ла, что упадет замертво. Мадзи в комнате не было, и почтенная дама только провела следствие, затем схватила злосчастную бумазею и, стиснув губы, помчалась в комнату к мужу; Линка бросилась за матерью, решительно требуя, чтобы та не вмешивалась в ее дела. - Нет, ты только полюбуйся, Петр! - воскликнула дама, бросив супругу на стол бумазею. - Слыханное ли это дело? Затем они наперебой с дочерью стали рассказывать всю историю оборванной девочки: как она кашляла и как девочки оказали ей помощь. При этом Линка напирала на то, что девочка бедна, а пани Коркович на то, что она грязна, что кашель у нее, наверно, заразный, а у Мадзи замашки эмансипированной девицы. Поняв, в чем дело, пан Коркович погладил пышную бороду и спросил у дочери таким спокойным тоном, что супруга его совсем встревожилась: - А когда ты девочку рисовала, она не была грязна? - Как чумичка была, папочка! - ответила Линка. - И не кашляла? - О, гораздо сильней, чем сейчас! - Ступай, Линка, - сказал отец все с тем же возмутительным спокойствием в голосе, - ступай и поцелуй ручки панне Магдалене за то, что она побудила вас сделать доброе дело. - Но, Петр, это немыслимо! - воскликнула супруга. - Я этого не допущу! - Тоня, - ответил супруг, когда Линка вышла из комнаты, - Тоня, не сходи с ума! Ведь только сегодня я увидел, что у моих дочерей есть сердце. Бог послал нам панну Бжескую... - Знаю, знаю, - прервала его супруга. - Тебе нравится все, что делает эта панна Бжеская! И если бы я сегодня умерла... - Опомнись, Тоня. Если ты хвалишь Сольскую за то, что она прислала тебе тысячу рублей на больницу, то не кори же собственных детей за то, что они одевают сиротку. - Но они сами шьют для нее! - Английские принцессы тоже сами шьют одежду для бедных детей, - возразил муж. - Вот только верно ли это? - невольно сорвалось у супруги, которая почувствовала, что гнев ее быстро остывает. Спустя час она похвалила дочерей за то, что они занялись девочкой, и выразила благодарность Мадзе. Однако в душе она решила при первом же удобном случае указать эмансипированной гувернантке на ее новшества, которые сеют рознь в самых почтенных семействах. Самое важное событие в семейных отношениях произошло через полтора месяца после появления в доме Мадзи. Это было за обедом. Во время короткого перерыва между бифштексом и цыплятами с огуречным салатом Линка сердито сказала лакею: - Убери эту тарелку. - Она чистая, барышня, - ответил Ян, осмотрев тарелку и ставя ее снова на место. - Болван! Убери, раз я велела! - крикнула Линка, которая после спора со Стасей по поводу того, выше пан Зацеральский Лессера или только равен ему, была очень сердита. - Раз барышня сказала, значит, так и должно быть, - отчеканила пани Коркович. Лакей убрал тарелку и подал другую, затем обнес всех цыплятами с салатом и, наконец, вышел в кухню. Тогда Мадзя наклонилась к Линке и, обняв ее рукой за шею, шепнула: - В другой раз ты не ответишь так Яну, не правда ли? Эти невинные слова произвели за столом ошеломляющее впечатление. Стася еще выше подняла брови; пан Бронислав вынул изо рта вилку, которой ковырял в зубах; пан Коркович побагровел и так нагнулся над тарелкой, что выпачкал бороду в остатках салата. Линка часто-часто задышала, залилась слезами и выбежала из столовой. - Приходи к третьему, крем будет! - с искренним сочувствием крикнул пан Бронислав. - Великолепно! - буркнул отец. Пани Коркович остолбенела. Однако дама она была необыкновенно сообразительная и, мгновенно оценив обстановку, торжественно сказала Стасе: - В аристократических домах барышни обращаются с прислугой с изысканной вежливостью. Пан Коркович с таким видом хлопнул себя по жирному затылку, точно хотел сказать жене, что слова эти сказаны вовсе не к месту. Супруга хоть и сохраняла свой обычный апломб, однако втайне тоже была смущена. Она чувствовала, что с этой минуты отношение детей к прислуге изменится, причем благодаря Мадзе, а не ее нравоучениям. С горечью вспомнила она о том, что Ян и прислуживает Мадзе охотней, и разговаривает с нею веселей, чем с барышнями, а за обедом старается подсунуть гувернантке кусочек получше, хотя Мадзя и не берет его. "Вижу, ты не девушка, а Бисмарк! - думала пани Коркович, накладывая отсутствующей Линке двойную порцию крема. - А с другой стороны, сколько лет уже я прошу Петруся, чтобы он не ругал прислугу. И девочкам я давно уже собиралась сказать, чтобы с людьми низшего сословия они были повежливей. Вот она меня и предупредила! Посчитаемся мы как-нибудь, барышня, с вами, непременно посчитаемся!" После обеда пани Коркович холодно поблагодарила гувернантку за компанию и велела Стасе отнести Линке крем. Зато пан Коркович, поблагодарив Мадзю, задержал ее руку и странно посмотрел ей в глаза. Когда Мадзя вышла, супруга сказала ему с раздражением: - Я уж думала, ты полезешь целоваться с нею. Пан Коркович покачал головой. - Знаешь, - сказал он супруге, - я и в самом деле хотел поцеловать ей руку. - В таких случаях, папа, я могу заменять вас, - вмешался пан Бронислав, отворачиваясь от окна. - Лучше бы ты, мой милый, заменял меня в конторе, - ответил отец. - Однако признайся, Бронек за последний месяц изменился к лучшему, - заговорила супруга. - Он почти совсем не выходит из дому и регулярно садится с нами обедать. - Наверно, хочет выманить у меня сотню-другую. Знаю я его! Меня то в жар бросает, когда я смотрю, как он таскается, то в озноб, когда он начинает исправляться. - Ты ошибаешься, - возразила мать, - Бронек ничего плохого не сделал, он только поддался на мои уговоры. Я втолковала ему, что неприлично шататься в дурном обществе, что он в гроб вгонит родителей, и - он меня понял. - Э! - воскликнул отец, - вечно тебе что-то кажется. С девчонками не можешь справиться, а воображаешь, что такой бездельник станет тебя слушать. - А кто же с ними справляется? Кто руководит их образованием? - воскликнула супруга, багровея. Но пан Коркович, вместо того чтобы ответить жене, обратился к сыну: - Послушай! ты меня по миру пустишь, дубина! Либо здесь возьмись за работу, чтобы Свитек мог уехать в Корков, либо сам туда отправляйся. Не разорваться же мне, ведь заводы один от другого за тридцать миль! Когда я в Варшаве, что-нибудь не ладится в Коркове, когда я там, здесь завод остается без надзора. А ты шляешься по ресторанам... - Говорю тебе, он дома сидит, - вмешалась мать. - Мне нужно, чтобы он не дома отсыпался, - рявкнул отец, - а раза два в день заглянул на завод и посмотрел, что там делается. - Он ведь замещал тебя несколько дней. - Да! и половину заказов не выполнил к сроку! А чтоб его... Тут пан Коркович хлопнул себя вдруг по губам, так и не кончив проклятия. Вместо этого он спокойно прибавил: - Попробуй быть тут помягче, не браниться, когда все, начиная с родного сына, готовы нож тебе всадить в печенку... - Я вижу, и на тебя повлиял урок панны Бжеской, - прошипела пани Коркович. - Нет, это твои нравоучения! - ответил отец и вышел из комнаты. Все это время пан Бронислав стоял у окна и, пожимая плечами, барабанил пальцами по стеклу. - Что ты на это скажешь? - всплеснула руками пани Коркович, трагически глядя на сына. - Что красива, то красива, ничего не скажешь, - ответил высокоумный юноша. - Кто? Что тебе снится? - Мадзя красива и здорово дрессирует девчонок, только... уж очень спесива. Сольские да Сольские! А вы, мама, тоже носитесь с этими Сольскими, вот она еще больше нос дерет... Что нам эти Сольские? Я, что ли, боюсь их? - вяло жестикулируя, говорил пан Бронислав. Потом он поцеловал остолбеневшей матери обе руки и вышел, бормоча: - Уж не думает ли старик, что я стану развозить пиво? - Боже! - простонала пани Коркович, хватаясь за голову. - Боже! Что здесь творится? До чего я дошла? Она была так рассержена, что, устроившись у себя в кабинете на качалке, не могла сразу уснуть после обеда. "С девочками она делает, что ей вздумается, а они только плачут, - думала пани Коркович. - Прислугу портит, наводит в дом детей всякой голытьбы. Сам Бронек в восторге, говорит, что она красива (и что они нашли в ней красивого?), а этот старый медведь не только смеет утверждать, что я не пользуюсь влиянием в доме, но и хочет целовать ей руки... Нет, надо положить этому конец!" Но после трезвых размышлений все обвинения, которые пани Коркович взводила на Мадзю, стали разваливаться. Ведь Зосе она сама разрешила посещать занятия, она, пани Коркович, и сделала это для того, чтобы завязать знакомство с Сольскими. Да и оборвыша одеть в конце концов она разрешила дочерям, и ничего плохого из этого не вышло, напротив, сегодня об их благородном поступке говорит весь дом. Наконец, благовоспитанные барышни (даже сам муж!) не должны бранить прислугу. Ведь какой бы это был удар для ее материнского сердца, если бы Линка при Сольских или в другом избранном обществе назвала лакея болваном?.. Но чем больше умом пани Коркович оправдывала Мадзю, тем большая злоба против гувернантки пробуждалась в ее сердце. Ужасное положение: чувствовать неприязнь к человеку и - не знать, в чем его упрекнуть! "Что я могу сказать ей? - с горечью думала пани Коркович. - Ведь девочки, муж и даже Бронек возразят мне, что панна Магдалена поступает так, как я хочу". Неприязни тоже показывать не следует. А вдруг гувернантка обидится и уйдет? Что скажут тогда дочери, Бронек, муж, а главное, что станет тогда с вожделенным знакомством с Сольскими? - Странная эта панна Сольская, - сказала про себя пани Коркович. - Дружить с гувернанткой! Глава четвертая Тревоги пани Коркович В первых числах октября в доме пани Коркович все пошло вверх дном. Сама пани Коркович чувствовала себя так, точно потерпела крушение и, сидя на уступе скалы, смотрит на бушующий океан и ждет, когда ее поглотит волна. Ее дочери, на воспитание которых она израсходовала такую уйму денег, не только перестали огрызаться на прислугу, но и завели дружбу с горничной, кухаркой, даже с семьей лакея. Пани Коркович не раз заставала обеих барышень в гардеробной, а за столом собственными глазами видела, как Ян улыбается не только панне Бжеской, но даже Линке и Стасе. "Да если бы он попробовал улыбнуться им так при ком-нибудь из общества, я бы умерла со стыда!" - думала пани Коркович. Но прикрикнуть на Яна за фамильярность у нее не хватало мужества. Не было смысла жаловаться и мужу, который с того памятного дня не только ни разу не ударил Яна, но даже перестал ругать его при Мадзе и дочерях. Однажды пан Коркович так рассердился, что побагровел от гнева и стал размахивать своими кулачищами, но удары падали не на шею Яну, а на стол или на дверь. - Тебя, Петрусь, как-нибудь удар хватит, если ты будешь так сдерживаться! - сказала однажды за ужином пани Коркович, когда Ян облил хозяина соусом, а тот, вместо того чтобы заехать лакею в ухо, хлопнул сам себя по ляжке. - Оставь меня в покое! - взорвался супруг. - С тех пор как ты стала ездить в Карлсбад, ты все называла меня грубияном, а сейчас, когда я пообтесался, хочешь, чтобы я снова перестал сдерживаться. У тебя в голове, как в солодовом чане, все что-то бродит. - Зато с женой ты не стесняешься, - вздохнула супруга. Муж поднялся было, но поглядел на Мадзю и, снова плюхнувшись на стул так, что пол заскрипел, оперся головой на руки. "Что бы это могло значить? - подумала потрясенная дама. - Да ведь эта гувернантка и впрямь завладела моим мужем!" Пани Коркович стало так нехорошо, что она встала из-за стола и вышла к себе в кабинет. Когда девочки и учительница выбежали вслед за нею, она сказала Мадзе ледяным тоном: - Вы бы, сударыня, хоть меня не опекали. Ничего со мной не случилось. Мадзя вышла, а пани Коркович в гневе крикнула на дочерей: - Пошли прочь, пошли прочь к своей учительнице! - Что с вами, мама? Мы-то в чем виноваты? - со слезами спрашивали обе девочки, видя, как рассержена мать. Как все вспыльчивые люди, пани Коркович быстро остыла и, опустившись на свое кресло, сказала уже спокойней: - Линка, Стася, посмотрите мне прямо в глаза! Вы уже не любите своей мамы, вы хотели бы вогнать свою маму в гроб... Девочки разревелись. - Что вы говорите, мама? Кого же мы еще любим? - Панну Бжескую. Она теперь все в нашем доме, а я ничто. - Панну Бжескую мы любим как подругу, а вас, мама, как маму, - ответила Линка. - Вы бы хотели, чтобы я сошла в могилу, а папа женился на гувернантке! Хотя по щекам девочек катились слезы, обе начали хохотать, как сумасшедшие. - Вот это была бы пара! Ха-ха-ха! Что бы сказал на это Бронек? - кричала Линка, хватаясь за бока. - А вы, дурочки, не смейтесь над словами матери, слова матери святы!.. Какой Бронек? Что за Бронек? - Да ведь Бронек влюблен в панну Магдалену и так пристает к ней, что она, бедненькая, вчера даже плакала! Ха-ха-ха! Папа и панна Магдалена! - хохотала Линка. Известие о том, что Бронек ухаживает за панной Магдаленой, совершенно успокоило пани Коркович. Она привлекла к себе обеих дочек и сказала: - Что это вы болтаете о Бронеке? Благовоспитанные барышни о таких делах ничего не должны знать. Стася, Линка, смотрите мне прямо в глаза. Поклянитесь, что любите меня больше, чем панну Бжескую! - Но, мама, честное слово, в сто раз больше! - вскричала Линка. - Сама панна Магдалена все время нам твердит, что маму и папу мы должны любить больше всего на свете, - прибавила Стася. В непостоянном сердце пани Коркович пробудилась искра доброго чувства к Мадзе. - Ступайте кончать ужин, - отослала она дочерей, прибавив про себя: "Может, Магдалена и неплохая девушка, но какой у нее деспотический характер! Она бы всех хотела подчинить себе! Но у нее такие связи! Хоть бы уж приехали эти Сольские! Что это девочки болтают о Бронеке? Он ухаживает за Бжеской? Первый раз слышу!" Однако через минуту пани Коркович вспомнила, что слышит это, быть может, и не в первый раз. То, что пан Бронислав сидел дома, было, конечно, следствием ее материнских нравоучений, но присутствие красавицы гувернантки тоже могло оказать на него влияние. - Молод, нет ничего удивительного! - вздохнула пани Коркович, и тут ей вспомнилось, как однажды вечером, притаившись в нише коридора, она услышала следующий разговор между сыном и гувернанткой: - Пан Бронислав, пропустите меня, пожалуйста, - сердито говорила Мадзя. - Мне хочется убедить вас в том, что я искренне к вам расположен, - умоляющим голосом произнес пан Бронислав. - Вы дадите лучшее доказательство вашего расположения ко мне, если перестанете разговаривать со мной, когда я одна! - Сударыня, но при людях... - начал было пан Бронислав, но так и не кончил: Мадзи и след простыл... - Она играет им! - прошептала пани Коркович, а затем прибавила про себя: "Парень молод, богат, ну и... хорош собою. Для мужчины Бронек очень недурен, и барышне должно быть лестно, что он за нею ухаживает. Ясное дело, она скажет о Бронеке Сольской. Сольская обратит на него внимание, и из женской ревности сама начнет завлекать... Боже, как прекрасно все складывается! Нет, ничего не скажешь, Магдалена мне очень помогает!" С этого времени у пани Коркович началась пора нежных чувств к гувернантке, и дом Корковичей снова стал бы для Мадзи земным раем, если бы не все те же ее замашки, которые наполнили душу хозяйки дома новой горечью. С некоторых пор Линка и Стася все меньше совершенствовали свои таланты. Линка реже рисовала, кроткая Стася стала ссориться с учителем музыки; она даже как-то сказала, что пан Стукальский лысеет; обе манкировали уроками, одна - музыки, другая - рисования. Разумеется, обеспокоенная мать провела следствие и открыла ужасные вещи. Время, предназначенное для эстетического воспитания, барышни тратили на обучение Михася, восьмилетнего лакейчонка. Стася учила его читать, а Линка - писать! Это было уж слишком, и пани Коркович решила поговорить с гувернанткой. "Панна Бжеская, - решила она сказать Мадзе, - дом мой не приют, а дочери мои не приютские надзирательницы..." Она позвонила раз, затем другой, но Ян что-то мешкал. Наконец он показался в дверях. - Что это вы, Ян, не являетесь сразу на мой звонок? - спросила барыня, настраиваясь на суровый лад. - Попросите панну Бжескую. - К панне Магдалене пришел какой-то господин, он ждет ее в зале, - ответил лакей, подавая визитную карточку. - Казимеж Норский, - прочитала хозяйка. - Ах, вот как, скажите панне Магдалене... Она вскочила и поспешно прошла из кабинета в зал. Гнев ее остыл, но волновалась она ужасно. "Норский! - думала она. - Да, он должен был приехать в начале октября. Может, и Сольские уже здесь..." Ноги у нее подкашивались, когда она отворила дверь в зал; но при виде молодого человека она просто оцепенела. Заметив ее, гость отвесил весьма элегантный поклон. "Какие черты, глаза, брови!" - подумала пани Коркович, а вслух сказала: - Милости просим, если не ошибаюсь, пан Норский?.. Я... панна Бжеская сейчас у нас, а я почитательница вашей покойной матушки, вечная память ей. Боже, какое ужасное происшествие! Я не должна была бы вспоминать о нем, но мои дочери были любимыми ученицами вашей матушки, которую все мы здесь оплакиваем... Так говорила пани Коркович, кланяясь и указывая пану Норскому на золоченое креслице, на котором он и уселся без всяких церемоний. "Красавец!" - думала пани Коркович; молодой человек молчал, только все посматривал на дверь, и она снова заговорила: - Как же ваша покойная матушка, то есть... - Я как раз ездил на ее могилу, мы думаем памятник поставить. - Вы должны обратиться к обществу, - торопливо прервала его пани Коркович. - И тогда мы с мужем, вся наша семья... В эту минуту Норский поднялся с золоченого креслица, глядя поверх головы любезной хозяйки. Пани Коркович повернулась и увидела побледневшую Мадзю, которая оперлась рукою на стол. - Панна Бжеская... - снова начала хозяйка. Но молодой человек, не ожидая представлений, подошел к Мадзе и, взяв ее за руку, сказал красивым бархатным голосом: - Мы знаем, что матушка провела с вами последние часы... Я хотел поблагодарить вас, и если это возможно, услышать как-нибудь из ваших уст подробности... Мадзя посмотрела на узенькую белую тесьму, которой были обшиты лацканы сюртука пана Казимежа, и глаза ее наполнились слезами. - Я все как-нибудь расскажу вам обоим, - сказала она, не глядя на пана Казимежа. - Эленка тоже вернулась? - Она приедет с Сольскими через недельку, другую, - ответил Норский, не скрывая своего удивления. - Но если вы и им окажете такой прием... - Я вас обидела? - испугалась Мадзя. - Да разве я посмел бы обидеться на вас? - оживившись, ответил пан Казимеж и снова взял ее за руку. - Но вы сами посудите, сударыня, - прибавил он, обращаясь к пани Коркович, - панна Магдалена, Ада Сольская и мы с сестрой составляли у покойной матушки одну семью. Уезжая на смерть, матушка передала нам через панну Магдалену свое благословение. И сегодня, когда я возвращаюсь после прощания с матушкой, ее вторая дочь принимает меня, как чужого. Ну скажите, сударыня, хорошо ли это! Мадзя опустила голову, не в силах удержаться от слез. - Какая вы счастливая! - сказал ей Норский. - У меня уже иссякли слезы. Он оборвал речь и насупил красивые брови, заметив в двух шагах пана Бронислава, который тихо вошел в зал и уже несколько минут смотрел то на Норского, то на Мадзю. - Мама, может, вы познакомите меня с гостем, - сказал пан Бронислав. - Я Коркович-младший, Корка-Пробка, как прозвали меня ваши старые друзья. - Вы незнакомы? - озабоченно сказала хозяйка. - Мой сын... пан Норский! - Собственно, мы знакомы; во всяком случае, я пана Норского знаю по рассказам. Все только и говорят, что о ваших шалостях у Стемпека, - прервал мать пан Бронислав, протягивая Норскому огромную лапу. Молодые люди пожали друг другу руки: пан Казимеж пренебрежительно, пан Бронислав энергически. Видно было, что оба они не питают друг к другу симпатии. Норский посидел несколько минут, хмурясь и коротко отвечая на вопросы пани Коркович о Сольских. Наконец он поднялся и простился, пообещав бывать у Мадзи почаще, разумеется, если позволят хозяева. - Нам так много надо рассказать друг другу о матушке, что вы должны как-нибудь уделить мне часок наедине, как прежде бывало, - сказал он на прощанье. Когда за гостем закрылась дверь прихожей, Мадзя, смущенная и задумчивая, сказала пани Коркович: - Ян говорил, что вы хотели меня видеть? - Да. Я хотела поблагодарить вас, дорогая панна Магдалена, за то, что мои девочки занимаются с Михасем. Прекрасное свойство души - милосердие! - живо ответила пани Коркович и несколько раз поцеловала Мадзю. Сольские вот-вот должны были приехать, а гувернантку с Адой Сольской, да и с Эленкой, будущей пани Сольской, соединяли узы дружбы, потому-то и рассеялся гнев пани Коркович. Пусть Мадзя делает в доме, что хочет, пусть дочери одевают и учат детей со всей улицы, только бы завязать знакомство с Сольскими. "Бронек и не подозревает, какое ждет его счастье!" - сияя от радости, думала хозяйка дома. - Ах, да! - крикнула она уходящей Мадзе. - Не забудьте при случае сказать пану Норскому, чтобы он почаще заходил к нам. Наш дом для него всегда открыт! Боже! Я забыла позвать его на обед! Панна Магдалена, со всей деликатностью предложите ему постоянно обедать у нас. И если у него нет еще приличной квартиры, пусть без церемоний располагается у нас... до приезда Сольских, и даже дольше. Вы сделаете это, милая панна Магдалена? Я всю жизнь буду благодарна вам, потому что воспоминание о пани Ляттер... - Сударыня, я, право, не знаю, прилично ли мне говорить об этом с паном Норским, - смущенно ответила Мадзя. - Вы думаете, что это неприлично? - удивилась тонная дама. - Но ведь в доме покойницы он, Сольские и вы составляли одну семью... - Пан Казимеж это так себе сказал, - печально ответила Мадзя. - Я у его матери была только классной дамой, не больше. - А как же осыпанные брильянтами часики от панны Сольской? - допрашивала обеспокоенная хозяйка. - Ада Сольская немного любила меня, но и только. Что общего между такой бедной девушкой, как я, и богатой барышней? Ада очень ласкова со всеми. После ухода Мадзи пани Коркович обратилась к сыну, который грыз ногти, и, стукнув себя пальцем по лбу, сказала: - Ну-ну! Ты заметил, как она увиливает от посредничества между нами и Норским? Что-то тут да есть, ты заметил, Бронек? - И правильно делает! - проворчал сын. - Зачем зазывать в дом такую дрянь. - Бронек! - хлопнула дама рукой по столу. - Ты в гроб уложишь мать, если будешь выражаться, как хам... как твой отец. Норский нужен мне для того, чтобы завязать знакомство с Сольскими. Понял? Пан Бронислав махнул рукой и бросил, зевая: - А вы уже ищете себе посредников... То Згерский, то Норский! Сольские тоже, наверно, дрянь, раз поддерживают знакомство с такими прохвостами. Пани Коркович покраснела. - Послушай, - сказала она, - если ты еще хоть слово скажешь о пане Згерском, я прокляну тебя! Умница, человек со связями, наш друг! - Друг, потому что всучил старику, черт знает зачем, три тысячи за двенадцать процентов. Смешно сказать, Коркович занимает деньги и платит двенадцать процентов. - Это с нашей стороны деликатный подарок. Мы должны таким образом отблагодарить Згерского за его доброе отношение к нам... даже к тебе, - ответила мать. Несколько дней Норский не показывался у Корковичей. Зато Мадзя навестила Дембицкого и вернулась от старика взволнованная. Увидев на глазах гувернантки следы слез, пани Коркович спросила у нее с притворным безразличием: - А пан Норский был у Дембицкого? - Да... - вспыхнула Мадзя. - Мы говорили о пани Ляттер. Он сказал мне, что из Америки приезжает его отчим с семьей. - Какой отчим? - Второй муж пани Ляттер. Он служил в армии Соединенных Штатов, а сейчас не то промышленник, не то торгует машинами. Многоречивость Мадзи не понравилась пани Коркович. "Эта кошечка что-то скрывает! - думала она. - Не плетет ли она интриги против нас? Панна Бжеская строит нам козни, да еще у Дембицкого, племяннице которого я позволила заниматься у нас! О, людская неблагодарность!" От большого ума заподозрила пани Коркович Мадзю в интригах. И все же, чтобы обеспечиться и с этой стороны, она решила устроить званый вечер и послала мужа с визитом к Норскому. - Ну как, Норский придет? - Отчего же не прийти? Кто не придет туда, где хорошо кормят! - Э, Петрусь! Ты что-то настроен против Норского. Это такой прекрасный молодой человек! Того и гляди станет зятем Сольского. - Но прохвост, видно, изрядный! - прокряхтел пан Коркович, с трудом стаскивая тесный башмак с помощью снималки, которая имела форму олененка. - Что с тобой говорить! - сказала супруга. - Человек ты порядочный, но дипломатом не будешь... - Пхе! Наградил меня господь таким Меттернихом в юбке, что на две пивоварни хватит! Глава пятая Званый вечер с героем Во второй половине октября, в первую же субботу, залы Корковичей запылали огнями. Лестница была устлана коврами и уставлена цветами, прихожую наполнили лакеи во главе с Яном, гладко выбритым и наряженным в темно-синий фрак, красный жилет и желтые панталоны. - Сущая обезьяна со счастливых островов! - проворчал, глядя на него, пан Коркович. - Мой милый, не говори только этого вслух, а то все увидят, что ты лишен вкуса и выражаешься, как простой мужик, - ответила ему супруга. Около одиннадцати часов вечера собралось человек шестьдесят гостей. Это были большей частью семейства богатых горожан: пивоваров, купцов, ювелиров, каретников. Дамы в шелках и брильянтах уселись под стенкой, чтобы, начав разговор о театре, закончить его вопросом о прислуге, которая год от году становится все хуже. Барышни разбежались по углам в поисках общества литераторов и артистов, чтобы узнать последние новости о позитивизме, теории Дарвина, политической экономии и назревавшем тогда женском вопросе. Молодые фабриканты и купцы сразу направились в курилку, чтобы там посмеяться над учеными барышнями и поэтами, у которых и штанов-то нет. Наконец папаши, народ толстый и важный, которым фраки пристали, как корове седло, окинули угрюмым взором своих благоверных и дочек и, натыкаясь на каждом шагу на золоченую мебель, перешли в игорные комнаты, к карточным столам. - Княжеский прием! - сказал каретник винокуру. - Плакали сотенки. - Не хватает их, что ли? - ответил тот. - Всяк себе князь, у кого деньги в мошне. Так как же, сядем? Я вот с ним, а вы с этим... Расселись; рядом, за другими столами, устроились другие партнеры, и вскоре всех окутал дым превосходных сигар. Только время от времени слышалось: "Пас!", "Три без козыря!", "А чтоб вас!" "Вы, сударь, не слушаете, что объявляют!" В половине двенадцатого в залах и игорных комнатах поднялся шум. Одни спрашивали: "Что случилось?", другие шептали: "Приехали!" Мамаши и тетушки нехотя обратили взоры на дверь, не потому, упаси бог! - чтобы кто-нибудь занимал их, а просто так себе. Дочки и племянницы одна за другой прерывали разговоры о позитивизме и Дарвине и потупляли взор, что не мешало им, однако, все видеть. Поэты, литераторы, артисты, вообще интеллигенция почувствовали себя покинутыми; молодые фабриканты в дальних апартаментах заволновались и стали тушить папиросы. Отозвав супруга от карточного стола, пани Коркович выбежала с ним в переднюю, где пан Казимеж Норский снимал пальто, а пан Згерский говорил одному из лакеев: - Послушай-ка, голубчик, наши пальто держи под рукой, мы скоро уедем. - Ах, какая честь! Как мы польщены! - воскликнула пани Коркович и протянула Норскому обе руки, которые тут же подхватил Згерский, обратив таким образом все изъявления радости на свою персону. - Какая честь! Петр!.. А как Сольские, еще не приехали? - говорила дама. - На днях должны приехать, - ответил Норский. Ян, в ярко-красном жилете и желтых панталонах, настежь распахнул дверь в зал и выкрикнул: - Ясновельможный пан Норский! - Пан Норский! - повторила пани Коркович, живописно опершись на руку молодого человека. - Зять... то есть бу... - вставил ошеломленный пан Коркович. Пани Коркович повернула голову и пронзила супруга таким ужасным взглядом, что тот дал себе клятву хранить молчание. - Видно, я какую-то глупость сморозил? - невзирая на это, прошептал он Згерскому. - Ах! - вздохнул Згерский, томно закрыв глазки. В зале воцарилась тишина, только там и тут послышался шепот: - А это что еще такое? - Никого еще так не представляли! - Можно подумать, что сам королевич явился!.. Но ропот стих. Норский был так хорош собою, что мамаши и тетушки, поглядев на него, уняли взрыв негодования, а дочки и племянницы готовы были простить ему все. - Красив, как смертный грех! - сказала перезрелая эмансипированная девица восемнадцатилетней щебетунье с синими глазками. Щебетунья ничего не ответила, но сердце у нее забилось. Представленный гостям, Норский обменялся любезностями с самыми почтенными дамами и направился вдруг к фортепьяно. Присутствующим казалось, что в эту минуту от фортепьяно и группы, сидящей около него, исходит сияние. - Кто там сидит? - Линка и Стася. - А с кем он так разговаривает? - С гувернанткой Корковичей. - Кто она? Как ее зовут? Достаточно было Норскому несколько минут поговорить с Мадзей, которой до сих пор никто не замечал, чтобы все взоры обратились на нее. Пожилые дамы попросили хозяйку дома представить им гувернантку, а барышни гурьбой кинулись здороваться с Линкой и Стасей, чтобы при этом познакомиться с Мадзей. Даже молодые фабриканты ленивым шагом подошли поближе к гувернантке или издали уставили на нее глаза. - Хо-хо! - прошептал один из них. - А девка-то хороша! - А какая грация! Живчик! - Эта бы закружила!.. - Смотря кого! - пробормотал молодой винокур, слывший силачом. - А ты что скажешь, Бронек? - Да оставь ты меня в покое! - сердито ответил молодой Коркович. - Черт побери! - вздохнул четвертый. - Ну-ну, молодые люди, придержите языки, она девушка честная, - прервал их вполголоса Коркович-старший. - Что это вы, папаша, так за нее заступаетесь? - грубовато спросил пан Бронислав, глядя исподлобья на своего родителя. Улучив удобную минуту, кругленький, как шарик, пан Згерский подкатился к хозяйке дома и, глядя на нее влюбленными глазами, заговорил сладким голосом: - Великолепный вечер, даю слово! Я насилу вытащил Казика, он хотел увезти меня к графу Совиздральскому... - Как, он мог не прийти к нам? - в изумлении спросила дама. - Ну, я этого не говорю! Просто нет ничего удивительного, что такого баловня, который изведал свет, тянет в общество молодых ветреников. Там должны быть князь Гвиздальский, граф Роздзеральский... золотая молодежь, - толковал Згерский. - Ну, на ужин-то вы останетесь у нас, - с некоторым раздражением сказала дама. Згерский подкрутил нафабренный ус и молитвенно вознес очи к небу. Когда пани Коркович отошла, он приблизился к Мадзе и, нежно пожав ей руку, сказал голосом, трепетавшим от избытка чувств: - Позвольте напомнить, сударыня... Згерский. Друг, - тут он вздохнул, - покойницы и, осмелюсь так назвать себя, ваш друг... Мадзя была так смущена всеобщим вниманием, что, желая хоть минуту отдохнуть, показала Згерскому на стул рядом с собою. Пан Згерский присел и, склонив ослепительную лысину, как бы запечатлевшую благость души, понизил голос и вкрадчиво заговорил: - Я рад видеть вас в этом доме. Полгода я от души советовал Корковичам пригласить вас, и... весьма рад, что план мой удался. Давно вы имели известия от панны Элены? - О, очень давно! - Да! - вздохнул Згерский. - Она, бедняжка, еще не рассеялась. В судьбе этих детей, Казика и Эленки - с вами я их всегда буду так называть, - я принимаю живое участие. Для того чтобы упрочить их будущность, я должен сблизиться с Сольскими, и вы поможете мне в этом. Правда? - Чем же я могу помочь вам? - прошептала Мадзя. - Вы много можете сделать! Все! Одно вовремя, к месту сказанное слово, один намек мне... Панна Магдалена, - говорил он растроганно, - судьба этих детей, детей вашего задушевного друга, не безразлична мне... Мы с вами должны заняться их будущностью. Вы будете помогать мне, я вам. Мы союзники! А теперь - за дело, и держать все в тайне! Он поднялся и окинул Мадзю таким взглядом, точно вверил ей судьбы мира. Затем он многозначительно пожал ей руку и исчез в толпе. От печки к Мадзе медвежьей походкой направился пан Бронислав. - Что он там вас морочит? Вы ему не верьте! По другую сторону стула рядом с Мадзей очутился пан Коркович-старший. - Что за тайны поверяет вам Згерский? Не советую секретничать с ним, это старый волокита. - А что вам, папаша, до того, кто за кем волочится? - бросил пан Бронислав, косо поглядев на родителя. Мадзя думала о Згерском и не заметила этой стычки между сынком и папашей. Она видела Згерского в пансионе пани Ляттер после бегства начальницы, он произвел на нее тогда не особенно приятное впечатление. Кажется, не очень лестно отзывалась о нем панна Марта, хозяйка пансиона, сейчас его ругают Корковичи... "Згерский, видно, добрый человек, - подумалось Мадзе, - но у него враги. Для Эленки и пана Казимежа я, конечно, сделаю все. Только что же я могу сделать для них?" Она была растрогана заботой Згерского о детях пани Ляттер и гордилась тем, что он доверил ей свою тайну. Пани Коркович усиленно занимала гостей, к каждому из них она обратилась с каким-нибудь вопросом, каждому сказала что-нибудь приятное или оказала любезность, каждого постаралась развлечь. Но как ни занята она была, все же от нее не ускользнул успех Мадзи. Какой-нибудь час назад никому не известная, никому не представленная, всеми забытая гувернантка стала вдруг на вечере главной фигурой. К ней несколько раз подходил герой вечера пан Норский и дольше всего беседовал с нею; ее о чем-то просил, не то посвящал в какие-то тайны человек с такими связями, как пан Згерский; вокруг нее вертелись барышни, с нею знакомились дамы почтенного возраста и с весом в обществе; на почтительном расстоянии ее пожирали глазами молодые люди. Кажется, даже из-за этой девчонки - а пани Коркович редко ошибалась в подобных случаях - произошла стычка между ее собственным мужем и родным сыном. Нет ничего удивительного, что на ясном челе хозяйки дома прорезалась морщина, которая отнюдь не гармонировала с добродушной улыбкой, игравшей на ее лице. - Вас заинтересовала наша гувернантка... Правда, недурна? - спросила пани Коркович у Згерского, который все вертелся около нее. - О, я давно ее знаю, - ответил тот. - Задушевная подруга панны Сольской... - Вы глядели таким смиренником, когда беседовали с ней, - уронила хозяйка. - Видите ли, панна... панна гувернантка может много сделать в таких сферах, где я только... добрый знакомый. Много может сделать! - подчеркнул многозначительно Згерский. Два кинжала пронзили в эту минуту сердце пани Коркович: зависть к Мадзе, которая на каждом шагу одерживала победы, и нежное, неподдельно нежное чувство все к той же Мадзе, которая так много может сделать в известных сферах. "Если она так много может сделать, - подумала хозяйка, - что ж, она должна познакомить нас с Сольскими. Правда, панна Сольская дурнушка, но Бронек настолько умен..." Подали ужин, во время которого появлялись и исчезали блюда икры, горы устриц, мяса, дичи, чуть не ведра отменных вин. Пробки шампанского стреляли так часто, что оглушенный Згерский перестал слушать своих соседок и предался исключительно изучению содержимого тарелок и бутылок. Около трех часов ночи все мужчины пришли в самое веселое расположение духа, причем было отмечено странное психологическое явление. Одни из участников пиршества утверждали, что пан Норский сидит за ужином и они видят его собственными глазами, другие говорили, что пан Норский исчез перед ужином. Потом первые начали утверждать, что Норского вообще не было, а другие, что он здесь, но в другой комнате. Когда обратились к хозяину с просьбой разрешить сомнения, тот одинаково уверенно соглашался и с теми и с другими, так что никто в конце концов так и не узнал, что же на самом деле, Норский никогда не существовал на свете или за ужином сидят несколько Норских и умышленно направляют разговор так, чтобы сбить общество с толку. Самые энергичные стали было протестовать против неуместных шуток, когда новое происшествие отвлекло всеобщее внимание в другую сторону. Подвыпивший пан Бронислав поцеловал в плечико перезрелую эмансипированную девицу, которая развлекала его рассуждениями о Шопенгауэре, а когда этот подготовительный маневр был мило принят, открылся девице в страстной любви. Девица, не будь дура, уронила счастливую слезу, а ее дядюшка, толстый промышленник, кинулся обнимать пана Бронислава и публично заявил, что лучшей партии для своей племянницы он и желать не может. Тут-то и случилось нечто невероятное. Молодой Коркович сорвался со стула, протер глаза, словно пробудившись ото сна, и без всяких околичностей объявил барышне и ее дядюшке, что он... ошибся, что предмет его страсти совсем другая девица, которую он никак не может высмотреть за столом. К счастью, ужин уже кончался, гости встали из-за стола и начали поспешно разъезжаться по домам. В эту трудную минуту провидение для спасения чести Корковичей послало Згерского. Смекнув сразу все дело, Згерский не только не встал со всеми из-за стола, но во имя приличий стал во всеуслышание протестовать против разъезда. Хуже то, что он не только не уехал с большей частью гостей, но вообще не пожелал вставать. Наконец кто-то из лакеев нашел его пальто, усадил на извозчика и отвез домой. Когда пана Згерского обвеяло свежим воздухом, он позабыл о случае с молодым Корковичем, зато вспомнил свой разговор с Мадзей. "Милашечка, - думал он, - придется и ею заняться... А главное, надо с ее помощью попасть к Сольским, а то пани Коркович голову мне оторвет, если я ее не познакомлю с ними..." Сразу же после отъезда гостей пани Коркович стала принимать у прислуги серебро, а пан Коркович на некоторое время заперся у себя в кабинете один на один с содовой водой и лимоном. О чем он размышлял, неизвестно, но только в пять часов он призвал к себе жену и сына. Вид у пана Бронислава был жалкий, способный растрогать самое бесчувственное материнское сердце: лицо бледное, опухшее, взгляд мутный, волосы растрепаны. Увидев его, пани Коркович с трудом сдержала слезы, но отец как будто не разжалобился. Заметив на столе у родителя содовую воду, пан Бронислав неверной рукой взял стакан и сунул под сифон. Но отец вырвал у него стакан и крикнул: - Руки прочь! Не за тем я звал тебя, чтобы ты мне тут выпивал воду. - Петрусь, - умоляющим голосом сказала мать, - ты только посмотри, какой у него вид! - Чтоб его черт побрал! - проворчал старик. - А какой у меня будет из-за него вид? Послушай, что это ты устроил панне Катарине? Как ты смел целовать ее в плечо или куда-то там еще? - Было из-за чего поднимать такой шум, - апатично ответил пан Бронислав. - В голове у меня помутилось, вот и все. Я думал, это Мадзя... - Что? - крикнул отец, поднимаясь с кресла. - Ну конечно, он думал, что это гувернантка, - торопливо вмешалась пани Коркович. - Гувернантка? - насторожился пан Коркович. - Ведь Бронек настолько тактичен, что, будучи трезвым, никогда не позволил бы себе обойтись так с барышней из общества, - говорила мать, подмигивая молодому человеку. - Завтра он принесет ей и ее дяде извинения, и конец. Сама панна Катарина сказала мне, прощаясь, что приняла все это за шутку. - И говорить тут не о чем! - подхватил пан Бронислав. - Я ведь сразу сказал ее дяде, что ошибся. Я ведь не панну Катарину... - Не панну Катарину хотел поцеловать в плечо, а кого же? - допытывался отец. - Ну, Мадзю! И говорить тут не о чем! - ответил пан Бронислав и, зевая, закрыл рукою рот. Но отец побагровел и с такой силой хлопнул кулаком по столу, что сифон подпрыгнул и стакан упал на ковер. - Ах негодяй! Ах фармазонское семя! - крикнул Коркович. - Так ты думаешь, что я в своем доме позволю компрометировать честную девушку? - Да чего же ты сердишься, Петрусь? Ведь ничего с гувернанткой не случилось, - успокаивала его супруга. - Вы, папа, просто ревнуете, - проворчал пан Бронислав. - К кому ревную? Что ты болтаешь? - спросил изумленный отец. - Да к Мадзе. Вы около нее, как тетерев на току, пыхтите. Сколько раз я видел. - Вот видишь, Петрусь! - вмешалась супруга. - Ты сам подаешь сыну дурной пример, а потом сердишься... - Я? Дурной пример?.. - повторил Коркович, хватаясь за голову. - Улыбаешься ей, заискиваешь, дружески беседуешь, - с оживлением говорила дама. - А я ведь помоложе вас, папа, и мне это простительно, - прибавил сын. В то же самое мгновение отец схватил его за лацканы фрака и почти поднес к лампе. - Так вот ты какой? - сказал он спокойным голосом, глядя ему в глаза. - Я обхожусь с порядочной девушкой, как полагается порядочному человеку, а ты, шут, смеешь говорить, что я пыхчу около нее, как тетерев на току. - Петрусь! Петрусь! - воскликнула потрясенная супруга, силясь дрожащими руками вырвать сына из отцовских объятий. - Петрусь, ведь это была шутка! - Э! - по-прежнему спокойно продолжал старик, - вижу, в моем доме слишком много шутят. Тебе волочиться простительно, потому что ты моложе? Это верно. Волочись, но... сейчас же сделай девушке предложение! - Петрусь! - воскликнула супруга. - Это уж слишком! - Не хочешь, чтобы твой сын женился на докторской дочке? - Ты меня в гроб уложишь! - затряслась супруга. - Ах, вот как, сударыня! Такой союз вам не по вкусу! Ну, погодите же! Бронек! - решительно продолжал отец. - Завтра же переедешь из дому на завод. Там есть комната. Я тебя, голубчик, заставлю работать, я тебе подам хороший пример, будешь и ты, как тетерев, пыхтеть, только около чана! - Но, Петрусь! - Вы меня не морочьте! - крикнул отец. - Будет так, как я хочу, и баста! Из парня уже вырастила бездельника, если и дочек так воспитала, знаешь, куда они пойдут?.. Надо мне и к девочкам заглядывать, а то с ними, пожалуй, дело еще хуже. Вот подвяжешь фартук да наденешь шлепанцы на босу ногу, пропадет у тебя охота куралесить! - прибавил он, обращаясь к сыну. Пан Бронислав в эту минуту был бледнее, чем в начале разговора, но глаза его смотрели трезво. Он взял отца за руку и, поцеловав в локоть, пробормотал: - Но, папа, я ведь могу... сделать предложение Мадзе! - И думать не смей! - вскричала мать. - Только через мой труп! - Сперва за работу возьмешься, голубчик, а о женитьбе потом подумаем. - Только через мой труп! В гроб меня хотите уложить! - визжала мать. - Довольно ломать комедию! - прервал ее отец. - Мне надо ехать на завод, а вы ступайте спать. Бронек, - прибавил он на прощанье, - только посмей пристать к гувернантке, всыплю, как два года назад. Помнишь? - Но я хочу жениться на ней... - Пошел вон! Когда сын с матерью вышли в коридор, пан Бронислав сказал вполголоса: - Вы же видите, мама, что старик ревнует. Спокойной ночи! Он вышел в прихожую. Пани Коркович остановилась под дверью Мадзи и сказала, грозя кулаком: - Погоди ты у меня, эмансипированная! Дай мне только познакомиться с Сольскими, я тебе за все отплачу! Глава шестая Сольские приезжают В первый день после роскошного вечера ни Коркович-старший, ни Коркович-младший не вышли к обеду. На следующий день Коркович-младший велел принести себе обед в комнату; отец, правда, вышел к столу, но ел без аппетита и изругал Яна. Только на третий день пан Бронислав показался в столовой; вид у него был обиженный, и Коркович-старший не смел поднять на сына глаза. Все эти тяжелые дни пани Коркович жаловалась на мигрень, бранилась с дочерьми и прислугой, хлопала дверьми, с Мадзей говорила коротко, силясь быть любезной. - Нечего сказать, порядки! - сказала в эту пору Линка Стасе. - По всему видно, что папа с мамой истратили кучу денег. - И к тому же Бронек выкинул какую-то штуку, - ответила Стася. - Кажется, ущипнул за ужином панну Катарину. - Что за гадость! - возмутилась Мадзя. - Как можно повторять выражения, которых постеснялась бы прислуга на кухне! - Ах, панна Магдалена! Нам это сказали в гардеробной! - Но, милочки, не повторяйте больше подобных выражений, - сказала Мадзя, целуя Стасю и Линку. А про себя подумала: "Бедные Корковичи! Так истратиться на этот вечер, а в результате только мигрень да неприятности! Бедные люди!" И она стала терпеливо ждать, когда кончится дурная полоса, как деревенский люд ждет, когда кончится непогода, а сам делает свое дело. Ее терпение было вознаграждено даже раньше, чем можно было ожидать. В один прекрасный день в учебный зал вбежала пани Коркович, она совсем запыхалась, но сияла от радости. - Знаете, сударыня! - воскликнула она. - У меня только что был Згерский и сказал, что Сольские ночью приехали в Варшаву. Сегодня пан Сольский должен уехать дня на два к себе в имение, которое граничит с нашим заводом. - Так они здесь? - сказала Мадзя и вся вспыхнула. - Ах, как хорошо! Пани Коркович не могла сдержать порыва нежных чувств, который нарастал, как горный поток после дождя. - Милая панна Магдалена, - говорила она, обнимая Мадзю, - простите, если я за эти два дня доставила вам неприятности. Но я так расстроилась, у меня было столько скандалов с мужем... Удивленная этим порывом, Мадзя ответила, что в доме Корковичей ей никто не причиняет никаких неприятностей, напротив, пребывание в нем она считает лучшей порой в своей жизни. Хозяйка снова бросилась обнимать ее. - Панна Сольская, наверно, пригласит вас к себе, - продолжала она, - и сама у вас побывает. Прошу вас, не связывайте себя уроками. Вы можете уходить из дому и возвращаться, когда вам вздумается. А для ваших гостей в вашем распоряжении наша гостиная. Вечером старый слуга Сольских принес Мадзе письмо и сказал, что ее ждет карета. Пани Коркович была вне себя от радости. Она дала слуге рубль, который тот взял с совершенным равнодушием, хотела угостить его стаканом вина, за что тот поблагодарил ее, и даже готова была сама отвезти Мадзю к панне Сольской. Когда же Мадзя, торопливо одевшись, выбежала из дома, пани Коркович кликнула в гостиную обеих дочерей, Яна и горничную и велела им смотреть в окна. - Поглядите! - лихорадочно говорила она. - Это карета панны Сольской. Жаль, что темно, но мне что-то кажется, что это довольно старая карета, правда, Ян? Вот панна Магдалена садится!.. Вот уже тронулись!.. А лошадки-то плохонькие! Мадзя в сопровождении камердинера поднялась по широкой лестнице особняка Сольских в бельэтаж. Она прошла несколько больших комнат, заставленных мебелью в чехлах, и камердинер постучал в закрытую дверь. - Прошу, прошу! В комнате, освещенной лампой с абажуром, у камина, в котором пылало несколько поленьев, сидела на козетке, закутавшись в шаль, Ада Сольская. - Наконец-то ты явилась, бродяга! - воскликнула Мадзя, подбегая к Аде. - Не целуй меня, а то получишь насморк! Ну, ладно, теперь уж целуй, только не смотри на меня, - говорила Ада. - Моя милая, мое золотко! Вид у меня ужасный. Стефан вчера открыл в вагоне окно, и я схватила жестокий насморк. Слышишь, какой голос, как у шестидесятилетней старухи... Ну садись же, ну поцелуй меня еще раз... Меня так давно никто не целовал! Стефан делает это так, точно отбывает повинность, а Элена не любит нежностей, и губы у нее холодны, как мрамор. Ну, скажи же мне что-нибудь... Какая ты красавица! Что поделываешь, что думаешь делать? Ведь уже скоро год, как мы не видались. С этими словами Ада обняла Мадзю за талию и укутала ее своей шалью. - Что же я могу поделывать, моя дорогая? - ответила Мадзя. - Я у Корковичей в гувернантках, а в будущем году открою маленький пансион в Иксинове. - Эти Корковичи, наверно, несносные люди? - Ты знаешь их? - с удивлением спросила Мадзя. - Знаю ли я их? Да ведь они уже полгода засыпают нас письмами, а сегодня пан Казимеж сказал мне, что это неприятные, чванные люди. - Эля приехала? - Она осталась на несколько дней в Берлине и приедет со своим отчимом. - А здесь поговаривают что Эля и Стефан помолвлены. Ада пожала плечами и подняла глаза к потолку. - Как тебе сказать? - ответила она. - Они дали друг другу слово, потом порвали отношения, снова сблизились, а теперь, право, не знаю, - кажется, дружат. Может, и поженятся, когда у Элены кончится траур. Однако я бы не удивилась, если бы сегодня она вышла за другого. - Пан Стефан любит ее? - Скорее уперся на своем, решил, что она должна за него выйти. - А она? - Откуда мне знать? - говорила Ада. - Когда Стефек ухаживает за другими женщинами, Элена не скрывает своей ревности, но когда он возвращается к ней, она становится холодна. Может быть, она и любит его... Стефека можно полюбить, да-да! - А ты? - Я уже не восторгаюсь Эленой, как прежде бывало, помнишь? Не хочу быть соперницей Стефека. И все-таки если бы они поженились, я была бы рада, и знаешь почему? В доме появились бы дети, - сказала Ада, понизив голос, - красивые дети. А я так люблю детей, даже безобразных... И, поцеловав Мадзю, она продолжала: - Вся наша родня, все знакомые возмущаются. Ни приданого, ни имени... Дочь, говорят, самоубийцы, - прибавила она, снова понизив голос. - Но чем больше они негодуют, тем больше упирается Стефек. - Пан Стефан уехал? - спросила Мадзя. - Да, в имение. Представь, он хочет строить сахарный завод! Я очень довольна, ведь он всегда терзался мыслью, что у него нет цели в жизни. Теперь у него есть эта цель: я, говорит он, либо осчастливлю много народу, либо стану делать деньги, а они тоже чего-нибудь да стоят. - Совсем как наш Здислав, - вставила Мадзя. - Твой брат? - спросила Ада. - Как его успехи? Мадзя махнула рукой. - Таков, видно, наш удел - не понимать собственных братьев, - сказала она. - Здислав управляет не то одной, не то несколькими ситценабивными фабриками под Москвой. Он писал мне, - только просил ничего не рассказывать папе и маме, - что у него все идет хорошо, но что сейчас он мне больше ничего не скажет. Хочет, видно, сделать сюрприз папе и маме, но я его не понимаю. Расскажи мне, милочка, о себе, - закончила Мадзя. - Ах, о себе! - со вздохом ответила панна Сольская. - Я написала исследование о размножении грибов, а сейчас изучаю мхи. Познакомилась с несколькими известными ботаниками, которые хвалят мои работы... вот как будто и все. У меня, наверно, нервы шалят, - я так много работаю, а меня все равно томит тоска, лезут в голову всякие страхи. Перед тем как ты пришла, я думала о том, что наш дом для меня слишком просторен. Ты только представь себе, какая это пытка одиннадцать комнат для такого маленького существа, как я? Я боюсь ходить по ним, меня пугают их размеры, отзвук собственных шагов. Сегодня, когда надвинулся вечер, я велела зажечь везде огни, - мне вдруг стало страшно, что наши предки сошли с портретов и блуждают по пустым комнатам. Но, увидев эти залитые светом комнаты, я так испугалась, что тотчас велела погасить огни. То же чувство страха охватывало меня в венецианских и римских дворцах. Так я и живу... В Цюрихе было получше, там я занимала две комнатки, как у пани Ляттер. Но эта пора уже не вернется... Вот видишь, какой у меня ужасный насморк? - закончила панна Сольская, вытирая платком глаза. - А ты и тут переходи жить в маленькие комнатки, - посоветовала Мадзя. Ада печально улыбнулась. - Разве ты не знаешь, - ответила она, - что одиночество раздвигает стены даже самого маленького жилья? Куда бы я ни пошла, я всегда остаюсь сама собою и всегда я одинока. - Подбери себе общество. - Какое? Из тех людей, что льстят мне, или из тех, что завидуют? - У тебя есть родные, знакомые. - Ах, оставь, - ответила Ада, презрительно пожимая плечами. - Уж лучше иметь дело со мхами, чем с этими людьми, я и разговаривать-то с ними не могу. Надо мной и особенно над Стефеком тяготеет заклятье: ум у нас аристократический, а воспитание демократическое, ну и кое-какие знания... Плод древа познания изгоняет не только из рая, но прежде всего из светского общества... Подали ужин и чай, и обе подруги засиделись до полуночи, вспоминая пансионские времена. Вернувшись домой, Мадзя застала у себя в комнате возбужденную пани Коркович. - Ну как панна Сольская? - воскликнула пухлая дама, помогая Мадзе снять пальто. - Ей нездоровится, насморк. - А про нас она не вспоминала? Скажите прямо... - Да, да, - смущенно ответила Мадзя. - Она что-то говорила о ваших письмах. - Прекрасная, благородная девушка! Не слишком ли жарко у вас в комнате, панна Магдалена, я велела истопить? Завтра муж едет к себе на завод и, наверно, познакомится с паном Сольским. Мадзя до трех часов утра не могла уснуть. Ее взволновал приезд Ады, но больше всего подавленное настроение подруги. Все виделась ей богатая невеста, которая, укутавшись в шаль, жмется в углу козетки, обладательница одиннадцати комнат, в которых ей страшно, когда они погружены во мрак, и еще страшнее, когда они залиты огнями. "Мыслимое ли это дело, - думала Мадзя, - что Ада несчастна? У нее огромное состояние, а она сидит в одиночестве; она хорошая, чудная девушка - и не может найти себе общество. На сеете, верно, нет справедливости, а только слепой случай, который одним дает добродетели, а другим радости?" Ее бросило в дрожь. Ведь ей говорили, что добродетель бывает вознаграждена, и она верила в это. Однако же пани Ляттер и бедный Цинадровский были покараны смертью, а тем временем очень много злых людей наслаждаются жизнью и успехом! В течение нескольких дней карета каждый вечер приезжала за Мадзей и увозила ее к панне Сольской. Пани Коркович была в восторге; однако настроение ее внезапно изменилось. Пан Коркович вернулся с завода злой как черт. Он попал как раз к обеду, небрежно поздоровался с семьей, холодно с Мадзей и, садясь за стол, бросил жене: - И надо же было посылать меня неизвестно за чем? - Как? - воскликнула супруга. - Ты ничего не сделал? Ты же сам желал... - Ах, оставь меня в покое с моими желаниями! - крикнул супруг. - Это не мое желание, а твой каприз. У меня одно желание, чтобы пиво было хорошее и чтоб его побольше покупали! А вовсе не искать знакомств с аристократией. - Прекрати, Петрусь! - бледнея, прервала его супруга. - Ничего-то ты не умеешь. Вот если бы с тобой поехал Згерский... - Згерский врет, он тоже с ними незнаком. Сольский это какой-то сумасброд, а может, он занят... - Да прекрати же, Петрусь, - прервала его супруга. - Пан Сольский был, наверно, очень занят. Как ни сердит был пан Коркович, ел он за четверых, зато пани Коркович потеряла аппетит. После обеда она уединилась с супругом в его кабинете, и они долго о чем-то совещались. Когда вечером в обычное время за Мадзей приехала карета, пани Коркович, преградив гувернантке в коридоре дорогу, язвительно сказала: - Каждый божий день вы ездите к Сольским, а они так и не отдают вам визита? - Ада нездорова, - в замешательстве ответила Мадзя. - Да и в конце концов... - Не мне делать вам замечания, - продолжала почтенная дама, - однако я должна предупредить вас, что с этими господами аристократами надо очень считаться. Если панна Сольская не отдает вам визита, не знаю, прилично ли... - Но разве я у себя дома? - ответила Мадзя, и дрожь пробежала у нее по телу при мысли о том, что пани Коркович может обидеться на нее за эти слова или подумать, что она ее упрекает. Но эта небольшая дерзость произвела эффект совершенно противоположный: пани Коркович расчувствовалась. - Ах, панна Магдалена, - сказала она, взяв Мадзю за руку, - ну хорошо ли так отвечать такому другу, как я? Наш дом - это ваш дом, вы для нас все равно, что дочь и можете принимать в гостиной, кого вам вздумается, можете даже пригласить Сольских на обед, - уж мы-то в грязь лицом не ударим. Если же я, дорогая панна Магдалена, напомнила вам об ответном визите, то только для вашего добра. Я не могу допустить, чтобы пренебрегали особой, достойной любви и уважения... Мадзя испытывала двойное чувство: она не верила пани Коркович с ее заботами и опасалась, что может показаться Аде назойливой. "Пани Коркович чего-то сердится на Сольских, - думала она, - но с другой стороны, она права. Зачем мне навязываться Аде, с которой я не буду поддерживать близких отношений? Я - гувернантка, она - светская дама!" Когда Мадзя спустя час приехала к Аде Сольской, та бросила на нее взгляд и спросила: - Что с тобой? Вид у тебя такой, точно у тебя случилась неприятность? Уж не письмо ли из дому? - Ничего со мной, милая, не случилось, - опуская глаза, ответила Мадзя. В эту минуту к сестре вошел Стефан Сольский. Увидев Мадзю, он остановился, и в раскосых его глазах засветилась радость. - Если не ошибаюсь, - сказал он, - панна Бжеская? Признаюсь, я не узнал бы вас... Он взял обе руки Мадзи и впился в нее глазами; ноздри раздувались у него, как у скакуна благородных кровей. - В Риме, - говорил он, - художники умоляли бы вас позировать им. Ну, скажи, Ада, разве это не воплощение доброты? Ну, скажи, найдется ли сейчас на тысячу женщин одно такое лицо? Где были мои глаза, когда я увидел вас в первый раз? Нет, ты сама скажи, Ада... Он жал Мадзе руки и, пожирая ее взором, придвигался все ближе к ней, так что девушка попятилась в смущении, не смея взглянуть в его черные сверкающие глаза. - Стефек! - мягко отстранила его Ада. - Мадзя обидится, ведь вы почти незнакомы. Сольский стал серьезен. - Ты знаешь, - сказал он сестре, - мне легче руки лишиться, чем обидеть твою подругу. Да еще такую подругу! Он снова шагнул к Мадзе, но Ада снова его удержала. - Не сердись, золотко, - сказала она Мадзе. - Стефек такой живчик! Если ему что-нибудь понравится, он, как ребенок, сейчас же тянется руками. Его живость и чудачества доставляют мне порой много огорчений. Представь себе, на аудиенции у его святейшества ему так понравилась статуэтка божьей матери, что он не отвечал на вопросы... Брат вырвался у сестры из рук и снова схватил за руку Мадзю. - Клянусь, сударыня, - вскричал он, - я неплохой парень, и Ада зря старается удержать меня в стеснительных рамках приличий. Признаться сказать, я только сегодня вас разглядел. В вашем лице есть что-то удивительное, я просто очарован... Мадзя спрятала зарумянившееся лицо на плече Ады. - Если вы со мной будете так разговаривать, я больше никогда к вам не приду, - ответила она. - Ах, вот как? - воскликнул он. - Тогда я буду нем, только почаще приходите к Аде. Вы совершите акт милосердия, потому что моя бедная сестра совсем заброшена. Я ринулся в водоворот коммерческих дел, и очень может быть, что мы будем встречаться с нею всего раз в неделю. Мадзя молчала. Сольский произвел на нее огромное впечатление. Она чувствовала в нем дикую необузданную силу, которую, однако, он сам укротил из уважения к ней. Сольский посидел еще с полчаса. Шел веселый разговор об Италии и Париже, и Ада пообещала Мадзе как-нибудь силком увезти ее за границу. - Ты увидишь другой мир, - говорила она. - По-другому построенные города, по-другому возделанные поля, другие обычаи, даже другие правила... - Другие правила? Это по сравнению с какими? - спросил Сольский. - По сравнению с нашими, - ответила сестра. - У нас нет никаких правил! - сказал он со смехом. - Ты на себя же клевещешь. - Нимало, я ведь знаю себя и свою среду. У меня самого нет правил, и у тебя их нет. - А пан Казимеж? - спросила сестра. - У него их меньше всего. - У Дембицкого тоже? - прибавила Ада, краснея. - Ну, разве только у него. Но этот человек похож на курс геометрии: все в нем точно, определенно и покоится на нескольких аксиомах. Однако это мертвая сила, которая способна дать ценные указания, как перевернуть землю, но сама не поднимет даже булавки. Сольский был в хорошем настроении, хотя заметно было, что с Мадзей он старается укротить свои порывы. Он то и дело подходил к ней, но тотчас отступал, брал за руку и тотчас отпускал. Казалось, ему приятно даже прикоснуться к ее платью, по лицу его пробегали молнии, а в раскосых глазах загорались и гасли искры. "Ужасный человек!" - подумала Мадзя, чувствуя, что он покоряет ее, что она не в силах противиться его власти. Сольский ушел, даже у двери все еще оглядываясь на подругу своей сестры, а вскоре и Мадзя стала прощаться с Адой. - Адзя, - робко сказала она, - у меня к тебе просьба. Не присылай за мной каждый день. - Ты боишься Стефека? Он оскорбил тебя? - спросила Ада, глядя на подругу испуганными глазами. - Ты не знаешь его, это благороднейший человек! - Я уверена в этом. Не в нем дело, а в моей хозяйке, которая, кажется, завидует, что я с вами знакома. Но ни слова об этом, Ада! Я могу ошибаться, даже наверно ошибаюсь... - Ах, какие это неприятные люди! - нахмурилась Ада. - Пан Казимеж столько наговорил мне об их манерах, что я, право, не люблю их. Хуже всего, что пан Коркович буквально взял Стефека в осаду; брат вернулся из деревни рассерженный. - Ну вот ты сама видишь, что я не могу так часто бывать у вас, - закончила Мадзя. Они условились, что Мадзя будет навещать Аду по воскресеньям под вечер и что карету за ней больше присылать не будут. - Знаешь что? Бросай их и перебирайся ко мне, - сказала панна Сольская. - Да разве я могу это сделать? Ведь у меня условие с ними. На площадке лестницы они еще раз поцеловались. Глава седьмая Ясновидица вещает Наступила осень. На небе, затянутом тучами, похожими на редкий дым, по несколько дней не показывалось солнце. Мостовая покрылась грязью; стены домов побурели; в воздухе стоял сырой туман, переходивший порою в мелкий дождик. Промокшие воробьи улетали с голых деревьев и лепились по карнизам, заглядывая в темные и мрачные жилища. Сольские ни разу не посетили Корковичей, и даже Норский, которому был оказан такой любезный прием, совсем у них не появлялся. Пан Коркович с утра до ночи сидел на пивоваренном заводе, даже по ночам вскакивал и мчался на завод, сталкиваясь иногда в воротах с сыном, возвращавшимся с ужина. Пани Коркович была задумчива и хмура, как осень. - Как же с Сольским? - спросила она однажды у Згерского, который часто бывал у них. - Хорошо же вы, сударь, держите слово! - Не понимаю, - ответил он, разводя руками. - Я делал все, что мог, чтобы познакомить вас. Видно, кто-то оказывает на них более сильное влияние. - Догадываюсь! - сказала она. - О, только не стройте никаких догадок! - запротестовал Згерский, бросая на нее взгляд, который говорил, что можно строить любые догадки. "Погоди же ты, барышня! - сказала про себя пани Коркович. - Увидишь, что значит пословица: как Куба богу, так бог Кубе". Однажды она велела Яну позвать Мадзю в кабинет. - Панна Бжеская, - начала она, - я хочу поговорить с вами по одному деликатному делу... Мадзя вспыхнула. - Я не стану вас упрекать, - продолжала пани Коркович, - потому что сама одобрила ваш план воспитания моих девочек. Однако я вижу, что нынешняя система плоха. Вместо того чтобы играть на фортепьяно и заниматься рисованием, как прилично барышням из общества, девочки большую часть дня проводят в гардеробной, шьют какие-то тряпки или учат лакейчонка. И что всего хуже, я собственными ушами слышала, как они говорили друг другу, что одна не любит уже пана Стукальского, а другой надоел пан Зацеральский. Ужасно! - Вы думаете, сударыня, что это моя вина? - живо прервала ее Мадзя. - Прошу прощенья! Я ничего не думаю, я только указываю вам на отсутствие надзора. У девочек, вероятно, слишком много свободного времени, раз они занимаются подобными разговорами. Чтобы занять их, я попросила панну Говард давать им уроки. Панна Говард будет заниматься с ними три раза в неделю и сегодня уже придет на урок. С этими словами пани Коркович кивнула головой, давая понять, что разговор окончен. - Да, - прибавила она, - девочки будут сейчас так заняты, что вам придется освободить их от шитья и занятий с Михасем. В коридоре бедная Мадзя заплакала, а у себя в комнате дала волю слезам. "Боже мой! - рыдая, думала она, - я не могу быть гувернанткой! На что же я буду жить? Что скажут папа и мама?" В тот же день явилась панна Говард и после разговора с пани Коркович зашла к Мадзе. - Дорогая панна Магдалена, - сказала она, как обычно, тоном, не допускающим возражений, - не думайте, пожалуйста, что я вторгаюсь в вашу область. Девочки могут повторять с вами курс пансиона, а я буду преподавать им другие науки. Это будет история влияния женщин на развитие человечества, начиная с мифической Евы, которой мы обязаны интересом к научным исследованиям, и кончая Алисой Вальтер, которая командовала армией Соединенных Штатов во время последней войны. Я не критикую вашей системы, - продолжала она. - Это прекрасно воспитывать в детях чувство жалости! Позвольте, однако, обратить ваше внимание на то, что у нас слишком много жалостливых женщин и слишком мало независимых. Я буду прививать девочкам независимость. Затем панна Говард попросила познакомить ее с Линкой и Стасей, и занятия начались. Первые дни обе барышни относились к новой учительнице с недоброжелательством. Они говорили, что панна Говард уродина и, наверно, злюка, потому что у нее рыжие волосы. Они жаловались, что ничего не понимают в истории влияния женщин на развитие человечества. Но когда спустя некоторое время панна Говард порекомендовала девочкам учиться верховой езде, они пришли в восторг. С тем же увлечением, с каким за месяц до этого они учили Михася, они занялись верховой ездой. Они надевали амазонки и цилиндры, менялись хлыстами и по целым дням разговаривали о новых знакомых, о том, какая у них посадка, или о том, как будет хорошо, когда весной они устроят загородную прогулку верхом. Пан Стукальский, учитель музыки, и пан Зацеральский, учитель рисования, были забыты; их места в сердце Линки и Стаси заняли пан Галопович и пан Выбуховский, молодые и красивые помощники хозяина манежа. Мадзя уже не могла задавать барышням уроки, они учились только с нею и только из любви к ней. После окончания занятий книги и тетради оставались на столе, а Линка и Стася бежали в гардеробную, чтобы переодеться в амазонки. Положение Мадзи в доме Корковичей становилось все более щекотливым. Иногда она в отчаянии хотела поблагодарить своих хозяев за работу и умолять панну Малиновскую взять ее на службу в пансион или устроить ей частные уроки. Однако она тут же спохватывалась. "Что же это я, - думала Мадзя, - каждую четверть буду менять место? Везде меня ждут неприятности, и мой долг перенести их. В конце концов девочкам надоест верховая езда, и у меня опять будет с ними меньше хлопот. Слишком везло мне в жизни, потому-то я легко теряюсь". Когда она пожаловалась однажды панне Говард, что девочки ленятся и стали слишком смелы, та удивилась. - Как? - воскликнула она. - Вас не радует, что девочки становятся независимыми? Разве только мальчики должны увлекаться физическими упражнениями? Разве только они имеют право громко разговаривать и делать смелые движения? О, панна Магдалена, прошли те времена, когда обманчивый румянец смущения и потупленные глазки являлись украшением женщины! Неустрашимость, уменье найти выход из самого трудного положения - вот достоинства новых женщин. Однажды пани Коркович вызвала Мадзю к себе. - Я замечаю, панна Магдалена, - сказала она, - что вы все дольше и дольше занимаетесь с девочками. Такие занятия не могут быть полезны ни для них, ни для вас. Поэтому я написала письмо пану Дембицкому и предупредила старика, что его племянница не может больше у нас заниматься. - Вы уже отослали это письмо? - с ужасом спросила Мадзя. - Да. И пан Дембицкий согласился со мной. - Нет, этого я не заслужила! - воскликнула Мадзя. - Ведь племянница пана Дембицкого не мешала нашим девочкам. Что я теперь скажу ему? Мадзя расплакалась, и обеспокоенная пани Коркович сменила вдруг суровый тон на нежный. - Но, панна Магдалена, я хотела сделать для вас лучше, мне вас жалко, - говорила она, думая про себя, что, если Мадзя уйдет, исчезнет последняя надежда познакомиться с Сольскими. А так они, может, как-нибудь и навестят ее... Однажды вечером, - это был будний день, - к дому Корковичей снова подкатила карета Ады, и камердинер вручил Мадзе письмо. "Позавчера, - писала панна Сольская, - Эленка с отчимом и его семьей вернулась из-за границы. Сегодня все они придут ко мне на чай, так что приезжай, они хотят с тобой познакомиться". Пани Коркович охотно разрешила Мадзе уехать, и та в крайней тревоге, надев новое платье, поехала к Аде. В передней лакей остановил камердинера и стал о чем-то шептаться с ним. Через минуту вбежала горничная Ады; узнав Мадзю, она снова убежала, однако тут же вернулась и попросила гостью в комнаты. - Только, барышня, входите потихоньку и станьте поодаль, там одна барыня вызывает духов, - в волнении говорила горничная. - Какая барыня? - Жена отчима Норских. Четверть часа назад ее схватило, нашло на нее. Мадзя осторожно проскользнула в полуотворенную дверь тетиной Ады и, остановившись на пороге, увидела странную сцену. Посредине комнаты, за столиком, сидела женщина лет тридцати, с остановившимися глазами и волосами, рассыпавшимися по плечам, как львиная грива. На лице ее застыло странное выражение изумления и страха. Рядом с нею стоял красивый брюнет и как будто о чем-то спрашивал. Остальные сидели в разных уголках тетиной, впившись глазами в ясновидицу. Брюнет повторил вопрос, но женщина не ответила. Она обратила глаза на Мадзю и, внезапно протянув к ней руки, звучным голосом воскликнула по-английски: - Вот избранница! Она закрыла глаза, нахмурила брови, словно с трудом собираясь с мыслями, и прибавила с удивлением: - Странно, я не вижу избранника? Хотя он велик и могуч... Да, могуч! Голова ее упала на подлокотник кресла, на лице появилось выражение усталости. - Не хочу, не хочу! - повторяла она и все терла руками глаза. Брюнет нагнулся и дунул ей в лицо. Прошло несколько минут. - Я спала? - спросила ясновидица со смехом; однако голос у нее изменился. Когда Мадзя снова посмотрела на нее, ей показалось, что за столиком сидит другая женщина: страшные за минуту до этого глаза потухли, вдохновенное лицо стало добрым, а потом шаловливым. Женщина поднялась с кресла и перешла на диванчик, смеясь и вытирая слезы. - Ах, оставьте! - говорила она по-английски. - Я давно так не уставала. Все стали здороваться с Мадзей. Ада познакомила ее с красивым брюнетом, который оказался отчимом Норских, паном Арнольдом Ляттером, затем с его женой, которая все еще не могла очнуться. Затем к Мадзе подбежал Сольский и с жаром приветствовал ее, за ним пан Казимеж, который казался озабоченным, и, наконец, Дембицкий, как обычно, рассеянный и равнодушный. Только панна Элена Норская не поднялась с кресла, а когда Мадзя, поздоровавшись со всеми, подошла к ней, издали протянула ей руку и сказала по-польски с легкой иронией: - Ну, милочка, ты разве что за Бисмарка должна выйти, раз прорицательница говорит, что твой избранник велик и могуч. Мадзю смутило это приветствие. Но в эту минуту пан Арнольд сказал Элене на ломаном польском языке: - Не шути! Эта прорицательница предсказала и смерть твоей матери. - Но мне и Казику посулила исполнение всех желаний, - ответила Элена с непринужденной улыбкой, которая не отвечала ни ее черному платью, ни словам отчима. К Мадзе подошла Ада и, взяв ее под руку, со смехом зашептала: - Ну-ну! признайся, кто этот могучий избранник, которому ты вскружила голову? Как жаль, - прибавила она со вздохом, - что твой суженый должен быть велик и могуч! Если бы только умен и благороден, я бы подумала, что тебе судьбой назначен Стефек. - Вы смеетесь надо мной! - смущенно ответила Мадзя, она поняла в эту минуту, что это ей что-то напророчила пани Арнольд и она теперь героиня собрания. Пусть даже на краткий миг. - Пойдем к пану Дембицкому, - сказала Ада, увидев, что брат разговаривает в углу со стариком. - Пан Дембицкий, что вы скажете об этом предсказании? - спросила она, подойдя к ним. Дембицкий обратил на нее свои голубые глаза и сунул уже руку за лацкан сюртука, собираясь отвечать, но его предупредил нетерпеливый Сольский. - Представь, пан Дембицкий не верит в спиритизм! Он говорит, что это шарлатанство или особого рода заблуждение. - Но вы верите в сверхчувственный мир! - воскликнула Ада. - Вы даже умеете очертить его с помощью математических формул. Как же вы можете не верить в спиритизм? - Я должен предупредить вас, панна Магдалена, - обратился к Мадзе Сольский, - что моя сестра законченная атеистка. Достаточно сказать, что за границей она слушала Геккеля! Однако это не помешало ей на обратном пути заехать в Ченстохов, ну, и поверить в стучащих духов. - Сомневаюсь, - после минутного раздумья сказал Дембицкий, - чтобы обитатели сверхчувственного мира могли общаться с нами. - Отчего же? - спросила Ада. - Разве вы могли бы, сударыня, - наставительным тоном продолжал Дембицкий, - общаться, например... с устрицами? Разве вы сочли бы уместным тратить время на то, чтобы объяснять им, что представляет собою мир, который мы видим и слышим? Есть ли, наконец, хоть малейшая возможность объяснить наш мир существам, лишенным зрения и слуха? Так вот, для постижения сверхчувственного мира нам так же не хватает соответствующих органов чувств, как устрицам не хватает слуха для того, чтобы восхищаться нашими операми, и зрения для того, чтобы оценить красоту наших пейзажей. К собеседникам, улыбаясь, подошел Казимеж Норский. - Ого! - сказал он. - Вижу, пан Дембицкий сел на своего конька: каково оно, царство небесное? - Вы, сударь, не верите в царство небесное? - нерешительно спросила Ада, глядя то на пана Казимежа, то на пана Дембицкого, который рядом с молодым красавцем казался просто карикатурой человека. - Я верю в то, что вижу. - Америку вы видите? - спросил Дембицкий. - Ее видели и видят другие. - А вы видите, как земля вращается вокруг солнца и собственной оси? - В этом я несведущ, - весело ответил пан Казимеж. Дембицкий и Сольский переглянулись. - Я не могу отказаться от мысли, - говорил Норский, обращаясь к Аде и Мадзе, - что теории о потустороннем мире выдуманы в утешение беднякам, для которых здешний мир закрыт. Сверхчувственный мир должен быть для них наградой за голод, который испытывают их чувства. Однако люди, которым доступны земные наслаждения, сами себя обкрадывают, тратя время на подобные рассуждения. Это все равно, как если бы голодный с вожделением смотрел на нарисованный персик, вместо того чтобы съесть свежий, покрытый пушком плод. - Поэт! - рассмеялся Сольский, глядя на Мадзю. - Поэт нынешних времен, - прибавил Дембицкий. - А вы, сударь, думаете, что придут новые времена? - спросила Ада. - Времена, они всегда новые и всегда на пороге тех, кто любит персики с пушком. Панна Элена подошла к Мадзе, увлекла ее в сторону и усадила на диван. - Что же это ты, - сказала она, глядя на свой веер, - начинаешь кокетничать с Сольским? - Я? - Он в восторге от тебя. Сам мне рассказывал. Мы ведь с ним друзья... - А тебе давно пора быть его женой, - ответила Мадзя с такой естественностью, что панна Элена пристально на нее поглядела. Вдруг Мадзя придвинулась к ней и, понизив голос, заговорила: - Зачем ты это делаешь, Эленка? Зачем тянешь с ответом и дразнишь его, ведь твоя мать очень... очень хотела, чтобы ты за него вышла? - Так ли это? - Верь мне, верь! Она очень огорчалась, когда узнала, что ты порвала с ним. Панна Элена откинулась на спинку дивана. - Ах, я это знаю! Мать, брат, даже отчим всегда советовали мне не пренебрегать такой блестящей партией. Мужчины меня не удивляют, но мать! Пожалуй, единственное, что я унаследовала от нее, - это неуменье продаваться. Кто хочет безраздельно владеть мною, должен безраздельно принадлежать мне. Не красота влечет меня, а безраздельное взаимное обладание. Ты думаешь, я не знаю, что такое брак и какая роль приходится в нем на долю женщины? Брр! Должна же я что-то получить за все эти гадости! Если я кого-нибудь осчастливлю и рожу ему ребенка, пусть он оценит мою жертву... - Разве ты не любишь Сольского? - с удивлением прервала ее Мадзя. - Право, ни одна женщина еще не говорила так о браке. - Ни одна здесь, у вас, в этой стране наседок. А ты поговори с американками, шведками! Вот где женщины ценят свое достоинство! Они поняли, что мужчина - это прежде всего жадный зверь. Что ж, если я должна быть съедена, то пусть мне заплатят столько, сколько стоит мое тело. А сколько оно стоит, мужчины сами определят, - со смехом закончила она. - Итак, вашим избранником должен быть Бисмарк, - произнес вдруг пан Казимеж, подавая Мадзе руку. Пани Арнольд подхватила Дембицкого, ее муж подал руку Аде, Сольский - Элене, и все перешли в столовую. - Готов побиться об заклад, что вы с панной Магдаленой говорили о женщинах, - сказал Сольский. - Вы угадали, - ответила панна Элена. - Можно узнать, что именно? - Как всегда, что вы не стоите нас. - Иногда мне кажется, что вы правы. - Это "иногда" просто великолепно! - рассмеялась Элена. - О, вы должны перемениться... сильно перемениться. Дайте срок: женщины создадут союз... - А это зачем? - Для защиты от вас если не своих прав, то хотя бы своего женского достоинства, - ответила она, опираясь на его руку. Сольский сжал ее руку и, страстно глядя ей в глаза, сказал: - Клянусь, в вас есть что-то от львицы. Вы красивы и опасны. Готовы ранить среди ласк. - Среди ласк? Что это значит? - спросила она, окидывая его взглядом. - Нет ничего удивительного, что из ваших прежних кошечек выросли львицы. В нашем веке все становится могучим. За ужином пани Арнольд несколько раз поднимала разговор о спиритизме, новой религии, которая в Америке насчитывала уже тысячи последователей. - А какая будет польза от этой новой веры? - напустив на себя серьезность, спросил пан Норский. - Сколько же раз надо повторять вам! - воскликнула по-французски пани Арнольд. - Эта религия на каждом шагу дает доказательства существования загробного мира, в котором блаженство каждой души зависит от ее нравственности на земле. Таким образом новая религия удерживает людей от зла и побуждает их к добродетели. Далее, спиритизм учит нас, что все люди и все живые творения составляют одну семью, в которой должна царить любовь. - На любовь я согласен, - прервал ее пан Казимеж. - Вы тоже так думаете? - спросил у Элены Сольский. - Да, но только чтобы любовь доказывали на деле. - Далее, - продолжала пани Арнольд со все возрастающим жаром, - спиритизм дает возможность общаться с умершими. - Неужели? - воскликнула Мадзя. - Ах, только не это! - вздрогнула панна Элена. - Я так далека от понимания сверхъестественного, что боялась бы... - А нет ли таких духов, которые показывали бы людям тайные сокровища? - спросил пан Казимеж. - Конечно. Они уже открыли нам, что самые драгоценные сокровища человек таит в себе, - ответила пани Арнольд. Дембицкий пристально посмотрел на нее и покачал головой. За ужином царило оживление. Только Дембицкий, хоть и сидел напротив панны Элены, был угрюм и смотрел в тарелку. Мадзя, рядом с которой сидел пан Норский, то менялась в лице, то как будто порывалась встать из-за стола. После ужина Сольский отвел Дембицкого в сторону и со смехом сказал старику: - Вижу, вы не обожатель панны Норской. - Вне всякого сомнения, - пожал тот плечами. - Не понимаю, как могли вы сходить по ней с ума. - Люблю спорт! - воскликнул Сольский. - Когда на улице буря, меня тянет на прогулку. Когда я вижу крутую гору, мне хочется взобраться на нее. - Думаю, крутые горы меньше всего должны располагать к вылазкам. - И все-таки какая-то магнетическая сила скрыта во всем, что недоступно и опасно. - Смотря для кого, - прервал его Дембицкий. - Сказать по правде, не вижу, чем может быть опасна панна Элена. - Чем? - воскликнул Сольский. - Эгоизмом, обожествлением собственного я, перед которым должен склониться весь мир. Человек в ее глазах - ничтожество! О, это наслаждение обладать такой женщиной! - Стоит ли она того? - А что же стоит? - с живостью спросил Сольский. - Я дрался на дуэлях и вынес из них шрамы или угрызения совести. У берегов Капри я в бурю разбился на лодке, но ничего не испытал, разве только ногу вывихнул. Лев, к которому я вошел в клетку, разорвал мне панталоны. На огнедышащем Везувии я едва не ослеп от пепла и получил насморк. И это называется впечатления! К черту! Меж тем обладание красивой и независимой женщиной принесет мне миг безумства, и при этом я не промокну, не разобьюсь и не изувечусь. Дайте же и мне насладиться жизнью! Иначе зачем мне деньги? - Вы все еще беседуете о спиритизме? - спросила Мадзя, подойдя к ним. - Хуже, - подхватил Сольский, - мы говорим о счастье. Панна Магдалена, думали ли вы когда-нибудь о том, что такое счастье? - Счастье? - повторила Мадзя. - Человек чувствует себя счастливым, когда всем вокруг хорошо. - Это чужое счастье! - сказал Сольский. - А как вы представляете себе свое личное счастье? - Самое большое личное счастье, когда человек может творить добро. Не так ли? - спросила Мадзя, глядя удивленными глазами то на Дембицкого, то на Сольского. - И вас удовлетворило бы такое счастье? - спросил Сольский. - Ах боже! - воскликнула Мадзя. - Да ведь лучше нет ничего на свете, и человеку больше ничего ненужно... - Нет, отчего же, - флегматически произнес Дембицкий, - человеку нужно еще носиться по волнам, катиться с крутых гор, драться на дуэлях... - Что вы говорите? - удивилась Мадзя. - Ведь это несчастье! - Мы, сударыня, не понимаем друг друга, - сказал Дембицкий, пожимая ей руку. - Вы человек нормальный и здоровый, а мы люди больные, дегенераты. Наши нервы уже так притупились, что мы не чувствуем не только чужой, но и собственной радости. Только физическая боль напоминает нам о том, что мы еще существуем... - Ну-ну! - прервал старика Сольский. - Ни эгоизм, ни жажда сильных ощущений не доказывают, что нервы притупились. - Доказывают, доказывают! - настаивал Дембицкий. - Превосходная скрипка рождает отзвук даже тогда, когда звук раздастся рядом. А для того чтобы камень родил отзвук, по нему надо ударить молотом. Альтруизм - это та превосходная скрипка, которую каждый здоровый человек носит в своем сердце. А ваши сильные ощущения - это молот, молот, которым надо бить камни. - Я не понимаю, о чем вы говорите, - покраснела Мадзя и отошла к дамам. - Что скажете? - спросил Дембицкий, показывая глазами на Мадзю. - Не лучше ли это отвесных скал? - Сон! Небесное виденье! - задумчиво ответил Сольский. - Если... не хорошо сыгранная комедия! - прибавил он через минуту. - Эти бабочки, если захотят, могут явиться ангелами в облаках и радугой опоясаться. Вся наша мудрость заключается в том, чтобы, притворяясь, будто мы верим им, знать про себя, что эти милые ангелочки представляют собой на деле. - Что же они собой представляют? - Это самки, они слабее самцов и, чтобы использовать их, вынуждены прибегать ко всяким маневрам. Одни изображают из себя ангелов, другие демонов... смотря по надобности. - А ваша сестра кого изображает? - спросил Дембицкий, строго глядя на Сольского. - Ах! - вспыхнул тот. - Ада святая. Это исключительная женщина. - Так будьте осторожны с вашими теориями, потому что исключений может быть больше. Было уже поздно, разговор в гостиной обрывался, и гости стали прощаться. - Вы позволите отвезти вас? - спросил у Мадзи пан Казимеж. - Спасибо. Может, меня проводит пан Дембицкий, - ответила Мадзя. - Вот видите, сударь, какая награда ждет вас за оптимизм, - обратился Сольский к Дембицкому. - Неутешительная награда! - прибавил пан Казимеж. - Поблагодари же, Мадзя, пани Арнольд за доброе предсказание, - прервала его Ада. - Впрочем, я бы предпочла, чтобы твой избранник не был таким уж великим человеком. По дороге домой Мадзя стала просить у Дембицкого извинения за то, что пани Коркович удалила Зосю. Но старик прервал ее. - Зосю я посылал к Корковичам только ради вас, - сказал он. - Я доволен, что так случилось, это неприятные люди. Мне кажется, что и вы в скором времени распроститесь с ними. Догадавшись, что до Дембицкого дошли слухи об ее отношениях с Корковичами, Мадзя переменила тему разговора и спросила у старика, что он думает о сегодняшнем собрании. - Что ж? - ответил он, кривя губы при свете фонаря, мимо которого они проезжали. - Мы провели время не так банально, как на обычных вечерах. Что же касается людей... Он потер кончик носа и продолжал: - Оба Сольские прекрасные люди, - я давно их знаю, - но нет у них цели в жизни. Вот где полезна была бы бедность! Пан Арнольд, кажется, человек порядочный, а его жена полусектантка, полуистеричка. Женщины изнеженные и свободные легко становятся капризницами, а там и истеричками. - Вы ничего не сказали о Норских, - вполголоса произнесла Мадзя. - Что можно о них сказать? - ответил старик. - Разве только то, что они любят наслаждаться жизнью, но при этом не признают никаких обязанностей. Если Сольского терзает отсутствие обязанностей, побуждает придумывать себе какие-то цели, то пан Норский мучиться от этого никогда не будет. - Вы не любите их? - спросила Мадзя, вспомнив старую ссору Дембицкого с Эленой. Он покачал головой и сказал после раздумья: - Сударыня, если бы я даже хотел, я никого не могу не любить. - Я вас не понимаю. - Видите ли, всякий человек, как учил нас катехизис, состоит из двух частей. Одна является очень сложным автоматом, который достоин сожаления, презрения, порой удивленья. Другая - это искра божья, которая горит ясней или слабей, но в каждом человеке стоит дороже всего мира. Если вы прибавите к этому, что обе части тесно соединены и человек как единое целое будит в нас одновременно и презрение и глубочайшее уважение, то поймете, что может родиться из этих чувств. - Ничего? - сказала Мадзя. - Нет. Симпатия там, где господствует дух, и равнодушие там, где возобладал автомат. Ненавидеть человека нельзя, ведь рано или поздно он потеряет свою тленную оболочку и станет бесконечно благородным творением. - Вы тоже верите в духов? - Стучащих? - спросил он. - Нет! Экипаж остановился, Дембицкий помог Мадзе выйти и позвонил у ворот. Не успела Мадзя войти к себе в комнату, как на пороге появилась пани Коркович в короткой юбке, с папильотками в волосах, в ночной кофте, которая рельефно обрисовывала ее мясистые прелести. - Уже второй час! - сказала она с раздражением. - Вы все время были у Сольских? - Да. - Весело важные баре проводят время, не то что трудовой люд. Вас привез пан Сольский? - Пан Дембицкий. - Вы, вероятно... - Она замялась, а затем прибавила: - Пан Дембицкий, верно, сердится на меня! Мадзя молчала. Однако тень пробежала по ее обычно доброму личику, и пани Коркович пожелала ей спокойной ночи. Когда Мадзя погасила свет, перед ее глазами поплыли смутные виденья. Ей виделась гостиная Ады, львиная грива и грозные глаза пани Арнольд, а вокруг нее красивые лица Арнольда и Норских и безобразные Сольских и Дембицкого. И странное дело, только теперь, когда неясными стали отдельные черты, каждое лицо приобрело свое характерное выражение. Арнольд был всецело поглощен своей женой, Дембицкий погружен в задумчивость, в Сольском все словно кипело и клокотало. На лице Ады изображалось смирение, лицо Элены дышало гневом и гордостью, а у пана Казимежа казалось лишенным всякого выражения, вернее было веселым, и эта веселость производила на Мадзю отталкивающее впечатление. Вдруг показалась новая тень: пани Коркович в ночной кофте, с головой в папильотках и глупо-самодовольным взглядом. У нее был такой забавный вид, что Мадзе и стыдно стало за свою хозяйку, и жаль ее. - Не разгоревшаяся искра божья! - говорила она себе, силясь не глядеть на пана Казимежа, который со своей насмешливой улыбкой, со всей своей красотой и изящными движениями казался ей банальней даже пани Коркович с ее глупой спесью. О том, что напророчила ясновидица, Мадзя и не вспомнила, сочтя все это просто недоразумением. Глава восьмая Участь гувернантки Несколько дней пани Коркович сдерживала свой гнев, ограничиваясь полунамеками на богатых бездельников и позднее возвращение домой. Мадзя делала вид, что ничего не слышит. Пани Коркович еще больше злилась. И вот однажды, за обедом, положив себе на тарелку жаркого, она велела лакею: - Теперь подай барину. А когда Ян, приученный к другим порядкам, заколебался, подтолкнула его к хозяину. - А панне Бжеской? - удивился супруг. - Бери, говорят тебе! Коркович пожал плечами, но взял. Это была пора, когда в доме безраздельно властвовала супруга. - Теперь подай панне Бжеской, - скомандовала пани Коркович. Линка уставилась на мать, огорченная Стася на Мадзю, а пан Бронислав, ужасно довольный, показал Стасе язык. Однако Мадзя спокойно положила себе на тарелку жаркого, только побледнела немного, и видно было, что она заставляет себя есть. То же самое повторилось и с другими блюдами. После обеда девочки тут же бросились за Мадзей. - Панна Магдалена, - наперебой уговаривали они ее, - не обращайте на маму внимания! Пройдет неделька, и она извинится перед вами, а сейчас на нее стих нашел, даже папа ее боится! Даже мы! Теперь только мама и Бронек правят домом, но пройдет неделька... - А может, мама уже не хочет, чтобы я занималась с вами? - спокойно спросила Мадзя. Тут Стася расплакалась, а Линка упала перед Мадзей на колени. - О, панна Магдалена! - взмолились они. - Как вы можете даже думать об этом? Да я бы умерла! Да я бы из дому убежала! Без вас нам свет не мил! Поклянитесь, что не оставите нас! Они так горько плакали, так обнимали Мадзю, что та расплакалась вместе с ними и обещала никогда не оставлять их. Панна Говард по-прежнему несколько раз в неделю давала девочкам уроки, однако и сентиментальной Стасе и суровой Линке они казались все менее понятными. Учительница никак не могла втолковать им, почему, например, непослушная Ева, любопытная жена Лота или кровожадная Юдифь были высшими существами, а Пенелопа - мерзкой рабыней. - Любопытно знать, - говорила Стася Линке, - за что панна Говард сердится на Пенелопу? Если муж у нее не умер, а только уехал, должна же она была ждать его. Да ей и не позволили бы выйти замуж за другого. - Сколько раз маме приходится ждать папу, и никто этому не удивляется! - прибавила Линка. - Знаешь что, - понизив голос, сказала Стася, - мне даже не нравятся эти героини. Ну хорошо ли поступила Ева, когда во что бы то ни стало захотела стать мудрой, за что мы все до сих пор расплачиваемся? - Как, ты веришь в мудрость Евы? - воскликнула Линка. - Что она, в университет поступила, как панна Сольская? Я думаю, - да и Бронек намекал на это, - с яблоком что-то не так было дело... - Или взять Юдифь, - подхватила Стася. - Скажу тебе прямо, я бы ни за что не отрубила голову Олоферну. - Он ведь мог проснуться, - прибавила Линка. По этой причине обе девицы ужасно скучали на лекциях панны Говард об исторической роли женщин, начиная с мифической Евы, от которой человечество унаследовало тягу к точным знаниям, и кончая Алисой Вальтер, которая командовала армией Соединенных Штатов Америки. Ни Стасю, ни Линку не заинтересовало даже то немаловажное обстоятельство, что историки-мужчины тенденциозно умалчивают о главнокомандующем-женщине и что, по новейшим данным, армией Соединенных Штатов командовала не Алиса Вальтер, а Эльвира Кук или какая-то другая женщина. Стася и Линка без стеснения зевали на уроках или толкали друг дружку под партой ногами, а с панной Говард охотнее всего заводили разговоры про обыденные происшествия и домашние дела. Так и после скандала за обедом, когда панна Говард явилась к девочкам с новой лекцией, в которой она намеревалась доказать, что гетеры были самыми независимыми женщинами Греции, Линка и Стася стали наперебой рассказывать ей о том, что мать сердится, что блюда за столом подаются по-новому, но больше всего о том, что панна Магдалена сама доброта, что она святая, ангельчик. Панна Говард с ужасом выслушала девочек, тотчас прекратила занятия и отправилась в комнату к Мадзе. - Неужели, - спросила она у Мадзи, - пани Коркович, позабыв всякое приличие, приказала подавать вам после своего мужа? - Что же в этом особенного? - ответила Мадзя. - Пан Коркович мне в отцы годится. - Ах вот как! Но вы забываете про свой пол и свое положение... - Я вас не понимаю. - За долгие столетия борьбы, - с вдохновенным видом заговорила панна Говард, - бесправная, угнетенная, обманутая женщина добилась того, что мужчина хотя бы внешне стал признавать ее превосходство и на улице, в гостиной, за столом уступал ей место. По моему убеждению, женщина, которая отказывается от этой привилегии, предает все женское сословие, частицу которого она составляет. - Что же я должна делать? - спросила Мадзя, подавленная этим потоком слов. - Бороться! Заставить пана Корковича признать свою ошибку и вернуть вам надлежащее место. - Но ведь я у них платная учительница. У панны Говард покраснели лоб, щеки, даже шея. - Тем более надо бороться! - воскликнула она. - Разве вы не понимаете, какое высокое положение занимает учительница? Да она на целую голову выше родителей! Ведь мы развиваем ум ребенка, его независимость, его "я", а родители дали ему только жизнь. Разве можете вы сомневаться в том, какое дело труднее... - Я, сударыня, не знаю, - пролепетала Мадзя. Панна Говард вспомнила, что она тоже не знает, какое из этих дел труднее, поэтому пожала плечами и, кивнув Мадзе головой, вышла из комнаты. Миновало еще две недели. Выпал первый снег и превратился в грязную кашу; затем начались заморозки, снова выпал снег и побелил крыши и улицы. Но в сердце пани Коркович неприязнь к Мадзе не остыла, напротив, разгорелась с еще большею силой от одной мысли, что придется, быть может, отказаться от надежды завязать знакомство с Сольскими и свести пана Бронислава с панной Адой. "Ах негодяйка! - думала почтенная дама. - Так отблагодарить за мое добро, за все преимущества, которые я ей дала! Ведь в ее интересах шепнуть Сольским словечко. Должна же она понимать, что если я познакомлюсь с ними, то, может, увеличу ей жалованье, в противном же случае буду обходиться с ней как с гувернанткой. Не знаю, дура она или так уж зла..." Однажды в воскресенье, когда Мадзя вернулась от Сольских в таком хорошем настроении, что смеялись даже ее серые глаза, пани Коркович сказала ледяным тоном: - Завтра я велю перевести вас в другую комнату... На некоторое время, - прибавила она, испугавшись разрыва. - Почему, сударыня? - спросила Мадзя, у которой в глазах еще не пропало шаловливое выражение, но на лбу уже отразилась тревога. - У вас, наверно, клопы. - Откуда? Вы ошибаетесь! - Можеть быть. Так или иначе я хочу переменить обои и даже... даже переложить печь, - прибавила она помягче, заметив, что у Мадзи сверкнули глаза и раздулись ноздри носика. - В конце концов это ведь на время, - закончила она. - Не могу же я допустить, чтобы вы у меня замерзли. Последние слова были произнесены таким материнским тоном, что гнев Мадзи рассеялся, осталось только беспокойное чувство, что ее тон и лицо могли неприятно поразить пани Коркович. Мадзя никому не хотела причинять неприятности, жалея других, она предпочитала сама страдать и поэтому весь вечер не могла успокоиться. Она готова была просить извинения у пани Коркович, даже согласиться с тем, что в ее комнате плохая печь и безобразные обои. На следующий день вещи Мадзи были перенесены в другую комнату. Это была темная клетушка и оттого, что оклеена она была старыми обоями, и оттого, что за окном в каких-нибудь двух шагах загораживал свет щипец соседнего каменного дома. Железная кровать, лакированный столик, два венских стула и вместо умывальника медный таз на трехногой подставке - такова была меблировка комнаты. В доме пани Коркович гардеробщица и то жила лучше. У Мадзи слезы навернулись на глаза. "Они хотят избавиться от меня, - подумала она, - но зачем же так это делать? Неужели я не заслужила даже того, чтобы мне прямо сказали, что я не нужна?" Она готова была пойти к пани Коркович и просить немедленно освободить ее от обязанностей гувернантки. "Денег у меня из дому и от майора рублей полтораста, - говорила она себе, - этого мне хватит не меньше, чем на полгода. Перееду, ну хоть к панне Говард, а уроки найдутся. Панна Малиновская и Дембицкий, добрая душа, меня не оставят". В эту минуту в темную клетушку вбежали Линка и Стася, обе в слезах. Они бросились обе Мадзе на шею, стали уверять ее, что уже не любят мать так, как любили прежде, и во имя любви к родителям, богу и к ним, Линке и Стасе, заклинали Мадзю не обижаться. - Папа, - шептала Линка, - ужасно рассердился на маму за это переселение. Но мама говорит, что ту комнату надо отремонтировать, что вы останетесь здесь дня два, не больше. Папа немного успокоился, но сказал, что уедет из дому, если мама после ремонта не отдаст вам ту комнату. И они обе снова стали умолять Мадзю не сердиться, потому что у мамы сейчас приступ печени и она просто в плохом настроении. Что было делать? Мадзя снова пообещала девочкам, что никогда их не оставит, а в душе стала упрекать себя: "Что это у меня за претензии? Комната не так уж плоха, совсем даже ничего себе. А если бы пришлось жить в мансарде или в подвале? Насколько эта комнатка лучше и приятней, чем квартира учителя в Иксинове, ил