ной норе... Святой рубль рождает ясновидцев! - заключил доктор, иронически рассмеявшись. Жецкий должен был признать, что слухи эти лишены всякого смысла, а толкование Шумана вполне правдоподобно; при всем том тревога его за Стаха усилилась... Вскоре, однако, тревога его сменилась просто испугом, когда обнаружился факт, уже не подлежавший никакому сомнению. А именно, первого октября один из нотариусов вызвал к себе Жецкого и показал ему нотариальный акт, подписанный Вокульским перед отъездом в Москву. Это было завещание, составленное по всем правилам. В нем Вокульский выражал свою волю относительно раздела оставшихся в Варшаве денег, из которых семьдесят тысяч рублей лежали в банке, а сто двадцать тысяч - у Шлангбаума. Для людей посторонних завещание это послужило доказательством невменяемости Вокульского, Жецкий же нашел его вполне логичным. Завещатель назначил огромную сумму в сто сорок тысяч рублей Охоцкому, двадцать пять тысяч рублей Жецкому и двадцать тысяч малолетней Элене Ставской. Остальные пять тысяч рублей он разделил между бывшими служащими магазина и лично знакомыми ему бедными людьми. Из этой суммы получили по пятьсот рублей: Венгелек - заславский столяр, Высоцкий - варшавский возчик и второй Высоцкий - его брат, стрелочник из Скерневиц. В трогательных выражениях Вокульский обращался ко всем упомянутым в завещании лицам, прося принять его дар как от умершего, а нотариуса обязал не оглашать сего акта ранее первого октября. Среди людей, знавших Вокульского, поднялся шум, начались сплетни, не обошлось без обид и оскорбительных намеков... А Шуман в разговоре с Жецким высказал следующее суждение: - О дарственной для вас я давно знал... Охоцкому он дал почти миллион злотых, потому что открыл в нем безумца своей породы... Ну, а подарок дочке прекрасной пани Ставской, - прибавил он, смеясь, - мне тоже понятен. Только одно меня интригует... - Что именно? - осведомился Жецкий, покусывая усы. - Откуда взялся среди наследников этот стрелочник Высоцкий? Шуман записал его имя и фамилию и ушел в раздумье. Велика была тревога Жецкого: что могло приключиться с Вокульским? Почему он составил завещание и почему обращался к ним, как человек, думающий о близкой смерти? Однако вскоре произошли события, пробудившие в Жецком искру надежды и до некоторой степени осветившие странное поведение Вокульского. Прежде всего Охоцкий, узнав о доставшихся ему деньгах, не только немедленно ответил из Петербурга, что принимает их и просит всю сумму приготовить наличными к началу ноября, но вдобавок оговорил у Шлангбаума проценты за октябрь месяц. Затем письменно запросил Жецкого, не даст ли тот из своего капитала двадцать одну тысячу рублей, наличными, взамен суммы, которую он, Охоцкий, должен получить в день святого Яна. "Мне чрезвычайно важно, - кончал он письмо, - иметь на руках весь принадлежащий мне капитал, так как в ноябре я непременно должен выехать за границу. Я все объясню вам при личном свидании..." "Почему он так спешно уезжает за границу и почему забирает с собой все деньги? - задавал себе вопрос Жецкий. - Почему, наконец, откладывает объяснение до встречи?.." Разумеется, он принял предложение Охоцкого. Ему казалось, что в этом поспешном отъезде и недомолвках кроется нечто обнадеживающее. "Кто знает, - раздумывал он, - действительно ли Стах со своим полмиллионом поехал в Индию? Может быть, они встретятся с Охоцким в Париже, у того чудака Гейста? Какие-то металлы... воздушные шары... По-видимому, им нужно до поры до времени все сохранить в тайне". Однако на этот раз расчеты его опрокинул Шуман, сказав по какому-то поводу: - Я наводил в Париже справки о пресловутом Гейсте, потому что подумал - не к нему ли направился Вокульский. Ну, и оказалось, что Гейст, некогда весьма талантливый химик, теперь совершенно свихнулся... Вся Академия смеется над его выдумками. Насмешки Академии над Гейстом сильно поколебали надежды Жецкого. Кто-кто, а уж Французская академия оценила бы по заслугам эти металлы или шары... А если такие мудрецы считают Гейста сумасшедшим, так Вокульскому у него делать нечего. "В таком случае, куда и зачем он поехал? - размышлял Жецкий. - Ну конечно, отправился путешествовать, потому что ему тут было плохо... Если Охоцкий съехал с квартиры, где его замучила греческая грамматика, то с тем большим основанием Вокульский мог уехать из города, где его так мучила женщина... Да и не только она! Был ли на свете человек, которого бы столько чернили, как его? Но зачем он составил чуть ли не завещание и вдобавок намечал в нем о своей смерти?.." - терзался пан Игнаций. Сомнения его рассеял приезд Мрачевского. Молодой человек явился в Варшаву неожиданно и пришел к Жецкому сильно озабоченный. Говорил он отрывисто, больше недомолвками, а под конец намекнул, что Ставская колеблется, принять ли дар Вокульского, да и сам он считает, что тут не все ясно... - Дорогой мой, это ребячество! - возмутился пан Игнаций, - Вокульский отписал ей, верней Элюне, двадцать тысяч рублей, потому что был к этой женщине привязан; а привязан был потому, что у нее в доме обретал душевный покой в самый тяжелый период своей жизни... Ведь ты знаешь, что он любил панну Изабеллу? - Это я знаю, - несколько спокойнее отвечал Мрачевский, - но знаю и то, что Злена была неравнодушна к Вокульскому... - Что же из того? Сейчас Вокульский для всех нас почти умер, и, бог весть, увидим ли мы его еще когда-нибудь... Лицо Мрачевского прояснилось. - Верно, - сказал он, - верно! От умершего пани Ставская может принять дар, а мне нечего опасаться напоминаний о нем. И он ушел, весьма довольный тем, что Вокульского, может быть, уже нет в живых. "Прав был Стах, придавая такую форму своей дарственной, - подумал пан Игнаций. - Меньше хлопот для тех, кого он одарил, особенно для славной пани Элены..." В магазине Жецкий бывал все реже и реже, раз в несколько дней, и единственным его занятием, к слову сказать даровым, было устройство витрин в ночь с субботы на воскресенье. Старый приказчик очень любил эту работу, и Шлангбаум сам просил его взять на себя витрины, в тайной надежде, что пан Игнаций поместит у него свой капитал на скромных процентах. Но и этих редких посещений пану Игнацию было довольно, чтобы заметить в магазине значительные перемены к худшему. Товары были красивы на вид и даже несколько снизились в цене, но одновременно еще более в качестве; приказчики грубили покупателям и позволяли себе мелкие злоупотребления, которые не ускользнули от внимания Жецкого. Наконец, два новых инкассатора растратили более ста рублей... Когда пан Игнаций указал на это Шлангбауму, то услышал следующий ответ: - Помилуйте, покупателям нравятся не доброкачественные товары, а дешевые!.. А что до растрат, так они случаются везде. Да и где найти честных людей? Шлангбаум прикидывался равнодушным, но в душе огорчался, а Шуман беспощадно издевался над ним. - Не правда ли, пан Шлангбаум, - говорил он, - если б в нашей стране остались только евреи, мы бы с вами вылетели в трубу? Ибо часть населения нас бы обжуливала, а остальные не позволяли бы нам себя надувать... У пана Игнация было немало досуга, он много размышлял и удивлялся, что его по целым дням занимают вопросы, которые раньше ему и в голову не приходили. "Почему наш магазин стал хуже? Потому что в нем хозяйничает не Вокульский, а Шлангбаум. А почему не хозяйничает Вокульский? Потому что, как выразился Охоцкий, он задыхался чуть ли не с детства и наконец вынужден был вырваться на свежий воздух..." И он вспомнил наиболее значительные моменты в жизни Вокульского. Когда он, работая еще официантом у Гопфера, захотел учиться, все ему мешали. Когда он поступил в университет, от него потребовали самопожертвования. Когда он вернулся на родину, ему отказали даже в работе. Когда он разбогател, на него посыпались подозрения, а когда он влюбился, обожаемая женщина самым подлым образом обманула его. "Учитывая обстоятельства, надо признать, что он сделал все, что мог", - говорил себе пан Игнаций. Но если уж в силу создавшихся условий Вокульскому пришлось ехать за границу, то почему же магазин его перешел не к нему, Жецкому, а, скажем, к Шлангбауму? Потому что он, Жецкий, никогда не помышлял о собственном магазине. Он сражался за интересы венгерцев или ждал, когда потомки Наполеона перестроят мир. И что же?.. Мир не стал лучше, род Наполеона угас, а владельцем магазина стал Шлангбаум. "Страшно подумать, сколько честных людей у нас пропадает зря, - сокрушался Жецкий. - Кац пустил себе пулю в лоб, Вокульский уехал, Клейн бог знает где, да и Лисецкому пришлось убраться, потому что для него не нашлось здесь места..." Размышляя об этих предметах, пан Игнаций терзался угрызениями совести, под влиянием которых в уме его созревал некий план на будущее. - Войду-ка я в компанию с пани Ставской и Мрачевским. У них двадцать тысяч рублей да у меня двадцать пять, а на такую сумму уже можно открыть порядочный магазин, хоть бы под боком у Шлангбаума. План этот так захватил его, что он почуствовал себя значительно крепче. Правда, все чаще повторялись боли в плече и удушье, но он не обращал на них внимания. "Пожалуй, поеду я подлечиться за границу, - думал он, - избавлюсь от этого дурацкого удушья и примусь по-настоящему за работу... Что ж, в самом деле, только Шлангбауму богатеть у нас?.." Он чуствовал себя моложе, бодрее, хотя Шуман не советовал ему выходить из дому и рекомендовал не волноваться. Однако сам доктор неоднократно забывал о своих предписаниях. Однажды утром он ворвался к Жецкому в необычайном возбуждении, даже без галстука на шее. - Ну, - закричал он, - хорошенькую историю узнал я о Вокульском! Пан Игнаций отложил нож и вилку - он как раз ел бифштекс с брусникой - и сразу ощутил боль в плече. - А что случилось? - слабым голосом спросил он. - Ай да Стась! Герой! Я разыскал в Скерневицах железнодорожника Высоцкого, допросил его, и знаете, что обнаружилось? - Да что же, что? - едва пролепетал Жецкий, чувствуя, как у него темнеет в глазах. - Вообразите только, - волновался Шуман, - он... этот остолоп... тварь этакая... тогда, в мае, когда ехал с Ленцкими в Краков, бросился в Скерневицах под поезд! И Высоцкий его спас! - Э-э! - протянул Жецкий. - Не "э-э", а так оно и было... Из чего я заключил, что милый Стасек, кроме романтизма, страдал еще манией самоубийства... Готов держать пари на все мое состояние, что его уже нет в живых! Доктор осекся, заметив, как изменился в лице пан Игнаций. В сильнейшем смятении он чуть не на руках перенес больного в постель и поклялся в душе никогда более не касаться этой темы. Но судьба судила иначе. В конце октября почтальон вручил Жецкому заказное письмо, адресованное Вокульскому. Письмо было отправлено из Заслава, адрес написан неумелой рукой. "Неужели от Венгелека?.." - подумал пан Игнаций и распечатал конверт. "Ваша милость! - писал Венгелек. - В первых строках благодарим вашу милость за то, что изволили вспомнить про нас, и за пятьсот рублей, что ваша милость нам опять пожаловали; и за все благодеяния ваши, что получили мы от щедрот ваших, благодарим: мать моя, жена и я... Затем мы все трое спрашиваем про здоровье и жизнь вашей милости и счастливо ли вы прибыли домой? Так оно, наверное, и есть, а то ваша милость не прислали бы нам столь драгоценный подарок. Только жена моя очень за вашу милость беспокоится, не спит по ночам и даже хотела, чтобы я сам поехал в Варшаву: известное дело - женщина. А беспокоимся мы потому, что в сентябре, в тот самый день, как ваша милость по дороге к замку встретили мою мать возле картофельного поля, у нас вот что случилось. Только мамаша успела вернуться и собрала ужинать, вдруг в замке что-то грохнуло, раз и другой как гром ударило, в городке даже все стекла задрожали. У мамаши горшок вывалился из рук, и она сразу говорит мне: "Беги во весь дух к замку, не там ли еще пан Вокульский, как бы с ним беды не стряслось". Я и полетел туда. Царь небесный! Еле узнал я ту гору. От четырех стен замка, крепких еще, осталась только одна, а три рассыпались прахом. Камень, на котором мы в прошлом году вырезали стишок, разлетелся вдребезги, а в том месте, где был засыпанный колодец, сделалась яма, и обломков в ней, как зерна на гумне. Я так думаю, что стены сами развалились от старости; но мамаша полагает, не покойник ли кузнец, о котором я вашей милости рассказывал, напроказил. Я никому ни словечком не обмолвился, что ваша милость тогда шли к замку, а сам целую неделю разгребал обломки - не случилось ли, боже упаси, какой беды! А когда никаких следов не нашел, то до того обрадовался, что на месте том хочу крест поставить из цельного дуба, некрашеный, - память о том, как ваша милость спаслись от беды. Но жена моя, по своему женскому обычаю, все тревожится... А потому покорнейше прошу вашу милость уведомить нас, что вы живы и пребываете в добром здравии... Наш приходский ксендз присоветовал мне вырезать на кресте такую надпись: "Non omnis moriar"*. _______________ * "Весь я не умру"{458} (лат.) Чтобы люди знали, что хоть старый замок, памятка былых времен, и развалился, но не весь пропал и немало еще осталось от него, на что стоит посмотреть даже внукам нашим..." - Значит, Вокульский был здесь в сентябре! - обрадовался Жецкий и послал за доктором, прося его прийти немедля. Не прошло и четверти часа, как Шуман явился. Он дважды перечитал письмо Венгелека и с удивлением поглядывал на оживленную физиономию Жецкого. - Ну, что вы скажете? - с торжествующим видом спросил пан Игнаций. Шуман еще более удивился. - Что я скажу? - повторил он. - Произошло то, что я предсказывал Вокульскому еще перед его отъездом в Болгарию. Ясно, что Стах в Заславе погиб... Жецкий усмехнулся. - Да вы рассудите сами, пан Игнаций, - говорил доктор, с трудом сдерживая волнение. - Вы подумайте только: его видели в Домброве, когда он покупал динамитные заряды; потом его видели в окрестностях Заслава и, наконец, в самом Заславе. По всей вероятности, в замке в свое время произошло что-то между ним и этой... Ну, этой панной, будь она проклята!.. Он мне однажды сказал, что хотел бы провалиться сквозь землю, глубоко-глубоко, как в заславский колодец... - Если б он собирался покончить с собой, то мог бы давно это сделать, - возразил Жецкий. - К тому же для этого довольно и пистолета и вовсе не нужен динамит. - Он ведь уже пытался покончить с собой... Но поскольку это был до мозга костей неистовый дьявол, ему мало было пистолета... Ему нужен был паровоз! Самоубийцы бывают привередливы, я-то знаю... Жецкий покачивал головой и продолжал усмехаться. - Что вы мотаете головой, черт возьми? - вышел из себя доктор. - У вас есть другая гипотеза? - Есть. Просто Стаха преследовали воспоминания об этом замке, он и захотел уничтожить его, как Охоцкий уничтожил греческую грамматику, после того как намучился над нею. И в то же время это ответ барышне, которая, говорят, ездила каждый день вздыхать среди развалин замка... - Да ведь это ребячество!.. Сорокалетний мужчина не станет действовать, как школьник... - Это зависит от темперамента, - спокойно возразил Жецкий. - Иные отсылают назад памятки прошлого, а он свою взорвал динамитом... Жаль только, что этой Дульцинеи не было среди развалин... Доктор задумался. - Вот неистовый дьявол! Но куда же он теперь девался, если жив? - А теперь он путешествует с легким сердцем. Нам же не пишет потому, видно, что мы все ему опротивели... - тише прибавил пан Игнаций. - Наконец, если бы он там погиб, остались бы какие-нибудь следы... - Что ж, я бы не поручился, что вы не правы, хотя... как-то не верится, - пробормотал Шуман. Он грустно покачал головой и продолжал: - Романтики должны вымереть, ничего не поделаешь; нынешний мир не для них... Все тайное стало явным, и мы уже не верим ни в ангельскую чистоту женщин, ни в существование идеалов. Тот, кто этого не понимает, должен погибнуть или добровольно устраниться. Но как он выдержал стиль! - неожиданно воскликнул доктор. - Погиб под обломками феодализма... Умер так, что земля дрогнула... Любопытный тип, любопытный... Он вдруг схватил свою шляпу и бросился вон, бормоча под нос: - Безумцы... безумцы... Они весь мир способны заразить своим безумием... Жецкий продолжал усмехаться. "Черт меня побери, если я не прав насчет Стаха, - говорил он себе. - Попрощался с барышней! Adieu! И уехал себе. Вот и весь секрет. Пусть только вернется Охоцкий, от него мы узнаем правду..." Он был в таком прекрасном настроении, что вытащил из-под кровати гитару, натянул струны и, аккомпанируя себе, замурлыкал: Во всей природе весна пробудилась, Томный разносится глас соловья... В роще зеленой, на бреге ручья, Роза прекрасная уж распустилась... Острая боль в груди возобновилась, словно напоминая, что ему вредно утомляться. Тем не менее он ощущал огромный подъем. "Стах, - думал он, - принялся за какую-то важную работу, Охоцкий едет к нему - значит, и мне надо показать, на что я способен. Долой химеры!.. Наполеоновскому роду уже не исправить мира, и никому его не исправить, если мы по-прежнему будем действовать, как лунатики... Войду в компанию с Мрачевскими, выпишу Лисецкого, разыщу Клейна - и тогда, пан Шлангбаум, посмотрим! И что, черт возьми, может быть проще, чем разбогатеть, если этого хочешь? Да еще при таких капиталах и с такими людьми..." В субботу вечером, когда приказчики разошлись, пан Игнаций взял у Шлангбаума ключ от задних дверей магазина и пошел обновлять витрины на следующую неделю. Он зажег лампу, открыл главную витрину и с помощью Казимежа вытащил из нее жардиньерку и две саксонские вазы, а на их место поставил японские вазы и столик в древнеримском стиле. Затем отослал слугу спать, так как имел обыкновение собственноручно раскладывать мелкие предметы, особенно заводные игрушки. К тому же ему не хотелось, чтобы кто-нибудь посторонний видел, с какой охотой он сам забавляется ими. В этот вечер он, как обычно, достал все какие только были в магазине игрушки, расставил их на прилавке и завел все одновременно. В тысячный раз он слушал мелодии музыкальных табакерок и смотрел, как медведь карабкается на столб, как вода из стекла вращает мельничные колеса, как кошка гонится за мышкой, как пляшут краковяне и скачет во весь опор жокей на быстроногом коне. И, глядя на движение заводных фигурок, он в тысячный раз повторял: - Марионетки!.. Все марионетки!.. Им кажется, будто они делают, что хотят, а они делают то, что велит им пружина, такая же мертвая, как они... Когда пущенный неверной рукой жокей опрокинулся на танцующие пары, пан Игнаций опечалился. "Помочь друг другу - на это их не хватает, а вот испортить кому-нибудь жизнь - это они умеют не хуже людей..." - подумал он. Вдруг позади послышался шорох. Жецкий оглянулся и в глубине магазина увидел какую-то фигуру, вылезающую из-под прилавка. "Вор?" - мелькнуло у него в голове. - Извините, пан Жецкий, но... я на минуточку выйду... - произнесла фигура со смуглым лицом и черными волосами, побежала к двери, поспешно открыла ее и исчезла. Пан Игнаций не мог сдвинуться с места, руки у него повисли, как плети, ноги не слушались. В глазах у него потемнело, и сердце билось, как надтреснутый колокол. - Какого черта я испугался? - наконец пробормотал он. - Ведь это... как бишь его?.. Изидор Гутморген... новый приказчик... Очевидно, стащил что-то и удрал... Но почему я так испугался? Между тем, после довольно продолжительного отсутствия, Изидор Гутморген вернулся в магазин, что еще больше озадачило Жецкого. - Откуда вы тут взялись? Что вам нужно? - спросил его пан Игнаций. Гутморген, казалось, был очень смущен. Он понурил голову с виноватым видом и, барабаня пальцами по прилавку, сказал: - Извините, пожалуйста, пан Жецкий, но вы, может быть, думаете, что я украл что-нибудь? Так обыщите меня... - Но что же вы здесь делаете? - спросил пан Игнаций и снова попытался встать, но не мог. - Мне пан Шлангбаум велел остаться тут сегодня на ночь... - Зачем?.. - Видите ли, пан Жецкий... с вами приходит переставлять вещи этот... Казимеж... Так вот пан Шлангбаум велел мне последить, чтобы он чего-нибудь не стащил... Ну, а мне стало немножко нехорошо, и пришлось... Извините, пожалуйста. Жецкий наконец поднялся. - Ах вы сукины дети! - взревел он в страшнейшем негодовании. - Так вы меня считаете вором?.. За то, что я бесплатно работаю на вас?.. - Извините, пан Жецкий, - смиренно заметил Гутморген, - но... зачем же вы бесплатно работаете?.. - Ступайте вы ко всем чертям!.. - крикнул пан Игнаций, выбежал из магазина и тщательно запер дверь на ключ. - Посиди-ка тут до утра, голубчик, раз тебе нехорошо... И оставь своему хозяину памятку... - бормотал он. Всю ночь пан Игнаций не спал. А так как квартиру его отделяли от магазина только сени, около двух часов ночи он услышал тихий стук изнутри магазина и молящий голос Гутморгена: - Пан Жецкий, отворите, пожалуйста... я на минуточку... Но потом все стихло. "Ах, прохвосты! - думал Жецкий, ворочаясь с боку на бок. - Так вы меня считаете вором?.. Ну, погодите же!.." Около девяти утра он услышал, как Шлангбаум выпустил Гутморгена, а потом стал дубасить в его дверь. Однако Жецкий не откликнулся, а когда пришел Казимеж, приказал никогда больше не пускать Шлангбаума на порог. - Съеду отсюда, - говорил он, - да хоть с Нового года. Лучше уж жить на чердаке или снять номер в гостинице... Меня считают вором!.. Стах доверял мне огромные капиталы, а этот скот боится за свои грошовые товары... Перед обедом он написал два длинных письма: одно - пани Ставской, с предложением переехать в Варшаву и вступить с ним в компанию, а второе - Лисецкому, с вопросом, не хочет ли он вернуться и поступить к нему в магазин. Все время, пока он писал и перечитывал написанное, с лица его не сходила злорадная усмешка. "Представляю себе физиономию Шлангбаума, когда мы у него под носом откроем магазин! - думал он. - Вот будет конкуренция!.. Ха-ха-ха!.. Он приказал следить за мною... Так мне и надо! Зачем я позволил этому мошеннику распоясаться! Ха-ха-ха!.." Он задел рукавом перо, и оно упало на пол. Жецкий наклонился, чтобы его поднять, и вдруг почуствовал странную боль в груди, словно кто-то проткнул ему легкие острым ножичком. На миг у него потемнело в глазах и слегка затошнило; так и не подняв пера, он встал с кресла и лег на кушетку. "Я буду последним болваном, если через несколько лет Шлангбаум не уберется на Налевки... Эх я, старый осел! Волновался за потомков Бонапарта, за всю Европу, а тем временем у меня под носом мелкий торгаш превратился в важного купца и приказывает следить за мной, будто я вор... Ну, да по крайней мере я набрался опыта, и такого, что хватит на всю жизнь! Теперь уж меня не будут называть романтиком и мечтателем..." Он испытывал такое ощущение, будто что-то застряло у него в левом легком. - Астма? - проворчал он. - Придется всерьез взяться за лечение. А то лет через пять-шесть стану совсем развалиной... Ах, если б я спохватился лет десять назад! Он закрыл глаза, и ему почудилось, что вся его жизнь, с самого детства до настоящего момента, развернулась перед ним, как панорама, а он плывет мимо нее необыкновенно спокойно и легко. Его только удивляло, что едва он проплывал мимо какой-нибудь картины, как она безвозвратно сглаживалась в его памяти, и он уже не мог ее вспомнить. Вот обед в Европейской гостинице по случаю открытия нового магазина; вот старый магазин, и у прилавка панна Ленцкая разговаривает с Мрачевским... Вот его комната с зарешеченным окном, куда только что вошел Вокульский, вернувшийся из Болгарии. "Минуточку... что же я видел перед этим?.." - думал он. Вот винный подвал Гопфера, где он познакомился с Вокульским... А вот поле битвы, и голубоватый дым стелется над линиями синих и белых мундиров... А вот старый Минцель сидит в кресле и дергает за шнурок выставленного в окне казака... - Видел я все это на самом деле, или мне только снилось?.. Боже ты мой... - шепнул он. Теперь ему казалось, что он маленький мальчик; вот отец его беседует с паном Рачеком об императоре Наполеоне, а он тем временем улизнул на чердак и через круглое окошко видит Вислу, а за ней, на другом берегу, Прагу... Однако понемногу картина предместья расплылась у него перед глазами, и осталось только окошко. Сначала оно было как большая тарелка, потом - как блюдце, а потом уменьшилось до размеров гривенника... Он все глубже и глубже погружался в забытье, со всех сторон нахлынула на него темнота, вернее глубокая чернота, в которой лишь одно окошко еще светилось, как звезда, но и оно меркло с каждой минутой. Наконец и эта последняя звезда погасла... Может быть, он и увидел ее вновь, но уже не на земном горизонте. Около двух часов дня пришел Казимеж, слуга пана Игнация, и принес корзину с тарелками. Он с грохотом накрыл на стол и, видя, что барин не просыпается, позвал: - Пожалуйте обедать, остынет... Однако пан Игнаций и на этот раз не пошевелился; тогда Казимеж подошел к кушетке и повторил: - Пожалуйте обедать... Вдруг он отшатнулся, выбежал на лестницу и принялся стучать в задние двери магазина; там были Шлангбаум и один из приказчиков. Шлангбаум открыл дверь. - Чего тебе? - грубо спросил он. - Сделайте милость... с нашим барином что-то случилось... Шлангбаум осторожно шагнул в комнату, взглянул на кушетку и попятился... - Беги скорей за доктором Шуманом! - крикнул он. - Я не хочу сюда входить... Как раз в это время у доктора был Охоцкий и рассказывал ему, как вчера утром он вернулся из Петербурга, а днем провожал свою кузину, Изабеллу Ленцкую, которая уехала за границу. - Представьте себе, - закончил Охоцкий, - она идет в монастырь. - Панна Изабелла? - переспросил Шуман. - Что ж, она собирается кокетничать с самим господом богом или только хочет отдохнуть от волнений, чтобы вернее потом выйти замуж? - Оставьте... она странная женщина... - тихо сказал Охоцкий. - Все они кажутся нам странными, пока мы не убеждаемся, что они просто глупы или подлы, - с раздражением ответил доктор. - Ну, а о Вокульском вы ничего не слышали? - Вот как раз... - вырвалось у Охоцкого. Но он запнулся и замолчал. - Так что же, знаете вы о нем что-нибудь? Уж не хотите ли вы сделать из этого государственную тайну? - не отставал доктор. В эту минуту вбежал Казимеж с криком: - Доктор, с нашим барином что-то случилось! Скорее, скорее! Шуман бросился на улицу, Охоцкий за ним. Они вскочили в пролетку и галопом помчались к дому Жецкого. Из подъезда навстречу им кинулся Марушевич с озабоченной физиономией. - Представьте себе, - крикнул он доктору, - у меня к нему такое важное дело... вопрос касается моей чести... а он взял да и помер!.. Доктор Шуман и Охоцкий, сопровождаемые Марушевичем, вошли в квартиру Жецкого. В первой комнате уже находились Шлангбаум, советник Венгрович и торговый агент Шпрот. - Пил бы он брагу, - говорил Венгрович, - дожил бы до ста лет... А так... Шлангбаум, увидев Охоцкого, схватил его за руку и спросил: - Вы обязательно хотите забрать на этой неделе свои деньги? - Да. - Почему так срочно? - Потому что я уезжаю. - Надолго?.. - Может быть, навсегда, - отрезал Охоцкий и вслед за доктором прошел в комнату, где лежал покойник. За ними на цыпочках вошли остальные. - Страшное дело! - сказал доктор. - Одни гибнут, другие уезжают... Кто же в конце концов тут остается? - Мы!.. - в один голос откликнулись Марушевич и Шлангбаум. - Людей хватит... - добавил советник Венгрович. - Да, хватит... Но пока что уходите-ка отсюда, господа! - крикнул доктор. Все с явным неудовольствием удалились в переднюю. Остались только Шуман и Охоцкий. - Присмотритесь к нему, - сказал доктор, указывая на умершего. - Это последний романтик... Как они вымирают... как вымирают... Он дернул себя за усы и отвернулся к окну. Охоцкий взял уже похолодевшую руку Жецкого и наклонился над ним, словно собираясь шепнуть ему что-то на ухо. Взгляд его упал на письмо Венгелека, до половины высунувшееся из бокового кармана покойника. Он машинально прочел написанные крупными буквами слова: "Non omnis moriar". - Ты прав... - тихо сказал он как бы самому себе. - Что, я прав? - спросил доктор. - Я давно это знаю. Охоцкий молчал. 1890 ПРИМЕЧАНИЯ КУКЛА "Кукла" - первое крупное произведение Пруса. До этого Прус был известен как новеллист, автор повестей и рассказов из жизни деревни, городской бедноты, средних слоев общества. Высказывания Пруса середины 80-х годов свидетельствуют о том, что он хотел написать роман о важнейших проблемах современности. Когда в 1884 году редакция польского журнала "Край", выходящего в Петербурге, предложила Прусу сотрудничать в отделе критики, он ответил: "Хорошая вещь - критиковать, но еще лучше делать самому, а я уже начинаю ориентироваться в беллетристике и поэтому вместо критики предпочитаю написать несколько романов о великих проблемах нашей эпохи". Темой "Куклы", по определению самого писателя, является изображение "польских идеалистов на фоне разложения общества". "Наш идеализм, - говорит писатель, - представлен в романе тремя типами, характерными тем, что каждый из них стремится к большим делам, не заботясь о малых, тогда как реалист Шлангбаум, делая малые дела, завоевывает страну. Жецкий - это идеалист в политике, Охоцкий - в науке, а Вокульский - очень сложен, как человек переходной эпохи". Эта тема дала Прусу возможность показать жизнь польского общества 80-х годов в широком разрезе - от аристократических салонов до варшавских окраин. (Подробнее о замысле романа см. во вступительной статье к первому тому настоящего издания). Характерной особенностью "Куклы" является подлинность многих описываемых событий, почти документальность в отражении жизни Варшавы и людей того времени. В действие романа вплетаются и международные события того времени: русско-турецкая война 1877-1878 годов, Берлинский конгресс 1878 года, аннексия Боснии и Герцеговины Австрией в 1878 году и т.д. Многие персонажи романа имеют своих прототипов. "Старый Шлангбаум - это действительное лицо, его настоящая фамилия - Тенненбаум, а его портрет, кто хочет, может увидеть в "Юбилейной книге" "Курьера варшавского", - писал современник и биограф Пруса Людвик Влодек. Прототипом Охоцкого все современники называют известного публициста того времени, философа-позитивиста Юлиана Охоровича (1850-1917). Польские исследователи нашли прототип и для образа Жецкого. "Подобно Жецкому, - пишет современный исследователь творчества Пруса Г.Маркович, - заходил в магазин Новицкого и Александр Гловацкий (т.е. Прус. - Е.Ц.) "для интимных бесед о личных делах" (рассказывает сын хозяина магазина Вацлав Новицкий), и в этих условиях он ближе познакомился и узнал характер управляющего делами моего отца Болеслава Морского, старого холостяка, человека безупречного характера, который и послужил прототипом старого приказчика Игнация Жецкого, героя "Куклы". Интересны высказывания о прототипах героев "Куклы" жены писателя Октавии Гловацкой: "Женщин из аристократии мой муж никогда не знал лично и вообще сторонился этой сферы, но не все в "Кукле" является исключительно плодом воображения. Таких типов, как старый приказчик, он встречал много еще в Люблине. Точно так же из Люблина взят магазин, с описания которого начинается "Кукла", с клоуном, выставленным в витрине. А этот Леон, агитатор, появляющийся в дальнейших главах, - это родной брат моего мужа, старше его на 12 лет... Охоцкий - это, конечно, Охорович. Доктор Шуман, этот чудак из "Куклы", - это хороший наш знакомый, еврей по происхождению, который лечил меня еще тогда, когда мы жили на Твардой. Он питал романтическую любовь к какой-то девушке, польке, которая умерла от чахотки". И Вокульский и Жецкий воспринимаются польским читателем как живые люди. В 1937 году на доме No 4 по улице Краковское Предместье в Варшаве была установлена таблица с надписью: "В этом доме жил в 1878-1879 годах Станислав Вокульский, образ, вызванный к жизни Болеславом Прусом в романе "Кукла", участник восстания 1863 года, бывший сибирский ссыльный, бывший купец и гражданин столичного города Варшавы, филантроп и ученый, родившийся в 1832 году". Аналогичная таблица была установлена на доме No 7 по той же улице: "Здесь жил Игнаций Жецкий, образ, созданный Болеславом Прусом в романе "Кукла", бывший офицер венгерской пехоты, участник кампании 1848 года, торговый служащий, известный автор дневника, умерший в 1879 году". Роман печатался в газете "Курьер цодзенны" ("Ежедневный курьер") с 29 сентября 1887 года до конца мая 1889 года с большими, иногда по нескольку месяцев, перерывами. Отдельной книгой роман вышел в 1890 году в трех томах. При сравнении текста, напечатанного в газете, и книжного варианта, обнаруживаются значительные изменения, вызванные не только тем, что Прус, готовя роман к отдельному изданию, изменил название некоторых глав и увеличил их количество, но и вмешательством царской цензуры. Ею было изъято всего около тридцати отрывков разного размера - от одной строчки до нескольких страниц. В этих отрывках содержались такие знаменательные факты, как участие некоторых персонажей в восстаниях 1830 и 1863 годов, пребывание Вокульского в Сибири, предполагаемая связь Вокульского и Мрачевского с русскими нигилистами и т.д. Самый большой из отрывков, не пропущенных цензурой, был напечатан в 1912 году в "Курьере варшавском" (No 151). Позже этот отрывок в текст романа не включался, так как Прус в книжном издании романа заменил его другим, введя важные для дальнейшего повествования детали. В этом отрывке описывается встреча Сузина с Вокульским, где Сузин напоминает Вокульскому о русской девушке, любившей его, и сожалеет, что тот не женился на ней. Герой же Пруса не захотел остаться на чужбине, - получив разрешение, он спешит вернуться на родину. Заслуживает внимания то, что Сузин называет Клейна и Мрачевского нигилистами. Слово "нигилист" можно не раз найти в первоначальном варианте, опубликованном в "Курьере цодзенном", в книжном же издании оно было вычеркнуто царской цензурой. Например, вместо фразы Жецкого: "Женившись, Стах должен был бы измениться" - у Пруса было: "Женившись, Стах должен был бы порвать с нигилистами" ("Курьер цодзенны", 1888, No 13). Там же была фраза: "Мрачевский, живя в Москве, заразился русским нигилизмом и развивает перед Жецким теории анархического социализма". Замысел "Куклы" относится к концу 1885 года, он связан с работой Пруса над романом "Слава", который остался незаконченным. Главный герой романа "Слава" - молодой юноша Юлиан, стремящийся к великим делам, к славе. Юлиан находит возможность реализовать свои мечты, только уйдя из общества и замкнувшись в лаборатории ученого Гнейста, так как ни близкие, ни общество его не понимают. "Тогда, - писал Прус в 1896 году, - меня сильно занимала фантастическая тема: что было бы на свете, если бы нашли металл легче воздуха... С этой темой объединялась другая: какова жизнь ученого, который работает над великим изысканием, порывает отношения с ближними, подвергается опасности и - сделав открытие, получает за него... славу и... нищету... Называться этот роман должен был "Слава", действие его должно было происходить в Париже. У нас, как известно, не родятся великие открытия. Я не люблю говорить о своих произведениях, а особенно о планах. Тем не менее, однако, о "Славе" знали в редакции, ба! даже за стенами редакции. Ибо, с одной стороны, я взял деньги на поездку в Париж, которая мне не удалась, с другой - я просил профессора Милицера, чтобы он позволил мне некоторое время поработать в его лаборатории, что уважаемый профессор мне любезно обещал". "Вопреки воле автора, - пишет Л.Влодек, - "Курьер варшавски" обещал начало публикации этого романа в No 385 в 1885 году - на что Прус ответил: "Славы" я публиковать не мог, так как сначала я должен был бы познакомиться с Парижем и его общественными отношениями, поработать в лаборатории. На то и на другое я не имею средств и вообще не могу писать вещи, требующие денежных затрат, ибо это потом не окупается. По этой причине "Слава" до сих пор не написана, хотя я был так к ней привязан, что твердо обещал ее в "Кукле". Мне казалось, что первый роман, какой я напишу после "Куклы", будет "Слава". Эти слова Пруса объясняют и фразу из "Куклы": "Тогда он (Вокульский. - Е.Ц.) понял, что это чистая и нетленная красота есть Слава и что на вершинах ее нет иной услады, кроме трудов и опасностей". Людвик Влодек предполагал, что героем "Славы" должен был стать Вокульский. Вот что он пишет об этом: "Не подлежит сомнению, что, вопреки общему мнению, Вокульский не погиб в развалинах Заславского замка. Взрыв нужно соотнести с тем местом в "Кукле", где говорится об ученике, который, сдав экзамены, так возненавидел учебники древних языков, что должен был их сжечь, чтобы почуствовать себя возрожденным и способным к новой жизни. Вокульский делает то же самое, взрывая камень, на котором было вырезано четверостишие Мицкевича, свидетельствующее о его прежнем безграничном преклонении перед панной Изабеллой; когда же обстоятельства заставили его презирать панну Изабеллу, то всякий след страшного призрака воспоминаний Вокульский захотел стереть с лица земли. Самоубийство не соответствовало и его натуре, всегда активной и рвущейся к деятельности на самых разных поприщах. Он мог инсценировать его, чтобы замести следы своего существования, однако же большей частью своего богатства он не распорядился, а завещания, касающиеся меньшей части, в форме предусмотренных и продуманных нотариальных актов, совершенно исключают предположение о самоубийстве под влиянием минутного аффекта; с другой стороны - весь план видимого исчезновения, нужный для того, чтобы иметь совершенно свободную дорогу к работе у Гейста, был составлен заранее. Наконец, несмотря на то, что замысел "Славы" родился у автора раньше, чем замысел "Куклы", их органически связывают "металл легче воздуха", "управление баллонами" и, наконец, образ самого Гейста. Можно, следовательно, предположить, что писатель изменил свои планы, в результате чего появилась "Кукла", как вступление к "Славе". Кто же другой мог быть героем "Славы", если не возрожденный Вокульский?" Публикация "Куклы" в газете "Курьер цодзенны" вызвала целую полемику между этой газетой и "Курьером варшавским". "Курьер варшавски" обвинил Пруса в том, что он "продал" другой газете роман, обещанный ему. Писатель должен был объяснять, что "Курьеру варшавскому" была "обещана" "Слава", а не "Кукла". Возмущенная этими нападками известная польская писательница, современница Пруса, Элиза Ожешко писала в одном из своих писем: "Как жаль Пруса! Расточительство по отношению к таким талантам, как Прус, - это кровная потеря для народа... После смерти Прус, наверное, возвысится, а при жизни любой журналистишка его топчет..." Роман "Кукла", его замечательный реализм и психологическая глубина не были оценены по достоинству современной Прусу критикой. В частности, некоторые критики упрекали Пруса за то, что образ Вокульского недостаточно героичен. Интерес к творчеству писателя возрастает в 20-30-е годы XX века, когда появляется монография Зыгмунта Швейковского, посвященная роману "Кукла" (1927), и устанавливаются в 1937 году в Варшаве памятные таблицы в честь героев романа. Но подлинное признание писатель получил в Народной Польше. По свидетельству Генрика Марковича, "в послевоенный период "Кукла" стала не только самым известным, но и самым любимым польским романом". Часть первая Стр. 10. ...очутился где-то под Иркутском... - Прус намекает на участие Вокульского в подготовке и осуществлении польского восстания против царизма в 1863 году. По цензурным условиям, Прус не мог яснее писать об этих событиях. Стр. 19. Марш Ракоци - венгерский марш, очень популярный в революционной Венгрии 1848-1849 годов. Ракоци Ференц (1676-1735) - руководитель освободительной войны против Габсбургов (1703-1711). Стр. 27. Нового Наполеона посадили в пороховой склад. - Подразумевается - в тюрьму. Пороховым складом жители Варшавы называли старую тюрьму на улице Рыбаки. Стр. 40. Конрад Валленрод - герой одноименной поэмы Адама Мицкевича. Желая отомстить крестоносцам, захватившим его родину Литву, он вступает в Орден крестоносцев и, завоевав безграничное доверие Ордена, ведет деятельность, способствующую его поражению. Стр. 45. ...Путник, что сталось с тобою? - Слова из стихотворения Адама Мицкевича "К Г*** ("Воззвание к Неаполю")". Стр. 46. С вдовою, семь лет назад? - Пятнадцать! - Жецкий имеет в виду польское восстание 1863 года, в котором принимал участие Вокульский. Стр. 56. Красинский Зыгмунт (1812-1859) - знаменитый польский поэт-романтик, автор поэмы "Небожественная комедия", в которой символически изображена битва между восставшим народом и аристократами, защищающими последнюю твердыню феодального могущества - монастырь "Окопы святой троицы". Стр. 96. Людей проходят поколенья... - Это четверостишие, как и следующие два, приведенные в настоящей главе, взяты из поэмы "Царь Соломон" польского поэта Влодзимежа Загурского (1834-1902). Перевод С.Гаврина. Стр. 99. Черский Ян (1845-1892); Чекановский Александр (1830-1876); Дыбовский Бенедикт (1833-1930) - польские ученые, сосланные в Сибирь за участие в польском национально-освободительном восстании 1863 года. ...души летят домой, на запад. - Этот образ навеян романтической поэмой Юлиуша Словацкого "Ангелли" (1836). Стр. 106. Повонзки - название кладбища в Варшаве. Стр. 148. Чем дальше тень, она длинней и шире... - слова из стихотворения Адама Мицкевича "К М.". Перевод М.Зенкевича. Стр. 158. ...наше путешествие... затянулось до... октября 1849 года. - Жецкий, как и многие поляки, участвовал в национально-освободительной борьбе Венгрии против Австрии (март 1848 - октябрь 1849 гг.) Стр. 163. Бем Юзеф (1795-1850) - польский генерал, один из руководителей польского восстания 1830 года; позже командовал венгерскими революционными войсками в Трансильвании. Стр. 169. Вилагош - городок в Восточной Венгрии, где главнокомандующий венгерской армией Гергей 13 августа 1849 года предательски сдал ее без боя фельдмаршалу Паскевичу. Стр. 170. Хайнау Юлиус-Якуб (1786-1853) - австрийский фельдмаршал, который в 1849 году руководил австрийскими войсками, брошенными на подавление революционного движения в Венгрии. Кошут Лайош (1802-1894) - венгерский политический деятель, вождь венгерской революции 1848-1849 годов. Стр. 172. Бог родится - зло страшится - начало коляды польского поэта Францишека Карпинского (1741-1825). Стр. 173. Томашов - городок, через который проходила в то время граница между Галицией, принадлежащей Австро-Венгрии, и Королевством Польским, входившим в состав Российской империи. ...меня направляют в Замостье. - В Замостье находилась царская тюрьма. Стр. 193. Налевки - улица в еврейском квартале довоенной Варшавы. Стр. 195. Цитадель. - В одном из зданий Варшавской цитадели, построенной по приказу Николая I в 1832-1840 годах, в так называемом XX павильоне находилась тюрьма для политзаключенных. Жецкий предполагал, что приятели Мрачевского были с ними связаны. Стр. 250. Шимановский Вацлав (1821-1886) - писатель, публицист, переводчик, с 1868 года - редактор "Курьера варшавского". Стр. 315. Росси Эрнесто (1827-1896) - знаменитый итальянский трагический актер; его выступления в Варшаве в 1878 году имели большой успех. Стр. 316. Цитаты из "Ромео и Джульетты" Шекспира даны в переводе Б.Пастернака. Стр. 318. Супинский Юзеф (1804-1893) - польский буржуазный экономист позитивистского направления, автор труда "Польская школа общественного хозяйства". Стр. 326. "Швейцарская долина" - летний сад с концертным залом в Варшаве. Стр. 353. Добрский Юлиан (1811-1886) - знаменитый тенор Варшавской оперы. Стр. 371. Есть многое на небе и земле... - слова Гамлета из первого акта трагедии Шекспира "Гамлет", обращенные к Горацио: "Есть многое на небе и земле, что и во сне не снилось нашим мудрецам". Стр. 382. Павьяк - так называлась тюрьма на Павьей улице. Стр. 436. О Спарта, сгинь, пока твое величье... - слова из поэмы "Тир гей" польского поэта Владислава Людвика Анчица (1823-1883). Перевод С.Гаврина. Стр. 444. ...многие даже попрятались за бочки. - Прус описывает тайное собрание патриотов в период подготовки польского восстания 1863 года. Учитывая царскую цензуру, автор говорит о политических событиях иносказательно. Под прыжком с виадука Леон подразумевал участие в каком-то крайне опасном политическом деле. Стр. 447. Твардовский - легендарный польский чернокнижник, продавший душу дьяволу. Согласно легенде, он спасся молитвой от ада и был осужден висеть до дня Страшного суда между небом и землей, уцепившись за месяц. Стр. 451. Дракона грозного ты оседлаешь... - строки из 41-го псалма; на польский язык псалмы были переведены известным польским поэтом Яном Кохановским (1530-1584). Русский перевод С.Гаврина. Стр. 453. Черный и желтый - цвета австрийского флага. Часть вторая Стр. 16. ...и свищет, и бьет, и шипит... - слова из баллады Шиллера "Кубок". Перевод В.Жуковского. Стр. 20. Армия спасения - реакционная религиозно-филантропическая организация, основанная в 1878 году в Лондоне священником Бутсом. Стр. 69. Срываюсь и бегу, мой гнев кипит сильней... - строка из сонета Адама Мицкевича "Я размышляю вслух..." Перевод В.Левика. Стр. 98. Остров Утопии - фантастическая идеальная страна, которая описывается в книге английского писателя Томаса Мора (1478-1535). Стр. 99. Ядвига (1371-1399) - королева Польши с 1382 года. В 1386 году вступила в брак с великим князем Литовским Ягайлой, в результате чего Литва была присоединена к Малой Польше. Мария Лещинская (1703-1768) - дочь польского короля Станислава Лещинского, жена французского короля Людовика XV. Стефан Баторий - польский князь; в 1576 году в целях захвата власти женился на княжне Анне из королевского рода Ягеллонов. Стр. 104. Халубинский Титус (1820 - 1889) - знаменитый польский врач и ботаник. Барановский Игнаций (1833-1913) - варшавский врач и общественный деятель. Стр. 158. Все в тот же час, на том же самом месте... - слова из стихотворения Адама Мицкевича "К М.". Перевод М.Зенкевича. Стр. 176. Матейко Ян (1838-1893) - выдающийся польский живописец-реалист. Стр. 237. Альдона и Гражина - героини романтических поэм Адама Мицкевича "Конрад Валленрод" и "Гражина". Марыля - Мария Верещак, - девушка из богатой шляхетской семьи, которую любил Мицкевич. Поэт воспел ее во многих стихах. Стр. 269. Свое резко саркастическое отношение к миру польской аристократии Прус подчеркивает, давая своим героям - салонным завсегдатаям смешные фамилии, образованные от названий грибов и т.д. Рыдзевский - Рыжиков, Печарковский - Шампиньонский, Жежуховский - Кресс-Салатов, Келбик - Пескарик, Следзинский - Селедкин. Стр. 319. И сколько лет спать буду так - не знаю... - слова из стихотворения Адама Мицкевича "Сон". Перевод Л.Мартынова. Стр. 335. Верил я прежде, что есть в этом мире... - строки из стихотворной вставки в романе "Язычница" польской писательницы Нарцизы Жмиховской (1819-1876). Перевод С.Гаврина. Стр. 343. Он женат на дочке Путткамера, а... Путткамеры... - родня Мицкевичу. Бисмарк был женат на дочери прусского юнкера Генриха Путткамера, не имеющим никакого отношения к литовским Путткамерам; последние, впрочем, в родстве с Мицкевичем не были. Стр. 359. Фейхтерслебен Эрнст (1806-1849) - австрийский поэт и врач-психиатр. Цитируемые слова принадлежат немецкому критику Вильгельму Шлегелю (1772-1829). Фейхтерслебен использовал их как эпиграф к одной из глав своей книги "Гигиена души". Я страдаю - значит, я существую! - Вокульский перефразировал известное изречение Декарта: "Я мыслю - значит, я существую". Стр. 361. "Житие св. Женевьевы", "Танненбергская роза" - популярные в XIX веке произведения немецкого пастора, автора книг для юношества Кристофа Шмида (1768-1854). "Ринальдини" - "Ринальдо Ринальдини" (1798) - популярный в свое время разбойничий роман немецкого писателя Христиана Августа Вульпиуса (1762-1827). Стр. 432. Кениг Юзеф (1821 - 1900) и Сулицкий Эдмунд (1833-1884) были в то время редакторами консервативных газет - "Газеты варшавской" и "Газеты польской"; оба, кроме того, писали статьи по вопросам международной политики. Стр. 458. "Весь я не умру" - строка из оды римского поэта Горация "Памятник". Е.Цыбенко