государь? Рамсес пожал плечами. - О ваших жертвоприношениях рассказывал мне вполне надежный очевидец, - ответил он. - Однажды в бурю у вас погибло больше десяти кораблей. Тирские жрецы тотчас же устроили жертвоприношение, на которое собрались толпы народа. Перед храмом Баала на возвышении восседал исполинский бронзовый идол с головой быка. Брюхо у него было раскалено докрасна. И вот, по приказу ваших жрецов, глупые матери-финикиянки стали приносить самых красивых младенцев к подножию жестокого бога... - Одних мальчиков, - вставил Хирам. - Да, одних мальчиков, - повторил Рамсес. - Жрецы окропляли каждого младенца благовониями, украшали цветами, после чего идол хватал бронзовыми руками и пожирал орущего благим матом малютку. И каждый раз изо рта бога вылетало пламя... Хирам тихонько смеялся. - И ты веришь этому? - Повторяю тебе, что мне это рассказывал человек, который никогда не лжет. - Он рассказал тебе то, что действительно видел, - ответил Хирам. - Но не удивило ли его, что ни одна мать не плакала? - Действительно, его удивило тогда равнодушие женщин, готовых проливать слезы по всякому пустяку. Но это доказывает только жестокость, свойственную вашему народу. Старый финикиянин покачал головой. - Давно это было? - спросил он. - Несколько лет назад. - Что ж, - проговорил с расстановкой Хирам, - если ты соблаговолишь посетить когда-нибудь Тир, я покажу тебе это торжество. - Я не хочу смотреть на это. - А потом мы пойдем на другой двор храма, и ты увидишь прекрасную школу, а в ней веселых и здоровых детей, тех самых, которых сожгли за несколько лет до того. - Как? - воскликнул Рамсес. - Разве они не погибли? - Они живут и растут, чтобы стать смелыми моряками. Когда ты, государь, наследуешь фараону, - да живет он вечно! - может быть, кто-нибудь из них поведет твои корабли. - Значит, вы обманываете народ? - расхохотался наследник. - Мы никого не обманываем, - ответил серьезно тириец. - Каждый сам себя обманывает, не требуя разъяснения непонятного ему обряда. У нас существует обычай, по которому бедные матери, желая обеспечить своих сыновей, приносят их в жертву государству. Эти дети действительно поглощаются статуей Баала, внутри которой находится раскаленная печь. Но обряд этот означает не то, что детей действительно сжигают, а лишь то, что они стали полной собственностью храма и погибли для своих матерей, как если бы попали в огонь. На самом деле они попадают не в печь, а к мамкам и нянькам, которые воспитывают их в течение нескольких лет. В дальнейшем их берет к себе школа жрецов Баала и обучает. Наиболее способные из воспитанников становятся жрецами или чиновниками, менее одаренные идут во флот и нередко добиваются большого богатства. Теперь, я думаю, ты не будешь удивляться, что тирские матери не оплакивают своих младенцев, и поймешь, почему в наших законах даже не предусмотрены наказания для родителей, убивающих своих детей, как это случается в Египте. - Негодяи всюду найдутся, - заметил Рамсес. - Но у нас нет детоубийц, ибо детей, которых не могут прокормить наши матери, берут на свое попечение государство и храмы. Рамсес задумался. Вдруг он обнял Хирама и воскликнул с волнением: - Вы гораздо лучше тех, кто рассказывает о вас такие страшные сказки. Я очень рад. - И в нас есть немало дурного, - ответил Хирам, - но все мы будем верными твоими слугами, господин, когда ты нас позовешь... - Так лир - спросил царевич, испытующе глядя ему в глаза. Старик положил руку на сердце. - Клянусь тебе, наследник египетского престола и будущий фараон, что, если когда-нибудь ты начнешь борьбу с нашим общим врагом, все финикияне, как один человек, поспешат к тебе на помощь. А вот это возьми себе на память о нашем сегодняшнем разговоре. Он вынул из-под платья золотой медальон, испещренный таинственными знаками, и, шепча молитву, повесил его на шею Рамсеса. - С этим амулетом, - сказал Хирам, - ты можешь объехать весь мир, и где только ни встретишь финикиянина, он поможет тебе советом, золотом, даже мечом. Но пора идти... Прошло уже несколько часов после заката солнца, ночь была светлая, лунная. Нестерпимый дневной зной сменился прохладой. Воздух очистился от серой пыли, которая слепила глаза и не давала дышать. В светло-синем небе кое-где светились звезды, расплываясь в потоках лунного света. Движение на улицах прекратилось, но кровли всех домов были усеяны веселящимися людьми. Город казался одним огромным залом, наполненным музыкой, песнями, смехом и звоном бокалов. Царевич и финикиянин шли быстрыми шагами за город, держась менее освещенной стороны улицы. Несмотря на это, люди, пировавшие на плоских крышах, иногда замечали их, а заметив, приглашали к себе или бросали на них сверху цветы. - Эй, вы там, ночные бродяги! - кричали они. - Если только вы не воры, которых ночь манит на промысел, идите к нам. У нас славное вино и веселые женщины! Путники не отвечали на эти радушные приглашения, спеша своей дорогой. Наконец, они достигли той части города, где домов было меньше, но зато больше садов и где деревья благодаря влажным морским ветрам были выше и ветвистее, чем в южных провинциях Египта. - Уже недалеко, - заметил Хирам. Рамсес поднял глаза и увидал над густой зеленью деревьев квадратную башню бирюзового цвета и на ней другую, поменьше - белую. Это был храм Ашторет. Вскоре они вошли в глубь сада, откуда можно было охватить взглядом все здание. Оно состояло из нескольких ярусов. Первый ярус представлял собой квадратную террасу длиной и шириной в четыреста шагов. Терраса покоилась на черном, вышиною в несколько метров, каменном основании. У восточной стороны находился выступ, куда справа и слева вели широкие лестницы. Вдоль других сторон стояли башенки - по десяти с каждой. В простенках между ними было по пять окон. Почти посредине первой террасы возвышалась вторая, тоже квадратная, со сторонами в двести шагов каждая. Сюда вела только одна лестница, а по углам возносились башни. Этот второй ярус был окрашен в пурпурный цвет. На плоской крыше второго яруса была расположена еще одна квадратная терраса высотой в несколько метров золотистого цвета, а на ней, одна на другой, две башни: бирюзовая и белая. Казалось, будто на землю поставили огромный черный куб, на него другой - пурпурный, поменьше, на этот - золотой, выше - бирюзовый, а еще выше - серебряный. К каждому из этих кубов вели лестницы, либо двойные - с боку, либо одиночные - с фасада, всегда с восточной стороны. У лестницы и дверей стояли вперемежку большие египетские сфинксы и крылатые ассирийские быки с человеческими головами. Наместник, любуясь, смотрел на это здание; на фоне пышной растительности, ярко освещенное луной, оно казалось очень красивым. Храм был построен в халдейском стиле и резко отличался от египетских храмов системой ярусов и вертикальными стенами. У египтян стены больших зданий были обычно наклонные, как бы сходящиеся кверху. В саду в разных местах виднелись домики и павильоны, всюду горели огни, раздавалось пение и музыка. Между деревьями мелькали иногда тени влюбленных парочек. К прибывшим подошел старый жрец. Он обменялся несколькими словами с Хирамом и, низко поклонившись наследнику, сказал: - Благоволи, господин, следовать за мною. - И да хранят тебя боги, государь, - добавил Хирам, покидая их. Рамсес пошел за жрецом. Несколько в стороне от храма, в самой гуще сада, стояла каменная скамья, а шагах в ста от нее - небольшой павильон, откуда слышалось пение. - Там молятся? - спросил царевич. - Нет, - ответил жрец с явной неприязнью, - это собрались поклонники Камы, нашей жрицы, хранящей огонь перед алтарем Ашторет. - Кого же она сегодня примет? - Никого, никогда! - ответил провожатый, видимо задетый вопросом. - Если жрица огня не сдержит обета чистоты, она должна умереть. - Жестокий закон, - заметил наследник. - Соблаговоли, господин, подождать на этой скамье, - холодно ответил финикийский жрец. - Когда же ты услышишь три удара в бронзовую доску, войди в храм, поднимись на террасу, а оттуда в пурпурный чертог. - Один? - Да. Царевич сел на скамью под сенью оливкового дерева, прислушиваясь к женскому смеху, доносившемуся из павильона. "Кама... красивое имя!.. Должно быть, молода и, вероятно, красива. А эти дураки-финикияне угрожают ей смертью, если... Может быть, они хотят таким образом обеспечить своей стране хотя бы десять - пятнадцать девственниц?" Он усмехнулся про себя, но ему было грустно. Почему-то ему жаль было этой неизвестной женщины, для которой любовь была порогом могилы. "Представляю себе Тутмоса на месте жрицы Камы: бедняга должен был бы умереть, не успев зажечь перед богиней ни одного светильника", - подумал наследник. В это мгновение у павильона послышались звуки флейты, игравшей какую-то грустную мелодию, которой вторили голоса женщин. - А-а-а! А-а-а!.. - пели они, словно укачивая ребенка. Отзвучала флейта, умолкли женщины, и вдруг раздался красивый мужской голос, певший по-гречески: - "Лишь на крыльце блеснет твоя одежда, - как меркнут звезды, смолкают соловьи, и в сердце моем воцаряется тишина, как на земле, когда бледный рассвет приветствует ее перед восходом солнца..." - А-а-а! Аа-а! Аа-а!.. - тихо пели женщины под аккомпанемент флейты. - "Когда с молитвою идешь во храм, фиалки окружают тебя благоухающим облаком, бабочки порхают вокруг твоих уст, пальмы склоняют головы перед твоей красотой..." - Аа-а! Аа-а! Аа-а!.. - "Когда не вижу тебя - смотрю на небо, чтобы вспомнить сладостное спокойствие твоего лица. Напрасный труд: небо не обладает твоей кротостью, а зной его - холод перед пламенем, испепелившим мое сердце..." - Аа-а! Аа-а!.. - "Однажды я остановился среди роз, которые под взглядом твоих очей одеваются в белизну, пурпур и золото. Каждый их лепесток напомнил мне час, каждый цветок - месяц, проведенный у твоих ног. И капли росы - это мои слезы, которые пьет жестокий ветер пустыни. Дай знак - и я схвачу и унесу тебя на мою милую родину. Море защитит нас от преследователей, миртовые рощи скроют от взоров людских нашу любовь, и милостивые к влюбленным боги будут охранять наше счастье". - Аа-а! Аа-а!.. Рамсес закрыл глаза и грезил. Сквозь опущенные ресницы он уже не видел сада, а только море лунного света, по которому плыли черные тени и разливалась песнь неизвестного человека, обращенная к неизвестной женщине. Мгновеньями это пение так захватывало его, так глубоко проникало в душу, что наследник невольно задавал себе вопрос: не он ли поет, и даже не сам ли он эта песнь любви? В эту минуту его сан, власть, важные государственные вопросы - все казалось ему ничтожным в сравнении с лунной ночью и криком влюбленного сердца. Если бы ему пришлось выбирать между властью фараона и тем настроением, которое охватило его теперь, он предпочел бы это мечтательное забытье, которое поглотило весь мир, его самого и даже время и оставило только грусть, летящую в вечность на крыльях песни. Вдруг он очнулся. Песня смолкла. В павильоне погасли огни, и на фоне его белых стен резко чернели пустые окна. Можно было подумать, что тут никто никогда не жил. Даже сад опустел и затих, даже легкий ветер перестал шелестеть листьями. Раз!.. Два!.. Три!.. Из храма донеслись три мощных отзвука меди. "Ага!.. Пора идти!" - подумал царевич, не зная хорошенько, куда надо идти и зачем. Он направился к храму, серебристая башня которого возвышалась над деревьями, как бы призывая его к себе. Он шел опьяненный, исполненный странных желаний. Ему было тесно среди деревьев, хотелось поскорее взобраться на вершину этой башни и, глубоко вздохнув, охватить взором беспредельный простор. Но, вспомнив, что сейчас месяц месоре и что со времени маневров в пустыне прошел уже год, он почувствовал желание вновь побывать там. С какой радостью вскочил бы он в свою легкую колесницу, запряженную парой лошадей, и умчался бы куда-то вперед, где не так душно и деревья не заслоняют горизонта... Он очутился у подножья храма и поднялся на террасу. Было тихо и пусто, будто все вымерло. Лишь где-то вдали журчали струи фонтана. Он сбросил на ступеньки свой бурнус и меч, еще раз посмотрел на сад, как бы прощаясь с луной, и вошел в храм. Над ним возвышались еще три яруса. Бронзовые двери были открыты, по обеим сторонам входа стояли крылатые фигуры быков с человечьими головами, лица их выражали гордое спокойствие. "Это ассирийские цари", - подумал Рамсес, глядя на их бороды, заплетенные в мелкие косички. Внутренность храма была темна, как в самую темную ночь. Этот мрак подчеркивали белые полосы лунного света, падавшего сквозь узкие окна. В глубине перед статуей богини Ашторет горели два светильника. Благодаря какому-то странному освещению сверху вся статуя была прекрасно видна. Рамсес смотрел на нее. Это была исполинских размеров женщина с крыльями страуса. С плеч ее спускалась длинная, в складках, одежда, на голове была остроконечная шапочка, в правой руке она держала пару голубей. Ее красивое лицо и опущенные глаза выражали такую нежность и невинность, что Рамсес поразился. Ведь это была покровительница мести и самого разнузданного разврата. Финикия открыла ему еще одну из своих тайн. "Странный народ, - подумал он, - их кровожадные боги не пожирают людей, а их разврату покровительствуют девственные жрицы и богиня с детским лицом". Вдруг он почувствовал, как по ногам его быстро скользнуло что-то, точно змея. Рамсес отпрянул и остановился в полосе лунного света. И почти в то же мгновение услышал шепот: - Рамсес! Рамсес! Нельзя было различить, мужской ли это голос или женский и откуда он исходит. - Рамсес! Рамсес! - послышался шепот как будто с полу. Царевич ступил в неосвещенное место и, прислушиваясь, наклонился. Вдруг как будто две нежные руки легли на его голову. Он вскочил, чтобы схватить их, но почувствовал пустоту. - Рамсес! Рамсес! - донесся шепот сверху. Он поднял голову и почувствовал на губах цветок лотоса, а когда протянул к нему руки, кто-то коснулся его плеча. - Рамсес! Рамсес! - послышалось теперь со стороны алтаря. Царевич повернулся и остолбенел: в полосе света в нескольких шагах от него, стоял прекрасный юноша, как две капли воды похожий на него. То же лицо, глаза, юношеский пушок на губе и щеках, та же осанка, движения, одежда... Рамсесу показалось, что он стоит перед огромным зеркалом, какого не было даже у фараона, но вскоре он убедился, что его двойник - не отражение, а живой человек. В то же мгновение он почувствовал поцелуй на шее. Он быстро повернулся, но уже никого не было, двойник исчез. - Кто здесь? Я хочу знать! - воскликнул Рамсес в гневе. - Это я - Кама... - ответил нежный голос. И в полосе лунного света показалась нагая женщина с золотой повязкой вокруг бедер. Рамсес подбежал к ней и схватил ее за руку. Она не вырывалась. - Ты - Кама?.. Нет, ты ведь... Это тебя присылал когда-то ко мне Дагон? Только тогда ты называла себя Лаской... - Я и есть Ласка, - ответила она наивно. - Это ты прикасалась ко мне руками? - Я. - Каким образом? - Вот так, - ответила она, закидывая ему руки на шею и целуя его. Рамсес схватил ее в объятия, но она вырвалась с силой, какой трудно было ожидать от такой маленькой женщины. - Так ты - жрица Кама? Так это тебя воспевал сегодня этот грек? - спросил царевич, страстно сжимая ее руки. - Кто он? Кама презрительно пожала плечами. - Он служит при храме, - сказала она. У Рамсеса горели глаза, вздрагивали ноздри, в голове шумело. Несколько месяцев назад эта женщина не произвела на него никакого впечатления, а сейчас он готов был на любое безумство. Он завидовал греку и в то же время чувствовал нестерпимую грусть при мысли, что если бы она стала его возлюбленной, то должна была бы умереть. - Как ты прекрасна, - сказал он. - Где ты живешь?.. Ах да, знаю - в том павильоне... - Можно ли к тебе прийти?.. Если ты принимаешь у себя певцов, то должна принять и меня. Правда ли, что ты жрица, охраняющая священный огонь? - Да. - И ваши законы так жестоки, что не разрешают тебе любить? Это ведь только угроза... Для меня ты сделаешь исключение. - Меня бы прокляла вся Финикия, и боги отомстили бы, - ответила она, смеясь. Рамсес снова привлек ее к себе, но она опять вырвалась. - Берегись, царевич, - сказала она вызывающе, - Финикия могущественна, ее боги... - Какое мне дело до богов твоих или Финикии? Если хоть один волос упадет с твоей головы, я растопчу Финикию, как злую гадину. - Кама! Кама! - послышался голос со стороны статуи. Она испугалась. - Вот видишь, меня зовут... Может быть, даже слышали твои кощунственные слова. - Лишь бы они не услышали моего гнева!.. - Гнев богов страшнее... Она вырвалась и скрылась во тьме храма, Рамсес бросился за ней, но вдруг отпрянул. Весь храм между ним и алтарем залило багровым пламенем, в котором метались какие-то чудовищные фигуры: огромные летучие мыши, гады с человеческими лицами, тени. Пламя двигалось прямо на него во всю ширину здания, и Рамсес, ошеломленный невиданным зрелищем, отпрянул назад. Вдруг на него пахнуло свежим воздухом. Он оглянулся: он был уже вне храма. В тот же момент бронзовые двери с шумом захлопнулись за ним. Он протер глаза, посмотрел вокруг. Луна клонилась уже к закату. Рамсес нашел у колонны свой меч и бурнус, поднял их и спустился по лестнице, как пьяный. Когда он поздно ночью вернулся во дворец, Тутмос, увидя его побледневшее лицо и мутный взгляд, спросил с испугом: - Где это ты был, эрпатор? Да хранят тебя боги! Весь двор встревожен и не спит. - Я осматривал город. Такая прекрасная ночь... - Знаешь, Сарра родила тебе сына, - торопливо сообщил Тутмос, как будто боясь, чтобы его не опередили. - В самом деле?.. Я хочу, чтобы никто из свиты не беспокоился обо мне, когда я ухожу из дворца. - Один? - Если б я не мог ходить один куда мне вздумается, я был бы самым несчастным рабом в этом государстве, - резко ответил наместник. Он отдал меч и бурнус Тутмосу и один вошел в спальню. Еще вчера известие о рождении сына преисполнило бы его радостью. Сейчас же он встретил его равнодушно. Он был полон воспоминаний о сегодняшнем вечере, самом странном, какой только пришлось ему испытать в жизни. Лунный свет еще сиял перед его глазами. В ушах звучала песня грека. О, этот храм богини Ашторет! Он не мог заснуть до утра. 7 На следующий день Рамсес встал поздно, сам искупался и, одевшись, велел позвать Тутмоса. Расфранченный, умащенный благовониями, щеголь тотчас же явился. Он пристально взглянул на наследника, чтобы понять, в каком тот настроении, и сделать соответствующее лицо. Но на лице Рамсеса он прочел только усталость. - Так ты уверен, - спросил он у Тутмоса, - что у меня родился сын? - Я получил это известие от святого Мефреса. - Ото! С каких это пор пророки интересуются моими семейными делами? - С тех пор как они у тебя в милости, государь. - Вот как? - сказал наследник и задумался. Он вспомнил вчерашнюю сцену в храме Ашторет и мысленно сравнивал ее с подобными же в храме Хатор. "Меня окликали, - рассуждал он про себя, - и тут и там. Но там, в храме, келья была очень тесная, стены толстые, а здесь тот, кто звал меня, мог скрываться за колоннами и говорить шепотом. Это и была Кама. Кроме того, здесь было темно, а в моей келье светло". Вдруг он обратился к Тутмосу: - Когда это случилось? - Когда родился твой благородный сын? Должно быть, дней десять назад... Мать и ребенок здоровы и выглядят прекрасно. При родах присутствовал сам Менес, лекарь твоей досточтимой матери и достойного Херихора... - Так, так... - произнес царевич, а сам продолжал думать: "Кто-то прикасался ко мне... и тогда и в этот раз... Так есть ли разница? Кажется, есть. Хотя бы та, что там я не ожидал никаких чудес, а здесь готовился к ним... Но они показали мне моего двойника, чего там не догадались сделать... И умны же эти жрецы! Хотел бы я знать, кто так удачно подделался под меня - статуя или живой человек? Да, это умные люди! Однако не знаю, кто из них большие обманщики - наши жрецы или финикийские..." - Слушай, Тутмос, - сказал он громко, - слушай, Тутмос... Нужно, чтобы они приехали. Я должен видеть своего сына... Наконец-то никто не будет иметь права считать себя более достойным уважения, чем я. - Что, сейчас приехать Сарре с сыном? - Пусть приезжают как можно скорей, если только это позволяет состояние их здоровья. В пределах дворца есть много подходящих построек. Необходимо выбрать им для жилья тихий прохладный уголок среди зелени, так как скоро начнется жара... Пусть приезжают, я покажу всем своего сына!.. И он снова впал в задумчивость, что даже начало беспокоить Тутмоса. "Да, они умны! Я знал, что жрецы обманывают народ самым бессовестным образом, - думал Рамсес. - Бедный святой Апис! Сколько его колотят во время процессий, пока крестьяне лежат перед ним на животе... Но что они решатся обманывать и меня, этому я бы не поверил... Голоса богов, невидимые руки, человек, которого обливали смолой, - все это были только присказки, а потом начались сказки Пентуэра про убыль земли и населения, про чиновников и финикиян. И все для того, чтобы отбить у меня охоту воевать". - Тутмос, - сказал вдруг царевич. - Падаю пред тобой ниц... - Надо постепенно стянуть сюда полки из приморских городов. Я хочу произвести смотр войскам и наградить их за верность. - А мы, знатные, разве не верны тебе? - спросил, смутившись, Тутмос. - Знать и военные - это одно и то же. - А номархи, чиновники? - Знаешь, Тутмос, даже чиновники - и те верны мне, - ответил Рамсес. - Мало того, даже финикияне. Хотя у нас немало предателей. - Ради всего святого, тише, - прошептал Тутмос и испуганно заглянул в соседнюю комнату. - Ото! - засмеялся наследник. - Что это ты стал так осторожен? Значит, и для тебя не тайна, что у нас есть предатели? - Я знаю, царевич, о ком ты говоришь, - ответил Тутмос, - ты всегда был предубежден против... - Против кого? - Против кого? Я догадывался... но мне казалось, что после примирения с Херихором и твоего пребывания в храме... - Ну и что же, что я побывал в храме? Там, как и везде, я убедился, что лучшие земли, самые трудолюбивые крестьяне и ценнейшие сокровища принадлежат не фараону. - Тише, тише, - прошептал Тутмос. - Но ведь я всегда молчу, всегда приветлив, так позволь же мне хоть тебе высказать то, что у меня на душе. Впрочем, я имею право заявить даже в верховной коллегии, что в Египте, который нераздельно принадлежит моему отцу, я, его наследник и наместник, вынужден был занять сто талантов у какого-то тирского князька. Разве это не позор! - Но почему ты именно сегодня говоришь об этом? - шепнул Тутмос, стараясь как можно скорее кончить этот опасный разговор. - Почему? - повторил Рамсес и замолчал, опять погрузившись в раздумье. "Пусть бы еще жрецы, - думал он, - обманывали меня: я пока всего лишь наследник фараона и не во все тайны могу быть посвящен. Но кто мне докажет, что они не поступали так же с моим досточтимым отцом? Тридцать с лишним лет он безгранично доверял им, преклонялся перед чудесами, приносил щедрые жертвы богам... для того, чтобы его богатства и власть перешли в руки честолюбивых плутов! И никто не открыл ему на это глаза! Ведь фараон не может, как я, ходить ночью в финикийские храмы, и к нему самому никто не имеет доступа. Кто может убедить меня, что жрецы не стремятся свергнуть власть фараона, как сказал Хирам... Ведь отец предупреждал меня, что финикияне говорят правду, когда им это нужно. А они, несомненно, заинтересованы в том, чтобы не быть изгнанными из Египта и не попасть под власть ассирийцев. Ассирия - это стая бешеных львов. Где они пройдут - там остаются только развалины и трупы, как после пожара". Вдруг Рамсес поднял голову и прислушался. Издали до него донесся звук флейт и рогов. - Что это значит? - спросил он у Тутмоса. - У нас большая новость, - ответил, улыбаясь, придворный. - Азиаты встречают знатного паломника из далекого Вавилона. - Из Вавилона?.. Кто он?.. - Его зовут Саргон... - Саргон?.. Ха-ха-ха!.. - расхохотался наследник. - Кто он такой? Как будто важный сановник при дворе царя Ассара. Он привел с собой десять слонов, табуны прекраснейших скакунов пустыни, толпы невольников и слуг. - А зачем он приехал сюда? - Поклониться чудесной богине Ашторет, которую чтит вся Азия. - Ха-ха-ха! - смеялся царевич, вспомнив, что Хирам предупреждал его о приезде ассирийского посла. - Саргон... Ха-ха-ха!.. Саргон, родственник царя Ассара, стал таким набожным, что отправляется в долгое и утомительное путешествие, чтобы поклониться богине Ашторет в Бубасте. Да ведь в Ниневии он нашел бы более могущественных богов и более ученых жрецов! Ха-ха-ха! Тутмос с изумлением смотрел на наследника. - Что с тобой, Рамсес? - Вот так чудо! - ответил наследник. - О таком не прочтешь ни в одном храме. Ты только подумай, Тутмос... в тот самый момент, когда ты думаешь, как поймать вора, который тебя все время обкрадывает, этот вор снова запускает руку в твой сундук, у тебя на глазах, при тысяче свидетелей. Ха-ха-ха! Саргон - благочестивый паломник! - Ничего не понимаю, - растерянно бормотал Тутмос. - Да и нечего тебе понимать, - ответил наместник. - Запомни только, что Саргон приехал сюда для совершения благочестивых обрядов в честь богини Ашторет. - Боюсь, что все эти разговоры, - сказал еле слышно Тутмос, - небезопасны. - А потому не рассказывай о них никому. - Что я не расскажу, в этом можешь быть уверен, но как бы ты сам не выдал себя, царевич! Ведь ты вспыхиваешь, как молния. Рамсес положил ему на плечо руку. - Не беспокойся, - сказал царевич, глядя ему в глаза, - только бы вы сохранили мне верность, вы - знать и армия, и тогда вы станете свидетелями изумительных событий и... кончатся для вас трудные времена!.. - Знай, что мы все пойдем на смерть по одному твоему слову, - ответил Тутмос, прикладывая руку к груди. Лицо его выражало необычайную серьезность, и наследник понял, не в первый, впрочем, раз, что в этом избалованном щеголе скрывается храбрый муж, на ум и меч которого можно положиться. С тех пор наследник больше не вел с Тутмосом таких странных разговоров, но верный друг и слуга понял, что с приездом Саргона связаны какие-то важные государственные дела, самовольно разрешаемые жрецами. Впрочем, вся египетская знать - номархи, чиновники и полководцы - с некоторых пор шептались о том, что надвигаются серьезные события. Финикияне, взяв с них клятву сохранить тайну, рассказывали им о каких-то договорах с Ассирией, в результате которых Финикия погибнет, а Египет покроет себя позором и в один прекрасный день станет данником Ассирии. Среди аристократии поднялось страшное волнение, но никто не подавал и виду. Напротив, и при дворе наследника, и у номархов Нижнего Египта веселье не прекращалось. Можно было подумать, что с наступлением жары всех обуяло безумие. Не проходило дня без игрищ, пиршеств и триумфальных шествий, не было ночи без иллюминаций и ликующих криков. Не только в Бубасте, но и в других городах появилась мода на уличные шествия с факелами, музыкой и с кувшинами, полными вина. Люди врывались в дома и приглашали сонных обитателей на пирушки. А так как египтяне были очень падки на развлечения, то развлекались все. Пока Рамсес пребывал в храме Хатор, финикияне, объятые каким-то паническим страхом, проводили дни в молитве и остерегались давать кому бы то ни было взаймы. Но после разговора Хирама с наследником благочестие и осторожность покинули финикиян, и они стали щедрее, чем когда-либо. Такого обилия золота и товаров в Нижнем Египте, а главное, таких малых процентов по ссудам не помнили даже старики. Этот разгул, царивший в высших классах египетского общества, не укрылся от внимания суровой касты жрецов. Однако они не догадывались, что за этим кроется, и святой Ментесуфис, регулярно доносивший Херихору о местных делах, продолжал сообщать ему, что наследник, которому наскучила благочестивая жизнь в храме Хатор, веселится до потери сознания, а с ним веселится и вся знать. Достойный министр даже не отвечал на эти доклады. Это доказывало, что кутежи царевича он считает делом естественным и, пожалуй, даже полезным. При таком отношении окружающих Рамсес пользовался большой свободой. Почти каждый вечер, когда придворные напивались, он скрывался украдкой из дворца. Закутавшись в темный офицерский бурнус, он пробегал через пустынные улицы и попадал за город в сады храма Ашторет. Там, дойдя до скамьи против павильона Камы и укрывшись за деревьями, Рамсес смотрел на пылающие факелы, слушал песни поклонников жрицы и мечтал о ней. Луна была на ущербе; она всходила с каждым вечером все позже, ночи были темные, но Рамсес по-прежнему видел ясный свет той первой ночи и слышал страстное пение грека. Иногда он вставал со скамьи, чтобы пойти к Каме, но его удерживал стыд. Он чувствовал, что наследнику престола не подобает появляться в доме жрицы, куда имеет доступ каждый паломник, сделавший более или менее щедрое пожертвование для храма, а главное, боялся, чтобы вид Камы, окруженной пьяными поклонниками, не стер в его памяти чудесного видения той лунной ночи. В тот раз, когда Дагон прислал Каму, чтобы отвратить гнев наместника, она показалась Рамсесу милой девушкой, из-за которой, однако, не стоит терять голову. Но когда впервые в жизни он, военачальник и наместник, сидел у дома женщины, когда ночь навевала на него истому и он слушал пылкое признание другого мужчины, в нем проснулось какое-то неведомое чувство, в котором сливались страсть, печаль и ревность. Если бы он мог свободно обладать Камой, она очень скоро надоела бы ему, а быть может, и совсем его не привлекла. Но смерть, сторожившая ее на пороге спальни, этот влюбленный певец, наконец, его собственная унизительная для человека, занимающего столь высокое положение, роль - все это было ему ново, а потому заманчиво. И вот почти каждый вечер в течение этих десяти дней он с закрытым лицом приходил в сад храма Ашторет. Однажды вечером, выпив во время пирушки много вина, Рамсес, по обыкновению, украдкой вышел из дворца. Он твердо решил, что сегодня войдет в дом Камы, а ее поклонники пусть распевают за окном. Он быстро шел по городу, но, дойдя до садов, принадлежащих храму, снова почувствовал стыд и замедлил шаг. "Слыханное ли дело, - размышлял он, - чтобы наследник фараона бегал за женщинами, как бедный писец, которому негде взять взаймы десять драхм. Все приходили ко мне, - должна прийти и эта". Он хотел уже вернуться. "Но ведь она не может сделать этого, - мелькнула у него мысль. - Ее убьют". Он остановился в нерешительности. "Но кто убьет ее?.. Хирам, который ни во что не верит, или Дагон, для которого нет ничего святого?.. Да, но здесь много других финикиян, сотни тысяч паломников - фанатиков и дикарей. В глазах этих глупцов Кама, посещая меня, совершила бы святотатство..." И он снова пошел по направлению к дому жрицы, не думая даже, что ему угрожает опасность, ему, который, не извлекая меча, одним взглядом может повергнуть весь мир к своим стопам. Он, Рамсес, и опасность!.. Выйдя из-за деревьев, наследник увидел, что в доме жрицы царит оживление и освещен он ярче, чем всегда. В покоях и на террасах было много гостей, а вокруг павильона толпился народ. "Что это за люди?" - удивился наследник. Сборище было необычное. Неподалеку от дома стоял огромный слон с раззолоченным паланкином на спине, завешенным пурпурными занавесками. Рядом со слоном ржало и било копытами землю больше десятка лошадей с толстыми шеями и ногами: хвосты у них были внизу перевязаны, а головы украшены какими-то металлическими шлемами. Среди беспокойных полудиких животных суетилось несколько десятков людей, каких Рамсес еще не видывал. У них были взлохмаченные волосы, огромные бороды, остроконечные шапки с наушниками. На одних была длинная, до щиколоток, одежда из толстого сукна, на других - короткие куртки и шаровары, у некоторых - сапоги с голенищами, но все они были вооружены мечами, луками и копьями. При виде этих чужеземцев, сильных, неуклюжих, непристойно громко хохочущих, воняющих бараньим салом, переговаривающихся между собой на незнакомом гортанном языке, Рамсес вскипел. Как лев, даже если он не голоден, завидев врага, сразу готовится к прыжку, так и наследник почувствовал к ним страшную ненависть, хотя они ничего плохого ему не сделали. Его раздражал их язык, их одежда, исходивший от них запах и даже их лошади. Кровь вскипела в нем, и он схватился за меч, чтобы броситься и изрубить этих пришельцев и их коней. Но вдруг опомнился. "Это Сет околдовал меня", - подумал он. Мимо прошел нагой человек в чепце и повязке вокруг бедер. Наследник почувствовал, что он ему приятен и даже дорог в эту минуту, потому что это был египтянин. Рамсес достал золотое кольцо стоимостью в несколько драхм и отдал его рабу. - Послушай, - спросил он, - что это за люди? - Ассирийцы, - прошептал египтянин, и ненависть сверкнула в его глазах. - Ассирийцы? Что же они тут делают? - Их господин, Саргон, ухаживает за святой жрицей Камой, а они его охраняют... Нет на них проказы!.. - Ну, ступай! Нагой человек низко поклонился Рамсесу и побежал, очевидно, на кухню. "Так это ассирийцы!.. - думал Рамсес, присматриваясь к странным фигурам и вслушиваясь в непонятный ему язык. - Они уже на берегах Нила, чтобы побрататься с нами или обмануть нас, и их вельможа, Саргон, ухаживает за Камой!" Он повернул домой. Его мечтательное настроение исчезло под влиянием этого нового, нахлынувшего на него чувства. Он, человек благородный и мягкий, впервые столкнувшись с извечными врагами Египта, почувствовал смертельную ненависть к ним. Когда, покинув храм богини Хатор, наследник после разговора с Хирамом начал думать о войне с Азией, это были только размышления. Египет нуждался в людях, а фараон - в деньгах, а так как война была самым легким способом добыть их и удовлетворяла его стремление к славе, то он носился с планами войны. Но в данный момент его не интересовали ни сокровища, ни рабы, ни слава, - в душе его заговорил всесильный голос ненависти. Фараоны так долго воевали с ассирийцами, обе стороны пролили столько крови, ненависть пустила такие глубокие корни, что при одном виде ассирийских солдат наследник хватался за меч. Казалось, дух погибших воинов, все их страдания и подвиги вселились в душу царского отпрыска и взывали о мщении. Вернувшись во дворец, он приказал позвать Тутмоса. Тот был пьян, а наследник полон ярости. - Знаешь, кого я сейчас видел? - обратился Рамсес к своему любимцу. - Может быть, кого-нибудь из жрецов... - прошептал Тутмос. - Ассирийцев! О боги! Что я почувствовал! Какой это подлый народ! Они похожи на зверей. С ног до головы в бараньих шкурах, и от них несет прогорклым салом... А какие бороды, волосы! И какая ужасная речь!.. Рамсес взволнованно ходил по комнате. - Я думал, что презираю жадных писцов, лицемерных номархов, что ненавижу хитрых и честолюбивых жрецов... Я питал отвращение к евреям и опасался финикиян... Но только теперь, увидя ассирийцев, я узнал, что такое ненависть. Теперь я понимаю, почему собака набрасывается на кошку, перебегающую ей дорогу. - К евреям и финикиянам ты, государь, уже привык, а ассирийцев видишь в первый раз. - Что финикияне! - говорил Рамсес точно сам с собою. - Финикиянин, филистимлянин, шасу (*89), ливиец, даже эфиоп - это как будто члены нашей семьи. Когда они не платят дани, мы сердимся на них, а заплатят - прощаем... Ассирийцы же совсем чужие нам, это враги. Я не успокоюсь, пока не увижу поля, усеянного их трупами, пока не доведу счет их отрубленным рукам до ста тысяч... Тутмос никогда не видел Рамсеса в таком состоянии. 8 Несколько дней спустя наместник послал своего любимца к Каме с приглашением. Она явилась немедленно в плотно занавешенных носилках. Рамсес принял ее наедине. - Я был, - сказал он, - однажды вечером у твоего дома. - О Ашторет! - воскликнула жрица. - Чему я обязана столь высокой милостью! И отчего ты, достойный господин, не соизволил позвать свою рабыню? - Там были какие-то скоты. Кажется, ассирийцы. - Значит, вчера вечером ты, господин, беспокоил себя? Я никогда не смела бы подумать, что наш повелитель в нескольких шагах от меня под открытым небом. Наместник покраснел. Как удивилась бы она, узнав, что он столько вечеров провел под ее окном! А может быть, она и знала, если судить по ее улыбке и опущенным глазам... - Итак, Кама, ты принимаешь у себя ассирийцев? - продолжал Рамсес. - Это знатный вельможа, родственник царя, Саргон; он пожертвовал нашей богине пять талантов! - воскликнула Кама. - А теперь ты готова ради него на жертвы? - спросил наследник с насмешкой. - И потому, что он так щедр, финикийские боги не покарают тебя смертью? - Что ты говоришь, господин? - ответила она, всплескивая руками. - Разве ты не знаешь, что ни один азиат, встретив меня хотя бы в пустыне, не прикоснется ко мне, даже если бы я сама отдалась ему. Они боятся богов... - Зачем же приходит к тебе этот вонючий... нет, этот благочестивый азиат? - Он хочет уговорить меня, чтобы я поехала в храм вавилонской Ашторет. - И ты поедешь? - Поеду, если ты господин мой, повелишь... - ответила Кама, закрывая лицо прозрачным покрывалом. Наследник молча взял ее за руку. Губы его вздрагивали. - Не прикасайся ко мне, господин, - шептала она взволнованно. - Ты мой повелитель, ты оплот мой и всех финикиян в этой стране. Но будь милосерд... Наместник отпустил ее руку и стал ходить по комнате. - Жарко сегодня, не правда ли? - сказал он. - Говорят, есть страны, где в месяце мехир падает с неба на землю холодный белый пух, который на огне превращается в воду. О Кама, попроси своих богов, чтобы они ниспослали мне немного этого пуху! Хотя - что я говорю! - если бы они покрыли им весь Египет, он не охладил бы моего сердца... - Потому что ты - божественный Амон, солнце в образе человеческом, - ответила Кама. - Тьма рассеивается там, куда ты обращаешь свой лик, и под лучами твоих очей вырастают цветы... Рамсес снова подошел к ней. - Но будь милосерд! - прошептала она. - Ведь ты - добрый бог и не можешь обидеть свою жрицу. Он опять отошел и сделал движение, как будто желая сбросить с себя какую-то тяжесть. Кама смотрела на него из-под опущенных век и едва заметно улыбалась. Когда молчание слишком затянулось, она спросила: - Ты велел позвать меня, повелитель. Я здесь и жду, чтобы ты объявил мне свою волю. - Ах да, - очнулся наследник, - скажи мне, жрица, кто был тот юноша, так похожий на меня, которого я видел в вашем храме? Кама приложила палец к губам. - Священная тайна, - прошептала она. - Одно - тайна, другое - запрещено. Позволь мне хотя бы узнать, кто он: человек или дух? - Дух. - И этот дух распевал под твоими окнами? Кама улыбнулась. - Я не хочу посягать на тайны вашего храма, - сказал наследник. - Ты поклялся, господин, Хираму, - напомнила жрица. - Хорошо! Хорошо! - перебил с раздражением наследник. - Поэтому я не буду говорить об этом чуде ни с Хирамом, ни с кем-либо другим... Кроме тебя. Так вот, Кама, скажи этому духу или человеку, который так похож на меня, чтоб он поскорее убрался из Египта и никому не показывался. Ни в каком государстве не может быть двух наследников престола. И вдруг его поразила одна мысль. - Интересно знать, - сказал он, пристально глядя на Каму, - для чего твои соплеменники показали мне этого двойника? Они предупреждают меня, что у них есть для меня заместитель? В самом деле, меня удивляет их поступок. Кама упала к его ногам. - О господин, - прошептала она. - Ты носишь на груди наш высший талисман и не должен допускать и мысли, что финикияне способны повредить тебе. Но подумай сам: если тебе будет угрожать опасность или ты захочешь обмануть своих врагов, - разве не пригодится такой человек? Наследник задумался и пожал плечами. "Да, - подумал он, - если только я буду нуждаться в чьей-либо защите... Но неужели финикияне считают, что я один не справлюсь? Плохого тогда они выбрали себе покровителя!" - Господин, - прошептала Кама, - разве тебе не известно, что у Рамсеса Великого были двойники - для врагов? И обе эти царские тени погибли, а он продолжал жить. - Довольно, - остановил ее наследник. - А чтобы народы Азии знали, что я милостив, я жертвую, Кама, пять талантов на игрища в честь Ашторет и драгоценный кубок в ее храм. Сегодня же ты их получишь. Он кивком головы отпустил жрицу. Когда она ушла, новые мысли нахлынули на него. "В самом деле, хитры эти финикияне. Если мой двойник - человек, это может оказаться очень кстати, и я буду творить со временем чудеса, о каких в Египте, пожалуй, никогда и не слыхали. Фараон живет в Мемфисе и одновременно появляется в Фивах и в Танисе... (*90) Фараон продвигается с армией к Вавилону, ассирийцы собирают там главные свои силы, а в это время фараон с другой армией захватывает Ниневию... Я думаю, ассирийцы будут немало изумлены такими чудесами..." И в душе его снова проснулась глухая ненависть к могущественным азиатам. Он уже видел свою триумфальную колесницу, объезжающую поле недавнего сражения, усеянное трупами ассирийцев, и целые корзины отрубленных рук. Теперь война стала для его души такой же необходимостью, как хлеб, ибо она помогла бы ему не только обогатить Египет, наполнить казну и обрести неувядаемую славу, но и удовлетворила бы бессознательную дотоле, а сейчас мощно пробудившуюся жажду сокрушения Ассирии. Пока он не видел этих воинов с всклокоченными бородами, он не думал о них. Сейчас же они мешали ему. Ему было так тесно с ними на земле, что кто-то должен был уйти: они или он. Какую роль сыграли тут Хирам и Кама, он не отдавал себе отчета. Он чувствовал только, что должен воевать с Ассирией, как перелетная птица чувствует, что в месяце пахон должна улететь на север. Жажда войны все больше овладевала царевичем. Он меньше разговаривал, реже улыбался, на пирах часто задумывался и все больше проводил времени с войсками и аристократией. Видя милости, которые оказывал наместник тем, кто носит оружие, знатная молодежь и даже люди постарше стали вступать в полки. Это обратило на себя внимание святого Ментесуфиса, и он отправил Херихору письмо следующего содержания: "Со времени прибытия в Бубаст ассирийцев наследник сильно возбужден и двор его настроен весьма воинственно. Пьют и играют в кости по-прежнему, но все сбросили тонкие одежды и парики и, невзирая на страшную жару, ходят в солдатских чепцах и кафтанах. Я опасаюсь, что это воинственное настроение может не понравится достойному Саргону". На это Херихор ответил: "Не беда, если наши изнеженные барчуки во время пребывания у нас ассирийцев проявят любовь к военному делу: те только будут больше уважать нас за это. Достойнейший наместник, очевидно, вразумленный богами, угадал, что полезно побряцать оружием, когда у нас гостят послы столь воинственного народа. Я уверен, что доблестный дух нашей молодежи заставит Саргона призадуматься и сделает его более податливым в переговорах". Впервые за все существование Египта случилось, что молодой наследник обманул бдительность жрецов. Правда, большую роль сыграли в этом финикияне, открыв ему тайну договора между Ассирией и жрецами, чего жрецы не подозревали. К тому же отличной маской, скрывавшей стремления наследника перед высшими сановниками жреческой касты, было непостоянство его характера. Все помнили, как легко в прошлом году забыл он маневры в Пи-Баилосе ради тихой усадьбы Сарры и как в последнее время бросался от пирушек к делам и от благочестивой жизни к попойкам. Поэтому, за исключением Тутмоса, никто не поверил бы, что у этого непостоянного юноши есть какой-то план, какая-то цель, к осуществлению которой он будет стремиться с непреодолимым упорством. На этот раз даже не пришлось долго ждать нового доказательства его непостоянства. В Бубаст, несмотря на жару, приехала Сарра со всем своим двором и с сыном. Она немного похудела, ребенок был слегка нездоров или утомлен дорогой, но и тот и другая были очень хороши. Наследник пришел в восторг. Он отвел Сарре павильон в самой красивой части дворцового сада и почти Целые дни проводил у колыбели сына. Пирушки, маневры, печальные мысли - все было забыто. Молодым аристократам приходилось теперь пить и веселиться одним; они сняли мечи и снова превратились в франтов. Смена костюма была тем более необходима, что царевич водил их в павильон Сарры, чтобы показать им сына - своего сына. - Посмотри, Тутмос, - говорил он своему любимцу, - какой чудный ребенок. Настоящий лепесток розы. И вот из этого крошки вырастет когда-нибудь настоящий человек! Этот розовый птенчик будет когда-нибудь бегать, говорить, даже учиться мудрости в жреческих школах. Ты полюбуйся, Тутмос, на его ручонки! - говорил Рамсес. - Запомни эти крохотные ручки, чтобы рассказывать о них, когда я дам ему полк и прикажу носить за мной секиру... И это мой сын, мой родной сын! Неудивительно, что, слушая своего господина, его придворные огорчались, что не могут быть няньками и даже мамками этого ребенка, который, не имея никаких династических прав, был все же первенцем будущего фараона. Идиллия эта, однако, очень скоро окончилась, так как не входила в интересы финикиян. Однажды Хирам явился во дворец с целой толпой купцов, рабов и тех египтян, которые кормились его милостыней, и, представ перед наследником, сказал: - Великодушный господин наш! В доказательство того, что сердце твое полно милости и к нам, азиатам, ты подарил нам пять талантов-на устройство игрищ в честь богини Ашторет. Воля твоя исполнена, мы подготовили игрища и теперь пришли просить тебя, чтобы ты соблаговолил почтить их своим присутствием. Говоря это, седовласый тирский князь преклонил колена и преподнес ему на золотом подносе золотой ключ от ложи цирка. Рамсес охотно принял приглашение, а святые жрецы Мефрес и Ментесуфис не возражали против того, чтобы наместник принял участие в торжествах в честь богини Ашторет. - Во-первых, - говорил достойнейший Мефрес Ментесуфису, - Ашторет - это то же, что наша Исида или халдейская Иштар. Во-вторых, если мы разрешили азиатам выстроить храм на нашей земле, то приличествует хотя бы изредка оказывать внимание их богам. - Мы даже обязаны оказать эту любезность финикиянам, после того как заключили наш договор с ассирийцами, - добавил, смеясь, достойный Ментесуфис. Цирк, куда отправился в четыре часа пополудни наместник с номархом и знатными офицерами, был сооружен в саду храма Ашторет. Он представлял собой круглое поле, окруженное оградой в два человеческих роста. Вдоль ограды поднимались амфитеатром ложи и скамейки. Крыши не было. Зато над ложами были натянуты в виде крыльев бабочек разноцветные полотнища, которые прислужники спрыскивали благовонной водой и ритмически раскачивали для охлаждения воздуха. Когда наместник появился в своей ложе, собравшиеся в цирке азиаты и египтяне огласили воздух громкими кликами. Зрелище началось шествием музыкантов, певцов и танцовщиц. Рамсес огляделся. По правую руку от него была ложа Хирама и знатнейших финикиян. По левую - ложа финикийских жрецов и жриц, среди которых Кама, занимая одно из первых мест, обращала на себя внимание богатым нарядом и красотой. На ней был прозрачный хитон, украшенный разноцветной вышивкой, золотые запястья на руках и ногах, а на голове повязка с цветком лотоса, искусно сделанным из драгоценных каменьев. Кама вместе со своими спутниками низко поклонилась царевичу и, повернувшись к соседней ложе, стала оживленно разговаривать с каким-то чужеземцем величественной осанки, борода и волосы которого были заплетены во множество мелких косичек. Рамсес, явившийся в цирк прямо от колыбели своего сына, был весел. Увидав, однако, что Кама разговаривает с чужим человеком, он нахмурился. - Ты не знаешь, - спросил он Тутмоса, - с кем это там любезничает жрица? - Это и есть знаменитый вавилонский паломник, достойнейший Саргон. - Да ведь он же старик, - заметил царевич. - Он, конечно, старше нас двоих, вместе взятых, но красивый мужчина. - Разве такой варвар может быть красивым? - возмутился наместник. - Я уверен, что от него пахнет бараньим жиром. Они замолчали: наследник - негодуя, Тутмос - испугавшись, что осмелился похвалить человека, который не нравится его господину. Между тем на арене одно зрелище сменялось другим: выступали гимнасты, укротители змей, танцовщицы, фокусники и шуты, вызывая шумное одобрение зрителей. Наместник хмурился. В душе его ожили на время уснувшие страсти: ненависть к ассирийцам и ревность к Каме. "Как может, - размышлял он, глядя на Каму, - эта женщина кокетничать со стариком, у которого к тому же лицо цвета дубленой кожи, черные бегающие глазки и борода, как у козла?" Только один раз наследник внимательно посмотрел на сцену. Вышло несколько нагих халдеев. Старший из них воткнул в землю три дротика, остриями кверху, и движением рук усыпил младшего, остальные взяли усыпленного на руки и положили на острые концы дротиков так, что один поддерживал его голову, другой спину, а третий ноги. Усыпленный был неподвижен. Старик сделал над ним еще несколько движений руками и выдернул из земли дротик, поддерживавший ноги. Немного спустя он вытащил дротик из-под спины и, наконец, отбросил и тот, на котором покоилась голова. И вот средь бела дня на глазах у тысяч зрителей усыпленный халдей повис горизонтально в воздухе без всякой опоры на высоте нескольких локтей от земли. Наконец, старик толчком заставил его опуститься на землю и разбудил. Зрители были в изумлении; никто не смел ни вскрикнуть, ни захлопать в ладоши, только из некоторых лож полетели на сцену цветы. Рамсес был тоже удивлен. Он наклонился к ложе Хирама и сказал на ухо старому князю: - А такое чудо вы могли бы показать в храме Ашторет? - Я не знаю всех тайн наших жрецов, - ответил Хирам, смутившись, - но знаю, что халдеи очень ловкий народ... - Однако мы все видели, что этот юноша висел в воздухе. - Если на нас не навели чары, - недовольно ответил Хирам и нахмурился. После непродолжительного перерыва, во время которого по ложам вельмож разносили свежие цветы, холодное вино и сладости, началась наиболее интересная часть зрелища - бой быков. Под звуки труб, барабанов и флейт на арену вывели громадного быка; голова и глаза его были закрыты куском холста. За ним вбежало несколько голых людей, вооруженных копьями, и один с коротким кинжалом. По знаку, данному наследником, слуги разбежались, а один из копьеносцев сорвал с головы быка холстину. Животное несколько мгновений стояло ошеломленное и вдруг погналось за людьми, дразнившими его уколами копий. Борьба продолжалась несколько минут. Люди мучили быка, а тот с пеной у рта, обливаясь кровью, поднимался на дыбы и преследовал своих врагов, но не в силах был их догнать. Наконец он упал под хохот зрителей. Наследник томился и смотрел не на арену, а на ложу финикийских жрецов. Он видел, что Кама пересела поближе к Саргону и вела с ним оживленный разговор. Ассириец пожирал ее глазами, а она со стыдливой улыбкой то шептала ему что-то, наклоняясь так близко, что ее волосы смешивались с курчавой гривой варвара, то отворачивалась с деланным гневом. Рамсес почувствовал, как у него защемило сердце. Впервые женщина при нем оказывала предпочтение другому мужчине. К тому же человеку пожилому, ассирийцу!.. В публике раздался глухой шум. На арене человек, вооруженный кинжалом, велел привязать себе левую руку к груди, другие осмотрели свои копья, и слуги ввели второго быка. Один из копьеносцев сорвал с его глаз холстину. Бык повернулся и повел вокруг глазами, как бы считая противников. Когда те начали его колоть, он попятился к самой ограде, обеспечивая себе тыл. Потом наклонил голову и только исподлобья следил за движениями нападавших. Сначала, чтобы уколоть его, копьеносцы осторожно подкрадывались сбоку. Видя, однако, что животное стоит неподвижно, они осмелели и стали пробегать перед ним все ближе и ближе. Бык еще ниже наклонил голову и продолжал стоять как вкопанный. Среди публики раздался смех. Но вдруг веселье ее сменилось криком ужаса. Бык улучил минуту, грузно метнулся вперед и, подхватив на рога зазевавшегося человека, вскинул его вверх. Тот грохнулся наземь с перебитыми костями, а бык помчался во весь опор на другой конец арены и там стал ждать нападения. Копьеносцы опять окружили его и начали дразнить. Тем временем на арену выбежали цирковые прислужники, чтобы унести стонавшего раненого. Несмотря на участившиеся уколы копий, бык стоял, не двигаясь, но как только трое слуг подняли на руки обессилевшего бойца, он с быстротою вихря бросился на них, опрокинул и стал безжалостно топтать ногами. В публике поднялось смятение: женщины плакали, мужчины бранились и бросали в быка все, что было под рукой. На арену полетели палки, ножи, даже доски от скамеек. К рассвирепевшему животному подбежал человек с мечом, но остальные растерялись и не поспели ему на помощь, бык опрокинул его и погнался за остальными. Произошло нечто до сего небывалое в цирке: на арене пять человек лежало, остальные, неловко защищаясь, спасались от разъяренного животного бегством, а публика выла от возмущения и страха. Вдруг все стихло. Зрители вскочили с мест и наклонились вперед, а Хирам побледнел и раскинул руки. На арену из лож; высшей знати выскочило двое: царевич Рамсес с выхваченным из ножен мечом и Саргон с коротким топориком. Бык, нагнув голову к самой земле и задрав кверху хвост, мчался вокруг арены, вздымая облака пыли. Он несся прямо на царевича, но, словно отпрянув перед величием царственного отпрыска, миновал Рамсеса и бросился на Саргона, но... пал на месте. Ловкий, атлетически сложенный ассириец повалил его одним ударом топорика между глаз. Зрители взвыли от восторга, и на Саргона и его жертву посыпались цветы. Между тем Рамсес стоял с обнаженным мечом, недоумевающий и возмущенный, и смотрел, как жрица Кама вырывает цветы у своих соседей и бросает их ассирийцу. Саргон равнодушно принимал проявления восторга зрителей. Он небрежно тронул быка ногой, чтобы убедиться, что он мертв, потом сделал несколько шагов навстречу наследнику и, произнеся что-то на своем языке, поклонился с достоинством знатного вельможи. Кровавый туман поплыл перед глазами Рамсеса. Всего охотнее он вонзил бы меч в грудь этому победителю. Однако он овладел собой, с минуту подумал и, сняв с шеи золотую цепь, подал ее Саргону. Ассириец еще раз поклонился, поцеловал цепь и надел ее на себя. Рамсес же с багровыми пятнами на щеках направился к выходу и, провожаемый несмолкающими возгласами публики, с чувством глубокого унижения покинул цирк. 9 Был уже месяц тот (конец июня - начало июля). Наплыв приезжих в Бубаст и его окрестности стал из-за жары уменьшаться. Но при дворе Рамсеса все еще продолжали веселиться. Много говорили о случае в цирке. Придворные восхваляли смелость наместника, недогадливые восторгались силой Саргона, жрецы с серьезным видом шептались между собой, что наследник престола все же не должен был вмешиваться в бой быков, на что есть люди, получающие за это деньги и отнюдь не пользующиеся общественным уважением. Рамсес либо не слышал этих разговоров, либо не обращал на них внимания. В его памяти запечатлелось лишь то, что ассириец отнял у него победу над быком, ухаживал за Камой и Кама весьма благосклонно принимала эти ухаживания. Так как ему не подобало вызывать к себе финикийскую жрицу, то он однажды отправил ей письмо, в котором сообщал, что хочет ее видеть, и спрашивал, когда она его примет. Кама ответила, что будет ожидать его в тот же вечер. Не успели загореться на небе звезды, как Рамсес тайком (так ему, по крайней мере, казалось) вышел из дворца и отправился к храму Ашторет. Сад храма был почти пуст, особенно вокруг павильона жрицы. В павильоне было тихо и светилось всего несколько огоньков. Он робко постучал. Жрица открыла ему сама. В темных сенях она стала целовать его руки, шепча, что умерла бы, если б тогда в цирке разъяренное животное причинило ему какой-нибудь вред. - Но теперь ты вполне спокойна, раз твой любовник спас меня, - ответил он с раздражением. Когда они вошли в освещенную комнату, на глазах Камы видны были слезы. - Что с тобой? - спросил царевич. - Сердце господина моего отвернулось от меня, - сказала она. - И, может быть, недаром. Рамсес язвительно засмеялся. - А что? Ты уже его любовница? Или только собираешься стать ею, святая дева? - Любовницей? Никогда! Но я могу стать женой этого ужасного человека. Рамсес вскочил с места. - Что это - сон? - вскричал Рамсес. - Или Сет послал проклятие на мою голову? Ты, жрица, которая охраняет огонь перед алтарем богини Ашторет и должна, под угрозой смерти, оставаться девственницей, ты выходишь замуж? Воистину, лицемерие финикиян превосходит все, что о нем рассказывают!.. - Послушай меня, господин мой, - сказала, утирая слезы, Кама, - и осуди, если я того заслужила. Саргон хочет сделать меня своей женой, своей первой женой. По нашим законам жрица в особо исключительных случаях может выйти замуж, но только за человека царской крови. А Саргон - родственник царя Ассара. - И ты выйдешь за него замуж? - Если Высший совет жрецов Тира прикажет мне, я не посмею ослушаться, - ответила она, снова заливаясь слезами. - А почему его занимает Саргон? - спросил наследник. - Его занимает и многое другое, - ответила она, вздыхая, - говорят, что ассирийцы собираются захватить Финикию, и Саргон будет ее наместником. - Ты с ума сошла! - вскричал Рамсес. - Я говорю то, что мне известно. В нашем храме уже второй раз начинаются молебствия об отвращении беды от Финикии. В первый раз мы совершали их еще до твоего прибытия к нам, господин мой. - А сейчас почему? - Потому что на этих днях прибыл в Египет халдейский жрец Издубар с письмами, в которых царь Ассар назначает Саргона своим послом и уполномочивает его заключить с вами договор о захвате Финикии. - Но ведь я... - перебил ее наместник. Он хотел сказать: "ничего не знаю", но запнулся и ответил, смеясь: - Кама, клянусь тебе честью моего отца, что, пока я жив, Ассирия не захватит Финикии. Довольно с тебя? - О господин мой! Господин! - воскликнула она, падая к его ногам. - И теперь ты не выйдешь замуж: за этого дикаря? - О! - вздрогнула она. - И ты еще спрашиваешь? - И будешь моей? - прошептал Рамсес. - Значит, ты желаешь моей смерти? - воскликнула Кама с ужасом. - Что ж... если ты этого хочешь, я готова. - Я хочу, чтобы ты жила, - продолжал он страстно, - чтобы ты жила и принадлежала мне... - Это невозможно... - А Высший совет жрецов Тира? - Он может только выдать меня замуж. - Но ведь ты войдешь в мой дом... - Если я войду туда, не будучи твоей женой, то умру. Но я готова... даже к тому, чтобы не увидеть завтрашнего солнца. - Успокойся, - ответил наследник серьезным тоном, - кто обрел мою милость, тому никто не может повредить. Кама снова опустилась перед ним на колени. - Как же это может быть? - спросила она, складывая ладони. Рамсес был так возбужден, настолько забыл о своем положении и обязанностях, что готов был пообещать жрице жениться на ней. Удержал его от этого шага не рассудок, а какой-то слепой инстинкт. - Как это может быть? Как это может быть? - шептала Кама, пожирая его глазами и целуя его ноги. Он поднял Каму, посадил поодаль от себя и сказал, улыбаясь: - Ты спрашиваешь, как это может быть?.. Сейчас я тебе объясню. Последним моим учителем был один старый жрец, знавший наизусть множество старинных историй из жизни богов, царей, жрецов, даже низших чиновников и крестьян. Старик этот, славившийся своим благочестием и чудесами, не знаю почему, не любил женщин и даже боялся их. Он вечно твердил об их коварстве и однажды, чтобы доказать всю силу женской власти над мужской половиной человеческого рода, рассказал мне такую историю: "Молодой писец, бедняк, у которого не было в мешке ни одного медного дебена, а только ячменная лепешка, в поисках заработка отправился из Фив в Нижний Египет. Ему говорили, что в этой части государства живут самые богатые купцы и господа и, если только ему повезет, он может получить должность, которая обогатит его. Вот идет он по берегу Нила (заплатить за место на судне ему было нечем) и думает: "Как легкомысленны люди, которые, получив в наследство от родителей один золотой талант, или два, или даже десять, вместо того чтобы приумножить богатство торговлей или отдавая деньги в рост, растрачивают его неизвестно на что. Если бы у меня была драхма... Нет, драхмы мало. Если бы у меня был талант или, еще лучше, несколько полосок земли, я из года в год копил бы деньги и под конец жизни стал бы богат, как самый богатый номарх. Но что поделаешь, - думал он, вздыхая, - боги, очевидно, покровительствуют только дуракам. А я преисполнен мудрости от парика до босых пят. Если же меня можно обвинить в глупости, то разве только в том отношении, что я не сумел бы растратить свое состояние и даже не знал бы, как приступить к совершению такого безбожного поступка". Рассуждая так, бедный писец проходил мимо мазанки, перед которой сидел какой-то человек. Был он не молодой и не старый, но взгляд его проникал в самую глубь сердца. Писец, мудрый, как аист, сразу сообразил, что это, наверное, какой-нибудь бог, и, поклонившись, сказал: - Привет тебе, почтенный владелец этого прекрасного дома. Как жаль, что у меня нет ни вина, ни мяса, чтобы поделиться с тобой в знак моего уважения к тебе и в доказательство того, что все мое имущество принадлежит тебе. Амону - а это был он в образе человека - понравились приветливые слова молодого писца. Он посмотрел на него и спросил: - О чем ты думал, когда шел сюда? Я вижу мудрость на твоем челе, а я принадлежу к числу тех, кто, как куропатка зерна пшеницы, собирает слова мудрости. Писец вздохнул. - Я думал, - сказал он, - о моей нужде и о тех легкомысленных богачах, которые неизвестно на что и как проматывают свое состояние. - А ты бы не промотал? - спросил бог, все еще сохранявший образ человека. - Посмотри на меня, господин, - сказал писец, - на мне рваная дерюга, а сандалии я потерял по дороге. Но папирус и чернильницу я всегда ношу при себе, как собственное сердце. Ибо, вставая и ложась спать, я повторяю: "Лучше нищая мудрость, чем глупое богатство". А раз уж я таков, раз я умею выразить свои мысли письменно и сделать самый сложный расчет, а кроме того, знаю все растения и всех животных, какие только существуют под небом, мог ли бы я промотать свое состояние? Бог задумался и сказал: - Речь твоя струится плавно, как Нил под Мемфисом. Но если ты в самом деле так мудр, то напиши мне слово "Амон" двумя способами. Писец вынул чернильницу, кисточку и, не заставив долго ждать, написал на двери мазанки слово "Амон" двумя способами, и так четко, что даже бессловесные твари останавливались, чтобы почтить бога. Бог остался доволен и сказал: - Если ты так же бойко считаешь, как пишешь, то подведи-ка расчет вот такой торговой сделке. Если за одну куропатку дают четыре куриных яйца, то сколько куриных яиц должны мне дать за семь куропаток? Писец набрал камешков, разложил их в несколько рядов, и не успело еще закатиться солнце, как он ответил, что за семь куропаток полагается двадцать восемь куриных яиц. Всемогущий Амон так и расцвел в улыбке, видя перед собой столь выдающегося мудреца, и сказал: - Я вижу, что ты говорил правду про свою мудрость. Если же ты окажешься столь же стойким в добродетели, то я сделаю так, что ты будешь счастлив до конца жизни, а после смерти сыновья твои поместят твою тень в прекрасную гробницу. А теперь скажи мне, желаешь ли ты, чтобы твое богатство просто сохранилось, или хочешь, чтобы оно приумножалось? Писец пал к ногам милосердного бога и ответил: - Будь у меня хотя бы эта лачуга и четыре меры земли, я считал бы себя богатым. - Хорошо, - сказал бог, - но подумай хорошенько, хватит ли тебе этого? Он повел его в хижину и показал: - Вот тут четыре чепца и четыре передника, два покрывала на случай ненастья и две пары сандалий. Тут очаг, тут лавка, на которой можно спать, ступа, чтобы толочь пшеницу, и квашня для теста. - А это что? - спросил писец, указывая на какую-то статую, покрытую холстом. - Это единственная вещь, - ответил бог, - до которой ты не должен дотрагиваться, иначе потеряешь все имущество. - О! - воскликнул писец, - пускай она стоит тут хоть тысячу лет, я и не подумаю прикоснуться к ней! А позвольте спросить вашу милость - что это за усадьба видна там вдали? И он высунулся в окошко мазанки. - Ты угадал, - молвил Амон, - там действительно видна усадьба. В ней большой дом, пятьдесят мер земли, десять голов скота и столько же рабов. Если бы ты захотел получить эту усадьбу... Писец пал к ногам бога. - Разве есть, - воскликнул он, - такой человек под солнцем, который, имея ячменную лепешку, не предпочел бы пшеничный хлебец? Услыхав это, Амон произнес заклинание, и в одно мгновение оба они очутились в большом доме. - Вот тут у тебя, - сказал Амон, - резная кровать, пять столиков и десять стульев. Вот тут вышитые одежды, кувшин и кубки для вина, вот светильник с оливковым маслом и носилки... - А это что? - спросил писец, указывая на стоявшую в углу статую, покрытую легкой кисеей. - Этого, - ответил бог, - не трогай, иначе потеряешь все имущество. - Если бы я прожил на свете десять тысяч лет, то и тогда бы не дотронулся до этой вещи, так как считаю, что после мудрости лучше всего богатство. А что это виднеется вон там вдали? - спросил он немного погодя, указывая на величественный дворец, окруженный садом. - Это княжеское поместье, - ответил бог. - Там дворец, пятьсот мер земли, сто рабов и несколько сот голов скота. Поместье огромное, но если ты думаешь, что твоя мудрость справится с ним... Писец снова припал к ногам Амона, обливаясь слезами радости. - О господин! - воскликнул он. - Где ты видел такого безумца, который вместо кружки пива не пожелал бы бочки вина? - Слова твои достойны мудреца, делающего самые сложные вычисления, - сказал Амон. Он произнес несколько слов заклинания, и они перенеслись во дворец. - Вот здесь у тебя, - молвил добрый бог, - пиршественная зала, а в ней раззолоченные диваны, кресла и столики, выложенные разноцветным деревом. Внизу кухня и кладовая, где ты найдешь мясо, рыбу и печенья. Наконец, подвал, наполненный прекрасными винами. Вот тут спальня с подвижной кровлей, чтобы твои рабы навевали тебе прохладу во время сна. Полюбуйся на ложе из кедрового дерева, покоящееся на четырех львиных лапах, искусно отлитых из бронзы. Вот шкаф, полный одежд, а в сундуках ты найдешь кольца, цепи и запястья. - А это что? - спросил писец, указывая на статую, покрытую затканным золотыми и пурпурными нитями покрывалом. - Это как раз то, чего ты должен особенно остерегаться, - ответил бог. - Стоит тебе прикоснуться - и пропало все твое богатство. А таких поместий в Египте не много. Кроме того, тут в шкатулке лежит десять талантов в золоте и драгоценных каменьях. - Владыка! - вскричал писец. - Позволь мне поставить на самом видном месте в этом дворце твое святое изваяние, дабы я мог трижды в день воскурять перед ним благовония. - Но ту избегай! - сказал еще раз Амон, указывая на статую, покрытую прозрачной тканью. - Разве что я лишусь разума и стану хуже дикой свиньи, которая не отличает вина от помоев, - ответил писец. - Пусть эта фигура под покрывалом стоит здесь и кается сто тысяч лет, я не прикоснусь к ней, раз такова твоя воля... - Помни же, а то все потеряешь! - промолвил бог и скрылся. Счастливый писец стал расхаживать по своему дворцу и выглядывать в окна. Он осмотрел сокровищницу, взвесил в руках золото - тяжело. Посмотрел поближе на драгоценные каменья - настоящие. Велел подать себе поесть, тотчас же вбежали рабы, омыли его, побрили, нарядили в тонкие одежды. Он наелся и напился, как никогда, затем возжег благовония перед статуей Амона и, убрав ее живыми цветами, сел у окна и стал смотреть во двор. Там ржали лошади, запряженные в резную колесницу. Кучка людей с дротиками и сетями сдерживала своры непослушных собак, рвавшихся на охоту. У амбара писец принимал зерно от крестьян, другой выслушивал отчет надсмотрщика. Вдали виднелись оливковая роща, высокий холм с виноградником, поля пшеницы, среди полей - густо посаженные финиковые пальмы. "Воистину, - молвил он про себя, - сейчас я богат, как того и заслуживаю. Одно только удивляет меня, как это я мог столько лет прожить в нищете и унижении. Должен сознаться, - продолжал он мысленно, - что я сам не знаю, стоит ли приумножать такое огромное богатство, ибо мне больше и не нужно, и у меня не хватит времени гоняться за наживой". Однако ему стало скучно в хоромах. Он вышел осмотреть сад, объехал поля, побеседовал со слугами, которые падали перед ним ниц, хотя были разодеты так, что еще вчера он считал бы для себя за честь поцеловать им руку. Скоро ему стало еще тоскливее. Он вернулся во дворец и начал осматривать содержимое амбара и погреба, а также мебель в покоях. "Все это красиво, - думал он, - но еще красивее была бы мебель из чистого золота и кувшины из драгоценного камня". Взгляд его невольно упал в тот угол, где стояла статуя, скрытая под богато вышитым покрывалом. Он заметил, что фигура вздыхает. "Вздыхай себе, вздыхай", - подумал он, беря в руки кадильницу, чтобы возжечь благовония перед статуей Амона. "Благой это бог, - продолжал он размышлять. - Он ценит достоинства мудрецов, даже босых, и воздает им по заслугам. Какое чудное поместье подарил он мне. Правда, я тоже почтил его, написав его имя на двери той мазанки. И как хорошо я ему подсчитал, сколько он может получить куриных яиц за семь куропаток. Правы были мои наставники, когда твердили, что мудрость отверзает даже уста богов". Он опять посмотрел в угол. Покрытая вуалью фигура снова вздохнула. "Хотел бы я знать, - подумал писец, - почему это мой друг Амон запретил мне прикасаться к этой статуе. Конечно, за такое поместье он имел право поставить мне свои условия, хотя я с ним так не поступил бы. Если весь дворец принадлежит мне, если я могу пользоваться всем, что здесь есть, то почему мне нельзя к этому даже прикоснуться?.. Амон сказал: нельзя прикасаться, но ведь взглянуть-то можно?" Он подошел к статуе, осторожно снял покрывало, посмотрел... Что-то очень красивое! Как будто юноша, однако не юноша... Волосы длинные, до колен, черты лица мелкие, и взор, полный очарования. - Что ты такое? - спросил он. - Я женщина, - ответила ему она голосом столь нежным, что он проник в его сердце, словно финикийский кинжал. "Женщина? - подумал писец. - Этому меня не учили в жреческой школе... Женщина!.." - повторил он. - А что это у тебя здесь? - Глаза. - Глаза? Что же ты видишь этими глазами, которые могут растаять от первого луча? - А у меня глаза не для того, чтобы я ими смотрела, а чтобы ты в них смотрел, - ответила женщина. "Странные глаза", - сказал про себя писец, пройдясь по комнате. Он опять остановился перед ней и спросил: - А это что у тебя? - Это мой рот. - О боги! Да ведь ты же умрешь с голоду! Разве таким крошечным ртом можно наесться досыта! - Мой рот не для того, чтобы есть, - ответила женщина, - а для того, чтобы ты целовал мои губы. - Целовал? - повторил писец. - Этому меня тоже в жреческой школе не учили. А это что у тебя? - Это мои ручки. - Ручки! Хорошо, что ты не сказала "руки". Такими руками ты ничего не сделаешь, даже овцу не подоишь. - Мои ручки не для работы... - Как и твои, Кама, - прибавил наследник, играя тонкой рукой жрицы. - А для чего же они, такие руки? - с удивлением спросил писец, перебирая ее пальцы. - Чтобы обнимать тебя за шею, - сказала женщина. - Ты хочешь сказать: "хватать за шею"! - закричал испуганный писец, которого жрецы всегда хватали за шею, когда хотели высечь. - Нет, не хватать, - сказала женщина, - а так..." - И обвила руками, - продолжал Рамсес, - его шею, вот так... (И он обвил руками жрицы свою шею.) А потом прижала его к своей груди, вот так... (И прижался к Каме.) - Что ты делаешь, господин, - прошептала Кама, - ведь это для меня смерть! - Не пугайся, - ответил он, - я показываю тебе только, что делала та статуя с писцом. "Вдруг задрожала земля, дворец исчез, исчезли собаки, лошади и рабы, холм, покрытый виноградником, превратился в голую скалу, оливковые деревья - в тернии, а пшеница - в песок... Писец, очнувшись в объятиях возлюбленной, понял, что он такой же нищий, каким был вчера, когда шел по дороге. Но он не пожалел о своем богатстве. У него была женщина, которая любила его и ласкала..." - Значит, все исчезло, а она осталась? - наивно воскликнула Кама. - Милосердный Амон оставил ее ему в утешение, - ответил Рамсес. - О, Амон милостив только к писцам! Но каков же смысл этого рассказа? - Угадай. Ты ведь слышала, от чего отказался бедный писец за поцелуй женщины. - Но от трона он бы не отказался! - Кто знает! Если бы его очень просили об этом... - страстно прошептал Рамсес. - О нет! - воскликнула Кама, вырываясь из его объятий. - От трона пусть он не отказывается, иначе что останется от его обещаний Финикии? Они долго-долго глядели друг другу в глаза. И вдруг Рамсес почувствовал, как у него защемило сердце и растаяла в нем какая-то частица любви к Каме: не страсть - страсть осталась, - а уважение, доверие. "Удивительные эти финикиянки, - подумал наследник, - их можно любить, но верить им нельзя". Усталость овладела им, и он простился с Камой. Он поглядел вокруг, словно ему трудно было расстаться с этой комнатой, и, уходя, подумал: "А все-таки ты будешь моей, и финикийские боги не убьют тебя, если им дороги их храмы и жрецы". Не успел Рамсес покинуть дом Камы, как к ней вбежал молодой грек, поразительно на него похожий. Лицо его было искажено яростью. - Ликон?.. - в испуге вскрикнула Кама. - Зачем ты здесь? - Подлая гадина! - закричал грек. - Не прошло и месяца, как ты клялась, что любишь меня и убежишь со мною в Грецию, и уже бросаешься на шею другому любовнику. Уж; не повержены ли боги или нас оставила их справедливость?.. - Сумасшедший ревнивец! Ты еще убьешь меня... - Конечно, убью тебя, а не твою каменную богиню. Задушу вот этими руками, если станешь любовницей. - Чьей? - Как будто я знаю. Наверное, обоих: того старика, ассирийца, и царевича; я разобью его каменный лоб, если он будет здесь шататься. Царевич! Все египетские девушки к его услугам, а ему понадобилась жрица. Жрица для жрецов, а не для чужих... Но Кама уже пришла в себя. - А разве ты не чужой? - спросила она надменно. - Змея! - снова вспыхнул грек. - Я не чужой, потому что служу вашим богам. И сколько раз мое сходство с египетским наследником помогало вам обманывать азиатов и уверять их, что он исповедует вашу веру! - Тише, тише! - шептала жрица, рукой зажимая ему рот. Очевидно, это прикосновение было очень приятным, так как грек успокоился. - Слушай, Кама, на днях в Себеннитскую бухту войдет греческий корабль под управлением моего брата. Постарайся, чтобы верховный жрец отправил тебя в Бутто. Оттуда мы убежим на север, в Грецию, в пустынное место, где еще не ступала нога финикиянина. - Они доберутся и до него, если я скроюсь туда, - сказала Кама. - Пусть хоть один волос упадет с твоей головы, - прошипел в бешенстве грек, - и я клянусь, что Дагон... что все здешние финикияне отдадут за него свои головы или издохнут в каменоломнях! Тогда узнают, на что способен грек! - А я говорю тебе, - ответила жрица, - что пока я не накоплю двадцати талантов, я не двинусь отсюда. А у меня всего восемь. - Где же ты возьмешь остальные? - Мне дадут Саргон и наместник. - Если Саргон, - согласен, но от наследника я не желаю! - Какой ты глупый. Разве ты не понимаешь, почему этот молокосос мне немного нравится? Он напоминает тебя... Это замечание совсем успокоило грека. - Ну, ну, - ворчал он, - я понимаю, что когда перед женщиной выбор: наследник престола или такой певец, как я, то мне нечего бояться. Но я ревнив и горяч и потому прошу тебя держать своего царевича подальше. И поцеловав Каму, юноша выбежал из павильона и скрылся в темном саду. - Жалкий шут, - прошептала жрица, погрозив ему вслед, - ты можешь быть только рабом, услаждающим мой слух песнями. 10 Когда на следующее утро Рамсес пришел навестить сына, он застал Сарру в слезах. На вопрос о причине ее горя она сначала ответила, что ничего не случилось, что ей только грустно, но потом с плачем упала к ногам Рамсеса. - Господин, господин мой! - сказала она. - Я знаю, что ты меня больше не любишь, но береги, по крайней мере, себя. - Кто сказал, что я разлюбил тебя? - удивился Рамсес. - Ты взял в дом трех новых девушек знатного рода... - А-а... вот в чем дело!.. - А теперь подвергаешь себя опасности ради четвертой... коварной финикиянки. Рамсес смутился. Откуда Сарра могла узнать о Каме и о том, что она коварна?.. - Как пыль проникает в сундуки, так злая молва врывается в самый мирный дом, - сказал Рамсес. - Кто же сказал тебе про финикиянку? - Разве я знаю? Ворожея и мое сердце. - Значит, тут замешана и гадалка? - Да, мне было страшное предсказание. Одна старая жрица видела, - должно быть, в хрустальном шаре, - что все мы погибнем из-за финикиянки - по крайней мере, я... и мой сын, - рыдая, призналась Сарра. - Ты веришь в единого Яхве и вдруг испугалась сказок какой-то старухи, быть может, интриганки? Где же твой великий бог? - Этот бог - только для меня, а те, другие - твои, - и я тоже должна почитать их. - Значит, старуха говорила тебе о финикиянах? - спросил Рамсес. - Она ворожила мне давно, еще в Мемфисе. И вот теперь все говорят про какую-то финикийскую жрицу. Я не знаю, может, мне с горя все это чудится. Будто, если бы не ее чары, ты не бросился бы тогда на арену. Ведь бык мог убить тебя! Как подумаю, и сейчас сердце холодеет... - Все это глупости, Сарра! - весело перебил ее Рамсес. - Кого я приблизил к себе, тот стоит так высоко, что ему ничто не страшно. А тем более какие-то бабьи сказки. - А несчастье? Нет такой высокой горы, где бы не настигли нас его стрелы! - Материнские заботы утомили тебя, - сказал царевич, - и жару ты плохо переносишь, оттого и печалишься беспричинно. Успокойся и береги моего сына. Человек, кто бы он ни был - финикиянин или грек, может вредить только себе подобным, а не нам, богам этого мира, - сказал он задумчиво. - Что ты сказал про грека?.. Какой грек?.. - спросила с беспокойством Сарра. - Я сказал "грек"? Не помню... Ты ослышалась. Рамсес поцеловал Сарру и ребенка и простился с ними, но тревога не покидала его. "Надо раз навсегда запомнить, - думал он, - что в Египте не укроется ни одна тайна: за мной следят жрецы и мои придворные, - эти даже когда они пьяны или притворяются пьяными, а с Камы не сводят своих змеиных глаз финикияне, и если они до сих пор не спрятали ее от меня, то только потому, что их мало беспокоит ее целомудрие. Сами же они посвятили меня в обманы, которыми занимаются в их храмах. Кама будет моей. Они слишком заинтересованы во мне и не посмеют навлечь на себя мой гнев". Несколько дней спустя к царевичу явился жрец Ментесуфис, помощник почтенного Херихора по военной коллегии. Глядя на его бледное лицо и опущенные веки, Рамсес понял, что тот знает уже про финикиянку и, может быть, в качестве жреца собирается даже читать ему наставления. Но Ментесуфис не коснулся сердечных дел наследника. Поздоровавшись официальным тоном, он сел на указанное место и заявил: - Из мемфисского дворца владыки вечности мне сообщили, что на днях прибыл в Бубаст великий халдейский жрец Издубар, придворный астролог и советник его милости царя Ассара. Рамсес чуть было не сказал Ментесуфису, что ему известна цель прибытия Издубара, но вовремя сдержался. - Знаменитый жрец Издубар, - продолжал Ментесуфис, - привез с собой грамоту о том, что достойный Саргон, родственник и наместник его милости царя Ассара, назначен к нам полномочным послом этого могущественного властителя. Рамсес чуть не рассмеялся. Важный вид, с каким Ментесуфис приоткрыл секрет, давно ему известный, привел наместника в веселое настроение. Он подумал с глубоким презрением: "Этому фокуснику даже в голову не приходит, что я знаю все их проделки". - Достойный Саргон и почтенный Издубар, - продолжал Ментесуфис, - отправятся в Мемфис облобызать стопы фараона. Но раньше ты, государь, как наместник, соблаговоли милостиво принять обоих вельмож и их свиту. - С большим удовольствием, - ответил наместник, - и при случае спрошу у них, когда Ассирия уплатит нам просроченную дань. - Ты серьезно намерен это сделать? - спросил жрец, пристально глядя в глаза царевичу. - Непременно. Наша казна нуждается в золоте. Ментесуфис вдруг встал и негромко, но торжественно произнес: - Наместник нашего повелителя и подателя жизни! От имени фараона запрещаю тебе говорить с кем бы то ни было об ассирийской дани, в особенности же с Саргоном, Издубаром или с кем-либо из их свиты. Наместник побледнел. - Жрец, - сказал он, тоже вставая, - по какому праву ты мне приказываешь? Ментесуфис слегка распахнул свое одеяние и снял с шеи цепочку, на которой висел перстень фараона. Наместник посмотрел на перстень, с благоговением поцеловал его и, вернув жрецу, ответил: - Исполню повеление царя, моего господина и отца. Оба снова сели. Царевич спросил: - Но объясни мне, почему Ассирия не должна платить нам дани, которая сразу вывела бы нашу государственную казну из затруднения? - Потому что мы недостаточно сильны, чтобы заставить Ассирию платить нам дань, - холодно ответил Ментесуфис. - У нас сто двадцать тысяч солдат, а у Ассирии их около трехсот тысяч. Я говорю с тобой вполне доверительно, как с высшим сановником государства, и пусть это останется в строгой тайне. - Понимаю. Но почему военное министерство, в котором ты служишь, сократило нашу доблестную армию на шестьдесят тысяч человек? - Чтобы увеличить доходы царского двора на двенадцать тысяч талантов, - ответил жрец. - Вот как? - продолжал наместник. - А с какой целью Саргон едет лобызать стопы фараона? - Не знаю. - Не знаешь? Но почему этого не должен знать я, наследник престола? - Потому что есть государственные тайны, которые открыты лишь немногим высшим сановникам государства. - И которых может не знать даже мой высокочтимый отец? - Несомненно, - ответил Ментесуфис, - есть вещи, которые мог бы не знать даже царь, если бы не был посвящен в высший жреческий сан. - Странное дело, - сказал наследник, подумав. - Египет принадлежит фараону, и тем не менее в государстве могут твориться дела, которые ему неизвестны... Как это понять? - Египет прежде всего, и притом исключительно и безраздельно, принадлежит Амону, - ответил жрец. - Поэтому необходимо, чтобы высшие тайны были известны только тем, кому Амон открывает свою волю и намерения. Каждое слово жреца жгло царевича, как огнем. Ментесуфис хотел было встать, но наместник удержал его. - Еще одно слово, - сказал он мягко. - Если Египет так слаб, что нельзя даже упоминать об ассирийской дани, если... Рамсес тяжело перевел дыхание. - ...Если он так жалок и ничтожен, то где же уверенность, что ассирийцы не нападут на нас? - От этого можно обезопасить себя договором, - ответил жрец. Наследник махнул рукой. - Слабым не помогут договоры, - сказал он. - Никакие серебряные доски, исписанные соглашениями, не защитят границ, которые никем не охраняются. - А кто же сказал вашему высочеству, что они не охраняются? - Ты сказал. Сто двадцать тысяч солдат не могут устоять перед тремястами. Если ассирийцы вторгнутся к нам, Египет превратится в пустыню. Глаза Ментесуфиса загорелись. - Если они вторгнутся к нам, мы вооружим всю знать, крестьян, даже преступников из каменоломен... - сказал он. - Мы извлечем сокровища из всех храмов... И против Ассирии выступят пятьсот тысяч египетских воинов... Восхищенный этой вспышкой патриотизма, Рамсес схватил жреца за руку и сказал: - Так если мы можем создать такую армию, почему нам самим не напасть на Вавилон? Разве великий военачальник Нитагор не молит нас об этом вот уже столько лет? Разве фараона не тревожат настроения ассирийцев? Если мы позволим им собраться с силами, борьба будет труднее. Если же мы начнем первые... - Ты знаешь, царевич, - перебил его жрец, - что такое война, да еще такая война, которая требует перехода через пустыню? Кто поручится, что, прежде чем мы дойдем до Евфрата, половина нашей армии и носильщиков не погибнет от трудностей пути? - Одна битва, и мы будем вознаграждены! - воскликнул Рамсес. - Одна битва? - повторил жрец. - А ты знаешь, царевич, что такое битва? - Полагаю, что да, - ответил с гордостью наследник, ударив рукой по мечу. Ментесуфис пожал плечами. - А я тебе говорю, государь, что ты не знаешь. Ты судишь по маневрам, на которых всегда оказываешься победителем, хотя нередко должен был быть побежденным. Рамсес нахмурился. Жрец сунул руку за полу одежды и спросил: - Угадай, что это? - Что? - спросил с удивлением наследник. - Скажи быстро и без ошибки, - торопил жрец. - Если ошибешься, погибнут два твоих полка. - Перстень, - ответил, смеясь, наследник. Ментесуфис раскрыл ладонь, - в ней был кусок папируса. - А теперь что у меня в руке? - спросил опять жрец. - Перстень. - Нет, не перстень, а амулет богини Хатор, - сказал жрец. - Видишь, государь, - продолжал он, - так и в сражении. Во время сражения судьба каждую минуту загадывает нам загадки. Иногда мы ошибаемся, иногда угадываем. И горе тому, кто чаще ошибается, недоели угадывает! Но стократ горше тому, от кого счастье отвернулось и он только ошибается. - И все-таки я верю, я чувствую сердцем, - вскричал наследник, бия себя в грудь, - что Ассирия должна быть раздавлена! - Сам бог Амон да говорит твоими устами! - сказал жрец. - И так и будет, - добавил он, - Ассирия будет уничтожена, возможно, даже твоими стараниями, государь, но не сейчас... не сейчас... Ментесуфис ушел. Рамсес остался один. Голова его пылала, как в огне. "А ведь Хирам был прав, когда говорил, что жрецы нас обманывают, - думал Рамсес. - Теперь уж и я убежден, что они заключили с халдейскими жрецами какой-то договор, который мой святейший отец должен будет утвердить. Его заставят!.. Чудовищно!.. Он, повелитель живых и мертвых, должен подписать договор, измышленный интриганами!" Рамсес задыхался. "С другой стороны, Ментесуфис выдал себя. Значит, Египет в самом деле может в случае нужды выставить полумиллионную армию! Я даже не мечтал о такой силе! А они думают запугать меня баснями о судьбе, которая будет задавать мне загадки. Если бы у меня было хоть двести тысяч солдат, вымуштрованных так, как греческие и ливийские полки, я разгадал бы все загадки земли и неба". Достопочтенный же Ментесуфис, возвращаясь в свою келью, рассуждал: "Горячая он голова, ветреник, волокита, но сильный характер. После такого слабовольного фараона, как нынешний, этот, пожалуй, вернет нам времена Рамсеса Великого. Лет через десять злое влияние звезд прекратится, царевич вступит в зрелый возраст и сокрушит Ассирию. От Ниневии останутся одни развалины, священный Вавилон восстановит свое могущество, единый всевышний бог, бог египетских и халдейских пророков, распространит свою власть от Ливийской пустыни до священной реки Ганг... Лишь бы только наш молодой наследник не опозорил себя своими ночными прогулками к финикийской жрице... Если его застанут в саду Ашторет, народ подумает, что наследник престола тяготеет к финикийской вере... А Нижнему Египту уже не много надо, чтобы отречься от старых богов! Какая здесь смесь народов!.." Несколько дней спустя достойнейший Саргон, официально поставив наместника в известность относительно своих полномочий ассирийского посла, заявил о желании приветствовать наследника престола и просил предоставить ему конвой, который сопровождал бы его с должными почестями к стопам его святейшества фараона. Наместник два дня задерживал ответ, после чего, назначив прием, отложил его еще на два дня. Ассириец, привыкший к восточной медлительности как в путешествиях, так и в делах, нисколько этим не огорчился, но времени попусту не терял. Он с утра до вечера пил, играл в кости с Хирамом и другими азиатскими князьями, а в свободные минуты, так же как и Рамсес, тайком спешил к Каме. Как человек пожилой и практичный, он при каждом посещении преподносил жрице богатые подарки, свои же чувства к ней выражал следующим образом: - Что это ты, Кама, сидишь в Бубасте и худеешь? Пока ты молода, тебе нравится служба при храме Ашторет, а постареешь - плохо тебе придется. Сорвут с тебя дорогие одежды, возьмут на твое место молодую, а тебе, чтобы заработать хотя бы на горсть сушеного ячменя, придется идти в гадалки или в повитухи. А я, - продолжал Саргон, - если б за грехи родителей сотворили меня боги женщиной, предпочел бы уж лучше быть роженицей, нежели повивальной бабкой. Поэтому я, как человек, умудренный жизнью, говорю тебе: бросай ты свой храм и иди ко мне в наложницы. Отдам я за тебя десять золотых талантов, сорок коров и сто мер пшеницы - вот и довольно. Жрецы, конечно, будут сначала кричать, что этого мало и что боги их накажут, но я не прибавлю ни одной драхмы, разве что подброшу парочку овечек. А тогда они отслужат торжественное молебствие, и божественная Ашторет за хорошую золотую цепь и бокал освободит тебя от всех обетов. Кама, слушая эти речи, кусала губы, еле удерживаясь от смеха. - А поедешь со мной в Ниневию, - продолжал он, - станешь знатной госпожой. Я подарю тебе дворец, лошадей, носилки, служанок и невольников. За один месяц выльешь на себя благовоний больше, чем вам жертвуют за весь год на богиню. А потом, кто знает, может быть, еще царю Ассару приглянешься и он захочет взять тебя в свой гарем! Тогда и ты будешь счастлива, и я получу обратно то, что на тебя истратил. В день, назначенный Саргону для аудиенции, у двора наследника выстроились египетские войска и собрались толпы падкого до зрелищ народа. Ассирийцы появились около полудня, в самый жестокий зной. Впереди шли полицейские, вооруженные мечами и дубинками, за ними несколько голых скороходов и трое всадников. Это были два горниста и глашатай. На каждом углу горнисты останавливались и трубили сигнал, после чего глашатай громко возглашал: - Вот приближается Саргон, полномочный посол и родственник могущественного царя Ассара, господин обширных владений, победитель в битвах, повелитель многих провинций. Люди, воздайте ему должные почести, как другу его святейшества, владыки Египта!.. За горнистами ехало десятка два ассирийских всадников в остроконечных шапках, коротких куртках и плотно облегающих ноги штанах. Голова и грудь мохнатых, но выносливых коней были защищены медной броней, напоминавшей рыбью чешую. Затем шла пехота в касках и длинных до земли плащах. Один отряд был вооружен тяжеловесными палицами, другой - луками, третий - копьями и щитами. Кроме того, у всех были мечи и латы. За солдатами следовали лошади, колесницы, носилки Саргона и слуги в красной, белой и зеленой одежде. Потом показалось пять слонов с носилками на спине. На одном из них восседал Саргон, на другом - халдейский жрец Издубар. Шествие замыкали пешие и конные солдаты и ассирийский оркестр из пронзительных труб, бубнов, медных тарелок и визгливых флейт. Царевич Рамсес, окруженный жрецами, офицерами и знатью в богатых ярких одеждах, ожидал посла в большой зале для приемов, открытой со всех сторон. Царевич был хорошо настроен, зная, что ассирийцы несут с собой дары, которые египетский народ может принять за дань. Но, услышав во дворе зычный голос глашатая, восхваляющий могущество Саргона, Рамсес нахмурился. Когда же до него донеслись слова о том, что царь Ассар - друг фараона, он вознегодовал. Ноздри его раздулись, как у разъяренного быка, глаза засверкали гневом. Видя это, офицеры и знать тоже нахмурились, стали грозно сверкать глазами, сжимая эфесы мечей. Святой Ментесуфис заметил их недовольство и громко объявил: - От имени фараона, повелеваю знати и офицерам встретить достойного Саргона с почетом, полагающимся послу великого царя. Наместник сдвинул брови и нетерпеливо зашагал на возвышении, где стояло его наместническое кресло. Но привыкшие к дисциплине знать и офицеры притихли, зная, что с Ментесуфисом, помощником военного министра, шутки плохи. Тем временем во дворе рослые, закутанные в тяжелые одежды ассирийские солдаты выстроились в три шеренги против полуголых проворных египетских воинов. Обе стороны смотрели друг на друга, как стая тигров на стаю носорогов. В душе у тех и у других тлела многовековая ненависть. Однако дисциплина брала верх над этим чувством. Во двор грузно вошли слоны, рявкнули египетские и ассирийские трубы, солдаты подняли вверх оружие, народ пал ниц, ассирийские вельможи, Саргон и Издубар, спустились со своих носилок на землю. В зале царевич Рамсес сел в стоявшее на возвышении кресло под балдахином. У входа появился глашатай. - Достойнейший государь! - обратился он к наследнику. - Полномочный посол великого царя Ассара, светлейший Саргон, и его спутник, благочестивый пророк Издубар, желают приветствовать тебя и воздать почести тебе, наместнику и наследнику фараона - да живет он вечно!.. - Проси знатных вельмож войти и порадовать сердце мое своим прибытием, - ответил царевич. Звеня оружием и доспехами, вошел в зал Саргон в длинной зеленой одежде, густо вышитой золотом. Рядом в белоснежном одеянии шествовал благочестивый. Издубар; за ними знатные разодетые ассирийцы несли подарки наместнику. Саргон подошел к помосту, на котором восседал наместник, и произнес на ассирийском языке речь, тотчас же повторенную переводчиком по-египетски: - Я, Саргон, полководец, наместник и родственник могущественнейшего царя Ассара, явился, дабы приветствовать тебя, наместник могущественнейшего фараона, и в знак вечной дружбы принести тебе дары... Наследник оперся ладонями на колени и сидел недвижимо, как статуи его царственных предков. - Ты, наверно, плохо передал наместнику мое почтительное приветствие? - спросил Саргон у толмача. Ментесуфис, стоявший у возвышения, наклонился к Рамсесу. - Государь, - шепнул он, - достойный Саргон ожидает милостивого ответа... - Так ответь ему, - сказал, весь вспыхнув, царевич, - что я не понимаю, по какому праву он говорит со мной, как равный с равным. Ментесуфис смутился, что еще больше рассердило Рамсеса. У него дрогнули губы и засверкали глаза. Но халдей Издубар, понимавший по-египетски, поспешил шепнуть Саргону: - Падем ниц! - Почему это я должен падать ниц? - спросил с возмущением Саргон. - Пади, если не хочешь лишиться милости нашего царя, а то и головы... Сказав это, Издубар распростерся на полу во весь рост - и Саргон рядом с ним. - Почему я должен лежать на брюхе перед этим молокососом? - ворчал он в негодовании. - Потому что он наместник фараона, - отвечал Издубар. - А я разве не наместник моего государя? - Но он будет царем, а ты им не будешь. - О чем спорят послы могущественного царя Ассара? - спросил у переводчика царевич Рамсес, удовлетворенный покорностью послов. - Они обсуждают, должны ли показать царевичу дары, предназначенные для фараона, или только отдать присланные тебе, - ответил находчивый толмач. - Я желаю видеть дары, предназначенные для моего божественного отца, - сказал наследник, - и разрешаю послам встать. Саргон поднялся весь красный от злобы или натуги и присел на полу, подобрав под себя ноги. - Я не знал, - произнес он довольно громко, - что мне, родственнику и полномочному послу великого Ассара, придется своей одеждой вытирать пыль с пола египетского наместника! Ментесуфис, понимавший по-ассирийски, не спрашивая Рамсеса, велел немедленно принести две скамьи, покрытые коврами, и запыхавшийся Саргон и невозмутимый Издубар сели. Отдышавшись, Саргон велел подать большой стеклянный бокал, стальной меч и подвести к крыльцу двух коней в золоченой сбруе. Когда приказание его было исполнено, он встал и с поклоном обратился к Рамсесу: - Господин мой, царь Ассар, шлет тебе, царевич, двух добрых коней с пожеланием, чтобы они несли тебя только к победам, шлет кубок, из которого пусть в твое сердце струится лишь радость, и меч, какого не найти нигде, кроме оружейной моего могущественнейшего повелителя. Он извлек из ножен довольно длинный меч, блестевший, словно серебро, и стал сгибать его в руках. Меч согнулся, как лук, и сразу же выпрямился. - Поистине чудесное оружие! - воскликнул Рамсес. - Если разрешишь, наместник, я покажу тебе еще одно его достоинство, - сказал Саргон, забыв свой гнев, так как представился случай похвастать не знающим себе равного в те времена ассирийским оружием. По его предложению один из египетских офицеров извлек из ножен свой бронзовый меч и поднял его, как для нападения. Саргон взмахнул своим стальным мечом и быстрым ударом рассек меч противника. По залу пронесся шепот изумления. На лице Рамсеса выступил яркий румянец. "Этот чужеземец, - подумал наследник, - опередил меня на бое быков, хочет жениться на Каме и хвастает передо мной оружием, которое рубит наши мечи, как щепки". И он почувствовал еще большую ненависть к царю Ассару, к ассирийцам вообще и к Саргону в особенности. Тем не менее Рамсес постарался овладеть собою и со всей любезностью просил посла показать ему подарки, предназначенные для фараона. Тотчас же были принесены огромные ящики из благовонного дерева, откуда высшие ассирийские сановники стали извлекать куски узорчатых тканей, кубки, кувшины, стальное оружие, луки из рогов козерога, золоченые латы и щиты, украшенные драгоценными каменьями. Но самым великолепным подарком была модель дворца царя Ассара, отлитая из серебра и золота. Дворец представлял собою здание в четыре яруса, один другого меньше; каждый ярус был обнесен колоннами и имел террасу вместо крыши. Все входы охранялись львами или крылатыми быками с человечьей головой. По обеим сторонам лестницы стояли статуи, изображавшие покоренных владык с дарами, а по обе стороны моста стояли изваяния коней в различных положениях. Саргон отодвинул одну стену модели, и взору присутствующих открылись богато убранные покои, наполненные бесценной мебелью и утварью. Особенное удивление вызвала зала для приемов с фигурками царя на высоком троне, придворных, солдат и иноземных властителей, воздающих ему почести. Модель была высотою в один, а длиною в два человеческих роста. Говорили, что один этот дар ассирийского царя стоил сто пятьдесят талантов. Ящики унесли, и наместник пригласил обоих послов и их свиту к парадному обеду, во время которого гости получили