сшее предназначение нашего пола! Не стану спорить, - скромно прибавила она, - бывает неловко и даже неприятно... Но обо всем забываешь, когда убедишься, что ты осчастливила человека, который этого достоин. - Я очень рада, что вы так довольны, - перебила ее Мадзя. - Довольна? Скажите: на седьмом небе! Я прожила в этом состоянии не четверо, собственно, не трое суток, а три столетия, нет, три тысячелетия! Ах, милая, вы даже не представляете себе... Новобрачная вдруг оборвала речь, а затем прибавила тем задушевным тоном, каким обычно дают советы: - Но чтобы заслужить такое счастье, женщина всю жизнь должна быть очень осмотрительна. Позвольте поэтому заметить вам, дорогая панна Магдалена, что вы бываете порой неосторожны... - Да что же я делаю? - удивилась Мадзя. - Ничего, я знаю, что ничего, все мы это знаем. Но незачем было посещать подкидышей, акушерок... А то, что вы несколько дней провели в гостинице... - Но в гостинице остановился мой больной брат, - с негодованием перебила ее Мадзя. - Мы это знаем! Дембицкий все нам объяснил. И все-таки пан Згерский говорит о вас с полуулыбочкой, а вчера... вчера эта срамница Иоанна остановила меня на улице и знаете, что мне сказала: "Что же это, смиренница Мадзя? Такую недотрогу разыгрывала, а сама вот до чего дошла!" Вы слышите, панна Магдалена? Эта вертихвостка, эта беспутница посмела сказать такую вещь! - Бог им судья! - ответила Мадзя. - К тому же я через несколько дней уезжаю к брату, так что эти сплетни совершенно меня не волнуют. - Вы уезжаете? - спросила новобрачная совсем другим тоном. - Скажите мне, но только совершенно откровенно: вы в самом деле сердитесь на Аду Сольскую? - Я? - воскликнула с удивлением Мадзя. - Но ведь я ее по-прежнему люблю! - Зная ваше сердце, я не сомневалась в этом. А... если бы панна Ада пришла к вам? - И вы спрашиваете? - Понимаю. У панны Ады, видно, к вам важное дело, а этот тюфяк Дембицкий не хочет взять на себя посредничество. Не знаю, что это за дело, но догадываюсь, что Ада хочет попросить вас помирить ее с братом... - Я должна мирить их? - Не знаю, ничего не знаю, дорогая панна Магдалена, только так мне что-то кажется. Ада обручилась с паном Норским, - и везет же этому парню! - сообщила об этом пану Стефану, но ответа, кажется, до сих пор нет, и она боится... - Чем же я могу помочь ей? - Не знаю, понятия не имею, и прошу вас, забудьте о моих домыслах. Итак, я могу передать ваши слова панне Сольской? - Она прекрасно знает, что я ее люблю. В эту минуту Мадзю позвали обедать, к пани Мыделко, урожденная Говард, весьма сердечно простилась с нею, попросив хранить все в тайне и остерегаться злых языков. Разговоры столовников, беготня прислуги, кухонный чад и жалобы пани Бураковской так утомили Мадзю, что она решила пойти в Саксонский сад. Там тоже сновали толпы людей и слышался неумолчный говор, но видны были небо, зелень, деревья. Мадзе казалось, что в саду ей легче дышится и что среди неподвижных ветвей и увядающей листвы ее снова осенит своими крыльями тишина, пугливая птица, которая так давно улетела из ее жилища. В аллее, где несколько дней назад она прогуливалась с братом и Дембицким, Мадзя нашла свободную скамью, села и засмотрелась на каштан. Тишина нисходила на нее. Она переставала замечать прохожих, не слышала шума. Ей казалось, что она погружается в сладостное забытье и печали, словно нехотя, покидают ее. И снова перед ней возникла хрустальная беспредельность, в которой, как пестрые мотыльки, реют сотканные из света образы в радужных одеждах. - Разрешите закурить? Рядом с ней закуривал папиросу одетый с претензией молодой человек с истасканным лицом. - А то, может, вас беспокоит дым, - сказал он. Мадзя поднялась со скамьи, сосед тоже. Он шел рядом с ней и разглагольствовал: - Одиночество - вещь очень неприятная для такой красивой барышни. Вы, я вижу, не варшавянка, может, у вас и знакомых здесь нет. В таком случае, осмелюсь предложить свои услуги... Мадзя свернула к воротам, выходящим на Крулевскую, и ускорила шаг, но молодой человек не отставал и продолжал говорить. Тогда Мадзя остановилась вдруг и, глядя прямо в глаза своему преследователю, сказала умоляющим голосом: - Послушайте, я очень несчастна! Оставьте меня в покое! - Вы несчастны? - воскликнул тот. - Но утешать красивых и несчастных барышень - это мое призвание! Позвольте ручку! - И он грубо потянул ее за руку. Мадзя почувствовала, что у нее сжимается горло и на глаза набегают слезы. Чтобы не привлекать внимания прохожих, она закрыла лицо носовым платком, но не выдержала и расплакалась прямо на улице. Молодой человек нисколько не смутился, он все вертелся около нее, плел какой-то вздор и глупо хихикал. И только тогда, когда прохожие стали обращать внимание на эту сцену, он отвязался от Мадзи, бросив напоследок ей какое-то гадкое словцо. Мадзя вскочила в свободную пролетку и, заливаясь слезами, вернулась домой. Ей стало так горько от человеческой жестокости и такое охватило отчаяние, что она готова была выброситься из окна. Наконец она пришла в себя. Села на диванчик, сомкнула веки и, сжимая руками голову, повторяла про себя: "Нет мне покоя, нет пристанища, нет спасения! Боже, сжалься, боже, сжалься надо мной!" Вдруг она подняла голову, вспомнив о матери Аполлонии, и мысли ее сразу приняли другое направление. "Зачем же я ходила в Саксонский сад? Ведь стоит только попросить монахинь, и они позволят мне целыми часами сидеть у них в саду. Ах, видно, я никогда уже не поумнею!" И правда, что может быть лучше отдыха в саду у монахинь? Обедать и ночевать она будет дома, а остальное время будет проводить на свежем воздухе, в тишине. Мать Аполлония не откажет ей в этом, а пройдет несколько дней, и ее вызовет Здислав. Глава двадцать вторая Ожидание На следующий день Мадзя отправилась в монастырь. - Что с тобой, дитя мое? - воскликнула мать Аполлония, увидев ее. - Да ты больна! Мадзя рассказала старушке обо всем, что произошло с нею за последние дни. Когда она описывала неожиданное появление брата и отчаяние, охватившее его перед лицом близкой смерти, монахиня сжала губы и тень недовольства пробежала по ее лицу. Но когда Мадзя заговорила о Дембицком и его речах, вернувших покой брату, на лице матери Аполлонии появилась снисходительна я улыбка. Выслушав гостью, старушка сказала: - Видно, хороший человек этот пан Дембицкий, но зачем он так мучится в поисках доказательств? Что бог и вечная жизнь существуют, это чувствует каждый, у кого хватает мужества внять голосу разума. Потом Мадзя рассказала о происшествии в Саксонском саду и попросила у матери Аполлонии разрешения отдыхать в монастырском саду. - Это всего на несколько дней, - сказала Мадзя. - Здислав должен вызвать меня за границу! А мне так хочется немного окрепнуть. - Дитя мое, - ответила старушка, целуя Мадзю, - приходи, когда хочешь, и гуляй в саду, сколько хочешь. Только скучно тебе будет, мы ведь заняты. У нас и книг нет для чтения. - А не могли бы вы дать мне какую-нибудь божественную книгу? - краснея, прошептала Мадзя. - Вот как? - взглянула на девушку мать Аполлония. - Что ж, в таком случае я дам тебе книгу "О подражании Христу". Она проводила Мадзю в сад, принесла книгу, благословила девушку, а сама ушла по делам. Оставшись одна среди вожделенной зелени и тишины, Мадзя почувствовала такое спокойствие, такой восторг, что готова была обнимать деревья, целовать цветы и эти святые стены, за которыми она нашла приют. Опасаясь, однако, как бы кто-нибудь не заметил ее экзальтации, она сдержалась и начала перелистывать книгу. Раскрыв книгу наугад, она наткнулась на такое место: "Стоит ли страдать, если не все получается так, как тебе хочется? Где тот человек, у которого было бы все, чего он желает? Это не я, не ты и никто из людей, живущих на земле..." - Это правда, - прошептала Мадзя. "Воистину плачевна юдоль земная. Чем сильнее жаждет человек жизни духовной, тем горше для него жизнь земная, ибо тем сильнее он чувствует и яснее видит пороки, в которых погрязли люди. Горе тому, кто не сознает своей духовной нищеты, но еще горше тому, кто полюбил эту скудную и бренную жизнь". "Это обо мне!" - подумала Мадзя, перевернула страницу и снова прочла: "Не теряй веры, сестра, в то, что ты можешь направить свои стопы к духовному добру; еще не минуло время твое, не упущен твой час. Зачем ты хочешь отложить на завтра свое намерение? Восстань, начни немедленно и скажи себе: настало время действовать, настало время борьбы, настало время для исправления..." Мадзя была в состоянии такого возбуждения и экзальтации, что каждое слово воспринимала либо как укор, либо как пророчество. Она решила читать дальше, открывая книгу наугад, чтобы извлечь урок из прочитанного или понять, какое в нем скрыто предсказание. "Редко встретишь человека столь одухотворенного, чтобы он лишен был плотских страстей. Когда человек отдает все свое имение, это ничто. Когда он искренне покается в содеянных грехах, и этого мало. Когда он постигнет все науки, и тогда ему далеко... Но нет человека богаче, нет человека могущественнее и свободней, чем тот, кто от всего отрекся и почитает себя ниже всех..." Мадзя задумалась. Сможет ли она почесть себя ниже всех? Нет, не сможет. Но из всех человеческих добродетелей эта для нее самая близкая. В другом месте она прочла: "Нельзя слепо верить слабому духом смертному человеку, если даже он любим тобою и делает тебе добро". "Даже Здиславу?" - подумала Мадзя. "...Но нельзя и сокрушаться безмерно, если порой он воспротивится тебе и отвратит от тебя свой лик..." "Да, да. Он воспротивился мне..." "Тот, кто сегодня с тобой, завтра может пойти против тебя, другие - наоборот: люди часто переменчивы, как ветер..." "Ада, панна Говард", - подумала Мадзя. "Кратко твое пребывание здесь..." - Да, каких-нибудь два дня! - вздохнула девушка. "...и куда ни направишь ты стопы свои, всюду ты будешь чужая и странница..." - Aх, как это верно! Особенно, когда я уеду за границу. "...и не обретешь покоя, пока не соединишься с Христом..." - Невеста Христова? - воскликнула потрясенная Мадзя. Но не испуг слышался в этом возгласе, а изумление. Она перевернула страницу и со все возрастающим волнением прочла строки, как бы обращенные непосредственно к ней: "Зачем озираешь ты все вокруг, если не здесь обретешь успокоение..." - Стало быть, не в монастыре... "На небесах твое обиталище, и все земное озирай как бы мимоходом. Все тлен, и ты тлен". "Стало быть, я должна умереть? На все воля божья..." Охваченная любопытством, она отыскала главу "Размышления о смерти". "Скоро, очень скоро наступит конец твой; посмотри же, что с тобой делается: сегодня жив человек, а завтра нет его. А когда пропадает он из глаз, то память о нем быстро стирается... Утром думай, что не доживешь до вечера, вечером не утешай себя надеждой дожить до нового утра..." "Как бедный Здислав!" "Всегда будь готова и живи так, чтобы смерть не застигла тебя врасплох..." "Он так живет. Неужели и впрямь догадывается?" Сердце сжалось у нее от боли, и, чтобы ободриться, она выбрала другую главу: "Хорошо, что порою мы терпим горе и уничижение, ибо они будят милосердие в сердце человека..." "То же самое говорил Дембицкий", - подумала Мадзя. "...напоминая ему о том, что он изгнанник, что в этом мире нет никого, кто мог бы стать ему опорой..." "Даже Здислав мне не опора?" - подумала Мадзя, и ей стало еще тяжелей. "Когда человека доброй воли мучат горести или недобрые мысли..." "О, как они мучат меня!" "...тогда он чувствует, как нужен ему бог, без которого нет добра. Тогда в горе он скорбит, стенает и молится... Тогда только видит он, что истинного мира и полного покоя нет в этой жизни". "Так где же мое счастье?" - подумала Мадзя, совсем подавленная. Она наугад раскрыла книгу и увидела заголовок "О монашеской жизни". Ее бросило в жар. "Неужели это мой удел?.." "Нужно научиться постоянно смирять себя, если хочешь жить в мире и согласии с другими людьми... Нужно стать юродивой Христа ради, если хочешь вести монашескую жизнь..." - Я всегда была юродивой, - прошептала Мадзя. "Одежды мало значат; перемена правил жизни и умерщвление плоти создают истинного монаха..." "Стало быть, мне не надо вступать в орден, достаточно перемены правил жизни и умерщвления плоти". "Кто иного ищет, кроме бога и спасения души, ничего не обретет, кроме страданий и печали". "Ну, хорошо, а если я хочу ухаживать за больным братом?.." "Смотри на живые примеры святых отцов, в коих сияет истинное совершенство и вера, и ты увидишь, сколь мелки и ничтожны наши деяния... Святые отцы ненавидели души свои в здешнем мире, дабы обрести их в жизни вечной..." "Но больного брата не бросали!.." "Они отреклись от богатств, достоинств, почестей и родных, отреклись от всего мирского..." Мадзя в смятении закрыла книгу. Ей казалось, что она беседует с невидимым учителем, который велит ей отречься от всего ради бога и спасения души. В эту минуту она без сожаленья отреклась бы от мирской суеты: все узы, связывавшие ее с людьми, ослабли, если не порвались совсем. Но как бросить стариков, а главное, брата, для которого ее помощь была вопросом жизни и смерти? Однако, успокоившись, Мадзя рассудила, что терзает себя напрасно. Никто ведь не настаивает на том, чтобы она отреклась от семьи: даже сам автор этой удивительной книги советует только изменить правила жизни и отказаться от мирских соблазнов. Она еще раз перелистала страницы книги и нашла: "Поддержи меня, господи, в благом моем намерении и в служении тебе; дай мне сегодня совершить благое; ибо ничтожно все свершенное мною доныне". "Да! - подумала Мадзя. - Пансион, уроки, женские собрания - все это ничего не стоит. Нужно переменить правила жизни, отказаться от соблазнов и посвятить себя Здиславу. Если бы я год назад поехала к нему, он был бы здоров. Пусть бы себе злословили люди, что я живу у брата из милости и не зарабатываю себе на жизнь..." Несколько часов беседы с этой необыкновенной книгой под шум деревьев, шелест крыльев пролетающих птиц и звуки псалмов, которые пели воспитанницы сиротского приюта, благотворно подействовали на Мадзю. Нервное возбуждение улеглось, и на смену ему пришла томительная надежда. Мадзе казалось, что ее и весь мир окутывает легкая дымка, в которой растворяются все земные заботы, а за дымкой открывается новый горизонт, светлый и мирный. Мадзе вспомнился рисунок, который она когда-то видела. По полю, покрытому весенними цветами, прогуливаются святые угодницы, а на опушке рощи сидит на скамье матерь божия и прядет нить человеческих жизней. Мадзю охватило предчувствие, что и она вот-вот очутится на этом поле, где каждое мгновение кажется счастливой вечностью, а вечность - кратким мгновением. "Я, наверно, скоро умру", - без сожаления подумала Мадзя. Около двух часов она вернулась домой. Пани Бураковская сказала ей, что приходила какая-то женщина, с виду бедная гувернантка, и оставила в ее комнате письмо. - Горничная хотела последить за нею, - рассказывала хозяйка, - а то как бы что-нибудь не пропало. Но я накричала на нее: нельзя же каждого бедняка считать вором. Увидев конверт, Мадзя вздрогнула. Это было письмо от Ады Сольской, в котором она, принося извинения за назойливость, сообщала, что придет в четыре часа. Пани Бураковская, видно, все еще ждала объяснений, и Мадзя сказала ей, что бедная гувернантка, оставившая письмо, женщина независимая и честная, и перед ней можно открыть все двери. Еще не было четырех часов, когда Ада Сольская постучала в дверь и, остановившись на пороге, робко спросила: - Можно к тебе, Мадзенька? Мадзя бросилась к ней с распростертыми объятиями. Но Ада была так похожа на своего брата Стефана, что у Мадзи сердце замерло и в первую минуту не хватило сил обнять подругу. - Вот видишь, ты меня больше не любишь, - печально прошептала Ада. Тут они заключили друг друга в объятия и, со слезами целуя друг друга, уселись на диванчике. - Ах, как я измучилась от того, что так долго тебя не видела! - сказала Ада. - Сердце у меня колотилось, когда я шла сюда. - Четвертый этаж... - вставила Мадзя. - Нет, я просто боялась, думала, ты на меня в страшной обиде. А ты, как всегда, ангел, святая, золотко мое, Мадзенька! Они стали осыпать друг друга поцелуями. - Знаешь, что случилось, - продолжала Ада. - Этот ужасный Котовский чуть не убил пана Казимежа! Я думала, что умру, но сейчас мы уже обручились... Не знаю даже, кто из нас первый объяснился: он или я. Да это не имеет значения. - И ты счастлива? - спросила Мадзя. - Ах, не спрашивай! Я так счастлива, так безгранично счастлива, что всего боюсь. Мне кажется, что я умру, что мы никогда не поженимся, что у пана Казимежа опять откроется рана. Но больше всего я боюсь Стефека! Вот уже неделя, как я написала ему обо всем, а ответа нет. Ты помнишь, как не любил он Каз... пана Казимежа? Боже, с каким ужасом я жду его приезда! Говорю тебе, если между ними начнутся недоразумения, я наложу на себя руки. - Успокойся, - перебила ее Мадзя. - В конце концов ты имеешь право выйти замуж за того, кто тебе правится. - Я имею право? Точно ты не знаешь Стефека? Что ему до чужих прав, если он не признает их? Ах, если бы ты переехала ко мне... - Я? - Мадзенька, дорогая моя, - в возбуждении продолжала Ада, - зачем нам притворяться! Ты знаешь, как любил тебя Стефек. Одно скажу тебе, он и сейчас тебя любит, может быть, еще крепче. Если бы вы помирились, если бы ты вышла за него, он на радостях простил бы мне мою любовь к Казимежу. Мадзя то краснела, то бледнела; ее волнение не ускользнуло от внимания Ады. - Не отпирайся! - воскликнула панна Сольская. - Мой брат тебе не безразличен. А если так, ты должна выйти за него, должна, должна!.. Она стала покрывать поцелуями руки своей подруги. Мадзя вырвалась и решительно сказала: - Это невозможно! Ада впилась в нее своими косо посаженными глазами. - Так ты любишь пана Казимежа? - спросила она. - Посмотри мне в глаза, - ответила Мадзя, спокойно выдерживая ее пылающий взгляд. - Почему же ты не хочешь выйти за Стефека? - Ты ведь знаешь, - ответила Мадзя после минутного молчания, - у меня тоже есть брат, он тяжело болен. Со дня на день я жду вызова и уеду к нему за границу; до конца жизни мне придется ухаживать за ним. - Кто же мешает тебе смотреть за братом, даже если ты выйдешь за Стефека? Неужели ты думаешь, что он запретит тебе. Никогда! Послушай, Мадзенька: поезжай сейчас к брату за границу, а мы все - Стефек, пан Казимеж и я - последуем за вами. Где бы ни велели поселиться твоему брату, там и мы поселимся: в горах ли, в Италии, даже в Египте. А если доктора предпишут ему длительное морское путешествие, то и тогда мы будем вместе. Ведь и пану Казимежу нужно восстановить свои силы, а мы со Стефеком ужасно любим путешествовать. Ну, скажи одно только слово, одно коротенькое слово "да" - и ты осчастливишь Стефана и... нас с Казимежем... Ну скажи же, скажи! Панна Сольская при этих словах прижала Мадзю к груди. - Скажи "да", скажи!.. Мадзе стало жаль ее. - Опомнись, Адочка, разве я могу думать об этом? - ответила она. - У меня сердце разрывается при одной мысли о несчастном, который где-то там лежит один в жару, может быть, без надежды, а ты хочешь... Скажи, не жестоко ли обращаться ко мне с такой просьбой? Я и без того несчастна! - Ты права, - серьезно сказала Ада. - С моей стороны было слишком эгоистично говорить сегодня об этом. Но когда-нибудь, я надеюсь... Мадзя сидела молча, опустив голову. - Что же ты поделываешь, скажи мне? - спросила вдруг Ада, чтобы переменить тему разговора. - Жду писем от брата и телеграммы с вызовом. А тем временем хожу в монастырь. - Зачем? - удивилась Ада. - Сижу в саду, отдыхаю на свежем воздухе и читаю Фому Кемпийского. - А разве ты не могла бы приходить в наш сад? - спросила Ада, но, подумав, прибавила: - Впрочем, этот мирный уголок и близость монахинь, вероятно, оказывают на тебя благотворное влияние, бедняжка! О, я знаю, что такое томиться ожиданием! Они сердечно простились. Мадзя в этот день уже не пошла в монастырский сад, а написала длинное письмо майору в Исксинов. Она рассказала майору о болезни Здислава и попросила втайне от родителей выхлопотать ей паспорт. С этого дня опять потекла эта странная жизнь. Мадзя хорошо спала, мало ела и целые дни проводила в монастырском саду, читая жития святых или Фому Кемпийского. Если бы кто-нибудь спросил у нее, сколько дней прошло так, она вряд ли смогла бы ответить. Ей казалось, что она медленно тонет в голубой беспредельности равнодушия ко всему земному. С каждой минутой окружающий мир терял свою реальность, но в неизведанной глубине он возрождался снова и снова. Так бывает, когда человек видит ясный сон и говорит себе: и все же это только сон, эти люди мне снятся, да и сам я не тот... Иногда наступали минуты пробуждения. То приходило письмо, в котором Здислав сообщал, что чувствует себя хорошо и несколько дней проведет в Вене, чтобы осмотреть город. То Мадзя обнаруживала у себя на столе визитную карточку пана Стефана Згерского, а в другой раз - пани Элены Коркович, урожденной Норской. То какая-нибудь знакомая с вызывающим видом проходила по улице мимо, не здороваясь; но была ли это панна Жаннета, невеста пана Файковского, или Маня Левинская, Мадзя этого не замечала. Как-то пани Бураковская с озабоченным видом напомнила Мадзе, что кассирша из аптекарского магазина возвращается в свою комнату и Мадзе нужно подумать о жилье. - Переведите меня в свободную комнату рядом с кухней. Ведь это на каких-нибудь два дня. Через два дня я получу вызов от брата и уеду. - Да, но и на эту комнату есть претенденты, - сказала пани Бураковская. - На два дня, - прибавила она, - вы можете переехать в гостиницу. Мадзя вздрогнула: эти слова звучали оскорбительно. Бросив взгляд на хозяйку, она хотела было спросить, что все это значит. Но в ту же минуту ею опять овладела апатия, и она снова стала погружаться в ту беспредельность, где все земное таяло, словно снеговые горы под лучами солнца. Ничего не сказав хозяйке, Мадзя ушла в монастырь. Ей казалось, что в этом мире нет более важного дела, чем читать духовные книги, помогать сиротам шить белье или петь с ними псалмы. На следующий день во время обеда пани Бураковская вручила Мадзе письмо из Иксинова. По надписи на конверте Мадзя узнала почерк матери. "Поздравляю тебя, - писала докторша, - с плодами независимости. Весь город кричит о том, что панна Малиновская уволила тебя за плохое поведение, что ты разгуливаешь с кавалерами и даже бываешь в гостиницах. Я не знаю, кто распространяет эти гнусные слухи, но вот уже несколько дней замечаю, что и отец что-то слышал: на нем лица нет. Я не спрашиваю тебя, правда ли все это; ты пожинаешь плоды вашей никчемной эмансипации и пренебрежения родительскими советами. Я не сержусь, не поучаю и не навязываюсь со своими советами. Но не забывай, что ты носишь фамилию, которая принадлежит Зофье и Здиславу Бжеским; и если ты думаешь продолжать в том же духе, то хоть заведи себе псевдоним, как это сделала твоя покойная приятельница Стелла". Мадзя побледнела и, не кончив обедать, ушла в свою комнатку. Она тихо поплакала, полежала в постели, а через час уже была в монастырском саду с Фомой Кемпийским в руках. "Не тот долготерпелив, - читала она, - кто терпит не свыше той меры, какая ему угодна, и лишь от того, от кого ему угодно терпеть. Долготерпеливый не смотрит, какой человек причиняет ему страдания. Когда бы и сколько бы раз ни причинила ему зло тварь земная, он все приемлет с благодарностью от господа и почитает для себя великой пользой, ибо как бы мало ни претерпел человек во имя божие, все вменится ему в заслугу перед богом..." "Не огорчайся, дочь моя, - говорилось в другом месте, - если кто-нибудь думает о тебе дурно или говорит такое, что тебе тяжело слушать. Ты еще хуже должна о себе думать и верить, что никого нет слабее тебя... Не в устах человеческих ищи успокоения: хорошо ли, плохо ли говорят о тебе люди, ты от этого не станешь другим человеком. Где же истинный покой и истинная слава? Разве не во мне?" "Но ведь это жестокое письмо, - подумала Мадзя, - написано матерью, которая от имени семьи отвергает меня. И за что?.." Сердце Мадзи сжалось от боли, и она начала просматривать другую главу. "Надо уйти от тварей земных, - советовал дух, - забыть себя самого и вознестись мыслью на ту высоту, с которой можно видеть, что нет среди тварей земных никого, кто был бы подобен тебе, творцу вселенной. Все ничто, кроме бога, и должно быть почитаемо ничем". Отдохнув, Мадзя нашла главу "О стремлении к вечной жизни". "Дочь моя! Когда почувствуешь в себе нисшедшую свыше жажду вечного блаженства и пожелаешь освободиться от телесных уз, дабы созерцать ничем не затемненный свет мой, открой свое сердце и с радостью и благодарением прими святое наитие... Еще на земле ты должна пройти искус, многое претерпеть. Исполнятся желания других, ты же будешь терпеть неудачи. Люди будут внимать другим и пренебрегут твоими словами. Другие будут просить и получат, ты же будешь просить, но ничего не достигнешь. Других будут прославлять людские уста, тебя же никто не помянет... Но вспомни, дочь моя, о плодах твоих страданий, близком конце их и награде великой - и ты не почувствуешь тяжкого бремени и укрепишься в своем долготерпении. Ибо за суетную свободу, от которой ты теперь добровольно отречешься, ты получишь свободу вечную на небесах... Там за понесенное бесчестие я воздам тебе славою, за печаль - веселием, за уничижение - вечным престолом царским..." Когда спустились сумерки и Мадзя закрыла книгу, она уже удивлялась, почему письмо матери причинило ей такую боль. Разве не сказано, что ей суждено пройти через многие испытания? И не станет ли меньше цена страданий, если она не сумеет перенести их со смирением? Минуло еще несколько дней, писем от брата не было. "Наверно, ему не хочется писать, - думала Мадзя. - А может, он в пути? Может, хочет сделать мне сюрприз и неожиданно пришлет телеграмму с просьбой приехать?.." Но в душе ее просыпались сомнения: а что, если Здиславу стало хуже, а что, если он отрекся от нее, как мать? Мадзя не только не давала себе сформулировать эти опасения, она даже не позволяла себе думать о них. Всякий раз, когда в уме ее, охваченном тревогой, возникали слова: "Ему стало хуже", - она шептала "Богородице, дево, радуйся" либо хваталась за Фому Кемпийского и погружалась в чтение. Она вторично исповедалась за эту неделю, на этот раз в часовенке у монахинь, обложилась духовными книгами и целыми днями размышляла о боге - последней надежде страждущих. Душа ее уносилась в небеса; в памяти изглаживались следы земных страстей. "Все ничто, кроме бога, и должно быть почитаемо ничем", - все чаще повторяла она в порыве восторга. Наконец как-то в полдень почтальон принес сразу две открытки из Вены. Здислав писал в обеих открытках, что осматривает живописные окрестности города и не созывал еще консилиума. "Как он беспечен!" - с горечью подумала Мадзя. Вдруг взгляд ее упал на дату одной из открыток: пятое сентября, а на другой открытке - третье сентября. "Третье сентября сегодня, а пятое - послезавтра, - сказала она про себя. - Почему же он ставит даты, которые еще не наступили? Может быть, он так болен, что теряет память, или... ему опротивело писать мне?" Отказавшись от обеда, Мадзя поспешила в монастырь, шепча на ходу слова молитвы. В швейной мастерской она поработала вместе с сиротами, а затем вышла в сад со своей любимой книгой. "Когда человек дойдет до того, что ни у кого не ищет утешения, тогда только в общении с богом он начинает находить истинную радость. Тогда и покой обретает, как бы не обернулись его дела. Тогда не обрадует его чрезмерно удача, но не опечалят и превратности судьбы. Он предаст всего себя с надеждой в руки господа, который для него все, для которого ничто не гибнет и не умирает, но живет и по манию его служит ему..." "То же самое говорил Дембицкий", - сказала про себя Мадзя. Воспоминание об этом наполнило ее радостью, особенно когда она, перелистывая страницы, нашла пророческие слова, как будто обращенные к ней: "И низойдет мир в день единый, который одному богу ведом. И будет это не нынешний день, на смену которому приходит ночь, но свет вечный, сияние бесконечное, мир долгий и покой полный..." "Слово в слово Дембицкий..." Мадзя забыла о своих тревогах, когда, умиротворенная, с восторгом читала вполголоса: "Великое дело любовь и великое без меры добро; она одна все трудное делает легким... Любовь не чувствует бремени, не боится трудов, не щадит сил, не спрашивает, что возможно и что невозможно, ибо все она мнит для себя возможным и дозволенным... Любовь стоит на страже, бодрствует и во сне. В трудах не знает усталости, в оковах не окована; в беде не падает духом, но как живой пламень уносится ввысь и минует все препоны". Мадзе казалось, что она видит разверстое небо и слышит бессмертные хоры, поющие торжественную песнь: "Превыше всего почиешь, душа моя, в боге, ибо он вечное успокоение для святых. Превыше всяких даров и щедрот, какие ты можешь даровать и излить, превыше всякой радости и торжества, какие мысль может вместить и ощутить. Превыше ангелов и архангелов и всего небесного воинства; превыше всего видимого и всего, что не есть ты, боже мой!.." В эту минуту кто-то дотронулся до ее плеча. Мадзя повернула голову и увидела молодую монахиню. - Что скажете, сестра? - с улыбкой спросила Мадзя. - Мать Аполлония просит вас в приемную. Мадзя шла за сестрой, опьяненная небесными виденьями. Внезапно она пришла в себя: в приемной рядом с матерью Аполлонией стоял Дембицкий. Щеки его обвисли, лицо стало землистым. Мадзя посмотрела на него, на старую монахиню и потерла лоб. А когда Дембицкий дрожащей рукой стал медленно вытаскивать из кармана какую-то бумагу, остановила его и сказала: - Я знаю, Здислав умер. Глава двадцать третья На какие берега выносят порой человека житейские волны В половине сентября около семи часов вечера от толпы, проходившей мимо особняка Сольских, отделился невысокий господин в сером пальто и свернул во двор. У чугунных ворот не было никого; из дворницкой, в которой уже горел красный огонек, долетали фальшивые звуки скрипки. На пустом дворе увядали чахоточные деревца и бегали ребятишки, швыряя друг в друга бенгальскими спичками. А так повсюду царила тишина. Господин в сером пальто посмотрел на главный корпус особняка, резко очерченный на золотистом фоне вечерней зари, затем - на левое крыло, над которым уже сияла Вега. Он бросил взгляд и на зиявшие чернотой окна библиотеки, медленно направился к парадному входу и исчез под колоннами. Дверь была открыта, и по мраморному полу вестибюля скользили тишина и пустота. Господин ровным шагом прошел на второй этаж, достал из кармана ключ и открыл комнаты, принадлежавшие хозяину дома. Всюду мрак, тишина и пустота. Не снимая шляпы, гость миновал несколько гостиных, в которых, словно в ожидании хозяина, с мебели были сняты чехлы. Затем он вошел в комнаты Ады Сольской, такие же тихие, темные и пустые; наконец, свернул в комнаты, которые когда-то занимала Мадзя. Он почувствовал дыхание свежего ветра и заметил, что балкон открыт. Остановившись в дверях, он стал смотреть на сад, в котором уже краснела и желтела листва, на золотой закат и на Вегу - бриллиант, сверкающий в небе. Вечер был ясный и теплый, как поцелуй уходящего лета; но над садом уже веяло меланхолическим очарованием осени, неуловимая мгла которой пронизывает все существо и падает на дно души, как слеза беспричинной печали. Гость оперся на перила балкона; он тяжело вздохнул, видно всматривался в неуловимые очертания ночи и слушал беззвучную песню осени. В это время из павильона, стоявшего почти под самым балконом, донесся густой бас: - До чего же мозоли болят! Бьюсь об заклад, что завтра будет ненастье. - Надень же теплые туфли, ангел мой, - раздался женский голос. "Ах, вот оно что, - подумал гость, - пан Мыделко проводит в павильоне свой медовый месяц". - Неохота искать туфли, - ответил бас. - Я поищу, душенька. - И сапоги надо стаскивать! - проворчал бас. - Я и сапоги сниму. Ведь ты мой, весь мой, мой мальчик, мой котик! "Ого-го! - заключил гость. - До чего же дошла экс-мадемуазель Говард! Нет ничего удивительного, что и Ада делает глупости!" Он тихо ушел с балкона и опустился в кресло. Положив шляпу на комод, он подпер голову рукой и думал, думал... Вдруг ему почудился шелест женского платья. Он хотел вскочить... Это в комнату влетел с балкона увядший лист. - Ах, - прошептал он, - что я наделал, что я наделал!.. На этот раз из дальних комнат действительно долетели голоса и звуки шагов. Гость прошел в комнаты Ады и через открытую дверь увидел в гостиной двоих: низенького человечка с округлым брюшком и другого, одетого в ливрею, с зажженным канделябром в руках. - Ну, посмотрите, барин, где же он? Все-таки граф не булавка, - обиженно говорил тот, что держал канделябр. - А я тебе говорю, что граф приехал, минут пятнадцать назад он прошел к себе. Нечего сказать, хорошо вы стережете дом! - ответил толстяк. Господин в сером пальто шагнул в гостиную. - Вот видишь, разиня! - закричал толстяк. - Нижайшее почтение, ваше сиятельство! - прибавил он с низким поклоном. Увидев в гостиной постороннего человека, слуга остолбенел, а когда узнал в нем хозяина, чуть не уронил канделябр. - Отнесите свет в кабинет, - приказал ему Сольский. - Ну, пан Згерский, что нового? Лакей снял с хозяина пальто, зажег в кабинете четыре газовых рожка и вышел, бледный от страха. Тогда пан Згерский, понизив голос, начал рассказывать: - Важные вести. Наши конкуренты осаждают пана Казимежа Норского, рассчитывая с его помощью приобрести часть акций нашего завода. - Сомневаюсь, - небрежно заметил Сольский, бросаясь в кресло у письменного стола. - Мой будущий зять слишком умен для того, чтобы выпустить из рук такие бумаги. Если бы молния скользнула вдруг по округлым формам пана Згерского, он не был бы так поражен, как при этих словах графа. Сольский называет пана Казимежа своим зятем? Светопреставление!.. На минуту воцарилась тишина. Но молчание было пыткой для пана Згерского, и он заговорил, правда, совсем в другом тоне: - Какой фатальный случай! Бедный доктор Котовский никак не может простить себе этот выстрел. Похудел, осунулся... - Да, - ответил Сольский, - нужно было целиться в левый бок и чуточку пониже. Что ж, ничего не поделаешь! Пан Згерский даже за стол ухватился и совсем потерял дар речи. - А что, - спросил Сольский, - панна Бжеская все еще в монастыре? - Хуже! - подхватил пан Згерский. - Вчера приехал ее отец со старым майором - вы, верно, помните, ваше сиятельство? - и разрешил панне Магдалене постричься в монахини. Панна Ада, пан Норский, пани Элена Коркович, словом, все мы в отчаянии. Но что поделаешь? - Что же заставило панну Бжескую окончательно решиться на этот шаг? - спросил Сольский, опершись на руку так, чтобы закрыть лицо. - Последней каплей, переполнившей чашу горести, была смерть брата, о чем я имел честь писать вам, ваше сиятельство. Но почва была подготовлена сплетнями, клеветой, которые не щадят даже святых. Несколько месяцев вся Варшава просто кричала о панне Бжеской. А за что? За то, что этот ангел во плоти навестил умирающую, хотел помочь сиротке и ухаживал за больным братом! Все бывшие подруги, за исключением другого ангела, панны Ады, отвернулись от несчастной. Более того! Они дали ей понять, что возмущены ее поведением. Был даже такой день, когда панна Магдалена могла очутиться на улице, потому что хозяйка, у которой она снимала комнату, приказала выбросить ее вещи в коридор... - Да, - перебил его Сольский. - Мне кажется, однако, что и вы бросили камешек в огород... - Я? - воскликнул Згерский, ударив себя в грудь. - Я?.. Неужели вы потому это говорите, что я считал своим долгом сообщать вам о всех доходивших до меня слухах? Но вы должны признать, ваше сиятельство, что я всегда был точен и никогда не запятнал себя ложью! - Да, да, я вас не упрекаю. В общем, этот случай не повлияет на наши отношения. Напротив, вы будете получать теперь восемьсот рублей жалованья. - Так вы не сердитесь на меня, ваше сиятельство! - патетически воскликнул пан Згерский. - Так вы не потеряли ко мне уважения? - А я никогда его не имел, - буркнул под нос себе Сольский, так чтобы Згерский его не услышал. И тот, конечно, не услышал. С совершенной легкостью и непринужденностью он завел разговор о сахароварении, а через несколько минут весьма сердечно простился и ушел. Тем временем слуги надели ливреи и зажгли свет в гостиных; из буфета были извлечены фарфор и серебро, в кухне запылал огонь. В девятом часу к парадному подъезду подкатила карета, и через минуту в кабинет к Сольскому вошла его сестра Ада. Темное платье подчеркивало бледность ее лица; но вся ее маленькая фигурка выражала энергию, а косо посаженные глаза сверкали. Сольский встал из-за письменного стола и нежно поцеловал сестру. - Как поживаешь? - спросил он непривычно мягким голосом. Ада была так изумлена, что отступила на шаг и, пытаясь снова занять оборонительную позицию, спросила: - Ты получил письмо, которое я отправила тебе в конце августа? Сольский смотрел на нее и улыбался. - Ты хочешь сказать, знаю ли я, что ты обручилась с Норским? Да, знаю, и не только из твоего письма. - Как ты к этому относишься? - Молю бога, чтобы ниспослал вам свое благословение; а со своей стороны советую тебе перед венчанием заключить брачный контракт. Даже предлагаю свои услуги в этом деле, если ты не возражаешь. Ада упала к ногам брата и, обняв его колени, начала целовать их, плача и шепча: - Брат мой единственный, ты мне заменил отца, ты мне заменил мать! Ах, как я люблю тебя! Сольский поднял сестру, усадил на диван, вытер ей слезы и, прижимая ее к своей груди, сказал: - Неужели ты могла подумать, что я способен помешать твоему счастью? - И это говоришь ты, Стефек, ты? Значит, он может просить у тебя моей руки? - Ну конечно. Ведь я твой опекун. Ада хотела снова броситься к ногам брата, но он не позволил. Снял с нее шляпу и пальто, стал успокаивать, так что она совсем развеселилась. - Боже! - говорила она. - Как давно я не смеялась! К чаю в кабинет Ады приковылял Дембицкий. Когда слуги ушли и они остались втроем, Стефан с нескрываемым волнением спросил: - Что же, пан Дембицкий, с панной Магдаленой? - Да ничего особенного, хочет принять постриг. Отец дал свое согласие, сегодня они писали какие-то прошения... У Сольского потемнело лицо. - Вы, пан Дембицкий, всегда невозмутимы, - вмешалась в разговор Ада. Дембицкий устремил на Сольских кроткий взор. - А почему я должен говорить иначе? - спросил он. - Ведь и она имеет право если не на счастье, то по крайней мере на покой. После минутного молчания он прибавил: - Больные, калеки, животные, даже преступники находят приют и соответствующие условия жизни. С какой же стати отказывать в этих правах душе на редкость благородной? - То есть как это? - вспыхнул Сольский. - Неужели вы полагаете, что монашеское одеяние... - Даст ей возможность опекать сирот, ухаживать за больными и помогать несчастным без риска быть обиженной и оклеветанной, - ответил Дембицкий. - Она всегда чувствовала влечение к этому, и сейчас перед, ней открылось широкое поле. Сольский пожал плечами и забарабанил пальцами по столу. - Так, так... - заговорил он наконец. - А знаешь, Ада, кого я встретил в Вене? Людвика Круковского и его сестру. Редкостная пара чудаков! Они, оказывается, жили в Иксинове, были знакомы с Бжескими, а Людвик даже ухаживал за панной Магдаленой, но получил отказ. И все-таки ты даже не представляешь себе, с каким уважением отзываются они о всей семье Бжеских и особенно о панне Магдалене. Действительно, в этой девушке есть что-то неземное. А ведь самые подлые сплетни касались именно ее пребывания в Иксинове. Говорили, что она завела роман с каким-то старым майором, который якобы завешал ей свое имущество... - Этот майор сейчас в Варшаве, - перебил его Дембицкий. - И, что хуже всего, наговорили, будто из-за панны Магдалены застрелился какой-то почтовый чиновник. И все это - мерзкая ложь! - ударил Сольский кулаком по столу. - Чиновник действительно застрелился, но не из-за панны Магдалены, а из-за другой барышни, которая бесстыдно свалила на нее свою вину. Круковский рассказал мне эту историю со всеми подробностями. - До тебя эта сплетня дошла в Варшаве? - спросила Ада. - Конечно. Я поэтому и уехал за границу. - Что же ты у меня не спросил? - Ах, почем я знаю! Я тогда едва не помешался. Правда, пан Дембицкий пытался меня образумить, объяснял, как относилась к нам панна Магдалена. Я уже начал успокаиваться, когда до меня дошла эта сплетня о почтовом чиновнике и о завещании майора. И подумать только, что я вместе с этой безыменной сворой мерзавцев толкал ее на этот шаг... Сольский в волнении сорвался с места и стал расхаживать по комнате. - Это ребяческое решение, - говорил он, - запереть себя в монастыре! Живя в миру, она могла бы сделать гораздо больше добра. Ваш долг, пан Дембицкий, объяснить ей это. В распоряжении панны Магдалены будут такие же приюты, больницы, все, что хотите, но она будет пользоваться гораздо большим влиянием. Это... это дезертирство, - воскликнул он изменившимся голосом, - это предательство по отношению к обществу! В мире слишком много женщин, которые думают о развлечениях, нарядах и флирте, а таких, как она, не хватает, и поэтому очень жаль, что... - Стефан прав, - вставила Ада, бросив на старика суровый взгляд. - Я делал все, что мог, - ответил Дембицкий, - приводил различные доводы, но... Аргументы способны воздействовать на спокойный рассудок, но они не могут излечить раненое чувство. - Так скажите ей, что, погребая себя заживо в этой могиле, она изменяет... нет, не то слово... она обкрадывает человечество! Если она так набожна, - запальчиво продолжал Сольский, - пусть вспомнит притчу о зарытых талантах! Бог не затем одаряет людей большими достоинствами, чтобы они бежали в пустыню. Это хуже ненависти - это гордыня, презрение к человечеству! Старик кивал головой. - Дорогой мой, вы совершенно правы, - сказал он. - Примерно то же говорил ей и я, и особенно этот старый майор, который не меньше вашего сердит на панну Магдалену. И знаете, что она ему ответила? "Сжальтесь надо мной, не тяните меня туда, откуда я бежала, туда, где я потеряла покой и веру, а могла потерять и рассудок. Мне здесь хорошо, а там было страшно". Вот слова панны Бжеской. - Бедняжка, у нее ужасное нервное расстройство, я сама это заметила, - вставила Ада. - Да, конечно! - сказал Дембицкий. - Но ведь нервное расстройство проходит! - бросил Сольский. - Может быть, и у нее пройдет, - ответил старик. - Ах, пан Дембицкий, вы просто несносны со своим спокойствием! - воскликнул Сольский. - И вы были бы спокойней, если бы во всем этом видели не предательство, не дезертирство и не расстроенные нервы, а просто закон природы. - А это еще что значит? - спросил Сольский, остановившись перед своим учителем. Дембицкий посмотрел на него и спросил: - Известно ли вам, что панна Магдалена в самом деле существо необыкновенное? - Я сам всегда это говорил! Это гений доброты в образе женщины! Ни тени себялюбия, полное самоотречение, вернее, растворение в чужих сердцах... Она всегда за всех переживала, забывая совсем о себе. - Это вы очень метко сказали: гений доброты, - подхватил старик. - Да! Бывают гении воли, которые умеют ставить перед собой великие цели и разрабатывать соответствующие планы, хотя не всегда располагают нужными средствами. Бывают гении ума, чей взгляд охватывает широчайшие горизонты и проникает в самый корень любого вопроса, но они не всегда находят последователей. И бывают гении чувства, гении доброты, которые, как вы правильно заметили, переживают за всех, но сами ни у кого не встречают отклика. Как видите, общая черта всех выдающихся личностей - отсутствие гармонии между ними и толпой, состоящей из посредственностей. Мы прекрасно умеем ценить, скажем, красоту, богатство, успех; но нам решительно недостает ума, чтобы оценить великие цели, широкие взгляды, ангельские сердца... - Парадокс! - перебил его Сольский. - Отнюдь не парадокс, а повседневное явление. Посмотрите вокруг: кто играет главные роли, наживает состояния и пользуется успехом? В девяноста случаях из ста - не выдающиеся люди, а те же посредственности, разве только немного поумней. И это естественно: даже слепой может оценить предмет, который выше его на несколько дюймов, но он никогда не определит высоту горы, хоть заведи его на самую вершину. - Мне кажется, вы не правы, - заметила Ада. - Тогда возьмите, сударыня, историю. Мы читаем уже прокомментированные произведения гениев или пользуемся их трудами и совершенно убеждены, что нет ничего легче, как оценить гения. А кто из них был понят сразу? Филантропов подвергали пыткам или осмеянию; изобретателей называли сумасшедшими, а реформаторов - еретиками. Даю голову на отсечение, что при соперничестве двух человек в какой-нибудь интеллектуальной области посредственность сразу же встретит восторженный прием и толпа наградит ее аплодисментами, а гений прежде всего вызовет у зрителей смятение. И только последующие поколения обнаружат, что первый преспокойно шел по проторенной дороге, тогда как второй создавал новые миры. Знавал я одного математика, чьи формулы охватывали все, чуть ли не со времен сотворения мира; но он так и не сумел добиться должности с жалованьем выше тысячи рублей, в то время как его товарищи, бухгалтера, получали по несколько тысяч. Видал я и естествоиспытателя, который делал открытия в совершенно новой области, а противники упрекали его в том, что он не знает, сколько у собаки зубов и какие они. Наконец, возьмем наших дам, которых все мы знаем. Красавица панна Норская достигла богатства, сумасбродка панна Говард нашла мужа, Маня Левинская, святая простота, выйдет замуж и создаст семейное благополучие; и все будут пользоваться в обществе уважением. Только панна Бжеская, затравленная сплетниками, вынуждена в монастыре искать спасения от клеветы. Горе орлу в зверинце, привольно гусю в клетке! - Я знаю, что делать! - неожиданно произнес Сольский и щелкнул пальцами. - Ах, как хорошо! - воскликнула Ада, глубоко верившая в практические способности брата. - Где остановился доктор Бжеский? - спросил Стефан. - Завтра же мы отправимся к нему, и вы нас познакомите. - Живут они на Деканке; по мнению майора, это самая приличная гостиница в Варшаве, - ответил Дембицкий. - Но если вы думаете что-нибудь предпринять, то рассчитывайте на помощь не Бжеского, а майора. Энергичный старик, к тому же он хорошо знал вашего деда. - Неужели? На этом разговор оборвался, и все разошлись. Но в комнате Сольского свет горел до трех часов ночи. В полдень Сольский, сопровождаемый Дембицким, постучал в дверь номера гостиницы на Деканке. Открыл им седой старик с усами торчком и бакенбардами. В зубах у него была огромная трубка. В глубине комнаты сидел у окна еще какой-то человек; когда гости вошли, он даже не повернул головы. Увидев Стефана, старик с трубкой заслонил рукой глаза, как козырьком, и, присмотревшись, воскликнул: - Эге-ге! Да кто же это? Уж не Сольский ли?.. - Сольский, - ответил пан Стефан. - Господи Иисусе! - вскричал неукротимый старик. - Да этот хлопец как две капли воды похож на своего деда. А ну-ка поди сюда! Он оглядел пана Стефана, поцеловал его в лоб. - А знаешь ли ты, - воскликнул он, - что твой дед, Стефан, командовал нашей бригадой? Вот это был вояка! В огонь и воду готов был лететь за знаменем и - за юбкой! Черт подери, неужели и ты в него уродился! Пан Дембицкий представил пана Стефана Бжескому, который, сгорбившись, неподвижно сидел на стуле. - Так вы только вчера вернулись из-за границы? - спросил доктор. - У меня там сын умер... - Ну, будет вам о сыне толковать! - воскликнул майор. - Не надо было на свет производить, вот и не потеряли бы! - Легко вам шутить, у вас нет детей, - вздохнул доктор. - Как это нет!.. - вскипел майор. - Да я больше вашего страдаю! Ведь мало того, что я не знаю, который из них умер, я даже не знаю, как его звали. Сын, сын, сын! И мы умрем, а ведь тоже сыновья. Не лягушки, не с неба свалились во время дождя. - Двадцать семь лет ему было, - монотонно говорил доктор. - Зарабатывал на жизнь себе, да и нам, и вот умер! Не знали мы, что с ним, ждали письма из Москвы, а тут телеграмма из Вены... Такая ужасная смерть! - Особенно для вас! - прервал его майор. - Мало вы сами народу на тот свет отправили? Сольский с укором посмотрел на майора. - Не нравится? - сказал старик, заметив укоризненный взгляд пана Стефана. - Эх, милок, да если бы я помоями его не обливал, так завтра ему пришлось бы лить на голову холодную воду. Что это он как сыч сидит и все думает? Пусть бы ругался, плакал, молился, - я бы ему помогал! А будет вот так сидеть и думать, так до тех пор буду издеваться над ним и бранить, пока глаза у него на лоб не вылезут. Доктор действительно поднял голову и посмотрел на гостей уже не таким апатичным взглядом. - А тут еще, - заговорил он, - дочь хочет уйти в монастырь. Вот уж действительно, беда одна не ходит. - Мы как раз и пришли по этому делу... - начал Дембицкий. Сольский поднялся со стула. - Пан доктор, - сказала он, - я полагаю, мое имя вам известно... - Да, да! Вы и ваша сестра были добрыми друзьями Мадзи. Знаю, знаю! Он обнял Сольского, а тот поцеловал старика в плечо и с волнением произнес: - Позвольте мне просить руки вашей дочери, панны Магдалены... - Да разве она теперь моя! - ответил доктор. - Та-та-та! - передразнил его майор и, еще раз поцеловав Сольского в голову, объявил: - Все ясно! Отдаем тебе Мадзю, только забери ее у монашек. Скажу тебе, Сольский, - продолжал старик, размахивая рукой под носом у пана Стефана, - если она сделает хорошую партию, - ты ведь, как я слышал, богач, - то ты сделаешь в тысячу раз лучше. Разрази меня гром, если во всем мире сыщется еще одна такая милая и благородная девушка! Старик так орал, что даже охрип. - Мы и хотели, - начал Дембицкий, - посоветоваться с вами, как вырвать из рук монахинь панну Магдалену... - Полноте! - сказал доктор. - Ее ведь там насильно не держат. - Э, что тут советоваться? - прервал его майор. - Ты, Сольский, не слушай ни отца, ни этого другого тюфяка, пана Дембицкого. Если в твоих жилах течет кровь деда, выйди во двор, когда уткам дают есть, и посмотри на селезня. Что делает влюбленный селезень? Думаешь, вздыхает или с кем-нибудь советуется? Как бы не так! Он сначала съест свою порцию и порцию возлюбленной, а потом без всяких мадригалов - хвать барышню за хохолок и тащит ее к чиновнику, который сидит на записи актов гражданского состояния. Такой был у нас обычай, добрый обычай! А начни только с бабой разводить церемонии, - хлопот не оберешься! Было решено, что еще сегодня доктор Бжеский, майор и Дембицкий отправятся к Мадзе, чтобы сообщить ей о том, что Сольский делает ей предложение. - Одна глупость эти предложения, - ворчал майор. - Покуда я молчал, мне везло в любви, но стоило только сказать комплимент или предложить руку и сердце, как мне сразу показывали на дверь. Да разве бабы умеют разговаривать? Разве они понимают человеческую речь! Около двух часов дня Сольский попрощался со стариками, а через некоторое время доктор, Дембицкий и майор тоже вышли из гостиницы и медленно побрели в сторону Тамки, поминутно останавливаясь и озирая окрестности. Майор рассказывал, какой была Варшава в его время, какие дома снесены или перестроены, где были гауптвахты, а где - кофейни. Старики то и дело останавливались у витрин, которые ужасно сердили майора. - Тот купец, - говорил он, - у которого в окно можно увидеть всю его лавку, похож на больного с вечно разинутым ртом. И чего бы это я перед каждым дураком карманы выворачивал и свое богатство показывал, разве я украл его? Не прошло и часа, как они добрались до монастыря и попросили вызвать в приемную мать Аполлонию. Майор шагнул навстречу седой монахине и заявил ей, что Мадзя не останется в монастыре, потому что ей сделал предложение пан Стефан Сольский, внук генерала пехотной бригады. - Конечно, было бы лучше всего, если бы Мадзя вышла замуж, - ответила мать Аполлония, - но об этом вы уж сами с ней поговорите. Послали за Мадзей. Она появилась через несколько минут, исхудавшая, в черном платье и белом чепце. Увидев ее, Дембицкий решил молчать; но майор не растерялся. - Ну и вид у тебя, милочка! - сказал он. - Прямо огородное пугало. Но не в этом дело. Пан Сольский, - слушай внимательно! - внук моего генерала, просит твоей руки. Мы все согласны. Мадзя покраснела, потом побледнела. Минуту она помолчала, а затем, прижав руку к сердцу, тихо произнесла: - Я не пойду замуж. - Да ты подумай, - перебил ее майор, - ведь твоей руки сам Сольский просит. Внук моего гене... - Я не могу выйти замуж. - Проклятие!.. - вскричал майор, свирепо глядя на мать Аполлонию. - Почему ты не можешь выйти замуж? Мадзя молчала. - Вижу, - побагровел старик, - девчонку здесь не только свободы лишили, но и язык велят ей держать на привязи. Не откажите в любезности, сударыня, - обратился он к монахине, - сотворите чудо: пусть она объяснит нам, что заставило ее принять такое решение. - Дитя мое, - сказала мать Аполлония, - объясни же, почему ты не хочешь выйти замуж. Мадзя посмотрела на мать Аполлонию умоляющим взглядом, но старушка опустила глаза. - Я непременно должна это сделать? - спросила Мадзя. - Да. - Я не могу выйти замуж... - начала Мадзя дрожащим и беззвучным голосом, - я не могу выйти замуж, потому что... - Ну, почему же? - спросил майор. - Потому что я принадлежала другому, - закончила Мадзя. Дембицкий начал искать свою шляпу, доктор устремил на дочь печальный взор, мать Аполлония не поднимала глаз. Только майор не потерял присутствия духа. - Что это значит: принадлежала другому? Скажи, теперь уж таиться нечего. - Один знакомый... - заплакала Мадзя, - один знакомый целовал меня!.. Она закрыла лицо руками и отвернулась от своих судей. - Сколько раз это было? - спросила мать Аполлония. - Один раз, но... очень долго... - Как долго? - Минут пять... а может, десять... - Не может этого быть, - пробормотал Дембицкий. - Столько времени не дышать... - Эх, и глупенькая же ты, девочка! - вздохнул майор. - Чтобы у пана Сольского был еще один повод ревновать тебя, дай-ка я... Он обнял Мадзю и поцеловал в обе щечки, мокрые от слез. - Теперь беги на площадь, - сказал он, - и вели трубить, что я целовал тебя. Дитя мое, да если бы на небе стали записывать, сколько раз мы целуем красивых девушек, нам бы никогда не видеть солнца... Такие тучи собрались бы из этих записей. - Можешь идти, Мадзя, - сказала мать Аполлония. Мадзя исчезла за дверью. - Что ж, сударыня, - снова заговорил майор, - девочку вы отправили, а мы так ничего и не знаем... - Я уважаю вашу старость, - начала монахиня, - но... - Во-первых, нечего уважать мою старость, еще неизвестно, кто из нас старше. Во-вторых... - А во-вторых, - решительно перебила его мать Аполлония, - только один из нас может остаться в комнате: вы или я! Майор остолбенел, однако тут же нашелся. - Ну, не говорил ли я вам, - обратился он к Дембицкому, - что стоит мне только рот раскрыть при бабах, как они тотчас выпроваживают меня за дверь? Он выбежал во двор и начал набивать огромную трубку, которую все это время прятал под пальто. - Приношу глубокие извинения за моего друга, - смущенно заговорил доктор. - Старый что малый! - Ничего, сударь! - сказала с улыбкой монахиня. - Нам приходится видеть больных и похуже... - Итак, с чем же мы уходим? - спросил Дембицкий, глядя на доктора и на монахиню. Мать Аполлония пожала плечами. - Вы сами слышали, - ответила она. - Думаю, что прежде всего надо дать бедной девочке успокоиться. - И я того же мнения. - Кроме того, - прибавила она, - следует, я думаю, рассказать пану Сольскому о нашем сегодняшнем разговоре. - Пожалуй, что и так, - согласился пан Дембицкий. Они попрощались со старушкой и вышли к майору, который заглядывал в окно приемной. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В пять часов вечера Сольский был уже в приемной и с нетерпением ожидал мать Аполлонию. Когда монахиня вышла в приемную, он назвался и попросил разрешения повидаться с панной Бжеской. - Простите, сударь, - сказала старушка, - но Мадзя так расстроена, что сейчас мне даже не хотелось бы говорить ей о вашем посещении. - Когда же? - спросил Сольский, пытаясь овладеть собой. - Я скажу ей об этом через несколько дней. - Стало быть, мы сможем увидеться только через несколько дней? Монахиня нахмурилась: ей не понравилась такая настойчивость. - Увидеться? - повторила она. - Это, пожалуй, еще не скоро... - Вам, если не ошибаюсь, известны мои намерения? - Да, известны, и я от души желаю вам успеха. А потому послушайтесь моего совета... - Я слушаю вас. - Прежде всего дайте бедной девочке снова обрести душевное равновесие, которое она потеряла. Пусть она успокоится, окрепнет... - Когда же, как вы думаете?.. - спросил он с мольбой в голосе. - Через несколько месяцев она, может, и успокоится, если... не случится ничего нового... - Сударыня, - воскликнул Сольский, протягивая монахине руку, - как вы думаете, могу я надеяться, что панна Магдалена когда-нибудь отдаст мне свое сердце? Старушка строго на него посмотрела. - Один только бог это знает, - ответила она. ПРИМЕЧАНИЯ ЭМАНСИПИРОВАННЫЕ ЖЕНЩИНЫ Роман печатался в газете "Курьер цодзенны" ("Ежедневный курьер") с конца 1890 по 1893 год (до Э 281). "Первоначальное заглавие "Эмансипированная женщина" ("Эмансипантка") автор совершенно правильно заменил в книжном издании на множественное число, так как ни главная героиня, ни вообще какая-либо другая женщина в романе не могут дать сколько-нибудь правдивый пример движения за эмансипацию, и только все вместе, захваченные в той или другой степени этим движением, они дают красочную картину, представляющую в уменьшенном виде, иногда с задором карикатуриста, стремление современных женщин к независимости", - писал в 1894 году известный польский критик и историк литературы современник Пруса Петр Хмелевский. Время действия романа - 70-е годы, хотя многие образы и эпизоды характерны скорее для 90-х годов. Именно в 70-е годы в польской прессе шли особенно оживленные дискуссии об эмансипации женщин. Женский вопрос был выдвинут самой польской действительностью. После январского восстания 1863 года и аграрной реформы 1864 года началось разорение мелкой и части средней шляхты, значительное число семей осталось без мужчин в результате репрессий царского правительства после разгрома восстания, и многие женщины оказались вынужденными зарабатывать себе на жизнь и даже содержать семьи. Часть буржуазной прессы, главным образом органы позитивистов "Пшегленд тыгодневы", "Нива" и др., начали борьбу за право женщин на труд, за равноправие женщин в области образования и за допуск их в университеты, за уравнение в гражданских правах. В этой борьбе приняли активное участие Элиза Ожешко, Александр Свентоховский, Юзефа Добишевская, Анастазия Дзедушицкая и другие писатели и публицисты. Голосам позитивистов противостояли выступления публицистов из лагеря консерваторов, которые утверждали, что единственный удел женщины - это дом, семья, дети, что женщина, стремящаяся к чему-то другому - это "явление аномальное". Дискуссия, продолжавшаяся и в 80-е годы, вновь усиливается в 90-е годы в связи с ухудшением положения трудящейся женщины в результате экономического кризиса. Принял участие в полемике по женскому вопросу и Болеслав Прус. В своих еженедельных фельетонах 70-90-х годов он неоднократно пишет о положении женщин в обществе, женском труде, о всевозможных учреждениях для женщин и т.д. С большим уважением пишет Прус о тех "женщинах, которые вместо того, чтобы надеяться на мужа или жить на чужих хлебах, своим трудом обеспечивают независимое положение себе, своим семьям, а иногда и мужьям". "Для нас право женщины - это право труда", - пишет Прус в 1876 году. "В этом - женский вопрос, - пишет он позже, в 1888 году. - На что жить незамужней женщине? Как, выйдя замуж, содержать дом, если муж зарабатывает от 10 до 30 рублей в месяц?" Прус понимает, что полемика в позитивистской прессе касается прежде всего женщин из обедневшей шляхты и интеллигенции, так как вопрос об "эмансипации" женщин из народа уже давно был решен самой жизнью. "Равноправие женщин, хотя бы в труде, существует у нас уже давно, но среди так называемых "низших классов, - пишет он в одной из статей. - Крестьянка - это не только "жрица домашнего очага", это фактически кухарка, пекарь, судомойка, прачка и т.д. И еще она умеет пахать, копать, возить продукты на рынок, жать, рубить и т.д. Никогда еще ни один крестьянин не называл женщину "неспособной" к какому-либо труду, он только считает ее слабее физически. Прус выступает против несправедливости в оплате женского труда. "На одной и той же фабрике. - пишет он в 1892 году, - у одного и того же станка рабочий зарабатывает больше, чем работница". Выводов о законах буржуазного общества, где господствуют конкуренция, право сильного, закон прибыли, писатель не делает, хотя в некоторых своих статьях Прус объясняет тяжелое положение женщин-работниц экономическими условиями. "Их беда, - пишет Прус в 1893 году, - объясняется не тем, что они женщины, а тем, что во всем хозяйстве Европы сейчас беспорядок... Следовательно, не консерватизм и мужская хитрость мешают женщинам, а застой". Прус выступал и по вопросу политического равноправия женщин. "С точки зрения политических прав, - писал он, - женщина трактуется во всем цивилизованном мире как существо несовершеннолетнее, а точнее - она лишена прав. Она не может, например, быть избирателем..." Таким образом, высказывания Пруса разных лет говорят о том, что писатель со всей серьезностью относился к борьбе за равноправие женщин, за их право на труд и образование "Вытащить женщин из этого унизительного состояния, - писал Прус в 1888 году, - сделать их людьми и эмансипировать - это задача первостепенной важности для страны. Трудно себе представить, сколько здоровых сил скрывается за словом "равноправие". Вместе с тем в некоторых своих статьях Прус высмеивает поверхностные представления об эмансипации, высмеивает тех женщин, которые видели эмансипацию в том, чтобы одеваться по-мужски и стричь коротко волосы. "Самые радикальные, - рассказывает писатель в одном из фельетонов 1896 года, - оделись в брюки и пиджаки, уверяя, что женщины ничем не отличаются от мужчин". В романе "Эмансипированные женщины" Прус юмористически изображает панну Говард, ее антагонисток по руководству обществом, "эмансипированных" пани Папузинскую, "которая играла на фортепиано, как Лист, пела, как Патти, рисовала, как Семирадский, писала романы, как Виктор Гюго", и пани Канаркевичову, которая учила наизусть большую энциклопедию Оргельбранда. Но вместе с тем Прус с большим сочувствием изображает женщин, которые трудятся, чтобы содержать себя и своих близких. Это бедные жилички пансиона пани Бураковской, это скромные женщины-труженицы на собрании "эмансипированных". К числу "эмансипированных женщин" относятся и героини романа, которым отдано больше всего симпатий автора - пани Ляттер и Мадзя Бжеская. Работая над романом, Прус, как всегда, искал прообразы для своих героев в жизни. В образе Мадзи Бжеской современники писателя узнавали Октавию Родкевич, ставшую в 1892 году женой писателя Стефана Жеромского. Известная современная писательница, Мария Домбровская, рассказывая в своем предисловии к собранию сочинений Пруса о его дружбе с Жеромским, пишет: "Познакомила их молодая сотрудница журнала "Вендровец" Октавия из Радзивилловичей Родкевич, позже первая жена Жеромского. Красивая и интеллигентная женщина, она взяла опеку над произведениями Жеромского, которые не были приняты журналом, и познакомила Жеромского с Прусом, с которым давно была дружна. Эта другая, близкая Прусу Октавия (его жену тоже звали Октавией), работая в редакции, была одновременно воспитательницей в пансионе Генрики Чарноцкой (пани Ляттер) и стала, как считали современники, творческим вдохновением для обоих писателей". Известный критик Вацлав Боровый пишет в своих воспоминаниях (1927), относящихся ко времени написания романа Пруса: "Эмансипированные женщины" особенно многим обязаны пани Октавии. История пани Ляттер - это история пансиона пани Кщивоблоцкой, известная тогда в Варшаве. Прус, приступая к роману, хотел увидеть какой-нибудь пансион. Пани Октавия привезла его тогда к своей начальнице панне Чарноцкой. Прус просидел у нее часа два, осмотрел всю школу и описал потом все с необыкновенной точностью: Сократа, черные глаза панны Чарноцкой, хотя характер панны Чарноцкой достался Малиновской... Таков был его метод". В 1895 году, выезжая за границу, Прус навестил Жеромских в Рапперсвиле (Швейцария). В письме к жене он рассказывает о некоторых чертах пани Октавии, которые напоминают Мадзю: "Это удивительная женщина! Работает как служанка, присматривает за больными, и - на чужбине - у нее всегда прекрасное настроение. Я иной раз тоскую, как медведь в клетке, ее муж также, а она всегда весела". Сохранились теплые, сердечные письма Пруса к Октавии Родкевич. Любопытно, что в одном из них он шутя называет ее "эмансипированной". Интересен для характеристики героинь Пруса и образ тетки писателя, Домицеллы Ольшевской, которая воспитала его и оказала на него большое влияние. Биограф писателя Людвик Влодек рассказывает, что пани Ольшевская, еще когда не была замужем, подала пример необычайной энергии, открыв в Люблине мастерскую шляп. Она вынуждена была это сделать, так как некогда большое состояние, принадлежавшее ее семье, растаяло. Такой поступок женщины шляхетского происхождения вызвал удивление и неодобрение шляхты, но пани Ольшевская выдержала насмешки. Современная Прусу критика встретила роман в целом одобрительно. Одним из первых выступил с оценкой произведения Петр Хмелевский. В своей рецензии, появившейся в журнале "Атенеум" в год выхода книжного издания "Эмансипированных женщин", он дает довольно меткую оценку отдельным частям романа: "Первый том - это прекрасная экспозиция, которая знакомит нас со всеми важнейшими героями и вместе с тем образует законченное целое, будучи картиной нескольких последних месяцев жизни пани Ляттер. С точки зрения художественности этот том является наиболее законченным и может быть отнесен к шедеврам Пруса. Второй том также образует самостоятельное целое, так как действие разыгрывается исключительно на фоне провинциальной жизни; он тоже написан на хорошем уровне, но хуже, чем первый. В третьем томе разнообразие ситуаций богаче, чем в предыдущих, но, может быть, именно вследствие богатства материала в нем не все с одинаковым старанием обработано, очерковости здесь больше, чем в других частях. Наконец, четвертый том, самый важный по содержанию, менее всего удовлетворяет с точки зрения искусства, особенно во второй своей половине; слишком много там дидактического элемента!" Видный польский критик и публицист, близкий одно время социалистическим кругам, Станислав Бжозовский сравнивал Пруса с Бальзаком. Он пишет в 1906 году: "Прус больше всех писателей нашей эпохи прилагает усилия для того, чтобы понять социальные процессы, происходящие вокруг него... Разве мы не замечаем всей сложности сети социальных отношений, скрытых за психологией пани Ляттер, Норских, Сольских, Бжеских и др. Прус, как и Бальзак, не ограничивается созданием отдельных образов, он создает целые общества, которые, изменяясь и развиваясь, формируют людей". Особенно высоко оценила польская критика образ пани Ляттер. "Трагедия пани Ляттер и картина Иксинова относятся к лучшим достижениям нашего романического наследия", - читаем мы в монографии о Прусе Зыгмунта Швейковского. "Пани Ляттер, - пишет известная публицистка Ирена Кшивицкая, - это Цезарь Биротто и Горио в юбке, с той только разницей, что в ней отец Горио постоянно борется с Цезарем". Споры в критике вызвал образ Мадзи. Некоторые исследователи нашли этот образ неубедительным. Например, Петр Хмелевский считает, что "образ Мадзи Бжеской как замысел прекрасен, как художественное исполнение - неудачен... Поражает в ней прежде всего слишком большая, неправдоподобная, если иметь в виду ее воспитание, наивность..." Этой точке зрения противостоит оценка Ирены Кшивицкой: "Мадзя - это женский вариант "Идиота" Достоевского... Сомневаться в реальности такой доброты означало бы сомневаться в реальности каждого таланта только потому, что он редко встречается". Образ Мадзи представляется убедительным и современному критику Дануте Бжозовской. "Уже сама симпатия, - пишет она, - какую мы чувствуем к героине Пруса - а кто же не любит Мадзи Бжеской из "Эмансипированных женщин"! - показывает, что этот образ сделан не из бумаги". Данута Бжозовская вслед за Марией Домбровской обращает внимание на теплый юмор, который использован писателем при создании образа Мадзи. "Именно юмор придает Мадзе теплоту и прелесть", - пишет она. Четвертая, последняя часть романа вызвала много справедливых упреков критики. Уже приводилось высказывание Петра Хмелевского, который считает эту часть "важной по содержанию", но отмечает ее художественную слабость. О растянутости изложения, неубедительности некоторых образов, фигурирующих в этой части, пишут и другие исследователи. "Превосходный образ милого недотепы Дембицкого, - пишет Ирена Кшивицкая, - Прус выкупал в теплой и мутной воде псевдонаучного мистицизма и этой водой разбавил четвертую часть своего романа". Современный исследователь творчества Пруса Генрик Маркевич справедливо указывает на то, что в этом романе писателя ослаблена критика буржуазно-шляхетского общества по сравнению с его предшествующими произведениями, что писатель испытал влияние идеалистических философских концепций, получивших большое распространение к концу XIX века, "Главная атака Пруса, - пишет он о четвертой части, - направлена против философского материализма". "Богатство человеческих характеров, разнообразие проблем, введение разных социальных слоев, грустная и незабываемая прелесть главной героини, благородная простота стиля, юмор высокой пробы", - как писала о романе Ирена Кшивицкая, обусловили "Эмансипированным женщинам" прочное место в истории польской литературы. Часть первая Стр. 24. ...я люблю белый в сочетании с красным и синим. Это из любви к Французской республике. - Белый, красный и синий - цвета французского национального флага. Здесь намек на ассигнацию в 25 руб., которая тогда была белого, красного и синего цвета. Стр. 35. Нашли страну, где померанец зреет... - начало стихотворения Адама Мицкевича "К Н. *** - Обращение к Неаполю" (по мотивам Гете, 1829), мелодию на слова которого написал Станислав Монюшко. Стр. 39. Я как раз читала свою статью, которую пан Владислав берет для "Пшегленда"... - Имеется в виду "Пшегленд тыгодневы" ("Еженедельное обозрение") - орган позитивистов, выходивший в Варшаве с 1866 года под редакцией Адама Вислицкого. Здесь было опубликовано много статей о равноправии женщин. Часть вторая Стр. 317. Жаворонком звонким... - начало арии Гальки из оперы "Галька" Станислава Монюшко. Стр. 324. ...Где ты вчера так красиво декламировал "В Швейцарии". - "В Швейцарии" - поэма Юлиуша Славацкого, написанная в 1834 году. Стр. 347. Я воротился из страны печальной... - Этот и последующие фрагменты из стихотворения Адама Асныка (1838-1897) "Орфей и вакханки". Перевод Д.Самойлова. Стр. 457. Да и у меня есть могила, которой никто не помнит... - Намек на то, что жених панны Цецилии погиб, очевидно, или в восстании 1863 года, или в ссылке. В условиях царской цензуры нельзя было писать об этом открыто. E.Цыбенко