очный разговор о том, что готовить на обед. Вскоре по коридору распространялись предобеденные запахи, а с часу до трех собирались столовники и, пообедав, опять разбегались по своим делам. И все это время на улице, тремя этажами ниже, Мадзя слышала непрестанный топот ног, стук дрожек, телег, фургонов с хлебом, мясом и прочим грузом. Иногда раздавался возглас погромче или проезжал катафалк, да так быстро, будто покойник был не холодным трупом, а деловым человеком, торопившимся на кладбище. Как отличался этот шумный уголок от пустынных залов в особняке Сольских, где слуги появлялись и исчезали бесшумно, как тени, где Мадзя пугалась шороха собственных шагов и среди окружавшей ее пустоты страшилась смерти и небытия. На третий день Мадзя, придя в пансион, заметила, что ученицы пристально ее разглядывают, а учительницы и учителя, здороваясь и разговаривая с ней, держат себя как-то странно. На перемене панна Малиновская увела Мадзю к себе в комнату и спросила: - Так это правда, что вы уехали от Сольских? - Да. - И отказались выйти замуж за Сольского? Мадзя молчала. Панна Малиновская пожала плечами. - Какие у вас планы на время каникул? - спросила она. - Я останусь в Варшаве. - Не возьмете ли несколько хороших уроков? - Я была бы вам очень благодарна. - Я найду вам уроки. Ну, ну! Не всякая женщина отважится на такой поступок. Отказать Сольскому! Право, это похоже на сон, - сказала панна Малиновская. Уходя домой во втором часу дня, Мадзя на лестнице столкнулась с панной Жаннетой. Та огляделась по сторонам и, ухватившись за перила, с донельзя перепуганным видом прошептала: - Что же это ты наделала, Мадзя? Бедняге Файковскому теперь уж наверняка не получить должности на заводе! - Почему же? - спросила Мадзя, видя, что панна Жаннета вот-вот заплачет. - Неужели твой жених должен пострадать из-за того, что я уехала от Ады? Подумай сама! Пан Сольский такой благородный человек, он никогда не отступится от своего слова. - Ты так думаешь? - еле слышно проговорила панна Жаннета, и ее испуганное личико прояснилось. - Все равно, ты поступила глупо. Как это можно отказать Сольскому? "Ты бы так не говорила, - подумала Мадзя, - если бы познакомилась с его теткой, а главное, с бабушкой. Брр! Да эти женщины меня бы в могилу свели". И все же ей стало страшно. А вдруг Сольский вздумает выместить свой гнев на тех людях, которым она выхлопотала службу? "Нет, он этого не сделает", - сказала себе Мадзя. И ей подумалось, что Сольский и в самом деле добрый человек. А если так, права ли была она, отказав ему, да еще так резко? Обедала Мадзя у пани Бураковской со второй очередью столовников. За стол вместе с ней садились несколько учительниц, одна бухгалтерша, старик чиновник и студент, недавно сдавший экзамены. Все они ели много и торопливо, а разговаривали мало - каждый спешил на работу. Только студент, который по бедности брал половинный обед, ел медленно, стараясь вознаградить себя за слишком скудные порции большим количеством хлеба. Глядя на его впалые щеки и ввалившиеся глаза, Мадзя теряла аппетит. Девушку преследовала мысль, что, быть может, судьба этого бедняка сложилась бы иначе, если бы она, Мадзя, не порвала с Сольским! Когда Мадзя пила черный кофе, ей сказали, что ее дожидается какая-то дама. "Ада!" - пронеслось у нее в уме. С бьющимся сердцем Мадзя вошла в свою комнату и увидела панну Говард, которая быстро поднялась со стула и, распростерев руки, стала совершенно похожа на придорожное распятие. - Привет! - воскликнула панна Говард. - Привет, вы вдвойне героиня! Она заключила Мадзю в объятия и восторженно заговорила: - Я преклоняюсь перед вами, панна Магдалена. Одним ударом вы посрамили и богача и мужчину. Да, если бы все женщины поступали по вашему примеру, мы быстро поставили бы мужчин на место. Надменные скоты! Ваш прекрасный поступок делает вам честь, как демократке и независимой женщине. Немного успокоившись, панна Говард сообщила Мадзе, что Сольский после ее отказа так рассвирепел, что убил свою собаку. - Убил Цезаря? - бледнея, переспросила Мадзя. - Но откуда вы это знаете? - Вчера у меня был поверенный Сольского, вы с ним знакомы. Очень приятный мужчина средних лет. - Ноги у него немножко... - начала Мадзя. - Да, да, - подхватила панна Говард, - ноги у него немножко странной формы, но человек он очень милый. Принес для нашего общества месячный взнос панны Сольской, сто рублей. Признаюсь, панна Магдалена, - прибавила она после минутного молчания, заметив, что по лицу Мадзи пробежала тень, - в этих сторублевках панны Сольской есть что-то унизительное для меня. Особенно теперь, после вашего замечательного поступка. И скажу вам прямо, никогда я так не презирала богачей, как теперь, когда вынуждена принимать их пожертвования. Но что делать? Расходов у нашего общества все больше и больше... Нахмурив брови, панна Говард задумалась. Но не прошло и минуты, как чело ее прояснилось. - Этот поверенный Сольского - необыкновенный человек, - уже с улыбкой продолжала она. - Красивым его не назовешь, но в глазах у него есть что-то такое... Он вдовец. Когда приезжает ко мне, сидит по несколько часов. Помог мне завести счетоводные книги, дает полезные советы. Право, если над нами, женщинами, тяготеет проклятие, обрекающее нас выходить замуж, следовало бы выходить только за таких, как он. Но эти чванливые баре, эти властелины мира, - повышая голос, продолжала панна Говард, - не достойны изведать сладость супружеской жизни. Ах, панна Магдалена, вы прекрасно поступили, отказав Сольскому! Один его вид вызывал во мне страх и омерзение. Представляю себе, какой это похотливый и мрачный зверь. Настоящий инквизитор! Ха, ха, ха! Думал съесть хорошенькую женщину, как устрицу, да не тут-то было! Бац! - и получил по рукам. Он полагал, что скромная учительница от его богатства позабудет о своем женском достоинстве. Панна Магдалена! - воскликнула она, вскакивая со стула, - вы поступили, как Жанна д'Арк с тем, как бишь его, ненасытным завоевателем! Ну, прощайте! Если вам понадобятся уроки, дайте мне знать и помните, что у вас есть друг, который восхищается вами. Ах, эти подлые мужчины! После ухода панны Говард Мадзя еще долго не могла собраться с мыслями. Страстная проповедница женского равноправия двоилась в ее воображении. Одна панна Говард ненавидит богачей, другая принимает от них пожертвования, одна презирает мужчин и брак, другая, пожалуй, не прочь выйти замуж. "Но какой изверг этот Сольский! - сказала про себя Мадзя. - Убить Цезаря!" Потом ей другое подумалось: если уж кривоногий поверенный Сольских произвел на панну Говард такое сильное впечатление, что та готова выйти за него замуж, то почему же Сольский не достоин женской любви? - Он никогда не говорил, что любит меня! - с обидой прошептала Мадзя. Но тут же вспомнила, что Сольский делал больше: он исполнял ее малейшие желания. А как он говорил с ней, как смотрел на нее, как целовал ей руку! Только теперь в душе Мадзи зашевелилось сомнение, правильно ли она поступила, отказав Сольскому. Но девушка с негодованием отогнала от себя эту мысль. Из коридора доносился топот ног - третья очередь столовников пани Бураковской шла с обеда. В соседней комнате застучала швейная машина, сильнее запахло подгоревшим жиром, и Мадзя услышала вопли пани Бураковской. - Нет, вы только подумайте, кошка съела телячью котлету! Боже мой, боже мой, разве тут добьешься толку! В столовой разбили тарелку, Марианна сломала поварешку, кошка съела мясо! Ах, горе, горе мне с вами! Мадзя подумала, что все в этом доме вертится вокруг телячьей котлеты. За этой котлетой прислуга бегает на рынок, к этой котлете спешат столовники, ради этой котлеты машинка панны Пастернакевич стучит по шестнадцать часов в сутки, за этой котлетой охотятся голодные кошки и, наконец, из-за этой котлеты пришла в отчаяние пани Бураковская. Одни только телячьи котлеты, и больше ничего! Они здесь царят, ими поглощены умы и заполнены сердца. Нет, у Сольских было не так, там вообще о еде не думали. Там заботились о том, как бы дать работу нуждающимся, говорили о духах и о том, что завод - это живое существо, мыслящее и чувствующее, там рассуждали о женском союзе или о всемирном потопе. Странное дело! Как из застенка, вырвалась Мадзя из дома Сольских, а уже через несколько дней стала тосковать по нем. Там было тихо-тихо, в окна из сада заглядывали деревья. А главное, Мадзе после занятий в пансионе было о ком позаботиться. Ведь Ада, эта знатная дама, так льнула к ней, так искала ее дружбы и ласки, словно дитя, которое жаждет любить и быть любимым. - Что я наделала? - шептала Мадзя, ломая руки. А сам Сольский, этот угрюмый чудак, в котором энергия бьет ключом. Настоящий ураган в образе человека, но при ней, Мадзе, он становился мягче. Правда, с ним было тревожно, словно в бурю, когда налетят на тебя вихрь и мрак. Но каким это кажется прекрасным сейчас, когда все ушло невозвратно! В эту минуту Мадзя ясно поняла, чем был для нее дом Сольских. Это был мир, для которого материальные интересы не существовали. Там она впервые встретила людей, всерьез озабоченных общественными проблемами, загадками духа и природы. Там она нашла нежную подругу, нашла мужчину, который любил ее совершенно бескорыстно. Там, наконец, у нее была ясная цель в будущем: школа при заводе. И только подумать, что она сама, собственными руками, разрушила такое счастье, отказалась от участи, которая выпадает, быть может, одному человеку из миллиона. Когда тоска о прошлом немного улеглась, Мадзя начала размышлять. А что, если Сольский снова попросит ее руки, не почувствует ли она снова с ним непреодолимой тревоги? Сумеет ли он заговорить с ней другим языком, более доступным и понятным для ее сердца, и привязать ее к себе не только узами восхищения и благодарности? Может ли она быть уверена, что Ада никогда не взглянет на нее свысока, как знатная дама, и никогда не повторит слов, самый тон которых ранил сердце Мадзи? А тетушка Габриэля, старая графиня и все родичи Сольских, с которыми она познакомилась на пасху, разве будут они относиться к ней иначе, чем прежде? Нет. Следовательно, она не могла жить в этом волшебном мире, который принес ей столько огорчений; и все же тоска по нем томила ее душу. Медленно спустился вечер; меньше тянуло чадом, стихли шаги в коридоре и уличный шум. Мадзя прикрыла окно, зажгла лампу и села писать письмо отцу. Она рассказала ему обо всем, что с ней случилось, спрашивая его мнения и совета. И когда кончила письмо, ей стало легче. Слух о происшествии в доме Сольских разнесся по Варшаве, и Мадзю несколько дней подряд навещали разные люди. Приходили в одиночку и парами бедные женщины из союза; они робко осведомлялись, не надо ли ей чего, не нуждается ли она в деньгах, и предлагали свою помощь. Посещали ее и незнакомые, иногда очень шикарные дамы и заявляли, что мечтают о такой учительнице для своих дочерей или родственников. При этом они старались, не всегда тактично, перевести разговор на отношения Мадзи с Сольскими, но, не получив ответа, уходили обиженные. Побывал у Мадзи и Дембицкий. Он извинился, что до сих пор не нанес ей визита - у него в эти дни опять случился сердечный приступ, и подниматься по лестнице было ему не под силу. Затем он смущенно спросил, не желает ли Мадзя на каникулах позаниматься с его племянницей Зосей по часу в день за двадцать рублей в месяц. Мадзя была рада видеть старика и, в свою очередь, попросила у него разрешения давать Зосе уроки бесплатно. После долгих уговоров и просьб Дембицкий уступил Мадзе, желая, видимо, сохранить с ней добрые отношения. Но о Сольских он и не вспомнил и ушел, пообещав проведать Мадзю, как только позволит здоровье. После его ухода девушке стало очень грустно, она поняла, что ее дружба с Сольскими кончилась. На следующий день в комнату Мадзи протиснулся пан Згерский. Он ерзал на стуле, усмехался и, как бы невзначай, выпытывал у Мадзи, кто живет по соседству и кто у нее бывает? Но ни единым жестом или словом он не выдал того, что своим положением при особе Сольского обязан Мадзе. Напротив, к концу визита он принял покровительственный вид и, нежно пожимая руку Мадзи и проникновенно глядя ей в глаза, выразил готовность помочь ей - своими советами и связями. - Я буду почаще навещать вас. Пожалуй, лучше всего вечерком, не так ли? Мы можем прогуляться или прокатиться в экипаже. При этих словах он так странно жестикулировал своей холеной ручкой и бросал такие умильные взгляды, что Мадзя вскипела. Она сказала, что не желает утруждать его ни в какую пору дня и, отвернувшись, стала смотреть в окно. Згерский показался ей омерзительным. Она не могла ему простить ни сплетен, которые он распускал о ней, ни этих любезностей, которыми он, видно, думал ее осчастливить. Пан Згерский поспешно удалился. Он был так великодушен, что не только не обиделся на Мадзю, но даже сумел вполне беспристрастно оценить ее достоинства. "Хороша девчонка, - думал он, осторожно спускаясь по ступенькам. - Горда, как королева, да и неизвестно еще, чем все это кончится". Все же через несколько дней он сделал Сольскому сообщение о Мадзе в духе весьма неблагоприятном, собственно, передал лишь то, что слышал у Корковичей от заседательши. Но в общем пан Згерский в своих отношениях с Сольским был в известном смысле безупречно правдив. Из всех проявлений заботы, которой в это время была окружена Мадзя, самым важным оказалось предложение панны Малиновской. Начальница пансиона подыскала ей на время каникул прекрасные уроки и, кроме того, заявила, что с нового учебного года возьмет к себе Мадзю постоянной учительницей. У Мадзи отлегло от сердца - теперь года два-три она могла быть спокойна. Примерно тогда же пани Бураковская сообщила Мадзе, что остаться на квартире и столоваться можно до сентября. В аптекарском магазине ей сказали, что кассирша попросила о продлении отпуска. Все эти знаки человеческого участия помогли Мадзе вновь обрести обычную жизнерадостность. Девушка решила не думать о Сольских, о смерти и небытии, а жить день за днем, трудиться и слушать шум повседневной жизни, которая окружала ее беготней, стуком, грохотом и кухонными запахами. Впрочем, иногда ей вспоминались просторные залы, усеянное звездами небо над садом, рассуждения Дембицкого, ласки Ады, перед ее глазами появлялся образ необузданного, благородного человека, который любил ее такой странной любовью. Но Мадзя понимала, что все это лишь призраки - ничто уже не вернет их к жизни, а время изгладит из ее памяти. Только бы поскорей! Мадзя приковала к себе всеобщее внимание на какую-нибудь неделю. Потом ее навещали уже не так часто, реже предлагали свои услуги, меньше спрашивали об ее отношениях с Сольскими. И наконец все пошло по-старому, и если в коридоре и раздавались чьи-нибудь шаги, то это были или пани Бураковская, или ее прислуга и столовники. Но однажды в дверь Мадзи кто-то настойчиво постучался. Зашуршали шелка, и в тесную комнатку вошла панна Элена Норская, нарядная, веселая и красивая, как никогда. - Ну, героиня, как поживаешь! - воскликнула она, с необычной нежностью обнимая Мадзю. - Я немного запоздала со своим визитом - не люблю смешиваться с толпой. Поэтому только сегодня пришла тебе сказать, что ты просто отличилась. Даже удивила меня. - Чем же? - холодно спросила Мадзя. - Да тем, что отказала Сольскому, - ответила панна Элена, не обращая внимания на холодность Мадзи. - Ах, как же он попался, этот Дон-Жуан в образе сатира. Ха, ха, ха! Хотел унизить меня, и сам сел в лужу. - Послушай, Эленка, я ничего не понимаю... - краснея, перебила ее Мадзя. - Сейчас поймешь, - проговорила панна Элена, как всегда поглощенная только своей персоной. - Дня за два до того, как ты уехала от Сольских, ко мне пришел пан Стефан... - Сделать тебе предложение? - тихо спросила Мадзя. - Ну, до этого я не допустила! - отрезала, нахмурясь, панна Элена. - Я хотела помочь Казику и попросила Сольского дать ему какую-нибудь должность. Ведь по твоей протекции Сольский принял несколько человек. Но знаешь, что я услышала в ответ? - гневно продолжала она. - Пан Сольский отказал мне, да так грубо, что... Я знаю цену своему братцу, но никогда не разрешила бы пану Сольскому высказывать о нем суждения, которых я не желаю слушать. Щеки панны Элены пылали. - Разумеется, мы распрощались с ним навсегда. А когда вечером, по обыкновению, явился пан Бронислав и попросил моей руки, я дала согласие. Бедняга чуть с ума не сошел от радости. Побледнел, остолбенел, потом упал передо мной на колени и со слезами признался, что если бы я не дала согласия, он покончил бы с собой. Засиделся он у нас до двух часов ночи; пани Арнольд несколько раз намекала ему, что пора откланяться, а он ни с места, только смотрит мне в глаза - прямо надоел. Все не решался уйти, боялся, видно, как бы его сокровище не похитил какой-нибудь чародей. Ах, эти мужчины! - Тебе не надо бы над ними издеваться, - заметила Мадзя. - Уж кто-кто, а я имею на это право! - смеясь, возразила панна Элена. - Насмотрелась я досыта на этих господ! Один грубиян, или сумасшедший, то готов был убить меня, то валялся у меня в ногах - это пан Стефан. Второй с утра до ночи твердил, что жить без меня не может, - это мой жених. И наконец, третий - просто прелесть! - злится на меня за то, что я будто бы загубила его карьеру, отказав Сольскому и дав согласие Корковичу! Как тебе нравится? Это мой братец донимает меня такими попреками. Даже грозится порвать со мной! А я велела ему убираться вон и не показываться мне на глаза, пока мы не вернемся из-за границы. Хороши эти владыки мира, не правда ли? - Когда же ваша свадьба? - Недели через две, в Ченстохове. Но милого Казика там не будет. Он должен понять раз навсегда, что после смерти матери я - глава семьи; я ссужаю его деньгами, я плачу его долги, и наконец, только я сумею заставить его трудиться. - Вы как, за границей будете жить? - спросила Мадзя. Панна Элена посмотрела на нее с удивлением. - Ну, Мадзя, - возразила она, - вот уж не думала, что ты так плохо меня знаешь. Мы поселимся в деревне, в Коркове; там мой муженек будет управлять пивоваренным заводом и сколачивать капитал по примеру своего отца. Если дела пойдут хорошо, мы на масленицу, может быть, заглянем в Варшаву, а летом месяц-другой проведем за границей, конечно, при самой строгой экономии. Я не желаю топиться из-за нескольких тысяч рублей, как моя матушка, и оставлять свою дочь на произвол судьбы. Я должна обеспечить себя, да и братца пристроить. Он, верно, сделает тебе визит, - сейчас он в деревне, гостит у какого-то банкира. Так ты, пожалуйста, передай ему все, что слышала от меня. Покойница-мама распустила его, но я сумею его приструнить. Мадзя ощутила прилив нежности к пану Казимежу. Она не считала его совершенством, но сестра у него была такая эгоистка, что он заслуживал сочувствия. - Теперь тебе понятен план Сольского? - спросила панна Элена, поднимаясь. - Я ему отказала, тогда он, чтобы уязвить меня, сделал предложение тебе. Но ты тоже его отправила ни с чем, а я... Да он уже, я думаю, понял, что мне куда милее Коркович, который меня боготворит, чем Сольский, который хочет повелевать. Панна Элена ушла, а у Мадзи сердце сжалось от тоски. "Так он сделал мне предложение для того, чтобы досадить Элене? Разве благородные люди так поступают?" Под вечер Мадзе нанес визит пан Пастернакевич, брат пани Бураковской. Одет он был скромно, но элегантно; беседуя с Мадзей, он поглаживал свою надушенную бороду и пристально смотрел на девушку через монокль, что, по его мнению, неотразимо действовало на прекрасный пол. Он расспрашивал Мадзю, нравятся ли ей здешние обеды, познакомилась ли она с жиличками и столовниками сестры. Потом рассказал вкратце свою жизнь, которая началась в благородной семье и протекала в самом лучшем обществе, где он и приобрел столь утонченные манеры. В заключение он изъявил готовность сопровождать Мадзю на прогулки или в театр. Мадзе он показался таким же добродушным чудаком, как пан Круковский в Иксинове; только порой что-то в нем напоминало ей пана Згерского. Она слушала его рассеянно, отвечала коротко и решительно отказалась от предложения сопровождать ее на прогулки и в театр. Пан Пастернакевич, обидевшись, откланялся. - Провинциальная гусыня! - проворчал он, выйдя в коридор. А Мадзя все думала о своем: "Так вот каковы они, эти важные господа! Чтобы отомстить одной девушке, делают предложение другой? Выходит, я при Сольском могла бы оказаться в той же роли, что Коркович при Эленке?" Глава двенадцатая Пан Казимеж Прошло еще несколько дней. В пансионе начались каникулы, панна Малиновская уехала в деревню. Получив обещанные частные уроки, Мадзя бегала из дома в дом; все ученицы, к счастью, жили неподалеку. До обеда, с девяти до двух часов - уроки, а с четырех до пяти занятия с племянницей Дембицкого. Остальное время Мадзя была свободна и совсем одинока. Никто не навещал ее. Только раз, уже поздно вечером, забежала перепуганная Маня Левинская, чтобы узнать, оставит ли Сольский пана Котовского на должности врача или, не дай бог, уволит... - Это был бы страшный удар, - сказала Маня Левинская. - Если Котовский останется заводским врачом, мы осенью поженимся, но если он потеряет это прекрасное место, мы все погибли. Дядюшкины должники совсем перестали платить проценты, у меня ни одного урока - ведь теперь каникулы! - и месяца два нам придется существовать только на жалованье Котовского. А если и этого жалованья не будет, ты понимаешь, Мадзя, каково нам придется! - со вздохом закончила Маня Левинская. Мадзя утешала ее, объясняла, как недавно панне Жаннете, что Сольский - человек благородный и не станет без причины губить их счастье. Гостья немного успокоилась, но у самой Мадзи от этого визита стало еще тяжелей на сердце. "Сколько людей проклинало бы меня, - думала она, - если бы Сольский и в самом деле оказался мстительным". Но нет, он не будет мстить. И эта вера в Сольского стала для Мадзи источником новых терзаний. Будь он менее благородным человеком, Мадзю не так оскорбляло бы причиненное ей унижение, - ведь Сольский просил ее руки лишь потому, что Элена решила пойти замуж за Корковича! "Какое счастье, что я сказала, будто люблю другого!" - подумала Мадзя. Отказ, конечно, оградил ее от новых унижений, но не изменил отношения Сольского к ней. Он ее презирает; лишь для того, чтобы показать Элене, насколько та ему безразлична, он готов был избрать себе в жены ее, Мадзю! "Смотрите, - говорил он этим поступком, - красавица Элена так мало для меня значит, что ее место может занять кто угодно, даже ее подруга, панна Бжеская". За что он ее обидел, этот человек, ведь он такой необыкновенный и умный, такой добрый? Разве она не оценила его достоинств, разве хоть чем-нибудь его огорчила, разве не преклонялась перед ним, хотя он внушал ей страх? И свершилось чудо, какие порой свершаются в женском сердце. Умный Сольский, благородный Сольский, Сольский, который исполнял все желания Мадзи и смирялся перед ней, стал для нее чужим и вызывал лишь чувство удивления и страха. Но тот Сольский, который, как думала Мадзя, доказал своим поступком, что презирает ее, глубоко захватил ее воображение. Причинив Мадзе боль, он разбудил ее чувство. Прошло несколько недель после ухода от Сольских, и Мадзе все трудней было представить себе огромные залы, в которых царило безмолвие, старый заросший сад, наполненный щебетом птиц, беседы Дембицкого, ласки Ады. Все это постепенно тускнело, но тем ярче выступал на этом смутном фоне образ необузданного, некрасивого человека с резкими движениями и горящими глазами, богача, который одних делал счастливыми, а других попирал ногами. Бегая по урокам, Мадзя первое время выбирала окольный путь, только бы не проходить мимо особняка Сольских. Но позже, когда ее охватило чувство несправедливой обиды, она нарочно стала ходить мимо их дома. При виде запертых дверей и опущенных штор сердце ее мучительно и сладко сжималось, словно в этом доме кто-то умер. Слезы наворачивались на ее глаза, когда она слышала веселые крики детей в саду. Если бы он извинился перед ней, если бы хоть сказал: я обидел вас, чтобы досадить другой женщине, - она бы его простила. Тогда бы она знала, что он все же немного уважает ее. А если бы он теперь сделал ей предложение? Ах, об этом Мадзя и думать не могла. Она отказала бы, отказала бы и умерла, только бы услышать, что он ответит на один-единственный ее вопрос: "Теперь ты меня по-настоящему любишь?" - Любишь... любишь?.. Несколько раз повторила Мадзя это слово и сама удивилась. Прежде оно вызывало в ней недоумение и тревогу. Она знала, что в таких случаях что-то отвечают, как-то проявляют свои чувства. Но как это бывает?.. А теперь, когда она думала, что Сольский мог бы ей ответить "люблю", это слово наполнялось для нее, торжественным значением. Ей казалось, что в его устах оно произвело бы переворот во всей природе, обрушилось бы на нее, Мадзю, как смерть. Сверкнет эта молния - и померкнут все ее мысли, тревоги, привязанности. Земля и небо унесутся куда-то в бесконечность, все вытеснит этот человек. Но нет, ей не услышать этого слова. Сольский никогда не произнесет его для нее, как не произнес до сих пор: ему легче было сделать ей предложение, чтобы унизить Элену! Однажды Мадзя, возвращаясь с уроков по Нецалой улице, в нескольких шагах впереди себя заметила молодого человека в надвинутом на лоб цилиндре. Молодой человек шел, опустив голову и покачиваясь, что, по-видимому, должно было выражать его презрение ко всему миру; время от времени он сердито хлопал тонкой тросточкой по своим светлым брюкам. Не успела Мадзя сообразить, что этот меланхолически покачивающийся юноша - пан Казимеж Норский, как он сам, несмотря на глубокую задумчивость, заметил ее и поклонился. Мадзя подала ему руку, и это так тронуло пана Казимежа, что он предложил проводить ее через Саксонский сад. Мадзя не любила ходить по улице в обществе мужчин и умела избавляться от непрошеных кавалеров. Но предложение пана Казимежа она приняла. Для нее он неизменно был сыном обожаемой начальницы, непризнанным гением. Он занимал в ее мечтах особое место, почти, такое, как Сольский. Но в Сольском она чувствовала могучего повелителя, которому немыслимо сопротивляться, а Норский представлялся ей обольстительным демоном, который своей дерзостью растревожил ее сердце, а проповедью атеизма смутил душу. Когда Мадзя и сопровождавший ее демон в светлосерых брюках вошли в Саксонский сад и свернули в боковую аллею, пан Казимеж, все так же размахивая тросточкой, вдруг воскликнул: - Так вы отказали Сольскому! Мадзя смущенно молчала. - Я не смею строить догадки о причинах столь благородного решения, - продолжал пан Казимеж, - но... должен поздравить вас! Не говоря о разных мелочах, которые сделали бы Сольского невыносимым супругом для любой женщины, он просто сумасшедший. Вечно у него какие-то скандалы, потому что он непременно хочет показать свое превосходство. - Он умный и благородный человек! - перебила Мадзя своего спутника. - Небось прикидывался перед вами филантропом, а как получил отказ, так со злости убил любимую собаку. Впрочем у них помешательство в роду. О смерти его отца рассказывают странные вещи. У панны Ады, хотя она женщина незаурядная, - склонность к меланхолии. Какой-то их дядя застрелился. Впрочем, - со вздохом прибавил пан Казимеж после минутного молчания, - для того чтобы пустить себе пулю в лоб, вовсе не обязательно быть сумасшедшим. Мадзя украдкой взглянула на него и заметила, что он отпустил маленькую белокурую бородку, небрежный вид которой говорил о постигшем его разочаровании. Желая намекнуть пану Казимежу, что ей известны кое-какие причины его мрачных мыслей, Мадзя прошептала: - Я видела Эленку... - А, вот как? - воскликнул он, бросая на нее взгляд, полный горестной покорности судьбе. - Значит, вам уже все известно! - Вы, кажется, не поладили с ней из-за того, что она выходит за Корковича? - Ха-ха-ха! - сухо рассмеялся пан Казимеж. - Разве дело в том, что Коркович всего лишь пивовар? О нет, панна Магдалена, - продолжал он с негодованием, - пусть бы она вышла замуж хоть за кучера этих пивоваров, пусть бы стала любовницей дворника, только бы по любви. Тогда я был бы самым нежным братом, защищал бы ее честь от всех глупцов... Мадзя посмотрела на него с удивлением. - Поверьте, - продолжал пан Казимеж, - это вовсе не было бы жертвой с моей стороны. Ведь осуждали бы мою сестру только узколобые люди. А всякий благородный и интеллигентный человек склонил бы перед ней голову, понимая, что эта женщина борется с закоснелыми предрассудками, что... у нее есть сердце. Но увы, мою сестру трудно заподозрить в том, что у нее есть сердце! - Тогда зачем же ей выходить за Корковича? - спросила Мадзя. - А затем, что на Сольского, как на всякого полусумасшедшего, трудно было рассчитывать, а главное, ей хотелось уничтожить меня. Она знала, что все мое будущее, все мои связи зависят от ее брака с Сольским. Хорошая сестра, будь она так холодна, как Элена, выбрала бы Сольского, чтобы поддержать меня, мои планы. Сестра похуже не стала бы по крайней мере устраивать скандал как раз в то время, когда я должен был получить блестящую должность. А она, моя сестрица, дала согласие Корковичу именно для того, чтобы окончательно похоронить мои замыслы. - Но ведь она порвала с паном Сольским из-за вас! Пан Казимеж слегка покраснел. - Слышал я эту басню, - с пренебрежением возразил он, - но я в нее не верю. Сестра совершила подлость, а теперь разыгрывает из себя жертву. Это просто смешно! Будто я не помню, как она завидовала даже тому, что меня ласкала мать. Сколько раз я замечал в блеске ее глаз, в ее жестах ненависть ко мне... - Ах, пан Казимеж! Пан Казимеж умолк, но продолжал яростно размахивать тростью. - Вот, не угодно ли! - спустя минуту сказал он. - Недели две назад один финансист, мой знакомый, уже готов был дать мне должность банковского корреспондента с жалованьем для начала в две тысячи рублей в год. Когда же я на днях напомнил ему об этом, он предложил мне место, но с жалованьем в шестьсот рублей. Да еще какую мину состроил! Пан Казимеж на миг остановился, откинул голову, но тут же снова опустил ее и, двинувшись дальше, заговорил как бы про себя: - Стоит ли жить на свете, если в нем царят только случай и обман? Где мои идеалы, мои цели? Бедная мама! Да, чувствую, кое-что я от нее унаследовал: желание обратиться в прах, как говорит Леопарди. У последних бедняков - сестры как сестры. Уж если есть сестра, она хоть и не поможет, так по крайности поговорит, утешит, приласкает. А у меня? У меня сестра, которую я вынужден презирать... - Нижайшее почтение! - внезапно раздался звучный и сладкий голосок. Мимо них пробежал пан Згерский, улыбающийся, кругленький, со шляпой в руке. Пан Казимеж мрачно посмотрел ему вслед. - Я уверен, - сказал он, - что этот господин шпионит за нами. - Зачем это ему? - пожала плечами Мадзя. - Чтобы все знать, ведь это приносит проценты. - Ну и пусть знает! Они вышли из сада. Пан Казимеж продолжал свои пессимистические излияния, наконец, остановившись у дома, где жила Мадзя, попрощался с ней. - Не разрешите ли вы мне навещать вас время от времени? - спросил он. - Пожалуйста, - ответила Мадзя. - В какие часы? - Я бываю свободна после шести. Он долго жал ей руку и так смотрел на нее, словно хотел сказать: "Ты одна осталась у меня в целом мире!" Во всяком случае, так истолковала его взгляд Мадзя. И прежде чем она поднялась на четвертый этаж, в ее уме созрело решение взять на себя обязанность, которая должна стать для нее священным делом. Она не допустит, чтобы пан Казимеж впал в отчаяние. Она извлечет его из бездны сомнений. Она внушит ему желание трудиться, найдет для него слова утешения, разожжет гаснущие искры его высоких стремлений. Разумеется, это будет нелегко, но у нее хватит силы. Она чувствует, что в ее груди заговорил дух покойной пани Ляттер, которая называла ее когда-то своей второй дочерью. Ей придется принимать у себя пана Казимежа, иначе она не сможет узнать о его печалях, утешить его, ободрить и воодушевить. А люди пусть говорят, что хотят. Разве она не принадлежит к числу независимых женщин? Разве всякий благородный человек не склонит голову перед ней за то, что она стала сестрой, почти матерью, человеку гениальному, гонимому судьбой и людьми? Бог свидетель, она любит его, как сестра, поэтому может смело сказать о своей любви. Правда, по теориям пана Казимежа, бога нет... Ну что ж! Два человека поверят ей: Дембицкий и отец. А для нее только их мнение и важно. Згерский видел ее с паном Казимежем. Тем лучше. Он, конечно, распустит сплетни, что ж, тогда ее жертва будет еще полней. А как горячо благословила бы ее душа покойной пани Ляттер, если бы, увы, она не разложилась уже на атомы железа, фосфора и еще чего-то. А вдруг сплетня дойдет до Сольских? Вот и прекрасно. Пусть пан Сольский думает, будто она влюблена в Норского, раз он посмел просить ее руки назло Элене, которая ему отказала. За обедом Мадзя ела мало, ни с кем не разговаривала и даже встала из-за стола, не кончив обеда. Когда она ушла к себе, столовники пани Бураковской в один голос сказали, что с панной Бжеской, должно быть, опять что-то приключилось, потому что вид у нее какой-то возбужденный. Мадзя и в самом деле была взволнована. Она загорелась новой прекрасной целью: заменить мать и сестру человеку, всеми покинутому, воодушевить гения на возвышенные дела. Мадзя даже вспомнила несколько романов и стихотворений, где говорилось, что женщина может либо вдохновить гения, либо погубить его. Никогда прежде положение женщины не казалось Мадзе таким почетным, никогда она не гордилась им так, как в эту минуту. Женский союз, пансион в Иксинове, школа при заводе - все это пустяки! Спасти гения для человечества - вот цель! И как редко выпадает на долю женщины такая задача! Когда Мадзя, позанимавшись после обеда с племянницей Дембицкого, мысленно уже составляла план, как ей, во-первых, утешить, во-вторых, ободрить и, в-третьих, вдохновить пана Казимежа, почтальон принес письмо. Адрес был написан рукой отца. Старый доктор на сей раз сочинил пространное послание, что было не в его обычае. Он сообщал Мадзе, что о предложении Сольского и ее отказе ему уже известно от Ментлевича и семьи заседателя, что разрыв ее с Сольскими вызвал в Иксинове самые удивительные толки и, наконец, что мать за все это очень на нее сердится. "Но все это пустяки, - писал отец, - я на сплетни не обращаю внимания, а твоя мать, верней, ее обманутое честолюбие, месяца через два успокоится". - Что ж, вольно ей сердиться! - прошептала Мадзя, чувствуя, что в отношениях с матерью у нее никогда не будет той сердечности, какая связывала ее с отцом. "Ты спрашиваешь, - писал доктор, - что я думаю о твоем отказе от такой блестящей партии. Дорогая моя, главное, что соединяет или разделяет людей - это вера, общие или различные склонности и цели. А так как духовным различиям сопутствуют обычно различия имущественные и сословные, то я никогда бы не советовал людям заключать неравные браки..." "Вот не знала, что папочка так верит в классовые различия!" - подумала Мадзя. "Ты, по-видимому, не создана быть знатной дамой..." "Знатной дамой? Пожалуй. Но почему я не могу быть женой пана Стефана?" - сказала про себя Мадзя. "Во дворце ты чувствовала себя несчастной, значит, ты не можешь приспособиться к роскоши; бабка, тетка и вся родня Сольских унижали тебя, - значит, между вами существует и огромное духовное различие. Наконец, ты боялась пана Сольского, что могло быть проявлением неприязни..." - Это не было неприязнью! - чуть не плача прошептала Мадзя. "Итак, все, что ни делается, все к лучшему. Человеку, как хлеб и вода, нужны заботы и труд; среди непрестанных развлечений он чахнет, как если бы его кормили одними конфетами. А у тебя здоровая натура, ты инстинктивно отвергла эти соблазны и правильно сделала..." Мадзя на миг оторвалась от письма; ей стало досадно, что отец одобряет разрыв с Сольским. Ей подумалось, что скорее права мать, которая рассердилась на нее. Дальше отец писал о Здиславе. "Представь, Здислав богатеет; к великому моему стыду, он прислал нам две тысячи рублей: пятьсот мы отложили для тебя, и эти деньги ты можешь взять в любое время. Только жаль, что, бегая по своим фабрикам, - он управляет сразу тремя! - мальчик рискует здоровьем. У него даже было воспаление легких, но, слава богу, прошло. Во всяком случае, я посоветовал ему месяца на два поехать в горы, - ведь с последствиями воспаления легких шутить нельзя. Здислав пишет еще, что очень хочет, чтобы ты приехала к нему. Без хозяйки в доме беда - и расходы больше, и без женской заботы тяжело. Если бы ты поехала к Здиславу, это было бы большой радостью и для него и для нас. Он намерен скопить денег и годика через два вернуться на родину, чтобы построить здесь красильную фабрику. Тогда ты была бы сама себе хозяйка и могла бы учить детей не чужих, а своих рабочих..." В конце письма доктор извещал, что панна Цецилия получила письмо от панны Сольской и собирается в Язловец. Весть о болезни брата взволновала Мадзю, а предложение отца открыло перед ней новые перспективы. Стало быть, ей есть о ком заботиться, и вдобавок в присмотре нуждается человек близкий. И у нее может быть школа, своя собственная школа! Она сможет учить детей и помогать их родителям. Сколько добра сможет она еще принести людям! Мадзя решила сразу же ответить отцу и Здиславу, что она согласна. Она подошла к столику, принялась искать бумагу, и тут ей подумалось, что спешить нечего. Ведь до конца каникул она все равно должна остаться в Варшаве - здесь у нее уроки, да и с панной Малиновской нельзя без предупреждения разрывать договор. "Напишу Здиславу завтра или дня через два и заодно предупрежу панну Малиновскую, что не буду у нее классной дамой. Она такая славная женщина и так внимательна ко мне", - думала Мадзя. А за то время, что она проведет еще в Варшаве, она сможет утешить, ободрить и вдохновить своего второго брата - пана Казимежа. "Я должна вдохнуть в него мужество!" - думала Мадзя, чувствуя, что в эту минуту гениальность пана Норского меркнет в ее глазах. Вот Здислав хоть и не гений, а присылает родителям деньги, собирается основать собственную фабрику, как Сольский. А пан Казимеж переживает ужасную душевную борьбу из-за того, что должен пойти служить в банковскую контору! Да, в весьма, весьма невыгодном свете представляется ей теперь пан Казимеж! Мадзя даже рассердилась на себя за то, что посмела сравнить гения с обыкновенным человеком, каким был ее брат. И тем громче заговорило в ней чувство долга по отношению к пану Казимежу, которому еще в полдень она, негодная, собиралась заменить сестру и мать, а вечером готова бросить его на произвол судьбы. В ближайшие дни Мадзя не написала ни брату, ни отцу и не видела пана Казимежа. Все ее мысли были поглощены уроками, которые постепенно становились все продолжительней и отнимали у нее уже не по часу, а по полтора часа, хотя плата оставалась прежней. Приходилось спешить. После каникул ее ученицам предстояло держать экзамены; их родители и опекуны, сладко глядя на Мадзю, намекали, что время бежит и что девочки лучше всего усваивают те предметы, которые Мадзя проходит с ними на уроках. Как-то часов в семь вечера Мадзя вернулась домой в полном изнеможении; она села на диван, откинула голову на спинку и, глядя в потолок, стала прислушиваться к стуку швейной машины. Вдруг в комнату вошел пан Казимеж. Он с улыбкой преподнес ей чудесную розу и, поцеловав руку, сказал: - Это в благодарность. - За что? Да вы садитесь, - сказала Мадзя, краснея при мысли о том, что ее комнатушка так мала и что все здесь чужое. - За что? - переспросил пан Казимеж. - А ведь я уже служу у своего банкира... благодаря вам. - Ах, вот что! Вы прекрасно сделали! Пак Казимеж тряхнул головой. - Да что и говорить! Ведь до нашей с вами встречи в Саксонском саду я раздумывал, что лучше - стать корреспондентом у банкира или пустить себе пулю в лоб. У меня даже револьвер был при себе. Мадзе вспомнился пан Круковский, который заявил, что в день ее свадьбы застрелится из револьвера. Непременно из револьвера. - Вот видите, - заметила она, - ко всему можно привыкнуть. - Даже к званию конторщика, но при одном условии. - Каком? - Что в этот мерзкий вертеп, именуемый банкирской конторой, приносишь рай в своей груди. - Теперь вы уже верите в рай? - Да, уверовал. Мадзя была рада визиту пана Казимежа, но где-то в глубине души ее терзало беспокойство. Быть может, это была безотчетная тоска по брату, который за сотни миль отсюда вел такую одинокую жизнь? А может, на белых стенах комнатки промелькнула тень Сольского? - В эти дни, - продолжал пан Казимеж, - я убедился, что можно познать рай здесь, на земле. Вчера мне показали наше казнохранилище. Слышите, я уже говорю "наше"! Немало денег повидал я на своем веку, но тут впервые увидел миллион. Сколько там вот таких маленьких мешочков с золотом, сколько вот таких огромных мешков с серебром! А какие горы банкнот! Право, эти пачки рублевых, десятирублевых и сторублевых билетов, уложенные одна на другую, производят странное впечатление: становишься как-то равнодушен к ним. Когда смотришь на такую уйму денег, приходится чуть ли не убеждать себя в том, что это те самые деньги, которые составляют цель всех стремлений, источник счастья, ту нить, которая связывает людей. Я прямо опьянел от этого зрелища! Мадзя в это время думала о человеке, который распоряжался огромными деньгами, и, однако, они не опьяняли его, а, как прирученные звери, повиновались его воле. - Когда я вышел из хранилища, - говорил пан Казимеж, - я посмотрел в окно на противоположную сторону улицы и увидел нищенку с двумя детьми. Кто знает, подумал я, может, у этой бедной женщины чувства и инстинкты благородней, чем у моего шефа! Как глупо устроен мир! Один человек изнывает от скуки на вершине земного могущества, а другой, ничуть не хуже его, оплакивает судьбу свою и своих детей. А как легко было бы исправить это! Как просто устроить так, чтобы мой банкир не томился от избытка богатства, а эта бедная женщина - от нужды. Для этого нужно совсем немного. - Общественная реформа, - вставила Мадзя. - Нет, только любовь, - ответил пан Казимеж. - О! - Да, панна Магдалена. В природе все проникнуто эгоизмом. Человек, стремящийся к цели, так же крушит своих ближних, как ядро, выпущенное из пушки. Но если бы он любил их, то сдержался бы. Ах, любовь! Если бы в мире воцарилась любовь, тогда вихрь, который ныне ломает ветви, нежно лобзал бы их. Молния, которая повергает в прах деревья, скользила бы по ним, согревая от мороза своими огненными языками. Будь повсюду любовь, простой кирпич засверкал бы, как брильянт, цветы расцветали бы на груди человека, а люди... люди были бы счастливы! Больница, тюрьма и даже... гнусная банковская контора становятся раем, когда в них совьет гнездо эта нежная гостья. "Почему Сольский никогда так не говорил? - думала Мадзя, слушая пана Казимежа. - А может, и говорил, да только Элене!" Вдруг она очнулась и отдернула руку, которую пан Казимеж начал покрывать страстными поцелуями. - Нельзя? - спросил он. - Не надо. - А если бы умирающий от жажды попросил у вас каплю воды? Мадзя, задумавшись, молчала; пан Казимеж опять осторожно взял ее руку и начал целовать. - Вы мечтаете, - шептал он. - О чем же, о чем? - Я думала о вашей матери. Молодой человек вздрогнул, будто на него вылили ушат ледяной воды. "Ну, и сентиментальность!" - сказал он про себя и сразу остыл. В эту минуту в дверях показалась голова пани Бураковской. - Прошу прощенья, я не помешала? Не угодно ли самоварчик? Или прикажете послать за ветчинкой? - Если для меня, - уже совершенно отрезвев, ответил пан Казимеж, - благодарю, не стоит. У меня назначена встреча. Он взял шляпу и попрощался с Мадзей. Пани Бураковская скрылась за дверью. - Но вы будете на свадьбе у Эленки? - спросила Мадзя. - Поверьте, я желал бы не дожить до свадьбы... моих сестер, - с иронией ответил пан Казимеж. Когда он ушел, Мадзя почувствовала только усталость от целого дня беготни по урокам да смутное недовольство собой за то, что совсем не приободрила сегодня пана Казимежа и не пробудила его гений. "Во всяком случае, - думала она, - теперь-то он знает, что я заменила ему сестру и мать. Сестру он во мне угадал, а о матери я ему напомнила". Глава тринадцатая Снова отголоски прошлого Несколько дней Мадзя провела спокойно: никто к ней не заходил, с новыми ученицами она уже свыклась, суета в доме перестала ее раздражать. Каждый день она видела одни и те же лица, вдыхала одни и те же запахи; даже шум на улице и стук швейной машины в соседней комнате стали казаться ей тишиной. Теперь она могла поразмыслить, заглянуть в свою душу. И вот, пытаясь в одинокие вечера разобраться в самой себе, Мадзя заметила, что в хаосе событий, лиц и чувств, захвативших ее, маячит что-то, словно бледный огонек на далеком горизонте. Это не было ни новым взглядом на мир и человеческую душу, ни новой целью в жизни, нет, совсем другое чувство наполняло ее сердце: ожидание и тревожное любопытство. Странные мечты бывали у Мадзи. Иногда ей мерещилось, будто ее преследует толпа мужчин, похожих на Згерского и Пастернакевича, и все они зовут ее в театр или на прогулку. Их предложения были возмутительны, неприличны, и все же Мадзя говорила себе, что прогуляться наедине с мужчиной или пойти с ним в театр, это, пожалуй, очень занятно. Будь Здислав в Варшаве, она непременно потащила бы его в далекую прогулку, чтобы посмотреть, приятно ли это. Еще она воображала себя панной Говард, с которой беседует кривоногий поверенный Сольского. Тогда она спрашивала себя, о чем они могут говорить вдвоем по нескольку часов и как это он обучает панну Говард вести счетоводные книги. Ведь не зря эта мужененавистница называет его приятным человеком. А иногда ей казалось, что она невеста, как панна Жаннета или Маня Левинская. Жениха своего она не знает, но сердце ее полно нежности. Кто же ее избранник? Это безразлично; это мужчина, которому она навеки предана телом и душой, - вот и все. При мысли об этом виде рабства ее охватывало смешанное чувство удивления и любопытства, ей казалось, что именно в таком рабстве, в полном отрешении от себя самой, и заключается неведомое ей счастье. Тогда на фоне этих смутных мечтаний появлялся силуэт Сольского. А порой Мадзя будто снова слышала страстные речи пана Казимежа и ощущала на своей руке его волнующие поцелуи. А то еще ей казалось, что все мужчины, даже прохожие, смотрят на нее как-то по-особому, словно хотят навязать ей свою волю и приковать ее к себе навсегда. Теперь они все были ей безразличны. Но она предчувствовала, что будущий ее жених был бы для нее дороже всего на свете. "Какие глупости лезут мне в голову!" - думает Мадзя. И тут же она вспоминает, что такое же беспокойство и, разумеется, такие же болезненные грезы уже владели ею когда-то раньше. Это было еще при жизни пани Ляттер, зимой. Мадзя помнит, что в ту пору каждая прогулка была для нее пыткой; даже когда она шла опустив глаза, она видела, что мужчины как-то странно смотрят на нее, и это вызывало в ней тревожное любопытство. Но тогда это состояние души быстро прошло, его рассеяли невзгоды пани Ляттер, переполох в пансионе и, наконец, отъезд к родным. Когда же Мадзя поправилась после тифа, от всех этих чудачеств и следа не осталось. Живя в Иксинове, Мадзя просто удивлялась, когда пан Ментлевич или Круковский заговаривали с ней о любви или когда панна Евфемия старалась поймать мужчин в свои сети. Мадзя только диву давалась: "Ну на что это похоже?" А теперь, копаясь в собственной душе, она говорит: "Неужто мне опять угрожает тяжелая болезнь? Иначе откуда это беспокойство, эти странные виденья?" Наверно, такое же любопытство пробуждается у птенца, когда у него вырастают крылья, и так же томится весной ландыш, когда на его стебельках появляются бутоны. Все это время пан Казимеж не показывался. "Неужели обиделся? - думала Мадзя. - А вдруг бросил свою контору?" Минутами она упрекала себя за то, что в последнем разговоре была недостаточно любезна с ним, но разве она виновата, что не могла быть приветливей? "Какая я ледышка! У меня нет сердца!" - говорила она себе. В этом новом душевном состоянии, когда каждый мужчина будоражил ее воображение, два человека рисовались ей особенно ясно: пан Казимеж и Сольский. Они попеременно являлись ей в мыслях, сливались воедино, но пробуждали в ней разные чувства. Воспоминание о пане Казимеже наполняло ее смутным ожиданием и возбуждало любопытство, меж тем как с образом Сольского было связано ощущение тревоги и беспричинного стыда. Она понимала, что пан Казимеж еще при жизни матери начал вводить ее, Мадзю, в мир неизвестных ей чувств, да и впредь охотно взял бы на себя роль проводника. О, это был привлекательный и красноречивый проводник! Войти с ним в новый мир - она готова. Но остаться в этом новом мире она могла бы только с Сольским. Мадзя догадывалась, что в открывающейся перед ней неведомой стране бушуют неистовые бури и там нужен сильный и мужественный защитник, каким мог быть только Сольский. Только рядом с ним Мадзя могла бы закрыть глаза, ступая над мрачной бездной, от которой веяло ужасом, только ему она могла бы покориться безусловно. Эти беспорядочные грезы волновали ее душу. Девушка не умела выразить их словами, но чувствовала, что они для нее новы и полны непреодолимого очарования. Однажды в середине июля, когда Мадзя пришла с уроков на обед, ей сказали, что какая-то дама уже два часа ждет ее в комнате. Это была панна Цецилия. С криком радости подруги бросились друг другу в объятия. - Какая ты умница, что наконец приехала! - Какая ты красивая, Мадзя! Боже мой, уехала из Иксинова совсем ребенком, а теперь - взрослая женщина! Немного похудела, но это тебе идет, - говорила панна Цецилия. - Я состарилась на год. - И столько пережила, бедняжка! - Ну что в Иксинове? Как поживают мои старики? - спросила Мадзя. Панна Цецилия почти не изменилась. То же алебастровое лицо, те же грациозные движения. Только седых волос прибавилось, зато в глазах иногда светилась радость. Гостья начала рассказывать, что мать немного сердится на Мадзю, отец, майор и ксендз передают ей тысячу поцелуев, а пан Ментлевич действительно женится на дочери заседателя. - Где же твои вещи, Цеся? - перебила ее Мадзя. - О, уже давно на вокзале. Нынче вечером я уезжаю в Краков. - Так ты хоть пообедай со мной. - Да я уже тут распорядилась, - улыбнулась панна Цецилия. - Твоя хозяйка очень любезна, она обещала прислать нам обед сюда. В самом деле через несколько минут не очень опрятная горничная накрыла на стол и принесла два обеда. - Когда ты выехала из Иксинова? - Представь, еще во вторник. Я целых два дня провела в деревне у панны Сольской, - смущенно ответила панна Цецилия. - В долгу я перед ней за это место в Язловце, по гроб не забуду. - Какое впечатление произвела на тебя Ада? - Знаешь, пожалуй, не очень приятное, - ответила панна Цецилия. - Она мне показалась гордой, замкнутой, раздражительной. - Что бы это могло значить? - прошептала Мадзя. - Говорила она с тобой обо мне? - Сама она ничего о тебе не рассказывала, зато допытывалась до мельчайших подробностей о твоей жизни. Поверишь ли, она откуда-то знает и о дарственной майора, и о концерте Стеллы, и о смерти Цинадровского. Но по всему видно, что слышала об этом не от тебя. - Я догадываюсь, - с горечью сказала Мадзя. - Пани заседательша познакомилась здесь с некоей пани Коркович, у которой бывает некий пан Згерский... Ах, милая Цеся, как изменились мои взгляды на жизнь! Я начинаю верить, что в мире очень много злых людей. По-настоящему злых. Ада, верно, обижена на меня? - помолчав, спросила Мадзя. Панна Цецилия машинально оглянулась и, понизив голос, ответила: - Обижена? Нет. Вообще мне кажется, что она тебя очень любит. Но знаешь, что мне приходило в голову, когда мы говорили о тебе? Она... она как будто ревнует тебя. - Меня? Ах, вот как! - воскликнула Мадзя. - Да, вспоминаю... Когда мы еще жили у пани Ляттер, приехал как-то брат Ады и обратил внимание на Элену Норскую. Ада мне тогда призналась, что ревнует его к Элене. "Если мой брат, - сказала Ада, - влюбится в Элену, он перестанет любить меня". - Да, да! - подтвердила панна Цецилия. - Наверно, так оно и есть. Ну конечно же! После обеда панна Цецилия сходила в город, а потом уже до самого вечера не расставалась с Мадзей. В девять часов Мадзя поехала с подругой на вокзал, где они со слезами распрощались, обещая как можно чаще писать друг другу. - Никак не могу примириться с мыслью, - сказала Мадзя, - что ты добровольно заточаешь себя в монастырь, в тюрьму... - Просто ты еще не знаешь, как утомительна мирская жизнь, и тебе непонятно, сколько утешения в чувстве, что приближаешься к вечности. - О, если бы эта вечность существовала! - прошептала Мадзя. - Ты не веришь? - изумилась панна Цецилия. - И все же она существует. Кондуктора торопили пассажиров и со стуком захлопывали двери вагонов. - Прощай, Цеся! Панна Цецилия, высунувшись из окна, повторила: - Существует, Мадзя, верь! Звонок, свисток - и... поезд тронулся. - Прощай, Цеся! - еще раз крикнула Мадзя. - Существует! Существует! - отвечал ей нежный голос, заглушаемый стуком колес. - "Да-да! Существуют только фосфор, жиры, железо и - небытие! - думала Мадзя. - Но не все ли равно, что будет там! Хоть бы изведать счастье в этой жизни!" На следующий день, в ту самую минуту, когда Мадзя подумала, что бы это могло приключиться с паном Казимежем, явился он сам. Ровно в шесть вечера постучался в дверь и, робко поздоровавшись, преподнес Мадзе розу, на этот раз алую. Мадзя покраснела, только теперь заметив, что на столике еще стоит первая роза, уже увядшая. Та была бело-розовая. Осмелься кто другой дарить Мадзе розы такого символического цвета, она бы, пожалуй, порвала с ним. Но пану Казимежу Мадзя вполне доверяла. "Что-то дальше будет?" - с любопытством подумала она, смеясь в душе. Мадзя была убеждена, что это какая-то невинная и поэтическая игра. Разве не заменила она пану Казимежу сестру и мать? Ей казалось, что об этом ее решении заменить ему сестру и мать должен знать весь мир и, в первую очередь, он сам. - А я думала, вы уехали из Варшавы, - сказала Мадзя. У пана Казимежа чуть дрогнули губы: значит, о нем здесь думали! - Нет, - возразил он, - вы предполагали другое: что я бросил банк. Мадзя с изумлением взглянула на него. - Откуда вы знаете? - В некоторых случаях жизни в нас пробуждается дар ясновидения, - ответил пан Казимеж, глядя в сторону. - Но успокойтесь, я не бросил банк. Мне открылась там новая область для наблюдений, новый мир! И порой мне кажется, что судьба лишь для видимости сделала меня конторщиком, как Фурье - торговым агентом, а в действительности направила меня как раз на тот путь, который всегда был моим призванием. Мадзя слушала его с увлечением. Это был уже не просто мужчина, который интересовал ее, это был гений, пробужденный, увы, не ею. Из ее груди вырвался затаенный вздох; пан Казимеж, продолжая говорить, придвинулся к Мадзе так близко, что касался ее платья. - Поступив на работу в банк, я очутился, как сказали бы поэты, у самого источника земных горестей, в лаборатории, где выращиваются микробы болезней современного общества. Представьте себе, что благодаря связям с заграницей и телеграфу мой принципал узнает о понижении или повышении ценных бумаг на десять - двадцать часов раньше, чем прочие смертные. Это дает ему возможность одни бумаги с выгодой покупать, а другие - с выгодой, или по крайней мере без убытка, продавать всяким беднякам или простакам, не получающим телеграмм из-за границы. К тому же в другой конторе моего принципала, как рой мух в мясном ряду, кишмя кишат ростовщики, скупщики зерна, леса, водки, сахара, а также множество неопределенных личностей, среди которых можно увидеть и пана Згерского. Все эти люди как будто бы действуют самостоятельно, на свой страх и риск, а на деле они всего лишь агенты нашего банка. По нашей указке они покупают и продают зерно, шерсть, дома, участки, наследственные капиталы - все, что угодно. Меня ничуть не удивило бы, если бы в нашей конторе торговали женщинами для турецких гаремов или рабами для южно-американских плантаторов. Все, что можно купить, продать, нанять или дать взаймы, должно здесь приносить барыши, и немалые. При этих словах пан Казимеж осторожно взял руку Мадзи, с изумлением слушавшей его рассказ. - Этот банкир, должно быть, способный человек, - заметила девушка. - Вот он и извлекает выгоду из своих незаурядных способностей. - О нет, панна Магдалена, ему вовсе не надо быть способным. Он наживается на том, что в его банке собираются глупцы, чьи карманы опустошают негодяи. Банк этот похож на лес, куда заманивают дичь и свистом зазывают гончих, а потом дают знак охотникам. Охотники бьют зайцев и глухарей, собакам достаются объедки, а мой принципал собирает пошлину - с дичи за лес, с охотников за право охотиться, да еще кое-что урвет от объедков, брошенных гончим. Это и называется ворочать большими делами. И с этого начну свою деятельность я, - с жаром прибавил он, - как реформатор общества. Мадзя смотрела на него с восхищением, не смея высвободить руку, которую пан Казимеж сжимал все нежней. - В нашем банке, - продолжал он, - мое внимание привлекла еще одна социальная проблема. В самых дальних комнатушках у нас работают несколько женщин. Они что-то клеят, пишут, отправляют, считают... Впрочем, я не знаю толком, что они делают. И вот любопытный факт. Наши сотрудницы, как рассказали мне старшие чиновники, раньше всех приходят в контору и позже всех уходят, трудятся, как муравьи, аккуратны, безропотны - словом, образцовые служащие. А получают куда меньше, чем мужчины, служившие прежде на их должности; вместо тридцати рублей им платят пятнадцать, вместо сорока - двадцать. - Какая несправедливость! - воскликнула Мадзя. - Когда-нибудь я поставлю перед обществом и этот вопрос, покажу всем, как эксплуатируют, обижают и обкрадывают женщин... - И до сих пор никто не обратил на это внимания? - возмутилась Мадзя. Пан Казимеж замялся и скромно опустил глаза. - Гм, в Европе уже поговаривают о банковских махинациях, да и об эксплуатации женщин... - Ну конечно, это Милль писал о порабощении женщин, - вставила Мадзя. - Но у нас никому и в голову не приходит... - Да, пожалуй! Панна Говард часто говорит об этом. Вам непременно надо поближе познакомиться с ней. Она как раз занимается вопросом о несправедливом отношении к женщинам. Вместо ответа пан Казимеж осторожно коснулся коленом платья Мадзи, но платье, а вместе с ним и рука тут же отодвинулись. Это не обескуражило пана Казимежа; он знал, что в таких случаях грубым насилием можно все испортить, а деликатной настойчивостью - всего добиться. Женщина подобна морскому берегу: вода размывает его пядь за пядью, мягко касаясь и отступая с тем, чтобы снова вернуться. - Очень рада, - холодно произнесла Мадзя, - что служба в банке так увлекает вас. Воображаю, как счастлива была бы ваша матушка, если бы могла послушать ваш интересный рассказ. "Какая холодность! Вот уж и мама выплыла на сцену! - подумал пан Казимеж. - Остается пожалеть, что бедняжка еще не может сослаться на честь мужа и на свою супружескую верность!" - Очень, очень рада! - повторила Мадзя, которую начинало беспокоить молчание пана Казимежа. Она нервно поднялась с дивана и выглянула в окно. - Солнце уже заходит, - сказала она. - Как быстро летит время! Это было намеком, и весьма прозрачным. Но пан Казимеж, ничуть не огорченный словами Мадзи, любовался ее сверкающими глазами и разрумянившимся личиком. Наконец он все же встал и пожелал ей спокойной ночи. Прощаясь, пан Казимеж попытался поцеловать Мадзе руку, но она не разрешила. "Ого! - думал он, бегом спускаясь с лестницы. - Нас выставляют за дверь, руку не дают поцеловать! Мы делаем большие успехи!" На третьем этаже пан Казимеж встретил подымавшегося наверх пана Пастернакевича, который остановился и, перегнувшись через перила, поглядел ему вслед. - Фью! - присвистнул пан Пастернакевич. - Чего это пан Норский тут вертится? Неужто наследством пахнет? После ухода пана Казимежа Мадзя отвернулась от окна. В висках у нее сильно стучало, глазам было больно смотреть на свет, лицо пылало, но сердце было спокойно. Мадзя поняла, что пан Казимеж хочет ввести ее в тот неведомый мир, который в последние дни являлся ей в хаотических грезах, но это не волновало ее, а скорее удивляло. Вот если бы Сольский, раскрывая перед ней тайники своей души, так настойчиво жал ей руку или случайно коснулся ее платья, она, пожалуй, упала бы в обморок. Но Сольский никогда не был с ней откровенен, не стремился украдкой пожать руку или прикоснуться к платью. И Мадзе казалось теперь, что Сольский улетел куда-то высоко-высоко, а она осталась внизу с паном Казимежем, который касается ее платья. "Но это гениальный человек! - подумала Мадзя о пане Казимеже. - Ах, какой гениальный! Вон какие удивительные открытия он сделал в своем банке!" Всю ночь ей снились Сольский и пан Казимеж. Пан Казимеж брал ее за руку, касался ее коленом и рассказывал о своих удивительных открытиях; Сольский же стоял в стороне, засунув руки в карманы, и с презрением смотрел на пана Казимежа. Мадзя проснулась сердитая на Сольского. Даже если ты богач, это еще не дает тебе права издеваться над бедными, но гениальными людьми, чьи мысли заняты разоблачением банковских махинаций и улучшением участи несправедливо обиженных тружениц. Но когда девушка пошла на уроки, она позабыла и о злобном нраве Сольского, и о будущих реформах пана Казимежа. После обеда, в течение которого пан Пастернакевич бросал на Мадзю многозначительные взгляды, пани Бураковская выбежала вслед за своей квартиранткой в коридор и сунула ей в руку какую-то записку. - Сегодня вас тут спрашивала одна женщина и оставила свой адрес, - сказала пани Бураковская. - Кто бы это мог быть? - удивилась Мадзя, прочитав записку, в которой был указан адрес какой-то Никодемы Туркавец. - Видно, из простых, - заметила пани Бураковская. - В синем платье, желтой шали с красными и зелеными цветами, в шляпке с пером и вдобавок ко всему с полотняным зонтиком! Можно подумать, что она собрала эти вещи с целой кучи богатых дам. Толстая такая, черты лица грубые. - Но кто она и чего ей надо? - спросила Мадзя. - Я никогда не слышала этого имени. - Она говорит, - продолжала пани Бураковская, - что у нее с мая месяца проживает какая-то очень бедная... девица. - Неужто Стелла? - воскликнула Мадзя, хлопнув себя по лбу. - Вот именно, у нее проживает панна Стелла, - произнесла пани Бураковская каким-то странным тоном. - Проживать-то проживает, да уже две недели не платит, лежит чуть не при смерти. Пани Туркавец хотела было свезти ее в больницу, да эта ее жиличка, она же и пациентка, испугалась больницы и послала хозяйку к вам в особняк Сольских. - Я должна сейчас же пойти туда, - сказала Мадзя. - Одни? - спросила пани Бураковская. - Пани Туркавец... акушерка, - тихо прибавила она. - Ах, не все ли равно! - с горячностью возразила Мадзя. - Значит, панна Стелла так тяжело больна! И в такой нужде! Сколько же она задолжала хозяйке? - Восемь рублей, а нужда такая, что полкварты молока не на что купить, не то что кусок мяса. А тут еще фельдшер, который из жалости лечит ее, прописал вино... - Бегу сейчас же, - перебила ее Мадзя. - Не разменяете ли вы мне двадцать пять рублей? Боже мой, где же мне достать вина для этой несчастной? Тут распахнулась приотворенная дверь, и в коридор вошел пан Пастернакевич. - Натуральное вино, - сказал он, - можно достать у Фукера, у Кшиминского, у Лесиша. Но если позволите, я готов предложить вам бутылочку и... проводить вас. - Что вы! - поспешно возразила Мадзя. - Вино, раз уж вы так любезны, я возьму, но пойду одна. Это недалеко, а больная будет стесняться вас. Пани Бураковская мигом разменяла двадцать пять рублей, а пан Пастернакевич, вручив Мадзе с изящным поклоном бутылку хорошего вина, сказал, что оно стоит три рубля, и, как человек благовоспитанный, согласился взять деньги. Спустя четверть часа Мадзя уже была на улице, указанной в записке пани Туркавец. Это был пустынный уголок, где на приволье гонялись друг за дружкой собаки. Кругом дощатые заборы, кое-где с объявлениями: "Продается участок". Но было там и два-три каменных дома, а также окруженный зубчатой стеной особнячок в стиле варшавского ренессанса. Пани Туркавец занимала мезонин деревянного домика, стены которого были окрашены в шоколадный цвет, оконные рамы - в белый, ворота - в грязно-желтый, а ставни - в зеленый. Внизу помещалась лавчонка, жили сапожник и извозчик; на воротах белела табличка: "Акушерка проживает на втором этаже". Замирая от страха, Мадзя поднялась по шатким ступенькам деревянной лестницы и столкнулась носом к носу с дамой в короткой юбке и легкой блузе. - Пани Туркавец дома? - Это я. А вы к кому, барышня? Тайна у нас прежде всего. - Вы сегодня меня искали. Здесь, кажется, проживает панна Стелла? - Здесь, здесь! Проживает, да не платит! И в больницу идти не хочет, а сама, того и гляди, помрет у меня, - сказала пани Туркавец. - Такие мои заработки! Берешь всего пятнадцать рублей в месяц, все удобства, полная тайна, как на святой исповеди, а они не платят. - Сколько же она вам задолжала? - спросила Мадзя. - Восемь рублей, милая барышня. Да еще за устройство ребенка, да фельдшеру, который десяти докторов стоит, да за мои труды, что вот бегаю за вами битых два дня... Несмотря на все эти жалобы пани Туркавец производила впечатление неплохой женщины. Мадзя дала ей десять рублей, за что сия почтенная особа поцеловала девушке руку и выразила готовность исполнить любое приказание. - Где панна Стелла? - спросила Мадзя. - Вот здесь, я отвела ей отдельную комнатку. Я, милая барышня, как увижу особу с образованием, душу за нее готова положить. Какая-нибудь Каська или Марыська, милая барышня, так те где угодно управятся и на другой день уж на работу пойдут. Но дама с образованием... Ах, барышня! У меня здесь случается и графини живут... А что особенного? Конь о четырех ногах и тот спотыкается. Так и в этих делах. Сюда, сюда, барышня. Вот господь бог и сжалился над бедняжкой хоть в последнюю минуту! - Она так опасно больна? - Э, милая барышня, что тут долго разговаривать! Не сегодня-завтра богу душу отдаст! Если бы это богатый человек так занемог, так тут бы уже от трех похоронных заведений прибежали люди: дорогая пани Туркавец, вы смотрите, если того... сразу меня известите, не пожалеете! А когда помирает бедняк, так даже факельщик и тот охотнее стал бы мусор возить. Ах, милая барышня, - тараторила почтенная дама, снова целуя Мадзе руку, - бедняка даже мать сыра земля принимать не хочет, пройдет годик-другой, и косточки его на сахарный завод забирают. Верьте слову, барышня, как узнала я об этом, так с тех пор пью чай без сахара... Разглагольствованиям пани Туркавец, казалось, не будет конца; она болтала, стоя на крутой лестнице, и не торопилась открывать дверь в свои апартаменты. Наконец дверь все же открылась. Темнота, грязь, теснота и духота - таково было первое впечатление Мадзи, когда она вошла в это необычное заведение. Оглядевшись вокруг, девушка сообразила, что находится на чердаке; по обе стороны тянулись два ряда клетушек, напоминавших шалаши, которые сооружают евреи в праздник кущей. Пани Туркавец дернула засов и открыла выдвижную, как в вагонном купе, дверцу. Мадзя увидела каморку, где с трудом умещалась кровать и оставался такой узкий проход, что едва можно было протиснуться. В каморке было всего пол-окна (вторая половина отошла к соседней клетушке), крошечный столик был уставлен пузырьками из-под лекарств, от которых пахло спиртом, рядом стоял убогий стул. Со стены над постелью свешивались лоскутья обоев; перегородка была оклеена газетами и картинками из иллюстрированных журналов. На постели, повернув голову к окну, лежала больная. - Это вы? - спросила больная. - Ах, какая вы добрая! От жары и тошнотворного запаха пеленок у Мадзи закружилась голова. Конечно, ей уже случалось видеть нищету, но не такую отвратительную. Духота, стоны, доносящиеся неизвестно откуда, тихое причмокивание, за стенкой смех, а в клетушке напротив - стук посуды... И в этой обстановке женщина, вся прозрачная, как отбеленный воск, в грязном чепце и сорочке лежит под рваным одеялом, из которого торчат клочья пыльной ваты. Оправившись от первого впечатления, Мадзя присмотрелась к больной. Действительно, это была Стелла. - Что с вами? - спросила наконец Мадзя. - Я больна. Ах, какая вы добрая! Ах, какая у меня к вам просьба... А это что за бутылка? Вино? Это для меня? Стелла упала на подушку, протягивая вперед белые, как алебастр, руки. Мадзя откупорила бутылку и подала больной чуточку вина в давно не мытой чашке. - Еще капельку! Мадзя подлила еще. - Еще, еще, хоть полчашечки налейте. Она такая маленькая. Ах, какое вино! Я прямо оживаю! - С этими словами Стелла приподнялась и села на кровати, которая скрипела при каждом ее движении. На бледном лице больной появился слабый румянец, глаза заблестели, запекшиеся губы порозовели. Она казалась почти красавицей среди всей этой духоты и грязи. В дальней клетушке послышались душераздирающие стоны. - Сейчас, сейчас! - закричала пани Туркавец и побежала туда. - Это ничего! - сказала с улыбкой Стелла, глядя на изумленное лицо Мадзи. Затем она схватила гостью за руку и начала шептать ей на ухо: - Вовсе я не так уж больна. Я только притворяюсь, чтобы старуха не отослала меня в больницу. - В больнице вам было бы лучше, - заметила Мадзя. - Если бы я могла платить! - Найдется кому заплатить. Вас положат в отдельную палату. У меня есть знакомые монахини... - О, если так... - сказала Стелла, по-прежнему улыбаясь. - Но тогда пусть меня отвезут в приют Младенца Иисуса. Там моя дочурка. Мадзю передернуло от наивного бесстыдства больной, а та продолжала почти весело: - Как раз о ней я и хотела просить вас, о моей дочурке. Если бы Сольские - они ведь такие богатые - назначили сколько-нибудь на ее воспитание! Тогда можно было бы забрать ее из приюта. Ах, сударыня, я не о себе прошу, а о ней. Она ведь не виновата в том, что ее несчастная мать не может о ней позаботиться. Сделайте это. Ведь вы пользуетесь таким влиянием у Сольских. - Но как я ее разыщу? - возразила Мадзя, у которой вдруг мелькнула новая мысль. - Найти не трудно, - прошептала Стелла. - Ее отдали туда месяц назад... Ах, первые два дня я думала с ума сойду оттого, что не знаю, что с ней! Спросите там о девочке, которую месяц назад подобрал городовой возле почты. На шейке у нее был крестик из золотой проволоки, рядом лежала бутылочка молока с соской, а к рубашечке была пришпилена записка: "При крещении наречена Магдаленой". Я так ее назвала в вашу честь. Когда ее отсюда унесли, я кусала руки, билась головой об стену и кричала как безумная. Стоны в дальней клетушке становились все громче и пронзительней, во всех остальных каморках больные забеспокоились. На лице у Мадзи проступил холодный пот. - Пожалуйста, еще вина? Можно? О, если бы мне вырваться отсюда! - сказала Стелла. - Но я задолжала восемь рублей. - Они уже уплачены, - перебила ее Мадзя, - а это вам на первое время. И она сунула под подушку больной тринадцать рублей. - Дорогая моя! Святая! - воскликнула, зарыдав, Стелла и начала целовать Мадзе руки. - Но я только в долг беру, я отдам, клянусь, отдам. И те, что вы потратите на малютку, тоже отдам. Она снова откинулась на подушку, прерывисто дыша, хватаясь за грудь и с тревогой всматриваясь в глаза Мадзи. Через минуту приступ прошел, и больная успокоилась. - Не хочу залеживаться в больнице. Ох, в деревню бы мне! Я уверена, что за неделю поправилась бы, и тогда меня ждет бешеный успех! Все театры будут упрашивать, чтобы я у них пела. Вы даже не представляете, какой у меня теперь стал голос. Раз я пропела здесь несколько тактов "Жаворонком звонким...", так старуха и ее пациентки были в восторге: "Какой дивный голос!" А я разревелась, как маленькая. - Вы берегите себя, не утомляйтесь, - робко посоветовала Мадзя. - Меня это не утомляет, ничуть! - возбужденно продолжала Стелла; скулы у нее покрылись багровыми пятнами, губы стали ярко-красными. - На недельку бы в деревню, и тогда... вот увидите! За каждый рубль, который я должна людям, я верну сто. Европу, всю Европу объеду... и снова буду счастлива, как прежде! - Вы были счастливы? - с удивлением спросила Мадзя. - Еще бы! Да разве я могла бы выдержать здесь, если бы воспоминания не скрашивали жизнь в этом ужасном логове?! Я не вижу этих мерзких стен, этой дверцы, как в мышеловке. Я вижу зал, битком набитый публикой, мне бросают букеты, на лицах мужчин восхищение, женщины кривятся от зависти... А какие аплодисменты! Бис, бис! Браво, Стелла! А этот мой тиран - он всегда завидовал моему успеху!.. Ах, вы не знаете, что значит быть артисткой! Это такой волшебный мир, такой рай! Стоит один раз его увидеть, и нипочем тебе годы страданий! Ах, только бы один годик успеха в больших театрах, а потом можно и умереть... в последнем акте... среди букетов... Она упала на постель. - Сударыня, - сказала вдруг она, - слушайте, слушайте! Сейчас вы услышите то, за что меня осыпали бы золотом. И очень слабым, но удивительно приятным голосом она принялась напевать: "В Фуле жил... да был король... Он до самой... хранил кубок золотой..." Она закрыла глаза и умолкла. В это время со стуком отодвинулась дверь, и вошла пани Туркавец. - Нечего тут шуметь! - Но ведь она в обмороке, - сказала перепуганная Мадзя. Пани Туркавец нагнулась к больной. - Э-э, вовсе нет! Она уснула. Еще, чего доброго, сном праведных тут у меня уснет! - Надо отвезти ее в больницу, - прошептала Мадзя. - Позаботьтесь об этом, пожалуйста, расходы я оплачу. Пани Туркавец, покачав головой, посмотрела на Мадзю. - Во-первых, - сказала она, не думая понижать голос, - ни в одной больнице ее не примут. Во-вторых, она не доедет, а в-третьих, она и здесь может преспокойно умереть. Не помня себя от горя, Мадзя вышла из клетушка на лестницу; пани Туркавец поспешила за ней. - Самочувствие у нее неплохое, - сказала Мадзя, немного придя в себя. - Что там самочувствие, милая барышня! - возразила хозяйка заведения. - Ведь у нее и кусочка легких не осталось! Наш фельдшер, как может, поддерживает ее, но, право, жалко смотреть, как она мучается. И недели не протянет. Мадзю бросило в дрожь; простившись с хозяйкой, она пообещала прийти завтра. В знак глубокого уважения пани Туркавец взяла ее под руку и стала осторожно сводить с лестницы. - Гиблое дело, барышня! - говорила хозяйка. - Как запоет, так совсем забывается, а когда в сознании, так тоже не в своем уме. Неделька-другая, и конец. Прошу не забывать. После Михайлова дня я переезжаю вон в тот большой дом. Целую ручки, милая барышня! Мадзя была так подавлена всем увиденным, что, очутившись на улице, решила не думать ни о Стелле, ни о заведении пани Туркавец. Во время разговора со Стеллой Мадзе вспомнилась мать Аполлония, старая монахиня, с которой она познакомилась в доме Корковичей. Мадзя до сих пор не навестила старушку, хотя та от души приглашала ее. Зато теперь она зайдет к ней и будет заклинать ее памятью своей бабушки Виктории, чтобы монахини позаботились о Стелле и ее дочурке. Деньги даст она, Мадзя. Сто, даже двести рублей. Даже все те деньги, которые отложил для нее отец. Но вырвать больную из этого вертепа, взять на себя заботу о ней и о ребенке - нет, с этим Мадзе не справиться. Впервые в жизни Мадзя столкнулась с такой задачей, перед которой ее ум и мужество были бессильны. Сердце всегда влекло ее к беднякам, к отверженным, но то горе, которое она увидела у пани Туркавец, вызвало у нее невыразимое отвращение. Именно там, среди этой духоты, слушая стоны неизвестной женщины и бред угасающей певицы, она вполне постигла философию пана Казимежа, его слова о том, что человек - это скопление молекул железа, фосфора и жиров, которые превращаются в ничто. Должны превратиться в ничто! Если хочешь это понять, не смотри на людей здоровых, работающих и улыбающихся, а разыщи тех, кто в муках дает начало новой жизни, или погибает, распевая в горячке и бредя триумфами. Знакомый голос прервал размышления Мадзи: - Мое почтение! Добрый день! Как поживаете, дорогая панна Магдалена? Каким ветром занесло вас на этот пустырь, в эти жалкие, покосившиеся лачуги? А, догадываюсь, догадываюсь... Святое чувство сострадания! Мадзя пришла в себя. Перед ней, сняв шляпу, стоял Згерский и горячо пожимал ей руку. - Я навестила здесь одну тяжелобольную, а теперь должна ехать в монастырь Святого Казимира, - сказала Мадзя. - Как туда добраться поскорей? - Я провожу вас, - предложил Згерский. - А кто же эта больная? Быть может, мои связи... На углу стояла пролетка. Заметив ее, Мадзя поблагодарила Згерского за любезность и велела извозчику ехать на Тамку. Пан Згерский с минуту постоял, глядя вслед пролетке, и... повернул к домику, из которого вышла Мадзя. Он любил обстоятельно осведомиться обо всем, даже о пустяках. Глава четырнадцатая Прогулка После пятнадцати - двадцати минут езды, которые показались Мадзе вечностью, пролетка начала спускаться по Тамке. Миновав консерваторию, она остановилась против тупика, в глубине которого виднелись ворота с чугунным крестом наверху. - Приехали, - сказал извозчик. Выйдя из пролетки, Мадзя пересекла неуютный двор и вошла в здание, напоминавшее не то тюрьму, не то больницу. "Здесь, наверно, страшно жить!" - подумала девушка. В сенях ее встретила молодая монахиня и спросила, что ей надо. - Я хотела бы видеть мать Аполлонию. - У вас что, просьба к ней? - Моя фамилия Бжеская, я знакомая матери Аполлонии, - с раздражением ответила Мадзя, чтобы монахиня не подумала, будто она пришла за помощью. - В приемной сейчас ждет несколько человек, - сказала монахиня. - Но если вы знакомая матери Аполлонии, мы можем пройти прямо к ней. Она быстро зашагала вперед, Мадзя последовала за ней. Они шли по коридорам, поднимались и спускались по лестницам, заглянули в несколько залов, но матери Аполлонии нигде не было. За это время Мадзя успела присмотреться к непривычной для нее обстановке. Удивительная чистота, образа, небольшие алтари в залах и кое-где над дверью надпись: "Господь зрит на нас!" - Придется поискать в саду, - сказала монахиня. В саду она извинилась, что должна ненадолго отлучиться, и оставила Мадзю одну. Сад не поражал ни обширностью, ни обилием зелени, и все же какой разительный контраст с заведением пани Туркавец! Там жара и духота, здесь прохладный ветерок, напоенный ароматом цветов; там теснота, здесь свежая зелень, на фоне которой даже здания больничного образца казались не такими уродливыми. Там пение Стеллы и стоны неизвестной, здесь тишина... Впрочем, нет, слышится щебет птиц и откуда-то издалека доносится веселый детский смех. Стоя у постели певицы, Мадзя видела слева от себя грязную гравюру с изображением купающихся нимф. А здесь, оглянувшись налево, девушка заметила распятие, которое словно вырастало из засаженного цветами холмика, упираясь темной перекладиной чуть ли не в облака. Будто молния озарила давние воспоминания Мадзи при виде этой мирной картины. Ей почудилось, что она видит себя в детстве и что у нее, стоящей вот здесь сейчас, нет ничего общего с той девочкой, которая набожно крестилась на монастырские стены и опускалась на колени перед каждым распятием. Мадзя подумала, что той богобоязненной девочки уже нет на свете, и гнетущая тоска легла ей на душу. В эту минуту появилась молодая монахиня. - Пройдемте, сударыня, в приемную, - сказала она, не поднимая глаз. - Мать Аполлония сейчас выйдет. Они вернулись в коридор, откуда монахиня провела Мадзю в небольшую комнату. Оставшись одна, Мадзя почувствовала смутное беспокойство. Все здесь пугало ее: сводчатый потолок, толстые побеленные стены и особенно Христос, задумчиво глядевший на нее с небольшого распятия. В ее разгоряченном мозгу пронеслась мысль, что сейчас с грохотом захлопнется тяжелая монастырская калитка и навсегда отрежет ее от мира. Девушка подошла к окну, но тут тихо отворилась дверь, и за спиной у Мадзи раздался ласковый голос: - Слава Иисусу Христу! Наконец-то ты собралась навестить меня, нехорошая девочка! А я вот уже полгода жду тебя. Мадзя поцеловала у строгой старухи руку и стала смущенно просить извинения. - Ну, ну, я не сержусь, - успокоила ее мать Аполлония. - Садись. У вас, мирянок, чересчур много дел, чтобы помнить о приятельницах ваших бабушек. Что же привело тебя к нам? Мадзя рассказала о Стелле и ее болезни, о ребенке, о том, где Стелла сейчас живет, и попросила помочь бедняжке. Монахиня потирала руки, покачивая головой в большой шляпе. - Смотри ты у меня! - погрозила она пальцем. - Не зря, видно, даже до нас дошли слухи, что ты эмансипированная. Нечего сказать, хорошие у тебя знакомства! Конечно, мы должны позаботиться об этой несчастной и о плоде ее грешной любви, но что это за женщина! Наверно, не исповедовалась бог знает сколько времени. А ты, вместо того чтобы подумать о ее душе, понесла ей вино, даже не спросясь у доктора. - Я думала... - начала Мадзя. - Что умирающей полезней пить вино, чем примириться с господом, - перебила ее монахиня, по доброму лицу которой пробежала тень. - Эти дамы из ваших кружков, - продолжала она, - много говорят о женских правах, но совсем забыли о боге. А кончается тем, что они отдают детей в приют и сами умирают на руках женщин сомнительной репутации. - Вы сердитесь на меня... - Полно, что ты! - возразила монахиня, обнимая Мадзю. - Ты похожа на свою бабушку Фелициссиму, и этого для меня достаточно. Если это новое течение и увлечет тебя на минуту, ты все равно вернешься на путь истинный. - Вы думаете, это возможно? Монахиня подняла голову и внимательно посмотрела на Мадзю. - Если человек не способен сам возвратиться к истине, - сказала она, подумав, - бог станет на его пути. Мадзя вздрогнула и побледнела. - Ну, не тревожься, - уже ласковей сказала монахиня, заметив, что Мадзя переменилась в лице. - Сегодня же кто-нибудь из сестер зайдет к этой несчастной и посмотрит, что можно для нее сделать. Оставь мне ее адрес. А если хочешь увидеть бедное дитя, я дам тебе записку. Мадзя сообщила адрес Стеллы, монахиня вышла и вскоре вернулась с запиской. - Обратись к сестре Марии в приюте Младенца Иисуса, она тебе обо всем расскажет. Мадзя поцеловала старушке руку. - Не забывай же нас, приходи, - сказала монахиня. - Не бойся, больше я не буду журить тебя за необдуманные слова. Видишь ли, я уже стара и хоть живу в монастыре, а кое-что видела на своем веку. Монашеская шляпа мне не застит. Может, тебе пригодятся мои советы, ведь ты, бедненькая, трудишься вдали от матери. До свидания. Поцеловав и перекрестив Мадзю, старуха вышла с ней в сени: - Заходи к нам. "Какой странный этот мир, ах, какой странный", - думала Мадзя, торопясь к воротам. Нервы у нее были так расстроены, что ей стало страшно, как бы распятие в монастырском саду и впрямь не сошло с заросшего цветами холмика, чтобы стать на ее пути. Вконец измученная вернулась Мадзя домой и никак не могла поверить, что она уже у себя и что пробило всего лишь пять часов. Всего два часа, как она вышла из дому, чтобы навестить Стеллу? Не может быть! Наверно, уже минул целый месяц, а то и год! Разве за два часа можно увидеть такие контрасты, столько перечувствовать и пережить? Собственно, видела она не так уж много, и ничего особенного в этом не было. Больную - и монахиню, заведение пани Туркавец - и монастырский сад, нимф среди пожелтевших газет - и распятие среди зелени. Почему же эти предметы пробудили в ней столько чувств, словно каждый из них был целым миром? Мыслимо ли, чтобы два часа раздробились на такое множество отрезков времени и каждый из этих отрезков разросся в столетие? Разговор на лестнице с пани Туркавец - одно столетие. Встреча со Стеллой - тысячелетие. Поездка на извозчике - снова столетие. Монастырский двор, приемная, беседа с матерью Аполлонией - целая вечность! Сидя на жестком диванчике, Мадзя грезила. Перед ее мысленным взором проносились два образа: бледное как полотно лицо больной, лежащей в грязной постели, и добродушная физиономия монахини в сводчатой комнате; в ее ушах звучали то стоны неизвестной женщины, долетавшие из-за ряда перегородок, то смех детей в саду. Порой все как-то путалось: в монастырском дворе появлялась Стелла, в заведении пани Туркавец - монахиня. Стелла в новой обстановке казалась печальней, но благородней, а заведение пани Туркавец при появлении монахини исчезало, как дым. Стоны затихали, никто не чмокал, пропадали отвратительные стены и вместо купающихся нимф появлялось распятие, подножие которого утопало в цветах, а верхушка уходила в облака. Потом откуда-то появилась тень Сольского. Как и монахиня, он был милосерден, но строг; в его жилище царила монастырская тишина, а из окон виднелись темные стволы деревьев с пышными зелеными кронами. А она, Мадзя, что она такое? Разве ее тесная комнатушка не походит на каморку, где лежит Стелла? Здесь так же душно, воздух так же отравлен кухонными запахами, как там - зловонием, а стук невидимой швейной машины раздражает Мадзю не меньше, чем стоны больной. "Что я наделала? Что я наделала? - думает Мадзя и прибавляет в отчаянии: - Зачем только я уехала из Иксинова?" Ах, сбежать бы из этой душной Варшавы в деревню! Заснуть - и не проснуться или по крайней мере забыть об этих мучительных грезах! После шести в дверь постучались, и на пороге показался пан Казимеж. Мадзя вскрикнула от радости. Наконец-то перед ней не призрак, а живой человек! Пан Казимеж явился так неожиданно, был так далек от терзавших ее видений, а главное, ничем не напоминал ни Стеллу, ни монахиню... - Я был бы счастлив слышать это приветствие, - сказал пан Казимеж, - если бы не странное выражение ваших глаз. Что с вами? У вас неприятности? - Сама не знаю! - вздохнула Мадзя. - Просто разнервничалась. - Нервные женщины - очаровательны. - Вот как! Вы лучше угадайте, где я была! - На уроке? Ба, неужто у панны Ады? - У монахинь, - ответила Мадзя. - И вот до сих пор не могу прийти в себя. - Что же вас так взволновало? Надеюсь, вас не пытались насильно заточить в монастырь? - Меня поразил сам монастырь: кресты, тишина. Пан Казимеж, - горячо сказала Мадзя, - в этом что-то - ...какая-то непонятная сила, я бы назвала ее священной... Чем другим объясните вы впечатление, которое производит на нас самый вид монастыря? - Смотря на кого, - возразил пан Казимеж. - В Италии я видел несколько монастырей, кстати, великолепных по архитектуре. И должен признаться, размечтался, глядя на них... - Вот видите! В них есть что-то неземное. - Нет, панна Магдалена, неземного нет ничего, но есть что-то несовременное. Мощные монастырские стены, частые решетки на окнах, кельи, в которых суровые монахи спят на досках, - все это приводит на память эпоху стальных панцирей, замков, окруженных зубчатыми стенами, бичующих себя монахов в капюшонах и средневековых пыток. Глядишь на подобные памятники старины и спрашиваешь себя: "Где я, что со мной?" Как будто ты раздвоился и стоишь на рубеже двух миров, один из которых - действительность, а другой - фантазия, облеченная в осязаемые формы. Эта зримая легенда пробуждает в нас мечты, а вид предметов, давно уже мертвых и все же как будто живых, наполняет нас меланхолией. Но за этими меланхолическими грезами, которые, разумеется, могут взволновать человека впечатлительного, нет ничего неземного, ничего священного! Слушая его, Мадзя сжимала руками голову. - Да вам и в самом деле нездоровится! - воскликнул пан Казимеж. - Мне душно здесь. Совсем как... - Как в монастыре? - О нет! Там я отдохнула. Там зеленый сад. - Послушайте, панна Магдалена, - решительно произнес пан Казимеж. - Вам надо сейчас же выйти на воздух. Я увезу вас в Ботанический сад, даже против вашей воли. - Уже поздно. - Еще нет семи часов. А небольшая прогулка на свежем воздухе освежит вас. - Ну, будь по-вашему! - сказала Мадзя. - Может, прогулка и в самом деле меня успокоит. Мадзя оделась, и они вышли из дому. Пан Казимеж хотел кликнуть извозчика, но Мадзя отказалась. Они дошли до Нового Свята пешком и там сели в один из омнибусов, курсирующих между площадью Сигизмунда и Бельведером. Ехали долго; солнце уже заходило, и на южной стороне неба появились темные тучи с багряными отсветами. Наконец омнибус остановился у Ботанического сада, и они вошли в ограду. Хотя вечер стоял чудесный, в саду уже было немного народу; собирался дождь. Все же пан Казимеж встретил знакомых дам и мужчин, с которыми ему пришлось раскланяться; видя рядом с ним хорошенькую женщину, они бросали на него любопытные взгляды. Пан Казимеж был чем-то озабочен, он то и дело украдкой посматривал на Мадзю. Но девушка шла, не замечая ни встречных, ни их взглядов. Ее опять осаждали прежние видения, в ушах звучали далекие голоса. Чтобы уйти от толпы, пан Казимеж выбирал самые глухие аллеи. Гуляющие встречались все реже. - Как здесь хорошо! - воскликнула Мадзя, остановившись посреди аллеи. - Вот видите, я был прав. - Да, да. Я чувствовала, что мне чего-то недостает - а мне просто надо было увидеть траву, густые деревья. В этом полумраке мне даже кажется, будто я вижу лес, большой лес... Но вы, пожалуй, скажете, - вызывающе прибавила она, - что в лесу, как и в монастыре, нет ничего... ничего! Никакой неземной силы, которая говорила бы с нашей душой без помощи органов чувств? - Что это вас сегодня так привлекают метафизические, я бы даже сказал, мистические вопросы? - удивился пан Казимеж. - В чем дело? Вы всегда так рассудительны! - Я хочу раз навсегда узнать: правда ли, что человек после смерти превращается в ничто, правда ли, что те, кто уходит в монастырь, сами себя обманывают? Если в мире существуют лишь химические элементы, тогда почему вид этого леса действует на меня совсем по-особому, почему он трогает мою душу? Вот взгляните туда! - сказала она, садясь на скамейку. - Ну что там? Десятка два деревьев, покрытых пышной листвой. А ведь я вижу что-то, оно зовет меня. Так зовет, что я готова заплакать! Сердце мое так и рвется из груди, стремясь к чему-то... Так что же это такое? - Подсознательное, унаследованное воспоминание, - ответил пан Казимеж. - Наши доисторические предки жили в лесах. Там они находили пищу, защиту от ненастья и врага, там побеждали исполинских зверей - и все это потрясало их нервную систему. От этих далеких предков, - продолжал пан Казимеж, придвигаясь к Мадзе, - мы унаследовали группу уже отмирающих мозговых клеток. Эти частицы прошлого безмолвны в обстановке цивилизованной жизни, но среди лесов, гор и пещер в них начинают звучать давно смолкшие напевы: боли, страха, надежды, радости, ликования. Это эхо древности - и есть тот голос, который зовет вас, панна Магдалена, в нем-то и слышится вам что-то таинственное, неземное. Но, кроме него, ничего больше нет. Сумерки сгущались, небо затягивалось тучами. В саду было пусто. Но цветы пахли все сильнее, деревья все громче шелестели, и в воздухе как бы проносились страстные вздохи. Пан Казимеж ощутил легкий озноб, мысли у него начали мешаться. "Удивительный все-таки вечер", - подумал он. - Это ужасно, что вы говорите! - вздохнула Мадзя. - Если бы все в это верили, счастье ушло бы из мира, - тихо прибавила она. У пана Казимежа стучало в висках, он прерывисто дышал, чувствуя, что весь пылает. С трудом подыскивая слова, он попытался овладеть собой и глухо сказал: - Счастье уходит не из мира, а из нас самих, как вино из треснувших бутылок. Мир! Разве мир повинен в том, что люди соорудили себе железные клетки и сами терзают себя? У него снова стали путаться мысли. Он хотел было взять Мадзю за руку, но вместо этого потер себе лоб. - Случалось ли вам ночью ехать в поезде? - внезапно спросил он. - Видели ли вы снопы искр, вылетающих из паровоза? Каждая искра, сверкая, уносится ввысь, а затем падает в траву и гаснет. Этот светящийся сноп и есть все человечество, а искорки - наши жизни. Но представьте себе, что эти искры вместо того, чтобы взлетать, гореть и сверкать отпущенное им мгновенье, сразу погребали бы себя в землю или добровольно гасили свой свет, свою радость? Что бы вы на это сказали? Смерть, которая погружает нас в забытье, я не могу назвать несчастьем. Но когда люди отказываются от простых, но сильных наслаждений, когда жаждущие уста отворачиваются от чистой воды - это пытка и самоубийство. Опершись рукой о скамейку, пан Казимеж коснулся пальцев Мадзи; они были такие же горячие, как и у него. На секунду он забыл, где находится, забыл, светло или темно вокруг. В руках и ногах бегали мурашки, голос звучал все глуше. Пан Казимеж придвинулся еще ближе. Плечо Мадзи касалось его плеча. - Порой две искры падают рядом, - продолжал он шепотом. - Тогда их свет, огонь, пожирающий их, вспыхивает сильнее. Два существа вырастают в тысячи существ. Две искорки сверкают, как самая яркая звезда. Так не подло ли разлучать эти две жизни? И не безумие ли гасить собственный свет и... свет своей соседки? Сумерки сгущались, листва шумела все громче. Над садом попеременно проносились два воздушных потока: теплый, из города, и прохладный, со стороны Лазенок. Аллеи уже совсем опустели, только верхушки деревьев то раскачивались, то пригибались к земле, то раздвигались, открывая синие тучи. Временами вверху трещала ветвь или обламывалась веточка и, фантастически подскакивая, падала на газон. - Страшно и все же прекрасно! - сказала Мадзя, откинув голову на спинку скамьи. - Как моя любовь к тебе, - шепнул пан Казимеж. Он обнял Мадзю за талию, приник губами к ее губам и начал целовать ее как безумный. С минуту Мадзя сидела, не шевелясь. Но вдруг вырвалась из объятий пана Казимежа, а когда он протянул к ней руку, резко оттолкнула его, словно защищаясь от удара. - Ах! - гневно вскрикнула она. - Знали бы вы, о чем я думала, вы бы этого не сделали! Мадзя вышла на середину аллеи, поправляя прическу. В эту минуту упали первые капли дождя. Пан Казимеж поднялся со скамьи, шатаясь точно пьяный, но сразу отрезвел. В голосе Мадзи звучало такое отвращение, что он пожалел не только о том, что целовал ее, но и о том, что говорил с такой страстью и вообще затеял эту прогулку. "Как глупо все получилось!" - подумал он, чувствуя, что эта девушка не родственная искорка, а совсем чужой ему человек. Капли дождя, сперва редкие, стали падать все чаще. - Я не знаю, куда идти, - сказала вдруг Мадзя дрожащим от возмущения голосом. - Уведите меня отсюда! Они направились в сторону обсерватории, но там чугунная калитка была заперта. Тогда пан Казимеж предложил вернуться в глубь сада и выйти через калитку, что повыше обсерватории. Дождь все усиливался, послышались далекие раскаты грома. Скрестив руки на груди, Мадзя бежала по незнакомым дорожкам. Пан Казимеж шел позади, подняв воротник своей визитки. "Черт знает что такое! - думал он. - Глупейшее положение!" Его страсть, охлажденная поведением Мадзи, теперь будто растворялась в дождевых струях, стекавших со шляпы, плеч, лопаток. Наконец они добрались до аллеи, но извозчика там не оказалось, и им пришлось бежать под проливным дождем, без зонтиков, до Александровской площади. Мадзя по-прежнему держалась впереди и молчала, пан Казимеж спешил за ней и сокрушался про себя: "Нелепая и противная история! Интересно, что она думает?" А Мадзя в это время с досадой думала о том, что промокнет и поздно вернется домой. Минутами, словно какой-то сон, ей вспоминалась сцена на скамье. А может, это гроза так подействовала на них обоих?.. "Так это и есть любовь? Ну, ну! Ради этого женщины умирают у пани Туркавец? Ах, пани Ляттер не могла бы этого потребовать от меня! Она не имела бы права!" Несколько часов назад пан Казимеж казался Мадзе гениальным, интересным и привлекательным человеком. Теперь все чары рассеялись, остался человек, который ни с того ни с сего схватил ее за талию и начал как сумасшедший целовать в губы. "Хотела бы я знать, - думала она, - хватит ли у него храбрости взглянуть мне в глаза?" Она-то чувствовала, что может смело смотреть ему в глаза, вернее, могла бы, но только ей было противно. Страстные поцелуи пана Казимежа произвели на нее такое впечатление, как если бы во время прогулки он, к примеру, надрал ей уши! Наконец им попался извозчик; Мадзя вскочила в пролетку, не глядя на пана Казимежа. - Разрешите отвезти вас? - спросил он. - Как вам угодно. Пан Казимеж, вымокший, жалкий, забрался под верх пролетки и примостился на краешке сиденья. Мадзя даже не отодвинулась от него - просто она смотрела на одну сторону улицы, а пан Казимеж на другую. Наконец они приехали. Мадзя дала извозчику два злотых и, не ответив на поклон своего спутника, вбежала в ворота. Пан Казимеж поехал домой. - А будь ты неладна! - ворчал он. Пан Казимеж был опытный ловелас и знал, что лучше всего целовать женщину, когда она сама этого хочет и сопротивляется только для виду. Знал он также, что неожиданный поцелуй иногда удается обратить в