е, который вот уже столетие царит между религией и наукой? - Случалось, - ответил брат. - Причина его в том, - продолжала Ада, - что наука не способна ответить на вопросы, связанные с миром духовным, а религиозные предания не согласуются с научными открытиями. Между тем спиритизм, благодаря общению с духами, устранил самую причину этого разлада. С одной стороны, он доказал, что души, покинув тело, продолжают существовать, а с другой - в результате общения со сверхчувственными существами, исправил многие ошибочные или неверно понятые религиозные предания. - Ого! - удивился Сольский. - Да, да, мой дорогой, - увлекаясь, продолжала Ада. - Почитай, например, труд Аллана Кардеса о "Книге Бытия", чудесах и пророчествах. Это тебе не библия! Тут и астрономия, и геология, и биология, и психология. Как остроумно он толкует чудеса Нового завета! А как снисходителен к легендам Ветхого завета, которые у современного человека вызывают только улыбку жалости. Дембицкий прикрыл рот рукой, словно желая скрыть зевоту, и Ада с запальчивостью обратилась к нему: - Вы не согласны, пан Дембицкий? Тогда я дам вам почитать Кардеса. - Благодарю вас, - ответил Дембицкий, - но полное собрание сочинений Кардеса стоит в вашей библиотеке, которой, замечу кстати, меньше всего пользуются ее владельцы. Названная вами книга мне известна. Автор ее - человек способный и знающий. В разделах, посвященных духу, мы видим у него смесь учения о метемпсихозе и христианских верований и зачатки взглядов, идущих от точных наук. Вся часть, трактующая о "Книге Бытия", не что иное, как популярное изложение современной астрономии и геологии. Критика шести дней сотворения мира весьма посредственная. Кардес указывает на совпадения между библейскими легендами и новейшими открытиями, но от него ускользают существенные черты этих легенд, что, впрочем, случалось и с его предшественниками. - Вернее, существенные нелепости! - воскликнула Ада. - Женщины всегда любят крайности! - вставил Сольский. Дембицкий поморщился и опять почесал затылок. - Что же вы, панна Ада, называете в "Книге Бытия" нелепостями? - спросил он. - А хотя бы то, что во второй день был создан небесный свод. Ты слышишь, Стефек? Что-то вроде потолка! Да еще, если угодно, то, что солнце и луна появились лишь в четвертый день, а свет был уже в первый день, - говорила Ада со все возрастающим раздражением. - В конце концов это не мое мнение, так думают все ученые. Дембицкий покачивался на стуле и смотрел на темные деревья сада, на которые местами ложились зеленые пятна от горевшей на веранде лампы. - Странное дело, - сказал он наконец, - как раз то, что ученые из лагеря панны Ады считают в "Книге Бытия" нелепостью, мне представляется наиболее удивительным... - Вздором? - подхватила Ада. - Нет, панна Ада. Любопытным и, главное, неожиданным комментарием к теории Лапласа о происхождении нашей планеты. - Да что вы, право? Так ведь и я начну, пожалуй, удивляться, - вставил Сольский. - По мнению Лапласа, - продолжал Дембицкий, - вся солнечная система представляла некогда гигантскую туманность, своего рода разреженное облако, имевшее форму каравая с поперечником более, чем в тысячу двести миллионов миль. Один оборот этой туманности вокруг своей оси продолжался примерно двести лет. Время от времени от нее отрывались меньшие облачка, которые, сгущаясь, образовали планеты: Нептун, Уран, Сатурн и другие. По теории Лапласа, земля при своем рождении тоже была таким шарообразным облаком и имела в поперечнике около ста тысяч миль. А что говорит библия о внешнем виде земли в древнейшие времена? Что земля была безвидна и пуста и тьма была над бездной... И это все. Представьте себе, пак Стефан, что вы стоите на поверхности этого газового шара и смотрите в направлении его центра, удаленного от вас на пятьдесят тысяч миль. Думаю, вы видели бы у своих ног страшную бездну. - Вероятно! - пробормотал Сольский. - Итак, в этом пункте противоречий нет, но дальше начинаются любопытные вещи, - продолжал Дембицкий. - В библии говорится, что земля вначале была темной, откуда мы могли бы заключить, что планета наша не была раскалена до степени свечения, как полагали Лаплас и геологи. По их мнению, было время, когда температура земли превышала две тысячи градусов, но, если верить библии, температура была ниже пятисот градусов. Об этом можно спорить, но сперва надо доказать, что это было не так. В этом вопросе "Книга Бытия" словно указывает геологам, в каком направлении надо вести исследования. Далее в библии говорится, что уже тогда на земле началась смена дня и ночи, то есть, согласно Лапласу, туманность земли начала вращаться вокруг своей оси. - А откуда же свет? - спросила Ада. - Примечательно и то, - продолжал Дембицкий, - что, по словам библии, туманность солнца начала светиться лишь после сотворения земли. Того, что мы теперь называем солнцем, этого раскаленного добела шара, тогда еще не существовало. Вместо него была тускло светившаяся туманность, похожая на плоский каравай с поперечником в несколько десятков миллионов миль. С земли она должна была казаться чем-то вроде гигантского веретена, занимавшего полнеба. Когда правый конец этого веретена достигал зенита, левый только восходил; когда правый клонился к западу, левый приближался к зениту. В межпланетном пространстве был рассеян слабый свет, но солнца не было. - А откуда же небосвод, этот потолок древних, который лишь доказывает ограниченность нашего зрения? - настаивала Ада. - Погодите, будет и потолок. По теории Лапласа, планеты и их спутники, отрываясь от центральной туманности, имели вначале форму колец. Подобное кольцо еще и поныне окружает Сатурн, и наша луна, отделившись от земли, также была кольцеобразным облаком. А что, панна Ада, если бы луна сохранила эту форму до наших дней, а мы жили бы, к примеру, у экватора, - разве мы не имели бы права говорить о своде, нависшем над нашими головами? И разве этот свод не простирался в те времена от экватора в обе стороны к полюсам? - Ого, да вы рассуждаете, как адвокат богословов! - заметил Сольский. - Отнюдь нет. Я всего лишь без предубеждений сопоставляю теорию Лапласа с библией, в которой есть еще два любопытных утверждения. В библии сказано, что солнце в нынешнем понимании, то есть раскаленный шар, и луна как светящееся тело возникли в одну эпоху, причем солнце было больше луны. Ныне оба эти небесных тела на глаз почти равны в поперечнике, но то, что в древние времена солнце казалось больше, вытекает и из теории Лапласа. Однако еще поразительней утверждение библии, что суша, моря и растительный мир возникли до сотворения луны и солнца! - Словом, пан Дембицкий полагает, - сказала Ада, - что между библией и наукой нет слишком резких расхождений? - Вот именно! - подтвердил Дембицкий. - Я даже считаю, что библия ставит перед современной астрономией и геологией несколько важных вопросов. Верно ли, что солнце и луна в том понимании, о каком я сейчас говорил, возникли в одну эпоху? Верно ли, что на земле еще до этого существовала растительность, и верно ли, что земля никогда не была телом, раскаленным до степени свечения? - Позвольте, - прервал его Сольский, - ведь превращение газа в твердое тело сопровождается повышением температуры. - Вы правы, однако температура при этом может понижаться вследствие излучения. Это интересный вопрос, - сказал Дембицкий, - и от него зависит определение возраста земли. Если бы температура земли при ее возникновении составляла две тысячи градусов, то, по Бишоффу, для охлаждения до двухсот градусов, потребовалось бы триста пятьдесят миллионов лет, к которым следовало бы добавить еще миллионов тридцать пять на остывание земли до нуля. Но если с самого начала температура земли была всего пятьсот градусов, то на охлаждение ее до нынешнего уровня хватило бы ста миллионов лет. Примерно в таком же отношении можно было бы сократить и длительность геологических эр, а тем самым - уменьшить предположительный возраст земли и всей планетной системы на несколько сот миллионов лет. - Вот уж не думала, что вы такой верующий человек! - вполголоса заметила Ада. - Всего только осторожный, - возразил Дембицкий. - Не люблю я переезжать из старого дома во дворцы, существующие пока лишь в виде планов, к тому же неточных. Библия - это старый дом, в котором воспитывались десятки поколении европейцев, и неплохо воспитывались. В этом вечном доме есть кое-какие щели, и все же он надежнее, чем, например, индийские легенды, по которым плоская земля покоится на слоне, слон стоит на черепахе, а черепаха плавает по молочному морю. Библия также стоит выше греческой мифологии, которая утверждает, что небо поддерживает великан Атлант, а род человеческий возник из камней, брошенных через плечо Девкалином и Пиррой. Ныне у нас появилась новая мифология - спиритизм, который вобрал в себя астрономию и геологию, но не двигает эти науки вперед. А древняя наша библия, хотя и не содействует развитию науки, ставит все же перед ней разумные задачи. Лицо панны Сольской покрылось красными пятнами, пока она слушала эти, по ее мнению, кощунственные речи о спиритизме и науке. - Чего доброго, вы и легенду о потопе сумели бы истолковать научно, - сказала вдруг Ада. - Странное дело! - с усмешкой возразил Дембицкий. - Отцы и учители спиритизма стараются объяснить все предания древних религий и, прежде всего, библейские; между тем новички-спириты спешат противопоставить этим легендам современное неверие. Ведь Аллан Кардес верил в потопы и полагал, что один из них уничтожил мамонта и мастодонта и оставил после себя валуны... - Что вы, - перебила Ада, пренебрежительно махнув рукой, - это вовсе был не потоп, а ледниковый период. Земная кора формировалась не от действия катаклизмов, а развивалась постепенно в течение сотен тысяч и миллионов лет. - Стало быть, вы не верите не только библии, но даже Кардесу? - Я не верю в катаклизмы! - с раздражением заявила Ада. - Науке неизвестны силы, от которых вода на всей поверхности земного шара могла бы в одну минуту так разбушеваться, чтобы затопить вершины высочайших гор. - Наука, с вашего позволения, знает силы, способные поднять воду на весьма большую высоту. - Подумай, Ада, - поддержал Дембицкого Сольский, - ведь и теперь случаются страшные наводнения, а от вулканических взрывов проваливаются огромные территории. - Это незначительные явления, - сказал Дембицкий. - В природе существуют силы, которые могут вызвать почти такой же потоп, какой описан в библии. В эту минуту в гостиной послышался шорох, и на веранду вышла Мадзя. На ее кротком лице было все то же робкое и недоверчивое выражение, которое вот уже несколько дней тревожило Сольских. - Ты с заседания? - спросила Ада. - Да. - Они, верно, сердятся на меня, что я не прихожу? - Напротив, вспоминают о тебе с благодарностью. - Что это, Мадзенька? Как ты отвечаешь? Почему не садишься? - вскричала панна Сольская. Она расцеловала подругу, усадила ее на стул рядом с братом и стала приготовлять для нее чай. Мадзю, казалось, стесняло близкое соседство Сольского, она поминутно опускала свои длинные ресницы, словно свет резал ей глаза. Сольский тоже был взволнован и, чтобы скрыть это, заговорил с нею. - Знаете, чем мы тут развлекаемся? Ада спорит с паном Дембицким, что выше: библейские легенды или спиритические откровения? - Ох, уж этот мне спиритизм! - сказала Мадзя. - Как? - воскликнул Сольский. - Вы не верите в спиритизм? Мадзя робко пожала плечами. - Во что теперь можно верить? - прошептала она. И тут же испугалась, как бы Сольские не приняли это за намек. "Господи, - подумала она, - как мне здесь нехорошо! Как мне не хочется здесь жить!" Ее чуткое ухо сразу уловило неестественные нотки в голосе Сольского, который был смущен ее присутствием, но старался держаться, как обычно. Дембицкий заметил, что между этими тремя, расположенными друг к другу людьми назревает какой-то разлад. - Панна Ада не верит в возможность всемирного потопа, - сказал он, воспользовавшись минутным молчанием, - а я утверждаю, что есть силы, способные его вызвать. Мадзя вздрогнула. - Тебе холодно? Может, тебе дать шаль, а не то перейдем в комнату? - заботливо спросила Ада. - Нет, дорогая. Вечер теплый. Это смерть заглянула мне в глаза. - Может быть, вам неприятно слушать о потопе? - спросил Дембицкий. - Что вы, это такая интересная тема, - сказала Мадзя. - Впрочем, случай, о котором я расскажу, может произойти раз в триста тридцать миллиардов лет! Наша земля наверняка его не дождется, тем более, что подобная катастрофа, по-видимому, уже постигла ее однажды во времена Ноя. В природе неожиданности не повторяются. - Да объясните же нам наконец, какая сила может поднять моря до горных вершин! - смеясь, воскликнула Ада. Дембицкий поднял руку, указывая на темно-синее небо, нависшее над силуэтами деревьев. - Эта сила могла бы прийти оттуда, - сказал он. У девушек мороз пробежал по коже. Сольский, подняв голову, смотрел на Северную Корону, стоявшую над верандой. - Представьте себе, - продолжал Дембицкий, - что в один прекрасный день газеты сообщают следующее: "На днях астроном имярек заметил в созвездии Тельца, недалеко от солнца, новое небесное тело, которое он принял за планету. В настоящее время наблюдения прекращены, так как новое светило скрылось за солнечным диском". А недели через две, когда все уже забыли об этом открытии, телеграф сообщает о нем более подробно. Новое небесное тело - это комета, или скорее гигантский метеор размером с земной шар, а то и больше; находясь вне орбиты Юпитера, оно быстро приближается к солнцу по прямой. И самое главное: путь этого тела, по-видимому, лежит в плоскости эклиптики. Его уже можно видеть невооруженным глазом за час до восхода солнца. Толпа относится к этому известию равнодушно, однако уже первое сообщение привлекает внимание астрономов, а второе будит тревогу и у людей, немного сведущих в астрономии. Если этот метеор, говорят они, несется к солнцу по плоскости эклиптики, то он непременно пересечет орбиту земного шара. Когда же это произойдет? Если комета, вернее метеор, пересечет орбиту земли до декабря или после декабря, мы сможем спокойно любоваться необычным зрелищем. Но, если это случится в декабре, нам грозит нечто ужасное. Ведь может произойти столкновение двух огромных масс, которые мчатся навстречу друг другу со скоростью тридцать верст в секунду. Совершенно ясно, что тогда обе массы превратятся в гигантский огненный клубок. Излишне говорить, что в последующие недели появляется множество статей и брошюр о том, в какой именно день метеор пересечет земную орбиту. Авторы, разумеется, уверяют, что о столкновении земли с этим неизвестно откуда взявшимся странником не может быть и речи, хотя всем уже известно, что пересечение земной орбиты произойдет в декабре. Оптимисты заявляют, что земля в этот миг окажется на расстоянии десяти миллионов миль от небесного странника, а пессимисты допускают, что расстояние составит всего один миллион миль. "Но и в этом случае, - пишут пессимисты, - мы увидим только звездочку в несколько раз больше Юпитера, быстро передвигающуюся по небу с запада на восток". "Ну, это еще терпимо!" - говорит публика и переходит к повседневным делам. Однако людей, более сообразительных, удивляет то обстоятельство, что астрономы в этом споре не принимают участия, а в обсерваториях творятся странные дела. Вычислители все время ошибаются в расчетах: им почему-то никак не удается точно определить скорость движения нового небесного тела. В конце концов - и от публики это уже скрывают - один из астрономов вешается, другой принимает яд, третий пускает себе пулю в лоб. Когда начинают проверять их вычисления, обнаруживается, что все они пришли к одному выводу: если метеор движется со скоростью тридцать километров двести пятьдесят метров в секунду, он непременно столкнется с землей. Под конец правительства цивилизованных стран запрещают писать о зловещем явлении, ибо от страха многие начинают сходить с ума. Публикуются лишь сообщения астрономов о том, что в середине декабря ночью покажется небесное тело, похожее на полную луну, которое в течение нескольких часов будет немного увеличиваться, но перед восходом солнца скроется из виду. И это чистейшая правда. Но астрономы, написавшие это сообщение, не зная точно скорости метеора, не могут вычислить, каких именно размеров достигнет эта временная луна, иными словами, на каком расстоянии пройдет она мимо земли. С июня по сентябрь новое светило перемещается в созвездие Близнецов и, восходя после полуночи, сравнивается по величине с Марсом. В октябре оно уже такое, как Сатурн, а в ноябре еще уступает в яркости Юпитеру. Восходит оно уже до полуночи и, медленно, но неуклонно увеличиваясь, приближается к созвездию Рака. В эту пору небесный пришелец уже начинает оказывать влияние на землю; правда, не на ее моря или атмосферу, а на вершины земной жизни, иначе говоря, на верхушки цивилизованного общества. Европейский крестьянин, рабочий или средний горожанин хоть и слышат краем уха о новом небесном явлении, но все они поглощены вечной заботой о хлебе, одежде и топливе, и им не до кометы. Краснокожие в Америке, китайцы, индийцы и, наконец, различные племена негров не обращают внимания на небольшую звездочку, принимая ее за одну из планет, которые то светят на небосводе, то исчезают и появляются вновь в другом созвездии. Иначе обстоит дело с просвещенными, нервными кругами европейского общества. У них хватает ума понять надвигающуюся опасность, но они не могут победить свой страх, ибо лишены веры. Все шутят по поводу близящегося конца света, расхватывают карикатуры, бегают на фарсы и оперетты, написанные на тему о светопреставлении, но все помыслы, все речи устремлены только к комете, и с каждым днем усиливается отчаяние. При мерцании зловещей звезды люди видят пустоту своей жизни и ничтожество своих верований. У гениев, соединяющих океаны и прокладывающих туннели в горах, опускаются руки: вся их мудрость, все их машины бессильны ускорить движение земли или замедлить приближение кометы. Охвачены страхом биржевые воротилы, - им объяснили, что в час грядущей катастрофы миллиарды защитят их не больше, чем лохмотья бедняка. Отчаяние овладевает философами, которые учат, что человечество единственный наш бог; теперь они видят воочию, как легко теряет голову это человечество и как легко может уничтожить его пылинка бесконечности. Мудрецы безумеют, глупцы со страху начинают одурманивать себя: поглощают неимоверное количество алкоголя, морфия и хлоралгидрата. Происходит вполне естественная реакция: люди, которые год назад превозносили могущество науки, ныне с презрением отвергают ее, проклиная просвещение и завидуя неучам. Огромным успехом пользуется брошюра, в которой некий сумасшедший заявляет, что астрономия - это жульничество, а небесные тела - всего лишь искры, неспособные повредить земле, даже если бы все они свалились на нее разом. Откапываются пророчества о конце света, и ученые мужи успокаивают народ: в этом году, мол, нам ничто не угрожает, ибо, согласно талмуду, еще не прошло шести тысяч лет от сотворения мира. Появляется особый род безумия - страсть к путешествиям. Миллионы обеспеченных людей лихорадочно и бесцельно мечутся по белу свету в поисках безопасного места. Но где бы они ни остановились, у моря или в горах, везде им светит грозная звезда, более яркая, чем Юпитер. В начале декабря тревога, царящая среди просвещенных классов, передается народу. Но боится мужик или нет, он все так же должен молотить хлеб, колоть дрова, готовить пищу и ходить за скотиной. А если у него остается время, он идет вместе с другими в церковь или к статуе святого и молится. С детства он знает и верит, что когда-нибудь настанет конец света, и вот, когда этот час уже близок, простые люди страшатся не гибели, а суда. Поэтому народом владеет скорбь, он становится все набожней, почти исчезают преступления. Чтобы спасти душу, люди перестают пить и буянить, а красть им тоже не надо, так как соседи побогаче делятся с ними излишками. Среди общего смятения спокойствие сохраняют только солдат и сестра милосердия. Солдат знает, что его долг - мужественно встретить смерть, а сестре милосердия, посвятившей себя богу, некогда думать о себе, она должна облегчать чужие страдания, которые день ото дня становятся ужасней. Дембицкий перевел дух и отпил чаю из чашки, которую пододвинула ему Ада. - Теперь представим себе, - продолжал старик, - гористый край на северном полушарии, возвышающийся над уровнем моря примерно на километр и удаленный от моря на несколько сот миль. Допустим, что над этим счастливым краем метеор или комета пересечет земную орбиту ночью. Что же увидят тамошние жители? В середине декабря, часов около восьми вечера, на востоке, в созвездии Рака, появится светлый диск, похожий на полную луну, только побольше. У этой необычной луны обнаружатся удивительные свойства. Наблюдателям прежде всего покажется, что она не движется вместе с небосводом, а как бы застыла невысоко над восточным горизонтом, пока позади нее проходят созвездия Рака, Льва и, наконец, Девы. Но этот неподвижный диск будет очень быстро расти. К девяти часам его диаметр увеличится в два раза, к десяти - в четыре раза, а в полночь он в восемь раз превысит диаметр полной луны. В этот час диск будет так велик, что он составил бы пятьдесят или шестьдесят полных лун, если бы одновременно с его увеличением не происходила быстрая смена фаз. Новая луна, достигнув к восьми часам полнолуния, к девяти станет уже неполной, а к двенадцати будет видна лишь ее четверть. В этой фазе половина новой луны была бы равна двадцати или тридцати обычным лунам. Но и четверть начнет так быстро убывать, что уже к часу ночи на небе останется только огромный серп, который через десять - двадцать минут погаснет. Эти явления будут свидетельствовать о том, что метеор в полночь пересек земную орбиту и полетел дальше к солнцу. Окажись среди обитателей этого благословенного края астроном, он мог бы на основе своих наблюдений сделать расчеты. И тогда он нашел бы, что метеор, равный по величине и массе нашей земле, пролетел мимо нее на расстоянии вдвое меньшем, чем расстояние до луны. Обитатели счастливого края, земляки астронома, видя, что небесное чудовище исчезло, не причинив им вреда, наверняка возликовали бы. Но астроном не стал бы радоваться; он с тревогой читал бы телеграммы, ежеминутно прибывающие из других обсерваторий, расположенных ближе к морю. Расчеты показали бы ему, что это не конец, а только начало и что комета, исчезновение которой так обрадовало его сограждан, пройдя близ земли, оказала на ее поверхность воздействие в семьдесят раз более сильное, чем луна. А луна, как известно, вызывает морские приливы и отливы. В большей части телеграмм из прибрежных пунктов сообщалось бы, что с шести часов вечера наблюдается внезапный, сильный отлив морских вод. Астроном сразу понял бы, что это может означать. Это может означать, что в Атлантическом и Тихом океанах возникли две водяные горы, которые к полуночи должны достигнуть высоты в триста пятьдесят метров при площади основания более десяти тысяч квадратных миль. Спустя несколько часов после полуночи начали бы поступать телеграммы с сообщениями о таком же быстром и необычном приливе, а к утру... телеграммы прекратились бы! Причина этого станет вам понятна, панна Ада, - обратился Дембицкий к Аде, - если я скажу, что в европейских портах прилив обычно достигает высоты в десять метров. Но воздействие метеора на моря было бы в семьдесят раз сильнее, чем луны, и поэтому можно предположить, что в этих портах волны подгоняла бы сила, способная породить водяной вал величиной с Монблан. Вспомните, что морские берега возвышаются самое большее на каких-нибудь двести метров. Добавьте к этому, что такое небывалое волнение длилось бы на морях не часы, а недели, сопровождаясь невероятным испарением воды. А теперь скажите, панна Ада, разве эти неслыханной силы ливни и наводнения не были бы таким же потопом, как тот, о котором говорится в библии? Что стало бы тогда с Центральной Америкой, с Африкой от Верхней Гвинеи до Нижней, с северной Австралией, с островами Индийского океана? Да к чему далеко ходить! Не кажется ли вам, что водяная гора, возникшая в Атлантическом океане, могла бы смыть с лица земли Испанию, Францию, Бельгию с Голландией и прежде всего Англию? Если бы спустя год, после того как успокоятся разбушевавшиеся стихии, кому-нибудь довелось посетить Западную Европу, он поразился бы, найдя лишь обломки материка, некогда полного жизни. И никаких городов, никаких дорог, полей и лесов, никаких людей! Так неужели же, выслушав этот пусть фантастический рассказ, вы, панна Ада, будете по-прежнему утверждать, что в природе нет силы, способной вызвать всемирный потоп и взметнуть воды на вершины гор? - Тысяча и одна ночь! - пробормотал Сольский, вспомнив восклицание Котовского. - Из всего этого мне ясно, - сказала Ада, - что пан Дембицкий либо уже стал спиритом, либо станет им. Ведь именно спиритизм рекомендует не отвергать древних легенд, а толковать их с помощью научных фактов. Дембицкий молча почесал за ухом, а Сольский спросил у Мадзи: - Быть может, и вы уже стали спириткой? - Ах, я сама не знаю, кто я и что я! - возразила Мадзя. Ум ее был в смятении. Она не подумала, с какой целью Дембицкий завел речь о возможном потопе, не обратила внимания на его слова о том, что вера придает людям стойкость перед лицом опасности. В его рассказе Мадзю поразило другое: бренность жизни и недолговечность всего земного. Попрощавшись с друзьями, Мадзя направилась в свою спальню; ей казалось, что пол колеблется у нее под ногами, а от света уличного фонаря, лившегося в комнату через окно, ее кинуло в дрожь. Девушке почудилось, что на нее уже глядит то самое зловещее светило, которое выплеснет океаны из древнего их ложа и затопит землю. "Зачем же надо было вызывать все это к жизни из небытия!" - подумала Мадзя. Глава девятая Повод для разрыва отношений Как молодое деревцо каждый год дает побеги, которые с течением лет становятся крепкими ветвями и тоже пускают новые побеги, так и в юной душе время от времени начинают бить ключом новые силы, становясь источником многих чувств, стремлений и дел. И как на подрубленной ветви засыхают цветы и листья, так и в больной душе чувства проникаются горечью, силы иссякают, в мыслях воцаряется хаос. Мадзя хорошо помнила пору своего духовного расцвета; вызвал его обыденный случай - денежные затруднения пани Ляттер. До этого мир представлялся Мадзе весьма простым. Небо, подобно фону в Рафаэлевой Мадонне, соткано из головок и крыльев ангелов; а на земле толпы людей, словно в день отпущения грехов, предаются труду и молитве. Если кто-нибудь одет лучше или хуже, если кому случается ненароком толкнуть другого, а другому - заплакать, все это мелочи. Прежде Мадзя была твердо убеждена, что это всего лишь случайные и мнимые огорчения. В действительности же сердца человеческие преисполнены благочестия и доброты, и над людской толпой разлито небесное сияние, в котором все склоненные головы и задумчивые лица кажутся схожими между собой. В этой ровной светлой картине пани Ляттер явилась как бы новым источником света и тьмы, от которого на духовный горизонт Мадзи легли две полосы неведомых ей раньше цветов: пурпурного и черного. С этого времени люди в глазах Мадзи начали отличаться друг от друга. Обезумевшая от отчаяния пани Ляттер, изгнанный ученицами Дембицкий, столяр, бедный учитель и его семья, самоубийца Цинадровский - все эти страждущие, скорбящие, покинутые люди представали перед ней словно одетыми в пурпур. А вот на Иоасю и панну Говард, которые досаждали пани Ляттер, на панну Евфемию, которая загубила Цинадровского, на аптекаря и нотариуса, которые наговаривали на Стеллу, - на всех них, казалось Мадзе, ложилась черная тень. И все же небо по-прежнему было соткано из ангельских головок и крыльев, а на земле - толпы людей молились о спасении души. Только на фоне золотого сияния, озарявшего землю, кое-где появились красные блики страдания или черные пятна несправедливости. В эту пору вся мудрость Мадзи, все ее стремления сводились к одному: помогать нуждающимся, нести утешение скорбящим. Семена добра, зароненные в ее сердце, дали всходы, а те, разрастаясь, охватили все человечество, весь мир, одушевленный и неодушевленный. Дружба с Сольскими, особенно на первых порах, усилила восторженность Мадзи. Ада казалась ей тоскующим ангелом, а пан Стефан - гением добра, который не осчастливил пока всех страждущих и не переженил всех влюбленных лишь потому, что еще не достроил сахарный завод. Но в ту минуту, когда на его заводе будет отлита первая сахарная голова, на земле, разумеется, высохнет последняя слеза. Со временем вера Мадзи в могущество Сольских и в их любовь к человечеству стала ослабевать. Но картина мира, запечатленная в ее душе, осталась в общих чертах прежней: в вышине хоры ангелов, внизу молящаяся толпа, там и тут страдающие или не очень добрые люди, ниспосланные для того, чтобы было кого утешать и кому прощать. Созревание души, мечтательной и полной сострадания, было прервано так грубо, что это можно было бы сравнить с убийством. С Мадзей приключилось то же, что с путником, который идет, погруженный в свои мысли, и вдруг чувствует, что на него раз за разом обрушиваются удары топора... А когда, весь залитый кровью, он пошатывается, на бедную его голову сыплются новые удары. В тот вечер, у Арнольдов, пану Казимежу вздумалось изложить Мадзе свою собственную философскую систему, которая на деле не была ни системой вообще, ни тем более его собственной. Пан Казимеж говорил так логично и убедительно, а Мадзя так свято верила в его гениальность, что идеальный образ мира в ее подавленной душе покрылся трещинами, как лед перед вскрытием реки. Не успела Мадзя прийти в себя, как на нее свалился второй удар: мистификация с портретом, якобы нарисованным духами. Так, на протяжении одного часа, в одном и том же зале, произошли два события, прямо противоположные по характеру. Ада Сольская, скептически настроенная ученица Геккеля, уверовала в рисующих духов, а Мадзя с ее наивной верой перестала верить даже в собственную душу. Небо, сотканное из головок и крылышек ангелов, вмиг исчезло, как театральная декорация, и перед Мадзей открылась пустыня, ужаснее самой могилы. Погасло сияние, озарявшее землю, весь мир окутался черным покровом, на фоне которого еще ярче запылали огни человеческих страданий. С этой минуты душа Мадзи уподобилась разбитому зеркалу: все отражалось в ней в чудовищно искаженных образах, и они множились и разрастались с каждым новым потрясением. Ада в глазах Мадзи была теперь не скорбным ангелом, а скучающей знатной дамой, которая вчера забавлялась женским союзом, третьего дня - ею, Мадзей, а сегодня уже увлекается духами. Пан Стефан из доброго гения превратился во взбалмошного богача, который не только не намерен пристраивать на свой завод неудачников, но и не терпит ни малейшего противоречия своей минутной прихоти. Светоч духа для Мадзи померк, хуже того, растворился в небытии. Осталась только земля, окутанная мраком, а на ней - толпа людей, страдающих неизвестно за что. Но человеку необходима цель в жизни, он должен к чему-то стремиться, и Мадзя со всей энергией отчаяния ухватилась за модный призыв: трудиться для будущих поколений. "Пусть нам худо, зато хоть им будет хорошо, - думала она. - У нас либо нет средств для того, чтобы жить полной жизнью, либо мы отравлены ложными предрассудками; так пусть хоть потомки наши найдут средства, которых нет у нас, пусть хоть им не мешают жить предрассудки". Но не успела еще эта мысль созреть в душе Мадзи, как по странной случайности ее невольно опроверг Дембицкий своим фантастическим рассказом о потопе. И снова перед девушкой встал вопрос: чего стоит человечество вместе с шаткими своими принципами? Не напоминает ли оно лесной муравейник, которому грозит уничтожением пробегающий зверь или обломившаяся сухая ветвь? Ни одного из прежних идеалов не осталось у Мадзи: исчезли небо, земля, вера в героев, молитва. Душа девушки была разбита, истерзана, и чтобы залечить эти раны, требовалось время. Мадзя становилась все раздражительней, у нее даже появились признаки эгоизма, свойственного людям страдающим, которым безразлично все, кроме их страдания. Панна Сольская, видя Мадзю в таком душевном смятении, решила, что подруга влюблена в Стефана, и рассердилась на брата. Элена Норская заподозрила Мадзю в любви к пану Казимежу и, усмехаясь, сказала себе: "Какая глупышка!" Ни одной из них не пришло в голову, что право терзать человеческие сердца дано не только несчастной любви и что в душе человека может подняться всесокрушающая буря по причинам вовсе не любовного, а скорее метафизического свойства. Мадзе нужен был отдых, отдых во что бы то ни стало, отдых в уединенном уголке, где она не видела бы ни панны Малиновской, ни учителей пансиона. Отдых в такой глуши, где она не могла бы встретить Маню Левинскую, которая в порыве благодарности упала к ее ногам, где не надо было бы по нескольку раз в день видеть чопорную и надменную тетушку Габриэлю, встревоженные глаза Ады, а главное, пана Стефана. Мадзя чувствовала, что этот человек раздражен, но старается в ее присутствии владеть собой, и терзалась, думая, что, быть может, она-то и есть виновница этого раздражения. Она, но почему? Значит, сплетни дошли и до Сольских! "Ах, скорей бы каникулы!" - говорила про себя Мадзя. Вид Сольского становился для нее невыносим. Она начала бояться пана Стефана, как больной боится смерти. Минутами Мадзе казалось, что, доведись ей остаться с ним в комнате наедине, она выскочила бы в окно. Две-три недели, проведенные в тишине и уединении, могли бы возвратить Мадзе душевное равновесие. Но тишины не было, да и быть не могло. Никто не догадывался о настроении Мадзи, довериться было некому, а житейские волны неумолимо несли ее вперед, навстречу всяким случайностям и пучине. Здоровый, довольный собой человек даже не замечает привычного водоворота жизни, но люди надломленные, попав в него, теряют голову, а несчастливцы тонут. Как-то в середине июня, в воскресенье, к Мадзе зашла Ада, а через несколько минут - Сольский. Здороваясь с ним, Мадзя опустила глаза и побледнела; пан Стефан внимательно посмотрел на нее. - У вас неважный вид, панна Магдалена, - сказал он с участием. - Я немного устала. - Тогда оставьте пансион! - рассердился Сольский. - Впрочем, - прибавил он уже спокойней, - может, вы действительно устали, хотя иногда я замечаю в вас не только усталость. Мне страшно даже подумать, что вам плохо у нас. В его голосе звучало такое сожаление, что сердце Мадзи затрепетало. - Где же мне может быть лучше, - покраснев, прошептала она. - Так, может, вам нездоровится? - настаивал Сольский. - Нехорошо таиться от нас, панна Магдалена. Что сказали бы ваши родители, узнав, что мы не сумели уберечь вас. Да чего бы стоил, наконец, я сам, - опять рассердился он, - если бы такая дорогая гостья хворала в нашем доме без всякой помощи. Если позволите, Ада сегодня же пригласит доктора Халубинского. Мадзя удивленно посмотрела на него. Суровый, но страстный тон Сольского произвел на нее впечатление. Казалось, ее недоверчивость вот-вот рассеется. Внезапно в передней раздался звонок. Сольский выпустил руку Мадзи. Через минуту вошел лакей и подал девушке визитную карточку. - Господин спрашивают, - сказал он, - угодно ли будет вам принять их. Взглянув на карточку, Мадзя так смутилась, что Сольские были удивлены. Затем она протянула Аде карточку, на которой огромными буквами значилось "Ментлевич". - Кто это? - спросила Ада. - Это мой... то есть моих родителей знакомый, из Иксинова... - Надо его принять, - сказала Ада. - Может быть, мы мешаем? - спросил Сольский, собираясь уйти и глядя на Мадзю с тревожным любопытством. В его разочарованной душе зародилось подозрение. - Чем же вы можете мне помешать? - возразила Мадзя. - Только заранее прошу извинить, если первое впечатление будет не очень благоприятное. Он человек хороший, но... немного провинциал. Ада жестом отослала лакея, и через минуту в комнату вошел пан Ментлевич. Как и прежде, волосы у него были коротко острижены, усики торчали; одет он был в парадный костюм и держался развязно. - Целую ручки, милостивая государыня! - закричал он еще с порога, расшаркиваясь. - Родители ваши обнимают вас, а весь Иксинов шлет поклоны. Достопочтенная пани докторша хотела прислать корзинку спаржи... - Пан Ментлевич, - представила Мадзя гостя. - Сольский, - сказал пан Стефан, протягивая руку. Пан Стефан понял причину смущения Мадзи, тем более, что гость, услыхав его фамилию, сразу оцепенел и потерял дар речи. - Как поживаете? - спросила Мадзя, пожимая Ментлевичу руку. - Что нового в Иксинове? Ментлевич сел на указанный ему стул и перевел дух. Затем, собравшись с силами, выпалил: - Да что там нового! Достопочтенный пан доктор с супругой здоровы, ксендз и майор тоже. Пан Здислав прислал вашим уважаемым родителям две тысячи рублей. - Неужто правда? - обрадовалась Мадзя. - Клянусь честью! - заверил Ментлевич. - У пана Здислава прекрасная должность, недалеко от Москвы; десять тысяч жалованья в год. Он было прихворнул, но все уже прошло. - Да, знаю, он писал мне. А как ваши дела? - О, превосходно. Я женюсь на панне Евфемии. - Евфемии? - переспросила Мадзя. - Да. Мы и приехали сюда втроем: достопочтенная пани заседательша, моя невеста и я. - Неужели? - Приехали проветриться. Дамы собирались нынче сделать вам визит, милостивая государыня, но нам всем придется быть на обеде у Корковичей. - У Корковичей? - Совершенно верно, - подтвердил Ментлевич, - ведь я устроил пану Корковичу продажу его пива по всей нашей железной дороге, кроме того... - Ах, вот как! Что же еще нового в Иксинове? - Да все по-старому, милостивая государыня. Панна Цецилия должна в июле переехать в Язловец. - Окажите любезность, напомните ей про обещание остановиться у нас, - вмешалась Ада. - С величайшим удовольствием, - кланяясь, ответил Ментлевич. - Что бишь я еще хотел сказать? Да! Умер старик Цинадровский. - Умер? - переспросила Мадзя таким необычным голосом, что Сольский опять насторожился. - Умер, кажется, и этот актер Сатаниелло, - продолжал Ментлевич. - Что ж до пана Круковского, - прибавил он, с лукавой усмешкой взглянув на Мадзю, - то он с сестрой проживает в Вене и от скуки, говорят, пишет в здешние газеты. - Вы говорите о пане Людвике Круковском? - внезапно спросил Сольский. - О нем самом, - подтвердил Ментлевич, вскакивая со стула. - Я имел честь быть знакомым с уважаемым паном Людвиком и весьма польщен... - А как родители, ждут меня на каникулы? - перебила его Мадзя со все возрастающим беспокойством. - Совсем не ждут! - ответил пан Ментлевич с еще более умильной улыбкой и состроил такую мину, что Мадзя просто опешила, тем более, что она все время чувствовала на себе пристальный взгляд Сольского. Больше она не задавала вопросов Ментлевичу, и тот, ободренный любезным приемом, начал разглагольствовать о том, как он счастлив. Всего несколько месяцев назад, он, оказывается, отчаянно влюбился в панну Евфемию и узнал, что она тоже давно его любит. В заключение гость намекнул, что дельце, которое он обделал с Корковичем, принесет ему несколько сот рублей в год, что пани Коркович - почти такая же светская дама, как его будущая теща, пани заседательша, и, наконец, попрощался - сперва с Сольским, затем с Мадзей и Адой, заверив их, что его дамы не преминут завтра же засвидетельствовать им свое почтение. Когда гость удалился, отвешивая глубокие поклоны, Сольский вдруг спросил у Мадзи: - Вы были знакомы с Людвиком Круковским? Он наш дальний родственник. Я не видел его уже несколько лет, но... слышал, что у него была любовная драма где-то в провинции, может быть, даже в Иксинове? Мадзя смотрела на него, как загипнотизированная. В уме у нее все смешалось: панна Евфемия, смерть Цинадровского, предложение, которое делал ей пан Людвик, сегодняшний визит Ментлевича и то раздражительное состояние, в котором она сейчас находилась. - Вы были знакомы с Круковским? - не унимался Сольский. - Я была хорошо знакома с ним, - ответила Мадзя. - Какая же это история приключилась с ним... наверно, в Иксинове? - допытывался Сольский, не сводя с Мадзи глаз. - Так... какое-то недоразумение, - тихо ответила Мадзя, чувствуя, что ей стыдно за панну Евфемию. - И как он вам понравился? - Мне кажется, он хороший, благородный человек. Знаешь, Адочка, - обратилась она к панне Сольской, - это сестра пана Людвика в день моего отъезда подарила мне браслет с сапфиром. Но куда мне его надевать! Сольский сразу остыл. Если у его родственника и была любовная драма в Иксинове, то, конечно, не с Мадзей. Иначе сестра пана Круковского, известная ему как женщина строгих правил, не стала бы делать Мадзе подарки. Пан Стефан снова повеселел и принялся подшучивать над Мадзей: она, мол, теперь обречена провести с ними все лето, так как родные отреклись от нее и на каникулах не желают ее видеть. Прощаясь с дамами, он прибавил, что поедет в Иксинов и заварит там такую кашу, что родители Мадзи отрекутся от нее навсегда. Сестра при этом бросила на него укоризненный взгляд. - О, это вам не удастся, - возразила Мадзя, тоже немного повеселев. - Посмотрим! - сказал Сольский, целуя ей руку. - Милый Стефек, - поспешно вмешалась Ада, - ступай наконец к себе... и займись своими делами, - прибавила она многозначительно. Вернувшись к себе, Сольский схватился руками за голову. "Да я с ума схожу! - думал он. - Кого-кого, а уж ее-то я не должен был подозревать. Нет, надо с этим покончить! Придется нашей родне принять меня с ней либо совсем отказаться от меня". Такие же мысли появились и у панны Сольской. Когда брат вышел, она сказала: - То ли у меня ум за разум зашел, то ли в нашем доме все сумасшедшие... И, обняв Мадзю, она осыпала ее поцелуями. - Мадзенька, - шептала она с необычной нежностью, - я вижу, тебя что-то мучает. Так вот, я, человек более опытный, говорю тебе, никогда не надо падать духом. Порой кажется, что положение совсем безвыходное, а пройдет день-другой, и все прояснится и уладится наилучшим образом. Мадзя посмотрела на нее с удивлением. Но панна Сольская не стала пояснять свои загадочные слова и, избегая взглядов подруги, торопливо вышла из комнаты. "Что им нужно? Чего они меня мучают?" - подумала Мадзя. Ею снова овладела тревога и непреодолимое желание бежать из дома Сольских. К обеду пан Стефан и тетушка Габриэля не вышли, за столом сидели только Мадзя и Ада. Обе девушки время от времени обменивались односложными замечаниями и почти не притрагивались к еде. После кофе Ада снова с лихорадочной нежностью обняла Мадзю и пошла наверх к тетушке Габриэле. Она провела наедине со старушкой около часа, и до чуткого слуха Эдиты то и дело доносились возбужденные голоса. Затем тетка и племянница расплакались. Затем пани Габриэля приказала опустить шторы и, улегшись в шезлонге, сердито сказала Эдите, что хочет побыть одна, а панна Ада с покрасневшими глазами, но улыбающаяся уехала в город. В этот день в доме Сольских все притихло, как перед грозой. Прислуга шепталась по углам. Встревоженная Мадзя, чтобы успокоиться, стала просматривать старые ученические тетради и исправлять уже исправленные упражнения. Около семи часов в передней нетерпеливо зазвенел электрический звонок, послышался шум, восклицания и... в комнату вбежала панна Евфемия в шелковом платье с длинным шлейфом. Она вся была увешана браслетами и цепочками, добрая половина которых явно была из поддельного золота. Мадзе показалось, что панна Евфемия похорошела, стала чуть полнее и даже выше ростом; только у глаз обозначились морщинки, правда, почти неприметные. - Как поживаешь, дорогая Мадзя? - воскликнула дочка заседателя голосом, который напомнил ее мамашу. Горячо расцеловав Мадзю, панна Евфемия бросилась на диванчик. - А где же пан Сольский? - спросила она, озираясь и поглядывая на дверь в соседнюю комнату. - Наверно, он ужасно некрасив, но это не беда... Вообрази, я оставила маму у пани Коркович, - они обе так полюбили друг друга! - а сама прилетела к тебе на крыльях нетерпения. Знаешь, я выхожу за Ментлевича. Партия не блестящая, но он добрый малый и любит меня безумно, жить без меня не может. Ах, эти мужчины! От любви они буквально теряют голову! Представь, у Корковичей тоже любовная драма. Этот молодой Коркович, как бишь его? - Бронислав, - подсказала Мадзя. - Вот-вот, Бронислав. Так он сказал, что застрелится, если отец не попросит от его имени руки какой-то девицы. - Может быть, Элены? - спросила Мадзя. - Совершенно верно. Пани Коркович в отчаянии, она даже на тебя в претензии. - За что? - А я почем знаю? - ответила панна Евфемия. - Она все подробно объясняла маме, но Ментлевич не отходит от меня ни на шаг и не дает мне принять участие в разговоре. Ах, да, Мадзя, милая, у меня к тебе просьба. - Я слушаю. - Золотая моя, не можешь ли ты устроить Ментлевичу приличное место на сахарном заводе? Кое-какие доходы у него, конечно, есть, но не большие и не очень надежные. А главное, в Иксинове мы так далеко от Варшавы и... и от вас. - Как же я могу устроить пану Ментлевичу место? - с легким раздражением спросила Мадзя. Панна Евфемия обиженно взглянула на нее. - Но ведь ты выхлопотала место Файковскому, Цецилии и еще кому-то! - Это было случайно, - сказала Мадзя. - Ах, вот как! - с достоинством произнесла панна Евфемия. - Никогда не думала, что ты откажешь мне в таком пустяке. Мы могли бы быть вместе. Но ты, видно, не расположена поддерживать с нами прежние дружеские отношения. Да, счастье меняет людей! Впрочем, не будем говорить об этом. У меня тоже есть гордость, и я скорее умру, чем стану навязываться. Мадзя сжала губы, болтовня панны Евфемии причиняла ей почти физическую боль. Да и гостья заметила, что ее присутствие не очень приятно хозяйке, и, посидев еще несколько минут, попрощалась с Мадзей, едва сдерживая негодование. - Боже, помоги мне вырваться отсюда! - прошептала Мадзя после ее ухода. Бедняжке казалось, что из водоворота бурных сомнений ее бросило в болото интриг и зависти. "Вот и в Иксинов докатились сплетни, будто я - невеста Сольского, - в отчаянии думала Мадзя. - Надо бежать отсюда, бежать поскорее". Но, вспомнив, что об этом придется говорить с Адой и объяснять причины ухода, Мадзя опять струсила. Силы ее истощились, она, как листок на воде, плыла по воле волн. На следующий день Мадзя с утра не видела Аду, а когда в первом часу пришла из пансиона, горничная подала ей записку от пани Габриэли с приглашением зайти на минутку побеседовать. Мадзю бросило в жар, потом в холод. Она была уверена, что речь пойдет о сплетнях, касающихся ее и пана Сольского, и что сегодня все будет кончено. Мадзя поднялась наверх с тяжелым сердцем, но готовая на все. Тетушка Габриэля сидела с той самой престарелой дамой, которая на пасху с кисло-сладкой миной журила Мадзю за то, что Ада отказалась участвовать в благотворительном сборе. Старуха была в черном шерстяном платье и поздоровалась с Мадзей очень торжественно. Зато тетушке Габриэле почему-то вздумалось поцеловать Мадзю в лоб холодными, как мрамор, губами. Мадзя села напротив обеих дам, как подсудимый напротив судей. - Мы хотели... - начала тетушка Габриэля. - То есть, я просила... - перебила ее старуха. - Да, да, - поправилась пани Габриэля, - графиня хотела поговорить с вами по одному деликатному вопросу. У Мадзи потемнело в глазах, но она быстро оправилась от смущения. Старуха впилась в нее круглыми глазками и, теребя свое черное платье, медленно заговорила: - Вы знакомы с панной Эленой... Эленой... - Норской, - подсказала тетушка Габриэля. - Да, да, Норской, - продолжала старуха. - Вам известно о ее отношениях с нашим Стефаном? - Да, - прошептала Мадзя. - И вы, наверно, слышали, что родственники Стефана, особенно я, не желаем, чтобы он, Сольский, женился на... панне Норской. Мадзя молчала. - Так вот, милая моя, - сказала старуха несколько мягче, - я чувствую, что должна оправдаться перед вами и объяснить, почему я была против того, чтобы панна Норская вошла в нашу семью. - Вы хотите, чтобы я передала ей ваши слова? - с беспокойством спросила Мадзя, не понимая цели такого необычного признания. - Мне это совершенно безразлично. Я знаю эту девицу только по фотографиям... и по ее репутации, - возразила старуха. - Я только хочу оправдаться перед вами... - Чтобы у вас, дорогое дитя, не создалось ложного мнения об отношениях в нашей семье, - вмешалась тетушка Габриэля. Мадзю словно озарило, на минуту ей показалось, что у этих старух, пожалуй, вовсе нет враждебных намерений. Но свет быстро погас, и душа Мадзи погрузилась в еще более глубокий мрак. Девушка ничего не понимала, ровно ничего. Что надо от нее этим дамам? Более того, она испугалась, что они наслушались сплетен и могут, чего доброго, оскорбить ее. - Если позволите, - сказала старуха, и ее синеватые губы задергались, а пальцы еще проворней затеребили шерстяное платье, - если позволите, я буду с вами откровенна. По моему убеждению, откровенность должна быть основой отношений между людьми. - Разумеется, ваше сиятельство, - согласилась Мадзя, смело глядя в круглые глазки, леденившие ей сердце. - Стефан, - продолжала дама, - завидная партия. Даже если бы у него не было имени и состояния, он все равно был бы принят в обществе и мог бы найти себе невесту в нашем кругу. Ведь мы тоже ценим ум и сердце, которые, увы, теперь столь редки. Так вот, панна Магдалена, если Стефан пользовался бы нашим уважением, даже будучи человеком бедным и неизвестным, если даже тогда он имел бы право искать себе жену в соответствующем кругу, то вы не должны удивляться, панна Магдалена, что для такого, каков он сейчас, мы хотели бы найти девушку незаурядную... - Состояние не имеет значения, - вставила пани Габриэля. - Не говори так, Габриэля, не следует никого вводить в заблуждение, даже из вежливости, - возразила старуха. - Состояние, имя и связи имеют очень большое значение. Итак, если у женщины, избранной Сольским, нет этих преимуществ, она должна возместить их личными достоинствами: умом, сердцем, и главное, любовью и преданностью... - Поэтому девушка, которая обладает ими... - вмешалась пани Габриэля. - Но панна Норская не обладает ими. Насколько мне известно, это эгоистка, которая пускает в ход свою красоту и кокетство, чтобы добиться успеха в свете. Ведь ты, Габриэля, сама мне говорила, что она, уже после помолвки со Стефаном, кокетничала с другими мужчинами. Это вообще неприлично, а тогда было просто недостойно. - Ох! - вздохнула пани Габриэля. - Я кончаю, - сказала старуха, пристально глядя на Мадзю, и ее синие губы задергались еще сильней. - Я была против этой... панны Элены не только потому, что у нее нет имени и состояния, но и потому, что она не любит Стефана, а любит только себя. Жена, которую Стефан взял бы при таких условиях, была бы обязана ему всем, а значит, должна была бы для него пожертвовать всем. Всем, даже собственной семьей! Только такую женщину мы могли бы принять. - Ну, это чересчур жестоко, - запротестовала пани Габриэля. - Стефан не стал бы на этом настаивать. - Но мы можем настаивать, - энергично возразила старуха. - Мы были бы вправе принимать у себя пани Элену Сольскую и не принимать ее брата, отчима и матери, будь она жива. Мадзе было непонятно, зачем ей говорят все это. Но она чувствовала, догадывалась, что за этими речами кроется желание оскорбить ее, и в ее кроткой душе закипел гнев. - Итак, одобряете ли вы мои соображения, которые... - спросила старуха. - Одобряю, ваше сиятельство! - перебила ее Мадзя. - В свое время я советовала Эленке выйти замуж за пана Сольского. Мне казалось, что это будет счастьем для них обоих. Но если бы сегодня я имела право говорить с ней об этом, я бы сказала ей: "Послушай, Эленка, для бедной девушки лучше смерть, чем блестящая партия. Последнего человека, когда он лежит в гробу, окружают почетом, а здесь... ты встретишь одно презрение". Мадзя встала и поклонилась обеим дамам. Старуха с беспокойством посмотрела на нее, а тетушка Габриэля закричала: - Вы нас не поняли, панна Магдалена! Моя кузина вовсе не... - О, разумеется, - подтвердила Мадзя и вышла. Когда, пылая от возмущения, она вернулась к себе, в комнату тотчас вбежала Ада. - Ну как? - спросила она, улыбаясь. - Познакомилась поближе с нашей двоюродной бабушкой? Любопытное ископаемое, не правда ли? Но что с тобой, Мадзенька? Схватив Аду за руки и судорожно сжимая их, Мадзя сказала: - Дай слово, что не рассердишься. Дай слово, тогда я попрошу тебя об одной вещи. - Даю, даю слово сделать все, что ты захочешь, - пообещала удивленная панна Сольская. - Адочка, я уеду от вас, - прошептала Мадзя. В первую минуту эти слова не произвели на Аду никакого впечатления. Она слегка пожала плечами и увлекла Мадзю к диванчику, на который они обе уселись. - Что это значит? - спокойно спросила она. - Я не допускаю мысли, чтобы в нашем доме тебя могли обидеть. - Никто меня не обидел, - возбужденно заговорила Мадзя, - но я должна, должна уехать. Я уже давно хотела сказать тебе об этом, и все не хватало духу. Но сегодня я чувствую, что больше... - Но в чем же дело? Я не понимаю тебя и... просто не узнаю, - возразила Ада, с тревогой глядя на подругу. - Поверишь ли, я сама себя не узнаю! Что-то со мной случилось. Душа моя истерзана, сломлена, разбита. Я часто просыпаюсь ночью и, веришь ли, спрашиваю себя: я ли это? - Стало быть, у тебя нервы не в порядке или ты больна. Но мы-то чем виноваты? - Вы? Ничем. Вы были так добры ко мне, как никто другой, - сказала Мадзя, опускаясь на колени и прижимаясь к Аде. - Но ты не знаешь, сколько я здесь у вас пережила, сколько здесь страшных воспоминаний. Когда я бываю в городе, я спокойна, но стоит мне вернуться сюда, и мне начинает чудиться, будто в каждой комнате, в каждом закоулке притаились мои мысли и каждая из них для меня - нож острый. Так ты позволишь мне уехать, Адочка? - прошептала Мадзя со слезами на глазах. - Поверь, тебя умоляет человек, которого пытают на медленном огне. Панна Сольская вздрогнула. - Разреши мне хотя бы отвезти тебя к родителям, - сказала она. - Зачем? У меня здесь работа, я не могу ее бросить. И потом, разве ты взяла меня от родителей? Я пришла к вам из города и в город вернусь. Ада задумалась. - Не понимаю, ничего не понимаю! - сказала она. - Назови мне хотя бы одну разумную причину твоего бегства. - Почем я знаю? - возразила Мадзя. - Спроси у лесного зверька, почему он убегает из парка, спроси сосну, почему она засыхает в оранжерее? Я здесь не в своей среде, поэтому мне больно от всякого пустяка, от всякой сплетни... - А, сплетни! - перебила ее Ада. - Дорогая моя, мы не вправе насильно удерживать тебя, но... может быть, тебе следовало бы поговорить еще со Стефаном? Мадзя закрыла руками лицо. - Ты не представляешь себе, как мне хотелось бы избежать этого разговора. Но я знаю, так нужно. Глядя на Мадзю, панна Сольская покачала головой. - Сейчас я пришлю его сюда, - сказала она, выходя из комнаты. На душе у Ады стало все же спокойней. Через несколько минут явился пан Стефан. Сев рядом с плачущей Мадзей, он мягко спросил: - Где же вы намерены поселиться? - У панны Малиновской или у кого-нибудь из нашего союза, - ответила Мадзя, утирая слезы. - На этой неделе, - сказал вполголоса Сольский, - я поеду к вашим родителям просить вашей руки. Слезы у Мадзи сразу высохли. Она прижалась к стенке и, вся дрожа, воскликнула: - О, не делайте этого! Ради бога! Сольский пристально смотрел на нее. - Я хочу просить вашей руки, - повторил он. - Это невозможно! - с испугом возразила Мадзя. - Вы не хотите стать моей женой? Знаю, я некрасив, у меня много недостатков... - Вы самый благородный человек из всех, кого я знаю, - перебила Мадзя. - Вы сделали мне столько добра, я вам так обязана... - Но моей женой... - Никогда! - воскликнула Мадзя в порыве отчаяния. - Быть может, вы любите другого? - спросил Сольский, по-прежнему не повышая голоса. Мадзя часто дышала, теребила в руках платочек и, наконец, бросив его на диванчик, ответила: - Да. Сольский поднялся. - В таком случае, - сказал он все так же тихо, - прошу прощения. Я никогда не посмел бы становиться другому поперек дороги. Он поклонился и вышел спокойным, ровным шагом, только глаза у него потемнели и губы стали совсем белые. Когда Сольский вошел в свой кабинет, к нему бросился Цезарь и, подпрыгнув, уперся могучими лапами в его грудь. Сольский отпрянул и дал собаке пинка. - Пошел вон!.. У Цезаря сверкнули глаза, он оскалил зубы и грозно зарычал на хозяина. Сольский пришел в неистовство: схватив со стола стальную линейку, он изо всей силы ударил собаку по голове. Цезарь повалился на ковер. Его большое тело задергалось в судорогах, из ноздрей потекла струйка крови. Потом он скрючил лапы, вытянулся и издох. Сольский позвонил. В дверях появился дежурный слуга и, взглянув на лежащую собаку, остолбенел. - Что случилось, ваше сиятельство? - воскликнул он. - Убери его отсюда! Бледный, перепуганный слуга ухватил за передние ноги еще теплый труп и выволок его на лестницу, а затем во двор. Через несколько минут к брату зашла Ада. - Теперь мне все понятно! - с раздражением сказала она. - Я от тетушки Габриэли; оказывается, графиня прочитала Мадзе проповедь об обязанностях девицы, которая выходит замуж за Сольского. Тетушка сама говорит, что получилось слишком резко. А ты виделся с Мадзей? Засунув руки в карманы, Сольский смотрел в окно. На вопрос сестры он ответил не сразу. - Да, виделся и... получил отказ... - Ты? - Я. У панны Бжеской, - прибавил он тише. - Это недоразумение! - Все ясно, - возразил он. - Она любит другого. - Кого? - Отгадать нетрудно. У панны Сольской перехватило дыхание, она опустила глаза. - Что это? - спросила она изменявшимся голосом, заметив кровь на ковре. - Я убил Цезаря. - Ты? - воскликнула Ада. - Он зарычал на меня. - Ты убил его... за то, что он зарычал? - повторила Ада, медленно приближаясь к брату. На мгновение их взгляды скрестились. Глаза Сольского еще горели яростью, глаза Ады сверкали от возмущения. Пан Стефан отвернулся и снова стал смотреть в окно. - Сегодня я уезжаю в деревню, - сказал он. - Может, и ты поедешь? - Нет! - отрезала Ада и вышла из кабинета. Когда она вернулась к Мадзе, девушка сидела на диванчике, съежившись в комок; после ухода пана Стефана она, видно, и не шелохнулась. Лицо ее было очень бледно, в глазах светились тоска и тревога. - Так ты отпустишь меня, Адочка? - прошептала Мадзя, умоляюще глядя на подругу. - Я не имею права удерживать тебя, - ответила Ада. - Но побудь у нас хотя бы до тех пор, пока найдешь квартиру. - Я найду сегодня же. Теперь только третий час. - Поступай как знаешь, - сказала панна Сольская, не поднимая глаз. Мадзя бросилась перед ней на колени. - Ты сердишься? Ты презираешь меня? - шептала она, целуя руки Ады. - О, если бы ты знала, как я несчастна! Панна Сольская поцеловала ее в лоб и подняла с пола. - У меня голова идет кругом, - сказала она Мадзе, - никак не соберусь с мыслями. Я не решаюсь делать тебе в эту минуту какие-то предложения. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя помощь, помни... Тут обе они разрыдались. Затем Мадзя промыла глаза и оделась, чтобы отправиться в город. Еще раз попрощавшись с Адой, она подошла к двери; только тогда панна Сольская, словно очнувшись, спросила: - Послушай, ведь у Корковичей тебе было очень плохо, а все же ты их жалела? - Да, у Корковичей мне было плохо, но - там я могла терпеть. У тебя мне жилось лучше, чем дома, но... нет больше моих сил... Они кивнули друг другу, и Мадзя вышла из дому. Часов в шесть вечера, когда карета Сольского уже выехала со двора, Мадзя вернулась. Она уложила свои вещи и покинула дом Сольских с тем же старым чемоданом, который привезла из Иксинова. Никто с ней не попрощался, прислуга вся попряталась. Только сторож кликнул ей извозчика, а швейцар вынес чемодан с таким видом, будто впервые видел Мадзю. В восемь часов вечера в кабинет Ады вошли тетушка Габриэля и старая графиня. - Что же это такое, - сказала старуха, усаживаясь в кресло, - говорят, вы на меня в претензии из-за панны Бжеской? - В претензии? Нет. Но все получилось не так, как могло получиться, а могло быть хорошо, - возразила Ада. - Милая Адзя, - сказала старушка со спокойным и даже довольным видом. - Ты - эмансипированная девица, Стефан - поэт, а Габриэля любит вас до безумия; вот вы втроем и состряпали план, возможно, очень подходящий для театра, но непригодный для жизни. Подумай сама, ну что это за супружество - Сольский и учительница? Медовый месяц они бы прожили превосходно, затем он бы заскучал, она почувствовала бы себя несчастной, а на ваш дом свалилась бы новая семья, о которой вы ничего не знаете. - Мне известно, что это порядочные люди, - заметила Ада. - Ну что за довод! - возмутилась старуха. - Порядочные люди - это одно, а светское общество - это совсем другое; их там никогда бы не приняли. Нет, все получилось как нельзя лучше, с чем я и поздравляю... себя за откровенность, а эту барышню за проявленную гордость. Разумеется, если только за всем этим не кроется еще что-нибудь. - Вы, бабушка, оскорбляете подозрениями честную девушку, - запротестовала Ада. - Вовсе нет, дитя мое. Просто я уже стара и не доверяю тем людям, которых не знаю с детства. А вам это наука на будущее - помните, что не в своем кругу даже знакомства заводить не следует. Старуха продолжала читать наставления, но Ада ее не слушала. Она с горечью думала о том, что брат убил Цезаря, и еще... о том человеке, из-за любви к которому Мадзя отказалась от брака с Сольским! "Как же она его любит!" - повторяла про себя Ада. Глава десятая Что делает философ и чем занимается сплетник В середине недели Сольский вернулся из деревни. Вся прислуга высыпала на крыльцо встречать хозяина, а камердинер проводил Сольского на его половину. - Панна Ада дома? - спросил Сольский, переодеваясь. - Они в лаборатории, ваше сиятельство. - А тетушка? - У их сиятельства болит голова. - Мигрень? - Да, ваше сиятельство. Сольский подумал, что тетушке, наверно, жаль чудесной целительницы, которая излечивала от мигрени одним прикосновением руки. Переодевшись, он с четверть часа посидел в кабинете, ожидая прихода Ады. Но сестра не являлась, и Сольский сам пошел к ней. Склонясь над микроскопом, Ада срисовывала какой-то лишайник. Увидев брата, она встала и поздоровалась с ним, но без обычной сердечности. - Ну, как поживаешь? - спросила она, отметив про себя, что брат загорел и посвежел. - Великолепно, - ответил он. - Десять часов в сутки спал, четырнадцать часов не слезал с коня. И это пошло мне на пользу. - Слава богу. - А ты выглядишь неважно, - сказал пан Стефан. - Взялась, я вижу, за прежнюю работу. Но что это, твоя лаборатория словно опустела? Да, вынесли цветы. А где канарейки? - с улыбкой спросил он. Сестра строго взглянула на него и снова села к микроскопу. - Послушай, Ада, - сказал Сольский, - не дуйся! Я знаю, в чем дело, тебе жаль Цезаря. Да, я совершил глупый, мерзкий поступок и теперь дорого дал бы за то, чтобы воскресить этого строптивого пса, но... уже поздно. Лицо Ады смягчилось. - Вот видишь, - сказала сестра, - как опасно поддаваться страстям! Да ведь ты, когда разъяришься, способен убить человека. - Ну что ты! Хотя, признаюсь, на мгновение мне показалось, что я схожу с ума! Ну и везет же мне! Я отвергнут, отвергнут такой кроткой голубкой, как панна Магдалена! И ради кого? Ради этого вертопраха, пана Казимежа! Нет, право, у женщин мозги набекрень. Панна Сольская уронила на пол карандаш и нагнулась, чтобы поднять его. - Слышал новость? - сказала она. - Эля Норская выходит за молодого Корковича. - Потому что не может выйти за старого, он ведь еще женат, - спокойно заметил Сольский. - Молодой Коркович? Весьма удачный выбор. Блондин, толстяк, физиономия глупая; значит, будет хорошим мужем. - Очень рада, что это тебя не огорчило. - Ни капельки. Говорю тебе: верховая езда и свежий воздух делают чудеса. Когда я уезжал отсюда, нервы у меня шалили, как у истерички, а теперь я совершенно спокоен, все меня только забавляет. И громче всего я смеялся бы, если бы услышал, например, что панна Магдалена выходит за Норского, который, покаявшись в грехах, возвратился на стезю добродетели и зарекся играть в карты. Ада была так поглощена рисунком, что даже не ответила брату. Пан Стефан обошел кругом стола, посмотрел сестре в глаза и, нахмурившись, вышел из лаборатории. Он прошелся по комнатам Ады, словно чего-то искал, и на минуту остановился у двери, за которой еще неделю назад жила Мадзя. Он даже притронулся к дверной ручке, но сразу отпрянул и сбежал вниз, в библиотеку. В кресле у окна сидел Дембицкий и делал какие-то заметки. - Добрый день, пан Дембицкий! Что нового? Математик поднял голубые глаза и потер лоб. - Получена новая партия книг, - сказал он, немного подумав. - Ах! - перебил его Сольский, нетерпеливо отмахнувшись. - Если у вас всегда будут такие новости, ваше кресло скоро обрастет лишайниками, которые разводит моя сестрица! Не дом у нас, а сущее наказание! - говорил он, расхаживая по библиотеке. - Одна охает от мигрени, другой размышляет над новой партией книг, а третья, чудная девушка, в свои двадцать лет портит глаза за микроскопом в оранжерее, где сейчас жарко, как в пекле. Ах, эти бабы, эти бабы! А в ваше время среди них тоже свирепствовало какое-нибудь поветрие вроде эмансипации? - Что-то не припомню, - ответил Дембицкий. - В мое время женщинам было легче добыть себе мужа и кусок хлеба; им не приходилось искать работы вне дома; лишь немногие вели ненормальный образ жизни, а потому женщины реже были эксцентричны. - Всегда они были глупы и злы! - проворчал Сольский. - Бывали и такие, бывали! - поддакнул Дембицкий. - Да нет, не бывали, а всегда, вечно, все они были глупы и злы! - вскипел Сольский. - Ну и подлая же у них роль на свете! - желчно продолжал он. - Точь-в-точь лавочник, который хватает тебя за полы, сулит золотые горы, только бы ты заглянул в его лавчонку, а зайдешь - слыхано ли дело? - начинает дорожиться! Такие рожи строит, будто честь тебе оказывает, будто ты на коленях должен выпрашивать у него товар, и цену ломит баснословную. А стоит только тебе попасться на удочку, смотришь, он уже другого покупателя ищет! Вот она, женщина, эта бездонная бочка Данаид, в которой тонут благородные чувства, гибнут великие умы и... большие деньги. Дембицкий махнул рукой. - А вы, мужчины, тоже хороши! - сказал он. - Сегодня вы на седьмом небе, если женщина позволит вам целовать ей ноги, а завтра жалуетесь, что она губит ваш ум и деньги. Бегаете за ней, как собаки за мясом, каждый хочет обладать ею, а когда она отдастся наконец одному, все на нее рычите. - Дорогой мой, - прервал старика Сольский. - Вы, конечно, как никто, разбираетесь в формулах, но, позвольте заметить, что в женщинах я разбираюсь лучше вас. Встречал я гордячек, которые пренебрегали князьями и продавались пивоварам. Видал женщин добрых и богатых, которые проливают слезы над страждущим человечеством, но не ему отдают свое сердце и имущество, а швыряют деньги на научные опыты, которые в глазах ученого ломаного гроша не стоят. Знавал ангелов невинности и гениев рассудка, которые отказывались отдать руку человеку порядочному и предпочитали ему шута горохового, недостойного даже называться преступником... Много ловушек расставляет человеку природа, и одна из них - это женщина; в ту минуту, когда тебе кажется, что ты нашел лучшую половину собственной души, с глаз твоих спадает пелена, и что же ты видишь? Куклу с блестящими глазками и смеющимися влажными губами. Нет, дорогой, это не ваши формулы, которым можно верить, как слову божьему. Это вечно живая ложь, окутанная сверкающей оболочкой, это мыльный пузырь! Тебе хочется стать на колени перед этим волшебным видением, а ты лучше плюнь, и сразу увидишь, что это такое на самом деле. - Вы бы не обрушились так на женщин, - возразил Дембицкий, - если бы основывались не на своем неудачном житейском опыте, а на общих закономерностях. Чудачки и чудаки, кокетки и донжуаны, женщины, торгующие своими прелестями, и мужчины, торгующие честью, - все это случайные отклонения, а не правило. - Гм, любопытно... - Женщина, - продолжал Дембицкий, - прежде всего мать, и в этом ее назначение. Если она хочет быть чем-нибудь другим, например, философом с шуршащим шелковым шлейфом, реформатором с обнаженными плечами, ангелом, несущим счастье всему человечеству, или драгоценностью, требующей для себя золотой оправы, - она выходит из своей роли и становится чудовищем или шутихой. Только выступая в роли матери или хотя бы стремясь к этому, женщина может сравняться с нами в силе и даже превзойти нас. Если цивилизацию можно уподобить удивительному зданию, то женщину я сравнил бы с известью, которая скрепляет отдельные кирпичи, образуя из них монолитную массу. Если человечество - это сеть, уловляющая дух природы, то женщины - узлы этой сети. Если жизнь - чудо, то женщина - алтарь, на котором совершается это чудо. - С нашей помощью, - вставил Сольский. - Хвалиться особенно нечем! Уж где-где, а в этом деле вы всего лишь придатки, чванитесь, но даже не понимаете своей роли. Там, где надо прорыть туннели на тысячи метров, заплыть за тысячи миль от суши, ковать железные балки, вырвать победу под градом пуль орлом парить над головокружительными безднами природы и духа - там мужчина в своей стихии. Но когда надо этих горняков, мореплавателей, воинов и мыслителей рожать, кормить и воспитывать, легионы тружеников, героев и философов не заменят одной хрупкой женщины. Лоно ее мудрее всех вас. Но тут начинается недоразумение, которое было бы смешным, если бы не порождало столько несправедливостей. Сотни лет уже не найдешь школяра, который верил бы, что земля - центр мироздания, но и по сей день самые просвещенные мужчины воображают, будто всякие их вожделения - центр общественной жизни. Мужчина, - продолжал Дембицкий ровным голосом, - который впряг в свою колесницу огонь, надел ярмо на вола и превратил вепря в домашнюю свинью, этот мужчина, упоенный своими победами, полагает, что и женщина должна быть его собственностью. "Ее ум принадлежит не ей, это мой ум, - думает мужчина, - ее сердце принадлежит не ей, это мое сердце, и я волен терзать его и попирать ногами, ведь у меня про запас есть другое - в моей собственной груди". Детский самообман! Женщина никогда не принадлежала и не будет принадлежать мужчине; никогда не будет безраздельно ему отдана, чего мы от нее требуем, не будет его собственностью. Женщина и мужчина - это два мира, подобно Венере и Марсу, которые видят друг друга, стремятся друг к другу, но никогда не сольются воедино. Венера ради Марса не отклонится от своего пути, а женщина ради мужчины не отречется от своего предназначения. И если женщины и принадлежат кому-либо, то, во всяком случае, не нам, а своим нынешним или грядущим потомкам. Если бы мужская половина человечества поняла, что женщина - вовсе не придаток к мужчине, а совершенно особая, самостоятельная сила, которая лишь иногда соединяется с ним, выполняя высшее предназначение, нам не пришлось бы слышать этих взрывов мужского недовольства. Женщина, говорите вы, это купец, который тащит нас за полы в свою лавчонку, а потом запрашивает втридорога. Вы ошибаетесь. Женщина - это сила, которая пользуется вами для высших целей, и... разумеется, она вправе требовать, чтобы вы несли расходы наравне с ней... - Ваше заблуждение, - прибавил Дембицкий после минутного раздумья, - так велико, что вы считаете женщину чем-то вроде домашнего животного, предназначенного для удовлетворения ваших прихотей. В своем заблуждении вы заходите еще дальше. В женщине таится сила, которая лишает вас разума, воли, достоинства. Эта сила - очарование, которое исходит от женской натуры, как цветок рождается от дерева или свет изливается от огня. Женское очарование - одно из сложнейших явлений природы; кроме множества внешних условий, для него, прежде всего, требуется свободное развитие женской натуры. Вам это чудо нравится, и хотя ни один из вас не способен создать радугу или цветок, у вас хватает наглости требовать, чтобы женщина в любую минуту была для вас исполнена прелести. Пусть изнывает она от голода и холода, пусть заливается слезами от горя, пусть будет больна, удручена, напугана - вас это не касается, для вас женщина всегда должна быть исполнена прелести! И так как обманывать себя глупцам-мужчинам легче, чем изменить свою натуру, то вы и создали целые категории, целые разряды прелестей и чар. Но если женщине случится недосмотреть, и к вам на минуту возвратится рассудок, вы начинаете вопить благим матом: "Это кукла! Это мыльный пузырь, на который надо плюнуть!" А я, Стефек, - заключил Дембицкий, грозя пальцем, - я не советую плевать! Среди мыльных пузырей может и впрямь оказаться луч радуги, до которого не долетит ваш плевок. Сольский в возбуждении расхаживал по библиотеке. Внезапно он остановился перед Дембицким и спросил: - Вы видели панну Бжескую? - Видел. - Ну и как? - Да никак. Она живет пока на четвертом этаже, я еле туда взобрался, даже сердцебиение началось. Но с виду она спокойней, чем была у вас в бельэтаже. - Почему она уехала от нас? - спросил Сольский. - Дорогой мой, меня удивляет, что она так долго здесь жила, - возразил Дембицкий. - Ведь эта девушка ушла от родителей, чтобы не сидеть у них на шее, не есть их хлеб. Так почему же она должна была принимать благодеяния от вас? Впрочем, истинной причины я не знаю, это только догадки. Быть может, я и ошибаюсь. - Так вы предполагаете, - с волнением спросил Сольский, - что именно поэтому она была так расстроена в последнее время? - Не знаю, но весьма вероятно. Кроме того, на ее настроение повлиял этот... Норский своими атеистическими речами. - Подлец! - Сердиться тут нечего. Такие апостолы бывают иногда полезны, как рвотное. Сольский все расхаживал по комнате, щелкал пальцами, насвистывал. - А знаете ли вы, - сказал он, снова останавливаясь перед Дембицким, - что я делал предложение панне Бжеской? - Да, слышал от вашей сестры. - Она мне отказала, это вам известно? - В подобных случаях девица вправе либо принять предложение, либо помедлить с ответом, либо отказать. Четвертого варианта я тут не вижу, - возразил Дембицкий. - Нет, есть и четвертый! - вспылил Сольский. - Она еще могла приказать моему лакею выставить меня за дверь! - Это была бы лишь форма отказа. - Вы просто великолепны со своими вариантами! Я говорю, что мною пренебрегли ради шулера и шута, а вы тут высчитываете, какой это будет вариант! - Что еще за шут? - спросил Дембицкий. - Разумеется, Норский. Барышня влюблена в него до безумия. Дембицкий пожал плечами. - Вы что же, и в этом сомневаетесь? - Я не сомневаюсь, меня это вообще не интересует. Скажу одно - я знаю панну Бжескую уже два года и до сих пор не замечал за ней влюбчивости. Допускаю, что другие влюбляются в нее. Но она... Сольский в задумчивости потер лоб. - Она ни в кого не влюблена? - сказал он. - Право, это было бы любопытно! Но какие у вас есть доказательства? - Простые. В бытность пансионеркой и, замечу, примерной ученицей, панна Бжеская должна была трудиться восемь - десять часов в день. Едва окончив пансион, она стала классной дамой, а это требует ежедневно десяти часов умственного труда, не считая занятий по расписанию. Живя у вас, она проводила в пансионе и за подготовкой к занятиям тоже часов по десять в день и, кроме того, ее живо интересовали женский союз, дела многих других людей и, наконец, вопрос о бессмертии души. При такой напряженной работе чувственное развитие молодой девушки неизбежно задерживается. Особенно, если ее занимают и даже мучают религиозно-философские вопросы. - А они-то чем мешают? - Очень мешают. Силы человека, физические и духовные, подобны капиталу, которым мы располагаем для различных надобностей. Если у вас есть тридцать рублей в месяц и вы должны израсходовать их на пищу, жилье, одежду, книги и помощь другим людям, у вас уже не останется на музыку и театр. И если молодая женщина тратит весь запас своей энергии на изнурительный умственный труд, на заботы о ближних и даже на философские вопросы, откуда же возьмутся у нее силы для того, чтобы полюбить кого-нибудь до безумия? Пусть это будет даже не пан Норский, а сам ангел. - Мне это не приходило в голову! - с сожалением в голосе сказал Сольский. - Должен прибавить, - заметил Дембицкий, - что мое суждение основано на известных мне фактах из жизни панны Бжеской. Возможно, кто-нибудь другой, знающий ее хуже или, наоборот, лучше, чем я, составил бы себе иное мнение. В таких, весьма сложных случаях, как биологические, психологические и социальные явления, мы, располагая десятью точками зрения или фактами, получим совершенно иную кривую, чем при пяти фактах. В упомянутых науках надо постоянно прибегать к наблюдению, ибо чистая дедукция приводит к ошибочным результатам. - Ах, какой педантизм! - возмутился Сольский. - У меня сердце замирает при мысли, что я осудил ни в чем не повинную девушку, а вы тут поучаете меня логике! До свидания! Ваша мудрость - это пила, которой пилят живого человека. Пожав Дембицкому руку, Сольский в чрезвычайном волнении вернулся к себе. Математик уселся поудобней в кресле и снова принялся за свои заметки. С этого дня Сольский забросил сахарный завод: он уже не созывал совещаний, не получал и не отправлял писем и телеграмм, не беседовал с инженерами. Лакеи в его передней дремали, тщетно ожидая приказаний, а их повелитель расхаживал по комнатам особняка и тосковал. Прежде ему несколько раз случалось видеть Мадзю через окно, когда она возвращалась из пансиона, и теперь с часу до трех дня он, словно маньяк, все глядел в окна на двор. Каждый день в эти часы им овладевало беспокойство, ему казалось, что он вот-вот увидит Мадзю, которая вдруг по ошибке забежит на прежнюю квартиру. Иногда он крадучись заходил в комнаты, где она жила, садился в кресло перед ее письменным столом, смотрел на входную дверь и прислушивался: не зазвонит ли звонок? Но звонок молчал, и Мадзя не появлялась. "Почему она не приходит к нам?" - думал Сольский и сразу же сам себе отвечал. Не приходит потому, что в этом доме ее оскорбили. Его родственница, самый уважаемый человек в семье, вместо того, чтобы приласкать Мадзю, как он просил, заявила девушке, что ради брака с Сольским ей придется отречься от своих родных! А он сам, разве он лучше поступил? Еврей битый час торгует лошадь у мужика, а он за две минуты хотел сторговать себе жену, живую душу. Ведь разговор с Мадзей не продолжался больше двух минут, а каким тоном он говорил? - Что я наделал! Что я наделал! - повторял Сольский, хватаясь за голову. Однажды около двух часов дня он вдруг вскочил и побежал к дому, где помещался пансион панны Малиновской. С четверть часа он ходил по улице, видел пансионерок, возвращавшихся с уроков, но Мадзи не встретил. "С ума я схожу, что ли? - думал Сольский. - Да никакой паж не бегал так за королевской дочерью, как я за этой учительницей!" Гордость в нем возмутилась, и весь следующий день он посвятил делам завода. Созвал совещание, отправил несколько писем, а вечером... украдкой вышел из особняка и направился к дому, где жила Мадзя. В ее комнате на четвертом этаже горел свет, окно было открыто. В ту минуту, когда Сольский посмотрел на это окно с противоположного тротуара, муслиновая занавеска вдруг вздулась, как парус под напором ветра. - Кто-то к ней зашел, - сказал себе Сольский. - Но кто же?.. И ревность пронзила его сердце. Назавтра он все утро ломал себе голову: почему Ада не навестила Мадзю? Может, они поссорились? Как будто нет. В чем же дело? Ведь они были самыми задушевными подругами. Вдруг он остановился посреди комнаты и сжал кулаки. "А если Ада и впрямь влюблена в этого Норского? Ведь они оба несколько месяцев жили в Цюрихе. Норский посещал Аду чуть не каждый день. Они вместе ходили на прогулки. А потом из-за чего-то не поладили..." - А-а-а! - простонал Сольский. При одной мысли, что его сестра влюблена в пана Казимежа и может оказаться соперницей Мадзи, Сольский почувствовал, что готов биться головой об стенку, бежать на улицу, кричать! Ум его помутился от ярости. Этот Норский, пустомеля и картежник, отнимает у него и сестру и Мадзю! Но взрыв гнева прошел, и пан Стефан так же быстро успокоился. - Ох, и пущу я когда-нибудь этому молодчику пулю в лоб, - сказал он себе. К вечеру у него собрались инженеры и подрядчики и сообщили, что строительство завода подвигается успешно. Строения уже надо подводить под крышу, котлы и машины отправлены по воде из Гданьска в Варшаву, водяные колеса уже готовы, и нет никаких непредвиденных расходов. Сольский слушал рассеянно, а когда участники совещания начали расходиться, знаком попросил Згерского остаться. Толстенький человечек осклабился, догадываясь, что предстоит конфиденциальный разговор. И, как хороший дипломат, стал соображать, о чем его могут спросить. О панне Элене Норской? О Мадзе? Может, о продаже завода? Может, о том, что говорят о Сольских в городе? Или о том, что говорят об уходе Мадзи из их дома? Или о том, что говорят в обществе о панне Аде Сольской, которая недавно увлекалась эмансипацией, потом стала спириткой, а теперь предалась мизантропии и не выходит из дому? Сольский сел в кресло и пододвинул гостю ящик с сигарами. Пан Згерский взял сигару, помял ее и обрезал, украдкой посматривая на дверь. Сердце у него трепетало при мысли, что сейчас могут принести чудное вино Сольских, которое пан Згерский очень любил, хотя и побаивался. Любил потому, что было отменное, а побаивался потому, что уж очень у него после этого вина язык развязывался. Пока он колебался между надеждой и опасением, Сольский спросил: - Что нового? Черные глазки Згерского сузились, стали двумя блестящими точками. С медовой улыбкой он поклонился чуть не до земли и сказал: - Панна Норская выходит за Бронислава Корковича. Бракосочетание состоится в Ченстохове недели через две. Из-за этого пан Казимеж рассорился с сестрой. - Любопытно, пригласит ли меня панна Элена на свадьбу? Это, пожалуй, единственный случай провести часок-другой в салоне пани Коркович. - Могу ли я передать ей ваши слова? - спросил, ухмыляясь, Згерский. - Хотя нет! - прибавил он. - Для панны Элены было бы слишком огорчительно услышать, что ее месть произвела так мало впечатления. - Но за что же она мстит? - зевая, спросил Сольский. - Роковая ошибка! - вздохнул Згерский. - До того, как панна Бжеская выехала отсюда, люди говорили - и панна Элена поверила этому - будто... - Что говорили? - Будто вы охладели к ней, то есть к панне Элене, и почтили своим расположением... панну Магдалену. - А-а! - протянул Сольский, с равнодушным видом выдерживая взгляд мигающих глазок Згерского. - Панна Бжеская - девушка самолюбивая, - прибавил он после минутного молчания. - Она у нас не спала по ночам, худела, ей все казалось, будто моя сестра держит ее из милости. Сольский умолк. - Самолюбивая, но хорошая девушка, - снова заговорил он. - Она вносила веселье в наш, надо признаться, унылый дом. Лечила мою тетушку от мигреней. Славная девочка. Я искренне хотел бы, чтобы моя сестра нашла приемлемый для панны Бжеской способ обеспечить ее будущее... Жалкая это участь - быть бедной учительницей! Згерский растерялся. - Панне Магдалене, - торопливо сказал он, - нечего страшиться за будущее. Ее брат служит управляющим крупных красильных фабрик под Москвой; он хорошо зарабатывает и скоро составит состояние. А на ее имя в Иксинове сделана дарственная на несколько тысяч рублей. - Кем? - Каким-то майором. - Майором? - повторил Сольский. - Чего ради? Пан Згерский поднял брови, опустил глаза и пожал плечами. Сольский испытал такое чувство, точно кто-то повернул ему голову, и все представилось теперь в новой перспективе. У него даже шея заболела. - Откуда вам это известно? - спросил он у Згерского. - А в Варшаве гостила заседательша из Иксинова с дочерью и будущим зятем. - Ах, вот как! - прошептал Сольский. - Я познакомился с этими дамами у Корковичей и узнал от них кое-какие подробности. - Любопытно! - сказал Сольский. - Но в чем ее могли упрекнуть? - Так, пустяки! Обе дамы, да и пани Коркович, не могут простить панне Бжеской ее невинного кокетства... - Кокетства? - О, все женщины - кокетки! - усмехнулся Згерский. - Во всяком случае, именно по этой причине панне Бжеской пришлось оставить дом Корковичей. - Да ведь мы сами силком увезли ее оттуда, - заметил Сольский. - Так-то оно так, но... Кажется, по той же причине панна Бжеская уехала из Иксинова. - Так вот какая она опасная особа! - засмеялся Сольский. - Ребячество, конечно, одним словом, провинция, - сказал Згерский. - Ну, а все-таки какой-то иксиновский почтовый чиновник застрелился. У него еще такая странная была фамилия: Цинадровский. - Цинадровский? Цинадровский? - повторил Сольский, уже не пытаясь скрыть свое волнение. Опершись на подлокотники кресла, он прикрыл руками глаза и прошептал: - Цинадровский? Так, так! Он вспомнил, как растерялась Мадзя, когда доложили о приходе Ментлевича. Вспомнил их разговор, в котором гость из Иксинова упомянул и о майоре, и о смерти какого-то Цинадровского, что очень смутило Мадзю. - Так, так! - повторял Сольский, воскрешая в памяти подробности этого визита, который еще тогда показался ему подозрительным. Згерский заметил, что его вести произвели на Сольского, пожалуй, слишком сильное впечатление. Отвесив глубоким поклон, он выкатился на своих коротеньких ножках за дверь. "Стало быть, панна Магдалена девушка с прошлым? - думал Сольский. - Ба, и весьма драматическим! Из-за нее даже стрелялись! Вот каково в действительности это невинное дитя, у которого, по мнению Дембицкого, и времени-то не было думать о любовных делах! Такой из вас, дорогой учитель, знаток женских сердец! Да, но почему в конце своей пространной речи он сказал, что кто-нибудь другой, узнав поближе панну Бжескую, быть может, составил бы о ней другое мнение? Ну, и хитер старик!" Вскочив с кресла, повеселевший Сольский зашагал по кабинету. Правда, по временам у него мелькала мысль, что в рассказах Згерского о Мадзе не все ясно и, возможно, это попросту сплетни. Было даже мгновение, когда ему захотелось проверить все эти слухи. Но сразу же на него нахлынул поток чувств и доводов, заглушивших это желание. И в самом деле, как он будет проверять эти слухи, да и зачем? Не зазывать же к себе на беседу пана Файковского, иксиновского провизора, чтобы, потрепав его по плечу, за рюмочкой вина осторожно спросить: что это за история с дарственной майора? Нет, этого Стефан Сольский не сделает. На это он не способен, да и не хочет он расширять круг своих демократических знакомых, они и так уже стали ему поперек горла. Теперь все понятно. Прелестная Мадзя, как, впрочем, и все женщины, обманывала мужчин то ли с корыстными целями, то ли просто так себе. Вот почему она смутила покой пивоваров Корковичей, а в Иксинове довела кого-то до самоубийства, конечно, без всякого умысла, ну и несколько тысяч рублей получила, быть может, уже не без умысла... Поселившись у Сольских, она устроила на сахарный завод пана Файковского, опасаясь, видно, как бы он не навредил ей, разболтав об иксиновских похождениях. А когда заметила, что ее филантропические замашки производят хорошее впечатление, начала кокетничать с ним, Сольским, разыгрывать роль сердобольной и сострадательной особы. Занятия в пансионе, дружба с Адой, лечение тетушкиных мигреней, забота о прислуге в их доме - все это было одно кокетство! И вдруг в Варшаве появляется некий пан Ментлевич с невестой и мамашей. Тогда панна Бжеская, понимая, что ее могут разоблачить, разыгрывает драматическую сцену и удаляется из их дома! Предусмотрительный поступок, ведь через недельку ей, быть может, пришлось бы намекнуть, что она должна удалиться. Расхаживая из угла в угол по комнате, Сольский кусал губы и усмехался. Правда, новая теория о характере Мадзи в некоторых пунктах хромала, зато была проста и подтверждала его мнение, что женщины - подлые существа. Итак, он поверил в эту новую теорию, закрыл глаза на некоторые сомнительные частности и поверил. Его идеальная любовь, его оскорбленная гордость, все ребяческие поступки, которые он совершил ради панны Бжеской, тоска, которая томила его, - все это требовало удовлетворения. И он поверил, что Мадзя - двуличная кокетка. На следующий день Сольский зашел к сестре, осунувшийся, но полный решимости. - Ада, - сказал он, - ты поедешь со мной за границу? - Зачем? - спросила сестра. - Да так, развлечься, подышать свежим воздухом. Эта варшавская жара действует мне на нервы, да и люди... - Куда же ты хочешь поехать? - Неделю-другую поживу у Винтерница, оттуда отправлюсь в горы, а потом к морю. Едем со мной, Ада, на водах и ты поправишься. - Я поеду в деревню, - холодно ответила сестра. Прошло два дня, а со времени отъезда Мадзи две недели, и особняк Сольских опустел. Ада с тетушкой Габриэлей уехала в деревню, прихватив коллекцию мхов и лишайников, а пан Стефан укатил за границу. Прислуга вздохнула свободней. В последние дни жизнь в доме Сольских стала просто невыносимой. Господа почти не встречались друг с другом, а хозяин был так сердит, что от одного его вида бросало в дрожь даже старика камердинера. Глава одиннадцатая В новом гнезде В доме на небольшой, но оживленной улице бездетная вдова пани Бураковская содержала что-то вроде пансионата для дам. Она арендовала половину четвертого этажа, где была квартира из нескольких комнат и кухни, а также несколько отдельных комнаток. Эти-то комнатки с услугами и столом пани Бураковская сдавала жиличкам. В хозяйстве она знала толк, кухня в квартире была просторная, поэтому, кроме жиличек, у пани Бураковской столовалось еще несколько человек. Всех вместе - жиличек и столовников, было человек двадцать. Пани Бураковская хлопотала день-деньской, и жилось бы ей не так уж плохо, если бы не одно маленькое обстоятельство. Провидение наградило пани Бураковскую братом на год старше ее и сестрой лет на десять моложе. Сестра, панна Клотильда Пастернакевич, была мастерица на все руки. Она умела сапожничать и переплетать, вышивала, рисовала на фарфоре, играла на фортепьяно, делала бисерные рамочки, искусственные цветы и шила белье. Но хоть трудилась она не покладая рук, все эти ремесла едва ли приносили ей десять рублей в месяц. Брат, пан Вацлав, был человек более практического склада: он ничего не делал, зато постоянно искал себе работу, а для этого целые дни проводил в кондитерских и ресторанах. Муж пани Бураковской был мелким помещиком; он скончался пять лет назад, оставив ей именьице, за которое вдова выручила три тысячи рублей. Не будь у нее сестры, мастерицы на все руки, и брата, мастера только бить баклуши, пани Бураковская, быть может, прожила бы на доходы от пансионата, сохранив эти три тысячи в целости и даже кое-что добавив к ним. Но обязанности, свалившиеся на пани Бураковскую, не давали ей увеличить свое состояние. Напротив, из счетных книг, которые она вела аккуратнейшим образом, было видно, что за четыре года самостоятельного труда пани Бураковская израсходовала тысячу двести рублей из своего капитала. Следовательно, оставшихся тысячи восьмисот рублей ей должно было хватить еще на шесть лет, а потом... Потом, думала она, милосердный бог пошлет ей смерть и сам будет печься о ее младшей сестре, такой трудолюбивой, такой рукодельнице, и о старшем брате, все искавшем себе занятия. Если бы кто-нибудь зашел к этой женщине, когда она вечером подсчитывала расходы, и если бы человек этот мог прочитать ее мысли, поглощенные хозяйственными комбинациями, и заглянуть в ее удрученную душу, он, возможно, подумал бы: "О, как жалка участь самостоятельной женщины и как нагло эксплуатируют мужчины так называемый слабый пол!.." Но никто не помогал пани Бураковской вести книги, никто не заглядывал в ее запуганную душу, а потому все полагали, что живется этой даме как нельзя лучше. Она была приветлива, каждую неделю придумывала новые блюда к обеду, с шести утра и до полуночи наводила порядок в своей квартире, на кухне и в комнатах жиличек - чего же было ей еще желать? У пани Бураковской уже два года жила кассирша аптекарского магазина, получавшая сорок рублей в месяц за работу с восьми утра до восьми вечера с обеденным перерывом на один час. После десяти лет такой службы, при которой подумать о себе было некогда, эта девушка в один прекрасный день почувствовала себя дурно и... И когда ее привели в сознание в задней комнатке аптекарского магазина, она увидела склонившегося над ней седоусого господина, который говорил, что ей необходимо провести несколько месяцев на свежем воздухе. Ее удивило, что она не сидит у кассы, а лежит в комнате за аптекарским магазином, что сам хозяин уговаривает ее выехать за город. Кассирше дали отпуск, пообещав сохранить за ней место, и в начале июня она переехала в деревню к своей двоюродной сестре, с которой не виделась одиннадцать лет. Приняли ее там радушно и заявили, что до конца лета в Варшаву не отпустят. Кассирша аптекарского магазина не могла надивиться, что за то время, пока она, сидя за конторкой, принимала чеки и деньги и давала сдачу, ее двоюродная сестра не только успела выйти замуж и вырастить двоих детей восьми и девяти лет, но даже как будто постарела... Кассирше, которая с восьми до восьми только и делала, что получала деньги и давала сдачу, и в голову не приходило, что в жизни бывают такие перемены. Она никак не могла взять в толк, каким образом взрослые так быстро старятся, а дети вырастают. А ведь она уже десять лет была самостоятельной женщиной и даже служила в аптекарском магазине! После отъезда кассирши в деревню у пани Бураковской освободилась комната с отдельным ходом. А так как женщины из союза панны Говард, подобно евреям, поддерживали друг друга, Мадзя, уйдя от Сольских, уже через несколько часов, при посредничестве пани Зетницкой, нашла приют под крылышком пани Бураковской. Когда Мадзя взбиралась на четвертый этаж своего нового жилища, сердце у нее колотилось не от усталости, а от страха. В коридоре ей ударили в нос кухонные запахи, в передней она услышала стрекотанье швейной машины, а в гостиной, которая заодно служила и столовой, увидела худощавую шатенку - самое пани Бураковскую, которой и вручила записку от пани Зетницкой. - Вы хотели бы у нас поселиться? - спросила пани Бураковская, вытирая холщовым передником замасленные руки. - Да, сударыня. - У нас есть свободная комнатка с отдельным ходом, с услугами и столом - тридцать три рубля в месяц. - Отлично, сударыня, я заплачу сегодня же. - В самом деле? Какая жалость! - вздохнула пани Бураковская. - Ведь эта комната, - кстати, она меблированная, - будет свободна только до августа. - Что поделаешь, сударыня, - сказала Мадзя. Швейная машина стучала без умолку. В эту минуту в гостиную, она же и столовая, вошел представительный брюнет лет сорока с небольшим. Окинув Мадзю взглядом знатока, он вполголоса обратился к пани Бураковской: - Дорогая, не найдется ли у тебя полтины мелочью? У меня только сторублевая ассигнация, а мне надо встретиться кое с кем в Саксонском саду. - Мой брат, Пастернакевич, панна Бжеская, - представила пани Бураковская друг другу Мадзю и брата, вынимая из старенького портмоне полтину маленькими гривенниками и большими медяками. Мадзя покраснела, а пан Пастернакевич поклонился с видом человека, который отправляется разменять сторублевую ассигнацию. За стенкой по-прежнему трещала швейная машина, и по всей квартире разносился запах подливок. В тот же день Мадзя переехала в комнату с отдельным ходом и, открыв окно, выходившее на улицу, услышала из соседней комнаты приглушенный стук швейной машины. Мадзя улеглась на узкую кровать, но до двух часов ночи не могла уснуть. На рассвете она услышала, как пан Пастернакевич возвратился домой из Саксонского сада; правда, по его шагам нельзя было догадаться, разменял ли он уже свою ассигнацию. Немного спустя в соседнем окне опять застрекотала швейная машина, сидя за которой панна Пастернакевич зарабатывала десять рублей в месяц, хотя умела, кроме того, сапожничать, переплетать, вышивать, рисовать по фарфору, играть на фортепьяно, делать бисерные рамочки, а также искусственные цветы. Два следующих дня Мадзя ходила, как в тумане, но на душе у нее было радостно. Ей казалось, что она вернулась из далекого путешествия и давным-давно ушла от Сольских. Новое жилье, немного тесное, казалось ей более надежным. В этой комнатушке, где за дверью сновали люди, а в окно доносился уличный шум, Мадзя меньше боялась кометы, о которой говорил Дембицкий, и почти не думала о вечном небытии. Эта комнатушка словно находилась в самой гуще повседневной жизни. С утра по коридору шмыгали прислуга и торговцы с кошелками мяса и овощей. Несло чадом от самовара, слышно было, как чистят платье, разносят кофе и чай. Потом жилички пани Бураковской убегали на работу в город, а прислуга прибирала их комнаты. Потом пани Бураковская бранила кухарку или вела с ней отрыв