - закончила Мадзя. - До свидания, - простилась она со всеми. Вслед за Мадзей выбежала Стася, а Линка осталась за столом и, погрозив брату кулаком, сердито сказала: - Послушай, ты... Если ты будешь так обращаться с панной Магдаленой, я тебе глаза выцарапаю! - Правильно говорит! - подтвердил отец. - Надо быть сущей дубиной, чтобы приставать к порядочной девушке. - Тоже мне порядочная! - пренебрежительно бросил жирный молодой человек. - У порядочных барышень нет часиков, осыпанных брильянтами. - Что эта скотина болтает, а? - спросил отец. - Ясное дело! - упирался пан Бронислав. - Часики стоят рублей четыреста, откуда же может их взять гувернантка? - А я знаю откуда! - воскликнула Линка. - Вот уже неделя, как мы со Стасей посмотрели эти часики. Чудные часики! Даже у мамы нет таких! Стася открыла футлярчик, и мы прочитали надпись: "Дорогой Мадзе на память. 187... год. Вечно любящая Ада". Ада - это панна Сольская, - закончила Линка. - Такая надпись? В самом деле? - спросила пани Коркович. - Честное слово! Мы обе знаем ее наизусть. - Вот тебе и часики с брильянтами, остолоп! - вздохнул пан Коркович, хлопнув рукой по столу. - Прошу тебя, Бронек, будь с панной Бжеской учтив и предупредителен, - торжественно сказала пани Коркович. - Я знаю, кого взяла в дом. Пан Бронислав приуныл. - Бронек дурак! Бронек дурак! - подпрыгивая и смеясь, напевала Линка. - Только, Линка, о том, что мы здесь говорили, панне Бжеской ни слова, - предупредила дочку пани Коркович. - Ты меня в гроб уложишь, если... Когда хозяин ушел по делам в город, пан Бронислав отправился соснуть, а Линка убежала к Стасе на урок музыки, пани Коркович перешла к себе в кабинет, устроилась на качалке и предалась размышлениям. "Кажется ли мне только, или наша гувернантка и в самом деле начинает забывать свое место? Петр для нее одевается к обеду... Впрочем, должен же он отвыкнуть от своих ужасных манер!.. Линка защищает ее, как львица... Что ж, в этом нет ничего дурного! Правда, Бронек с нею неучтив. Но парень должен быть вежлив с нею, да и я, и вообще все мы. Платить каких-нибудь тридцать рублей в месяц и так относиться! Золотые часики с брильянтами!.. Если мы теперь не сведем дружбу с Сольскими, то уж больше это нам никогда не удастся. Однако при первом же удобном случае я дам понять этой барышне, кто здесь я и кто она..." Качалка покачивалась все медленней; голова пани Коркович упала на сбившуюся набок подушку; из полуоткрытого рта вырывался по временам громкий храп. Сон, брат смерти, смежил томной даме очи. Пан Стукальский успел уже посвятить свою ученицу в трудное искусство постановки рук, не забыв при этом напомнить, что ей следовало бы чистить картошку, барышни уже успели выбежать в сад, где сердитая Линка уселась на трапецию, а заплаканная Стася принялась качать ее, - когда Мадзя, войдя в кабинет пани Коркович, застала хозяйку на качалке с запрокинутой назад головой и сложенными на груди руками. - Ах, простите! - невольно прошептала Мадзя. - Что? Что такое? - вскочила хозяйка. - Ах, это вы! А я как раз думала... Так что же вы, милочка, узнали о Сольских? - Они думают вернуться в конце октября. В начале октября в Варшаву приедет пан... Тут Мадзя вздохнула. - Пан Сольский? - Нет, пан Норский, - вполголоса ответила Мадзя. - Сын покойной пани Ляттер. - Покойной пани Ляттер? - повторила пани Коркович. - Не на его ли сестре хочет жениться пан Сольский? - Кажется, да. - Мне непременно надо познакомиться с паном Норским, чтобы хоть частично возместить невольную обиду. Боюсь, - вздыхая и качая головой, продолжала дама, - что одной из причин самоубийства несчастной пани Ляттер было то обстоятельство, что я взяла из пансиона моих девочек... Но, видит бог, панна Бжеская, я не могла поступить иначе! У пансиона в последнее время была ужасная репутация, а ведь я мать! Я мать, панна Бжеская! Мадзя помнила тот день, когда Стася и Линка ушли из пансиона, ей показалось тогда, что пани Ляттер и внимания не обратила на это обстоятельство. - У меня к вам большая просьба, - робко сказала Мадзя после минутного молчания. - Не разрешите ли вы племяннице пана Дембицкого учиться вместе с нашими девочками? - Она хочет войти в группу? - У нее нет денег на учителей, она занималась бы только со мною. "Гм! - подумала пани Коркович. - Теперь, милая барышня, ты поймешь, кто я и кто ты!" Вслух она сказала: - К чему бедной девочке высокие науки, которым будут обучаться мои дети? Мадзя посмотрела на нее с удивлением. - Впрочем... впрочем... - продолжала пани Коркович, чувствуя, что говорит вздор. - Пан Дембицкий, у которого вы бываете, он, что, холостяк? - Холостяк, но очень старый. Ах, какой это ученый, какой благородный человек! Пан Сольский очень его любит, насилу упросил старика занять у них должность библиотекаря. - Простите, - сказала вдруг пани Коркович, - что это у вас за часики? Какие красивые! Память? - Мне их Ада Сольская подарила, - краснея, ответила Мадзя и протянула часики хозяйке. - Иногда мне просто стыдно носить их. - Отчего же? - спросила пани Коркович, с трудом открывая футляр. - "Моей дорогой Мадзе..." Отчего же девочка Дембицкого не посещает пансион? Мы могли бы помочь с платой за учение... - У ее дяди случилась неприятность с ученицами, и ему пришлось уйти из пансиона пани Ляттер. Зосю этот случай так напугал, что она боится теперь ходить в пансион и занимается, бедняжка, сама, только дядя ей немного помогает. - Ну, если вы уверены, что пан Дембицкий такой хороший человек... - Очень, очень хороший... - А девочка бедна, что ж, пусть ходит. Только, чтобы от этого не было ущерба для моих девочек. - Напротив, для девочек от этого будет только польза. Это заставит их соревноваться в успехах. - Признаюсь, однако, я делаю это только для того, чтобы поддержать отношения с Сольскими. Я ведь не знаю пана Дембицкого! - сказала хозяйка, чувствуя, что положение ее по отношению к Мадзе становится все более ложным. Дня два пани Коркович была несколько холодна с Мадзей; но когда Дембицкий сделал ей визит и рассказал, что знал обоих Сольских еще детьми и раза два в месяц переписывается со Стефаном, пани Коркович переложила гнев на милость. Она даже была благодарна Мадзе за эту новую связь. "Дембицкий, - думала она, - был бы неблагодарным человеком, если бы не отозвался хорошо о нас у Сольских. Бжеская тоже должна хорошо отзываться, так что постараемся завоевать ее расположение". С этого времени дом Корковичей стал для Мадзи земным раем. Пану Брониславу велено было здороваться и прощаться с нею с особой почтительностью; Коркович-старший получил право изъявлять ей свои чувства; наконец, сама хозяйка дома стала сажать Мадзю за столом около себя, и лакей подавал ей блюда сразу же после барыни. Несмотря на самые лучшие намерения пани Коркович, Мадзя по отношению к ней все время делала промахи. Со свойственной ей снисходительностью пани Коркович считала, что по некоторым поступкам Мадзи видно, какое у нее доброе сердце, но что вместе с тем гувернантка обнаруживает неслыханное отсутствие такта. Однажды, например, Линка заметила во дворе дочь прачки из их дома. Девочка была босая, в рваной рубашонке и таком заплатанном платьишке, что просилась на картину. Линка кликнула девчушку и, усадив в оранжерее, стала рисовать ее в окружении пальм, кактусов и прочих экзотических растений. На ее упражнения смотрели Стася, пани Коркович, пан Коркович и даже пан Бронислав, который никак не мог решить, рисует его сестра в данную минуту кактус или ногу девчушки. Тут-то Мадзя и заметила, что ребенок ужасно кашляет. - Боже! - воскликнула она. - Да ведь девочка совсем раздета! - А потом прибавила по-французски: - Если ее, бедняжку, не лечить и не одеть, она умрет! Линка перестала рисовать, у Стаси от испуга глаза наполнились слезами. Присмотрелись сестры, видят, девочка кашляет, а на обувь у нее даже намека нет, рубашонка внизу оборвана и не может заменить юбочки, а платьишко все в заплатках и больше похоже на паутину. С той минуты барышни перестали рисовать девочку и взяли ее под свою опеку. Они сложились тайком от матери, чтобы позвать доктора, купили башмачки и чулочки, набрали полотна и бумазеи и с помощью служанки и Мадзи стали девочку обшивать. - Вот видите, как хорошо, что вы у пани Ляттер учились шить, - напомнила им Мадзя. Когда пани Коркович увидела, что Линка с трудом строчит на швейной машине бумазею, она, по собственным ее словам, дума