лет в лихорадочной погоне за знаниями. Стефек быстро созревал, умственный его кругозор становился все шире, но сердце все больше отдалялось от людей. Аристократов он презирал, помня о своем детстве, а может, и потому, что не терпел рядом с собой равных. Его тянуло к людям бедным и простым, так как ими он мог повелевать; но и они не признавали его власти над собой и порой даже отказывались от его помощи, которую он не умел предлагать. Время, шпаги буршей, пивные кружки и кулаки немецких филистеров смирили буйный нрав Стефека, но сделали его желчным. Ведь он хотел людям добра! Он даже готов был раздать нуждающимся все свое состояние! И если ему нравилось подчинять людей своей воле, то ведь он, не колеблясь, пожертвовал бы жизнью ради тех, кто был бы ему послушен. Однако никто и не догадывался о его чувствах. Напротив, люди не раз отдавали предпочтение тем, кто предлагал свои услуги с поклонами и улыбками, а затем прибирал легковерных к рукам. Кланяться, улыбаться, навязываться Сольский не умел, и постепенно между этим суровым, хмурым человеком и окружающими вырастала стена недоверия. Его сердечный жар никого не согревал, зато гордость была видна всем, и если он оказывал кому-нибудь большую помощь, это называли капризом. Однажды в кабачке, где кутили прусские офицеры, Стефан вступился за охмелевшего бурша, и ему пришлось драться на дуэли. Товарищи-студенты, желая почтить храбреца, избрали его председателем комитета по празднованию юбилея одного из профессоров. Сольский отвалил кучу денег на подарок юбиляру и на угощение для товарищей, что еще больше укрепило его популярность. Несколько дней его чуть не на руках носили, но когда в комитете начались совещания, оказалось, что советоваться с Сольским невозможно, ему надо только повиноваться. Он так бесцеремонно навязывал другим свое мнение, что уже на третьем заседании молодой барон Штольберг, швырнув трубку на пол и стукнув кулаком по столу, воскликнул: - Тебе, Сольский, только диктатором быть или пастухом! В обыкновенные председатели ты не годишься... Юбилейный комитет распался, у Сольского опять была дуэль, и с тех пор он окончательно порвал с товарищами. Горечь наполняла его душу, он чувствовал свою вину, но даже самому себе не хотел в ней признаться. Вскоре наступила пора, когда для кипучей энергии Сольского открылось иное применение: он начал интересоваться женщинами. Но и с женщинами он был так же резок и деспотичен. Он относился к ним с явным недоверием, потому что с детства ему внушали, что он некрасив. За взаимность он предлагал деньги или ценные подарки, а когда деньги приносили ему успех, жаждал любви бескорыстной. Своих любовниц он бросал без угрызений совести, но если ему самому изменяли, испытывал приступы безумного гнева на весь женский пол и говорил дерзости женщинам ни в чем не повинным. Молоденькую модистку, которая была к нему искренне привязана, он обвинил в корыстолюбии и оттолкнул своими издевками. Барышне из общества, которая увлеклась им, он сказал, что добродетельные девицы делятся на два разряда: одни мечтают о том, чтобы сделать партию, другие - хоть как-нибудь выскочить замуж. Богатой вдове, которая беззаветно любила его, он заявил, что постоянство - добродетель стареющих дам. И наконец, когда второразрядная певичка предпочла ему бедного, но красивого художника, он решил, что все женщины - подлые твари. Тогда Сольский пустился в опасные путешествия. В поисках приключений он побывал на Монблане, в Египте, Алжире и Сахаре, едва не отправился в Америку и Австралию, но передумал, так как сестра Ада окончила пансион и нуждалась в его опеке. Он видал морские бури, слышал рычанье льва в пустыне, спускался в кратер Везувия, и в конце концов им овладела такая хандра, что он начал даже подумывать о самоубийстве, от которого его удержала только мысль о сестре. Сольский решил посвятить себя науке. С этой целью он поехал в Англию и сделал визит одному из самых знаменитых философов, желая попросить у него совета. Философ встретил его любезно, и Сольский, ободренный таким приемом, засыпал хозяина вопросами. Что такое счастье, в чем назначение человека и мира? - допытывался он, высказывая свои сомнения и пессимистические мысли. Англичанин слушал гостя, поглаживая бакенбарды, и вдруг спросил: - Скажите на милость, чем вы, собственно, занимаетесь? Вы ученый или артист? - Я желаю посвятить себя философии, - ответил Сольский. - Ну, это дело будущего. А теперь чем вы занимаетесь? Работаете в промышленности, торговле или в сельском хозяйстве? - У меня есть состояние... - Состояние? Понимаю, оно позволяет вам жить в достатке. Но богатство - это еще не все в жизни. Каков же ваш род занятий? Быть может, вы чиновник или дипломат? Изумленный Сольский молчал, тогда англичанин, поднявшись с кресла, холодно сказал: - В таком случае, прошу прощенья, но... у меня мало времени, я человек занятой. Если бы потолок обрушился на письменный стол философа, это меньше смутило бы Сольского, чем такая резкая отповедь. Пан Стефан ушел совершенно подавленный и впервые в жизни устыдился своей праздности. С тех пор, на что бы он ни взглянул, все напоминало ему о его унизительной роли в этом мире, где каждый человек что-нибудь да делает. Извозчики возят пассажиров, грузчики переносят тяжести, полицейские охраняют порядок, цветочницы продают людям цветы, купцы снабжают их товарами, владельцы ресторанов - пищей. Один он, Сольский, ничего не делает и поэтому недоволен собой. В первую минуту, охваченный раскаянием, Сольский хотел было наняться в лондонских доках грузчиком, но, придя туда, отказался от своего замысла, чтобы не отнимать заработка у бедняков, которые, кстати сказать, поглядывали на него не особенно дружелюбно. Затем он решил войти в компанию с каким-нибудь купцом или промышленником; но все, к кому он обращался, вскоре догадывались, с кем имеют дело, и уклонялись от разговора, ссылаясь на занятость. Наконец, потратив несколько месяцев на всевозможные фантастические проекты, Сольский напал на счастливую мысль вернуться на родину и поискать себе занятия в собственном имении. Он вернулся в Польшу. Но тетушка Габриэля при первом же разговоре напомнила ему, что Ада давно уже окончила пансион и живет в доме чужой женщины, пани Ляттер, и что прямой его долг позаботиться о сестре и вывезти ее за границу, чтобы бедняжка повидала свет. Проект пришелся Сольскому по душе: ведь забота о сестре - это тоже занятие! Он упросил тетку сопровождать их во время путешествия, объявил сестре, что через неделю увезет ее за границу, и разрешил ей взять с собой панну Элену Норскую, которую Ада в то время боготворила. Сперва Сольский был равнодушен к красавице Элене, подозревая ее в намерении найти богатого мужа. Но когда в Венеции за панной Эленой стал увиваться рой поклонников - итальянцев, французов, англичан и немцев, все людей родовитых и состоятельных, - Сольский обратил на нее внимание. Только тогда он заметил то, о чем говорили все вокруг: пышные, белокурые волосы панны Элены, ее чудесную фигуру, дивной красоты лицо и электризующий взгляд. Ему нравилось ее надменное обращение с поклонниками и льстили благосклонные взгляды, которыми она порой его дарила. Вскоре, однако, в толпе обожателей начали выделяться двое наиболее усердных: французский виконт и итальянский граф; панна Элена тоже была с ними любезней, чем с другими. Тогда Сольский, желая скрыть терзавшую его ревность, уехал из Венеции. Известие о самоубийстве пани Ляттер потрясло панну Элену. Она перестала появляться в свете и, когда даже самые пылкие обожатели покинули ее, поселилась на несколько месяцев в монастыре. Здесь Сольский увидел панну Элену в черном платье, лицо ее было словно высечено из мрамора, в глазах светилась скорбь; вместе с Адой он убедил ее совершить новую поездку по Италии и Швейцарии. Во время этой поездки панна Элена избегала новых знакомств и проводила целые дни с Сольскими. При этом пан Стефан открыл в ней большие достоинства: быстрый и рассудительный ум, большую начитанность и редкое бесстрашие. Однажды они втроем поднимались на Везувий; Ада, увидев почти у самых своих ног лазурное море, вернулась с полдороги, но панна Элена взошла на вершину этой страшной горы. Увязая по колени в пепле, вскарабкались они со Стефаном на край кратера, где земля сотрясалась под ногами, от серного запаха спирало дыхание и весь мир исчезал в клубах дыма. Только тут панна Элена улыбнулась впервые за несколько месяцев, и Сольский понял, что она необыкновенная женщина. С тех пор они стали более близки. Сольский не скрывал своих чувств, и панна Элена говорила, что он ведет себя, как одержимый. Они проводили вдвоем целые дни. А когда однажды вечером, во время прогулки по морю, их застигла буря, едва не потопившая лодку, и панна Элена запела, Сольский сделал ей предложение. Узнав об этом, Ада опечалилась, а тетушка Габриэля собралась покинуть их и вернуться на родину. Стефан и Ада упросили ее не уезжать, и она осталась с условием, что у них снова будет открытый дом. Старушка оказалась дипломатом. Вокруг панны Элены сразу собралась толпа обожателей, вынырнул и французский виконт, и вскоре Сольский начал делать невесте такие сцены ревности, что панна Элена вернула ему слово. - Мы еще мало знаем друг друга, - сказала она. - Для вас несносно мужское общество, а по мне - лучше смерть, чем ревнивый муж. - Я не ревнив! - возмутился Сольский. - Стало быть, вы мне не доверяете. - И так, вы хотите порвать окончательно? Последнее слово озадачило панну Элену. - Ну, так уж и окончательно!.. - возразила она, бросая на Сольского дразнящий взгляд. - Сперва приглядимся друг к другу, как люди свободные, как друзья, а там... посмотрим. Женщин завоевывают не только силой, этим искусством вы еще не овладели. - А вы согласитесь быть моей наставницей? - спросил он, целуя панне Элене руку. - Ну что ж! - ответила она, немного подумав. - Вам надо искать себе жену в модном свете, и я охотно помогу вам. Но я буду строгой наставницей... - Все равно лучше вас мне не найти. - Посмотрим. Порывая с Сольским, панна Элена обнаружила большой ум и такт. Пан Стефан в это время уже начал замечать на своем солнце пятна. Он еще любил Элену, эту красивую, всеми обожаемую, гордую и смелую девушку, таившую в себе столько загадок, но его отталкивали ее эгоизм и кокетство. "Неужели она хочет, - говорил он себе, - выйти за меня ради моих денег и мое имя ей нужно, как ширма? Неужели она думает превратить мой дом в место сборища своих обожателей?" Пока он смотрел на свою невесту и касался устами ее руки, страсть опьяняла его. Но стоило ему остаться одному, в нем пробуждались сомнения и даже недоверие. "Может быть, я для нее только выгодный жених? - думал он. - Забавная история! Убегать от нимф, охотящихся за мужьями, и попасть в сети к самой Диане!" Однако панна Элена вернула ему свободу без всяких сцен, даже как бы шутя, но не запрещая вместе с тем надеяться, при условии, что он снова ее завоюет. Стало быть, не корыстолюбие говорило в ней, а благородная гордость, и если прежде она была нежна с ним, то, видимо, непритворно, без расчета. "А не попытаться ли в таком случае снова завоевать ее? - размышлял пан Стефан. - Она в невинной форме преподала мне урок, и я сумею им воспользоваться. В этой женщине таятся бесценные сокровища, которые не так-то легко обнаружить; кто знает, что скрыто еще в ее сердце?" С этого времени Сольский стал относиться к Элене с еще большим уважением. Надменный барин в ее присутствии становился покорным рабом, деспот учился усмирять свою властную натуру и быть деликатным. Тетушка Габриэля и Ада были благодарны панне Элене за то, что она так ловко разрубила узел, причинявший им немало огорчений. Аде даже стало жаль, что все так кончилось, но тетка была настроена скептически. - Вот увидишь, - говорила она племяннице, - это просто искусная кокетка, которая хочет женить на себе Стефана! - Но, тетенька, что же было бы дурного, если бы Стефек и в самом деле женился на ней? - Ах, оставь, дорогая! - прервала тетка. - Девушка без приданого, без имени, и к тому же дочь учительницы... Что же тогда делать барышням из хороших семей, если мужчины нашего круга будут жениться на таких, как она? Между тем панна Элена не отчаивалась. Она твердо верила в свою красоту и не сомневалась, что стоит только ей захотеть, и Сольский вернется. Но пока она этого не хотела - по нескольким причинам. Прежде всего она ждала своего отчима, пана Арнольда, который должен был взять ее в путешествие по Европе, а об отчиме, как о всяком американце, ходили слухи, что он очень богат. Во-вторых, панна Элена полагала, что она вправе рассчитывать на самую блестящую партию, а так как рядом с французским виконтом снова появился итальянский граф, да еще какой-то немецкий барон и знатный англичанин, то ей было из чего выбирать. Положение определилось в Цюрихе. Тетушка Габриэля собралась в Варшаву, Ада начала посещать университет, а за Эленой приехал пан Арнольд и с первых же слов заявил, что ее брат, Казимеж - вертопрах и мот. Несколько дней все провели в Цюрихе вместе, и тут Сольский короче сошелся с Арнольдом, который подал ему мысль построить в имении сахарный завод. Затем Сольский уехал в Париж, Арнольд с Эленой - в Вену, а виконты, графы, бароны и кандидаты в лорды, убедившись, что у панны Элены есть семья, рассеялись, как горный туман. Видимо, никто из них и не думал о браке, отчего Элена несколько разочаровалась в мужчинах, но о себе была по-прежнему высокого мнения. Вплоть до возвращения в Варшаву Сольский переписывался с Эленой и навестил ее в Пеште, где она опять была окружена поклонниками. Но отношения их остались прежними. Пан Стефан с удовольствием читал письма Элены, забывал обо всем на свете, когда они были вместе, но, расставшись, охладевал к ней. Он уже не был прежним обожателем панны Норской, его только восхищала ее уверенность в себе. - Мой муж, - говорила она, - должен принадлежать мне безраздельно, как и я ему. Я пошла бы за батрака, если бы он меня так полюбил, но, право, лучше умереть, чем стать игрушкой в руках даже самого могущественного человека на свете. "Завоевать такую женщину!.. - думал Сольский, слушая ее. - Это потруднее, чем взойти на Монблан..." И пока он смотрел на Элену, ему хотелось завоевать ее. Так обстояли дела, когда Сольский встретил у сестры Мадзю - и был поражен. Мадзя была очень хороша собой; но не красота девушки поразила Сольского; опытным глазом он уловил что-то непостижимое в выражении ее лица. Была ли это доброта или невинность, радость или сострадание? Этого он не мог сказать. Одно было ясно - в ее чертах ему виделось что-то неземное, чего он не замечал у других женщин, разве что на картинах или в скульптурах великих мастеров. Сольский знал, что Ада любит и хвалит Мадзю, и в нем заговорил дух противоречия. "Она такая же, как все, - думал он. - Наверно, примется устраивать свои дела, воспользуется покровительством Ады". Однако вскоре некоторые незначительные обстоятельства удивили Сольского. Мадзя никогда ни о чем не просила Аду, более того, отказывалась от всякой помощи. Из-за дружбы с Адой Мадзю притесняли у Корковичей, но она ни разу не обмолвилась об этом. И дом своих гонителей она покинула с неохотой, а теперь тосковала по своим ученицам и не порывала с ними отношений. Девушка могла не работать, а меж тем взяла уроки в пансионе панны Малиновской и, если соглашалась жить в особняке Сольских, то, несомненно, поступала так из самоотверженной любви к Аде. Пребывание Мадзи в доме оказалось истинным благословением. Мадзя не только лечила от мигреней тетушку Габриэлю и придумывала для Ады всякие занятия и развлечения, она заботилась о слугах и их детях: навещала их, когда они заболевали, и добивалась прибавки жалованья для несправедливо обойденных. Даже дворовые собаки, бездомные кошки и голодные зимой воробьи нашли в ней покровительницу. Плохо ухоженные цветы и те вызывали в ней жалость. У самой Мадзи, казалось, не было никаких потребностей, вернее, была лишь одна неутолимая потребность заботиться о других, служить другим. И при этом ни тени кокетства, напротив, - полное неведение того, что она хороша собой и может нравиться. "Невероятно!" - думал Сольский. Все, кто только ни сталкивался с Мадзей, сразу понимали ее достоинства, - это была кристально чистая натура. Но в полной мере оценил ее лишь Сольский, обладавший проницательным умом и знавший людей. Его воображению человечество представлялось грудой серых камней, среди которых драгоценный попадается один на тысячу, а может быть, и реже. Над всеми этими безликими, холодными существами возвышаются исключительные личности, которые, словно пылающие светочи, придают серым камням определенный облик, а драгоценным - блеск, переливы и прозрачность. Этими исключительными личностями, по мнению Сольского, были гении ума, воли или сердца, и в Мадзе он видел либо неслыханно ловкую обманщицу, либо гения доброты. Больше всего удивляло Сольского, что Мадзя не замечала, так-таки вовсе не замечала, что он увлекся ею. Вся прислуга в доме знала об этом, тетушка Габриэля укоряла и предостерегала его, панна Элена чуть ли не ревновала, пан Згерский рассыпался в похвалах Мадзе, совершенно чужие люди домогались у нее протекции, а меж тем она - то ли из утонченного коварства, то ли по непостижимой наивности - сватала ему, Сольскому, панну Элену! "Может, она влюблена в этого пустозвона Норского?" - размышлял пан Стефан после спиритического сеанса, на котором он ухаживал за панной Эленой, надеясь вызвать у Мадзи ревность. Но, подумав, он отверг эту догадку. Правда, Мадзя была тогда взволнована и даже расплакалась, но, вероятно, не от любви к пану Казимежу или ревности к Сольскому. Действительные или мнимые поклонники нисколько ее не занимали; взволновали ее пишущие и рисующие духи, но больше всего тирады пана Норского, отрицавшего бессмертие души! Так оно и было на самом деле. Целую неделю Мадзя не могла успокоиться: все толковала с Адой, не спала по ночам, худела и под конец заставила Дембицкого дать ей честное слово, что он верит в бога и в бессмертие души. Торжественное заверение Дембицкого немного утешило Мадзю. Все же Сольский видел, что семя неверия уже заронено в эту невинную душу; он еще больше увлекся Мадзей и возненавидел пана Казимежа, к которому, впрочем, никогда не питал особой симпатии. "Какой надо быть скотиной, - думал он, - чтобы отнимать веру у бедной девочки, даже если она заблуждается! Ведь она ничего иного не желает! Чем возместит он ей эту утрату? Он и весь этот мир, для которого бедняжка жертвует всем, не требуя для себя ничего, кроме бога и надежды?" У самого Сольского были сомнения в вопросах веры и склонность к пессимизму. Но атеистом он не стал, благодаря влиянию Дембицкого, который время от времени открывал перед ним новые, светлые горизонты. Невозмутимый, вечно рассеянный математик создал свою особую философскую систему. Но до сих пор он говорил о ней лишь с Сольским, да и то весьма осторожно. Глава вторая На чем основаны великие замыслы В эту пору Сольский был вправе считать себя счастливым. Если бы английский философ, которому он нанес в Лондоне неудачный визит, спросил его теперь: "Чем вы занимаетесь?", Сольский гордо ответил бы ему: "Строю сахарный завод и сам буду им управлять". С презрительной усмешкой вспоминал Сольский о тех временах, когда он, скучая, путешествовал без всякой цели по свету, когда, внезапно устыдясь своей праздности, хотел стать грузчиком в лондонских доках или готов был проситься в компанию к первому попавшемуся заводчику. Теперь он сам заводчик, да еще какой! У него работает несколько сот рабочих, просители вымаливают у него должности или добиваются чести войти на паях в его дело. А он раздает должности, но в компаньоны не берет никого. На что ему компаньоны! Чтобы стеснять его или дать возможность держать в банке часть наличных? Сольский не нуждается в помощи: ему с избытком хватит собственных средств, а на всякий непредвиденный случай - в его распоряжении имущество сестры и капиталы родственников, которые, не колеблясь, одолжат ему столько, сколько он захочет. Тетушка Габриэля в любую минуту даст ему сто тысяч рублей, не спрашивая, что он с ними сделает, лишь бы ей пожизненно выплачивались проценты. Сахарный завод в имении Сольского был выгодным делом. Во-первых, сахарные заводы приносили акционерам огромные проценты; во-вторых, Сольский владел прекрасными землями и сотни моргов мог пустить под свекловичные плантации. Заводскими отходами можно было откармливать много скота, что тоже было принято во внимание. И наконец, кроме всех прочих благ, дарованных этому баловню судьбы, в имении у Сольского был большой водоскат, а значит, даровая энергия, меж тем как другим сахарозаводчикам приходилось порядком тратиться на топливо для паровых машин. В общем, для всех, кто кое-что смыслил в делах, было ясно, что, если бы Сольский после нескольких сезонов сахароварения поджег свой завод, не застраховав его, он и то оказался бы в барышах. Но Сольский и не думал поджигать завод; напротив, он заявлял, что хочет сделать его во всех отношениях образцовым. Кроме того, с началом стройки у Сольского появилось много новых занятий; пришлось, хотя бы в самых общих чертах, ознакомиться с такими видами труда, как выращивание сахарной свеклы, откорм скота, сахароварение и торговля. Сольского интересовали также школы, больницы и другие учреждения для рабочих, которые он собирался основать при заводе. Наконец - и это был предел его мечтаний - Сольский повелевал! Повелевал людьми, которые подчинялись ему, облекали его приказы в плоть из железа и камня. Он определял размеры и расположение завода, на съезде помещиков указывал, сколько пашни пустить на будущий год под свекловицу, намечал количество голов скота, которое надо поставить на откорм, и, посоветовавшись с Арнольдом, решал, с какой из английских фирм следует договориться о поставке котлов и машин. Сольский был настолько упоен властью, что нередко, особенно вначале, вел себя по-детски легкомысленно, например, выбирал более дорогие проекты лишь для того, чтобы голосам специалистов противопоставить один-единственный голос неспециалиста - свой голос. Впоследствии он стал прислушиваться к мнению большинства; показав свою власть, он мог себе позволить быть практичным. Сольского тешили и внешние приметы его деятельности и господства над людьми. Его кабинет был весь увешан, заставлен и завален планами зданий и чертежами машин, учебниками, пробами сахара, а на самом видном месте красовались склянки с семенами свекловицы и сахариметр, который тетушка Габриэля приняла за какой-то новый вид оружия или особого рода бинокль. Кроме того, в передней всегда находился на посту слуга, которого каждые два часа сменял другой, а у ворот стояло несколько посыльных для отправки писем и телеграмм. Сольский ежедневно совещался с адвокатами, земледельцами, техниками и торговыми агентами, назначал им часы приема, срочно вызывал их к себе или сам ездил к ним. Но со временем это ему наскучило, и он стал созывать совещания лишь по мере надобности. А порой все вообще становилось ему противно: планы, пробы и даже сахариметр. Тогда он целыми днями читал французские романы, дразнил Цезаря или возился с ним на широкой софе. Мысли о сахарном заводе уже не заполняли его жизнь. Иногда эта затея даже казалась ему современным донкихотством, а сам он - странствующим рыцарем, который, живя роскошно, жаждет трудиться. "Зачем? Чтобы отнимать у других кусок хлеба?" - думал Сольский. Но достаточно было малейшего толчка, чтобы вывести его из этой апатии. Скажет кто-нибудь: "Это дело не для Сольского!" или "Вот увидите, он все потеряет!", заметит кто-нибудь из родни, что это неподходящее занятие, или пойдут слухи о создании акционерного общества, которое намерено строить сахарный завод в той же округе, - и Сольский вмиг оживится. Снова принимается он читать книги по сахароварению, изучать планы, устраивать совещания и выезжать в деревню для надзора за работами. Благодаря этому к середине мая в имении Сольского было сооружено большое водохранилище, и стены десятка зданий росли как на дрожжах. Отступать было поздно, тем более что работа теперь шла сама по себе, как катится под гору камень. Даже противники Сольского уже не заикались о постройке второго завода и только советовались между собой, как бы откупить у него такое прибыльное предприятие. Услыхав об этом, пан Згерский, который постоянно вертелся около Сольского, сладко прищурил глазки и сказал: - Никто не заставит Сольского продать завод, никто в мире, хоть предложите ему столько золота, сколько поместится в заводских котлах. Другое дело, если ему самому все это наскучит, - прибавил он вкрадчивым тоном. - Улучить бы такую минуту, задеть его слабую струнку и тут же выложить на стол наличные - тогда, пожалуй... - Вы думаете, это может случиться? - спросил один из заинтересованных дельцов. - Боже мой, - скромно ответил Згерский, - в жизни все может случиться. Но поладить с Сольским - дело нелегкое... - А не согласились бы вы помочь нам... Ну хотя бы подстеречь такую минуту? - допытывался собеседник. - И не говорите! - с приятной улыбочкой возмутился пан Згерский. - Я всей душой предан Сольскому. Я вижу, что заниматься заводом для него удовольствие, и поэтому ни за что не стану советовать ему продать завод. Собеседник нахмурился, а пан Згерский, помолчав минуту, строго прибавил: - Другое дело, если бы эти хлопоты тяготили Сольского, портили ему настроение, подрывали здоровье. Гм, тогда я лег бы у него на пороге и сказал: убей меня, но откажись от этого злосчастного завода, который сокращает тебе жизнь. Клянусь честью, я бы это сделал! Я, сударь, горой стою за тех, кто мне доверяет. Лицо собеседника прояснилось. - Стало быть, вы допускаете такую возможность? - сказал он. - Для нас это давно уже дело ясное. Сольский замучился со своим заводом. Не по нем эта работа. Правда же, дорогой пан Згерский? - При чем тут правда? - возмутился Згерский. - Что есть правда, сударь, что есть истина? - сказал он, подняв вверх палец. - Если сам Иисус промолчал на такой вопрос, то как можно задавать его нам, грешным? Вы спросите меня, может это случиться или нет? Вот тогда я отвечу: в жизни все может случиться. На этом они расстались в наилучшем расположении духа. Претендент на покупку строящегося завода не сомневался, что нашел в лице Згерского усердного ходатая, а Згерский был убежден, что он - верный друг Сольского, как некогда был верным другом пани Ляттер. Згерский усмехался. Его живое воображение рисовало ему в эту минуту забавную картину: он видел себя дирижером удивительной оперы, Сольский в опере был тенором, противники-сахарозаводчики - оркестром, и все пели и играли, повинуясь его, Згерского, дирижерской палочке. Между тем расчеты пана Згерского не оправдались: в душе Сольского, кроме честолюбия и скуки, которые сменялись, подобно дню и ночи, родились совершенно новые порывы. Сольский по натуре был щедр и великодушен, однако терпеть не мог благотворительности. При одной мысли о том, что надо искать несчастных, помогать нуждающимся и утирать слезы страждущим, при одном намеке на это он испытывал отвращение. Ему, сумевшему ограничить свои потребности, заботиться, подобно жалостливой бабе, о потребностях других? Ему, искавшему трудностей, чтобы их преодолевать, сочувствовать чужим трудностям? Ему, стремившемуся стать твердым, как сталь и гранит, - утирать носы ребятишкам или чинить телогрейки их мамашам? Какая нелепость! Сольский был способен выбросить десятки, сотни тысяч рублей на дело, которое его увлекало, но стирать пеленки он не мог! Для таких дел существуют сердобольные души, благовоспитанные барышни, дельцы, жаждущие популярности, но не он! Однако с того дня, как в их доме поселилась Мадзя, Сольский невольно начал заботиться о ближних. Как-то его сестра пообещала Мадзе место учительницы в школе, которую должны были открыть при заводе. Мадзя согласилась, а Сольский подтвердил обещание. Через несколько дней после этого Сольским овладел обычный приступ хандры. Он смотреть не мог на планы, не хотел разговаривать с техниками и только расхаживал по кабинету или листал страницы начатого романа. "На кой черт мне этот завод? - думал он. - Пусть строят заводы те, кто гонится за тридцатью процентами годовых, а мне это к чему? Донкихотство, и только!" Вдруг он вспомнил, что пообещал Мадзе место учительницы, и мысли его приняли другое направление. "Не будет завода, не будет и школы, и эта славная девушка окажется обманутой... А как она хороша! - подумал он, припоминая черты лица Мадзи. - Какие у нее благородные порывы!" Трудно этому поверить, но Сольского вывела из апатии лишь боязнь разочаровать Мадзю! С каким удивлением посмотрела бы она на него, если бы узнала, что он забросил свой завод! И что бы он ответил, если бы она спросила: "Значит, вы уже не хотите строить завод? Почему же?" Потом Мадзя, по просьбе своей подруги Жаннеты, уговорила пана Стефана назначить в заводскую аптеку Файковского. Сольский тогда и не думал об аптеке, но согласился, что она нужна, и обещал Файковскому место аптекаря. Так появился еще один человек, с которым Сольскому в минуты апатии приходилось считаться. Продать строящийся завод - легче легкого. Но что ответить Файковскому, если тот спросит: "Почему вы отказались от завода? Ведь от него зависит мое благополучие и брак с панной Жаннетой, а вы сами сказали, чтобы я на ней женился!" Сотни людей, уже работавших на постройке, завербованных на будущий завод или добивавшихся места, были Сольскому совершенно безразличны. Они представлялись ему бесформенной массой, и его ничуть не тревожило их мнение о нем или их разочарование. Но учительница Мадзя и аптекарь Файковский были живыми людьми, не безразличными для Сольского. Конечно, он нашел бы способ возместить им эту потерю, но... как им объяснить, почему он продал завод? Вскоре Сольскому стало трудно представить себе Мадзю в роли учительницы детей его служащих; его уже коробило при мысли, что она может занимать такое положение. Зато он ждал, что она попросит какую-нибудь должность на заводе для своего брата или место врача для отца. Разумеется, он предложил бы им самые лучшие условия! Но Мадзя намекнула ему, что вовсе не собирается устраивать своих родственников, и Сольскому стало немного обидно. Будто рухнули два столба, которые могли поддерживать если не его завод, то хотя бы ею увлечение стройкой. Потом Сольский успокоился. Ему почему-то пришло в голову, что отцу Мадзи не пристало занимать такую скромную должность и что ее брат, ознакомившись с производством, должен был бы стать по меньшей мере директором завода. И все же он с нетерпением ожидал, что Мадзя снова порекомендует кого-нибудь на службу. У него было суеверное чувство, что всякий человек, которого она посоветует взять на завод, станет еще одной нитью, связывающей его с практической деятельностью. Сольский начал догадываться, что ему не хватает способности сближаться с людьми. Он начал ощущать свою неполноценность и убеждаться в том, что Мадзя щедро наделена как раз теми достоинствами, которых нет у него. Он понимал, что достоинства эти относятся к сфере чувств, но пока неясно сознавал, в чем же они заключаются. Глава третья Сахарный завод с идеальной точки зрения Как-то вечером Сольский зашел с Дембицким к сестре на чашку чая. Погода стояла хорошая, и пить чай уселись на просторной веранде, выходившей в сад. Ада с увлечением говорила о прорицаниях пани Арнольд и о собственных успехах в спиритизме; духи, по ее словам, уже начали общаться с ней посредством азбуки и угольничка, который надо было придерживать рукой. С не меньшим жаром Мадзя рассказывала о последнем заседании женского союза, на котором панна Говард предложила построить большой дом для одиноких женщин. - Хотела бы я знать, где они достанут деньги? - сказала Ада. - Мне уже надоели все эти проекты, для которых нужны миллионы. - Сразу видно, что ты моя сестра! - со смехом воскликнул Сольский. - Должен все же заметить, что ради общения с духами не стоит забывать союз, который ставит перед собой благородные, а порой и полезные цели. - Во-первых, - краснея, возразила Ада, - прошу не шутить над духами. А во-вторых, зачем мне ходить на все заседания этих дам? - Ну, а что бы ты запела, если бы и я ради какого-нибудь "изма" забросил сахарный завод. - И слова бы не сказала, - ответила Ада. - Вы могли бы забросить завод? - воскликнула Мадзя, с удивлением глядя на Сольского. - Неужели только дамам разрешается следовать своим влечениям? Если моей сестре за каких-нибудь две недели надоели заседания, почему же и мне за столько месяцев не мог надоесть завод? Ручаюсь, - смеясь, добавил он, - что ваши заседания куда интересней. - Никогда этому не поверю! - убежденно заявила Мадзя. - Не поверите, что мои занятия неинтересны? - Нет, что вы способны отказаться от возможности осчастливить сотни людей! - Какое мне дело до этих людей, ведь я их не знаю. И наконец, кому и когда удалось осчастливить человека? - Ах, вы так говорите, потому что не видели нужды и бедняков, - горячо возразила Мадзя. - Посмотрели бы вы на семью учителя в Иксинове, на его жену, которая в доме и за кухарку и за прачку, на его детей в обносках. Познакомились бы с беднягой гробовщиком, который так иссох, что смерть не берет его, видно, потому, что для него самого некому будет сколотить гроб. Послушали бы, как в грязной комнате постоялого двора плачет женщина, которая приехала дать концерт, боится провала и к тому же голодна... От волнения голос Мадзи пресекся; немного помолчав, она продолжала: - Да, вам легко отказаться от завода, ведь вы таких людей не видали. Но если бы они вам встретились, я уверена, вы не знали бы минуты покоя до тех пор, пока не вызволили бы их из беды. От чужого горя и нам больно, оно преследует нас, не дает уснуть. Оно как рана, которая не заживет, пока мы не окажем посильной помощи бедняку. - Надеюсь, вы не думаете, что я буду подбирать всяких неудачников и устраивать их на завод, - с раздражением отрезал Сольский. - Там нужны работники. - И о них надо заботиться... - Простите, ни на одном заводе рабочие не умирают с голоду! - перебил ее Сольский. - Боже мой, уж я-то кое-что об этом знаю, правда, Адзя? Ведь к нам в союз обращается много женщин с просьбой дать работу их дочкам. Я бывала у этих людей, они ютятся на чердаках или в подвалах, часто по три семьи с кучей детей в одной душной комнате! Я пробовала похлебку, которую они готовят на обед раза два в неделю, пробавляясь в остальные дни одним кофе без сахара и хлебом. Я даже видела в одной постели двух ребятишек, которым нечего было надеть; вот они и лежали, вместо того чтобы бегать по двору. - Позвольте вам напомнить, - сухо сказал Сольский, - что при нашем заводе для рабочих уже строятся дома, и я надеюсь, что наши рабочие не будут питаться одним кофе и держать в постели голых ребятишек. - Потому что хозяином завода будете вы, - убежденно сказала Мадзя. - Вот почему я и мысли не допускаю, чтобы вы могли отказаться от завода, который позволит вам делать людям столько добра. - Как она горячится! - вмешалась Ада, ласково глядя на подругу. - Успокойся, Стефек не отречется от своего детища. - Завод вовсе не мое детище, - недовольно заметил Сольский. - Это замысел Арнольда, замысел блестящий, спору нет, но не мой. Родился он не в моей голове, и теперь, когда он уже стал реальностью, я чувствую, что не гожусь для него. Разумеется, я сделаю все, что нужно, но без всякого восторга. Ничто не влечет меня к этому делу, - прибавил он тише, - разве только эти трогательные картины нужды и горя, которые так красноречиво нарисовала нам панна Магдалена. Он принялся насвистывать, глядя на усеянное звездами небо. Мадзя пригорюнилась. - У Стефека обычный приступ хандры, - сказала Ада. - Одним после работы надо хорошенько выспаться, а Стефеку, чтобы набраться сил, надо поскучать и похандрить. День-два - и все пройдет! - Так ты не веришь, что сахарный завод меня не увлекает, что роль охотника за дивидендами унизительна для меня? - с раздражением спросил Сольский. - Общественная деятельность! Вот это другое дело. Для нее надо быть гением, у которого, словно под резцом ваятеля, людские толпы становятся прекрасными скульптурами. Вашингтон, Наполеон I, Кавур, Бисмарк - вот это гении, вот это деятельность! А строить сахарный завод, выжимать свекольный сок... Брр!.. - Странные вещи вы говорите, - отозвался Дембицкий. - Бисмарк - это гений, ибо он был в числе тех, кто строил германское государство, а создатель завода не может быть гением, ибо строит всего лишь завод. Выходит, поймать кита дело более почетное, чем сотворить воробья. А мне кажется, что вторая задача труднее, и тот, кто сумел бы сотворить мало-мальски стоящего воробья, был бы гением, более достойным удивления, чем китолов. Откинувшись на спинку стула и вытянув ноги, Сольский смотрел на небо. Слова Дембицкого явно задели его, но старик не обратил на это внимания. - А меж тем, - продолжал он, - у нас никто не желает сотворить воробушка и развить таким образом свои творческие силы, зато каждый стремится родить кита, для чего у нас нет ни места, ни времени, ни материала. Людям кажется, что миру нужны только необыкновенные дела или хотя бы мечты о таких делах, а мир прежде всего нуждается в творцах. Изобретатель нового сапожного гвоздя ценней для человечества, чем сотня фантазеров, выдумывающих перпетуум-мобиле; создатель реального сахарного завода больше двигает человечество вперед, чем сотня вечных кандидатов в Бисмарки. Попробуйте создать образцовую семью, магазин, объединение, мастерскую, завод, и вы убедитесь, что это тоже как бы скульптура, состоящая из человеческих индивидуумов. Да что я говорю - скульптура! Это полный жизни организм высшего типа. Кто создает подобные творения сознательно, по плаву, тот поднимается выше Фидия и Микеланджело, и ему нечего завидовать Бисмарку. - Какова же мораль сей проповеди? - спросил Сольский. - Да та, что если у вас действительно есть талант организатора, то, строя такое сложное предприятие, как сахарный завод, вы должны испытывать удовлетворение, - отпарировал Дембицкий. - Сразу видно, что вы не сталкивались с этим делом на практике! - воскликнул Сольский. - Вот послушали бы совещания о цене и качестве извести и кирпича, о глубине фундамента, о выборе машин, об оплате каменщиков и о сортах сахарной свеклы - так куда бы девались все ваши идеалы? А если бы вам вдобавок каждый день твердили, что выгодней убедить соседей выращивать свеклу, чем самому этим заниматься; если бы вас донимали тем, что вы платите рабочим больше, чем другие, и портите их; если бы в договорах с подрядчиками вам подсовывали каверзные пункты, из-за которых рабочим - каменщикам или плотникам - пришлось бы пойти по миру, - тогда вы бы узнали, что за штука промышленное предприятие. Это не живая скульптура, а машина для выжимания дивидендов из сахарной свеклы, рабочих и земледельцев. Не организм, а мельница, которая перемалывает человеческие жизни. Дембицкий спокойно выслушал эту пылкую речь. - Тысячи мелочей, - заговорил он, когда Сольский умолк, - заслоняют от вас завод как целое. Вы за деревьями леса не видите. Пора преодолеть хандру и взглянуть на все с иной, высшей точки зрения. Забудьте на время о свекле и дивидендах, думайте лишь о том, что вы вполне сознательно, наперекор всему, должны создать живой, мыслящий и чувствующий организм из кирпича, железа, сахарной свеклы и - людей. Вы создадите здоровое или больное существо, которое будет расти и развиваться или погибнет и при этом будет сознавать свои успехи и страдания, свое развитие и гибель. И самосознание это будет жить в мозгу не одного человека, а сотен и тысяч людей, причастных к вашему заводу... - Ну-ну-ну! - прервал его Сольский. - Эка хватили! - Позвольте напомнить, что здесь присутствуют две скромные слушательницы, которым тоже хотелось бы что-нибудь понять, - вставила Ада. Дембицкий махнул рукой, выразив этим жестом не слишком большое почтение к слушательницам. - Ответьте мне прежде всего, - обратился он к Сольскому, - верите ли вы, что ваш завод будет живым творением, неким сверхорганизмом? - Сравнение не новое, - заметил Сольский. - Но мы-то о нем никогда не слышали! - запротестовала Ада. - Извините, - возразил Дембицкий, - но это не аллегория, а скорее подобие, которое приводит к открытию! - Ну-ну! - Давайте рассуждать по порядку. Сахарный завод будет перерабатывать сырье почти так же, как это делают животные и растения. Через одни ворота вы будете завозить на завод свекловицу, уголь, известь и так далее. Свекловицу вы обмоете водой, будто слюной, измельчите ее в кашицу железными зубьями, выжмете из нее сок. В другом аппарате, который, кстати сказать, наподобие наших легких поглощает кислород, вы подвергнете этот сок действию высокой температуры. Затем вы соедините его с известью, с углем, пропустите через центрифугу и, наконец, выпарите его и зальете в формы сахар, который через другие ворота выйдет на свет. Вот и скажите, разве все эти процессы не походят на усвоение пищи животными и растениями? И разве завод не напоминает, к примеру, вишневое дерево, которое поглощает углекислоту, кислород, воду, аммиак, известковые соли, перерабатывает их, разносит по всему своему организму и в конце концов выделяет на поверхность коры вишневый клей, до которого так охочи детишки. - Я его ела, - шепнула Мадзя. - И я, - прибавила Ада. - Замечу еще, - продолжал Дембицкий, - что, если на заводе окажется слишком много или слишком мало свекловицы, если в каком-либо из заводских цехов будут не совсем правильно протекать соответствующие процессы, завод начнет хиреть. Рабочих одолеет нужда, число их сократится, темп работы замедлится; затем, может статься, опустеют здания, потрескаются стены и под конец начнут валиться, как сучья трухлявого дерева. Возможность смерти - тоже доказательство жизни. - Но, дорогой пан Дембицкий, меня нисколько не интересует такая жизнь, вся суть которой заключается в пищеварении и выделении и, в лучшем случае, в умирании. Уж если мне суждено стать общественным деятелем, я хочу иметь дело с душой, притом с душой коллективной, слышите? - наступал Сольский. - С душой? - повторил Дембицкий. - Именно о ней я и хочу поговорить и докажу вам, что даже на современных заводах уже есть два основных свойства души: воля и мысль. На самой низшей ступени развития воля обнаруживается в движениях притягивающих и отталкивающих, какие мы наблюдаем у инфузорий. Надеюсь, вы не будете отрицать, что возчики телег, которые будут привозить на завод свекловицу и вывозить сахар, выступят в роли всех этих ресничек и усиков, которые появляются у простейших и, схватив добычу, исчезают. Следующая ступень в развитии воли - это привычки. Но ведь они необходимы на всяком предприятии, где множество людей выполняют привычные действия и где слаженная работа машин тоже напоминает движение по привычке. Еще более высокой ступенью является труд творческий, в котором рефлексы и привычки подчинены определенной цели. На заводе эту задачу выполняют специалисты, под чьим руководством группы рабочих моют свекловицу, измельчают ее и выжимают. И наконец, вершина в развитии воли - это цель всего завода, выразителем которой является его технический директор. Перехожу к мысли. Ее основа - впечатления внешнего мира; у вас органами восприятия этих впечатлений служат агенты, узнающие цены на сахар, свекловицу, уголь, древесину, рабочую силу. Выше стоит память, органом которой на заводе будут списки инвентаря, кассовые книги по выдаче заработной платы, расходам на материалы, поступлениям за товар. А для творческой деятельности мысли мы, пожалуй, отведем лабораторию, техническую и административно-торговую конторы. И наконец, господствующую идею, которая охватывает всю жизнь завода, все его развитие и все изменения, могли бы представлять вы, если бы завод был для вас не прессом для выжимания дивидендов, а организмом, которому назначено выполнять на земле какие-то задачи. Заметьте также, что у каждого из существующих заводов есть свой индивидуальный облик. Бывают заводы умные и глупые, добросовестные и мошеннические, свободные и опутанные кредиторами, нравственные и безнравственные. Подумайте обо всем этом и скажите, не чудятся ли вам за свекловицей, жмыхом, патокой и дивидендами очертания некоего духа, лишь тем отличного от человеческого, что вместо одного сознания здесь их сотни. - А знаешь, Стефек, пан Дембицкий прав, - сказала Ада. - У завода есть коллективная душа. - Но в ней нет места для сострадания и жалости панны Магдалены, - возразил Сольский. - Ошибаетесь, - прервал его Дембицкий. - Современные заводы - это еще очень низкие организмы. Но не кажется ли вам, что можно было бы избежать нынешних беспорядков в сфере труда, если бы на заводах бился пульс живого чувства? Если бы всякое горе, постигшее одного труженика, разделяли его товарищи; если бы начальники старались избавить рабочих от неприятностей и доставить им радость? Впрочем, в наше время на заводах уже начинает пускать ростки этот элемент чувства. Как иначе объяснить больницы, школы и детские сады, еженедельные и ежегодные празднества, кассы вспомоществования и даже оркестр? От этих затей производство сахара не увеличится и дивиденды не возрастут; так куда же их отнести, если не к области чувства, которое пробуждается в этой коллективной душе, царящей над рабочими и над машинами. Сольский хлопнул себя по лбу. - А ведь вы совершенно правы! - воодушевился он. - Только теперь я понял панну Магдалену и... себя самого. Я мог бы стать разумом и волей заводского организма, а панна Магдалена - его чувством. Мадзя вздрогнула, Ада и Дембицкий переглянулись. Но Сольский овладел собой и, взяв Мадзю за руку, с улыбкой сказал: - Прошу прощенья за то, что поставил рядом вас и себя. Просто в эту минуту мне припомнились ваши благородные взгляды и мои возражения. Да, истина на вашей стороне, я был не прав. Он простился со всеми и направился к выходу. - Только смотрите, пан Дембицкий, - сказал он уже на пороге, - не сбивайте с толку сестру и... панну Магдалену. - Ах, милый мой, дорогой мой друг! - воскликнула Ада, пожимая Дембицкому руки. - Вы снова воскресили Стефека. Глава четвертая Spiritus flat, ubi vult* ______________ * Дух дышит, где хочет (лат.). Кому из нас не случалось в зимний день смотреть на запотевшие окна. В этом зрелище нет ничего примечательного: перед вами прозрачное стекло, от капелек пара похожее на муслин, оно ничем не поражает вас, не пробуждает вашего любопытства. Но вот подул холодный ветер, температура упала на несколько градусов - и запотевшее стекло вмиг преображается. Сотканный из влаги муслин покрывается роскошным узором, напоминающим листья невиданных растений или перья неведомых птиц, из тумана возникают очертания, на ровной поверхности появляются причудливые фигуры. Нечто подобное произошло в душе Сольского. С детства он видел свой особняк, где суетились слуги, видел фольварки, кишевшие людьми и скотом, а теперь вот уже несколько месяцев видел строящийся завод. Он знал, что делает каждый человек в его особняке, в поле, на строительных лесах, знал, во что ему это обходится, сколько дает прибыли. Но все это, подобно серому туману, нагоняло на Сольского тоску своим однообразием, он не мог различить душу или лицо человека. И лишь в этот вечер все внезапно изменилось, кристаллизовалось, как замерзшие капельки на оконном стекле. Сперва, сидя за чаем у Ады. Сольский сердился на Мадзю: эта жалость к гробовщикам, учителям, бродячим актерам казалась ему слезливой сентиментальностью, которой он не выносил, которая раздражала его, как чувствительная, заунывная песенка флейты. "Хоть бы раз уволили меня от этих разговоров об испитых лицах, слезах и горестях!" - с досадой думал он. Потом в беседу вмешался Дембицкий и своим ровным, наставническим тоном начал излагать мысли, давно известные Сольскому - сотни раз он встречал их в книгах и думал над ними, но ничему они его не научили. Семья, мастерская, труд в небольшом мирке, общественный организм - ах, какие это все избитые фразы! И все же в рассуждениях Дембицкого было что-то необычное, - уверенность, которая звучала в его тоне. Казалось, этот человек, всматриваясь в пустоту, действительно видит, как над работающими машинами и над людьми, которые сошлись в одно место, задавшись какой-то целью, витают духи. "Где двое или трое собраны во имя мое, там я посреди них..." - промелькнуло в уме Сольского. И вдруг в его душе все собралось как в фокусе - фольварки и завод, рассуждения Дембицкого и рассказы Мадзи. Сольского словно озарило, и он увидел то, чего прежде никогда не видел. Ему почудилось, будто все его слуги, - а их было несколько десятков человек, - переплавились в каком-то волшебном котле, откуда вышел один человек, но великан. Каждая его рука была отлита из десятков рук, туловище - из десятков туловищ, голова - из десятков голов. Неплохо одетый и сытый великан сидел у ворот особняка и время от времени одним пальцем передвигал утварь или дыханием выдувал из комнат пыль. Иногда он взглядывал на Сольского и выполнял приказы без колебаний, но и без особого рвения. То же произошло и в деревне. Батраки со всех фольварков слились в одного батрака, у которого желудок был величиной в несколько сот человеческих желудков, рука - как сотни рук, и рост в сотни раз больше человеческого. Лишь голова на огромном, как утес, туловище была непомерно мала. Босой, в рваной одежде, великан работал медленно, двигался неуклюже, лицо у него было равнодушное, а взгляд недоверчивый. Быстро шагая по кабинету и всматриваясь в эти причудливые картины, созданные его воображением, Сольский ощутил гордость. Он не только понял теорию Дембицкого, он облек ее в плоть и кровь! Отныне он будет знать, что дом, фольварк и завод - это организмы, больше того, он увидит истинные формы и размеры этих организмов. Только теперь Сольский понял, что он - властелин и чародей, подчинивший себе великанов с помощью талисмана... ключа от сейфа. Этим ключом он приводит в движение, будит ото сна, поощряет к труду, заставляет радоваться или грустить своих рабов-гигантов. Разумеется, другие хозяева поступают точно так же, но они даже не догадываются, что делают, они не видят великанов, а замечают лишь жалкие их частицы, не стоящие внимания. Сольский продолжает шагать по кабинету, то и дело поглядывая в окно, на серп ущербной луны, медленно подымающейся над крышами. Наконец-то! Наконец он достиг того, о чем мечтал: власти над чем-то великим. Один великан заботится о его удобствах, другой обрабатывает поля, третий будет работать на заводе. Каждый из них может вырасти еще выше, стать румяней и веселей, если это будет угодно ему, Сольскому, или исчезнуть с лица земли, если этого захочет он, Сольский. Но кто же станет губить зря такие существа? Разве что безумец, слепец, который их не видит и не имеет власти над ними. Нет, пусть растут и набираются сил, пусть будут хорошо одеты, сыты и довольны, пусть их ленивые движения станут проворными, а равнодушные лица - выразительными. И прежде всего, пусть вырастут их непомерно малые головы, а сами они пусть полюбят Сольского. Вот те живые скульптуры, которым он должен придать законченную форму. Вот работа, которой он жаждал столько лет! Только теперь он понял, что фольварки и заводы - достойное поприще для его способностей. Счастье не ходит в одиночку, и в этот день Сольского осенила еще одна замечательная мысль, быть может, наиболее замечательная. У его великанов есть потребности, которые он не всегда способен угадать, к тому же единственный доступный им язык - это, конечно, язык сердца, а он, Сольский, этим языком не владеет. У него есть энергия, есть творческая мысль, но... чувствительность - это не по нем, нечего и стараться! И вот, в такую минуту под его кровом оказывается Мадзя, существо отзывчивое, живое воплощение сочувствия и любви. Она на лету угадывает желания ближнего, проникается ими и немедленно приходит на помощь. Она одна сумеет объясниться даже с тем великаном, чей желудок вмещает сотни обычных желудков, тогда как голова состоит всего из десятка человеческих голов. Итак, есть три элемента: материал для живых скульптур, ваятель с резцом и связующее звено между материалом и ваятелем - Мадзя... Сжимая руками пылающую голову, Сольский бросился на софу. "Она бедна, - думал он, - но к чему мне деньги? У нее нет имени, но она будет носить мое. Никаких связей? Пусть. Зато есть иные связи, которые для меня дороже всего в жизни. И где еще я найду такую отзывчивость и такую щедрость чувства? Да ведь это приданое, какое и за миллионы не получишь!" Он перебирал в памяти всех женщин, которые будили в нем любовь или восхищение. Были среди них рассудительные, остроумные, красивые, изящные, оригинальные, но ни одной такой, как Мадзя! То были брильянты, изумруды, сапфиры, которыми стоило завладеть, но ни одна из этих женщин не была тем, чем была Мадзя, - лучом света, без которого нет красоты и в драгоценных камнях. "Допустим, я женюсь на Мадзе, - думал Сольский, - но смогу ли я не изменять ей? Нет, конечно, изменять буду сотни раз, с каждой женщиной, которая мне понравится. А расстаться с ней смогу? Нет, никогда! Так же, как не могу расстаться с собственным сердцем. "Но, может быть, она любит Норского? - мелькнула у него мысль. - Тогда у Арнольдов она заплакала, покраснела, избегала его взглядов..." Сольский вскочил с софы. - Неужели это возможно? - прошептал он. - Но ведь тогда вся моя жизнь загублена. Он вышел в переднюю, надел пальто и выбежал на пустынную улицу. Домой он возвратился, когда луна уже клонилась к закату, а на востоке занималась заря. "Я должен все выяснить и покончить с этим, - говорил он себе, раздеваясь. - Ада согласится сразу, тетушка Габриэля поартачится, но тоже уступит. Ну а родня? Ведь не все же они настолько испорченные люди, чтобы не оценить Магдалену". В эти часы, когда в душе Сольского решалось будущее Мадзи, девушке тоже не спалось. Она была напугана тем, что Ада так быстро отказалась от участия в обществе трудящихся женщин ради спиритизма. А резкий тон Сольского, каким он говорил с ней, задел ее гордость. "Эти баре, - думала девушка, - легко меняют свои увлечения и... презирают людей! Лучше самой уйти отсюда, не дожидаться, пока выгонят". Потом Мадзе стало жаль Аду, которая могла подумать, что она покидает ее из каприза, и девушка решила повременить еще недели две, хотя бы несколько дней... "Впрочем, пан Стефан, уходя, признался, что был не прав. Но каким тоном он сказал, что не станет собирать неудачников и устраивать их на завод! А как он отвечал Дембицкому? Нет, это не мои мир, не мой, не мой! Надо бежать отсюда..." - думала Мадзя, глядя на рассвет за окном. Глава пятая Снова отголоски прошлого В последние дни Ада Сольская заметила, что брат чем-то обеспокоен. Он читал и занимался делами, но ел без аппетита, засиживался за полночь, избегал Мадзи, а если говорил с ней, то коротко и сухо. Иногда он заходил к сестре и молча шагал по комнате, как человек, который хочет, но не решается поделиться своей тайной. Как-то в полдень, когда Сольский, против обыкновения, не пришел навестить сестру, Ада, захватив клубок гаруса и вязальный крючок, направилась в кабинет брата. Пан Стефан расхаживал по комнате в необычном возбуждении. Усевшись на кожаный диван и размотав нитку, Ада принялась вязать шарф для тетки, впрочем, не очень умело. Цезарь запрыгал и завилял хвостом, приветствуя хозяйку, но, убедившись, что она не намерена с ним забавляться, улегся на тигровой шкуре и уснул. Через открытые окна лились потоки солнечных лучей, по всей комнате пролегли полосы света и тени. Всякий раз, когда Сольский оказывался в полосе света, Ада видела, что он осунулся и под глазами у него появились круги; когда же Сольский входил в тень, лицо его казалось совсем серым. - Хорошо, что ты пришла, - заметил пан Стефан. - Я вижу, - ответила Ада, не поднимая глаз от работы. - А ты догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить? - спросил брат. - И догадываться нечего. В прошлом году в Италии было то же самое. - Нет, теперь совсем другое. - Ты и об Элене говорил, что она не такая, как другие женщины. Сольский остановился перед сестрой. - Надо ли понимать твои слова так, что ты стала сторонницей панны Элены? - спросил он. Ада опустила руки на колени и посмотрела на него. - Не сердись, дорогой мой, - сказала она, - но я больше не хочу играть роль свахи. Меня иное беспокоит. Многие из нашей родни уверены, что ты женишься на Элене, хотя в городе поговаривают другое. - Оставь меня в покое! - вспылил пан Стефан. - Элена первая порвала со мной, и все об этом знают. - Нет, не все, даже самой Элене и ее родным это еще не ясно. На днях она отказала какому-то инженеру, который просил ее руки. И хотя духи сказали, что Элена не будет твоей женой, пани Арнольд иногда заговаривает о вашем браке. А брат Эли... Тут голос панны Сольской дрогнул. - А пан Казимеж Норский, - продолжала она, силясь говорить спокойно, - отказался от должности на железной дороге, очевидно, рассчитывая, что... станет твоим шурином, - тихо закончила Ада. Сольский смотрел на сестру, следя за всеми движениями ее лица и оттенками в голосе. Его глаза загорелись, но сразу же потухли, он только нетерпеливо пожал плечами. - С панной Эленой, - сказал он, - все кончено. Будь на свете только две женщины, она и какая-нибудь другая, я и то выбрал бы другую. - Постоянство, достойное удивления, - шепнула Ада. - Что ж, может, ты сумеешь быть более постоянной! - прошипел брат, сверкнув глазами. Лицо панны Сольской омрачилось. - Тогда почему ты ухаживаешь за ней? - спросила она немного мягче. - Да потому, что она со мной заигрывает, - смеясь, ответил Сольский. - Ты - девица эмансипированная, значит, должна признавать равноправие. Ада привлекла к себе брата и поцеловала его руку; потом обняла его и поцеловала в голову. - Делай, что хочешь, женись, на ком хочешь, я все равно не перестану тебя любить, - шепнула она. - И я тебя, - заверил он. - А поэтому я не скажу тебе: делай, что хочешь! Ты всегда сделаешь только то, что подобает женщине твоего положения. - Останусь старой девой, да? - с улыбкой спросила Ада. - Останешься старой девой, зато - Сольской. - Знаю, знаю, - повторила Ада. - Поговорим лучше о тебе: ты решил жениться на Мадзе. По крайней мере, сейчас ты так настроен. - Да, и ты должна мне помочь, - сказал Сольский. - Ни за что! - воскликнула Ада. - Да и к чему тебе моя помощь? Сделай предложение сам. - А если она меня не любит? - Тут я ничем не могу помочь. Так же, как не смогу помешать тебе бросить ее, когда она тебе надоест. Сольский сел рядом с сестрой и взял ее за руку. - Послушай, - начал он. - Я знаю, что ты скажешь, - перебила его сестра. - Она не такая, как другие. Слышала я это уже не раз! - Вовсе нет, - сказал он, - зато я люблю ее иначе. Прежде, когда женщина мне нравилась, во мне пробуждался зверь, я готов был ее съесть. Мне даже хотелось кусаться. Но с Мадзей иначе. - Ну конечно! Сколько раз, когда ты заговаривал с Мадзей или даже только смотрел на нее, мне было стыдно за тебя. Ах, до чего вы, мужчины, гадки с вашей любовью! - Не сердись, - умоляюще проговорил пан Стефан. - Знаешь, если бы ты предложила мне описать ее черты, я бы не сумел, честное слово! До такой степени в моем отношении к ней нет ничего чувственного. Да, я знаю, у нее прелестные ручки, ножки, шея, будто выточенная из слоновой кости, грудь богини... От нее исходит особое благоухание. А вот черт ее я почти не помню. Моих нервов она не будоражит. Но как хорошо я знаю ее душу! А этого я не смог бы сказать ни об одной из женщин, которые мне нравились. Ада пожала плечами. - Ты не веришь, что моя любовь лишена чувственности, что она какая-то неземная? Послушай же, я отлично понимаю, что Мадзя - наивное дитя, не знающее жизни, но в то же время она очень рассудительна и ум ее развивается день ото дня. Теперь она гораздо взрослей, чем тогда, когда поселилась у нас. - Верно. - Вот видишь. Кроме того, она очень энергична, живое олицетворение деятельности и душевной силы... - Верно, - вставила Ада. - Но сила эта не похожа на твердость стали или гранита, которые либо сокрушают все, либо сами разбиваются вдребезги. Нет, она скорее сродни пламени, которое выкидывает языки, вьется, обнимая все кругом, исчезает и пробивается вновь уже в другом месте. Но оно всегда прекрасно! - Очень удачное сравнение. - Поэтому, - вполголоса продолжал Сольский, - она кажется мне духом в образе женщины; мы чувствуем его влияние, но сам он неуловим. Более того, это дитя совсем лишено эгоизма, у нее как будто нет никаких земных желаний. Просила ли она тебя хоть раз о чем-нибудь? Для других - да, но для себя - ни разу. Ей не нужны ни положение, ни деньги, она равнодушна к тому, чего добиваются все смертные. А заметила ли ты, Ада, как она ест? - Очень красиво. - Потому что за столом она держит себя так, словно никогда не испытывала голода и даже не знает, что пища может быть вкусной. Она ест только для того, чтобы скрыть свое небесное происхождение; она притворяется, что ест, притворяется земным человеком, - ведь иначе мы не узнали бы о ее существовании. - Опять поэзия! - прервала Стефана Ада. - Можешь назвать это поэзией. Но вспомни, какой у нее чудный характер. Разве не напоминает он ясное небо? Разве не становится светлее и теплей, когда она входит в комнату? Порой она грустна, но и тогда - она как солнышко красное, на миг закрывшееся облаками. А ее слезы! Ведь я видел ее и в слезах! Разве не схожи они с майским дождем, падающим на землю, чтобы осыпать все растения алмазами, в которые глядится небо? Сестра смотрела на него с изумлением. - Дорогой мой, - сказала она, - повтори ей все то, что ты сказал мне, и проси ее руки. Сольский вскочил с дивана и зашагал по кабинету. - Что все это значит? - спросила Ада. - Сам не знаю, - ответил Сольский. - Впрочем, мне ведь ничего не известно ни о ее прошлом, ни о ее семье! - прибавил он вдруг. - Прошлое Мадзи? - воскликнула панна Сольская, следя глазами за братом. - Стефек, милый, перекрестись! У Мадзи нет никакого прошлого, и тебе нечего тревожиться. Что ж до ее семьи... Мадзя, как ты знаешь, из рода Струсей. Родители ее трудятся, но не нуждаются ни в чьих благодеяниях, потребности их так скромны, что нескольких десятков тысяч рублей хватило бы им до конца жизни. Мать, кажется, немного деспотична, в своих письмах она все ворчит на Мадзю, зато отец похож на Дембицкого. Во всяком случае, в его письмах к Мадзе встречаются такие выражения, точно он подслушал нашего старика. А ты ведь согласился бы иметь тестем Дембицкого? Предупреждаю, что с отцом Мадзи тебе придется считаться, - он хотя и провинциальный доктор, но человек незаурядный. Ради счастья дочери он может поставить кое-какие условия. Сольский молчал. Вдруг он остановился перед Адой и сказал: - А если она меня не любит? - Постарайся завоевать ее сердце. Думаю, это тебе удастся, - с гордостью ответила сестра. - Но если... если она любит другого. Дру-го-го! - повторил пан Стефан. - Кого же? - шепотом спросила Ада. Нагнувшись к ней, Сольский, тоже шепотом, сказал ей на ухо: - Пана Ка-зи-ме-жа - вот кого! Панна Сольская потупила взор. Руки ее повисли, лицо сперва потемнело, потом побледнело. Брат пристально смотрел на нее. И вдруг, подняв руки над головой, он потряс сжатыми кулаками и закричал хриплым голосом: - Подлец! В порошок сотру! Панна Сольская поднялась с дивана и, спокойно глядя на разъяренного брата, сказала: - Стефек, ты ничего ему не сделаешь. И вышла из комнаты. Брат был взбешен, но чувствовал, что ничего не сделает Норскому, раз такова воля сестры. Мадзя вернулась с уроков в четвертом часу. На ее глазах еще не высохли слезы, и лицо было так печально, что панна Сольская удивилась. "Не говорила ли она опять с Казимежем?" - подумала Ада, чувствуя, что в ней закипает гнев. Она хотела притвориться, будто у нее болит голова, лишь бы не говорить с Мадзей, но тут же устыдилась своих подозрений и, обняв подругу, спросила: - Что с тобой? Опять слушала тирады о душе? Мадзя только взглянула на нее и пожала плечами. Это движение рассеяло тревогу Ады. Она еще сердечней поцеловала Мадзю и настойчиво спросила: - У тебя неприятности? Скажи, что с тобой? - Да не со мной! - возразила Мадзя, присаживаясь на диван. - Ты ведь знакома с Маней Левинской, нашей прежней пансионеркой, в которую был влюблен студент Котовский? - Что же, он оставил ее? - Напротив, они уже год как помолвлены. Впрочем, я лучше расскажу тебе все по порядку. Ты и представить себе не можешь, какая это грустная история. - Погоди, - перебила Ада. Она позвонила и, когда вошел слуга, сказала ему: - Попросите барина. - Что ты делаешь, Ада? - крикнула Мадзя, закрывая руками лицо. - Хотя, как знать... Может, лучше, если пан Стефан узнает обо всем. Сольский тотчас пришел. Он так изменился, что Мадзя при виде его воскликнула: - Вы больны? Но она тут же смутилась и опустила глаза. - Нет, я здоров, - возразил Сольский, чувствуя, что хорошее настроение возвращается к нему. - Немного болела голова от бессонницы, но мне уже легче. Встревоженная Мадзя молчала, и Сольский прибавил: - Вот поболтаю с вами обеими и буду совсем здоров. - Мадзя хотела нам что-то рассказать, - обратилась к нему Ада. - Я только тебе хотела рассказать... - Вот увидишь, будет лучше, если и Стефек послушает, - сказала Ада. - Нас обоих живо интересует все, что волнует тебя. - Злая! - шепнула Мадзя. Сольский уселся, глядя на сестру. - Помнишь, Адочка, - начала Мадзя, - как перед вашим отъездом за границу ты поссорилась с Элей? - Не я с ней, а она со мной, - прервала ее Ада, - когда Романович отказался давать нам уроки алгебры. - Вот, вот, - подтвердила Мадзя. - Я еще хотела тогда помирить вас, пошла от тебя к Эле, а она схватила меня за руку и потащила к дверям кабинета пани Ляттер. И представь себе, что я невольно увидела и услышала. Нет, ты только подумай, дядя Мани Левинской, такой грузный, седой старик, делал пани Ляттер предложение! Он как раз говорил ей, что у него свободное от долгов имение и даже есть немного денег наличными. Разумеется, пани Ляттер только посмеивалась над его предложением, - ведь муж ее был жив! - но мне показалось, что она не совсем равнодушна к славному старичку. Я даже думаю, что именно поэтому она не удалила Маню Левинскую из пансиона после истории с Котовским. - В бытность студентом Котовский был влюблен в Маню, - объяснила Ада брату, - а теперь он ее жених. - И кроме того, доктор, - вставила Мадзя. - Так вот, - продолжала она, - когда пани Ляттер внезапно уехала из Варшавы, она отправилась в деревню Мельницкого и... утонула в реке возле его усадьбы. А он, вообрази, в этот самый день был у нее в Варшаве. Словно что-то предчувствуя, старик все повторял: "Она поехала ко мне! Мы разминулись!" Я слышала это собственными ушами. И он тут же поспешил обратно в деревню. Подумай только! Когда он остановился у переправы и стал допытываться, не проезжала ли здесь такая-то барыня, один из перевозчиков приподнял рядно и показал ему лежавший на земле труп пани Ляттер. Бедняга Мельницкий вскрикнул и упал, его разбил паралич. - Но ведь он жив, - заметил Сольский. - Да, жив, но парализован, - продолжала Мадзя. - В прошлом году он отдал имение в аренду и переехал в Варшаву с Маней Левинской, которая ходит за ним, как родная дочь. Но вот беда, арендатор ничего не платит, а ссуду по закладной получить нельзя. Сегодня мне принесли записку от Мани Левинской, она просила навестить ее. Я пошла и увидела грустное зрелище. У них три комнатушки и кухня. В одной комнате Маня занимается с учениками, которые платят ей пять-шесть рублей в месяц, а в другой комнате сидит в кресле пан Мельницкий. Боже, какой у него жалкий вид! Худой, лицо землистое, с обвислыми мешками. Он не в состоянии двигаться, говорит с трудом. Пожалуй, у него и рассудок помутился; когда я, незнакомый человек, вошла в комнату, он начал жаловаться, что его обокрали, что служанка щиплет и бьет его. И ужасно обижался на Маню: она, мол, о нем не заботится, оставляет его по целым дням без присмотра! А она, бедняжка, в это время занимается дома с ученицами или бегает по урокам, не то им нечего было бы есть... Мадзя с трудом сдерживала слезы. Голос ее дрожал и прерывался. - Бедный пан Котовский помогает им, чем может. Но хотя он уже врач с дипломом и пробыл год за границей, практики у него нет. Ах, Ада, если бы ты слышала, как плакала Маня и как кричал ее дядя! У тебя сердце разорвалось бы от жалости. Пан Стефан! - внезапно воскликнула Мадзя, умоляюще сложив руки. - Пан Стефан, только вы можете их спасти. Если бы Котовский получил место доктора при заводе! Но нет, я знаю, вы сердитесь на меня. Так лучше выгоните меня, а им... Рыдания помешали ей договорить. - Святая! - прошептал Сольский. Он схватил руку Мадзи и осыпал ее страстными поцелуями. - Благословен наш дом, в который ты послана богом! - Стефан, опомнись! - остановила Ада брата, отнимая у него руку Мадзи. Сольский встал со стула, пошатываясь, как пьяный. Но, заметив изумленный взгляд Мадзи, мгновенно остыл. - Как зовут этого молодого доктора и где он живет? - спросил пан Стефан. Мадзя назвала фамилию и адрес. Сольский поклонился и, выходя из комнаты, сказал: - Часа через два я сообщу вам результат. Едва закрылась за ним дверь, как встревоженная Мадзя повернулась к Аде. - Боже мой, неужто пан Стефан обиделся? Панна Сольская взглянула на нее с недоумением. - Дорогая Мадзя, - сказала Ада, - то ли ты притворяешься, то ли... и впрямь не видишь? - Чего не вижу? - спросила Мадзя. - Да того... того, что Стефан охотно выполняет твои просьбы потому... потому, что они всегда бескорыстны, - ответила Ада. Спустя час, во время обеда, к которому Сольский не вышел, тетушка Габриэля была очень холодна: она смотрела на Мадзю свысока, ни о чем не спрашивала, а когда девушка заговаривала с ней, отвечала нехотя. "Наверно, пани Габриэля, - думала оробевшая Мадзя, - кого-то уже прочит на должность заводского доктора и потому на меня рассердилась. Пусть, лишь бы им, бедняжкам, было лучше! Ясно одно - я здесь зажилась. Скоро мне проходу не будет от желающих получить работу у Сольского, и в конце концов я надоем ему так же, как его тетке. Бежать надо отсюда, и поскорее". Глава шестая Студент, который успел стать доктором Тем временем Сольский отправил Котовскому спешное приглашение и с нетерпением ждал молодого доктора. Около семи часов вечера доложили о его приходе. Немало воды утекло с тех пор, как пан Владислав, тогда еще студент, помогал панне Говард печатать статьи об опеке над незаконнорожденными детьми. Да и сама панна Говард решительно изменила свои взгляды на незаконнорожденных детей, узнав, что ее противница, член женского союза Канаркевич, стала помогать обманутым девушкам. Однако пан Владислав Котовский мало изменился. Как и полтора года назад, это был замкнутый, неразговорчивый и угрюмый молодой человек с впалыми щеками и вихрами, которые торчали у него, как у дикобраза. Правда, вместо потертого мундира на нем была черная, побелевшая по швам тужурка, но брюки, как и прежде, были вытянуты на коленях. Котовский вошел в кабинет пана Стефана с высоко поднятой головой, приглаживая волосы и стараясь, как и подобает перед магнатом, придать своему лицу независимое выражение. Но важный барин с первого взгляда понял, что гордый выскочка очень смущен и сердце его трепещет, обуреваемое смутными надеждами. - Ваше сиятельство, вы желали... Я получил вашу записку... - начал Котовский и еще больше смутился, вглядевшись в монгольское лицо, которое дышало энергией. - Дорогой мой, - сказал Сольский, пожимая ему руку, - во-первых, не величайте меня сиятельством... Присаживайтесь, - прибавил он, подвигая гостю кресло, - потолкуем. Котовский упал в кресло, туман поплыл перед его глазами. "Чего ему от меня надо, этому дьяволу?" - думал он, глядя на сидевшего перед ним щуплого человека, который внушал ему все большее почтение. Сольский это заметил. Он угадал, что молодой доктор восхищается им совершенно искренне, и почувствовал к юноше симпатию. "Право, этот кандидат в Бруты мне нравится", - подумал он, а вслух сказал: - Пан Котовский, я слышал о вас много хорошего. - Обо мне? - с обидой в голосе спросил молодой человек. - Да, от панны Магдалены Бжеской. - Вот как! - Видите ли, я строю сахарный завод и хотел бы, чтобы о моих рабочих заботились люди порядочные, поэтому я предлагаю вам место заводского доктора. Котовский даже не поблагодарил за предложение, он уставился на Сольского, не веря собственным ушам. - Условия следующие: каменный дом с садом, несколько моргов земли, лошади, корм для них и полторы тысячи жалованья в год. Вы согласны? Котовский был ошеломлен. Он задвигал руками, но не вымолвил ни слова. - Стало быть, согласны? - сказал Сольский. - Простите! - произнес молодой человек, вставая с кресла. - Я весьма... весьма признателен... я никак не ожидал... Но... - Но что? - спросил Сольский, и на лбу у него обозначилась складка. - А пан Казимеж Норский... он тоже... тоже служит на вашем заводе? Сольский вздрогнул. - Нет, не служит, - быстро ответил он, - и никогда не будет служить. Но почему вы задаете мне этот вопрос? - Потому что я отказался бы служить на одном заводе с Норским, - заявил Котовский. При этих словах Сольский ощутил прилив такой нежности к молодому доктору, что готов был его расцеловать. Однако он овладел собой и, сделав строгое лицо, сказал: - Я попросил бы вас объяснить подробней, почему, собственно, вы не согласились бы поступить на должность в учреждении, где служил бы пан Норский? - А потому, что он, прошу прощенья, подлец, - отрубил Котовский и взъерошил свою шевелюру. Он не был физиономистом, и ему казалось, что за такое резкое суждение о пане Казимеже он уже не получит места. - Сильно сказано, а теперь прошу доказательств. - Да это тысяча и одна ночь, - начал Котовский, который все еще не мог отвыкнуть от студенческих словечек. - Когда пани Ляттер утонула, некий шляхтич Мельницкий, дядя моей невесты, отписал на имя сына покойной, Казимежа, четыре тысячи рублей, лежавших на ипотеке в Варшаве. Это были самые надежные деньги из всего, чем старик располагал. С этой суммы ему регулярно выплачивались проценты, в которых он теперь крайне нуждается. Котовский заерзал на стуле, вздохнул и стал теребить волосы. - И что бы вы думали, - продолжал он, - пан Норский под Новый год посулил своему кредитору подаренные деньги, а в апреле взял их из банка. Напрасно мы просили пана Норского взять четыре тысячи с другой закладной, с которой мы сможем получать проценты только осенью. Напрасно толковали ему, что старик Мельницкий, парализованный, слабоумный калека, останется без куска хлеба. Мы вовсе не хотели уничтожить дарственную, а только переписать ее. Но пан Норский заупрямился - у него, мол, долг чести. Ну, и забрал деньги, а старику теперь хоть пропадай. Если бы Сольского осыпали золотом, это меньше обрадовало бы его, чем рассказ Котовского. Но он и виду не подал, только спросил спокойно: - Знает ли еще кто-нибудь, кроме ваших друзей, об этом поступке Норского? - Нотариус... и еще наш заимодавец. У Мельницкого теперь нет друзей, никто им не интересуется. Впрочем, дарственная была в полном порядке, более того, всякий раз, когда старик приходит в себя, он спрашивает, как поживает пан Норский и забрал ли подаренные деньги. Мельницкий ничего не знает о своем положении; он все еще считает себя богатым и думает, что его разоряет... моя невеста. - Не разрешите ли вы мне, - спросил Сольский, - воспользоваться при случае вашим сообщением? Возможно, мне и не придется этого делать, но такой случай не исключен. - Как хотите. В конце концов мне это безразлично. К тому же закон на стороне Норского. - Это неважно, - сказал Сольский. - Но я заверяю вас, что пан Норский никогда не будет служить в учреждении, с которым связан я. А теперь скажите, согласны ли вы занять место доктора при заводе? - О! - До пуска завода вы будете нашим домашним доктором здесь, в Варшаве. Если кто-нибудь из наших домочадцев обратится к вам за советом, вы обязаны его пользовать. Жалованье такое же и - пятьсот рублей квартирных. К исполнению обязанностей приступаете с первого мая. - Но теперь уже конец мая, - прошептал Котовский. - Мне этот срок удобнее, чтобы не путать расчеты. Но постойте! - спохватился Сольский. - У вас, конечно, есть долги. На какую примерно сумму? - Рублей... рублей пятьсот, - оторопел Котовский. - Администрация завода выплатит ваши долги, а затем эти деньги вычтут из вашего жалованья. Или из наградных. Завтра в полдень соблаговолите явиться в контору, и наш кассир выплатит вам положенную сумму. А пока благодарю вас, до свидания. Котовский встал, пожал протянутую ему руку, опять сел. Пробормотав "ага!", он снова встал и вместо того, чтобы пойти к выходу, направился к двери в спальню. Сольскому пришлось проводить его в переднюю. Здесь молодой человек немного пришел в себя и подумал, что ему следовало выразить самую горячую признательность своему великодушному покровителю. Но дверь кабинета была уже закрыта, и он, пошатываясь, спустился с лестницы. Только во дворе, когда его овеяло вечерней прохладой, он почувствовал, что сердце у него сжимается, и разрыдался. Весь его капитал в эту минуту составлял двадцать копеек, а капитал его невесты - полтинник. "Не сон ли это? Не сошел ли я с ума? - думал он, утирая глаза рваным носовым платком. - Но если это сон, не буди меня, милосердный боже, - жить, как прежде, у меня уже нет сил". Швейцар, стоявший в подъезде за колонной, заметил необычное поведение молодого человека и, услыхав его рыдания, не поверил своим ушам. Но хотя он и был скептиком, все же сообщил о происшествии камердинеру, который тотчас доложил обо всем барину. Сольский понял, какие чувства волновали молодого доктора. Он понял его горькую нужду, его радость при внезапном переходе к обеспеченной жизни, слезы... И впервые он испытал такое огромное, такое безграничное счастье, которое одно могло бы заполнить всю его жизнь. Богатство, поединки, путешествия по морю, восхождения на горы - чего стоит все это рядом со слезами радости одного-единственного человека! "Всем этим я обязан ей. И сколько еще таких дней ждет меня? - думал Сольский. - Она и только она, всегда она, в каждом благородном чувстве!" Тут у него явилась мысль: если Мадзя рекомендовала Котовского, значит, она тоже знает о Норском. А если знает, то не может не презирать его! Стало быть, она не любит его, и он, Сольский, зря тревожится из-за такого соперника! "К чему колебания? - сказал он себе, расхаживая по кабинету. - Надо покончить с этим раз навсегда, не откладывая". Он позвонил слуге. - Панна Бжеская еще не легла? - Нет, ваше сиятельство, они у себя, читают. - Ступай к панне Аде и спроси, можно ли мне зайти к ней? - Барышня уже легли. У них голова болит. - А-а! - простонал Сольский и про себя прибавил: "Опять я опаздываю на несколько часов!" Но, поразмыслив, он решил, что такое бесцеремонное объяснение вряд ли имело бы успех. Надо подготовить Мадзю, а кроме того - родню, с которой, как он чувствовал, борьба предстояла нелегкая. "Действовать решительно, но исподволь!" - сказал он себе. Между тем Мадзя, сидя при лампе за книгой, то и дело отрывалась от чтения. "Даст ли пан Стефан место Котовскому? - думала она. - Может, этот бедняк ему не понравится? Ведь у этих бар все зависит от минутной прихоти". Потом она вспомнила, с каким увлечением Сольский слушал ее рассказ, вспомнила его странные речи. "За что он так целовал мне руку? Ах, просто так, причуда". И она вдруг рассердилась на себя, стала упрекать себя в неблагодарности к Сольским. Но это чувство быстро улеглось, его сменили подозрения. С того памятного разговора с паном Казимежем души Мадзи все чаще касалось ледяное дыхание неверия. Все казалось ей ненадежным и сомнительным, даже собственные поступки, собственная жизнь. Весь мир утратил в ее глазах прежнее значение: все в нем было только жирами, фосфором и железом, везде она замечала признаки трупного гниения. Глава седьмая Неуместная благодарность На следующий день, вскоре после полудня, начальница пансиона вызвала Мадзю в канцелярию. Там, рядом с улыбающейся панной Малиновской, стояла заплаканная Маня Левинская, которая при виде Мадзи сложила руки и бросилась к ее ногам. - Ах, Мадзя, ах, панна Магдалена! - прорыдала она. - Какая милость! Владеку дают сад, каменный дом и полторы тысячи рублей. Да благословит вас бог! Мадзя, остолбенев, смотрела на улыбающуюся панну Малиновскую. И только когда Маня Левинская кинулась целовать ей руки, она опомнилась и подняла девушку с пола. - Что с тобой, Маня? - спросила она. - Значит, Котовский получил место? Слава богу! Но за что ты благодаришь меня, да еще так странно? - Всем, всем я обязана вам, панна Магдалена. - Панна Магдалена? - повторила Мадзя. - Почему ты меня так величаешь? Левинская в замешательстве молчала. Ее выручила панна Малиновская. - Ну, ну, панна Мария, хоть вы будете всего только женой доктора, я уверена, что пани Сольская не забудет старых друзей по нашему пансиону. Мадзя широко раскрыла глаза, схватившись за голову, она смотрела то на панну Малиновскую, то на Маню Левинскую, видя их словно в тумане. - Что это вы говорите? - прошептала она. - Дорогая моя, - сказала панна Малиновская, - перед нами вам незачем скрывать ваши отношения с... - Отношения? С кем? - спросила Мадзя. - Да ведь вы невеста пана Сольского! - Боже милостивый! - воскликнула Мадзя, ломая руки. - И это говорите вы? - обратилась она к начальнице. - Но ведь это ложь, клевета! Они оба, Ада и пан Стефан, обещали мне школу при заводе. Мое положение там будет гораздо более скромным, чем положение Мани Левинской. Боже мой, что вы со мной делаете! Боже мой! Отчаяние Мадзи озадачило панну Малиновскую. - Как же так? - спросила начальница. - Значит, вы с Сольским еще не помолвлены? - Я? Да откуда вы это взяли! Я должна стать учительницей в школе при заводе. Кто это распространяет такие мерзкие сплетни? - Я слышала это от пана Згерского, - с обидой ответила панна Малиновская. - А ведь он правая рука Сольского. - Ах, вот оно что, пан Згерский! - протянула Мадзя. - Но это ложь, которая ставит меня в неловкое положение перед Сольскими и их родней. Я живу у Ады, пана Стефана вижу изредка, я должна стать учительницей в их школе. О боже, что вы со мной делаете! Никогда между нами о подобных вещах и речи не было и не будет. - Дорогая моя, не говорите: не будет! - сказала панна Малиновская, обнимая Мадзю. - Нет, не будет! - упрямо повторила Мадзя. - Пан Стефан должен жениться на Элене Норской. Это было заветное желание ее матери, и я уговариваю Элю согласиться. Подумайте сами, как было бы подло с моей стороны принимать какие-то предложения пана Сольского. Маня Левинская смотрела на нее с испугом, начальница - с удивлением. Наконец панна Малиновская озабоченно сказала: - Дорогая панна Магдалена, идите в класс. Тут какое-то недоразумение, лучше не будем об этом говорить. Мадзя холодно простилась с обеими и вернулась в класс, но через четверть часа вышла, чувствуя, что не владеет собой. Шепот, движение, самый вид девочек, сидевших за партами, так раздражали ее, что она боялась вспылить. Ей все виделась Маня на коленях, слышалось, как та называет ее "панной Магдаленой", а панна Малиновская, улыбаясь, величает "пани Сольской"... - Вот и сбылись мои дурные предчувствия! - прошептала Мадзя, сбегая с лестницы. - Что теперь делать? На улице она немного пришла в себя и решила прогуляться, чтобы совсем успокоиться. Нечего дольше обманывать себя: все только о том и говорят, что она или любовница, или невеста Сольского! Прослыть любовницей пана Стефана Мадзя не боялась: она была убеждена, что никто из знакомых этому не поверит. И потом никто не допустит мысли, что панна Сольская способна поддерживать дружеские отношения и жить под одной кровлей с любовницей брата. Но как быть, если ее, Мадзю, подозревают в том, что она невеста Сольского, и уже давно подозревают, иначе чем объяснить внимание, каким ее окружили в пансионе, необычайную предупредительность Згерского, разговоры пана Арнольда, который ей, Мадзе, рекомендует машины американских и английских фирм! Наконец, эта сцена с Маней Левинской и слова панны Малиновской, разве не доказывают они, что даже самые близкие люди видят в ней будущую пани Сольскую? Прогулка освежила ее, и все же Мадзя чувствовала, что у нее голова идет кругом. Что подумает о ней пан Стефан, который по ее просьбе помог стольким совершенно чужим для него людям? Не станет ли он презирать ее, она ведь советовала ему жениться на Эле Норской? Конечно, он вправе предположить, что это она, Мадзя, вызвала все эти сплетни каким-нибудь неосторожным замечанием. Тем более что поверили им прежде всего те люди, за которых она хлопотала перед Сольским. "Что делать? Что делать?" - в отчаянии думала Мадзя. Возвращаться в Иксинов нет смысла, прошло уже несколько месяцев, как она написала родным, что не будет открывать там пансион, так как получит школу при сахарном заводе. Значит, надо найти работу в Варшаве, но скоро каникулы и дело это нелегкое. Впрочем, бог с ней, с работой, у Мадзи еще есть несколько сот рублей. А вот как сказать Аде: "Я ухожу от вас". - "Почему?" - "Потому что меня считают невестой пана Стефана". Одно из двух: либо Ада посмеется над сплетней, либо будет оскорблена. Но разве Мадзе можно с кем бы то ни было говорить об этом, не вызывая подозрений? Разве можно ей даже думать об этих слухах? И Сольским и ей самой ясно, что это чудовищная нелепость, на которую не стоит обращать внимания. Те же сплетники, которые сегодня выдают ее замуж за пана Стефана, завтра, чего доброго, скажут, что она кого-то обокрала. Давно ли в Иксинове поговаривали, будто Цинадровский покончил с собой из-за нее? Заседательша, пожалуй, еще и теперь уверяет, что Мадзя толкала панну Евфемию в объятия Цинадровского и, уж во всяком случае, устраивала им свидания. Безотчетно Мадзя пошла по направлению к дому Арнольдов и, очутившись у ворот, поднялась наверх. Именно в эти минуты ее почему-то тянуло к Элене. Элена сидела в гостиной и весело болтала с пани Арнольд и Брониславом Корковичем. Мадзя смутилась, увидев эту картину, но панна Элена, как ни в чем не бывало, поздоровалась с ней. - Хорошо, что ты пришла, милочка, - сказала Элена, - у меня к тебе дело. Извинившись перед паном Брониславом, она увела Мадзю в свою комнату. - Ты, верно, знаешь, - сказала она без околичностей, - что Казик не получил места на железной дороге, о котором говорил тебе. - А что случилось? - Старая история! Я дала ему денег взаймы, и у него пропала охота трудиться. Этот мальчишка просто отравляет мне жизнь! - воскликнула панна Элена. - Милая Мадзя, - продолжала она, - ты видишь Стефана чаще, чем я, намекни ему, пожалуйста, насчет работы для Казика. Брат, конечно, человек легкомысленный, но он самолюбив и уважает Сольского. Если Сольский устроит его у себя, ручаюсь, Казик возьмется за ум. "И она о том же!" - с досадой подумала Мадзя. - Дорогая моя, - сказала она Элене, - мне кажется, что тебе было бы удобней попросить за брата... - Я тоже поговорю с Сольским, - прервала ее панна Элена, - но он недолюбливает Казика, и мне хотелось бы подготовить почву. Милая Мадзя, сделай это для меня. Ты чаще встречаешься со Стефеком, и потом ты так любишь Казика. - Я? - покраснела Мадзя. - Ну, ну, не отпирайся, мы кое-что знаем! - сказала панна Элена, целуя ее. - Только постарайся сделать это поскорее, я хочу поговорить со Стефеком в ближайшие дни. "Слава богу, хоть она не считает меня невестой Сольского!" - с облегчением вздохнула Мадзя. Панна Элена уже собралась вернуться в гостиную, но Мадзя ее остановила. - Послушай, Эля... Извини, что я с тобой говорю об этом. - О чем? - Неужели ты думаешь, - продолжала Мадзя, - что пану Сольскому будет приятно исполнить твою просьбу, если он встретит здесь пана Бронислава? - Э, дорогая моя! - рассмеялась Элена. - Какая ты еще наивная! Она подтолкнула Мадзю к дверям, и обе вошли в гостиную. Мадзя посидела ровно столько, сколько потребовалось, чтобы услышать от пани Арнольд о поразительных успехах Ады в спиритизме, а заодно собственными глазами увидеть, как влюблен в Элену пан Коркович и как искусно Элена разжигает его страсть, Мадзя ушла, негодуя на панну Элену, но ее страхи почти рассеялись. "Видимо, сплетни о пане Стефане и обо мне не очень распространились, - думала она, - иначе они дошли бы до Эленки, и она не преминула бы уколоть меня. А может, и она кое-что слышала, но считает, что все это вздор, не стоящий внимания". Мадзе стало стыдно. "Как я самонадеянна! Совсем с ума сошла! - сказала она себе. - Даже Элене это кажется невероятным, а как же я могла подумать, что Ада или пан Стефан примут всерьез такую нелепость? Да если они и слышали об этом, то с презрением пожали плечами, а я устраиваю трагедию, собираюсь бежать из их дома!" От всех этих мыслей сердце Мадзи болезненно сжималось, но домой она вернулась успокоенная. Под конец она подумала, что Сольскому до этих слухов столько же дела, сколько было бы ей до разговоров о том, что она, к примеру, выходит замуж за женатого учителя в Иксинове. За обедом она совсем успокоилась. Чопорная тетушка Габриэля отсутствовала, а пан Стефан, с некоторых пор всегда раздражительный и мрачный, сегодня был в отличном настроении. Он рассказал Мадзе о Котовском, который произвел на него самое благоприятное впечатление, а в конце обеда велел подать бутылку вина и заставил дам выпить за здоровье Мани Левинской и ее жениха. - А теперь, Ада, - предложил Сольский, когда первая рюмка была выпита залпом, - за покровительницу влюбленных, панну Магдалену! Вам тоже в благодарность полагается выпить. Будь на сердце у Мадзи еще какие-нибудь заботы, они рассеялись бы от этой второй рюмки. Разговор с Маней Левинской и начальницей казался Мадзе в эту минуту смешным недоразумением, а собственные тревоги - ребячеством. "И чего я волновалась из-за какого-то пустяка? Собиралась уехать от Сольских, отказаться от школы при заводе! Ах, видно, мне уже не поумнеть!" - говорила про себя Мадзя, смеясь так весело, будто снова была пансионеркой. Когда же Сольский поцеловал ей руку в знак благодарности за знакомство с Котовским и отправился к себе, а девушки перешли в будуар Ады, Мадзя, все еще в веселом настроении, сказала подруге: - Знаешь, я сегодня была у Элены. Она сказала мне, что пан Казимеж лишился места на железной дороге, и просила... Ни за что не угадаешь! Просила, чтобы твой брат дал пану Казимежу работу у себя. Панна Сольская холодно посмотрела на Мадзю. - Кто же должен сказать об этом Стефану? - спросила она. - Разумеется, сама Эленка. Только она хочет, чтобы ей подготовили почву. - Кто же возьмется за это? - Может, ты, Адочка, согласишься? - Я? О нет! - Тогда придется мне! - со смехом воскликнула Мадзя. Но холод тотчас пронизал ее от взгляда панны Сольской. Ада побледнела, затем покраснела и, вперив в испуганную Мадзю косые глаза, сказала: - Тебе? А тебе что за дело до пана Казимежа? "Что это? - мелькнуло в уме у Мадзи. - Я никогда не видела ее такой". Но панна Сольская тут же спохватилась. Заключив Мадзю в объятия, она бросилась целовать ее губы, глаза, руки. - Не сердись, милая, - шептала она, - это все вино. Но ради бога, никогда не напоминай Стефеку о пане Казимеже, никогда, слышишь? А главное, не проси за него. Стефан его не любит. "Теперь я ни за что в жизни ни за кого не стану просить", - подумала Мадзя. Она сгорела со стыда. Во взгляде Ады, в ее тоне девушке почудилось что-то оскорбительное. И опять, как в тот вечер, когда обе они возвращались с заседания женского союза, Мадзя почувствовала, что между ней и панной Сольской лежит пропасть. Этот случай, незначительный на фоне всех предыдущих событий, стал в жизни Мадзи переломным. В ее характере наметилась перемена, сперва незаметная, но затем все более и более явная. В несколько дней Мадзя утратила веселость; она улыбалась все реже и печальней, а перед Адой и Сольским робела. Теперь она редко заглядывала на половину Ады и почти не выходила из своего кабинета даже в гостиную. Обеды за общим столом были для нее пыткой, она начала терять аппетит. Спала она тоже плохо, и однажды встревоженная Ада, зайдя к ней ночью, увидела, что Мадзя, одетая, сидит без света за письменным столом. Почувствовав, быть может, за собой некоторую вину, Ада стала внимательней к подруге. Она целовала Мадзе руки, по вечерам читала, сидя у ее постели, придумывала развлечения. Все было тщетно. Мадзя выказывала искреннюю благодарность, укоряла себя, но душевное спокойствие не возвращалось к ней, она оставалась робкой и озабоченной. "Она влюблена в Стефека, - решила Ада, исчерпав все средства развеселить Мадзю. - Ах, скорей бы уж все это кончилось!" Но брату она ничего не говорила, предполагая, что тот сам заметил перемену в Мадзе и старается подготовить родных. Она чувствовала, что в доме назревают важные события. Сольский ходил раздраженный, тетушка Габриэля - сердитая; вдобавок Стефан зачастил к родственникам, которые приезжали с ответными визитами и проводили в беседах с ним долгие часы. Ада обо всем догадывалась, но и словом не обмолвилась брату. Ей было страшно говорить с ним. А тем временем в душе Мадзи уже не день ото дня, а час от часу росло чувство подавленности. Девушка теряла веру. Веру в то, что Сольские любят ее и уважают, веру в то, что она нужна людям, и, наконец, веру в порядок и справедливость на земле. Душу ее терзали самые мрачные мысли и воспоминания. Погибла пани Ляттер, такая умная и деятельная женщина; погиб Цинадровский, благородный человек, а бедная Цецилия, воплощение любви и доброты, собиралась уйти из мира и укрыться за монастырскими стенами. Если такие люди не устояли в житейской борьбе, что же ожидает ее, слабую, глупую и злую? Теперь-то она знала себе цену, поняла свое ничтожество! Вот и она медленно, но неуклонно заходит в тупик. Прежде ей казалось, что у нее есть могущественные друзья - Сольские. Их дом представлялся ей щитом, а их привязанность - утесом, надеждой, защитой жалкого ее существования. А теперь на этот дом, по ее вине, сыплются отравленные стрелы сплетен, что ж до привязанности... Ну, какая привязанность может быть у аристократов Сольских к такому жалкому существу? Разве только сострадание, которое они и выказывали ей полгода, да презрение, которое невольно обнаружила панна Сольская. Хотя Мадзя была угнетена и тосковала, обязанности свои она выполняла по-прежнему. Каждый вечер проверяла тетради учениц, а днем готовила с ними уроки в пансионе. Но общение с людьми не успокаивало ее, а напротив, еще больше раздражало. Если ученицы сидели в классе чинно, если начальница сердечней здоровалась с Мадзей, если в учительской кто-нибудь делал ей комплимент, она думала: "Наверно, опять пошли сплетни, что я невеста". Когда же какой-нибудь пансионерке случалось засмеяться погромче, или кто-нибудь из учителей пытался пошутить с Мадзей, или, вечно занятая, панна Малиновская на ходу кивала ей головой вместо того, чтобы пожать руку, Мадзе чудилось, что всем уже известно о ее тяжелом положении в доме Сольских. Тогда девушка вспоминала надменный взгляд панны Сольской и тон, которым она сказала: "Тебе? А тебе что за дело до пана Казимежа?" "Нет, это мое дело, - мысленно отвечала Мадзя, - потому что вы презираете его так же, как и меня". В таком настроении, верней, в таком расстройстве, для Мадзи было мучительно не только встречаться с людьми, но даже слушать философские рассуждения Дембицкого, единственного человека, которому она доверяла и чьи возвышенные взгляды озаряли светом ее душу. Глава восьмая Летний вечер Как-то в начале июня Ада пригласила Дембицкого зайти вечерком потолковать о мире духов. Явился и пан Стефан, с виду более спокойный, чем все последние дни, и они уселись втроем на веранде. Ожидали прихода Мадзи, которая была на заседании женского союза. Ада начала разливать чай из серебряного самовара. - Ну как, - спросил брат, - тебе еще не наскучили спиритические сеансы? Панна Сольская едва не ошпарила себе руки кипятком. - Да как ты мог подумать такое? - воскликнула она. - Впрочем, твои шутки меня не удивляют. Я уверена, что, если бы ты ознакомился со спиритизмом хотя бы так, как я, в твоей жизни началась бы новая эра. И в твоей, и пана Дембицкого, и всего мира. - Заметьте, пан Дембицкий, - вставил Сольский, - это говорит ученица Геккеля. Ох, уж эти мне женщины! Дембицкий почесал затылок и уставился на сад. Ада покраснела. Подав мужчинам чай, она налила и себе чашку и, стараясь обрести философское спокойствие, спросила: - Случалось ли вам, друзья мои, думать о том разлад