ая женщина может сколько угодно заниматься самообразованием... - Учить на память энциклопедию, - съязвила панна Папузинская. - Пожалуй, это лучше, чем играть без такта на фортепьяно или петь без голоса, - отрезала пани Канаркевич. - Установить связь с женщинами высшей цивилизации - это поважнее университета. Поэтому я предлагаю послать нескольких делегаток в разные страны Европы и Америки. - Об этом мы уже слышали, - сухо прервала ее панна Говард. - Член Бжеская хочет сделать какое-то конкретное предложение. Член Бжеская, предоставляю вам слово. Кучка бедных женщин, сидевших около печи, стала шептаться. Из-за занавески показалась Мадзя, красная, как вишенка. - Я, - начала она, заикаясь, - знаю одну учительницу в Иксинове, панну Цецилию. Панна Цецилия окончила институт, даже с шифром. Она очень способная... но разочаровалась в жизни... - Я тоже имею право на разочарование, - вполголоса вставила панна Папузинская. - Так вот панна Цецилия хотела бы стать учительницей в Язловце. Поэтому я обращаюсь к союзу с просьбой устроить в Язловце место панне Цецилии. Фамилию ее я назову в другой раз. - Дикая претензия! - крикнула панна Папузинская. - Что общего может быть у нас, передовых женщин, с монастырской школой? - Я решительная противница этих школ, - заявила панна Говард. - Это очаги предрассудков! - прибавила панна Папузинская. - Надо раз навсегда добиться, чтобы на наших собраниях мы не слушали метафизических бредней! - подхватила пани Канаркевич. Смущенная Мадзя спряталась в оконной нише. - Ах какая ты нехорошая! - шепнула ей Ада. - Почему ты ничего не сказала мне об этой панне Цецилии? - Я хотела сделать тебе сюрприз, - ответила огорченная Мадзя. - Вернемся к вопросу о средствах нашей мастерской трикотажных кофточек, которая терпит банкротство, - начала панна Папузинская. - Уж не потому ли вы все толкуете о банкротстве, что мастерская создана по моей инициативе? - резко спросила панна Говард. - Меня мало занимают ваши мастерские, - продолжала панна Папузинская, - зато гораздо больше средства. Итак, я советую, не знаю уж, в который раз, повысить месячные взносы членов... - Никогда! воскликнула панна Говард. - Злотый в месяц может заплатить каждая женщина, а ведь наш союз демократический... - И располагает тремястами злотых в месяц. - Да, но если бы в союз вступили все наши женщины, у нас было бы три с половиной миллиона злотых в месяц, или погодите... сейчас... тридцать пять на два будет семьдесят, да, у нас было бы в год семьдесят семь миллионов! На минуту воцарилась тишина. - Сколько? Сколько? - воскликнула пани Канаркевич, подсчитывая цифры на бумаге. - У нас было бы всего сорок два миллиона в год. - Ну что вы болтаете? Тридцать пять на два будет семьдесят и дважды... - Панна Говард, вы не знаете умножения! - Я не знаю умножения! - подскочила панна Говард. - Пожалуйста, вот я подсчитала! - Что мне до ваших подсчетов! - Да, да, только сорок два миллиона! - раздались голоса в разных уголках зала. Панна Говард закусила губы и упала на стул. - Вы хотели бы навязать свою волю даже таблице умножения, - вмешалась панна Папузинская. - Прошу слова! - снова раздался голос рядом с манекеном для примерки платьев. - Слово имеет член Секежинская. - Страшно коптит лампа, - тихо сказала член Секежинская. Действительно, красное пламя висячей лампы уже доходило до половины зеркала печи, верхушка которой украсилась бархатной шапкой. По всему залу носились хлопья сажи, похожие на черных мушек. - Ах, мое новое платье! - Мы стали как трубочисты! - Ну и прелесть эти собрания, нечего сказать! А я как раз собралась на вечер! - Почему вы не сказали об этом раньше? - сердито спросила панна Папузинская у испуганной Секежинской. - Регламент запрещает. - Что мне до вашего дурацкого регламента, я из-за него новые перчатки испортила. - Член Секежинская, - с ударением сказала панна Говард, - заслуживает похвалы, она доказала, что мы начинаем приучаться к порядку. Кое-кто из девиц засмеялся, другие участницы собрания запротестовали. - Вы со своим понятием о порядке превратите нас в кучу судомоек! - крикнула пани Канаркевич. Хозяйка прикрутила лампу, но женщины уже начали расходиться. - Позвольте спросить, - скромно начала панна Червинская, - как же быть с нашими работницами? На следующую неделю у нас нет денег ни на продукты для них, ни на поденную плату. - Подумаешь! - отрезала панна Говард. - На питание в день выходит два рубля, а на поденную плату три рубля. Мы все сейчас сложимся, каждый даст, сколько может, а за неделю соберем остальное по знакомым. Вот пять рублей! Начнут же когда-нибудь покупать кофточки. Панна Говард положила на стол пятерку, остальные стали шарить смущенно по кошелькам или шептали хозяйке: - Я пришлю завтра рубль! - Я принесу в среду пять злотых! Некоторые клали на стол злотые, однако было видно, как тяжело им расставаться даже с такими небольшими деньгами. Ада робко подошла к панне Говард и, краснея, стала шептать ей что-то на ухо. - Панна Сольская, да говорите же громко! - воскликнула панна Говард. - Сударыни, можете забрать свои деньги, панна Сольская покупает все готовые кофточки. Это весьма утешительный факт, он доказывает, что у наших женщин начинают наконец открываться глаза. - Любопытно, что панна Сольская будет делать с тремястами пятьюдесятью кофточками? - с насмешкой спросила панна Папузинская. - Она уплатит семьсот рублей и на полгода обеспечит наших работниц, - высокомерно ответила панна Говард. - А сама займется продажей кофточек? - Кофточки могут остаться на складе, - тихо сказала Ада. - О, я верю, панна Сольская, что вы пожертвовали бы еще семьсот рублей, только бы вас не наделили этой кучей тряпья, которая приводит нас в отчаяние, - съязвила панна Папузинская. Женщины стали забирать со стола свои деньги. Чем меньше была сумма, тем большая радость светилась на лицах. Только панна Говард не дотронулась до своих денег, а когда одна из женщин протянула ей пятерку, холодно сказала: - Пусть эти деньги останутся в кассе. Когда Ада с Мадзей вышли на улицу, Ада была вне себя от восторга. - Ах, дорогая Мадзя, - говорила она, сжимая Мадзе руки, - как я тебе благодарна! Если бы не ты, я бы никогда не вступила в союз, мне бы это в голову не пришло! Только сейчас я начинаю жить, вижу перед собой какую-то цель, какой-то честный, благородный труд. Какие это все достойные женщины, за исключением каких-нибудь двух крикуний. - Тебе не нравится панна Говард? - спросила Мадзя. - Да что ты! Она всегда была чудачкой, но в сущности она хорошая женщина. Но вот эти две ее помощницы, боже мой! Да, Мадзя, знаешь, - прибавила она вдруг, - я ведь на тебя сердита! Ну как ты могла обратиться к чужим женщинам с просьбой помочь твоей учительнице, не сказав мне о ней ни единого слова? Ведь у нас в Язловце такие связи, что ей тотчас дадут место. А ты слыхала, что они тебе здесь ответили? - Я боялась злоупотребить твоей добротой, - смутилась Мадзя. - Ах вот что! Ты боялась злоупотребить моей добротой! Так вот как ты со мной разговариваешь? Каждый день, каждый час ты приносишь нам в дар частицу себя, ты принесла радость в наш дом, а сама не хочешь принять самой незначительной услуги даже для своих знакомых. Ведь вот что получается. - Ну, не сердись, Адзенька, я больше никогда так не буду делать. Они сели на извозчика, который легкой трусцой повез их домой. - Помни же об этом, Мадзя, помни и больше никогда так с нами не поступай, - говорила Ада. - Ты даже не представляешь, как это меня обидело. Помни, что наш дом - это твой дом и что каждый человек, который интересует тебя, интересует и нас. Запомни это, Мадзя, иначе ты обидишь людей, которые многим тебе обязаны и очень тебя любят. Они обнялись в пролетке, и мир был заключен. - А этой панне... забыла, как ее звать... - Цецилии. - Панне Цецилии напиши, что место за нею, пусть только недельки две подождет. - А если сейчас нет свободного места учительницы? - спросила Мадзя. - Моя дорогая, - с печальной улыбкой ответила Ада, - всегда и везде найдется место для того, о ком попросит Сольский. Я только сейчас начинаю понимать все значение связей и денег. Ах, какая это страшная сила! А Стефек говорит, что есть люди, которые готовы пасть ниц перед денежным мешком, даже если это не сулит им никакой выгоды. Мадзя с удивлением слушала свою подругу. Никогда еще Ада не была так оживлена, никогда в ее голосе не звучала такая уверенность. Собрание, видно, открыло перед нею новые горизонты, а может, только дало возможность познать могущество денег. "Тысячу шестьсот рублей она швырнула за один вечер! Обеспечила приют трем старым учительницам и содержание двадцати бедным девушкам", - подумала Мадзя и, глядя сбоку на лицо Ады, которое то и дело освещали отблески уличных фонарей, первый раз испытала то ли чувство страха, то ли стыда за нее. "Да она и впрямь богачка. Я и впрямь знакома с богачкой, одно слово которой может обеспечить существование десятков женщин! Но я-то зачем состою при ней? Зачем я, учительница, дочь доктора, попала к ней? Ну конечно, затем, чтобы служить другим. И все же как было бы хорошо, если бы все это уже кончилось!" До сих пор Мадзе представлялось, что с панной Сольской они ровня, ведь они были подругами со школьной скамьи. Сейчас она почувствовала, что между ними открывается пропасть. "Уж не думает ли она, - говорила про себя опечаленная Мадзя, - что и я паду ниц перед денежным мешком?" Извозчик остановился у ворот особняка; Ада вошла в дом веселая, Мадзя грустная. Никогда еще этот дом не угнетал ее так своими размерами, как сегодня; никогда еще роскошные комнаты не казались такими чужими; никогда не испытывала она такого стыда перед ливрейными лакеями. "Лакеи, горничные, салоны с золочеными стенами, палисандровая мебель! Не мой это мир, не мой, не мой!" - думала Мадзя. На следующий день в полдень тетя Габриэля позвала к себе Мадзю. Ады не было, зато был пан Стефан. - Панна Магдалена, известно ли вам, что сейчас делает моя сестра? - спросил он. - Она, кажется, уехала в город, - ответила Мадзя. - Да. Она уехала к нашим родным и знакомым собирать подписку на учреждение попечительства о престарелых учительницах. У Сольского пресекся голос, однако через минуту он продолжал: - Если этот план удастся осуществить, моя сестра примет участие в создании замечательного учреждения. Она совершит благородный гражданский поступок. Она понимает это и очень счастлива. Ни тетя, ни я никогда не видели ее такой веселой. Всем этим мы обязаны вам, - прибавил Сольский. - За границей врачи предупреждали Аду, что у нее разовьется нервное заболевание, если она не найдет себе цели в жизни. А вы указали ей путь к этой цели. Ада будет счастлива, а мы - спокойны за нее. И все это благодаря вам, вы стали ангелом-хранителем нашего дома. Мадзя слушала, не дыша, не смея поднять на Сольского глаза. - Спасибо, панна Магдалена, спасибо! - сказал он, крепко пожимая ей руку. - А я и не думала, что вы такая ярая сторонница эмансипации, - вмешалась тетя Габриэля. - Я? - переспросила Мадзя. - Об этом давно идет слух, а вот и факты! Скажите, Эдита, - обратилась тетка к своей компаньонке, - разве мы с вами не слыхали, что панна Бжеская ярая сторонница эмансипации? - Ну конечно! - подтвердила компаньонка. - Об этом кричит вся Варшава. - Ну, какое это имеет значение! - прервал ее Сольский. - Если все сторонницы эмансипации такие, или хотя бы треть их, я вступаю в их союз. Однако я на вас в претензии, - обратился он к Мадзе. - Вчера вы очень обидели мою сестру. Вы догадываетесь, о чем я говорю... Так вот, у нас просьба к вам. Всякий раз, когда кто-нибудь из ваших близких или просто знакомых будет нуждаться в работе или поддержке, сделайте милость, в первую очередь обращайтесь за помощью ко мне или к сестре. - Что вы, мыслимо ли это? - воскликнула Мадзя. - Прежде всего я слишком мало знаю людей. А затем ваш дом не может быть пристанищем для моих знакомых. - Благородная гордость! - прошептала панна Эдита, с восторгом глядя на Мадзю. Сольский нетерпеливо махнул рукой. - Я попробую объяснить вам мою просьбу с точки зрения капиталиста. Мы, люди состоятельные, не всегда отличаемся умом, но знаем одно: когда нас окружают честные люди, наши капиталы надежней и дают больший процент. Вы согласны с этим? - Конечно. А впрочем, я в этом ничего не понимаю, - ответила Мадзя. - Видите ли, мне сегодня на сахарном заводе нужно много народу; это не всегда должны быть специалисты, но непременно честные люди. Я совершенно уверен, что, если бы вы порекомендовали кого-нибудь из своих знакомых, это непременно был бы порядочный человек, бездельника вам помогло бы узнать ваше редкое чутье. Панна Магдалена, - закончил он, взяв ее за руку, - у меня есть два, да нет, несколько совсем неплохих мест. Если кто-нибудь из ваших близких нуждается в работе, сделайте милость, только скажите нам... Мадзя вспомнила о своем отце докторе и брате технологе. Однако она сразу почувствовала, что рекомендовать их Сольскому не может. Поблагодарив Сольского, она обещала сразу же сообщить ему, если кто-нибудь из знакомых обратится к ней с просьбой о помощи. Простившись с тетей Габриэлей, паном Стефаном и старухой компаньонкой, Мадзя вернулась к себе. Через полчаса к ней вбежала закутанная в шаль панна Эдита и, с таинственным видом оглядываясь по сторонам, драматически прошептала: - У вас никого нет? - Нет, - ответила Мадзя. Панна Эдита схватила ее в объятия и, прижимая к груди, зашептала тише шелеста крыльев мотылька: - Дитя мое, вы замечательно, вы превосходно себя поставили с паном Стефаном и со всеми ими. Да он обезумеет, потеряет голову! Так и держитесь: ничего не требуйте, все принимайте холодно, равнодушно, словно оказываете им милость. Вы завоюете так прочное положение! Дайте же мне поцеловать вашу прелестную мордашку и... помните мои советы! С этими словами компаньонка выбежала из комнаты так же таинственно, как и вошла. Глава пятнадцатая Голоса с того света - Барышня, к вам пришла пани Арнольд. - Давно? - Да уже с четверть часа. Горничная еще на лестнице доложила об этом Мадзе, когда та вернулась из города. - А панна Ада дома? - Нет. Барышня ушли в одиннадцатом часу к работницам. Мадзя поспешила к себе, но ни в гостиной, ни в кабинете не нашла пани Арнольд. Только заглянув в комнату к Аде, куда была отворена дверь, она заметила за портьерой американку с записной книжкой и карандашом в руке. Американка разглядывала портреты родителей Ады, висевшие над кроватью, и, как показалось Мадзе, срисовывала их. "У этих американцев привычка все записывать!" - подумала Мадзя. Услышав шум шагов, пани Арнольд повернулась и поспешно захлопнула книжку. Затем, без всяких объяснений по поводу своего присутствия в комнате Ады, она перешла в гостиную Мадзи. - Я хотела поговорить с вами о важных делах, - сказала она по-французски. - Только, пожалуйста, не смейтесь надо мной, хотя это вполне естественно в стране, где не верят в мир духов или совсем им не интересуются. Мадзя слушала ее, силясь подавить удивление. Пани Арнольд уселась на диванчике, спрятала записную книжку и продолжала: - С некоторых пор я общаюсь с покойной... с матерью Элены и пана Казимежа. Мадзя широко раскрыла глаза. Она знала, что пани Арнольд спиритка, слух об этом шел по всей Варшаве. Но до сих пор у нее с пани Арнольд не было на эту тему никаких разговоров. - Это очень тяжело для меня, - продолжала пани Арнольд, - не потому, что я ревную к прошлому моего мужа, нет! Эта несчастная очень страдает и чего-то от меня хочет, но чего, я не могу понять... - Она страдает? - переспросила Мадзя. Пани Арнольд махнула рукой. - Ах, это одно из самых ужасных состояний души. Представьте себе, панна Магдалена: она не отдает себе отчета в том, что умерла! У Мадзи дрожь пробежала по спине. - То есть как это? Что же ей может казаться? - Ей кажется, что она в больнице, где ее не только насильно держат, но и ничего не говорят о детях. Поэтому она в страшной тревоге. Мадзя перекрестилась. Все эти речи были так новы для нее, что в голове девушки готово было родиться подозрение, что пани Арнольд мистифицирует ее или просто сошла с ума. Но американка говорила с таким сочувствием в голосе и с такой естественностью, точно речь шла о событии, в котором нет ничего удивительного. - Это вы отвозили покойницу в тот день, когда она оставила пансион? - спросила пани Арнольд. - Да. Но я проехала с нею только по одной улице. Она говорила, что уезжает дня на два. В конце концов всем было известно, что я ее провожала, я и не скрывала этого, - оправдывалась испуганная Мадзя. - Покойница считала вас как бы своей второй дочерью, любила вас? - Да, она любила меня. - А не говорила ли она когда-нибудь, что хотела бы женить на вас своего сына. Мадзя вспыхнула, но краска тут же сошла у нее с лица. Дыхание у нее захватило. - Никогда! Никогда! - ответила она сдавленным голосом. Пани Арнольд пристально на нее посмотрела и спокойно продолжала: - Партия была бы не из блестящих; но не будем говорить об этом. Какое состояние оставила покойница? - Никакого, - ответила Мадзя. - А вы не ошибаетесь? У Элены в банке лежит несколько тысяч, у пана Казимежа действительно нет ни гроша, но и он ждет каких-то денег после матери. Так по крайней мере он говорит моему мужу, когда занимает у него деньги. Стало быть, состояние осталось... - Простите, никакого состояния не осталось, - настаивала Мадзя. - В позапрошлом году пани Ляттер заняла осенью у Ады шесть тысяч. Мне даже кажется, что она бросила пансион по той причине, что у нее не оставалось денег. Долги были погашены паном Сольским или Адой. Пани Арнольд нахмурилась. - Ну тогда, - сказала она вполголоса, - мой муж, наверно, тоже кое-что им дал. Ничего не поделаешь, это дети его жены! Затем она взяла Мадзю за руку и с жаром воскликнула: - Клянусь своей верой, мне не жалко, что мой муж что-то сделал для них, мне не жалко, что Элена живет у нас. Где же ей еще жить? У брата? Наши доходы здесь настолько значительны, что мы можем не стеснять себя в средствах, останется кое-что и для моего Генрися. Но я понимаю причину тревоги, которая овладела покойницей: ее дети живут из милости, а это ранит сердце матери. Мадзя почувствовала, что краснеет. - К тому же, - продолжала американка, - этому конца не видно. Пан Казимеж бездельник и гуляка, ему грозят неприятности, а может, и опасность, - об этом меня предупредили духи, - а Элена могла бы сделать блестящую партию, но все разрушает собственными руками. Панна Магдалена, вы знаете, пан Сольский хоть и не верит в бога, но человек он недюжинный. Богат, умен, муж уверяет, что у него даже есть коммерческая жилка, - а главное, он был влюблен в Элену до безумия. Я видела: вулкан! Но сейчас я вижу, как он переменился. Он и сегодня, когда Элена рядом, готов для нее на все, но это уже не та любовь. - Эля без нужды дразнит его, кокетничает с другими молодыми людьми, - вставила огорченная Мадзя. - Это бы еще полбеды, - продолжала пани Арнольд. - Но пан Сольский слишком умен и чувствителен, чтобы не требовать от жены любви к людям, какой" то веры, идеала. Меж тем для Элены идеалы не существуют, она смеется над ними. А так как она слишком горда для того, чтобы притворяться, то с паном Сольским держит себя совершенно цинически. "Я тебе дам свою красоту, а ты мне взамен состояние и имя" - вот ее девиз! Пан Сольский не совсем верит ей, думает, что она позирует, и все же он заметно охладел и может совсем ее бросить. - Вы не говорили с нею об этом? - спросила Мадзя. - Пробовала, но безрезультатно. Да и не могу я торопить ее с замужеством, - она может заподозрить, что я хочу от нее избавиться. Меж тем время идет и делает свое дело. Месяц, другой - и пан Сольский, который сегодня, если его привлечь, женился бы, завтра охладеет к ней. - Они уже были помолвлены, но между ними произошел разрыв, - сказала Мадзя. - Такой разрыв не имеет никакого значения. Красивые женщины могут дорожиться; на мужчин это оказывает спасительное действие. Но нельзя слишком натягивать струну. Мадзя вопросительно уставилась на пани Арнольд. - Так вот какая у меня просьба к вам, - сказала пани Арнольд, заметив этот взгляд. - Я с Эленой не могу говорить ни о замужестве, ни о тревогах ее матери. Поговорите вы с нею, как подруга... - Пани Ляттер очень хотела этого брака и очень страдала, узнав о разрыве. - То-то и оно. Разрыв, быть может, и явился одной из причин ее гибели. Позвольте заметить, что в деликатной форме вы можете напомнить Эле и о том, что сделали для покойницы Сольские. Если в сердце Элены проснется чувство благодарности и страха за завтрашний день, она переменит свое отношение к пану Стефану. Разговор был исчерпан, и пани Арнольд вернулась к вопросу о спиритизме. Она выразила сожаление по поводу того, что в этой стране просвещенные и имущие классы мало думают о мире духов, и в качестве примера привела Аду, которую больше занимают такие матерьяльные предметы, как микроскоп, или такие современные вопросы, как женский союз, чем будущая жизнь ее собственной души и нынешнее положение родителей. - Вам надо обратить Аду, и она станет ревностным апостолом, - сказала Мадзя. Пани Арнольд смотрела в какую-то неопределенную точку и качала головой. - Дорогая панна Магдалена, - ответила она, - я много думала над тем, как обратить в лоно истинной веры хотя бы эту семью, потому что состоятельные, просвещенные и влиятельные люди могут много сделать добра своим ближним. Но как их убедить? Духи для нас не слуги, они не являются по первому зову. Мы, посредники между здешним и нездешним миром, не всегда понимаем их голоса и можем ошибаться. Часто нам нужны средства совершенно земные, помощь людей, а люди не всегда, увы, далеко не всегда заслуживают доверия. Поверьте, если бы не чувство долга, если бы не надежда, что религия наша в корне изменит и улучшит мир, принесет ему счастье, поверьте, если бы не это, я отказалась бы от своего призвания. О, какое это тяжкое бремя! Само общение с духами причиняет много страданий. А если мы, несовершенные созданья, ошибаемся, сколько насмешек и клеветы обрушивается на нас! А как мешает это распространению веры, несмотря на ее истинность! Прощаясь, пани Арнольд спросила у Мадзи: - Вы давно уже знаете пана Згерского, что он, хороший человек? - Право, не скажу вам. Кажется, да. - Он человек ловкий и мог бы быть полезен, но уж очень он быстро обратился в нашу веру, так что я просто колеблюсь... А панна Эдита, которая живет у тети Сольских, она, может, себе на уме? - Этого я не знаю. - Можно ли ей верить? - Я ее очень мало знаю, - ответила смущенная Мадзя. - Вот видите, как трудно собрать у людей самые простые сведения! - вздохнула пани Арнольд. - Но не могу же я спрашивать у духа Цезаря, какого мнения он о Згерском, или у духа Марии-Антуанетты, какого он мнения о панне Эдите. Ну, до свидания, - сказала она, крепко пожимая Мадзе руку. - Я думаю, вас не надо просить никому не рассказывать о нашем разговоре. Детям не все можно сказать о матери, а непосвященным о тех трудностях, которые нам, медиумам, приходится преодолевать. Я не теряю надежды, что среди посвященных вскоре увижу и вас. Духи не раз давали мне это понять. Итак, adieu! После ухода болтливой американки Мадзе несколько минут казалось, что та все еще говорит. Все плыло у Мадзи перед глазами, ей стало страшно, она испугалась то ли духов, то ли пустых комнат, которые окружали ее со всех сторон. "Боже! - думала она, хватаясь за голову. - Душа, которая не знает о том, что оставила тело, и думает, что она в больнице!" Ей представились фигура и лицо пани Арнольд. Сумасшедшая она или мистификатор? Какое там! Обыкновенная хорошая женщина, немного болтлива, но о своих виденьях или привиденьях рассказывает с глубочайшей верой. "Откуда ей пришло в голову, что пани Ляттер хотела выдать меня за своего сына? Вторая дочь!.. Впрочем, ей могла сказать об этом Эля! Так или иначе этот странный апостол спиритизма напомнил мне о моем долге. Эля должна, должна выйти замуж за пана Стефана!" Когда Мадзя подумала об этом, ей представился пан Стефан, красивый, несмотря на свое безобразие, исполненный энергии и благородства, наконец, такой любезный с нею. "Пани Арнольд права: когда пан Стефан рядом с Элей, он весь в ее власти. Сколько раз я сама это видела! Несносный бабник! Как он поглядывает даже на меня! Да и Ада не скрывает, что он не пропустит ни одной юбки. Ну конечно, если Эля захочет, он женится на ней. И это будет самое лучшее!.." Она тихо вздохнула, стараясь не думать о пане Стефане. Какое ей до него дело? Она уважает его, восхищается им - вот и все. Но как он благороден, как прекрасен в своих порывах и как добр, когда старается не ухаживать за ней, ведь она гостья его сестры. Нет ничего удивительного, что эти аристократки рады отбить его у Элены. Но он должен стать мужем Элены! Только Элены, наперекор всем этим светским барышням. По склонностям, по всей своей стати, а главное, по красоте она тоже аристократка. Ну, которая из них, пусть даже самая титулованная, может сравниться с нею? Глава шестнадцатая На горизонте появляется пан Згерский Через несколько дней на углу Маршалковской и Крулевской с тяжелой синей конки соскочил пан Згерский и, как огромный мяч, подкатился прямо под ноги Мадзе. Он широко раскланивался и утирал с лысины пот. - Какое счастье, что я встретил вас! - воскликнул он. - Я даже хотел приехать к вам засвидетельствовать свое почтение. Вам не через Саксонский сад? - Что ж, пожалуй. - Вы всегда одинаково добры. Какой жаркий день! Не хочется верить, что сейчас апрель. В саду как будто прохладней, да и весенний пейзаж для вас самая прекрасная рамка. Посмотрите, кое-где уже пробились светло-зеленые стебельки травы! И почки, честное слово! Малюсенькие! Почечки, можно сказать, а уже завязались. А небо? Взгляните, какая лазурь! А эти облачка, белые, как лебяжий пух на шейках у дам на балу... Вы сегодня прелестны, как... как всегда! Решительно не могу подобрать сравнения. Не знаю, весна ли на меня действует или вы, но я чувствую себя возрожденным... - У вас ко мне дело? - прервала его Мадзя. - И всегда одинаково скромны, - говорил Згерский, сладко улыбаясь и ласкающим взглядом быстрых глазок окидывая Мадзю. - Да, дело, и не одно... - Любопытно знать... - Прежде всего личное. При всякой, даже мимолетной встрече с вами, меня в первую минуту охватывает неприятное чувство, мне как будто стыдно, что все-таки я нехороший человек. Но прошла эта первая минута, и я вознагражден: я чувствую, что стал как будто лучше. Он говорил так горячо и деликатно, так убежденно, что смущенная Мадзя не могла на него сердиться. - Ну, а какое у вас еще дело ко мне? - спросила она с легкой улыбкой, а про себя прибавила: "Какой смешной комплиментщик!" - Это уже не личное дело, а потому оно важнее, - ответил Згерский, меняя тон. - Речь идет о человеке, который для вас не безразличен... - Догадываюсь: об Эле! О, вы, может, думаете, что я забыла про наш уговор? Тогда у Корковичей... - Какой уговор? - удивился Згерский. - Мы ведь хотели позаботиться об ее будущности, и я сразу догадалась, что речь идет о ней и о пане Сольском, о свадьбе, которую Эля так опрометчиво расстроила. Но я надеюсь, что все уладится... - Что? Какая свадьба? Какой пан Стефан? Я ведь тоже Стефан. Но если вы имеете в виду панну Элену и пана С., то простите, сударыня, я об этом и не помышлял. - Но я помню ваши слова: мы должны заняться будущностью этих двух детей, то есть Эленки и ее брата... - Мои слова? - с изумлением спросил Згерский, остановившись посреди аллеи и сложив на груди руки. - Из этих двух детей, как вы их называете, панна Элена интересуется сейчас, ясное дело, с какими намерениями, молодым Корковичем. А что касается пана Казимежа, то это мот, которому нужны только деньги, и наглец, который на дружеские замечания отвечает самым неприличным образом. К планам, о которых вы говорите, я не желаю иметь никакого касательства. Я хотел сообщить вам важную новость, касающуюся нашего благороднейшего пана Стефана. - Не правда ли, редкого благородства человек? - с восторгом подхватила Мадзя. - Это необыкновенный человек! Это, панна Магдалена, гений ума, энергии, характера! Это человек, который просто наносит ущерб людям оттого, что не занимает самого высокого положения. Ум, сердце, воля - и все это в наивысшей степени, - вот, по моему мнению, пан Сольский... Казалось, в порыве неумеренного восторга Згерский взлетит над Саксонским садом. - Ах, как это верно! - А сколько мне приходится бороться за него! - воскликнул Згерский, красноречиво глядя на Мадзю. - Как под него подкапываются, какие строят козни! - Что вы говорите? - испугалась Мадзя. - В эту минуту, - понизив голос, продолжал Згерский, - капиталисты создают против него союз, они хотят употребить все средства, чтобы не дать ему построить сахарный завод, а ведь он распорядился уже свозить материалы. Эти люди говорят, что пан С. перехватил у них инициативу, что в будущем году они хотели начать в тех же местах строительство сахарного завода, а с паном С. думали заключить контракт на поставку сахарной свеклы. - Что же это за люди? - Капиталисты, ну и аристократия, которая зависит от них. Они не выносят, когда кто-нибудь становится им на пути, и тогда ни перед чем не останавливаются! - прибавил он еще тише. - Это ужасно! - прошептала Мадзя, со страхом глядя на Згерского, который в эту минуту скромно опустил быстрые глазки. - Хоть я пану Сольскому человек чужой, но я делаю и буду делать все, что могу, для того чтобы предупредить катастрофу. - Да что же они могут ему сделать? - Они могут портить работы, бунтовать рабочих, подбрасывать плохие материалы, возбуждать против него соседей и в результате - могут довести его до банкротства. Так что вы предостерегите пана Сольского, конечно, не упоминая моего имени... - Что вы! - возмутилась Мадзя. - Кто же лучше вас может его информировать? - Как хотите, - холодно ответил Згерский, но черные глазки совсем спрятал под ресницы. - Пан Сольский, - прибавил он, - в одном не должен сомневаться: во мне он найдет преданного человека, который, оставаясь неизвестным, будет блюсти его интересы и предупредит о всякой интриге. - Ужас! - вздохнула Мадзя, в равной мере потрясенная и опасностью, которая грозила Сольскому, и преданностью Згерского. - Ну вот мы и пришли, - сказал ее спутник, снова широким жестом снимая шляпу и кланяясь до земли, разумеется, насколько позволяло весьма округлое брюшко. - Спасибо за счастливые минуты, которые вы мне подарили, - вздохнул он, - и позвольте вверить вам интересы пана Сольского. Затем он взял Мадзю за руку и, сладко глядя ей в глаза, прибавил: - Панна Магдалена, объединимте наши усилия, и наш возлюбленный гений преодолеет все препятствия! Еще один взгляд, еще один поклон, еще один поворот головы - и пан Згерский покатился, как бильярдный шар, в неведомое пространство. Когда Мадзя исчезла из его глаз, он повернул в противоположном направлении и, игриво озираясь на дам, направился в известное кафе пить кофе. Там ежедневно собирались господа, блюдущие, как и он, чужие интересы, посредники в купле и продаже, устройстве займов, завязывании новых знакомств и сборе информации обо всем и обо всех, кто только мог принести доход человеку со скромными средствами. Вернувшись домой, Мадзя в волнении бросилась к Аде и попросила позвать пана Стефана. Когда тот пришел, она рассказала ему о разговоре со Згерским. - Что же вы так взволновались? - спросил Сольский, с улыбкой глядя на нее. - Но ведь вам грозит опасность! - И вас это испугало? - снова спросил Сольский. Мадзя умолкла в смущении. Брат и сестра обменялись мимолетными взглядами. - Успокойся, Мадзя, - сказала Ада. - Эти господа ничего Стефану не сделают. Об их претензиях мы давно знаем, а пан Згерский, видно, заинтересован в Стефане, вот и напугал тебя. - Но он очень расположен к пану Стефану, - с живостью возразила Мадзя. - Он так верно определил его характер, говорил, что, даже оставаясь чужим и неизвестным, будет блюсти его интересы, потому что не может не питать симпатии к человеку незаурядному... - Ах, ах! - захлопал в ладоши Сольский. - Пан Згерский верно определил мой характер! Нет, решительно я должен с ним познакомиться. - Кто это? - спросила Ада. - Ловкий делец, быть может, немного лучше других, - ответил брат. - Он станет приносить мне сплетни, - а вдруг которая-нибудь пригодится, - ну, а я дам ему полсотенки в месяц. Столько, сколько он брал у покойницы Ляттер процентов, что, увы, у него сорвалось! Мадзя слушала, надувшись. - Вы сердитесь? - обратился к ней Сольский. - Вы не верите человеку, который отзывается о вас с величайшим уважением. - Да верю же, верю! - ответил Сольский. - Если вы скажете, что у Згерского крылышки херувима, я и этому поверю. В конце концов как-нибудь мы узнаем его поближе. Он простился с обеими барышнями и, напевая, ушел к себе. Ада некоторое время смотрела на Мадзю. Затем подсела к ней и, обняв, спросила: - Скажи мне, но только откровенно, совершенно откровенно: что ты думаешь о Стефане? - Я думаю то же, что и Згерский: в твоем брате совместились все достоинства в наивысшей степени: ум, сердце, воля. Кроме того, он самый благородный человек из всех, кого только я знаю, - ответила Мадзя тоном глубокого убеждения. Ада поцеловала ее. - Это хорошо, это очень хорошо, что ты так о нем думаешь, - сказала она, подавляя вздох. - И потому я тебе вот что хочу сказать, - продолжала Мадзя. - Такой человек должен быть счастлив. Мы обязаны позаботиться о том, чтобы он нашел свое счастье. Я хочу сказать тебе, что он должен жениться... - Ты права, - уронила Ада. - И мы с тобой и с пани Арнольд должны сделать все, чтобы помирить его с Элей. У Эли есть недостатки, но у кого же их нет? А пану Стефану нужна именно такая жена. Ада отодвинулась и пристально посмотрела Мадзе в глаза. - И это говоришь ты? - спросила она. - Я ведь права. Пан Стефан человек незаурядный, но Эленка тоже незаурядная женщина. Как она хороша, талантлива, а как горда! Сказать по правде, я не люблю ее даже так, как Цецилию, которой ты устраиваешь место в Язловце. Но должна тебе сказать, когда я гляжу на Элену, я преклоняюсь перед ней, - в этой женщине есть что-то царственное. Правда, она себялюбива, но, видно, знает себе цену, знает, как она обаятельна. Ада тряхнула головой. Глаза Мадзи, ее слова дышали такой искренностью, что нельзя было усомниться в них. - А ты не думаешь, что могут быть женщины лучше Эли? - спросила Ада. - Может быть, в высшем обществе или за границей, - наивно ответила Мадзя. Панна Сольская рассмеялась. - Ах ты, ты! - сказала она, осыпая подругу поцелуями. Затем Ада стала рассказывать Мадзе о делах женского союза, сообщила, что, наверно, будет открыт приют для учительниц, а в будущем, быть может, и для бедных матерей, что в мастерской трикотажных кофточек работает тридцать девушек и что дамы из общества дали согласие купить шестнадцать кофточек. Наконец, она открыла Мадзе, что сегодня ее интересуют только трудящиеся женщины и бедные девушки и порою мучит совесть оттого, что она забросила свои мхи и лишайники. - Представь, я не делаю сейчас и четвертой части тех наблюдений, которые делала раньше, - закончила она с огорчением. Прошла пасха, которая особенно запомнилась Мадзе, - в эту пору она познакомилась с некоторыми родственниками Сольских. Независимо от возраста и титула, все они были с Мадзей предупредительно вежливы. Но от них веяло таким холодом, что разговоры с ними были для девушки сушим мученьем. Она бы отказалась от всех богатств и почестей, бежала бы куда глаза глядят, если бы ей пришлось чаще встречаться с этими важными барами, которые каждым словом, каждым взглядом и жестом показывали, что она чужда им и даже неприятна. Дамы помоложе делали вид, что не замечают ее; здороваясь или прощаясь с нею, они смотрели мимо, на стенку или в потолок. Только какая-то старушка минуты две довольно мило с нею побеседовала, и то лишь затем, чтобы сказать с улыбкой, что Ада, видно, подпала под ее, Мадзи, влияние, раз на пасху наотрез отказалась принять участие в сборе пожертвований на бедных. На третий день пасхи Мадзя сказала себе, что, если эти визиты и знакомства не кончатся, она, невзирая на всю свою привязанность к Сольским, уйдет от них. И тут же Мадзя задалась вопросом, а как эти баре держались бы с Эленой Норской, вынесла ли бы она их общество? Мадзя решила, что панна Элена сумела бы поставить на место этих высокомерных людей и чувствовала бы себя в своей стихии. "О, Эленка не чета мне!" Но пасха прошла, визиты кончились. Мадзя вернулась к своим занятиям в пансионе, где ее окружали все большим вниманием, Ада - к своим делам в женском союзе, где благодаря ей увеличились и число членов и средства, пан Стефан - к своим совещаниям с предпринимателями и техниками по поводу сахарного завода. А солнце меж тем поднималось все раньше, садилось все позже и все выше ходило по небу. В городе стало сухо, люди надели весенние наряды, на улицах стали продавать голубые пролески с фиалковым корнем; сад Сольских покрылся молодой травой, а столетние деревья почками, которые ждали только дождя, чтобы распуститься. Однажды Сольский вошел в комнату к сестре, у которой сидела Мадзя, и весело сказал: - Наконец-то мы заключили договор с поклонником панны Магдалены. - Каким поклонником? - покраснела Мадзя. - Не единственным, но одним из самых пылких. С паном Згерским. - Какое он производит впечатление? - спросила Ада. - Салонный шаркун, сладок и любезен до приторности. В общем, человек, которому не надо открывать дверь, он сам откроет, если захочет. Сольский расхаживал по комнате и щелкал пальцами. - Ты доволен? - спросила Ада. - Доволен. Кажется, это пройдоха! Чем иметь такого в противниках, лучше держать его в хвосте. То есть в хвосте это было бы неприятно, а так, сбоку. Так или иначе, ваша рекомендация, панна Магдалена, очень удачна. И если вы можете порекомендовать мне еще хоть двадцать человек, я буду вам очень благодарен. - Нет, что вы! Впрочем, вы уже, наверно, слышали, я уверена, что слышали... - О ком? - с любопытством спросил Сольский. - О пане Файковском... - Файковский?.. Гм!.. Файка, трубка, табачок! Великолепная фамилия. Что у него, табачный магазин? - Что вы, он аптекарь, провизор! - Что ж, расскажите нам о Файковском, который не оправдал своей табачной фамилии, - попросил Сольский. - Ах, это целая история, - начала Мадзя. - С паном Файковским я познакомилась в Иксинове, он служил там в аптеке. Знакомство у нас было шапочное. Я только отвечала ему на поклоны, потому что он хорошо отнесся к бедной Стелле, когда она приехала к нам с этим концертом, помнишь, Ада? Ах, боже мой, и что теперь с нею? Наверно, бедняжка умерла! - Но ведь это уже новая история, - прервал ее Сольский. - А что же с паном Файковским? - Так вот, - продолжала Мадзя, - пан Файковский приехал сюда, чтобы поступить на работу в аптеку. Знаешь, Ада, он потерял в Иксинове место, потому что был лунатиком и, представь себе, из кухни взбирался по водосточной трубе на второй этаж! - Так, - сказал Сольский, - ну, а в Варшаве он что, уже не лунатик? - Не знаю. Он познакомился тут с учительницей из пансиона панны Малиновской, ты ее знаешь, Ада, с Жаннетой... - Ах, это та, с печальным личиком? - спросила Ада. - Нет, уже не печальным. Впрочем, я не то говорю, она была одно время весела, а сейчас стала еще печальней. Представь, они познакомились с паном Файковским, ну - и полюбили друг друга... - Это "ну" просто великолепно! А всякое ли знакомство кончается любовью, или это привилегия аптекарей? - Не мешай, Стефек! - остановила его сестра. - Итак, - продолжала Мадзя, - они любят друг друга, а обвенчаться не могут, пока у него не будет собственной аптеки или хорошего места, так, чтобы хватило на двоих. Жаннета говорит, что она готова давать уроки, только бы все это кончилось! - Скажите! - вставил Сольский. - Да не прерывай же, Стефек! - И вот представь себе, позавчера останавливает меня заплаканная Жаннета и говорит: "Милая Мадзя, кажется, у пана Сольского на сахарном заводе будут доктор и аптека. Спроси, не найдется ли там местечко для бедного Файковского? Он очень способный аптекарь, - говорит Жаннета, - сам делает анализы. А какой тихий, трудолюбивый..." - И видно, уже излечился от лунатизма, - сказал в сторону Сольский. - Все понятно! - сказал он громко. - Вы хотите осчастливить этих влюбленных? - Но что же я для них могу сделать? - пожала плечами огорченная Мадзя. - А я этого пана Файковского - и почему бы ему не зваться, ну хоть Ретортовским? - должен назначить в аптеку при заводе? - Ах, если бы вы это сделали! - воскликнула Мадзя. - Они так грустят, так любят друг друга! - Ада, сестра моя, - торжественно произнес Сольский, останавливаясь посреди комнаты, - Ада, скажи панне Магдалене, что ее протеже, пан Файковский, уже назначен в аптеку на нашем заводе. Но с одним условием: он должен жениться на заплаканной панне Жаннете. Ну, и само собой, для этого надо, чтобы меня не вышвырнули с завода наши противники... Мадзя вместо ответа схватила Аду в объятия и начала осыпать поцелуями ее лицо и руки. - Ада, - сказала она, - скажи своему брату, что он ангел! Слезы навернулись у нее на глаза, когда она посмотрела на пана Стефана. Сольский подошел к Мадзе и поцеловал ей руку. - Это вы ангел, - ответил он, - потому что не только даете нам возможность делать людей счастливыми, но вдобавок думаете, что мы оказываем им милость. А на деле наоборот. Да, да, - прибавил он, - пусть женятся влюбленные, мы им поможем! - А ведь Мадзя хочет устроить и твое счастье, - уронила Ада. - Перед пасхой она вовлекла меня в заговор, мы хотим помирить тебя с Эленой и, естественно, соединить вас... - Ах, Ада! - воскликнула потрясенная Мадзя, закрывая рукой глаза. - Ну как ты можешь говорить такое? По лицу пана Стефана было видно, что он неприятно удивлен. - Вы советуете мне сделать этот шаг? - спросил он после минутного раздумья. - Что ж, может быть, я и в этом случае послушаюсь вас... - Как это было бы хорошо! - прошептала Мадзя. - Возможно, возможно, - ответил Сольский. - Посмотрим, насколько верен ваш совет... А пока пан Файковский получит место в заводской аптеке. Он походил еще немного по комнате и вышел мрачный. - Уж не обиделся ли на меня пан Стефан? - с испугом спросила Мадзя у Ады. - Ну что ты! Он, наверно, вспомнил о своих отношениях с Эленой и расстроился. Ничего, это пройдет, - ответила Ада. - Какой он хороший, какой благородный, он просто святой человек! - говорила Мадзя, пряча лицо на плече Ады. Глава семнадцатая Брат и сестра В доме Арнольдов панна Элена занимала большую веселую комнату, обставленную так же, как когда-то у матери. На окнах висели те же занавески, под потолком та же лампа с голубым абажуром, мебель и безделушки остались те же, из них самым роскошным было трюмо, которое у хозяйки пользовалось особым почетом. В конце апреля, после полудня, панна Элена сидела у себя в комнате с братом. Устроившись на голубом диванчике, она хмуро глядела на свой башмачок, а пан Казимеж в возбуждении расхаживал по комнате. - Так отчим, - сказала сестра, - не хочет одолжить тебе денег? - Он бы дал, да ему самому нужны. Панна Элена с печальной улыбкой покачала головой. - И ты думаешь, что мне никогда не понадобятся деньги, что у меня целое состояние и часть доходов от него я могу употребить на покрытие твоих бешеных трат? - Даю тебе слово, Эля, это в последний раз. Я принял предложение и буду работать на железной дороге. К черту знакомства, которые поглотили столько времени и денег и ничего мне не дали. Но последний свой долг я обязан вернуть для того, чтобы порвать отношения. - Тысяча рублей... - говорила панна Элена. - Я за границей столько не истратила! - Ну, не говори, милочка! - прервал ее брат. - Ты истратила больше, хотя ни в чем не нуждалась. Красивое лицо панны Элены покрылось румянцем. - Когда ты поступишь на службу? - На будущей неделе. - А жалованье? - Полторы тысячи. - За что же они будут платить тебе такие деньги? - Хорошенькое дело! - вспылил пан Казимеж. - За знание языков, экономики, наконец, за связи! Пан Казимеж, видно, был очень рассержен: он остановился перед сестрой и с дрожью в голосе произнес: - Это не моя вина. Я тратил деньги, стремясь к лучшему. И мое положение было бы сегодня совсем иным, все удалось бы вернуть с лихвой, если бы не твой каприз! Порвав с Сольским, ты подставила мне ножку! К шурину Сольского относились бы совсем иначе. - Но ты уже был его будущим шурином, а чего достиг, только долгов наделал? Да и Сольский, насколько мне известно, держится в стороне от тех господ, которые раздают должности. - Да он бы сам для меня что-нибудь устроил, он мне часто делал намеки насчет моей будущности. Сейчас он собирается строить сахарный завод. Я мог бы стать у него управляющим с жалованьем в четыре, пять тысяч... - Ха-ха-ха! - расхохоталась панна Элена. - Ты - управляющий, да еще у Сольского! - Что ж, смейся, раз испортила мне карьеру. Право, я иной раз спрашиваю себя: да выказала ли ты хоть раз в жизни участие в чьей-нибудь судьбе? Только не в моей и даже не матери... Панна Элена стала серьезной и, сурово глядя на брата, воскликнула: - Как тебе не стыдно бросаться такими словами? А ты-то выказал? Уж не в судьбе ли матери, к которой ты ласкался только тогда, когда тебе нужны были деньги? Или в моей, что я, вместо того чтобы найти в тебе опекуна, вынуждена жить у чужих людей? - Отчим тебе не чужой человек. Наконец, у него семья, а я холостяк. - Так женись, стань порядочным человеком, и устроишь свою жизнь. Как сказать, пожалуй, это я испортила из-за тебя свою будущность. В прихожей раздался звонок. Панна Элена умолкла, а пан Казимеж, который хотел было ответить ей, прикусил губу. - Кажется, кто-то из твоих поклонников, - пробормотал он. - Что ж, я попрошу у него для тебя место управляющего, - ответила Элена. Вошла Мадзя. При виде ее на лице панны Элены промелькнуло неприязненнее выражение, а пана Казимежа точно подменили. Он робко поздоровался с Мадзей, и его сердитые за минуту до этого глаза засветились нежностью. Мадзя тоже смутилась. Она не думала, что встретит у Элены пана Казимежа. - Как поживаешь, Мадзя? - спросила панна Элена, холодно отвечая на поцелуй гостьи. - Вот у нее попроси местечка, - обратилась она к брату, - она найдет тебе получше, чем на железной дороге. - Я? - удивилась Мадзя. - Только, милочка, пожалуйста, не притворяйся, - говорила панна Элена. - Все знают, что ты составила протекцию Згерскому, потом жениху Жаннеты... Ах да, еще какой-то гувернантке из провинции... В эту минуту в комнату вбежал вприпрыжку красивый мальчик и крикнул по-французски: - Эленка, тебя зовет папа! Он схватил Элену за руку и потянул из комнаты. - Ты не поздоровался, Генрик, - сделала ему замечание панна Элена. - Ах да, простите! - смеясь, воскликнул мальчик. Он подал Мадзе руку и снова потянул панну Элену. Когда в дальних комнатах затих смех мальчика я шум шагов панны Элены, Мадзя спросила у пана Казимежа: - Неужели Эленка сердится на меня? - Сердится, только не на вас, а на меня, - ответил пан Казимеж. - Ей трудно примириться с мыслью, что после всех надежд и таких расходов я решил пойти на службу, разумеется, государственную, на железной дороге. Представляю себе, - продолжал он с горечью, - как удивятся мои вчерашние друзья, когда узнают, что Норский стал железнодорожным чиновником с окладом в полторы тысячи рублей! Бедная мама! - воскликнул он после минутного молчания. - Не о такой будущности мечтала она для меня. Года не прошло, как я сам решил проститься с иллюзиями. Не только потому... - Зачем же вы так торопитесь с выбором занятия? - сочувственно глядя на него, спросила Мадзя. - Верней сказать, я опоздал, сударыня, - ответил он, усаживаясь рядом с Мадзей. - Если бы я сделал это год назад, я не растратил бы кучу денег на эти мерзкие связи, успел бы получить уже две-три тысячи жалованья и... мог бы подумать о семейном счастье, - вполголоса прибавил он, опуская глаза. - Но откуда такое внезапное решение? К чему это? - говорила смущенная Мадзя, высвобождая руку, которую взял пан Казимеж. - Перед вами только открывается мир, так откуда же это разочарование? - Не разочарование, а логичный вывод. Вся моя заслуга заключается в том, что, невзирая на молодость, я обнаружил, что бороться с судьбой бессмысленно. - Но разве вас преследует судьба? Я считаю, напротив, - запротестовала Мадзя. Он покачал головой. - Когда я был ребенком, - заговорил он, словно грезя наяву, и красивые его глаза потемнели, - мама мечтала для меня о дипломатической карьере. Она часто говорила мне об этом, требовала, чтобы я изучал иностранные языки, учился играть на фортепьяно, танцевать, шаркать ножкой и штудировал всеобщую историю. В шестнадцать лет я чуть ли не наизусть знал Моммсена, не считая множества экономических и юридических трудов. Вскоре мама убедилась, что, по причинам, от нас не зависящим, я не могу мечтать о дипломатической карьере. Но семя уже было брошено. И когда я вынужден был проститься с мечтой о титуле его превосходительства, я сказал себе: буду трибуном. Вы, может, слыхали, как преуспел я на этом поприще. Везде молодежь видела во мне своего вождя, а старики - надежду. "Ему многое суждено свершить!" - говорили они. Я вошел в среду аристократии и плутократии, во-первых, для того чтобы добиться соответствующего положения, во-вторых, для того чтобы познакомиться поближе с этой средой и избрать орудие для достижения своих целей. Я жуировал, сорил деньгами - это верно! Но я делал это не слепо, а с умыслом. Это были ступени на пути к карьере, но не идеалы. Мадзя слушала его, как пророка; пан Казимеж воодушевлялся и все больше хорошел. - Но там, - продолжал он, - в золоченых салонах, меня постигло самое тяжелое разочарование. Нашлись такие, которые с удовольствием пользовались моей щедростью, но никого не нашлось, кто мог бы понять меня. Я умею быть душой общества, и все пользовались этим и забавлялись напропалую, выжимая меня, как губку. Должен сказать, что не только княжеские короны прикрывают тупые головы. Под фригийской шапочкой демократии можно встретить гораздо больше глупцов, к тому же плохо воспитанных, крикливых и надменных. Демократическая молодежь, с которой я не церемонился, видя, что я принят в высшем свете, где ее отцов не пускали дальше передней, эта молодежь покинула меня. Она не способна была понять мои замыслы и решила, что я предал ее дело, тем более что я не привык исповедоваться за пивом и сосисками. Во мнении этих санкюлотов, - прибавил он с ударением, - мне очень повредил слух о том, что Элена выходит замуж за Сольского. Так кончилась моя карьера трибуна, - заключил он с иронией, которая была ему очень к лицу. - А поскольку состояния у меня нет, что же мне еще делать, как не добиваться положения в управлении железных дорог? Я не сомневаюсь, что сделаю карьеру, но это надежда человека, потерпевшего крушение, который с большого корабля попал на уединенный берег и уверен разве только в том, что не умрет от голода. Из дальних комнат долетел голос панны Элены, через минуту она вошла в комнату. - Казик, - сказала она брату, который успел уже отскочить к окну, - отчим ждет тебя. Целуй же! - сказала она, протягивая руку. - Ты дашь мне денег? - спросил он. - Ах, какая ты хорошая! - И он с жаром осыпал поцелуями ее руки, а потом поцеловал в губы. - Деньги даст отчим, я только поручилась за тебя, - ответила сестра. Когда брат выбежал из комнаты, панна Элена обратилась к Мадзе. - Что это ты так пылаешь? - спросила она, насмешливо глядя на Мадзю. - Уж не разговор ли с моим братом привел тебя в такое смущение? - Это я с тобой хотела поговорить о важном деле, - ответила Мадзя тоном, который удивил ее самое. - Воображаю! - обронила панна Элена. Она удобно уселась на диванчике и стала любоваться своей ножкой. Мадзя села около нее в креслице. - Ты знаешь, - начала Мадзя, - последним человеком, с которым перед смертью говорила твоя мать, была я... - Ну-ну-ну! Это что за вступление? А какой тон? Прямая панна Говард! - прервала ее Элена. Но Мадзя с непривычной для нее холодностью продолжала: - Я пользовалась у твоей матери некоторым доверием. - Ах вот как! - Она часто говорила со мной о тебе. И вот что я скажу тебе: ты не представляешь, как она хотела, чтобы ты вышла замуж за пана Стефана, и не догадываешься, каким ударом был для нее слух о том, что между вами начались недоразумения. Тогда... в Италии... - Что же дальше? - спросила панна Элена. - После такого пролога я жду драматического конца. - Я не имею права сказать тебе все, что я знаю, - продолжала Мадзя, - но об одном прошу тебя: хоть ты и ни во что не ставишь меня, отнесись к моим словам со всей серьезностью. Так вот слушай, помирись с паном Стефаном и исполни волю матери. Панна Элена похлопала себя рукой по уху. - Не ослышалась ли я? - спросила она, глядя на Мадзю. - Ты, Магдалена Бжеская, гробовым голосом заклинаешь меня именем покойной матери выйти замуж за Сольского? Ну милочка, на такой смешной комедии мне еще не приходилось бывать! - Кто же из нас играет комедию? - спросила оскорбленная Мадзя. Панна Элена скрестила руки на груди и, глядя на Мадзю пылающим взором, произнесла: - Ты являешься сватать меня за Сольского, а сама вот уже несколько месяцев напропалую кокетничаешь с ним? - Я... с паном Стефаном? Я кокетничаю? - скорее с изумлением, чем с гневом, спросила Мадзя. Панна Элена смешалась. - Об этом все говорят, - сказала она. - Об этом все говорят! Ты извини меня, но что говорят о тебе, о твоем брате? Что, наконец, говорили о... Тут Мадзя умолкла, словно испугавшись собственных слов. - Сольский любит тебя. И говорят, женится на тебе... Видно, в его сердце пришел твой черед, - сказала панна Элена. Мадзя рассмеялась с такой искренностью, что этот смех разуверил панну Элену больше всяких слов. - Может, ты и не кокетничаешь с ним, - продолжала она со все возрастающим смущением, - но если он захочет на тебе жениться, выйдешь и прыгать будешь от радости... - Я? Но об этом никогда и речи не было! Я никогда и не помышляла об этом и, если бы даже - упаси бог! - пан Стефан сошел с ума и сделал мне предложение, я бы никогда за него не вышла. Я и оправдываться не хочу, - говорила Мадзя, - потому что не понимаю, как можно, будучи в своем уме, верить подобному вздору! Ведь если бы в этом была хоть крупица истины, я бы не жила у них! А так живу и буду жить, хотя бы для того, чтобы заткнуть рот сплетникам, которых я просто презираю. Это все равно что болтать о тебе, будто в тебя влюблен пан Арнольд и ты собираешься за него замуж... - Это другое дело. За Сольского ты можешь выйти. - Никогда! - воскликнула Мадзя. - Извини, но я не понимаю почему? - ответила панна Элена. - Ты ведь ему не сестра. - Я уважаю пана Стефана, восхищаюсь им, желаю ему счастья, потому что это благороднейший человек, - с жаром говорила Мадзя. - Но все достоинства, какими он владеет, не засыпали бы пропасти, которая разделяет нас. Боже! - она задрожала при этих словах. - Да для меня, бедной девушки, лучше смерть, чем лезть в общество, которое уже сегодня от меня отворачивается. У меня тоже есть гордость, - с воодушевлением закончила Мадзя. - И я предпочла бы стать служанкой у бедняков, чем войти в семью, в которой я была бы чужой. Панна Элена слушала ее, опустив глаза, лицо ее покрылось румянцем. - Ну, в наше время, - сказала она, - образование и воспитание стирают разницу в богатстве. - И поэтому ты можешь стать женой пана Стефана, - подхватила Мадзя. - Твой отец был богатым помещиком, имел деревни. Мать с головы до ног была светской дамой. Да и ты сама, хоть у тебя нет состояния, светская дама и можешь импонировать семье мужа. А я дочь доктора из маленького городишка, и предел моих мечтаний открыть школу на несколько классов! Ясное дело, я привязана к Сольским, ведь они обещали устроить меня в школу при своем заводе. Я буду обучать детей их служащих и рабочих, вот моя роль в их доме. Хмурое лицо панны Элены прояснилось, как красивый ландшафт, когда из-за туч проглянет солнце. - Извини, - сказала она и, нагнувшись, горячо поцеловала Мадзю. - Вот видишь, вот видишь, какая ты нехорошая! - говорила Мадзя, прижимая ее к груди. - За всю напраслину, которую ты на меня взвела, ты должна помириться с паном Стефаном. Помни, - прибавила она, понизив голос, - этого хочет твоя бедная мать... - Но не могу же я сделать первый шаг, - задумалась панна Элена. - Он сделает, только больше его не отталкивай. О, я об этом кое-что знаю, да, да! - прошептала Мадзя. В другой комнате раздался тихий скрип, и на пороге появился пан Казимеж. Он весь сиял: у него смеялись губы, лицо, вся фигура. Но при виде Мадзи признаки радости исчезли, на лбу показалась тонкая морщинка, а в глазах тень меланхолии. С таким выражением он был очень хорош, особенно когда волосы у него были немного растрепаны. Панна Элена была так увлечена, что, не спрашивая брата о результате разговора с отчимом, воскликнула: - Знаешь, это все сплетни о Мадзе и Сольском! У пана Казимежа вид в эту минуту был такой, точно он пробудился ото сна. Он уставился глазами на Мадзю. - Она клянется, - продолжала сестра, - что никогда не вышла бы за Сольского и что Стефек вовсе в нее не влюблен. У Мадзи защемило сердце. - К тому же, - говорила панна Элена, - наша благонравная Мадзя как нельзя верней определила свою роль в их доме. Стефек обещал назначить ее в школу при сахарном заводе, и она говорит, что будет обучать детей его служащих и рабочих и потому привязана к Сольским. Каждое слово красавицы, произнесенное с насмешливой улыбкой, ранило душу Мадзи. "Ах, какая она безжалостная, какая неделикатная!" - думала девушка. - Ничего не понимаю, - произнес пан Казимеж. - Поймешь, - уже серьезно заговорила панна Элена, - если я скажу тебе, что панна Бжеская уговаривает меня, во-первых, помириться со Стефеком, а во-вторых, выйти за него замуж. Слышишь: это Бжеская советует, от которой у них нет секретов! - Ура! - крикнул пан Казимеж и запрыгал по комнате. Меланхолия исчезла, как спугнутый заяц из борозды. - В таком случае, милая Эля, ты не станешь напоминать мне о тысяче рублей... - Будь покоен! - с победоносным видом ответила панна Элена, - я отдам тебе и те деньги, которые еще у меня остались. Мадзя никогда не могла отдать себе отчет в том, какие чувства владели ею в эту минуту. Ей казалось, что она попала в омут, из которого надо вырваться. Она встала и протянула Элене руку. - Ты уходишь? - спросила панна Норская, не обращая внимания ни на молчание Мадзи, ни на ее бледность. - До свидания, сударыня, - сказал пан Казимеж тоном, который сделал бы честь самому чванливому родственнику Сольского. "Что же это такое?" - думала Мадзя, медленно спускаясь с лестницы. Она никак не могла примирить ни глубокое разочарование пана Казимежа с его прыжками, ни ту нежность, с какой он разговаривал с нею за минуту до этого, с этим пренебрежительным прощаньем. А Эля, которая уже называет ее Бжеской!.. Однако, когда она прошлась по улице, на свежем весеннем воздухе, в толпе веселых пешеходов, мысли ее приняли другое направление. "Но я-то ведь тоже в минуту радости забываю о посторонних. А если это доставило им такую радость, что ж, значит, я поступила правильно. Бедному пану Казимежу уже не надо будет убивать на службе свои способности, и он скорее осуществит свои великие замыслы. А Эля? Что ж? Она как все светские дамы. Уж она-то с ними не растеряется, и пан Стефан будет счастлив. Дорогая пани Ляттер, если бы она могла видеть их радость, она бы непременно сказала мне: "Мадзя, ты хорошая девочка, я довольна тобой". И дом Сольских оживится, о чем так мечтает Ада. И пан Стефан, этот благородный человек..." Тут течение мыслей ее прервалось. У нее не хватило духа подумать о будущем счастье пана Стефана. Глава восемнадцатая Что наделали спиритизм и атеизм В конце апреля Арнольды пригласили Сольских и Мадзю на вечер, который должен был состояться в годовщину их свадьбы. Они предупредили, что соберется небольшой круг знакомых, среди которых был и пан Дембицкий. И действительно, одним из первых, кого Мадзя увидела на вечере, был Дембицкий. Он стоял с озабоченным видом у парадной двери, рядом с хозяином дома. Старика можно было бы принять за лакея, если бы не потертый фрак, который к тому же сидел на нем мешком. - Пан Дембицкий, что же вы не поехали с нами? - спросил Сольский, поздоровавшись с Арнольдом. - Да я здесь с семи часов, - скривился Дембицкий, кланяясь всем входящим, хотя они не были с ним знакомы. Старик хотел показать, что ему не чужды светские манеры. По счастью, Ада Сольская взяла его под руку и прошептала: - Дорогой пан Дембицкий, вы должны весь вечер быть моим кавалером, даже за ужином... - Отлично! - ответил он с добродушной улыбкой, - а то я не знаю, что делать в этом хаосе. Они уселись в уголочке и стали беседовать. Однако Дембицкий уставился вскоре голубыми глазами в пространство и забыл о панне Сольской, что в его жизни вовсе не было необычным явлением. Тем временем Мадзя, которую ввел Сольский, осматривалась в толпе гостей. Ей помогал в этом пан Казимеж, который сегодня был так любезен, как будто хотел загладить в ее памяти впечатление от последней встречи. "Какой он хороший! - с восторгом думала Мадзя. - Впрочем, он ошибается, если думает, что я тогда обиделась. Я ведь знала, что это они от радости стали так невнимательны..." - Посмотрите, панна Магдалена, что за народ здесь собрался, - говорил пан Казимеж. - Вот средних лет толстяки, это разные предприниматели, они делали с моим отчимом большие дела. А вон тот немец, с рыжей бородой и усами, будет устанавливать машины на сахарном заводе пана Стефана. - А! - прошептала Мадзя, желая показать, что ее живо интересует немец, который устанавливает машины. - Эти молодые люди, вон тот блондин, инженер, со значком на лацкане фрака, и этот красивый брюнет, доктор, ну, и ваш знакомец, Бронислав Коркович, у которого такой вид, точно он разучивает роль Отелло для театрика на Праге, - это все поклонники моей сестры. Могу вас заверить, все они боготворят ее не из корыстных побуждений, - это народ состоятельный. Эля других при своей особе не держит. - Нужно ли это, пан Казимеж? - спросила Мадзя. - Что? Состояние влюбленным? Думаю, что нужно, особенно если барышни красивы и требовательны. - Я не о том... Нужны ли эти молодые люди, когда есть пан Стефан, - понизив голос, сказала Мадзя. - А это уж тактика моей сестры и вообще дам, - ответил пан Казимеж. - Это вы, женщины, открыли, что самая прочная цепь для мужчин - ревность. Не так ли? - Не знаю, - ответила Мадзя. Пан Казимеж прикусил губы и продолжал: - А теперь обратите внимание на самую любопытную группу. На этих немолодых и некрасивых дам, господина с седыми бакенбардами и другого с блуждающими глазами. Поглядите, какие они все важные! Это адепты спиритизма, ученики и ученицы пани Арнольд. Бойкая бабенка! Совсем недавно поселилась в Варшаве, а уже в добром десятке домов ножки столов и угольники вещают потустороннюю мудрость. Если бы я не знал, что жена отчима воплощение бескорыстия, я бы сказал, что она сделает состояние. К несчастью, общение с духами моему отчиму стоит, кажется, немалых денег. Легче дать ужин на сто персон, чем устроить один удачный спиритический сеанс! - Вы смеетесь над всем этим? - спросила Мадзя. - Ну конечно! Кто-то позвал пана Казимежа, и Мадзя подсела к панне Сольской. Раскрасневшаяся Ада лихорадочно играла веером. - Говорят, пан Норский большой волокита, - сказала она Мадзе. - Он и за тобой ухаживает? - Нет, - ответила Мадзя, чувствуя, что говорит неправду. - Он описывал мне сейчас собравшихся и безжалостно издевался над спиритизмом. - Как знать, может, он и прав. Не правда ли, пан Дембицкий? - А о чем вы говорите? - спросил старик, словно очнувшись ото сна. В эту минуту к ним подбежала панна Норская в белом платье и еще раз нежно поцеловала Аду и Мадзю. Протянув затем с игривой улыбкой руку Дембицкому, она сказала: - Чувствую, что после истории с этим несчастным биномом я у вас впала в немилость. Если вы и впрямь сердитесь, что ж, приношу извинения. Сегодня я бы так не поступила, я переменилась, - прибавила она со вздохом. - Когда сам изведаешь горе, понимаешь, что никому нельзя причинять неприятности. Элена была очаровательна. Она стояла так близко, что Дембицкий слышал запах ее тела, и смотрела на старого математика большими темными глазами. Но он ответил с невозмутимым спокойствием: - Что вы, сударыня! Да и к чему вам бином Ньютона? Это хорошо как вступление к ряду Тейлора, а так!.. - Ах, чудовище! - воскликнула Ада. - С ним говорит женщина, прекрасная, как небесное виденье, а он, вместо того чтобы глаз с нее не сводить, думает о Тейлоре! Дембицкий в замешательстве развел руками, не зная, что сказать. Но тут вмешался Сольский, который прислушивался к разговору. - Пан Дембицкий восхищен красотой панны Элены, но весь свой восторг передал мне, - сказал он. - Так что я имею удовольствие восхищаться вдвойне... - Только сегодня? - поднимая глаза, спросила Элена. - Ну зачем же! - ответил Сольский. - Вас просит пани Арнольд по хозяйственным делам. Он подал панне Элене руку, на которую та оперлась с небрежной грацией, и отошел, бросив мимолетный взгляд на Мадзю. Но Мадзя этого не заметила. Она сидела, опустив глаза, и прислушивалась к острой боли, которая пронзила ей сердце. - Как хороша Эленка! - шепнула она Аде. - Сказать по правде, - ответила ей тоже шепотом панна Сольская, - я не могу с этим согласиться! Есть в ней что-то ненатуральное... Сердце у Мадзи еще больше сжалось. "Как скоро баре забывают о своих симпатиях!" - подумала она. Подошел пан Казимеж и, нежно глядя на Аду, завел с нею весьма утонченный разговор, украдкой бросая взгляды на Мадзю. Но панна Сольская играла веером, отвечала холодно и, воспользовавшись первым удобным случаем, ушла с Дембицким поискать комнату попрохладней. - Не понимаю, что случилось с панной Адой, - с беспокойством сказал пан Казимеж. - В Швейцарии она была так мила со мной... - Вы слишком редко ее навещаете, - ответила Мадзя. - Это потому, что с некоторых пор я заметил в ней перемену. Расположением пана Сольского я тоже не пользуюсь, так что... Ну разве не ясно, панна Магдалена, что отсюда следует? Что я, к несчастью, слишком редко вижу вас... Когда он говорил, лицо его пылало и глаза сверкали. Мадзя в самом деле была прелестна, молодые люди даже спорили о том, кто красивей: словно выточенная панна Элена, в каждом движении которой сквозило сознание своей красоты, или смиренная и тихая Мадзя, которая думала, что она дурнушка. В толпе поднялся шум. Седоватый адепт пани Арнольд с жаром доказывал, что медиум сегодня в превосходном расположении и надо попросить его устроить сеанс. - Бьюсь об заклад, - говорил он господину с блуждающими глазами, - что мы увидим нечто из ряда вон выходящее. Пани Арнольд в том состоянии одушевления, когда по воле медиумов столы поднимаются в воздух и даже духи являются в материальной оболочке. Господин с блуждающими глазами ответил, что в интересах новой науки показать профанам хотя бы стол, летающий в воздухе. А пан Згерский - тут как тут, изъявил готовность попросить почтенную хозяйку дома устроить сеанс. - Ну, - сказал Мадзе пан Казимеж, - раз за дело взялся Згерский, представление обеспечено. Пойдемте пока отсюда. Они направились в другие комнаты и чуть не задели пана Бронислава Корковича, спрятавшись за дверью, бледный, с побелевшими губами, он впился глазами в панну Элену, которая напропалую кокетничала с Сольским. - Итак, панна Магдалена, - заговорил пан Казимеж, когда они очутились в уютном кабинете, - сегодня мы собственными глазами сможем увидеть, как создаются религии. Находится медиум, о котором многое мог бы сказать Шарко, находится несколько фанатиков, которым вера так же нужна, как черный кофе после обеда, появляется какой-нибудь пан Згерский, готовый выступить в качестве посредника, для того чтобы упрочить свое положение, ну и толпа слабых умов, то есть общество, которое, если перестанет думать о боге и загробной жизни, тотчас предается пьянству, воровству, разбою или игре в винт... - Так вы не верите в духов? - с любопытством спросила Мадзя. - Я? - А в бессмертие души? - Какой души, какое бессмертие? - Но уж в бога-то вы должны верить, - с отчаянием сказала Мадзя. Пан Казимеж улыбнулся и пожал плечами. - Мне пришлось бы прочитать вам целый курс философии, - ответил он, - как я читал университетским товарищам, среди которых встречалось немало верующих. Не будем обманываться, панна Магдалена! Надо брать жизнь, как она есть, и думать прежде всего о том, чтобы ничего не потерять из ее радостей. О горестях за нас подумают люди. А когда придет последняя минута, у нас будет, по крайней мере, утешение, что мы не погубили зря ценный дар природы... Мадзя всерьез обеспокоилась. - Но, сударь, как можно сомневаться в существовании души? - воскликнула она. - Я ведь чувствую, мыслю, и я верю в будущую жизнь... - Где она, эта душа? - спросил пан Казимеж. - Ученые открыли в мозгу жиры, кровь, фосфор, миллионы клеток и волокон, но души не обнаружили. А где прячется эта душа во время крепкого сна или обморока и почему она перестает сознавать окружающее и даже самое себя, если в мозг поступит на несколько капель крови меньше, чем в состоянии бодрствования? Где была наша душа до нашего рождения? Почему ее не было тогда, когда темя у нас было мягким, почему наши души росли и созревали вместе с телом, почему вершины развития они достигают в зрелом возрасте и слабеют в старости? И не подобна ли душа пламени свечи, которое в первую минуту едва мерцает, потом растет, а когда кончается стеарин, начинает гаснуть? Говорить о бессмертии души это все равно, что утверждать, будто пламя горит, хотя свеча погасла. Пламя - это только горящая свеча, а душа живое тело. - Стало быть, нет будущей жизни? - Где же она может существовать? В могиле или в так называемом небе, этой межзвездной пустыне, которая холоднее и темней, чем сама могила? Откуда, наконец, эти дикие претензии на вечную жизнь? Разве не смешна была бы искра, которая, сверкнув на мгновение, обеспечила бы себе сто лет жизни? Все, что имеет начало, должно иметь и конец. - Это ужасно! - прошептала Мадзя. - Для больного воображения, - подхватил пан Казимеж. - Человек нормальный так поглощен жизнью, что ему некогда думать о смерти. Когда она постигнет его, он даже не знает об этом: спит без сновидений и, наверно, очень рассердился бы, если бы мы захотели его разбудить. - Что это вы говорите, сударь? - покачала головой Мадзя. - Я знаю, что такое человеческий организм, знаю, как разумно он устроен. Но откуда он взялся, кто сотворил его и с какой целью? Если смерть это сон, то зачем пробуждать нас от этого сна? Ведь это несправедливо. - Снова заблуждение! - ответил пан Казимеж. - Мы не можем отказаться от мысли, что природа создана с помощью силы, подобной человеку, у которого есть свои цели, который любит свои творения и жалеет об их уничтожении. В природе такой силе нет места. Земля вращается вокруг солнца, потому что ее толкает вперед инерция, а удерживает около солнца сила притяжения. Кислород соединяется с водородом и образует воду не потому, что люди хотят пить, но в силу химической зависимости; зерно, брошенное в землю, прорастает не потому, что этого хочет какой-то ангел, а под влиянием тепла, влаги и химических веществ, находящихся в почве. - Хорошо, но к чему все это, к чему? - настаивала Мадзя. Пан Казимеж снова с улыбкой пожал плечами. - А почему тучи у нас над головой принимают иногда форму островов, деревьев, зверей и людей? Неужели и эти формы, живущие краткий миг, создаются с какой-то целью, неужели и они хотят жить вечно? Возбужденная, испуганная Мадзя терзала руками платочек. Пан Казимеж был для нее человеком гениальным, и она не могла сомневаться в истинности его слов, во всяком случае, в эту минуту, когда она заглядывала в его чудные, необыкновенно умные и такие печальные глаза. Он, видно, уже примирился со страшной судьбой человека, так как же ей восставать против неумолимого закона? Но как жаль было ей всех умерших, которых она никогда уже не увидит, как жаль было ей собственной души, которая должна угаснуть, хотя любит весь мир! И никто не сжалится над нею, никто не протянет ей руку из межзвездной пустыни, которая страшнее могилы. Ах, тяжелый был это вечер для Мадзи. Ей казалось, что пан Казимеж за получасовой разговор, который он вел в веселом тоне, разрушил небо и землю, ее прошедшую веру и будущую надежду. И изо всего прекрасного мира не осталось ничего... ничего, кроме них, двоих обреченных. Она молчала, не сознавая, что творится вокруг, слушая бурю, которая разразилась так внезапно и произвела в ее бедной душе столько опустошений. Душа человека испытывает порою волнения, подобные землетрясению. Пан Казимеж в эту минуту не думал о Мадзе, он смотрел на молодого Корковича, поведение которого начало внушать ему тревогу. Заметив это, пан Бронислав подошел к ним, остановился перед Мадзей и изменившимся голосом сказал: - Добрый вечер, панна Магдалена! Мадзя задрожала так, точно рядом обрушилась глыба. Она подняла глаза и увидела бледное, покрытое потом лицо пана Бронислава и его взъерошенные волосы. - Как поживаешь, Казик? - спросил Коркович, не глядя на Мадзю. - Ну и амазонка твоя сестрица! Одного коня ей мало, подавай целую конюшню, да еще любит возвращаться к выбракованным! Ха-ха-ха! Мадзе показалось, что молодой Коркович пьян. Но он был просто ревнив. - Не шуми! - шепнул ему пан Казимеж. - Да, но панна Элена так прилипла к этому Сольскому... - Извините, панна Магдалена, - поднялся пан Казимеж. Он взял Корковича под руку, минуту оживленно поговорил с ним, а затем увел в дальние комнаты. "Как бы у них не было дуэли!" - подумала Мадзя, и сердце ее тревожно забилось. Но в эту минуту в толпе гостей поднялось движение, и к Мадзе подошли Ада и Дембицкий. - Сядем вместе, - сказала Ада, - сейчас будет спиритический сеанс. О чем это вы с таким жаром беседовали с паном Норским? - Ах, какой он несчастный, - торопливо ответила Мадзя. - Представь себе, он все время толковал мне, что душа не существует... Панна Сольская сжала губы. - Он столько раз твердил это барышням, - ответила она, - что мог бы придумать что-нибудь поновей. - Для меня это было ужасно ново! - сказала Мадзя. Толпа гостей разделила их и на мгновение увлекла Мадзю к столику, около которого стояли Коркович и панна Элена с братом. - Надо соблюдать приличия, пан Бронислав! - говорила панна Норская, многозначительно глядя на своего поклонника. - В наше время приличия важней порядочности, - сердито ответил Коркович. - Спокойствие, пан Бронислав! - прибавила Элена. Она слегка ударила Корковича веером по руке и, подарив еще одним взглядом, ушла искать Сольского. Минуты две Коркович как шальной смотрел ей вслед. Вдруг лицо его переменилось: гнев пропал, появилось выражение радости. - Извини, Казик, - проговорил он, обнажая в широкой улыбке белые зубы. - Честное слово, твоя сестра ангел! Но с острыми коготками! Иной раз так царапнет, что сердце кровью обольется. В зале Мадзя снова присоединилась к Аде и Дембицкому, и вся толпа гостей тотчас устремилась в соседнюю комнату: кто-то сказал, что там состоится сеанс. На две минуты зал опустел. Однако вскоре появились пан Згерский и господин с блуждающими глазами, который, казалось, ничего уже не сознавал. Они схватили вдвоем круглый столик и начали устанавливать его посредине зала, поглядывая то на пол, то на потолок, словно высматривая, нет ли где щелей, сквозь которые духи могли бы проникнуть в гостеприимный дом Арнольдов. Толпа гостей снова устремилась в зал. Первыми вошли и стали устраиваться поближе к дверям дамы; любопытство их было возбуждено до крайности, они готовы были тотчас уверовать в духов, но страшно боялись их появления. Однако волной посвященных спиритов и спириток они тотчас были увлечены вперед и расселись вдоль стенок. Когда спириты и спиритки тоже заняли места, в дверях показалась сияющая панна Элена под руку с Сольским; весело переговариваясь, они уселись около самого столика. - Взгляни, Мадзя, - с иронической улыбкой уронила Ада, - разве Стефек и Элена не похожи на новобрачных? - Им так хорошо вместе, - ответила Мадзя, чувствуя, что у нее сжимается горло. Затем сквозь толпу стали пробиваться поклонники панны Элены: белокурый инженер, черненький доктор и молодой Коркович. На лице инженера и доктора изображалась одинаковая тревога, оба они с одинаковым недоброжелательством смотрели на Сольского. Однако даже общая беда не сблизила их, и соперники уселись подальше друг от друга. В зале воцарилась тишина. Из боковой комнаты вышла пани Арнольд, опираясь на руку седого господина с орденом на груди. Бледное лицо и вся фигура пани Арнольд выражали усталость, точно ее, тяжелобольную, подняли с постели. Только в глазах порою вспыхивали огоньки. Гости заволновались, шум в зале возрастал. Собравшиеся призывали друг друга к порядку, требовали тишины, кричали: "Просим!", "Спасибо!" - кто-то даже хлопнул в ладоши, за ним захлопал другой. Однако их успокоили. Пани Арнольд села перед столиком на жесткий стул. К ней тотчас подбежали вездесущий Згерский и спирит с блуждающими глазами, а господин с орденом на груди прошел в толпу зрителей с таким видом, точно это он сотворил духов и свою власть над ними передал пани Арнольд. Тем временем хозяин дома разыскал у стены Аду с Мадзей и паном Дембицким, проводил их на средину зала и усадил рядом с Эленой и Сольским. Мадзя очутилась таким образом в двух шагах от медиума. - Мне кажется, - шепнул Арнольду Сольский, - эти сеансы оказывают вредное влияние на здоровье вашей супруги. Вид у нее совершенно больной. Арнольд повел бровями и, пожимая плечами, сказал: - Что поделаешь, она видит в этом свое счастье! Пани Арнольд, видимо, слышала разговор: подняв голову, она бросила на Сольского мимолетный взгляд. Снова шум в зале: два лакея внесли ширму и поставили ее около столика. Затем к Арнольду подошел седой господин, и между ними завязался короткий разговор. Господин настаивал, Арнольд решительно отказывался, в конце концов господин сдался, и Арнольд ушел в самый дальний уголок зала. Тогда господин с блуждающими глазами обратился к пани Арнольд и спросил у нее что-то по-английски. Она ответила ему тихим, беззвучным голосом, а господин положил ей руку на лоб и громко сказал: - Уважаемые господа, готовы ли вы увидеть духов или хотите ограничиться второстепенными спиритическими явлениями? - Просим духов! Нет, нет! Ни за что! Да я бы умерла! - раздались крики в толпе гостей. Подавляющее большинство присутствующих видеть духов не пожелало. - Должен вам сказать, - продолжал господин, - что мой смелый вопрос отнюдь не означает, что духи непременно явятся. Он означает только, что наш уважаемый медиум сегодня в превосходном состоянии. - Это верно! - пробормотал Сольский, глядя на Дембицкого, который сложил на животе руки, выпятил нижнюю губу и смотрел вперед с таким безразличием, точно ему предстояло увидеть не мир духов, а швейцарский сыр, которого он не ел. Лицо медиума стало странно изменяться. Сперва пани Арнольд как бы погрузилась в спокойный сон, во время которого ее лицо утратило болезненную бледность, а на губах заиграла мягкая улыбка. Затем она открыла глаза, в которых изобразилось все возрастающее удивление. Внезапно она заметила Сольского, волосы у нее встали дыбом, лицо приняло грозное выражение, а большие глаза сверкнули желтым огнем, как у разъяренной львицы. - Дайте мне бумагу! - попросила она по-английски, голосом сильным и металлическим, как колокол, не спуская с Сольского глаз. Взгляд ее был так пронзителен, что Ада затрепетала, панна Элена отодвинулась со стулом в задний ряд, а Мадзя опустила голову, чтобы не смотреть. Сольский нахмурился, а Дембицкий выпрямился, охваченный любопытством. Тем временем пан Арнольд выбежал в комнату жены и через минуту с озабоченным видом принес карандаш и несколько небольших листков бристольской бумаги, которые он передал господину с блуждающими глазами. - Выберите, пожалуйста, один из них, - сказал господин, подойдя к Мадзе. Мадзя выбрала. Господин положил на столик медиума листок и карандаш, а остальную бумагу отдал пану Арнольду. - Свяжите мне руки! - все тем же могучим контральто произнесла пани Арнольд. Принесли длинную тесьму и сургуч. - Будьте добры, господа, свяжите и опечатайте руки медиума, - обратился господин с блуждающими глазами к Дембицкому и Сольскому, у которого на пальце был перстень с гербом. Те подошли к столику. - Вязать можете, как вам заблагорассудится, - сказал господин. Дембицкий заложил пани Арнольд руки за спину, а Сольский обмотал ее тесьмой во всех направлениях. Затем они привязали медиума к стулу и концы тесьмы припечатали к подлокотнику. Тогда господин попросил их обоих помочь ему загородить медиума ширмой. Через минуту пани Арнольд была, как в шкафу, со всех сторон закрыта от зрителей. - Прошу прикрутить лампы, - распорядился господин с блуждающими глазами. Несколько мужчин бросились прикручивать газовые рожки, в которых остались только голубые языки. - Вы очень крепко связали ее, - шепнула Дембицкому испуганная Мадзя. - Что же это будет? - Известный фокус американских спиритов, - ответил Дембицкий. - Ах! - крикнула в глубине зала одна из дам, рядом с которой сидел пан Норский. Все повернули головы, стали спрашивать, что случилось, но вскоре шум затих. За ширмой явственно слышался шорох пишущего карандаша. Через две минуты карандаш застучал по столику, и господин, который вел сеанс, велел выкрутить рожки и начал отодвигать ширму. Пани Арнольд спала, опершись головой на подлокотник стула, руки ее занимали прежнее положение. Когда Сольский с Дембицким подошли, чтобы распутать ее, они обнаружили, что печати не тронуты, а на тесьме целы все узлы. - Вы что-нибудь понимаете? - спросил Сольский у старика. Тот пожал плечами. - Развязаться так можно было бы разве только в четвертом измерении, или... В эту минуту Сольский взглянул на листок, лежавший на столике, и побледнел. - Позвольте, это же моя мать! - сказал он изменившимся голосом. - Посмотрите, пан Дембицкий! На листке по-французски было написано: "Я хочу, чтобы мои дети чаще думали о вечности..." А вместо подписи виднелся карандашный эскиз очень выразительного женского лица, обрамленного облаками. Господин с блуждающими глазами разбудил пани Арнольд, которая, улыбаясь, поднялась со стула. Все гости бросились к столику, чтобы взглянуть на листок, исписанный духами, который пани Арнольд подарила на память панне Сольской. Ада в остолбенении смотрела на черты своей матери. - Послушай, - обратилась она к брату, - ведь это почерк мамы! - А не кажется ли тебе? - спросил пан Стефан. - Право же ее! У меня в молитвеннике ее рукой написана молитва. Да, да, совершенно тот же почерк! Присутствующие снова стали осматривать листок, который попал наконец в руки Мадзе. На листке был эскиз головы покойной матери Сольских, очень похожий на портрет, который висел в комнате Ады. К тому же Мадзе показалось, что листок бумаги был другой. На том, который она выбрала, в одном уголке была едва заметная темная точка. "Может, пан Казимеж и прав, что ни душа, ни духи не существуют?" - промелькнуло у нее в голове. Однако Мадзя никому не сказала о своем наблюдении. Ведь она могла ошибаться. В конце концов, что потеряют Ада и пан Стефан, если будут верить, что мать их жива и думает о них так же, как тогда, когда они были маленькими детьми? Общество было возбуждено. Одни открыто объявляли себя сторонниками спиритизма, другие по углам пытались объяснить все животным магнетизмом, электричеством или магией. Сольский был задумчив, Ада раздражена, а Дембицкий снова равнодушен. Но когда гостей около полуночи пригласили на ужин, все бросились на свои места, пожалуй, с еще большей поспешностью, чем на сеанс. Мадзя села за стол вместе с Сольскими; по одну руку от нее поместился Дембицкий, по другую - какой-то спирит, который, не обращая на Мадзю внимания, на всех языках обращал в спиритизм свою другую соседку. Напротив Мадзи расположился какой-то старик; вид у него был сугубо официальный; повязавшись салфеткой, он накладывал себе на тарелку огромные порции и уничтожал все без остатка, потрясая иногда головою так, точно в споре не соглашался со своим противником. То ли глядя на старика, то ли просто ощутив голод, Мадзя накинулась на еду и тоже поглощала все, что ей подавали: рыбу, дичь, цыплят, мороженое, запивая все разными винами, которые ей то и дело подливал Дембицкий. При этом у нее со старым математиком происходил примерно такой разговор: - Вам вина налить? - спрашивал Дембицкий. - Пожалуйста, - отвечала Мадзя. - А в какой бокал? - Все равно. Дембицкий наливал в самый большой, задумывался на минуту, а затем снова повторял свой вопрос: - Вам вина налить? В голове у Мадзи шумело, словно неслась полая вода, которая, уничтожив все кругом, швыряет в водоворот остатки когда-то прекрасных и полезных вещей, обращенных сейчас в обломки. Что же пронеслось на бушующих волнах души Мадзи? Пан Стефан с Эленой, весь спиритический сеанс и портреты родителей Сольских, вечность и загробная жизнь, разодранные на миллионы клеток и мозговых волокон, растертые в бесформенную массу из жиров, фосфора и даже железа в виде ржавых листов, гвоздей и петель, которые она видела когда-то на Поцееве. А со дна этого хаоса упорно всплывали слова: наслаждайся жизнью, ведь придет долгий сон! наслаждайся жизнью, ведь придет долгий сон!.. Итак, Мадзя ела дичь, рыбу, цыплят и пила разные сорта вин из одного большого бокала. Что ей покойница пани Ляттер! Ведь она уже спит, обратившись в жиры, фосфор и железо. Что убеленный сединами ксендз, который когда-то склонялся над нею с облаткой и говорил: "Господи, недостоин я святых твоих тайн..." Что майор и даже отец, раз они рано или поздно обратятся в жиры, фосфор и железный лом!.. Подали кофе. - Вам не налить ликера? - спросил Дембицкий. - Пожалуйста. - А в какой бокал? В эту минуту Мадзя почувствовала, что у нее перехватило дыхание. Ей показалось, что она умирает. Она поднялась из-за стола, пошатываясь, прошла в дальние комнаты, повалилась на диванчик, закрытый олеандрами, и разразилась слезами. Обеспокоенная Ада вышла вслед за нею; ужин уже кончился, поэтому Сольский попросил извинения у Элены и тоже бросился за сестрой. Он столкнулся с Адой на пороге комнаты, куда она не дала ему войти. - Вот видишь, Стефек, - прошептала она, погрозив брату пальцем, - я тебя предупреждала! Сольский заглянул в глубь комнаты. Ему почудилось, что между трепещущими олеандрами слышится тихий плач. Он отстранил сестру, бросился к диванчику и, схватив за руку плачущую Мадзю, сказал: - Так это я виноват? Мадзя подняла на него удивленные глаза. - Вы? - переспросила она. - Вы слишком благородны для того, чтобы кто-то плакал по вашей вине. А затем, придя в себя, торопливо прибавила: - Это пустяки! Я столько слышала и видела сегодня необыкновенного, что совсем расстроилась. Как ребенок! - прибавила она со смехом. Ада пристально смотрела на брата; тот стоял около Мадзи, охваченный волнением, и вид у него был такой, точно он отважится сейчас на решительный шаг. Он уже хотел что-то сказать, но тут показался пан Казимеж и весело спросил у Мадзи: - Что это, вы хотите упасть в обморок? - Ах нет! Я только расстроилась! На меня свалилось слишком много впечатлений, - покраснела Мадзя и опустила глаза. - Наш сегодняшний разговор вы, быть может, тоже относите к этим впечатлениям? - с победоносным видом спросил пан Казимеж. - В известной мере, да... Сольский вышел с Адой в соседнюю комнату и сердито спросил: - Любопытно, о чем это они разговаривали? - Ты не поверишь: о бессмертии души, - ответила Ада. - Пан Казимеж доказывал, что душа не существует. - Бессмертие души! - повторил Сольский. - Если бы это было название нового балета или преферанса, я бы поверил, что пан Норский интересуется бессмертием души. - Надо всегда верить Мадзе, - сказала Ада, - она говорит правду. - Посмотрим, посмотрим!.. - Однако у тебя только что был такой вид, точно ты хочешь предложить ей руку и сердце. - Я бы, может, и предложил, но либо слишком рано, либо слишком поздно... - Вот видишь! - подхватила Ада. - Я этого у тебя всегда боялась. Ты всегда готов стремительно действовать и так же стремительно отступать... Вошла панна Элена и упрекнула Сольского, что он надолго ее оставил. Пан Стефан холодно извинился. Куда больше, чем панна Элена, занимала его мысль о том, что он хотел пробудить ревность у Мадзи, а сам пал жертвой ревности, да еще к кому, к пану Казимежу! Было около двух часов ночи, гости начали разъезжаться по домам. По дороге домой Мадзя снова закружилась в хаосе бессмертия, небытия, жиров, железа и фосфора. Ада прислушивалась к разговору, который вели брат и Дембицкий. - Что вы скажете обо всем этом? - спрашивал у Дембицкого пан Стефан. - Такие узлы, - ответил старик, - развязывал, кажется, Сляде, американский спирит, он утверждал, что делает это в четвертом измерении. - Возможно ли это? - Думаю, что для человека четвертое измерение так же доступно, как для устрицы отправка и прием телеграмм. - А эскиз портрета матери? - Да ведь пани Арнольд видела у вас в доме портреты ваших родителей. В обычном состоянии она может не помнить их, но бывает такое нервное возбуждение, когда человек в мельчайших подробностях воссоздает предметы мало ему известные или совсем забытые. - А быстрота, с какой был сделан эскиз? - настаивал Сольский. - В состоянии такого возбуждения все движения, быть может, тоже становятся быстрей. Да разве я в конце концов знаю? - ответил Дембицкий. "Говорите, что хотите, - промелькнуло в голове у Мадзи, - а уж я-то знаю! Портрет покойницы пани Арнольд срисовала и вовсе не на той бумаге, которую ей положили на стол". В эту минуту она была во власти полного скептицизма, точней уверовала в новоиспеченный догмат, что дух человеческий является продуктом жиров, фосфора и железа...  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  Глава первая Богач, который искал работы Странные порядки царили в доме Сольских, когда Стефан был маленьким. По временам во всех комнатах главного корпуса и крыльев особняка распахивались настежь двери, и гость с удивлением слышал отдаленный, но быстро приближающийся топот; вскоре перед ним появлялся запыхавшийся мальчуган, который, как жеребенок, проносился по гостиной. Минуту спустя топот слышался вновь, но уже с противоположной стороны. В открытую дверь опять вбегал тот же мальчуган; не обращая внимания на присутствие постороннего, он мчался дальше и исчезал за другой дверью; топот постепенно стихал, а затем доносился с той же стороны, что и в первый раз, и все повторялось сызнова. Тогда у гостя просил извинения кто-нибудь из родителей, чаще всего мать. - Вы уж простите, - краснея и опуская глаза, говорила она, - но доктора посоветовали нашему Стефеку побольше двигаться. В город посылать его мы не можем, вот и приходится... Из-за этого дом Сольских прослыл беспокойным, а маленький Стефек - необузданным ребенком, сущим наказанием господним для родителей. На самом же деле у Стефека была только одна болезнь - избыток сил, и так как ему не разрешали играть в простые детские игры, он выдумывал самые необычные. Когда мальчику случалось залезть на дерево в саду, отец, мать, тетка, бонна и двое гувернеров целый день потом твердили ему, что лазить по деревьям стыдно, что по деревьям лазят только дети простонародья. Стефек после этого обходил деревья стороной, зато балансировал на чугунной ограде, пугая прохожих. Увидев, как сын лакея прокатился по лестничным перилам, Стефек последовал его примеру. Но об этом тотчас узнали старшие; отец, мать, тетка, бонна и двое гувернеров принялись толковать ему, что он порочит имя Сольских, что съезжать по лестничным перилам пристало лишь кухаркиным детям. С тех пор Стефек больше никогда не съезжал по перилам, зато однажды, ухватившись за решетку балкона на третьем этаже, повис на руках и обогнул балкон с наружной стороны. Выбегая во двор или в сад, мальчик любил меряться силами с детьми прислуги. Ему объяснили, что такое общество позорит его. Тогда Стефек прекратил забавы с челядью и начал пробовать свою недюжинную силу на графских и баронских сынках. - Давай поборемся! - кричал он, встретив какого-нибудь неженку. Потом хватал за бок - мальчика или девочку, безразлично! - и опрокидывал свою жертву наземь. Если попадался мальчуган посильнее, Стефек тут же выпускал его, отскакивал на несколько шагов и, пригнувшись, ударял головою в живот изумленного соперника, который чаще всего даже не понимал, чего этому Сольскому надо. Из-за этих выходок титулованные юнцы и благовоспитанные девицы сторонились Стефека еще при жизни его родителей. Они называли его уличным мальчишкой, а он платил им презрением. Так Стефек и рос в одиночестве, не понимая, за что его не любят барчуки и почему нельзя водиться с лакейскими ребятами в городе и пастухами в деревне. Когда мальчику исполнилось тринадцать лет и ни один гувернер уже не брался за его воспитание, отец отдал Стефека в третий класс гимназии. Едва этот приземистый, желтолицый мальчуган с большущей головой и косо посаженными глазами показался на пороге гимназии, как навстречу ему высыпала орава мальчишек. - Смотрите, смотрите! - визжали они, - Япошка, обезьяна! В голове у Сольского зашумело; размахивая кулаками, он ринулся в толпу, а когда чьи-то руки вцепились ему в волосы и чьи-то кулаки стали дубасить его по спине, рассвирепел не на шутку. Вдруг все умолкли и разбежались; Стефек поднял глаза и увидел, что его кулак уткнулся в живот какого-то господина с одутловатым лицом и голубыми глазами. - За что ты их так колотишь? - спокойным голосом спросил господин. - А вы спросите у них, как они меня обзывают, - возразил дерзкий мальчуган, готовый накинуться и на взрослого. Господин кротко посмотрел на него и сказал: - Ступай на место. Задатки у тебя хорошие, но, видно, дурно направленные. Это был учитель математики Дембицкий. Оторопевший Стефек пошел в класс, но в его душе что-то дрогнуло. Никто еще не говорил ему, что у него хорошие задатки! С этого времени между учителем и учеником возникла тайная симпатия. На уроках Дембицкого Стефек сидел спокойней, чем у других учителей, и учился у него гораздо прилежней, а Дембицкий не раз выручал мальчика в гимназии из всяких бед. В пятом классе, уже после смерти родителей, Стефеку взбрело как-то в голову испытать свою выносливость. Вместо того, чтобы пойти на занятия, он отправился за город и несколько дней скитался без еды и сна. Возвратился он не очень отощавшим, но за этот опыт чуть не вылетел из гимназии; счастье, что за него горячо вступился Дембицкий. Спустя неделю главный опекун Стефека явился к Дембицкому с просьбой переселиться в особняк Сольских и взять на себя воспитание мальчика, на которого он один из всех окружающих имеет влияние. Но Дембицкий отказался, только попросил Стефека время от времени навещать его. Гимназисты недолюбливали юного Сольского, хотя было известно, что некоторые ученики учатся за его счет, а кое-кто и живет на его средства. Стефека не любили за резкость и непомерное честолюбие. Раза два ему случалось играть с товарищами в лапту; играл Стефек превосходно, но вот беда - как "горожанин" он никого не слушался, а когда его выбирали "маткой", требовал от остальных такого беспрекословного повиновения, что товарищи обижались и отказывались играть. По окончании шестого класса он предложил нескольким одноклассникам совершить на каникулах экскурсию пешком в Ойцов и Свентокшиские горы. Большую часть дорожных расходов Стефек взял на себя: он снабдил товарищей палками и биноклями, отыскивал самые удобные места для ночлега, захватил две повозки с провизией, а также повара и лакея - словом, хозяин он был неоценимый. Но когда в пути Стефек, не слушая никаких возражений, начал выбирать самые трудные дороги и затевать походы по ночам либо в дождь и в бурю, товарищи в одно прекрасное утро исчезли, не простясь и оставив в повозке бинокли и палки. Для самолюбивого Стефека это был такой тяжелый удар, что в седьмой класс он уже не вернулся и, обозленный, уехал за границу. Дембицкий пробудил в нем жажду знаний, и юноша, предоставленный самому себе, пожелал узнать все. Он изучал философию и общественные науки, занимался физикой и химией, посещал политехническое училище и сельскохозяйственную академию, не задумываясь над тем, какой ему прок слушать столько курсов и посещать столько университетов, сколько объездил он за эти десять