что твоя любовница не теряет времени. Будь осторожен, Рамсес. Помни, что вождь их, Моисей - это жрец-отступник, которого в наших храмах проклинают и поныне, что евреи унесли из Египта больше сокровищ, чем стоил весь их труд в течение нескольких поколений. Они похитили у нас не только золото, но и веру в Единого и в наши священные законы, которые сейчас объявляют своими. Кроме того, знай, - прибавила она с особенным ударением, - что дочери этого народа предпочитают смерть ложу человека чужого племени. И если отдаются иногда вражеским полководцам, то только затем, чтобы или склонить их на сторону евреев, или убить... - Поверь мне, матушка, что все эти сплетни распространяют жрецы. Они не хотят допустить к подножию трона людей другой веры, которые могли бы помочь фараону бороться с ними. Царица встала и, скрестив руки на груди, с изумлением смотрела на сына. - Так это правда, что ты враг жрецов, как мне говорили? - сказала она. - Ты, их любимый ученик?! - Еще бы, у меня на спине до сих пор остались следы их палок... - ответил царевич. - Но ведь и твой дед, мой отец, ныне живущий с богами Аменхотеп, был верховным жрецом и пользовался большим влиянием в стране. - Именно потому, что я внук и сын властелинов, я не могу примириться с властью Херихора... - Но эту власть вручил ему твоей дед, святой Аменхотеп... - А я его свергну! Мать пожала плечами. - И ты, - промолвила она с грустью, - хочешь командовать корпусом? Ведь ты избалованная девчонка, а не муж; и военачальник. - Как ты сказала?.. - перебил ее царевич, с трудом сдерживаясь, чтобы не вспылить. - Я не узнаю моего сына... Я не вижу в тебе будущего повелителя Египта!.. Династия в твоем лице будет как челн без руля... Ты удалишь от двора жрецов, а кто же у тебя останется?.. Кто будет твоим оком в Нижнем и Верхнем Египте? За рубежом?.. А ведь фараон должен видеть все, на что только падает божественный луч Осириса. - Жрецы будут моими слугами, а не министрами... - Они и есть самые верные слуги. Их молитвами отец твой царствует тридцать три года и избегает войн, которые могли быть пагубными. - Для жрецов!.. - Для фараона, для государства, - перебила царица. - Ты знаешь, в каком положении наша казна, из которой ты в один день берешь десять талантов и требуешь еще пятнадцать?.. Ты знаешь, что если бы не самоотверженность жрецов, которые для казны даже у богов отнимают настоящие драгоценные каменья, заменяя их поддельными, - царские владения были бы уже в руках финикиян?.. - Одна удачная война обогатит нашу казну, как разлив Нила - наши поля. Царица рассмеялась. - Нет, - сказала она, - ты, Рамсес, еще такой ребенок, что нельзя даже считать грехом твои безбожные слова. Займись, пожалуйста, своими греческими полками и поскорее освобождайся от еврейской девушки. А политику предоставь... нам. - Почему я должен освободиться от Сарры? - Потому что, если у нее родится от тебя сын, могут возникнуть осложнения в государстве, где и без того много хлопот. А на жрецов, - прибавила она, - можешь сердиться, лишь бы ты не оскорблял их публично. Они знают, что приходится многое прощать наследнику престола, особенно когда у него такой строптивый нрав. Но время все успокоит, во славу династии и на пользу государству. Рамсес задумался и вдруг спросил: - Значит, я не могу рассчитывать на деньги из казны? - Ни в коем случае! Верховный писец уже сегодня вынужден был бы приостановить выплату денег, если бы я не дала ему сорок талантов, которые прислал мне Тир. - Как же мне быть с армией?.. - сказал царевич, нетерпеливо потирая лоб. - Удали от себя еврейку и попроси у жрецов... Может быть, они дадут тебе взаймы. - Никогда! Лучше возьму у финикиян. Царица покачала головой. - Ты - наследник престола. Делай, как хочешь... Но предупреждаю, тебе придется дать большой залог, а финикиянин, став твоим заимодавцем, уже не выпустит тебя из рук. Он коварнее еврея. - Для покрытия таких долгов хватит небольшой части моего собственного дохода. - Посмотрим... Я искренне хотела бы тебе помочь, но у меня нет... - сказала царица, печально разводя руками. - Поступай, как знаешь, но помни, что финикияне пробираются в наши владения, как крысы в амбары: стоит одной пролезть в щелку - и за ней придут другие. Рамсес не спешил уходить. - Ты хочешь сказать мне еще что-нибудь? - спросила царица. - Я хотел бы только узнать... Сердце говорит мне, что у тебя, матушка, есть какие-то планы относительно меня. Какие? Царица погладила его по щеке. - Не сейчас!.. Еще слишком рано!.. Ты пока свободен, как всякий знатный юноша в нашей стране. Ну и пользуйся этим. Но, Рамсес, придет время, когда тебе придется взять жену, дети которой будут детьми царской крови, а старший сын - твоим наследником. Вот об этом времени я и думаю... - И что же? - Пока еще ничего определенного. Во всяком случае, политическая мудрость подсказывает мне, что твоей женой должна быть дочь жреца... - Может быть, Херихора? - рассмеялся царевич. - А почему бы и нет? Херихор очень скоро станет верховным жрецом в Фивах, а его дочери сейчас всего четырнадцать лет. - И она согласилась бы занять при мне место еврейки? - с иронией спросил Рамсес. - Надо постараться, чтобы люди забыли эту твою ошибку. - Целую твои ноги, мать, и ухожу, - сказал Рамсес, хватаясь за голову. - Я столько тут наслушался странных вещей, что начинаю опасаться, как бы Нил не поплыл вспять к порогам или пирамиды не передвинулись в восточную пустыню. - Не кощунствуй, дитя мое, - проговорила шепотом царица, с тревогой глядя на сына, - в этой стране видали и не такие чудеса. - Не те ли, - спросил с горькой усмешкой сын, - что стены царского дворца подслушивают своих хозяев? - Случалось, что фараоны умирали, процарствовав всего несколько месяцев, и гибли династии, правившие девятью народами. - Потому что эти фараоны ради кадильницы забывали о мече, - ответил царевич. Он поклонился и вышел. По мере того как шаги наследника затихали в огромном коридоре, менялось выражение лица матери. Царственное спокойствие уступило место страданию и тревоге; в больших глазах засверкали слезы. Она подбежала к статуе богини, опустилась на колени и, подсыпав на уголья индийских благовоний, стала молиться: - О Исида, Исида, Исида! (*44) Трижды повторяю твое имя. О Исида, рождающая змей, крокодилов и страусов, да будет трижды прославлено твое имя... О Исида, охраняющая хлебные зерна от губительных ветров и тела наших предков от разрушительной работы времени! О Исида, смилуйся и сохрани моего сына! Да будет трижды повторяться твое имя и здесь... и там... и повсюду... И ныне, и всегда, и во веки веков, доколе храмы наших богов будут смотреть в воды Нила. Молясь так и рыдая, царица склонилась и коснулась лбом пола. В эту минуту над нею послышался тихий шепот: - Голос праведного всегда будет услышан... Царица вскочила и в глубоком изумлении огляделась вокруг. Но в чертоге никого не было, и только со стен смотрели на нее нарисованные там цветы, а с алтаря - статуя богини, преисполненная неземного спокойствия. 8 Наследник вернулся в свой павильон озабоченный и позвал к себе Тутмоса. - Ты должен научить меня, как доставать деньги. - Ага! - рассмеялся щеголь, - вот премудрость, которой не преподают в самых высших жреческих школах, а я мог бы стать там проповедником. - Там учат не брать взаймы, - заметил царевич. - Если б я не боялся, что уста мои богохульствуют, я сказал бы, что некоторые жрецы зря тратят время. Жалкие люди, хоть и святые!.. Не едят мяса, довольствуются одной женой или совсем избегают женщин и не знают, что значит занимать деньги... Я счастлив, Рамсес, - продолжал Тутмос, - что это искусство ты познаешь благодаря мне. Сейчас ты уже понял, какие страдания причиняет безденежье. Человек, нуждающийся в деньгах, теряет аппетит, вскакивает во сне, на женщин смотрит с удивлением, как будто спрашивая, к чему они? В прохладном храме у него пылает лицо, а в самый зной в пустыне его трясет лихорадка. Он, как безумный, смотрит в одну точку и не слышит, что ему говорят. Парик у него набекрень и не смочен благовониями... Успокоить его может только кувшин крепкого вина, да и то ненадолго, только придет бедняга в себя, как снова начинает чувствовать, будто земля разверзается у него под ногами... Я вижу, - продолжал щеголь, - по твоей торопливой походке и взволнованным жестам, что ты сейчас в отчаянии, оттого что у тебя нет денег. Но скоро ты испытаешь другое чувство - как будто с груди у тебя свалился великий сфинкс. Потом ты предашь приятному забвению свои прежние заботы и нынешних заимодавцев, а потом... Ах, счастливый Рамсес, тебя еще ждут большие сюрпризы!.. Ибо, когда придет срок и заимодавцы начнут навещать тебя якобы для того, чтоб засвидетельствовать свое почтение, ты будешь похож на оленя, преследуемого собаками, или на египетскую девушку, которая, зачерпнув воду из реки, увидела вдруг мозолистую спину крокодила... - Все это очень забавно, - остановил его, смеясь, Рамсес, - однако не приносит ни единой драхмы... - Можешь не кончать, - перебил его Тутмос. - Я немедленно отправляюсь за финикийским банкиром Дагоном, и нынче же вечером, если даже он еще и не даст тебе денег, ты успокоишься. Тутмос выбежал из дворца, сел в небольшие носилки и, окруженный прислужниками и компанией таких же, как и он, ветрогонов, скрылся в аллеях парка. Перед закатом солнца к дому наследника подъехал финикиянин Дагон, известнейший в Мемфисе банкир. Это был еще крепкий человек, желтый, сухой, но хорошо сложенный. На нем был голубой хитон и поверх него белая накидка из тонкой ткани. Рядом с париками египетских франтов и их фальшивыми бородками его длинные волосы, перехваченные золотым обручем, и пышно разросшаяся борода производили внушительное впечатление. Покои наследника кишели аристократической молодежью. Одни купались и умащали себя благовониями, другие играли в шашки и шахматы, третьи в компании нескольких танцовщиц пили вино под сенью шатра на террасе. Наследник не пил, не играл, не разговаривал с женщинами, а ходил вдоль террасы, с нетерпением поджидая финикиянина. Завидев в аллее его носилки, подвешенные к двум ослам, царевич сошел вниз, где была свободная комната. Через минуту в дверях появился Дагон. Он стал у порога на колени и воскликнул: - Привет тебе, новое солнце Египта!.. Да живешь ты вечно и да достигнет слава твоя самых далеких берегов, куда только доходят финикийские суда... По приказанию царевича он встал и заговорил, оживленно жестикулируя: - Когда благородный Тутмос вышел из носилок перед моей хижиной (мой дом - это хижина по сравнению с твоим дворцом, наследник), лицо его так сияло, что я сразу же крикнул жене: "Фамарь, благородный Тутмос пришел не ради себя, а ради кого-то, кто выше его - настолько, насколько Ливан выше приморских песков..." Жена спросила: "Откуда ты знаешь, господин мой, что благороднейший Тутмос явился не ради себя?" - "Потому что он не мог прийти с деньгами, ибо у него их нет, и пришел не за деньгами, потому что у меня их нет..." Тут мы оба поклонились благородному Тутмосу. Когда же он сказал нам, что это ты, достойнейший господин, хочешь получить от своего раба пятнадцать талантов, я спросил жену: "Фамарь, разве плохо подсказало мне мое сердце?" А она мне в ответ: "Дагон, ты такой умный, что тебе надо быть советником наследника престола". Рамсес негодовал, но слушал ростовщика, - он, который так часто выходил из себя даже в присутствии собственной матери и фараона! - Когда мы, - продолжал финикиянин, - хорошенько подумали и сообразили, что это тебе, господин, нужны мои услуги, наш дом осенила такая радость, что я приказал выдать прислуге десять кувшинов пива, а моя жена Фамарь потребовала, чтоб я купил ей новые серьги. Радость моя была так велика, что по дороге сюда я не позволил погонщику бить ослов. Когда же недостойные мои стопы коснулись твоего порога, я вынул золотой перстень (больший, чем тот, которым досточтимый Херихор наградил Эннану) и подарил этот драгоценный перстень твоему рабу, подавшему мне воду, чтобы омыть руки. Разреши мне спросить тебя, откуда этот серебряный кувшин, из которого поливали мне на руки? - Мне продал его Азария, сын Габера, за два таланта. - Еврей? Ты, государь, водишься с евреями? А что скажут на это боги?.. - Азария такой же купец, как и ты, - заметил наследник. Услышав это, Дагон схватился обеими руками за голову, стал плеваться и причитать: - О Баал, Таммуз!.. О Баалит!.. О Ашторет!.. (*45) Азария, сын Габера, еврей - такой же купец, как я!.. О, ноги мои, зачем вы меня сюда принесли?.. О сердце, за что ты терпишь такие страдания и надругательства?.. О достойнейший господина - вопил финикиянин. - Побей меня, отрежь мне руку, если я буду подделывать золото, но не говори, что еврей может быть купцом. Скорее Тир превратится в развалины, скорее пески занесут Сидон (*46), чем еврей станет купцом. Они могут доить своих тощих коз или под кнутом египтянина месить глину с соломой, но никак не торговать. Тьфу!.. Тьфу!.. Нечистый народ рабов! Воры!.. Грабители! Наследник готов был вспылить, но успокоился, сам удивляясь себе, так как до сих пор ни перед кем не привык сдерживаться. - Так вот, - прервал он наконец финикиянина, - ты даешь мне взаймы, почтенный Дагон, пятнадцать талантов? - О Ашторет! Пятнадцать талантов - это так много, что мне надо присесть, чтобы хорошенько подумать. - Ну, так садись. - За талант, - стал высчитывать финикиянин, усевшись в кресло, - можно получить двадцать золотых цепей или шестьдесят дойных коров, или десять рабов для черной работы, или одного раба, который умеет играть на флейте, либо рисовать, или даже лечить. Талант - это целое состояние!.. Царевич сверкнул глазами. - Так если у тебя нет пятнадцати талантов... - перебил он ростовщика. Финикиянин в испуге соскользнул с кресла на пол. - Кто в этом городе, - воскликнул он, - не найдет денег, если ты прикажешь, сын солнца?.. Правда, сам я - жалкий нищий, и все золото, драгоценности и все аренды мои не стоят одного твоего взгляда, царевич. Но достаточно обойти наших купцов и сказать, кто меня послал, и завтра же мы раздобудем пятнадцать талантов хоть из-под земли. Если бы ты, сын царя, остановился перед засохшей смоковницей и сказал ей: "Дай денег!" - и та дала бы... Только не смотри на меня так, сын Гора, а то у меня замирает сердце и мутится разум, - проговорил жалобным тоном финикиянин. - Ну, садись, садись, - сказал царевич, улыбаясь. Дагон встал с пола и еще удобнее уселся в кресле. - На сколько времени нужно тебе пятнадцать талантов? - спросил он. - Я думаю, на год... - Скажем лучше прямо: на три года. Только царь мог бы отдать в течение года пятнадцать талантов, а не молодой царевич, который должен принимать каждый день веселую знать и красивых женщин. Ах, эти женщины!.. Правда ли это, разреши спросить тебя, что ты взял к себе Сарру, дочь Гедеона? - А сколько ты хочешь процентов? - перебил Рамсес. - Пустяк, о котором не должны даже говорить твои священные уста. За пятнадцать талантов ты дашь мне по пять талантов в год, и в течение трех лет я получу все сам, так что ты даже и знать не будешь... - Ты дашь мне сегодня пятнадцать талантов, а через три года получишь тридцать? - Египетский закон дозволяет, чтобы сумма процентов равнялась сумме займа, - ответил, смутившись, финикиянин. - А не слишком ли это много? - Слишком много?.. - вскричал Дагон. - Всякий большой господин владеет большим двором, большим состоянием и платит только большие проценты. Мне было бы стыдно взять меньше с наследника престола. Да и ты сам мог бы приказать избить меня палками и прогнать вон, если б я осмелился взять меньше... - Когда же ты принесешь деньги? - Принести?.. О боги! Это не под силу одному человеку. Я сделаю лучше: я расплачусь за тебя со всеми так, чтобы тебе не пришлось засорять голову такими ничтожными делами. - Разве ты знаешь, кому я должен платить? - Пожалуй, знаю, - ответил небрежно финикиянин. - Ты хочешь послать шесть талантов для восточной армии, - это сделают наши банкиры в Хетеме и Мигдоле (*47). Три таланта достойному Нитагору и три достойному Патроклу, - это можно будет устроить на месте. А Сарре и ее отцу Гедеону я могу выплатить через этого паршивого Азарию... Так даже будет лучше, а то они еще надуют тебя при расчетах. Рамсес принялся нервно шагать по комнате. - Значит, я должен дать тебе расписку на тридцать талантов? - Какую расписку, зачем расписку?.. На что мне расписка?.. Сын царя сдаст мне в аренду на три года свои имения в номах: Такенс, Сет, Неха-Мент, Неха-Пеху, в Себт-Хет и Хабу. - В аренду? - переспросил царевич. - Это мне не нравится. - А как же я получу свои деньги, свои тридцать талантов? - Подожди. Я должен справиться у управляющего имением, сколько приносят в год эти земли. - Зачем вашему высочеству утруждать себя!.. Что знает управляющий! Он ничего не знает, поверь честному финикиянину. Год на год не приходится, какой урожай, такой и доход. Если я потерплю убытки на этом деле, разве управляющий мне их возместит?.. - Видишь ли, Дагон, мне кажется, что эти поместья приносят гораздо больше, чем десять талантов в год... - Сын царя не доверяет мне? Хорошо! Если угодно, я могу скинуть имение в Сете. Как? Ты все еще думаешь, что я требую с тебя лишнее?.. Ладно, уступлю и Себт-Хет. Но при чем тут управляющий? Это он будет учить тебя уму-разуму?.. О Ашторет! Я бы потерял сон и аппетит, если бы какой-то управляющий, подчиненный, раб, смел указывать что-нибудь моему всемилостивейшему государю. Тут нужен только писец, который напишет, что сын царя сдает мне в аренду на три года земли в таких-то и таких-то номах, да еще шестнадцать свидетелей того, что я удостоился такой чести со стороны вашего высочества. А зачем служащим знать, что их господин занимает у меня деньги? Наследнику надоел этот разговор. Он махнул рукой и сказал: - Завтра принеси деньги и приведи с собой писца и свидетелей. Я этим заниматься не стану. - Вот это мудрые слова! - вскричал финикиянин. - Да живешь ты вечно! 9 На левом берегу Нила, на окраине одного из северных предместий Мемфиса, находилась усадьба, которую наследник предоставил для жительства Сарре, дочери иудея Гедеона. Это был участок земли приблизительно в тридцать пять моргов (*49) почти квадратной формы; с крыши жилого дома он весь был виден как на ладони. Приусадебные угодья на склоне холма были расположены в четыре яруса. Два самых больших нижних участка, всегда заливаемых Нилом, были предназначены под поля и огороды. На третьем ярусе, который заливался не всегда, росли пальмы, смоковницы и другие плодовые деревья. Четвертый, самый верхний, был засажен оливковыми деревьями, виноградом, орешником и каштанами. Среди них и стоял жилой дом. Дом был деревянный двухэтажный, как обычно - с террасой и полотняным шатром. Внизу жил черный невольник Рамсеса, наверху Сарра со своей родственницей и прислужницей Тафет. Дом был окружен оградой из необожженного кирпича; за оградой, в некотором отдалении, находились постройки для скота, работников и надсмотрщиков. Комнаты Сарры были небольшие, но красиво убранные. Полы были устланы коврами, на дверях и окнах висели полосатые цветные драпировки. Здесь были резные кровати и стулья с инкрустацией, сундуки для одежды, столики на одной или на трех ножках, а на них горшки с цветами, стройные кувшины для вина, шкатулки с флаконами духов, золотые и серебряные кубки и бокалы, фаянсовые вазы и чаши, бронзовые светильники. Каждый, даже мельчайший, предмет обихода - мебель, посуда - был украшен резьбой или разноцветными рисунками, каждое платье - шитьем и бахромой. Уже десять дней жила Сарра в этом уютном уголке, от страха и стыда избегая людей, так что даже работники не видели девушку. Она сидела в комнате с занавешенными окнами, шила, ткала полотно на небольшом станке или плела венки из живых цветов для Рамсеса. Иногда Сарра выходила на террасу и, осторожно откинув полог шатра, любовалась Нилом, усеянным лодками, в которых гребцы распевали веселые песни, или смотрела с тревогой на серые пилоны царского дворца, который возвышался на другом берегу реки, молчаливый и угрюмый, - и снова возвращалась к своим занятиям. - Посиди здесь, тетушка, - говорила она, подзывая к себе Тафет. - Что ты там делаешь внизу?.. - Садовник принес фрукты, а из города прислали хлеб, вино и дичь; надо было принять. - Посиди тут и поговори со мной, а то мне страшно. - Глупенькая ты девочка! - отвечала, смеясь, Тафет. - Я тоже в первый день боялась нос из дому высунуть. Но как только выглянула за ограду - все прошло. Кого мне здесь бояться, когда все падают передо мной на колени? А уж перед тобой, наверно, будут становиться на голову!.. Выйди в сад, там хорошо, как в раю. Загляни в поле, где убирают пшеницу... Сядь в расписную лодку - лодочники сохнут от тоски, хотят посмотреть на тебя и прокатить по Нилу. - Я боюсь. - Чего? - Сама не понимаю. Пока я занята работой, мне кажется, что я дома, там, в нашей долине, и вот-вот придет отец... Но чуть только ветер распахнет занавеску и я увижу сверху эту огромную, беспредельную страну, мне чудится... знаешь что? - будто меня схватил ястреб и унес к себе в гнездо, на скалу, откуда мне уже не сойти... - Ах, если б ты видела, какую ванну прислал царевич, - медную ванну!.. И какой треножник для костра, горшки, ухваты!.. А сегодня я посадила двух наседок, скоро у нас будут цыплятки... После заката солнца, когда никто не мог ее видеть, Сарра бывала смелее: она выходила на террасу и смотрела на реку. Когда же вдали показывалась лодка, освещенная факелами, бросавшими на черную воду огненно-кровавые полосы, Сарра прижимала руки к груди, где бедное ее сердце трепыхалось, как пойманная птичка. Она знала, что это плывет к ней Рамсес, и сама не могла понять, что творится в ее душе: то ли это радость перед свиданием с красавцем, которого она встретила в родной долине, то ли страх, что снова увидит великого властелина и повелителя, перед которым она робела. Однажды, в канун субботы, пришел в усадьбу отец, в первый раз с тех пор, как она поселилась в этом доме. Сарра со слезами бросилась к нему: сама омыла ему ноги и окропила голову благовониями, покрывая ее поцелуями. Гедеон был человек пожилой, с суровыми чертами лица. На нем была длинная, до щиколоток, рубаха, окаймленная внизу пестрым шитьем, а поверх нее желтый кафтан без рукавов, род накидки, ниспадающей на грудь и на спину. На голове была небольшая шапка, суживавшаяся кверху. - Ты пришел?.. пришел!.. - восклицала Сарра, снова принимаясь целовать его руки, лицо и волосы. - Я и сам дивлюсь, как это я здесь! - грустно ответил Гедеон. - Я пробирался крадучись через сад, как вор; от самого Мемфиса мне казалось, что все встречные указывают на меня пальцем, а каждый проходящий еврей плюет мне вслед. - Ведь ты же сам отдал меня наследнику, отец!.. - прошептала Сарра. - Отдал... А что я мог сделать? Впрочем, мне только так кажется, что на меня указывают пальцами и плюют. Те из египтян, кто меня знает, кланяются мне тем ниже, чем они знатнее. За то время, что ты здесь, наш господин, Сезофрис, сказал, что надо будет расширить мой дом, господин Хайрес подарил мне бочонок великолепного вина, а достойнейший наш номарх присылал ко мне доверенного слугу справиться о твоем здоровье и спросить, не соглашусь ли я поступить к нему управляющим. - А евреи? - спросила Сарра. - Что евреи? Они знают, что я согласился не по доброй воле. Ну... и каждый не прочь бы, чтоб над ним учинили такое же насилие. Пусть нас рассудит господь бог. Лучше скажи, как ты поживаешь? - И в раю ей не будет лучше, - вмешалась Тафет. - Целый день носят нам фрукты, вино, хлеб, мясо, чего только душа пожелает. А какая у нас ванна!.. Вся из меди. А какая кухонная посуда!.. - Три дня назад, - перебила ее Сарра, - был у меня финикиянин Дагон. Я не хотела его принять, но он так настаивал... - Он подарил мне золотое колечко, - опять вмешалась Тафет. - Он сказал мне, - продолжала Сарра, - что арендует землю у моего господина, подарил мне два ножных браслета, серьги с жемчугом и шкатулку благовоний из страны Пун. - За что он тебе это подарил? - Ни за что. Просил только, чтоб я хорошо к нему относилась и когда-нибудь при случае замолвила за него словечко перед моим господином, сказав, что Дагон - вернейший его слуга. - У тебя скоро будет полный сундук браслетов и серег, - сказал, улыбаясь, Гедеон. - Эх, - прибавил он, помолчав, - собери побольше драгоценностей, и убежим в нашу землю! Здесь нам всегда будет горько. Горько, когда плохо, а еще горше - когда хорошо. - А что скажет мой господин? - спросила Сарра печально. Отец покачал головой. - Не пройдет и года, как твой господин бросит тебя, и многие ему помогут в этом. Если бы ты была египтянкой, он взял бы тебя к себе в дом. Но еврейку... - Бросит? - повторила Сарра, вздохнув. - Зачем горевать о том, что будет; все в руках божьих! Я пришел провести с тобой субботу... - А у меня как раз прекрасная рыба, мясо, лепешки и кошерное вино (*50), - поспешила вставить Тафет. - Да, кстати, я купила в Мемфисе семисвечник и восковые свечи... У нас будет ужин лучше, чем у самого господина Хайреса. Гедеон вышел с дочерью на террасу. Когда они остались вдвоем, он сказал: - Тафет говорила мне, что ты все сидишь дома. Почему? Надо выходить хотя бы в сад. Сарра вздрогнула. - Я боюсь, - прошептала она. - Чего тебе бояться в своем саду?.. Ведь ты же здесь хозяйка, госпожа... большая госпожа... - Я вышла как-то в сад днем, меня увидали какие-то люди и стали говорить между собой: "Смотрите, вот еврейка наследника престола, из-за которой запаздывает разлив Нила..." - Дураки они, - сказал Гедеон, - разве в первый раз Нил запаздывает с разливом на целую неделю?.. Ну что ж, выходи пока по вечерам... - Нет... Нет! - воскликнула Сарра, снова вздрогнув. - В другой раз я пошла вечером туда, в оливковую рощу. Вдруг на боковой дорожке показались две женщины, словно тени... Я испугалась и хотела бежать... Тогда одна из них, помоложе, невысокого роста, схватила меня за руку и говорит: "Не убегай, мы хотим на тебя посмотреть". А другая, постарше, высокая, остановилась в нескольких шагах и заглянула мне в лицо... Ах, отец, я думала, что превращусь в камень... Что это была за женщина!.. Что за взгляд!.. - Кто бы это мог быть? - спросил Гедеон. - Та, что постарше, похожа была на жрицу. - И они ничего не сказали тебе? - Ничего. Только когда, уходя уже, они скрылись за деревьями, я услышала слова, вероятно, старшей: "Воистину она прекрасна..." Гедеон задумался. - Может быть, - сказал он, - это были какие-нибудь знатные женщины из дворца?.. Солнце заходило. На обоих берегах Нила собирались густые толпы людей, с нетерпением ожидавших сигнала о разливе, который действительно запаздывал. Уже два дня дул ветер с моря, и река позеленела. Уже солнце миновало звезду Сотис (*51), а в жреческом колодце в Мемфисе вода не поднялась ни на одну пядь. Люди были встревожены, тем более что в Верхнем Египте, как сообщали, разлив шел нормально и даже обещал быть очень обильным. - Что же удерживает его под Мемфисом? - спрашивали озабоченные земледельцы, с тоской ожидая сигнала. Когда на небе показались звезды, Тафет накрыла в столовой белой скатертью стол, поставила светильник с семью зажженными свечами, придвинула три стула и возвестила, что сейчас подаст субботний ужин. Гедеон покрыл голову, воздел над столом руки и, глядя молитвенно вверх, произнес: - Боже Авраама, Исаака и Иакова, ты, который вывел народ наш из земли египетской, ты, давший отчизну рабам и изгнанникам, заключивший вечный союз с сынами Иуды... Бог Яхве, бог Адонаи, дозволь нам вкусить без греха от плодов вражьей земли, исторгни нас из печали и страха, в каких мы пребываем, и верни на берега Иордана, который мы покинули во славу тебе... Вдруг из-за ограды послышался голос: - Достойный Тутмос, вернейший слуга царя и наследника престола... - Да живут они вечно!.. - откликнулось несколько голосов из сада. - Благороднейший господин, - продолжал первый голос, - шлет приветствие прекраснейшей розе Ливана. Когда он смолк, раздались звуки арфы и флейты. - Музыка!.. - воскликнула Тафет, хлопая в ладоши. - Мы будем встречать субботу с музыкой!.. Сарра и ее отец, сперва встревоженные, улыбнулись и сели за стол. - Пусть играют, - сказал Гедеон, - их музыка не испортит нам аппетита. Флейта и арфа сыграли несколько вступительных аккордов, и вслед за ними раздался тенор: - "Ты прекрасней всех девушек, что глядятся в воды Нила. Волосы твои чернее воронова крыла, глаза нежнее глаз лани, тоскующей по своему козленку. Стан твой - словно ствол пальмы, а лотос завидует твоей прелести. Груди твои - как виноградные гроздья, соком которых упиваются цари..." Снова раздались звуки флейты и арфы, а потом песня: - "Выйди в сад отдохнуть... Слуги твои принесут бокалы и кувшины с разными напитками. Выйди, отпразднуем сегодняшнюю ночь и рассвет, что придет после нее. Под сенью моей, под сенью смоковницы, родящей сладкие плоды, твой возлюбленный возляжет рядом с тобой; и ты утолишь его жажду и будешь покорна всем его желаниям..." И снова запели флейта и арфа, а после них тенор: - "Я молчаливого нрава, никогда не рассказываю о том, что вижу, и сладость плодов моих не отравлю пустой болтовней" (*0). 10 Вдруг песня умолкла, заглушенная шумом и топотом бегущей толпы. - Язычники!.. Враги Египта!.. - кричал кто-то. - Вы распеваете песни, когда все повергнуты в горе, и славите еврейку, которая своим колдовством остановила течение Нила... - Горе вам! - кричал другой голос в ответ. - Вы попираете землю наследника престола!.. Смерть постигнет вас и детей ваших!.. - Мы уйдем, но пусть выйдет к нам еврейка, чтобы мы могли высказать ей свои обиды... - Бежим!.. - закричала Тафет. - Куда? - спросил Гедеон. - Ни за что! - возмутилась Сарра: ее прекрасное лицо пылало от негодования. - Разве я не принадлежу наследнику, перед которым эти люди падают ниц! И прежде чем отец и прислужница опомнились, она выбежала на террасу, вся в белом, и крикнула толпе, волновавшейся за оградой: - Вот я!.. Чего вы хотите от меня?.. Шум на минуту утих, но вскоре послышались грозные голоса: - Будь проклята, чужеземка, твой грех задерживает воды Нила! В воздухе просвистело несколько камней, брошенных наугад. Один из них попал Сарре в лоб. - Отец!.. - вскрикнула она, схватившись за голову. Гедеон подхватил ее на руки и унес с террасы. В темноте видны были голые люди в белых чепцах и передниках, перелезавшие через ограду. Внизу кричала не своим голосом Тафет, а невольник-негр, вооружившись топором, встал в дверях дома, грозя размозжить голову всякому, кто осмелится войти. - Давайте сюда камни! Прикончить этого нубийского пса! - кричали в толпу люди, сидевшие на заборе. Но толпа вдруг утихла. Из глубины сада вышел человек с бритой головой, одетый в шкуру пантеры. - Пророк!.. Святой отец!.. - пронесся шепот. Сидевшие на заборе стали соскакивать вниз. - Народ египетский, - раздался спокойный голос жреца, - как дерзаешь ты поднять руку на то, что принадлежит наследнику? - Там живет нечистая еврейка, которая задерживает разлив Нила... Горе нам!.. Нищета и голод нависли над Нижним Египтом. - Люди слабой веры или слабого разума! - продолжал жрец. - Слыханное ли дело, чтоб одна женщина могла остановить волю богов? Каждый год в месяце тот Нил начинает прибывать, и разлив его растет до месяца хойяк. Бывало ли когда-нибудь иначе, хотя в нашей стране всегда жило много чужеземцев и нередко в числе их пленные жрецы и князья; изнывая в неволе и тяжком труде, они могли в гневе и злобе призывать на нашу голову самые страшные проклятия, и не один из них отдал бы жизнь за то, чтобы солнце в утренний час не взошло над Египтом или Нил не разлился в начале года. Но какой был толк от их молитв? Или их не слушали в небесах, или чужие боги бессильны перед нашими. Каким же образом женщина, которой живется у нас хорошо, могла бы навлечь бедствие, какого не удалось навлечь даже могущественнейшим нашим врагам?.. - Святой отец говорит правду!.. Мудры слова пророка! - послышались голоса в толпе. - А все-таки Моисей, еврейский вождь, наслал тьму и мор на Египет... - возразил чей-то одинокий голос. - Кто это сказал, пусть выйдет вперед! - воскликнул жрец. - Пусть выйдет, если он не враг египетского народа. Толпа зашумела, как ветер, несущийся издалека сквозь чащу деревьев, но никто не вышел из толпы. - Истинно говорю вам, - продолжал жрец, - между вами бродят дурные люди, подобные гиене в овечьем стаде. Не о вашей нужде пекутся они, а хотят толкнуть вас на злое дело, чтоб вы разрушили дом наследника престола и подняли бунт против фараона. Если бы сбылось их подлое желание и грудь многих из вас обагрилась кровью, эти люди укрылись бы от копий, как сейчас от моего призыва. - Слушайте пророка!.. Хвала тебе, человек божий!.. - кричали в толпе, склоняя головы. Наиболее благочестивые пали на землю. - Внемли же, народ египетский... За то, что ты поверил слову жреца, за повиновение фараону и наследнику, за почет, что воздаешь слуге божьему, явлена будет тебе милость. Разойдитесь с миром по домам, и, может быть, не успеете вы спуститься с этого пригорка, как Нил начнет прибывать... - Да исполнятся твои слова! - Ступайте!.. Чем крепче будет ваша вера и благочестие, тем скорее узрите вы знамение благодати... - Идем!.. Идем!.. Будь благословен, пророк, сын пророков!.. Толпа стала расходиться, многие целовали одежду жреца. Вдруг кто-то крикнул: - Чудо!.. Чудо свершается!.. - На башне в Мемфисе зажгли огонь... Нил прибывает!.. Смотрите, все больше огней!.. Воистину с нами говорил великий святой... Да живешь ты вечно!.. Все повернулись к жрецу. Но его уже не было. Он исчез в ночной темноте. Толпа, недавно возбужденная и за минуту до того охваченная изумлением и благодарностью, забыла о своем гневе и о жреце-чудотворце. Ею овладела безумная радость. Все бросились к берегу реки, где пылало уже множество костров и раздавалась громкая песнь собравшегося народа: - "Привет тебе, о Нил, священная река, явившаяся с миром на землю, чтобы дать жизнь Египту. О таинственный бог, разгоняющий тьму, ороситель лугов, приносящий корм бессловесным тварям! О путь, текущий с небес и напояющий землю, о покровитель хлебов, приносящий радость в хижины! О ты, повелитель рыб!.. Когда ты нисходишь на наши поля, ни одна птица не тронет на них урожая. Ты - творец пшеницы, родитель ячменя!.. Ты даешь отдых рукам миллионов несчастных и вечную нерушимость храмам" (*0). В это время освещенная факелами лодка наследника приплыла с того берега; ее встретили песнями и радостными кликами. Те самые люди, что полчаса назад хотели ворваться в усадьбу царевича, сейчас падали перед ним ниц или бросались в воду, чтобы поцеловать весла и края лодки, в которой прибыл сын повелителя. При свете факелов, оживленный и веселый Рамсес в сопровождении Тутмоса вошел в дом Сарры. Завидя его, Гедеон тихо сказал Тафет: - Я очень беспокоюсь за свою дочь, но мне не хочется встречаться с ее господином. Присмотри за ней. Он перелез через ограду и в темноте миновал сад, потом полями направился к Мемфису. Во дворе усадьбы уже раздавался громкий голос Тутмоса: - Здравствуй, прекрасная Сарра!.. Я надеюсь, ты хорошо примешь нас в благодарность за музыку, которую я тебе прислал... На пороге появилась Сарра с повязанной головой, опираясь на негра и служанку. - Что это значит? - спросил изумленный Рамсес. - Ужас!.. Ужас!.. - воскликнула Тафет. - Язычники напали на твой дом. Один из них попал камнем в Сарру. - Какие язычники?.. - Да вот эти... египтяне!.. Рамсес смерил ее презрительным взглядом, но, сообразив, в чем дело, пришел в бешенство. - Кто ударил Сарру?.. Кто бросил камень?.. - крикнул он, схватив за плечо негра. - Те... что на берегу... - ответил невольник. - Эй, стража! - крикнул в ярости царевич. - Вооружить всех людей в усадьбе и догнать эту шайку!.. Негр снова вытащил топор, сторожа стали вызывать работников из лачуг, а воины из свиты Рамсеса схватились за мечи. - Ради бога, что ты хочешь делать?.. - взмолилась шепотом Сарра, бросаясь на шею царевичу. - Я хочу отомстить за тебя! - ответил он. - Кто бросил камень в то, что принадлежит мне, бросил его в меня! Тутмос, весь бледный, покачал головой. - Послушай, господин, - сказал он, - как же ты ночью в толпе узнаешь тех, кто совершил преступление? - Мне все равно!.. Чернь это сделала, и чернь за это ответит... - Так не скажет ни один судья. А ведь тебе предстоит быть верховным судьей, - попытался урезонить царевича Тутмос. Рамсес задумался. Друг его продолжал: - Подумай, что завтра скажет наш повелитель, фараон?.. И какая радость воцарится среди врагов Египта на востоке и на западе, когда они услышат, что наследник престола чуть ли не у стен царского дворца нападает ночью на свой народ... - О, если б отец дал мне хоть половину армии! Тогда умолкли бы навеки наши враги, где б они ни были!.. - пробормотал царевич, топнув ногой. - Наконец... вспомни того крестьянина, который повесился... Ты так жалел, что погиб невинный человек, а сейчас... Неужели ты сам захочешь губить невинных?.. - Довольно! - остановил его наследник. - Гнев мой - как сосуд, наполненный водой... Горе тому, на кого она прольется... Войдем в дом... Испуганный Тутмос отступил назад. Наследник взял Сарру за руку и поднялся с нею во второй этаж, посадил за стол, на котором стоял недоконченный ужин, и, поднеся светильник к ее голове, сорвал с девушки повязку. - Да это даже не рана, - воскликнул он, - а только синяк! Он долго и пристально смотрел на Сарру. - Никогда не думал, что у тебя может быть синяк... - сказал он. - Это очень меняет лицо... - Я тебе больше не нравлюсь?.. - тихо спросила Сарра, поднимая на него большие, полные тревоги глаза. - Ах, нет!.. К тому же ведь это пройдет... Он позвал Тутмоса и негра и велел рассказать, что тут произошло. - Он нас защитил, - сказала Сарра, - встал с топором в дверях... - Это действительно так? - спросил царевич, пристально посмотрев на невольника. - Разве мог я допустить, чтобы в твой дом, господин, ворвались чужие люди? Рамсес погладил его курчавую голову. - Это поступок мужественного человека, - сказал он. - Дарю тебе свободу. Завтра получишь плату и можешь возвращаться к своим. Негр зашатался. Он протер глаза, белки их ослепительно сверкали; негр бросился на колени и, стукнувшись лбом об пол, воскликнул: - Не гони меня от себя, господин! - Хорошо, - ответил наследник, - оставайся со мной, но уже как свободный воин. Вот какие люди нужны мне, - прибавил он, взглянув на Тутмоса. - Он не умеет говорить так красноречиво, как смотритель книгохранилищ, но всегда готов сражаться... И снова стал расспрашивать о подробностях нападения. Когда же негр рассказал ему о появлении жреца и совершенном им чуде, царевич схватился за голову и воскликнул: - Я несчастнейший в Египте человек!.. Скоро я не скроюсь от жрецов даже у себя в постели... Откуда он?.. Кто такой? Этого негр не мог объяснить, но сказал, что жрец защищал Сарру, что нападением руководили не египтяне, а люди, которых жрец назвал врагами Египта и которых он тщетно призывал выйти вперед. - Чудеса!.. Чудеса!.. - задумчиво повторил царевич, бросаясь на кровать. - Мой черный невольник поступает, как храбрый воин и вполне разумный человек... Жрец защищает еврейку, потому что она принадлежит мне... Что это за странный жрец? Народ египетский, преклоняющий колени перед собаками фараона, нападает на дом наследника престола под предводительством каких-то врагов Египта... Я должен сам все это расследовать... 11 Окончился месяц тот и начинался месяц паопи, вторая половина июля. Вода Нила из зеленоватой стала белой, потом красной и все прибывала. Царский водомер в Мемфисе заполнился на высоту чуть не в два человеческих роста, а Нил поднимался с каждым днем на две пяди. Самые низменные места были залиты, с более высоких спешно убирали лен, виноград и хлопок. Где утром было еще сухо, там к вечеру уже плескались волны. Казалось, будто в глубине реки бушует грозный, невидимый водоворот. Вздымает, словно плугом, широкие валы, заливает пеной борозды, на мгновенье разглаживает поверхность вод и тотчас же вновь свивает их в бездонные воронки. Опять вздымает валы, затем сглаживает, свивает, нагоняет новые горы воды и пены, и все вздувает и вздувает бурлящую реку, поглощая новые пространства земли. Достигнув вершины какой-нибудь преграды, река переливается через нее и устремляется в низину, образуя сверкающее озеро там, где еще только что рассыпались в прах сожженные солнцем травы. Хотя подъем воды достиг едва лишь третьей части наибольшего своего уровня, все побережье было уже затоплено. С каждым часом все новые усадебки на холмах превращались в острова, и если сперва их отделял от других лишь узкий проток, то понемногу он расширялся, окончательно отрезая жилье от соседей. Люди, выйдя на работу пешком, нередко возвращались домой в лодках. Лодок и плотов появлялось все больше и больше. С одних ловили сетями рыбу, на других свозили урожай на гумна или мычащий скот в хлева, на третьих отправлялись в гости к знакомым, чтобы с веселым смехом и громкими возгласами объявить им, что Нил прибывает. Иногда лодки, сгрудившиеся в одном месте, как стая уток, разбегались во все стороны перед широким плотом, несшим из Верхнего Египта вниз огромные каменные глыбы, высеченные в прибрежных каменоломнях. Воздух был наполнен шумом прибывающей воды, криком всполошенных птиц и веселыми песнями людей. Нил прибывает - будет вдоволь хлеба! Весь месяц велось следствие о нападении на дом наследника. Каждое утро лодка с чиновниками и полицейскими подплывала к какой-нибудь усадьбе. Людей отрывали от работы, подвергали допросу с пристрастием, били палками, и к вечеру в Мемфис возвращались уже две лодки: одна с чиновниками, другая с арестованными. Таким образом, было привлечено к делу более трехсот человек, из которых половина ничего не знала, а половине грозила тюрьма или несколько лет каторжных работ в каменоломнях. Но ни о зачинщиках нападения, ни о жреце, который убеждал народ разойтись, так и не удалось узнать. В характере царевича Рамсеса сочетались крайне противоречивые черты. Он был порывист, как лев, и упрям, как бык, но вместе с тем обладал ясным умом и глубоким чувством справедливости. Видя, что следствие, которое вели чиновники, не дает никаких результатов, царевич сам отправился однажды на лодке в Мемфис и велел пропустить его в тюрьму. Тюрьма, выстроенная на холме и окруженная высокой стеной, состояла из большого числа каменных, кирпичных и деревянных строений. Но это были большей частью либо ворота, либо жилища надсмотрщиков. Узники же ютились в подземельях, высеченных в известняке. Войдя во двор тюрьмы, наследник увидел кучку женщин, обмывавших и кормивших какого-то узника. Обнаженный человек, похожий на скелет, сидел на земле; руки и ноги его были продеты в четыре отверстия квадратной доски, заменявшей кандалы. - Давно так страдает этот несчастный? - спросил наследник. - Два месяца, - ответил надсмотрщик. - И долго еще ему сидеть? - Месяц. - В чем же он провинился? - Оскорбил чиновника, собиравшего налоги. Царевич отвернулся и увидел другую кучку, состоявшую из женщин и детей. Среди них был старик. - Это тоже арестованные? - Нет, государь. Это семья преступника, приговоренного к удушению. Они ждут, чтобы получить его тело после исполнения приговора. Вот его ведут на казнь. - И, обернувшись к кучке, надсмотрщик сказал: - Потерпите еще немного, любезные, сейчас вам выдадут тело. - Большое тебе спасибо, дорогой господин, - ответил старик, вероятно отец преступника. - Мы вышли из дому вчера вечером, и лен остался у нас в поле, а тут река прибывает!.. Царевич побледнел и остановился. - Тебе известно, - обратился он к надсмотрщику, - что мне принадлежит право помилования? - Да, эрпатор, - ответил надсмотрщик с поклоном, а потом прибавил: - Согласно закону, в память твоего пребывания в этом месте, сын солнца, осужденным за преступления против религии или государства, если они вели себя хорошо, должны смягчить наказание. Список этих людей будет повержен к твоим стопам в течение месяца. - А тот, кого сейчас должны задушить, не имеет права воспользоваться моей милостью? Надсмотрщик только поклонился и развел руками. Они тронулись дальше. Прошли несколько дворов. В деревянных клетках на голой земле копошились преступники, приговоренные к тюремному заключению. В одном из зданий раздавались ужасные крики, там кого-то били, чтобы вынудить признание. - Покажите мне людей, обвиняемых в нападении на мой дом, - приказал потрясенный этим зрелищем наследник. - Их свыше трехсот человек. - Отберите наиболее, по вашему мнению, виновных и допросите в моем присутствии. Но так, чтобы они меня не узнали. Наследника престола проводили в помещение, где вел допрос следователь. Царевич велел ему занять обычное место, а сам сел за колонной. Вскоре поодиночке стали появляться обвиняемые - исхудалые, с безумным взглядом, обросшие волосами. - Тутмос, - обратился следователь к одному, - расскажи, как вы нападали на дом достойнейшего наследника. - Расскажу правду, как на суде Осириса. Это было вечером в тот день, когда Нил начал прибывать. Жена моя говорит мне: "Пойдем, старик, на горку, оттуда скорее увидим сигнал из Мемфиса". Пошли мы на горку, откуда легче было увидеть сигнал из Мемфиса. Тут подходит к моей жене какой-то солдат и говорит: "Пойдем со мной в этот сад, поедим там винограду или еще чего-нибудь". Ну, моя жена пошла с этим солдатом, а я страшно рассердился и следил за ними через забор. Бросали они камни в дом наследника или нет - я не могу сказать, потому что за деревьями, в темноте, ничего не видно было. - Как же ты отпустил жену с солдатом? - спросил следователь. - А что я мог сделать? Сами посудите, ваша милость. Ведь я только простой мужик, а он - воин, солдат его святейшества. - А жреца ты видел, который говорил с вами? - Это был не жрец, - убежденно ответил крестьянин. - Это, должно быть, был сам бог Хнум (*52), потому что он вышел из ствола смоковницы и голова у него была, как у барана. - Ты сам видел, что у него голова, как у барана? - Прошу прощения, хорошо не помню, сам я видел или так люди рассказывали. У меня в голове мутилось, так я беспокоился за жену. - Ты бросал камни? - Для чего стал бы я бросать их, повелитель жизни и смерти? Если б я попал в жену, не было бы мне покоя целую неделю, а если в солдата - он так ткнул бы меня в брюхо, что у меня язык вывалился бы наружу. Ведь я только простой мужик, а он - воин бессмертного господина нашего. Наследник сделал знак из-за колонны. Тутмоса увели, вместо него ввели Анупу. Это был крестьянин небольшого роста. На спине его видны были свежие следы палок. - Скажи-ка, Анупу, - обратился к нему следователь, - как там было дело с нападением на сад наследника? - Око солнца, - ответил крестьянин, - сосуд мудрости! Ты очень хорошо знаешь, что я не устраивал нападения. Подошел только ко мне сосед и говорит: "Пойдем на гору, Анупу, Нил прибывает". А я говорю: "Да прибывает ли?" А он: "Ты глупее осла, потому что осел услышал бы музыку на горе, а ты не слышишь". Тут я ему отвечаю: "Глуп я, потому что не учен грамоте; а только, прости меня, - одно дело музыка, а другое - подъем воды". А он на это: "Если б не было подъема, людям нечему было бы радоваться, играть и петь". Ну, мы и пошли на гору. А там уже музыкантов разогнали и бросают в сад камни. - Кто бросал? - Не заметил я. Те люди не похожи были на крестьян, скорее на нечистых парасхитов, которые бальзамируют умерших. - А жреца видел? - С разрешения вашей милости, это был не жрец, а скорее дух, охраняющий дом наследника, - да живет он вечно!.. - Почему дух? - Потому что временами он становился невидимым. - Может быть, его заслоняла толпа? - Конечно, по временам его заслоняли люди, но и сам-то он казался то выше, то ниже... - Может быть, он взбирался на пригорок и спускался с него? - Пожалуй, что взбирался и спускался. А может, и сам становился длиннее и короче. Это был великий чудотворец. Только он сказал: "Сейчас Нил начнет прибывать", - и тотчас же Нил стал прибывать. - А камни ты бросал, Анупу? - Как же я посмел бы бросать камни в сад наследника престола?.. Ведь я простой крестьянин, и рука отсохла бы у меня по локоть за такое кощунство. Царевич велел прекратить допрос. Когда же увели обвиняемых, он обратился к следователю: - Так эти люди принадлежат к числу наиболее виновных? - Воистину, государь, - ответил следователь. - В таком случае надо сегодня же освободить всех. Нельзя держать людей в тюрьме за то, что они хотели посмотреть, прибывает ли священный Нил, или за то, что слушали музыку. - Высшая мудрость говорит твоими устами, сын царя, - сказал следователь. - Мне велено найти наиболее виновных, и я отобрал тех, кого нашел. Но не в моих силах вернуть им свободу. - Почему? - Взгляни, достойнейший, на этот сундук. Он полон папирусов, на которых написаны акты этого дела. Мемфисский судья каждый день получает рапорт о его движении и доводит до сведения фараона. Во что же обратится труд стольких ученых писцов и великих мужей, если освободят обвиняемых? - Да ведь они невинны! - воскликнул царевич. - Но раз было нападение - значит, преступление налицо. А где есть преступление, должны быть и преступники. И кто раз очутился в руках властей и записан в актах, не может уйти без всяких последствий. В харчевне человек пьет и платит за это; на ярмарке он что-нибудь продает и покупает; в поле сеет и жнет; навещая гробницы, получает благословение предков. Как же может быть, чтобы кто-нибудь, придя в суд, вернулся ни с чем, как путник, который, остановившись на половине дороги, возвращается домой, не достигши цели? - Ты говоришь мудро, - ответил наследник. - Скажи мне, однако: а его святейшество фараон тоже не имеет права освободить этих людей? Следователь скрестил руки и склонил голову. - Равный богам может сделать все, что захочет: освободить обвиняемых, даже приговоренных, уничтожить все акты по делу, но со стороны простого смертного это явилось бы святотатством. Царевич простился со следователем и поручил надсмотрщику, чтобы за его счет всех обвиняемых лучше кормили. Затем, взволнованный, он переплыл на другой берег все прибывающей реки и отправился во дворец просить фараона прекратить это злополучное дело. Но в этот день у царя было много религиозных церемоний и совещаний с министрами, так что наследнику не удалось с ним повидаться. Тогда царевич обратился к верховному писцу, который после военного министра имел наибольшее влияние при дворе. Этот старый чиновник, жрец одного из мемфисских храмов, принял царевича вежливо, но холодно и, выслушав его, ответил: - Меня удивляет, что ты хочешь беспокоить подобными делами нашего господина. Это все равно, как если бы ты просил не уничтожать саранчу, севшую на поле. - Но ведь это же невинные люди!.. - Мы, ваше высочество, не можем этого знать, ибо, виновны они или невиновны, решает закон и суд. Одно для меня безусловно ясно, что государство не может потерпеть, чтобы люди врывались в чужой сад, а тем более - чтобы поднимали руку на собственность наследника престола. - Ты прав, конечно, но где же виновные? - спросил царевич. - Где нет виновных - должны быть, по крайней мере, наказанные. Не преступление, а наказание, которое за ним следует, учит людей, что этого нельзя делать. - Я вижу, - прервал его наследник, - что ты не поддержишь моей просьбы перед его святейшеством. - Мудрость говорит твоими устами, эрпатор, - ответил вельможа. - Я никогда не позволю себе дать своему господину совет, который подрывал бы авторитет власти... Царевич вернулся к себе измученный, в глубоком недоумении. Он сознавал, что несколько сотен людей терпят несправедливость, и видел, что не может их спасти, как не мог бы извлечь человека из-под обрушившегося обелиска или колонны храма. "Мои руки слишком слабы, чтоб поднять эту громаду", - думал он со щемящим чувством. Он впервые почувствовал, что есть какая-то сила, значащая бесконечно больше, чем его воля: интересы государства, которым подчиняется даже всемогущий фараон и перед которыми должен смириться и он, наследник. Спустилась ночь. Рамсес велел слугам никого не принимать; он одиноко бродил по террасе своего павильона и думал: "Это ужасно!.. Там передо мной расступились непобедимые полки Нитагора, а тут - тюремный надсмотрщик, судебный следователь и верховный писец становятся мне поперек дороги... Кто они такие? Жалкие слуги моего отца, - да живет он вечно! - который в любую минуту может низвести их до положения рабов и сослать в каменоломни. Но почему отец мой не может помиловать невинных?.. Так хочет государство?.. А что такое государство?.. Чем оно питается, где спит, где его руки и меч, которого все боятся?.." Он поглядел в сад между деревьями, и взгляд его упал на два огромных пилона на вершине холма, где горели факелы стражи. Ему пришло в голову, что эта стража никогда не спит, а пилоны никогда не питаются и, однако, существуют. Древние, несокрушимые пилоны, могучие, как властелин, который их воздвиг, - Рамсес Великий! Сдвинуть с места эти твердыни и сотни им подобных? Обмануть бдительность этих стражей и тысячи других, охраняющих безопасность Египта? Нарушить законы, оставленные Рамсесом Великим и еще более могущественными владыками, которых двадцать династий освятило своим признанием? И вот перед Рамсесом стал вырисовываться еще неясный, но гигантский образ - государство. Государство - это нечто более величественное, чем храм Амона в Фивах, более грандиозное, чем пирамида Хеопса, более древнее, чем сфинкс, более несокрушимое, чем гранит. В этом необъятном, хотя и незримом здании люди - как муравьи в трещине скалы, а фараон - словно странствующий архитектор, который едва успевает положить в стену один камень и тут же уходит. А стены растут от поколения к поколению, и здание продолжает стоять нерушимо. Никогда еще он, сын царя, не чувствовал себя таким ничтожным, как в эту минуту, когда взгляд его блуждал в ночной тьме над Нилом между пилонами дворца фараона и туманными, но полными величия, силуэтами мемфисских храмов. Вдруг из-за деревьев, ветви которых достигали террасы, послышался голос: - Я знаю твою печаль и благословляю тебя. Суд не освободит обвиняемых крестьян, но дело их будет прекращено, и они вернутся с миром в свои хижины, если управляющий твоим поместьем не станет поддерживать жалобы о нападении. - Так это мой управляющий подал жалобу? - спросил с удивлением царевич. - Да. Он подал ее от твоего имени, но если он не придет на суд, значит, не будет потерпевшего, а где нет потерпевшего, нет преступления. Что-то зашуршало в кустах. - Погоди! - воскликнул Рамсес. - Кто ты такой? Никто не ответил, но ему показалось, будто в полосе света от факела, горевшего во втором этаже, мелькнула бритая голова и шкура пантеры. - Жрец!.. - прошептал наследник. - Почему же он прячется? Но тут же сообразил, что жрец может тяжко поплатиться за свой совет, мешающий делу правосудия. 12 Большую часть ночи Рамсес провел в лихорадочных грезах. То перед ним всплывал призрак государства в виде бесконечного лабиринта с мощными стенами, которые ничем не пробить, то появлялся призрак жреца, одно мудрое слово которого указало ему, как выбраться из лабиринта. Итак, перед ним предстали две могучие силы: интересы государства, - которые он до сих пор неясно себе представлял, хотя был наследником престола, - и жреческая каста, которую он хотел раздавить и подчинить себе. Это была тяжелая ночь. Царевич метался на своем ложе и спрашивал себя: не был ли он до сих пор слепым и только сегодня прозрел, чтоб убедиться в своем неразумии и ничтожестве. Совершенно в ином виде представлялись ему сейчас и предостережения матери, и сдержанность отца в изъявлении своей высочайшей воли, и даже суровость министра Херихора. "Государство и жрецы!.." - повторял он сквозь сон, обливаясь холодным потом. Только боги небесные знают, что произошло бы, если б в душе Рамсеса успели разрастись и созреть мысли, которые родились в эту ночь. Может быть, став фараоном, он был бы одним из самых счастливых и царствовал бы дольше других повелителей. Может быть, имя его, высеченное на каменных стенах подземных и надземных храмов, дошло бы до потомства, окруженное величайшей славой. Может быть, он и его династия не лишились бы трона и Египет избежал бы великого потрясения в наиболее трудное для себя время. Но утренний свет рассеял призраки, кружившие над разгоряченной головой царевича, а последующие дни резко изменили его представление о непоколебимости государственных интересов. Посещение Рамсесом тюрьмы не осталось без последствий для обвиняемых. Следователь доложил об этом верховному судье. Судья вторично пересмотрел дело, сам допросил часть обвиняемых, в течение нескольких дней освободил большинство и ускорил разбор дела остальных. Когда же истец не явился на суд, несмотря на то, что его выкликали и в зале суда, и на базарной площади, - дело о нападении было прекращено, и всех обвиняемых освободили. Правда, один из судей заметил было, что по закону следовало бы возбудить процесс против управляющего усадьбой наследника за ложное обвинение и, если это будет доказано, подвергнуть его тому самому наказанию, какое грозило обвиняемым. Но вопрос этот замяли. Управляющий имением, переведенный наследником в ном Такенс, исчез из поля зрения судей, а вскоре пропал куда-то и сундук с папирусами по делу о нападении. Узнав об этом, Рамсес отправился к верховному писцу и с улыбкой спросил: - Что ж, достойнейший, невинных освободили, дело о них святотатственно уничтожили, и, несмотря на это, престиж власти не пострадал? - Дорогой мой царевич, - ответил с обычным хладнокровием верховный писец, - я не предполагал, что одной рукой ты подаешь жалобу, а другой - стараешься ее изъять. Чернь нанесла оскорбление сыну фараона - нашей обязанностью было наказать виновных. Но если ты простил обиду, государство не станет против этого возражать. - Государство!.. Государство!.. - повторил Рамсес. - Государство - это мы, - прибавил он, прищурившись. - Да, государство - это фараон и... его вернейшие слуги, - ответил писец. Достаточно было этого разговора с высоким сановником, чтобы рассеять начавшее было пробуждаться в сознании наследника могучее, хотя еще неясное, представление о значении "государства". Итак, государство - не вечное несокрушимое здание, к которому фараоны должны камень за камнем прибавлять свои великие дела, а скорее куча песку, которую каждый повелитель пересыпает, как ему заблагорассудится. В государстве нет тех узких дверей, именуемых законами, проходя через которые каждый, кто бы он ни был - крестьянин или наследник престола, - должен наклонять голову. В этом здании есть разные ходы и выходы: узкие - для малых и слабых, весьма широкие и удобные - для сильных. "Если так, - решил царевич, - я установлю порядок, какой мне нравится". И ему вспомнились два человека: освобожденный негр, который, не ожидая приказа, готов был отдать жизнь за то, что принадлежало наследнику, и незнакомый жрец. "Будь у меня больше таких людей, воля моя почиталась бы и в Египте и за пределами его!.." - сказал он себе и решил непременно разыскать жреца. Это был, вероятно, тот самый, который сдержал людей, напавших на его дом. Он не только прекрасно знает законы, но и умеет управлять толпой. - Неоценимый человек!.. Я должен его найти... С этих пор Рамсес в небольшой лодке с одним гребцом стал объезжать крестьянские хижины в окрестностях своей усадьбы. В хитоне и большом парике, с длинной рейкой, на которой были насечены деления, он мог сойти за инженера, следящего за подъемом воды. Крестьяне охотно давали ему всякие объяснения, касающиеся разлива, и при случае просили, чтобы правительство придумало какой-нибудь более легкий способ черпания воды, чем журавль с ведром. Они рассказывали также о нападении на усадьбу наследника, но не знали людей, бросавших камни. Вспоминали и жреца, которому удалось успокоить толпу. Но кто он - они не знали. - Есть, - говорил один крестьянин, - в наших местах жрец, который лечит глаза, и есть другой, что заживляет раны и вправляет переломанные руки и ноги. Есть такие, которые учат читать и писать. Один играет на двойной флейте, и даже недурно. Но того, кто явился тогда в саду наследника, среди них нет, и они сами о нем ничего не знают. Наверно, это бог Хнум или какой-нибудь дух, охраняющий наследника, - да живет он вечно и никогда не теряет аппетита!.. "А может быть, это и в самом деле дух?" - подумал Рамсес. В Египте скорее можно было встретить злого или доброго духа, чем дождаться, например, дождя. Нил из красного стал коричневым, и в августе, в месяце атир, достиг половины своей высоты. В береговых плотинах открыли шлюзы, и вода стала стремительно заполнять каналы и огромное искусственное Меридово озеро в области Фаюм (*53), славящейся чудесными розами. Нижний Египет представлял собой как бы морской залив, окаймленный холмами, по склонам которых были разбросаны дома и сады. Сухопутное сообщение совершенно прекратилось, и по реке сновало множество лодок, белых, желтых, красных, темно-бурых, похожих на осенние листья. На самых высоких местах кончали сбор урожая хлопка, второй раз косили клевер и начинали собирать плоды тамариндов и олив. Однажды, плывя мимо залитых полой водой усадеб, Рамсес заметил на одном из островков необычное движение. Оттуда жее из-за деревьев доносился громкий крик женщин. "Наверно, кто-нибудь умер", - подумал наследник. С другого островка увозили на небольших лодках мешки с зерном и скот; люди, стоявшие у служб, ругались и грозили сидевшим в лодке. "Поспорили соседи..." - решил Рамсес. Дальше в усадьбах было спокойно, но жители, вместо того чтобы работать или петь песни, молча сидели на земле. "Кончили работу и отдыхают". От одного островка отчалила лодка с плачущими детьми; какая-то женщина бросилась ей вслед и, стоя по пояс в воде, грозила кулаком. "Везут детей в школу", - подумал Рамсес. В конце концов его заинтересовали все эти сцены... С одного из следующих островков опять донесся крик. Царевич приставил руку в глазам и увидел лежавшего на земле человека, которого бил палкой негр. - Что это тут происходит? - спросил Рамсес лодочника. - Разве вы не видите, господин? Бьют бедного мужика! - ответил лодочник, ухмыляясь. - Проштрафился, видно, вот и трещат косточки. - А сам ты разве не крестьянин? - Я?.. - с гордостью спросил лодочник. - Я - свободный рыбак. Отдам его святейшеству, что полагается из улова, и могу плавать по всему Нилу, от первых порогов до самого моря. Рыбак - как рыба или как дикий гусь, а мужик - как дерево: кормит господ своими плодами и никуда не может убежать. Только кряхтит, когда надсмотрщики портят на нем кору. Ого-го!.. Посмотрите-ка вон туда, - вскричал довольный собою рыбак. - Эй, отец!.. Не выхлебай всю воду!.. А то будет неурожай! Этот веселый возглас относился к кучке людей, занятых довольно странным делом. Несколько голых мужчин, стоя на берегу, держали за ноги какого-то человека и окунали его вниз головой в реку сначала по шею, затем по грудь и, наконец, по пояс. Рядом стоял какой-то человек с дубинкой, в грязном хитоне и в парике из бараньей шкуры. А немного поодаль кричала благим матом женщина, которую люди держали за руки. Палочная расправа была так же распространена в счастливом государстве фараона, как еда и сон. Били детей и взрослых, крестьян, ремесленников, солдат, офицеров, чиновников. Каждый получал свою порцию палок, за исключением жрецов и высших вельмож, которых бить было уже некому. Поэтому наследник довольно равнодушно смотрел на крестьянина, избиваемого дубинкой, но его внимание привлек крестьянин, которого окунали в воду. - Го! Го!.. - продолжал смеяться лодочник. - Здорово его накачивают!.. Разбухнет так, что придется жене распускать набедренник. Рамсес велел подплыть к берегу. Тем временем крестьянина извлекли из воды, дали ему выкашляться и снова схватили за ноги, не обращая внимания на дикие крики женщины, которая царапала и кусала державших ее людей. - Стой! - крикнул царевич палачам, тащившим крестьянина. - Делайте свое дело! - заорал, для важности гнусавя, человек в бараньем парике. - Экий, гляди, смельчак нашелся!.. В ту же минуту Рамсес со всего размаху ударил его по голове своей рейкой, которая, к счастью, оказалась не слишком увесистой. Обладатель грязного хитона так и присел на землю и, схватившись за голову, посмотрел на нападавшего помутневшими глазами. - Как видно, - проговорил он вполне естественным голосом, - я имею честь разговаривать со знатной особой... Да сопутствует тебе, господин мой, хорошее настроение, и пусть желчь никогда не разливается по твоему телу... - Что вы тут делаете с этим человеком?.. - прервал его царевич. - Ты спрашиваешь, мой господин, - ответил человек в бараньем парике, опять загнусавив, - как иностранец, который не знаком ни с местными обычаями, ни с людьми и разговаривает с ними слишком бесцеремонно. Так знай же, я - сборщик податей и служу благородному Дагону, первому банкиру в Мемфисе; и если это не заставит тебя побледнеть, так знай вдобавок, что благородный Дагон является арендатором, уполномоченным и другом наследника престола, - да живет он вечно! - и что ты совершил насилие на земле царевича Рамсеса, что могут засвидетельствовать мои люди. - Значит, это... - хотел перебить его царевич, но вдруг остановился. - По какому же праву вы мучаете так крестьянина, принадлежащего наследнику? - Он, негодяй, не хочет платить налогов, а казна наследника опустела. Его помощники при виде беды, какая постигла их начальника, выпустили из рук свои жертвы и стояли, беспомощностью своей напоминая обезглавленное тело. Освобожденный крестьянин снова принялся вытряхивать из ушей и выплевывать воду, а супруга его припала к ногам избавителя. - Кто бы ты ни был, - причитала она, молитвенно протягивая руки к царевичу, - бог или даже посланец фараона, выслушай меня. Мы - крестьяне наследника престола, - да живет он вечно! - и заплатили мы все налоги - и просом, и пшеницей, и цветами, и бычьими шкурами. А тут приходит к нам вот этот человек и велит еще дать ему семь мер пшеницы. "По какому такому праву? - спрашивает мой муж. - Ведь все уже уплачено". А он валит его на землю, топчет ногами и кричит: "А по такому праву, что так приказал достойный Дагон". - "Откуда же мне взять, - отвечает мой муж, - когда у нас нет никакого хлеба и уже с месяц мы кормимся семенами или корешками лотоса, да и те стало трудно добывать, потому что большие господа любят забавляться его цветами". Она зарыдала. Рамсес терпеливо ждал, пока она успокоится. Крестьянин же, которого перед тем окунали в воду, ворчал: - Уж: эта баба своей болтовней накличет на нас беду. Говорил я тебе, что не люблю, когда бабы вмешиваются в мои дела. Тем временем сборщик, подойдя поближе к лодочнику, спросил его потихоньку, указывая на Рамсеса: - Кто этот молокосос? - Чтоб у тебя язык отсох! - ответил лодочник. - Не видишь разве, что, должно быть, важный господин; хорошо платит и здорово дерется. - Я сразу сообразил, - зашептал сборщик, - что это знатная особа. Когда я был молодым, мне не раз случалось участвовать в пирушках с важными господами. - Ага, видно, от этих пирушек у тебя и остались жирные пятна на одежде, - буркнул в ответ лодочник. Женщина, выплакавшись, снова заговорила: - А сегодня пришел этот писец со своими людьми и говорит мужу: "Если нет у тебя пшеницы, отдай нам двух твоих сынишек; тогда достойный Дагон не только снимет с тебя эти недоимки, но еще будет выплачивать за каждого мальчишку ежегодно по драхме..." - Горе мне с тобой! - прикрикнул на нее муж, которого только что окунали в воду. - Сгубишь ты нас всех своей болтовней... Не слушай ее, добрый господин, - обратился он к Рамсесу. - Корова думает, что она хвостом отпугнет мух, а бабе кажется, что языком отгонит сборщиков податей. Не знают ни та, ни другая, что они дуры. - Сам ты дурак, - оборвала его женщина. - Пресветлый господин наш... И вид-то у тебя как у царевича... - Будьте свидетелями, - шепнул сборщик своим людям, - эта женщина кощунствует... - Цветок душистый! Голос твой - что звук флейты... Выслушай меня, - молила женщина Рамсеса. - Так вот, муж мой и говорит этому чиновнику: "Я бы вам скорее отдал пару быков, если б они у меня были, чем своих мальчуганов, хоть бы вы мне платили за каждого по четыре драхмы в год. Уйдет ребенок из дому служить - никто его уж больше не увидит". - Удавиться бы мне! Лучше бы уж рыбы клевали тело мое на дне Нила! - стонал муж. - Ты всех погубишь своими жалобами, баба... Сборщик, видя поддержку с наиболее заинтересованной стороны, выступил вперед и опять заговорил, гнусавя: - С тех пор как солнце восходит из-за царского дворца и заходит за пирамидами, творились в этой стране разные чудеса... При фараоне Семемпсесе (*54) происходили чудесные явления у пирамид Кахуна (*55), и чума посетила Египет. При Боетосе (*56) разверзлась земля под Бубастом и поглотила множество людей... В царствование Неферхеса (*57) воды Нила в продолжение одиннадцати дней были сладки, как мед. Случались и не такие еще чудеса, о которых я знаю, ибо я преисполнен мудрости. Но никогда никто не видел, чтоб из воды вышел какой-то неизвестный человек и во владениях достойнейшего наследника стал препятствовать сбору налогов. - Молчать! - крикнул Рамсес. - И убирайся вон отсюда. Никто не отберет у вас детей, - прибавил он, обращаясь к женщине. - Мне нетрудно убраться, - ответил сборщик, - потому что в моем распоряжении легкая лодка и пять гребцов. Но дайте асе мне, ваша честь, какой-нибудь знак для господина моего Дагона. - Сними парик и покажи Дагону знак на твоей башке и скажи ему, что такие же знаки я распишу по всему его телу. - Вы слышите, какое оскорбление! - прошептал сборщик своим людям, пятясь к берегу с низкими поклонами. Он сел в лодку, и, когда его помощники отчалили и отплыли на несколько десятков шагов, он погрозил в сторону берега кулаком и крикнул: - Чтоб вам все внутренности скрутило, бунтовщики! Святотатцы! Я отправлюсь отсюда прямо к наследнику и расскажу ему, что творится в его владениях. Потом взял дубинку и стал тузить своих людей за то, что они не заступились за него. - Так будет и с тобой!.. - кричал он, угрожая Рамсесу. Царевич вскочил в свою лодку и, взбешенный, велел лодочнику плыть вдогонку за дерзким служащим ростовщика. Но человек в бараньем парике бросил дубинку и сам сел на весла, а люди его помогали ему так усердно, что погоня ни к чему не привела. - Скорее сова догонит ласточку, чем мы их, прекрасный мой господин, - сказал, смеясь, лодочник Рамсесу. - А вы небось не инженер, следящий за подъемом воды, а офицер, и, пожалуй, из самой гвардии фараона? Сразу - бац по голове! Мне это дело знакомо: я и сам пять лет прослужил в армии и колотил по макушке да по пузу, и неплохо жилось мне на свете. А если меня, бывало, кто сшибет, - я сразу смекаю, что это кто-нибудь из важных... У нас в Египте - да не покинут его никогда боги! - страшно тесно: город на городе, дом на доме, человек на человеке. И кто хочет как-нибудь повернуться в этой гуще, должен лупить по голове. - Ты женат? - спросил наследник. - Хм! Когда есть баба и место на полтора человека, тогда женат, а вообще - холостой. Я ведь служил в армии и знаю, что баба хороша один раз в день - и то не всегда. Мешает. - А не пойдешь ли ко мне на службу? Не пожалеешь... - Прошу прощения, но я сразу увидел, что вы могли бы полком командовать, даром что так молоды. Только на службу я ни к кому не пойду, я - вольный рыбак. Дед мой был, прошу прощения, пастухом в Нижнем Египте, а род наш от гиксосов. Правда, донимает нас глупое египетское мужичье, но меня только смех берет. Мужик и гиксос, скажу прямо, как вол и бык. Мужик может ходить и за плугом, и перед плугом, а гиксос никому не станет служить. Разве что в армии его святейшества царя - на то она и армия! Веселый лодочник продолжал разглагольствовать, но наследник больше не слушал. В душе его все громче звучали мучительнейшие вопросы, совершенно для него новые. Так, значит, эти островки, мимо которых он плыл, принадлежат ему. Странно, что он совсем не знал, где находятся и каковы его владения. И, значит, от его имени Дагон обложил крестьян новыми поборами, а то необычайное оживление, которое он наблюдал, плывя вдоль берегов, и было сбором податей. Крестьянину, которого били на берегу, очевидно, нечем было платить. Дети, горько плакавшие в лодке, были проданы по драхме за голову на целый год. А женщина, которая, стоя по пояс в воде, проклинала увозивших, - это их мать... "Очень беспокойный народ эти женщины, - говорил себе царевич. - Одна только Сарра кротка и молчалива, а все другие только и знают, что болтать, плакать и кричать..." Ему вспомнился крестьянин, уговаривавший свою сердитую жену: его топили, а он не возмущался; с ней же ничего не делали, а она орала. "Да, женщины беспокойный народ!.. - повторял он мысленно. - Даже моя почтенная матушка... Какая разница между ней и отцом! Царь не хочет и знать о том, что я забыл о походе ради девушки, а вот царице есть дело даже до того, что я взял в дом еврейку. Сарра - самая спокойная женщина, какую я знаю. Зато Тафет тараторит, плачет, орет за четверых..." Потом Рамсесу вспомнились слова жены крестьянина о том, что они уже месяц не едят хлеба, а только семена и корешки лотоса. Семена эти, как мак, а корни - без всякого вкуса. Он не стал бы их есть и три дня подряд. Ведь даже жрецы, занимающиеся лечением, рекомендуют менять пищу. Еще в школе его учили, что надо мясо чередовать с рыбой, пшеничный хлеб с финиками, ячменные лепешки с фигами. Но целый месяц питаться семенами лотоса!.. Да, а как же лошадь, корова?.. Лошади и коровы любят сено, а ячменные клецки приходится насильно пихать им в глотку. Возможно, и крестьяне предпочитают питаться семенами лотоса, а пшеничные и ячменные лепешки, рыбу и мясо едят без удовольствия. Впрочем, особенно благочестивые жрецы, чудотворцы, никогда не прикасаются ни к мясу, ни к рыбе. Очевидно, вельможи и сыновья фараона нуждаются в мясной пище, как львы и орлы, а крестьянам достаточно травы, как волу... А что мужика окунали в воду за недоимки, так разве сам он, купаясь с товарищами, не толкал их в воду и сам не нырял? Сколько было при этом смеха! Нырять - это развлечение. Что же касается палки, то мало ли его били в школе?.. Это больно, но, должно быть, не всем. Собака, когда ее бьют, визжит и кусается, а вол далее не оглянется. Так и тут: человеку знатному больно, когда его бьют, а мужик кричит только для того, чтобы подрать глотку. Да и не все кричат. Солдаты или офицеры - те даже поют под палками... Эти мудрые соображения не могли, однако, заглушить едва уловимого, но неотвязного беспокойства в душе наследника. Его арендатор Дагон требует с крестьян уплаты незаконных податей, чего они уже не в силах сделать! Впрочем, в эту минуту наследника интересовали не столько крестьяне, сколько его мать. Ей-то, наверно, известно о хозяйничанье финикиянина. Что она скажет по этому поводу сыну, как посмотрит на него? Как лукаво улыбнется!.. Она не была бы женщиной, если б не напомнила ему при случае: "Ведь я же говорила тебе, Рамсес, что этот финикиянин разорит твои поместья!.." "Если б эти предатели-жрецы, - продолжал размышлять царевич, - пожертвовали мне двадцать талантов, я бы завтра же прогнал Дагона, чтобы мои крестьяне не терпели побоев и не хлебали нильской воды, а мать не подсмеивалась надо мной... Десятая... сотая часть тех богатств, что лежат в храмах, радуя лишь ненасытную алчность жрецов, на целые годы освободила бы меня от финикиян..." И тут Рамсес пришел к неожиданному для себя заключению, что между крестьянами и жрецами существует глубокий антагонизм. "Это из-за Херихора повесился тот крестьянин на границе пустыни. Это для того, чтобы содержать жрецов и храмы, тяжко трудятся около двух миллионов египтян... Если бы поместья жрецов принадлежали казне фараона, мне не пришлось бы занимать пятнадцать талантов и мои крестьяне не подвергались бы таким бесчеловечным притеснениям. Вот где источник бед Египта и слабости его владык!" Царевич сознавал, что крестьяне терпят жестокую несправедливость, и, решив, что виновники зла - жрецы, обрадовался. Ему не приходило в голову, что его суждения могут быть ошибочны и несправедливы. Впрочем, он не судил, а только возмущался. Но возмущение человека никогда не обращается против него самого, подобно тому как голодная пантера не ест самое себя, а, виляя хвостом и прижимая к голове уши, высматривает вокруг себя жертву. 13 Прогулки наследника престола с целью разыскать жреца, который спас Сарру, а ему дал дельный совет, привели к неожиданному результату. Жреца так и не удалось найти, зато среди египетских крестьян стали распространяться легенды о царевиче. Какой-то человек разъезжал по ночам в небольшом челноке из деревни в деревню и рассказывал крестьянам, что наследник престола освободил людей, которым за нападение на его дом грозила работа в каменоломнях; кроме того, царевич избил служащего, вымогавшего у крестьян незаконные налоги: "Царевич Рамсес находится под особым покровительством Амона - бога Западной пустыни, - который является его отцом", - добавлял незнакомец в заключение. Простой народ жадно слушал эти рассказы и охотно верил им, во-первых, потому, что они совпадали с фактами, во-вторых, потому, что рассказывавший сам появлялся, как дух; приплывал неизвестно откуда и исчезал. Рамсес совсем не говорил с Дагоном о своих крестьянах и даже не вызвал его к себе; ему было неудобно ссориться с финикиянином, от которого он получил деньги и к которому, пожалуй, еще не раз вынужден будет обращаться. Однако спустя несколько дней после столкновения Рамсеса с писцом Дагона банкир сам явился к наследнику престола с каким-то завязанным в белый платок предметом. Войдя в комнату, он опустился на колени, развязал платок и вынул из него чудесный золотой кубок, богато украшенный разноцветными каменьями и резьбой. На подставке был изображен сбор винограда, а на чаше - пиршество. - Прими этот кубок, достойный господин, от раба твоего, - сказал банкир, - и пусть он служит тебе сто... тысячу лет... до скончания веков. Рамсес, однако, догадался, чего добивается финикиянин. Поэтому, не прикасаясь к драгоценному подарку, он сказал, строго взглянув на Дагона: - Ты видишь, Дагон, багряный отлив внутри кубка? - Конечно, - ответил банкир, - как же мне не заметить этого багрянца, по которому видно, что кубок из чистейшего золота. - А я тебе скажу, что это кровь детей, отнятых от родителей! - грозно ответил наследник престола и ушел, оставив Дагона одного. - О Ашторет! - простонал финикиянин. Губы у него посинели и руки стали дрожать так, что он с трудом снова завернул свой кубок. Несколько дней спустя Дагон отправился с этим кубком к Сарре. Он нарядился в дорогое платье, тканное золотом; в густой бороде у него был спрятан стеклянный шарик, из которого струились благовония, в волосы он воткнул два пера. - Прекрасная Сарра, - начал он, - да низольет Яхве столько благословений на твою семью, сколько сейчас воды в Ниле. Ведь мы, финикияне, и вы, евреи, - соседи и братья. Я сам пылаю к тебе такой пламенной любовью, что если б ты не принадлежала достойнейшему господину нашему, я дал бы Гедеону, - да здравствует он благополучно! - десять талантов и сделал бы тебя своей законной женой. Такая у меня страстная натура! - Упаси меня бог, - ответила Сарра, - не нужно мне другого господина, кроме моего. Но с чего это, почтенный Дагон, пришла тебе охота навестить сегодня прислужницу царевича? - Скажу тебе правду, как если бы ты была Фамарью, женой моей, которая, хоть она и знатная дочь Сидона и принесла мне большое приданое, стара уже и недостойна снимать сандалии с твоих ног... - Сладкий мед, что течет из твоих уст, отдает полынью, - заметила Сарра. - Сладость его, - продолжал Дагон, присаживаясь, - пусть будет для тебя, а горечь пусть отравляет мое сердце. У господина нашего, Рамсеса, - да живет он вечно! - львиные уста и ястребиная зоркость. Он соизволил сдать мне в аренду свои поместья, что наполнило радостью чрево мое. Но, увы, он не доверяет мне, и я ночи не сплю от огорчения, а только вздыхаю и обливаю слезами свое ложе, где лучше бы ты возлежала со мною, Сарра, вместо моей старухи, которая не в силах уже пробудить во мне страсть... - Вы хотели говорить о чем-то другом... - перебила его Сарра, покраснев. - Я уж и сам не знаю, о чем хотел говорить, с тех пор, как увидел тебя, и с тех пор, как наш господин, проверяя, как я хозяйничаю в его владениях, избил дубинкой моего писца, собиравшего подати с крестьян, так что тот лишился здоровья. Ведь эти подати не для меня, Сарра, а для нашего господина... Не я буду есть фиги и пшеничный хлеб из этих поместий, а ты, Сарра, и наш господин... Я дал господину деньги, а тебе драгоценности. Почему же подлое египетское мужичье должно разорять нашего господина и тебя, Сарра?.. А чтобы ты поняла, как волнуешь ты мою кровь своей красотой, и чтобы знала, что от этих поместий я не ищу никакой прибыли, а все отдаю вам, возьми, Сарра, вот этот кубок из чистого золота, разукрашенный каменьями и резьбой, которая привела бы в восторг самих богов... С этими словами Дагон вынул из белого платка кубок, не принятый царевичем. - Я не настаиваю, Сарра, чтоб этот золотой кубок хранился у тебя в доме и чтобы ты давала из него пить нашему господину. Отдай его твоему отцу Гедеону, которого я люблю, как брата, и скажи ему такие слова: "Дагон, твой брат-близнец, злополучный арендатор поместий наследника престола, разорен. Пей, отец мой, из этого кубка, думай о брате-близнеце Дагоне и проси Яхве, чтобы господин наш, царевич Рамсес, не избивал его писцов и не подстрекал своих крестьян, которые и без того не хотят платить подати". А ты, Сарра, знай, что если б ты допустила меня когда-нибудь к себе, я бы дал тебе два таланта, а твоему отцу талант, и еще стыдился бы, что даю так мало, ибо ты достойна, чтобы тебя ласкал сам фараон, и наследник престола, и благороднейший министр Херихор, и доблестный Нитагор, и самые богатые финикийские банкиры. Ты так прекрасна, что, когда я вижу тебя, теряю голову, а когда не вижу, закрываю глаза и облизываюсь. Ты слаще фиг, душистее роз... Я дал бы тебе пять талантов... Возьми же кубок, Сарра... Сарра, опустив глаза, отодвинулась. - Я не возьму кубка, - ответила она, - мой господин запретил мне принимать от кого-либо подарки. Дагон уставился на нее удивленными глазами. - Ты, вероятно, не представляешь себе, Сарра, как дорого стоит эта вещь?.. К тому же я дарю ее твоему отцу, моему брату... - Я не могу принять... - тихо повторила Сарра. - О боги!.. - вскричал Дагон. - Ну хорошо, Сарра, ты заплатишь мне как-нибудь, только не говори своему господину... Такая красавица, как ты, не может обходиться без золота и драгоценностей, без своего банкира, который доставал бы для нее деньги, когда ей захочется, а не только тогда, когда пожелает ее господин!.. - Не могу!.. - прошептала Сарра, не скрывая своего отвращения к Дагону. Финикиянин сразу же переменил тон и продолжал, смеясь: - Прекрасно, Сарра!.. Я хотел только убедиться, верна ли ты нашему господину. Теперь я вижу, что верна, хотя глупые люди болтают... - Что?.. - вспыхнула девушка, бросаясь к Дагону со сжатыми кулаками. - Ха-ха-ха! - смеялся финикиянин. - Как жаль, что этого не слышал и не видел наш господин. Но я ему когда-нибудь расскажу, когда он будет в хорошем настроении, что ты не только верна ему, как собака, но даже отказалась взять золотой кубок, потому что он не велел тебе принимать подарки. А этот кубок, поверь мне, Сарра, соблазнил уже не одну женщину... и какие это были женщины! Дагон посидел еще немного, расточая похвалы добродетели и покорности Сарры, и наконец любезно распрощался с нею, сел в свою лодку с шатром и отплыл в Мемфис. Но по мере того как лодка удалялась, улыбка исчезала с лица финикиянина, сменяясь выражением гнева. Когда же дом Сарры скрылся за деревьями, Дагон встал и, воздев руки, стал причитать: - О Баал Сидон! О Ашторет! Отомстите за мою обиду проклятой дочери Иуды. Да сгинет ее коварная красота, как капля дождя в пустыне! Да источат болезни ее тело, безумство да обуяет ее душу! Да прогонит ее господин из дому, как паршивую свинью! Да придет время, что люди будут отталкивать ее иссохшую руку, когда она, истомленная жаждой, будет молить их, чтобы они дали ей глоток мутной воды! И он долго еще плевался, продолжая что-то бурчать себе под нос, пока черная туча не закрыла на минуту солнце и не забурлила вода вокруг лодки, вздымаясь пенистыми валами. Когда он кончил, солнце снова засияло, но река продолжала клокотать, как будто начинался новый подъем воды. Гребцы Дагона испугались и перестали петь, но, отделенные от своего господина завесой шатра, они не видели, что он там делал. С тех пор финикиянин не показывался больше на глаза наследнику престола. Однако, вернувшись как-то раз к себе в павильон, царевич застал в своей спальне прекрасную шестнадцатилетнюю финикийскую танцовщицу, весь наряд которой достоял из золотого обруча на голове и тонкого, как паутина, шарфа на плечах. - Кто ты? - спросил он. - Я - жрица и твоя прислужница. А прислал меня господин Дагон, чтобы я отвратила твой гнев от него. - Как же ты это сделаешь? - Вот так... Садись сюда, - сказала она, усаживая его в кресло. - Я стану на цыпочки, чтобы быть выше, чем твой гнев, и вот этим освященным шарфом буду отгонять от тебя злых духов. Кыш!.. Кыш!.. - зашептала она, кружась перед Рамсесом. - Пусть руки мои прогонят тучи с твоего чела... Пусть мои поцелуи вернут глазам твоим ясный взор... Пусть биение моего сердца наполнит музыкой слух твой, повелитель Египта! Кыш!.. Кыш!.. Он не ваш... он мой... Любовь требует такой тишины... что даже гнев должен смолкнуть перед ней. Танцуя, она играла волосами Рамсеса, обнимала его, целовала в глаза. Наконец, утомленная, присела у его ног и, положив голову к нему на колени, пытливо смотрела на него, полуоткрыв губы и прерывисто дыша. - Ты не гневаешься больше на твоего слугу Дагона? - шептала она, гладя лицо царевича. Рамсес хотел было поцеловать ее в губы, но она соскочила с его колен и убежала. - О нет, нельзя! - Почему? - Я - девственница, жрица великой богини Астарты. Ты должен очень любить и чтить мою покровительницу и только тогда мог бы поцеловать меня. - А тебе можно?.. - Мне все можно, потому что я жрица и дала обет сохранить чистоту. - Зачем же ты сюда пришла? - Рассеять твой гнев. Я это сделала и ухожу. Прощай и будь всегда здоров и милостив!.. - прибавила она, бросив на Рамсеса неотразимый взгляд. - Где же ты живешь? Как тебя зовут? - спросил царевич. - Меня зовут Ласка, а живу я... Э, да стоит ли говорить тебе? Ты еще не скоро придешь ко мне. Она махнула рукой и исчезла, а царевич, как одурманенный, продолжал сидеть в кресле. Однако немного погодя он встал и, выглянув в окно, увидел богатые носилки, которые четыре нубийца быстро несли к берегу Нила. Рамсес не жалел, что она ушла. Она его поразила, но не увлекла. "Сарра спокойнее... и красивее, - подумал он. - К тому же... эта финикиянка, должно быть, холодна и ласки ее заученны". Но с этой минуты царевич перестал сердиться на Дагона, а как-то раз, когда он был у Сарры, к нему пришли крестьяне и, поблагодарив за защиту, сообщили, что финикиянин не заставляет их больше платить новые подати. Так было под Мемфисом. Зато в других владениях царевича арендатор старался наверстать свое. 14 В месяце хойяк, с половины сентября до половины октября, воды Нила достигли самого высокого уровня и начали чуть заметно убывать. В садах собирали плоды тамариндов, финики и оливки. Деревья зацвели во второй раз. В эту пору его святейшество Рамсес XII покинул свой солнечный дворец под Мемфисом и с огромной свитой на нескольких десятках разукрашенных судов отправился в Фивы благодарить тамошних богов за обильный разлив, а заодно совершать жертвоприношения на могилах своих вечно живущих предков. Всемогущий повелитель весьма милостиво простился со своим сыном и наследником. Однако управление государственными делами на время своего отсутствия поручил Херихору. Царевич Рамсес так принял к сердцу это доказательство монаршего недоверия, что три дня не выходил из своего павильона, ничего не ел и только плакал. Потом он перестал бриться и перебрался к Сарре, чтобы избежать встреч с Херихором и назло матери, которую считал виновницей своих несчастий. На следующий же день в этом уютном уголке его навестил Тутмос, притащив с собой две лодки с музыкантами и танцовщицами и третью, нагруженную всякими яствами, цветами и винами. Царевич, однако, отправил музыкантов и танцовщиц обратно и, взяв Тутмоса под руку, пошел с ним в сад. - Наверное, тебя прислала сюда моя мать, - да живет она вечно! - чтоб отвлечь меня от еврейки? - спросил он своего адъютанта. - Так передай ей, что если бы даже Херихор стал не только наместником, но сыном фараона, - это не мешало бы мне делать то, что я хочу. Я понимаю, что это значит... Сегодня у меня захотят отнять Сарру, а завтра власть. Пускай же знают, что я не откажусь ни от того, ни от другого. Наследник был раздражен. Тутмос пожал плечами и, помолчав, ответил: - Как буря уносит птицу в пустыню, так гнев выбрасывает человека на скалы несправедливости. Разве можно удивляться недовольству жрецов тем, что наследник престола связывает свою жизнь с женщинами другой страны и веры? Сарра им тем более неугодна, что она у тебя одна. Если бы ты имел несколько женщин и разных, как у всех молодых людей высшего круга, никто бы не обращал внимания на еврейку. Да, в конце концов, что они ей сделали дурного? Ничего. Напротив, какой-то жрец защитил ее от разъяренной толпы головорезов, которых ты соблаговолил потом освободить из тюрьмы. - А моя мать? - перебил его наследник. Тутмос рассмеялся. - Твоя досточтимая матушка любит тебя, как свои глаза и сердце. Но, по правде говоря, ей тоже не нравится Сарра. Знаешь, что сказала мне однажды царица?.. Чтоб я отбил у тебя Сарру!.. Вот ведь какую придумала шутку!.. Я ответил ей тоже шуткой: "Рамсес подарил мне свору гончих и двух сирийских лошадей, когда они ему надоели. Пожалуй, он когда-нибудь отдаст мне и свою любовницу, которую я должен буду принять от него, да еще, возможно, с некоторым приложением". - Напрасно ты так думаешь. Я теперь не расстанусь с Саррой - и именно потому, что из-за нее отец не назначил меня своим наместником. Тутмос покачал головой. - Ты сильно ошибаешься, - возразил он, - так ошибаешься, что меня это даже пугает. Неужели ты действительно не знаешь истинной причины немилости фараона, которая известна всякому здравомыслящему человеку в Египте? - Ничего не знаю. - Тем хуже, - проговорил в смущении Тутмос. - Разве тебе неизвестно, что со времени маневров солдаты, особенно греки, во всех кабачках пьют за твое здоровье?.. - Для того они и получили деньги. - Да, но не для того, чтоб орать во всю глотку, что когда ты после его святейшества, - да живет он вечно! - вступишь на престол, ты начнешь большую войну, в результате которой в Египте произойдут перемены. Какие перемены?.. И кто при жизни фараона смеет говорить о планах наследника?.. Наследник нахмурился. - Это одно, а теперь скажу тебе и другое, - продолжал Тутмос, - потому что зло, как гиена, никогда не ходит в одиночку. Ты знаешь, что крестьяне поют песни про то, как ты освободил из тюрьмы нападавших на твой дом, и, что еще хуже, говорят, что когда ты вступишь на престол, то снимешь с простого народа налоги. А ведь известно, что всякий раз, как среди крестьян начинались разговоры о притеснениях и налогах, дело кончалось мятежом. И тогда или внешний враг вторгался в ослабленное государство, или Египет распадался на столько частей, сколько в нем было номархов... Сам посуди наконец, подобающее ли это дело, чтобы в Египте чье-нибудь имя произносилось чаще, чем имя фараона, и чтобы кто-нибудь становился между народом и нашим повелителем. А если ты мне разрешишь, я расскажу тебе, как смотрят на это жрецы. - Разумеется, говори... - Так вот, один премудрый жрец, наблюдающий с пилонов храма Амона движение небесных светил, рассказал такую притчу: "Фараон - это солнце, а наследник престола - луна. Когда луна следует за лучезарным богом поодаль, бывает светло днем и светло ночью. Когда же луна слишком близко подходит к солнцу, тогда она теряет свое сияние и ночи бывают темные. А если случается, так, что луна становится впереди солнца, тогда наступает затмение и во всем мире переполох". - И вся эта болтовня, - перебил Рамсес, - доходит до ушей его святейшества? Горе мне! Лучше бы мне не родиться сыном фараона!.. - Фараон, будучи богом на земле, знает все. Однако он слишком велик, чтобы обращать внимание на пьяные выкрики солдатни или на ропот мужиков. Он знает, что каждый египтянин отдаст за него жизнь, и ты - первый. - Верно! - ответил огорченный царевич. - Но во всем этом я вижу лишь новые козни жрецов, - прибавил он, оживляясь. - Значит, я затмеваю величие нашего владыки тем, что освобождаю невинных из тюрьмы или не позволяю своему арендатору вымогать у крестьян незаконные подати? А то, что достойнейший Херихор управляет армией, назначает военачальников и ведет переговоры с чужеземными князьями, а отца заставляет проводить дни в молитвах... Тутмос зажал уши и затопал ногами. - Замолчи! Замолчи!.. Каждое твое слово - кощунство. Государством управляет только фараон, и все, что творится на земле, совершается по его воле. Херихор же слуга фараона и делает то, что повелевает ему владыка. Когда-нибудь ты сам убедишься в этом (пусть никто не поймет моих слов в дурном смысле!). Лицо царевича так омрачилось, что Тутмос поспешил проститься с другом. Усевшись в лодку с балдахином и занавесками, он облегченно вздохнул, выпил добрый кубок вина и предался размышлениям. "Ух!.. слава богам, что у меня не такой характер, как у Рамсеса, - думал он. - Это самый несчастный человек, несмотря на то, что так высоко вознесен судьбой... Он мог бы обладать красивейшими женщинами Мемфиса, а остается верен одной, чтобы досадить матери! Но досаждает не царице, а всем добродетельным девам и верным женам, которые сохнут от огорчения, что наследник престола, и к тому же такой красавец, не посягает на их добродетель и не принуждает их к неверности. Он мог бы не только пить лучшие вина, но даже купаться в них, а между тем предпочитает простое солдатское пиво и сухую лепешку, натертую чесноком. Откуда у него эти мужицкие вкусы? Непонятно! Уж не загляделась ли царица Никотриса некстати на обедающего невольника?.. Он мог бы с утра до вечера ничего не делать. Всякие знатные господа, их жены и дочки готовы кормить его с ложечки, как ребенка. А он не только сам протягивает руку, чтобы взять себе поесть, но, к великому огорчению знатной молодежи, сам моется и одевается, а его парикмахер от безделья все дни напролет ловит силками птиц, зарывая в землю свой талант. О Рамсес, Рамсес!.. - горестно вздыхал щеголь. - Ну разве при таком царевиче может развиваться мода?.. Из года в год носим мы все такие же передники, а парик удерживается только благодаря придворным вельможам, так как Рамсес совсем отказался от него, и это весьма умаляет достоинство благородной знати. А всему виною... брр... проклятая политика... Какое счастье, что мне не надо гадать, о чем думают в Тире или Ниневии, заботиться о жалованье войскам, высчитывать, на сколько прибавилось или убавилось население в Египте и какие можно собрать с него налоги! Страшное дело говорить себе: мои крестьяне платят мне не столько, сколько мне надо или сколько я расходую, а сколько позволяет разлив Нила. Ведь кормилец наш Нил не спрашивает у моих кредиторов, сколько я им должен..." Так размышлял утонченный Тутмос, то и дело подкрепляясь золотистым вином. И, пока лодка доплыла до Мемфиса, его сморил такой глубокий сон, что рабам пришлось нести его до носилок на руках. После его ухода, который похож: был скорее на бегство, наследник престола глубоко задумался. Его охватило тревожное чувство. Как воспитанник жреческой школы и представитель высшей аристократии, царевич был скептиком. Он знал, что в то время как одни жрецы умерщвляют свою плоть и постятся, надеясь обрести умение вызывать духов, другие считают это пустой выдумкой и шарлатанством. Он не раз видел, как священного быка Аписа, перед которым падает ниц весь Египет, колотили палкой самые низшие жрецы, задававшие ему корм и подводившие к нему коров для случки. Понимал он также, что отец его, Рамсес XII, который был для народа вечно живущим богом и всемогущим повелителем мира, в действительности такой же человек, как и все, - только он больше хворает, чем другие люди его возраста, и очень связан в своих действиях жрецами. Все это знал царевич и над многими вещами иронизировал про себя, а иногда и вслух. Но его вольнодумство склонялось перед непреложной истиной: шутить с именем фараона никому нельзя!.. Царевич знал историю своей страны и помнил, что в Египте знатным и сильным прощалось многое. Знатный господин мог засыпать канал, убить тайно человека, посмеиваться втихомолку над богами, принимать подношения от чужеземных послов... Но что не допускалось ни под каким видом, так это разоблачение жреческих тайн и измена фараону. Тот, кто совершал то или другое, исчезал бесследно, иногда и не сразу, а спустя целый год, хотя бы его и окружали многочисленные друзья и слуги. О том, куда он девался и что с ним случилось, никто не смел и спрашивать. С некоторых пор Рамсес понял, что солдаты и крестьяне, превознося его имя и толкуя о каких-то его планах, предстоящих переменах и будущих войнах, оказывают ему дурную услугу. Ему казалось, что безыменная толпа нищих и бунтовщиков насильно поднимает его, наследника престола, на вершину высочайшего обелиска, откуда он может только упасть и разбиться насмерть. Когда-нибудь впоследствии, когда после долгой жизни отца он станет фараоном, он будет обладать и правом и средствами совершать такие дела, о которых никто в Египте не смеет даже подумать. А сейчас ему действительно следует остерегаться, как