богатые подарки. Рамсес был так гостеприимен, что, когда Саргону понравилась одна из его женщин, подарил ее послу, - конечно, испросив ее согласия и разрешения матери. Царевич был любезен и щедр, однако не переставал хмуриться. На вопрос Тутмоса, как ему понравился дворец царя Ассара, Рамсес ответил: - Для меня он был бы еще прекраснее в развалинах, среди пожарища Ниневии. За пиршеством ассирийцы были очень воздержанны: несмотря на обилие вина, они пили мало и еще меньше того разговаривали; Саргон ни разу громко не рассмеялся, как это было обычно, и сидел с полузакрытыми глазами, занятый своими мыслями. Только оба жреца - халдей Издубар и египтянин Ментесуфис - были спокойны, как люди, которым дано знание будущего и власть над ним. 11 После приема у наместника Саргон продолжал жить в Бубасте, ожидая письма фараона из Мемфиса. Тем временем среди офицеров и знати стали снова распространяться странные слухи. Финикияне рассказывали, под большим, конечно, секретом, что жрецы, неизвестно почему, не только простили ассирийцам невыплаченную дань, не только навсегда освободили их от нее, но даже, чтобы облегчить Ассирии войну с северным соседом, заключили на долгие годы мирный договор. - Фараон, - говорили финикияне, - совсем расхворался, узнав об уступках, которые делаются варварам, а царевич Рамсес страшно огорчен, но и тот и другой вынуждены подчиниться жрецам, так как не уверены в преданности знати и армии. Это больше всего возмущало египетскую аристократию. - Как, - шептались между собой увязшие в долгах знатные египтяне, - династия нам уже не доверяет? Видно, жрецы решили во что бы то ни стало довести Египет до позора и разорения. Ведь если Ассирия ведет войну где-то на далеком севере, то как раз теперь и надо на нее напасть и с помощью завоеванной добычи пополнить обнищавшую царскую казну и поднять благосостояние аристократии. Кое-кто из молодых людей осмеливался обратиться к наследнику с вопросом, что он думает об ассирийских варварах. Наследник молчал, но огонь в его глазах и стиснутые губы достаточно выражали его чувства. - Ясно, - продолжали шептаться знатные господа, - что династия опутана жрецами, она не доверяет знати, и Египту угрожают великие бедствия... Это глухое возмущение вскоре вылилось в тайные совещания, чуть ли не заговоры, и хотя в них принимало участие большое количество людей, самоуверенные или ослепленные жрецы не прислушивались к мнению придворных, а Саргон, замечавший эту ненависть, не придавал ей значения. Он понимал, что Рамсес не любит его, но приписывал это случаю в цирке и особенно ревности. Уверенный в своей неприкосновенности в качестве посла, Саргон много пил, проводил время в пирушках и почти каждый вечер уходил к финикийской жрице, которая все милостивее принимала его ухаживания и подарки. Таково было настроение высоких кругов, когда однажды ночью во дворец Рамсеса явился Ментесуфис и сказал, что ему необходимо немедленно видеть наследника. Придворные ответили, что у царевича находится сейчас одна из его женщин и они не смеют его беспокоить. Но так как Ментесуфис продолжал настаивать, Рамсеса вызвали. Наместник тотчас же вышел, даже не выказывая недовольства. - Что случилось? - спросил он жреца. - Разве у нас война, что ты утруждаешь себя делами в столь поздний час? Ментесуфис пристально посмотрел на Рамсеса и, вздохнув с облегчением, спросил: - Ты никуда не уходил сегодня вечером? - Ни на шаг. - И я могу дать в этом слово жреца? Наследник удивился. - Мне думается, - ответил он гордо, - что твое слово излишне, раз я даю свое. Но в чем дело? Они вышли в отдельный покой. - Знаешь, государь, - сказал взволнованно жрец, - что случилось час назад? Какие-то молодые люди напали на Саргона и избили его палками. - Кто такие? Где? - У павильона финикийской жрицы Камы, - продолжал Ментесуфис, внимательно следя за выражением лица наследника. - Вот смельчаки! - удивился Рамсес. - Напасть на такого силача! Он, должно быть, там не одного изувечил! - Но покуситься на посла! На посла, охраняемого величием Ассирии и Египта! - вскричал жрец. - Хо-хо! - рассмеялся царевич. - Так царь Ассар посылает своих послов даже к финикийским танцовщицам!.. Ментесуфис оторопел, но вдруг хлопнул себя по лбу и тоже расхохотался. - Подумай только, царевич, как я недогадлив и до чего не искушен в политике. Ведь я и не сообразил, что Саргон, шатающийся ночью у дома подозрительной женщины, уже не посол, а частное лицо! Но как бы там ни было, - прибавил он, - вышло нехорошо. Саргон еще, пожалуй, на нас обидится. - Жрец, жрец! - воскликнул царевич, качая головой. - Ты забываешь то, что гораздо важнее: Египту не подобает не только пугаться, но и вообще придавать какое-либо значение дружбе или неприязни Саргона и даже самого Ассара. Ментесуфис был так смущен разумными замечаниями царственного юноши, что только кланялся и бормотал: - Боги одарили тебя, царевич, мудростью верховных жрецов, - да будут благословенны их имена! Я уже хотел отдать приказ, чтобы этих молодчиков разыскали и судили, но лучше послушаюсь твоего совета, ибо ты мудрец из мудрецов. А теперь скажи, что делать с Саргоном и этими буянами? - Во-первых, отложить это до утра, - ответил Рамсес. - Ты как жрец должен знать, что сон, который посылают нам боги, приносит часто добрый совет. - А если я и до завтра ничего не придумаю? - спрашивал жрец. - Во всяком случае, я навещу Саргона и постараюсь изгладить из его памяти это пустяковое приключение, - ответил наместник. Жрец почтительно простился с царевичем. Возвращаясь домой, он думал: "Ручаюсь головой, что царевич к этому не причастен. Он и сам не бил и других не подстрекал. Видно, даже не знал об этом. Кто так хладнокровно и разумно судит о преступлении, тот не может быть его соучастником. А в таком случае надо начать следствие и, если этот лохматый варвар не успокоится, отдать озорников под суд. Вот тебе и договор о дружбе: начался с того, что оскорбили посла!" На следующий день великолепный Саргон лежал до полудня на войлочной подстилке, что, впрочем, случалось с ним довольно часто, то есть после каждой попойки. Рядом с ним на низком диване сидел благочестивый Издубар и, воздев глаза к потолку, шептал молитву. - Издубар, - сказал со вздохом вельможа. - Ты уверен, что никто из наших придворных не знает о происшествии со мной? - Кто может знать, когда никто этого не видел? - А египтяне? - простонал Саргон. - Из египтян знают только Ментесуфис и наместник да те негодяи, которые, наверно, долго будут помнить твои кулаки. - Да, пожалуй... Но мне кажется, что среди них был царевич, и нос у него разбит, если не сломан... - Нос у наследника цел, его там не было, могу тебя уверить. - В таком случае, - вздохнул Саргон, - царевичу следовало бы посадить зачинщиков на кол. Ведь особа посла священна... и неприкосновенна... - А я говорю тебе, - отозвался жрец, - изгони злобу из сердца твоего и не жалуйся, а то, когда начнут судить этих негодяев, весь мир узнает, что посол царя Ассара водится с финикиянами и, что еще худее, ходит к ним в гости по ночам, один. И, главное, что ты ответишь, когда твой смертельный враг канцлер Лик-Багуш спросит тебя: "Скажи-ка, Саргон, с какими это финикиянами ты встречался и о чем беседовал с ними среди ночи у их храма?.." Саргон продолжал вздыхать, если можно назвать вздохами звуки, похожие на ворчание льва. Вдруг в комнату вбежал ассирийский воин. Он преклонил колени, коснулся лбом пола и сказал Саргону: - Свет очей нашего владыки! У крыльца остановилось множество сановников и вельмож, а с ними наследник фараона. Он хочет войти сюда, очевидно, чтобы оказать тебе почести. Не успел Саргон отдать распоряжение, как в дверях показался царевич. Он оттолкнул рослого часового и быстрым шагом направился к Саргону, который так растерялся, что продолжал лежать на своей подстилке, не зная, что ему делать: бежать ли нагишом в другую комнату или залезть под войлок. На пороге остановилось несколько ассирийцев-воинов, изумленных вторжением наследника вопреки всякому этикету. Но Издубар сделал им знак, и они исчезли. Наследник был один. Свита осталась во дворе. - Привет тебе, посол великого царя и гость фараона! - произнес Рамсес. - Я пришел узнать, не нуждаешься ли ты в чем-либо. Кроме того, если у тебя есть время и желание, я хочу предложить тебе проехаться по городу верхом на скакуне из конюшен моего отца - со мной, в сопровождении нашей свиты, как и подобает послу могущественного Ассара - да живет он вечно! Саргон лежал и слушал, ни слова не понимая, но когда Издубар перевел ему речь царевича, он пришел в такой восторг, что стал биться головой об пол, повторяя: "Ассар и Рамсес! Ассар и Рамсес!" Успокоившись, он начал извиняться, что столь знатный гость застал его в таком плачевном виде. - Не гневайся, господин мой, что я, презренный червь, лежащий у подножия твоего трона, таким странным образом выражаю радость по поводу твоего прибытия. Я рад вдвойне, ибо, во-первых, мне оказана неземная честь, а во-вторых, я в своем недостойном умишке заподозрил, что это ты, господин, был виновником моего вчерашнего злоключения. Мне даже казалось, что я чувствовал на спине твою дубинку, которая работала лучше других. Когда невозмутимый Издубар перевел это слово в слово царевичу, тот с истинно царским высокомерием ответил: - Ты ошибся, Саргон, и если б ты сам не понял своей ошибки, я приказал бы тут же отсчитать тебе пятьдесят палок. Знай, что такие люди, как я, не нападают ночью, да еще целым скопом на одного человека. Не успел святой Издубар перевести эти слова, как Саргон подполз к Рамсесу и, припав к его ногам, воскликнул: - Великий господин, великий царь! Хвала Египту, что у него такой владыка! - И еще заверяю тебя, - продолжал наследник, - что в этом нападении не участвовал никто из моих придворных. Я сужу по тому, что такой силач, как ты, должен был разбить не один череп, а они все невредимы. - Верно сказано, - шепнул Саргон Издубару, - и умно. - Но хотя, - продолжал наследник, - этот недостойный поступок совершен не по моей вине, все же я чувствую себя обязанным смягчить твою обиду на город, который так плохо тебя принял. Вот почему я навестил тебя в твоей опочивальне и почему дом мой будет открыт для тебя, когда только пожелаешь. А кроме того, прошу принять от меня этот маленький подарок. С этими словами Рамсес протянул ему цепь, украшенную рубинами и сапфирами. Страшный Саргон даже прослезился, что растрогало наследника, но не вывело из спокойствия Издубара. Жрец знал, что у Саргона, как посла мудрого царя, слезы, гнев и радость являются по первому же зову. Наследник вскоре простился. Уходя, он подумал, что ассирийцы, хоть и варвары, все же неплохие люди, раз им понятны великодушные поступки. Саргон же был так возбужден, что велел принести вина и пил с полудня до самого вечера. Уже после заката солнца жрец Издубар вышел из опочивальни посла и тотчас же вернулся через потайную дверь. За ним следовали два человека в темных плащах. Когда они откинули с лица капюшоны, Саргон узнал в одном верховного жреца Мефреса, в другом - пророка Ментесуфиса. - Мы пришли к тебе, достойный посол, с доброй вестью, - сказал Мефрес. - Рад был бы ответить вам тем же, - сказал Саргон. - Садитесь, достойные святые мужи. И, хотя глаза у меня красные, говорите со мной так, как если бы я был совсем трезвым, потому что я и пьяный не теряю разума, и даже наоборот. Правду я сказал, Издубар? - Говорите, - поддержал его халдей. - Сегодня, - начал Ментесуфис, - я получил письмо от досточтимого министра Херихора. Он пишет нам, что его святейшество фараон - да живет он вечно! - ожидает ваше посольство в своем великолепном дворце под Мемфисом и что его святейшество - да живет он вечно! - благорасположен заключить с вами договор. Саргон все еще качался на своей войлочной постели, но глаза у него были почти трезвые. - Я поеду, - сказал он, - к святейшему фараону - да живет он вечно! - и положу от имени моего владыки печать на договоре, но только пусть его напишут на камне клинописью... потому что вашего письма я не разбираю. Буду хоть целый день лежать на животе перед его святейшеством, - да живет он вечно! - а договор подпишу. Но как вы его выполните... ха-ха-ха!.. этого уж я не знаю... - заключил он с грубым смехом. - Как смеешь ты, слуга великого Ассара, сомневаться в доброй воле и верности нашего владыки?.. - возмутился Ментесуфис. Саргон мигом протрезвел. - Я говорю не о святейшем фараоне, а о наследнике... - возразил он. - Наследник - юноша, исполненный мудрости, и беспрекословно повинуется воле отца и верховной коллегии жрецов, - сказал Мефрес. - Ха-ха-ха!.. - снова расхохотался пьяный варвар. - Ваш царевич!.. Пусть у меня руки и ноги отсохнут, если я лгу, но я желал бы, чтобы у нас в Ассирии был такой наследник... Наш ассирийский царевич - это ученый, жрец... Он, пока соберется на войну, сначала пересчитает на небе звезды, а потом курам под хвост посмотрит... А ваш первым делом сосчитал бы, сколько у него войска, да разведал бы, где неприятель лагерем стоит, а потом и свалился бы ему на голову, как орел на барана. Вот это полководец, вот это царь!.. Он не из тех, что слушают советы жрецов. Он будет советоваться со своим мечом, а вам придется только исполнять его приказы... А потому хоть я и подпишу с вами договор, однако скажу своему господину, что за больным царем и мудрыми жрецами стоит юный наследник престола - лев и бык в одном лице. На устах у него мед, а в сердце громы и молнии. - И это будет ложь! - возразил Ментесуфис. - Потому что наш царевич хоть и строптив и немного гуляка, как все молодые люди, однако умеет уважать и советы мудрецов, и высокие учреждения страны. Саргон насмешливо покачал головой. - Эх вы, мудрецы, грамотеи, звездочеты! Я человек неученый, простой военачальник, я без печати и имя свое не сумел бы на камне выдолбить, но, клянусь бородой моего повелителя, не поменялся бы с вами мудростью... Потому что вы живете в мире таблиц и папирусов, и для вас закрыт тот действительный мир, где все мы живем. Я невежда, но у меня собачий нюх. И как собака издалека чует медведя, так я своим красным носом чую настоящего полководца. Вы собираетесь давать царевичу советы? Да он уже сейчас зачаровал вас, словно змея голубя. А меня ему не обмануть, и хотя царевич добр ко мне, как родной отец, я сквозь свою толстую шкуру чувствую, что он меня и моих ассирийцев ненавидит, как тигр слона. Ха-ха!.. Дайте только ему армию, и не пройдет и трех месяцев, как он очутится под Ниневией, лишь бы в пути солдаты у него не гибли, а рождались. - Пусть ты даже и прав, - прервал его Ментесуфис, - пусть царевич хочет идти на Ниневию, - он не пойдет. - А кто его удержит, когда он станет фараоном? - Мы! - Вы?.. вы!.. Ха-ха-ха!.. - снова расхохотался Саргон. - Так вы думаете, что этот юнец даже не догадывается о нашем договоре... А я... а я... ха-ха-ха!.. я дам с себя шкуру содрать и посадить себя на кол, что ему уже все известно. Неужели финикияне были бы так спокойны, если бы не знали, что египетский львенок защитит их от ассирийского быка? Ментесуфис и Мефрес переглянулись украдкой. Их почти испугала проницательность варвара, который смело высказывал то, чего они совсем не приняли в расчет. И в самом деле, что было бы, если бы наследник угадал их намерения и захотел спутать их планы? Из минутного затруднения вывел их молчавший до сих пор Издубар. - Саргон, - сказал он, - ты вмешиваешься не в свое дело. Ты обязан заключить с Египтом договор, согласный с волей нашего государя, а что знает или не знает и что сделает или не сделает египетский наследник - это тебя не касается. Раз вечно живущая верховная коллегия жрецов ручается в этом - договор будет выполнен. А как коллегия этого добьется - дело не наше. Сухой тон, каким произнес это Издубар, смирил Саргона. Он покачал головой и пробормотал: - В таком случае, жаль мальчика - он храбрый воин и великодушный государь. 12 После посещения Саргона святые мужи Мефрес и Ментесуфис, тщательно укрывшись бурнусами, в раздумье возвращались домой. - Как знать, - сказал Ментесуфис, - пожалуй, этот пьяница Саргон прав, говоря так о нашем наследнике... - Тогда Издубар еще более прав, - холодно ответил Мефрес. - Не надо, однако, относиться к царевичу с предубеждением. Надо сперва порасспросить его, - продолжал Ментесуфис. - Так ты и сделай это. На следующий день оба жреца явились к наследнику и с таинственным видом предложили ему побеседовать с ними. - А что? Опять случилось что-нибудь с почтеннейшим Саргоном? - спросил Рамсес. - К сожалению, нас беспокоит не Саргон, - ответил верховный жрец Мефрес. - В народе ходят слухи, что ты, государь, поддерживаешь близкие отношения с неверными финикиянами. Эти слова сразу же разъяснили царевичу цель посещения пророков, и все в нем закипело. Он понял, что это начало борьбы между ним и жреческой кастой, но, как подобает наследнику, мгновенно овладел собой и изобразил на лице наивное любопытство. - А финикияне - опасный народ, это исконные враги нашего государства, - прибавил Мефрес. Наследник улыбнулся. - Если бы вы, святые отцы, - ответил он, - давали мне деньги взаймы и держали при храмах красивых девушек, я не разлучался бы с вами. А так мне волей-неволей надо дружить с финикиянами. - Говорят, ты посещаешь по ночам эту финикийскую жрицу. - Приходится до поры до времени, пока она не образумится и не переедет ко мне во дворец. Не беспокойтесь, однако: при мне мой меч, и если кто-нибудь станет мне поперек дороги... - Но из-за этой финикиянки ты возненавидел ассирийского посла... - Вовсе не из-за нее, а потому, что от посла несет бараньим жиром... Впрочем, к чему все эти разговоры? Ведь вам, святые отцы, не поручено наблюдать за моими женщинами. Думаю, что и Саргон обойдется без вас. Так что вам, собственно, нужно? Мефрес до того смутился, что даже бритая голова его покраснела. - Ты, конечно, прав, царевич, - ответил он, - что нам нет дела до твоих любовных похождений... Но... есть кое-что похуже: народ удивляется тому, что ты без труда получил взаймы от хитрого Хирама сто талантов, и даже без залога... У царевича дрогнули губы, однако он сдержался. - Не моя вина, - спокойно ответил он, - что Хирам больше доверяет моему слову, чем египетские богачи. Он знает, что я скорее откажусь от оружия, которое досталось мне от деда, чем не заплачу ему того, что должен... Как видно, не беспокоится он и о процентах, так как ничего не говорил мне про них. Я не хочу скрывать от вас, святые мужи, что финикияне щедрее и расторопнее египтян. Наш богач, прежде чем дать мне взаймы сто талантов, посмотрел бы на меня исподлобья, долго кряхтел бы, с месяц водил бы меня за нос и в конце концов взял бы огромный залог и большие проценты. А финикияне, которые лучше знают сердца наследников, дают нам деньги без судьи и свидетелей. Мефрес был так раздражен спокойно-насмешливым тоном Рамсеса, что вдруг замолчал, поджав губы. Выручил его Ментесуфис, задав неожиданный вопрос: - А что бы ты, царевич, сказал, если бы мы заключили с Ассирией договор, отдающий ей северную Азию вместе с Финикией? Говоря это, он пристально смотрел в лицо наследника. Но Рамсес не растерялся: - Я бы сказал, что только предатели могут уговаривать фараона подписать подобный договор. Оба жреца заволновались. Мефрес поднял руку, Ментесуфис сжал кулаки. - А если бы этого требовала безопасность государства? - не отступал Ментесуфис. - Что вам, собственно, от меня нужно? - рассердился царевич. - Вы вмешиваетесь в мои дела, в мои отношения с женщинами, вы окружаете меня шпионами, вы осмеливаетесь читать мне наставления, а теперь еще задаете мне какие-то коварные вопросы? Так вот я вам говорю: даже если бы вы решили меня отравить - я не подписал бы такого договора! К счастью, это зависит не от меня, а от фараона, волю которого мы все должны исполнять. - А что бы ты сделал, царевич, будучи фараоном? - То, чего требовали бы честь и интересы государства. - В этом я не сомневаюсь, - ответил Ментесуфис. - Но что ты считаешь интересами государства? Где нам искать на это указаний? - А для чего существует верховная коллегия? - воскликнул наследник, теперь уже с притворным гневом. - Вы говорите, что она состоит из одних мудрецов? Так пусть они и берут на себя ответственность за договор, который я считаю позором и гибелью для Египта... - А откуда ты знаешь, царевич, - спросил Ментесуфис, - что не так именно и поступил твой божественный родитель? - Зачем же вы спрашиваете об этом меня? Что за допрос? Кто дал вам право заглядывать в тайники моего сердца? Рамсес разыграл такое возмущение, что жрецы совсем успокоились. - Ты говоришь, царевич, - ответил жрец, - как подобает настоящему египтянину. Нас тоже огорчил бы подобный договор, но ради безопасности государства приходится иногда на время покориться обстоятельствам. - Какие же это обстоятельства? - спросил Рамсес. - Разве мы проиграли большое сражение, или у нас нет солдат? - Гребцами корабля, на котором Египет плывет по реке вечности, являются боги, - ответил торжественным тоном верховный жрец, - а кормчим - всевышний господь всего сущего. Они нередко останавливают судно или поворачивают его в сторону, чтобы обогнуть опасные водовороты, которых мы даже не замечаем. В подобных случаях от нас требуются только терпение и покорность, за которые рано или поздно нас ждет щедрая награда, превосходящая все, что может придумать смертный. Наконец жрецы простились с царевичем, полные надежды, что хотя он и весьма недоволен договором, однако не нарушит его и на ближайшее время обеспечит Египту необходимый ему мир. Когда они ушли, Рамсес позвал к себе Тутмоса. Оставшись наедине со своим любимцем, наследник дал волю долго сдерживаемому возмущению. Он бросился на диван и, извиваясь, как змея, бил себя кулаками по голове и рыдал. Перепуганный Тутмос ждал, когда пройдет этот припадок бешенства. Затем он подал царевичу воды с вином, окурил его успокаивающими благовониями, сел рядом и спросил о причине такого отчаяния. - Садись сюда, - сказал Рамсес, не поднимаясь с дивана. - Сегодня я окончательно убедился в том, что наши жрецы заключили с ассирийцами какой-то позорный договор, - ответил, наконец, наследник, - без войны, даже без всяких с их стороны требований. Ты представляешь себе, сколько мы теряем? - Дагон говорил мне, что Ассирия хочет захватить Финикию. Но финикиян сейчас это уже меньше беспокоит, так как царь Ассар ведет войну на северо-восточных границах. Там обитают многочисленные и очень воинственные народы, и неизвестно, чем кончится эта война. Во всяком случае, у финикиян будет несколько мирных лет, чтобы подготовиться к защите и найти союзников. Царевич раздраженно махнул рукой. - Вот видишь, - сказал он, - даже Финикия вооружается сама и, возможно, вооружит всех своих соседей. Мы же лишаемся не выплаченной нам Азией дани, которая составляет больше ста тысяч талантов. Ты слышал что-нибудь подобное?! Сто тысяч талантов! - повторил Рамсес. - О боги! Да ведь такая сумма сразу пополнила бы казну фараона. А если бы мы еще, выбрав подходящий момент, напали на Ассирию, то в одной Ниневии, в одном дворце Ассара нашли бы настоящие клады... Подумай только, сколько могли бы мы набрать пленников. Полмиллиона... Миллион... Миллион людей атлетической силы, таких диких, что рабство в Египте, самый тяжелый труд на каналах и в каменоломнях показался бы им игрушкой... Через несколько лет плодородие нашей земли повысилось бы, наш обнищавший народ и государство снова обрели бы былое могущество и богатство. А жрецы хотят лишить нас всего этого, дав взамен несколько серебряных досок и глиняных табличек, исчерченных клинообразными знаками, которых никто из нас даже не в состоянии прочесть. Тутмос встал, внимательно осмотрел соседние комнаты, не подслушивает ли кто, потом опять подсел к Рамсесу и стал говорить шепотом: - Не отчаивайся, государь. Насколько мне известно, вся аристократия, все номархи, все знатные воины слышали кое-что об этом договоре и возмущены. Только скажи, и мы разобьем таблицы, на которых начертан этот договор, о голову Саргона, а то и самого Ассара. - Но ведь это бунт против его святейшества, - тоже шепотом ответил наследник. Лицо Тутмоса омрачилось. - Мне не хотелось бы ранить твое сердце, - сказал он, - но... твой богоравный отец тяжело болен... - Неправда! - Увы, это так! Только не показывай вида, что ты это знаешь. Царь устал от жизни и жаждет уйти из нее. Но жрецы удерживают его, а тебя не зовут в Мемфис, чтобы без всяких помех подписать договор с Ассирией. - Изменники! Изменники! - шептал в бешенстве Рамсес. - Когда ты унаследуешь власть отца, - да живет он вечно! - тебе нетрудно будет расторгнуть договор. Царевич задумался. - Его легче подписать, - сказал он, - чем расторгнуть. - Нетрудно и расторгнуть, - усмехнулся Тутмос. - Мало ли в Азии непокорных племен, которые всегда готовы напасть на нас? И разве божественный Нитагор не стоит на страже, чтобы отразить их и перенести войну на их земли? Неужели ты думаешь, что Египет не найдет людей и средств для войны? Мы все пойдем. Потому что каждый может извлечь из этого выгоду и так или иначе обеспечить свое будущее. Средства же найдутся в храмах. А Лабиринт! (*91) - Кто их оттуда добудет? - заметил с сомнением царевич. - Каждый номарх, каждый воин, каждый человек, принадлежащий к знати, сделает это, был бы только приказ фараона, а младшие жрецы покажут нам пути к тайникам, где хранятся сокровища... - Они не решатся. Кара богов... Тутмос пренебрежительно махнул рукой. - Кто мы - мужики или пастухи, чтобы бояться богов, над которыми смеются и евреи, и финикияне, и греки и которых всякий наемный солдат безнаказанно оскорбляет? Это жрецы придумали сказки про богов, в которых они сами не верят. Ты же знаешь, что в храмах признают лишь единого бога, и жрецы, показывая всякие чудеса, втихомолку над ними смеются. Только крестьянин по-прежнему падает ниц перед идолами. Но уже работники сомневаются во всемогуществе Осириса, Гора и Сета, писцы обсчитывают богов, а жрецы пользуются ими как цепью и замком, охраняющими их богатство. Прошли уже те времена, - продолжал Тутмос, - когда Египет верил всему, что исходило из храмов. А сейчас мы поносим финикийских богов, финикияне - наших, и как будто никакие громы и молнии нас не поражают! Наместник пристально посмотрел на Тутмоса. - Откуда у тебя такие мысли? - спросил он. - Ведь не так давно ты бледнел при одном упоминании о жрецах... - Я был тогда один. Сейчас же, когда я узнал, что вся знать думает так же, - я стал смелее... - А кто рассказал вам про договор с Ассирией? - Дагон и другие финикияне, - ответил Тутмос. - Они даже предлагают, когда придет время, поднять против нас азиатские племена, чтобы наши войска имели предлог перейти границу, а когда мы ступим уже на путь к Ниневии, финикияне и их союзники присоединятся к нам. И у тебя будет армия, какой не было даже у Рамсеса Великого. Царевичу не понравилась эта заботливость финикиян. Однако он только спросил: - А что будет, если жрецы узнают про ваши разговоры? Наверно, ни один из вас не избежит смерти. - Ничего они не узнают! - ответил Тутмос беспечно. - Они слишком полагаются на свое могущество, плохо оплачивают шпионов и восстановили против себя весь Египет. Аристократия, воины, писцы, работники, даже низшие жрецы ждут только сигнала, чтобы напасть на храмы, захватить сокровища и повергнуть их к подножию трона. А без своих несметных сокровищ святые мужи утратят всякую власть. Перестанут даже творить чудеса, потому что для этого тоже нужны золотые перстни. Царевич перевел разговор на другие темы, потом отпустил Тутмоса и задумался. Его очень радовали бы враждебные чувства знати к жрецам и воинственное настроение высших кругов, если бы это не было внезапной вспышкой, за которой он угадывал происки финикиян. Это заставляло Рамсеса быть осторожным. Он понимал, что в египетских делах лучше полагаться на жрецов, чем на дружбу финикиян. Ему вспомнились, однако, слова отца, что финикияне способны на откровенность и верность, когда это им выгодно. Без сомнения, финикияне глубоко заинтересованы в том, чтоб не подпасть под владычество Ассирии, и в случае войны можно полагаться на них как на союзников, так как поражение египтян отразится прежде всего на Финикии. С другой стороны, Рамсес не допускал и мысли, чтобы жрецы, даже заключая такой позорный договор с Ассирией, решились на измену. Нет, это не изменники, а просто обленившиеся сановники. Им удобно поддерживать мир, они в мирное время приумножают свои богатства и расширяют свою власть. Они не желают войны, так как война усилит мощь фараона, а их самих заставит нести большие расходы. И молодой царевич, несмотря на свою неопытность, понял, что ему надо быть осмотрительнее, не торопиться, никого не осуждать, но и никому не доверять чрезмерно. Он решил непременно начать со временем войну с Ассирией, но не потому, что этого желают знать и финикияне, а потому, что Египту нужны богатства Ассирии и ассирийские рабы. Но, решив начать войну в будущем, он хотел действовать разумно. А для этого понемногу примирить жреческую касту с мыслью о войне и лишь в случае сопротивления раздавить ее при помощи воинов и знати. И как раз в тот момент, когда святые Мефрес и Ментесуфис подсмеивались над предсказаниями Саргона, что наследник не подчинится жрецам и заставит их смириться, - у Рамсеса уже был готов план подчинения жрецов, и он знал, какими располагает для этого средствами. Когда же надо начать борьбу и какими способами вести ее, должно было показать будущее. "Время - лучший советчик", - подумал он. Он был доволен и спокоен, как человек, после долгих колебаний понявший, что надо делать, и уверенный в своих силах. И чтобы освободиться от последних следов недавнего волнения, он отправился к Сарре. Играя с сыном, он всегда забывал свои горести и приходил в хорошее настроение. Войдя в павильон Сарры, Рамсес опять застал ее в слезах. - Сарра! - воскликнул он. - Если б в груди твоей был заключен весь Нил, ты и его сумела бы выплакать. - Больше не буду, - ответила она, но слезы еще обильнее потекли из ее глаз. - Ну, что ты? Наверно, опять какая-нибудь колдунья напугала тебя рассказами о финикиянках? - Я боюсь не финикиянок, а финикиян, - ответила Сарра. - О, ты не знаешь, господин, что это за подлые люди... - Они сжигают детей? - рассмеялся наместник. - А ты думаешь, нет? - спросила она. - Басни! Я знаю от Хирама, что это басни. - Хирам! - вскричала Сарра. - Хирам - злодей. Спроси моего отца, господин, он тебе расскажет, как Хирам заманивает на свои суда молодых девушек в далеких странах и, распустив паруса, увозит их для продажи. У нас была одна белокурая невольница, которую похитил Хирам. Она не находила себе места от тоски по родине и не могла даже рассказать, где находится ее страна. И умерла. Такой же негодяй и Дагон... - Возможно, но какое нам до этого дело? - спросил царевич. - Очень большое, - ответила Сарра. - Вот ты, господин, принимаешь сейчас советы финикиян, а между тем израильтяне узнали, что Финикия хочет вызвать войну между Египтом и Ассирией. Говорят даже, что самые богатые финикийские купцы и ростовщики дали страшную клятву, что добьются этого. - А зачем им война? - спросил царевич с притворным равнодушием. - Зачем? - воскликнула Сарра. - Они будут и вам и ассирийцам доставлять оружие, товары и тайные сведения и за все это заставят себе втридорога платить. Будут грабить убитых и раненых и той и другой стороны. Будут скупать у ваших и ассирийских солдат награбленное имущество и пленников. Разве этого мало? Египет и Ассирия будут разорены, зато Финикия настроит новые кладовые и наполнит их награбленной добычей. - От кого ты узнала такие умные вещи? - улыбнулся царевич. - Разве я не слышу, как мой отец, наши родные и знакомые шепчутся об этом, боязливо оглядываясь, чтобы кто-нибудь не подслушал? Да, наконец, разве я не знаю финикиян? Перед тобой, господин, они лежат на животе, ты не видишь их лицемерных взглядов, а я не раз всматривалась в их глаза, зеленые от жадности или желтые от злости. О господин, берегись финикиян, как ядовитых змей! Рамсес смотрел на Сарру и невольно сравнивал ее искреннюю любовь с расчетливостью финикиянки, ее неясные порывы с коварной холодностью Камы. "Верно! - подумал он. - Финикияне - ядовитые гады. Но если Рамсес Великий пользовался на войне львом, то почему мне не воспользоваться против врагов Египта змеей?" Но чем очевиднее было для него коварство Камы, тем он сильнее стремился к ней. Иногда душа героя жаждет опасности. Он простился с Саррой, и вдруг ему почему-то вспомнилось, что Саргон подозревал его в ночном нападении. Внезапная догадка осенила царевича: "Неужели это мой двойник устроил драку с послом? Кто же его на это подговорил? Финикияне, что ли? Но если они хотели впутать мое имя в столь грязное дело, то права Сарра, что это негодяи и что мне надо их остерегаться". В нем снова вспыхнуло возмущение, он хотел решить вопрос немедленно, и так как уже спускались сумерки, то, не заходя домой, он направился к Каме. Его мало беспокоило, что его могут узнать, а на случай опасности у него был с собой меч. В павильоне жрицы горел свет, но в сенях никого из прислуги не было. "До сих пор, - подумал царевич, - Кама отпускала прислугу, когда ждала меня к себе. Сегодня она или предчувствует мой приход, или, может быть, принимает возлюбленного, более счастливого, чем я". Он поднялся во второй этаж. Остановился у входа в спальню финикиянки и быстро отдернул завесу. В комнате были Кама и Хирам; они о чем-то шептались. - О, я пришел не вовремя! - проговорил, смеясь, наследник. - Что же, и вы, князь, ухаживаете за женщиной, которой под страхом смерти запрещено проявлять благосклонность к мужчинам? Хирам и жрица вскочили с места. - Видно, - сказал финикиянин, кланяясь, - какой-то добрый дух предупредил тебя, господин, что разговор идет о тебе. - Вы готовите мне какой-нибудь сюрприз? - спросил наследник. - Кто знает, может, и так, - ответила Кама, вызывающе глядя на него. Но он холодно ответил: - Как бы, однако, те, кто готовит мне сюрпризы, сами не угодили под секиру или в петлю. Это было бы для них большей неожиданностью, чем для меня их сюрпризы. У Камы улыбка застыла на губах. Хирам побледнел и сказал почтительно: - Чем заслужили мы гнев нашего господина и покровителя? - Я хочу знать правду, - сказал царевич, садясь и грозно глядя на Хирама, - я хочу знать, кто устроил нападение на ассирийского посла и впутал в это дело человека, похожего на меня, как моя правая рука похожа на левую. - Вот видишь, Кама, - обратился к финикиянке оторопевший Хирам, - я говорил, что чрезмерная близость к тебе этого негодяя может навлечь на нас большое несчастье. Так и случилось... И ждать долго не пришлось. Кама упала к ногам царевича. - Я все расскажу, - воскликнула она, - только изгони из сердца своего обиду против финикиян! Меня убей, меня посади в темницу, но не гневайся на них. - Кто напал на Саргона? - Грек Ликон, который поет у нас в храме, - ответила, не вставая с колен, финикиянка. - А! Тот, что пел тогда под твоим окном? Это он так похож на меня? Хирам склонил голову и приложил руку к сердцу. - Мы щедро оплачивали этого человека, - сказал он, - за то, что он походе на тебя, господин... Мы думали, что его жалкая личность может пригодиться тебе на случай беды... - И пригодилась!.. - перебил наследник. - Где он? Я хочу видеть этого прекрасного певца... это живое мое изображение... Хирам развел руками. - Убежал, негодяй... Но мы его найдем, - разве что он обратился в муху или земляного червя. - А меня ты простишь, господин? - прошептала финикиянка, положив руки на колени царевича. - Женщине многое прощается, - ответил наследник. - И вы не будете мне мстить? - боязливо спросила она Хирама. - Финикия, - ответил старик неторопливо и внушительно, - простит самое большое преступление тому, кто обретет милость господина нашего Рамсеса - да живет он вечно! А что касается Ликона, - прибавил он, обращаясь к наследнику, - он будет в твоих руках, господин, живой или мертвый. Сказав это, Хирам низко поклонился и вышел из комнаты, оставив жрицу с царевичем. Кровь ударила Рамсесу в голову. Он обнял стоявшую перед ним на коленях Каму и шепнул: - Ты слышала, что сказал достойный Хирам? Финикия простит тебе самое большое преступление! Вот человек, который действительно предан мне. А раз он так сказал, какая у тебя может быть отговорка? Кама целовала его руки, шепча: - Ты покорил меня... Я - твоя рабыня... Но сегодня оставь меня. Отнесись с почтением к дому, принадлежащему богине Ашторет. - Так ты переедешь ко мне во дворец? - спросил царевич. - О боги! Что ты сказал? С тех пор как солнце всходит и заходит, не случалось еще, чтобы жрица Ашторет... Но что делать? Финикия выказывает тебе, господин, столько преданности и любви, сколько не знал ни один из ее сынов... - Значит... - прервал он ее, обнимая. - Только не сегодня и не здесь... - просила она. 13 Узнав от Хирама, что финикияне дарят ему жрицу, наследник хотел, чтобы она поскорее поселилась в его доме. Желал он этого не потому, что не мог без нее жить, - это привлекало его своей новизной. Но Кама медлила с переездом, умоляя Рамсеса, чтобы он подождал, пока не уменьшится наплыв паломников, а главное, пока из Бубаста не уедут самые знатные из них. Ибо это может уменьшить доходы храма, а жрице его грозит опасностью. - Наши мудрецы и сановники, - объясняла она Рамсесу, - простят мне измену, но чернь будет призывать на мою голову месть богов, а ты знаешь, господин, что у богов длинные руки. - Как бы они их не потеряли, если попытаются залезть под мою кровлю, - ответил наследник. Он, однако, не настаивал, так как внимание его было занято другим. Ассирийские послы Саргон и Издубар выехали уже в Мемфис, чтобы подписать там договор. В то же время фараон предложил Рамсесу дать ему отчет о своей поездке. Царевич приказал писцам подробно описать все происшедшее с момента, когда он покинул Мемфис, то есть осмотр мастерских и полей, беседы с работниками, номархами и чиновниками. Отвезти донесение он поручил Тутмосу. - Пред лицом фараона, - сказал ему наследник, - ты будешь моим сердцем и устами. Когда досточтимый Херихор спросит тебя, что я думаю о причинах упадка Египта и его казны, ответь министру, чтобы он обратился к своему помощнику Пентуэру, и тот изложит ему мои взгляды таким способом, как он это сделал в храме божественной Хатор. Если же Херихор захочет знать мое мнение о договоре с Ассирией, ответь, что мой долг исполнять повеления нашего господина. Тутмос кивал головой в знак того, что все понимает. - Когда же, - продолжал наместник, - ты предстанешь пред лицом моего отца - да живет он вечно! - и будешь уверен, что вас никто не подслушивает, пади к ногам его и скажи: "Господин наш, так говорит сын и слуга твой, недостойный Рамсес, которому ты дал жизнь и власть. Причиной бедствий Египта является убыль плодородной земли, которую захватила пустыня, и убыль населения, которое умирает от непосильного труда и нищеты. Знай, однако, господин наш, что не меньший вред, чем мор и пустыни, приносят казне твои жрецы. Ибо не только храмы их переполнены золотом и драгоценностями, которыми можно было бы расплатиться со всеми долгами, но святым отцам и пророкам принадлежат и все лучшие поместья, самые трудолюбивые крестьяне и работники, и земли у них гораздо больше, чем у бога-фараона. Так говорит тебе сын и слуга твой Рамсес, у которого во все время путешествия глаза были открыты, как у рыбы, и уши чутки, как у осторожного осла". Рамсес сделал небольшую паузу. Тутмос мысленно повторял его слова. - Когда же, - продолжал наместник, - фараон спросит мое мнение об ассирийцах, пади ниц и ответь: "Твой слуга Рамсес осмеливается думать, что ассирийцы - рослые и сильные воины и оружие у них прекрасное, но видно, что они плохо обучены. Саргона сопровождали, очевидно, лучшие ассирийские войска: лучники, секироносцы, копьеносцы, но не видно было ни одной шестерки, которая маршировала бы ровно в одной шеренге. При этом мечи у них пристегнуты плохо, копья они носят неровно, секиры держат, словно плотники или мясники свои топоры. Одежда у них тяжелая, грубые сандалии натирают ноги, а щиты, хотя и крепкие, мало принесут им пользы, потому что сами воины неповоротливы". - Ты прав, - сказал Тутмос, - и я это подметил и то же самое слышал от наших офицеров, которые утверждают, что такая ассирийская армия, какую они тут видели, будет сопротивляться хуже, чем дикие ливийские орды. - Скажи еще, - продолжал Рамсес, - господину нашему, который дарует нам жизнь, что вся египетская знать и все воины возмущаются при одной мысли, что ассирийцы могут захватить Финикию. Ведь Финикия - это порт Египта, а финикияне - лучшие мореходы в нашем флоте. Да, скажи еще, что я слышал от финикиян (его святейшество, должно быть, знает это лучше меня), будто Ассирия сейчас слаба, ибо ведет войну на севере и востоке, в то время как против нее вся западная Азия. И если мы сейчас нападем на нее, то можем захватить большие богатства и множество рабов, которые помогут нашим крестьянам. В заключение, однако, скажешь, что отец мой мудростью превосходит всех, а потому я буду действовать так, как он мне повелит, только пусть не отдает Финикию в руки Ассара, иначе мы погибнем. Финикия - это бронзовая дверь к нашим сокровищницам, а где найдется человек, который отдаст вору свою дверь? Тутмос уехал в Мемфис в месяце паопи (июль - август). Нил стал заметно прибывать, и наплыв азиатских паломников к храму Ашторет уменьшился. Местное население высыпало на поля, чтобы поскорее убрать виноград, лен и хлопок. В Бубасте стало тише, и сады, окружавшие храм Ашторет, почти совсем опустели. В это время наследник, освободившись от государственных дел и развлечений, занялся судьбой Камы. Действуя через Хирама, царевич пожертвовал храму Ашторет двенадцать золотых талантов, статуэтку богини, искусно изваянную из малахита, пятьдесят коров и сто пятьдесят мер пшеницы. Это был такой щедрый дар, что сам верховный жрец храма явился к наместнику, чтобы пасть перед ним ниц и отблагодарить за милость, которую, говорил он, вовеки не забудут народы, почитающие богиню Ашторет. Рассчитавшись с храмом, наместник пригласил к себе начальника полиции Бубаста и беседовал с ним не меньше часа. И спустя несколько дней весь город был потрясен необычным событием. Кама, жрица Ашторет, была похищена, увезена куда-то и исчезла, как песчинка в пустыне!.. Это небывалое событие произошло при следующих обстоятельствах. Верховный жрец храма послал Каму в соседний город Сабни-Хетем, стоящий над озером Мензале, с жертвоприношениями для небольшого тамошнего храма Ашторет. Жрица отправилась туда в лодке ночью, спасаясь от летнего зноя, а также чтобы избежать любопытства местного населения и всяческих выражений почитания. Под утро, когда четверо гребцов задремали от усталости, из прибрежных зарослей выплыло несколько челноков, в которых сидели греки и хетты; они окружили лодку Камы и похитили жрицу. Нападение было так неожиданно, что финикийские гребцы не успели оказать сопротивления. Жрице же, по-видимому, заткнули рот, так как она даже не крикнула. Совершив это святотатство, хетты и греки скрылись в зарослях, намереваясь уйти потом в море. А чтобы обезопасить себя от погони, они опрокинули лодку, принадлежащую храму Ашторет. В Бубасте поднялся переполох, все население только об этом и говорило. Указывали даже на виновников преступления. Одни подозревали ассирийца Саргона, обещавшего Каме взять ее в жены, если только она согласится покинуть храм и поехать с ним в Ниневию, другие - грека Ликона, служившего в храме Ашторет певцом и давно пылавшего страстью к Каме. Он был достаточно богат, чтобы нанять греческих бродяг, и только такой отъявленный безбожник не побоялся бы похитить жрицу. Разумеется, в храме Ашторет немедленно был созван совет богатейших и благочестивейших прихожан. Совет решил прежде всего освободить Каму от обязанностей жрицы и снять с нее проклятие, которое угрожало жрице, нарушившей обет целомудрия. Это было благочестивое и мудрое решение: если кто-то насильно похитил жрицу, то не за что было карать ее. Несколько дней спустя верующим в храме Ашторет было объявлено под звуки рогов, что Кама умерла, и если кто-нибудь встретит женщину, похожую на нее, то не должен мстить ей или даже упрекать ее. Ведь жрица не по своей воле покинула богиню Ашторет, ее похитили злые люди, которые и будут наказаны. В тот же день достойный Хирам посетил Рамсеса и преподнес ему в золотой шкатулке пергамент, снабженный множеством жреческих печатей и подписями знатнейших финикиян. Это было решение духовного суда Ашторет, освобождавшее Каму от обета и снимавшее с нее проклятие небес, если она отречется от сана жрицы. С этим документом после заката солнца царевич направился к уединенному павильону в своем саду, открыл потайную дверь и поднялся в небольшую комнату во втором этаже. При свете украшенного резьбой светильника, в котором горело благовонное масло, он увидел Каму. - Наконец-то! - воскликнул он, отдавая ей золотую шкатулку. - Вот тебе все, чего ты хотела. Финикиянка была возбуждена, глаза ее горели. Она схватила шкатулку и, осмотрев ее, швырнула на пол. - Ты думаешь, она золотая? Ручаюсь, что она не золотая, а только покрыта с обеих сторон позолотой! - Так-то ты меня встречаешь? - сказал удивленный царевич. - Я знаю своих соотечественников, - ответила она, - они подделывают не только золото, но и рубины, сапфиры... - Кама! - перебил ее наследник. - Но в этой шкатулке твоя свобода. - Очень нужна мне эта свобода! Я скучаю, и мне страшно. Сижу тут уже четыре дня, как в тюрьме... - Тебе чего-нибудь не хватает? - Мне не хватает света... воздуха... смеха... пения... людей... О мстительная богиня, как тяжело ты меня караешь! Рамсес слушал, недоумевая. В этой злой, раздраженной женщине он не узнавал жрицу, которую видел в храме, девушку, овеянную страстной песнью грека. - Завтра, - сказал царевич, - ты можешь выйти в сад. А когда мы поедем в Мемфис, в Фивы, ты будешь веселиться, как никогда. Взгляни на меня - разве я не люблю тебя и разве не великая честь для женщины принадлежать мне? - Да, - ответила она капризно, - но у тебя ведь было до меня четыре... - Тебя я люблю больше всех! - Если б ты любил меня больше всех, то сделал бы меня первой, поселил бы во дворце, который занимает эта... еврейка Сарра, и дал бы почетную охрану мне, а не ей. Там, перед статуей Ашторет, я была первой... Те, кто поклонялся богине, падая перед ней на колени, смотрели на меня... А здесь что? Солдаты бьют в барабаны, играют на флейтах, чиновники складывают руки на груди и склоняют головы перед домом еврейки... - Перед моим первенцем, - перебил ее с раздражением Рамсес. - А он не еврей! - Еврей! - крикнула Кама. Рамсес вскочил. - Ты с ума сошла! - сказал он, вдруг успокоившись. - Разве ты не знаешь, что мой сын не может быть евреем?.. - А я тебе говорю, что он еврей!.. - кричала она, стуча кулаком по столу. - Еврей, как его дед и братья его матери, и зовут его Исаак... - Что ты сказала, финикиянка?.. Хочешь, чтобы я прогнал тебя?.. - Прогони меня, если я лгу, - продолжала Кама, - но если я сказала правду, прогони ту, еврейку, вместе с ее ублюдком, а дворец отдай мне. Я хочу, я заслуживаю того, чтобы быть первой в твоем доме. Она обманывает тебя... издевается над тобой... а я ради тебя отреклась от моей богини... и она может отомстить мне!.. - Докажи, и дворец будет твоим... Нет, это ложь. Сарра не пошла бы на такое преступление... Мой первородный сын! - Исаак... Исаак! - кричала Кама. - Пойди к ней, и ты убедишься! Рамсес, едва сознавая, что делает, бросился к павильону, где жила Сарра. Не помня себя от гнева, он долго не мог попасть на дорогу, хотя ночь была светлая. Холодный воздух отрезвил его, и он почти спокойно вошел в дом Сарры. Несмотря на поздний час, там еще не спали. Сарра сама стирала сыну пеленки, между тем как ее прислуга весело проводила время за накрытым столом. Когда Рамсес, бледный от волнения, появился у входа, Сарра вскрикнула, но тут же опомнилась. - Привет тебе, господин мой, - сказала она, вытирая мокрые руки и склоняясь к его ногам. - Сарра! Как зовут твоего сына? - спросил Рамсес. Женщина в ужасе схватилась за голову. - Как зовут твоего сына? - повторил он. - Ты ведь знаешь, господин, что его зовут Сети, - ответила она чуть слышно. - Посмотри мне в глаза! - О Яхве! - Ага! Ты лжешь! Так я тебе скажу: моего сына, сына наследника египетского престола, зовут Исаак! И он - еврей! Подлый еврей! - Господи! Господи! Пощади! - вскричала она, бросаясь к его ногам. Рамсес не повышал голоса, но лицо его приняло серый оттенок. - Говорили мне, - сказал он, - чтобы я не брал в свой дом еврейку... Меня выворачивало наизнанку, когда я видел, как всю усадьбу облепили евреи. Но я старался подавить свою неприязнь к твоим соплеменникам, потому что доверял тебе. А ты вместе со своими евреями украла у меня сына. - Это жрецы повелели, чтобы он был евреем, - пролепетала Сарра, рыдая у ног Рамсеса. - Жрецы? Какие? - Досточтимые Херихор и Мефрес. Они говорили, что так нужно, потому что твой сын должен стать первым израильским царем. - Жрецы? Мефрес? - повторил царевич. - Израильским царем? Ведь я говорил тебе, что сделаю его начальником моих стрелков или моим писцом. - Я говорил тебе это! А ты, несчастная, решила, что титул царя иудейского заманчивее этих высоких должностей. Мефрес... Херихор! Благодарение богам, что я раскрыл наконец интриги этих высоких сановников. Теперь я знаю, какую судьбу они готовят моему сыну. С минуту он что-то обдумывал, кусая губы, и вдруг громко крикнул: - Эй! Слуги! Солдаты! Мгновенно комната стала заполняться людьми. Вошли, плача, прислужницы Сарры, писец и управитель ее дома, потом рабы, наконец несколько солдат и офицеров. - Смерть! - закричала Сарра душераздирающим голосом. Она бросилась к колыбели, схватила сына и, забившись в угол комнаты, крикнула: - Меня убейте... но его не дам! Рамсес усмехнулся. - Сотник, - обратился он к офицеру, - возьми эту женщину и ребенка и отведи в помещение, где живут мои рабы. Эта еврейка не будет больше госпожой. Она будет служанкой у той, которая займет ее место. А ты, - сказал он домоправителю, - не забудь прислать ее завтра утром омыть ноги своей госпоже, которая сейчас придет сюда. Если она откажется повиноваться, накажи ее палками. Отвести эту женщину к рабам! Офицер и домоправитель подошли к Сарре, но остановились, не решаясь прикоснуться к ней. Но в этом и не было нужды. Сарра завернула в платок плачущего ребенка и вышла из комнаты, шепча: - Бог Авраама, Исаака, Иакова, помилуй нас... Она низко склонилась перед царевичем, из глаз ее лились тихие слезы. И еще из сеней Рамсес слышал ее нежный голос: - Бог Авраама, Иса... Когда все стихло, наместник обратился к офицеру и домоправителю: - Пойдите с факелами к дому, стоящему среди смоковниц... - Понимаю, - ответил управитель. - И немедленно приведите сюда женщину, которая там живет... - Исполню. - Эта женщина будет отныне вашей госпожой и госпожой еврейки Сарры, которая каждое утро должна омывать ей ноги, обливать ее водой и держать перед ней зеркало. Это - моя воля и приказание. - Будет исполнено. - А завтра утром доложить мне, покорна ли новая служанка. Отдав эти распоряжения, наместник вернулся к себе во дворец. Всю ночь, однако, он не спал. В душе его разгорелось пламя мести. Рамсес чувствовал, что, даже не повысив голоса, он сокрушил Сарру, несчастную еврейку, которая осмелилась обмануть его. Он наказал ее, как царь, который одним движением бровей низвергает человека с высоты в пучину рабства. Но Сарра была лишь орудием жрецов, а наследник был чересчур справедлив, чтобы, сломав орудие, простить тех, кто им пользовался. То, что жрецы были недосягаемы, лишь увеличивало его ярость. Царевич мог прогнать Сарру с ребенком среди ночи в дом для челяди, но не мог лишить Херихора его власти, а Мефреса - сана верховного жреца. Сарра упала к его ногам, как раздавленный червь, а Херихор и Мефрес, которые отняли у него его первенца, возносились над Египтом и - о, позор! - над ним самим, будущим фараоном, подобно пирамидам. И вот который уже раз за этот год вспомнились ему все обиды, какие претерпел он от жрецов. В школе его били палками так, что спина трещала, или морили голодом так, что, казалось, желудок прирастал к хребту. На прошлогодних маневрах Херихор нарушил весь его план, а потом, свалив вину на него же, лишил командования корпусом. Тот же Херихор навлек на него немилость фараона за то, что он взял в дом Сарру, и лишь тогда вернул ему почетное положение, когда он, смирившись, провел несколько месяцев в добровольном изгнании. Казалось бы, что, получив корпус и став наместником, Рамсес должен был избавиться от опеки жрецов. Но именно теперь они преследуют его с удвоенной энергией. Жрецы сделали его наместником - для чего? Чтобы удалить от фараона и заключить позорный договор с Ассирией. Когда он захотел получить сведения о состоянии государства, они заставили его как кающегося грешника отправиться в храм и там запугивали, морочили ложными чудесами и обманывали, давая совершенно неверные сведения. Потом стали вмешиваться в его личную жизнь, в отношения с женщинами, с финикиянами, следить за его долгами и, наконец, чтобы унизить и сделать смешным в глазах народа, отдали его первенца евреям. Всякий египтянин, будь то крестьянин, раб или каторжник, имеет право сказать ему: "Я лучше тебя, потому что у меня нет сына еврея". Чувствуя тяжесть оскорбления, Рамсес в то же время понимал, что не может сейчас отомстить за себя, и решил отложить это на будущее. В жреческой школе он научился владеть собой, при дворе научился сносить обиды и лицемерить, и это будет теперь его щитом и орудием в борьбе со жрецами... Пока он будет держать их в заблуждении, а когда наступит подходящий момент, так по ним ударит, что они уже не поднимутся. На дворе стало светать. Наследник крепко заснул. Когда он проснулся, первым человеком, попавшимся ему на глаза, был домоправитель Сарры. Рамсес спросил: - Как ведет себя еврейка? - Она омыла ноги своей госпоже, как ты приказал, господин наш, - ответил управитель. - И была покорна? - Она была исполнена смирения, но недостаточно проворно служила новой госпоже, и та ударила ее ногой в лицо. Рамсес отшатнулся. - А что же Сарра? - вскричал он. - Упала наземь. Когда же новая госпожа велела ей уйти прочь, она вышла, тихонько плача. Царевич стал шагать по комнате. - А как она провела ночь? - Новая госпожа? - Нет. Я спрашиваю про Сарру. - Как ты приказал, Сарра пошла с ребенком в дом для челяди. Там служанки из жалости уступили ей свежую циновку, но Сарра не легла спать, а просидела всю ночь с ребенком на коленях. - А ребенок? - спросил наследник. - Ребенок здоров. Сегодня утром, когда Сарра пошла служить новой госпоже, другие женщины выкупали его в теплой воде, а жена пастуха, у которой тоже грудной младенец, накормила его грудью. - Нехорошо, - сказал Рамсес, - когда корова, вместо того чтобы кормить своего теленка, тащит плуг под ударами кнута. И хотя эта еврейка совершила большой проступок, я не хочу, чтобы страдало ее невинное дитя. Сарра больше не будет мыть ноги госпоже и не будет терпеть от нее побоев. Отведи ей в доме для челяди отдельную комнату, дай кое-какую утварь и прикажи кормить ее, как кормят женщину, которая недавно родила. И пусть она спокойно растит своего ребенка. - Да живешь ты вечно, владыка наш! - ответил домоправитель и помчался выполнять приказ наместника. Вся прислуга любила Сарру, тогда как злобную и крикливую Каму за несколько часов все успели возненавидеть. 14 Не много счастья принесла Рамсесу финикийская жрица. Когда он в первый раз пришел навестить ее в павильоне, где перед тем жила Сарра, он ожидал встретить благодарность, но Кама приняла его почти враждебно. - Что же это, - воскликнула она, - не прошло и дня, как ты вернул негодной еврейке свою милость? - Но ведь она продолжает жить в доме для челяди, - ответил царевич. - Однако мой управитель сказал, что она не будет больше омывать мне ноги. Наследник поморщился. - Ты, как вижу, все еще недовольна? - сказал он. - Я не успокоюсь, - вспыхнула она, - пока не проучу ее, пока, служа мне и стоя на коленях у моих ног, она не забудет, что была когда-то первой твоей женщиной и хозяйкой в этом доме. Пока мои слуги не перестанут смотреть на меня со страхом и недоверием, а на нее с жалостью. Финикиянка все меньше нравилась Рамсесу. - Кама, - сказал он, - послушай, что я тебе скажу. Если бы мой слуга ударил ногой суку, которая кормит своего щенка, я бы его прогнал... А ты ударила ногой в лицо женщину и мать. В Египте имя матери священно, и добрый египтянин больше всего на свете почитает богов, фараона и Мать. - О, горе мне!.. - воскликнула Кама, бросаясь на лодке. - Вот возмездие за то, что я отреклась от своей богини. Только неделю назад к ногам моим бросали цветы и воскуряли передо мной благовония, а сейчас... Царевич молча вышел из комнаты и вернулся лишь через несколько дней. Но опять застал Каму в плохом настроении. - Умоляю тебя, господин, - завопила она, - прояви немного больше заботы обо мне! Ведь слуги уже меня не слушаются, солдаты смотрят исподлобья, и я боюсь, чтобы на кухне кто-нибудь не подсыпал мне яду в кушанье. - Я был занят военными учениями, - ответил царевич, - и не мог прийти к тебе. - Неправда, - сердито ответила Кама, - вчера ты был под моим балконом, а потом пошел в дом для челяди, где живет эта еврейка. Ты хотел, чтобы я это видела. - Довольно! - оборвал ее наследник. - Я не был ни под твоим балконом, ни у дома для челяди. А если тебе показалось, будто ты видела меня, то это значит, что этот негодный грек, твой возлюбленный, не только не покинул Египта, но даже осмеливается слоняться по моему саду. Финикиянка слушала в ужасе. - О Ашторет! - вскричала она. - Спаси... О земля, сокрой меня! Если Ликон вернулся, то мне грозит большое несчастье... Царевич рассмеялся, но ему надоело слушать ее вопли. - Не беспокойся, - сказал он, уходя, - и не удивляйся, если на днях твоего Ликона приведут к тебе, как пойманного шакала. Мое терпение иссякло. Вернувшись во дворец, Рамсес вызвал Хирама и начальника полиции. Он рассказал им, что грек Ликон, похожий на него лицом, бродит вокруг дворца, и приказал поймать его. Хирам поклялся, что раз финикияне будут действовать заодно с полицией, грек не уйдет от них. Начальник полиции, однако, покачал головой. - Ты сомневаешься? - спросил его Рамсес. - Да, господин. В Бубасте живет очень много набожных азиатов, по мнению которых жрица, покинувшая алтарь, заслуживает смерти. И если этот грек взялся убить Каму, они будут помогать ему, скроют его и облегчат ему побег. - А ты что скажешь, князь? - обратился наследник к Хираму. - Достойный начальник полиции дал мудрый ответ, - ответил старик. - Но ведь вы освободили ее от обета! - воскликнул Рамсес, обращаясь к Хираму. - За финикиян, - ответил Хирам, - я могу поручиться. Они не тронут Каму и будут преследовать грека. Но что сделать с другими поклонниками богини Ашторет?.. - Я надеюсь, - заметил начальник полиции, - что пока этой женщине ничто не угрожает. И если б у нее хватило смелости, мы могли бы с ее помощью заманить грека и поймать его здесь в каком-нибудь из дворцов. - Пойди к ней, - сказал наследник, - и изложи придуманный тобою план. И если ты поймаешь негодяя, я дам тебе в награду десять талантов. Когда наследник простился с ними, Хирам обратился к начальнику полиции: - Начальник, я знаю, ты изучил оба способа письма и тебе не чужда жреческая премудрость. Когда ты хочешь, ты слышишь сквозь стены и видишь в темноте. Поэтому тебе известны мысли и мужика, черпающего воду из колодца, и ремесленника, торгующего сандалиями, и важного господина, чувствующего себя в не меньшей безопасности под охраной своих слуг, чем ребенок в утробе матери. - Ты не ошибся, - ответил чиновник, - боги действительно наградили меня даром прозорливости. - Так вот, - продолжал Хирам, - благодаря своим сверхъестественным способностям ты, наверно, уже догадался, что за поимку этого негодяя, осмеливающегося вводить всех в заблуждение своим внешним сходством с наследником престола, нашим господином, храм Ашторет уплатит тебе двадцать талантов. Кроме того, храм добавит тебе десять талантов, если слух об этом сходстве не распространится по Египту, ибо непристойно, чтобы простой смертный напоминал своим обликом существо божественного происхождения. Пусть же то, что ты слышал о Ликоне и о всех наших розысках безбожника, останется между нами. - Понимаю, - ответил чиновник, - и может случиться, что такой преступник умрет, прежде чем мы отдадим его под суд. - Ты меня понял, - сказал Хирам, пожимая ему руку. - Всякое содействие, какого ты потребуешь от финикиян, будет тебе оказано. Они расстались, как два приятеля, охотящиеся на крупного зверя и знающие, что не важно, чей дротик попадет в цель, лишь бы добыча не ушла из их рук. Через несколько дней Рамсес опять навестил Каму и нашел ее почти в состоянии помешательства. Она пряталась в самой маленькой комнате своего дворца, голодная, непричесанная, и отдавала прислуге самые противоречивые распоряжения. То приказывала всем собраться, то гнала их прочь от себя. Ночью звала к себе караульных и тотчас же убегала от них на чердак, крича, что ее хотят извести. Все это убило в душе Рамсеса любовь к ней - осталось только чувство тревоги. И сейчас, когда домоправитель Камы рассказал ему об этих причудах, он схватился за голову и растерянно прошептал: - Плохо я сделал, отняв эту женщину у ее богини. Только богиня могла терпеливо сносить ее капризы. Все же он зашел к Каме и нашел ее исхудалой, растрепанной, дрожащей. - Горе мне! - вскричала она. - Я живу, окруженная врагами. Моя прислужница хочет отравить меня, а парикмахерша - навести на меня порчу. Солдаты ждут только случая вонзить мне в грудь копье или меч, и я боюсь, что в кухне мне готовят колдовские снадобья. Все хотят моей смерти. - Кама! - остановил ее царевич. - Не называй меня так, - прошептала она с ужасом, - это принесет мне несчастье. - Откуда у тебя такие мысли? - Откуда? Ты думаешь, я не вижу, что днем у стен дворца бродят чужие люди и скрываются, прежде чем я успею позвать прислугу? А ночью, думаешь, я не слышу, как шепчутся за стеной? - Тебе кажется. - Проклятые! Проклятые! - крикнула она, заливаясь слезами. - Вы все говорите, что это мне кажется. А вот третьего дня чья-то преступная рука подбросила мне в спальню покрывало, которое я носила полдня, пока не увидала, что это не мое. У меня никогда не было такого. - Где же это покрывало? - спросил наследник уже с тревогой. - Я сожгла его, но сперва показала моим служанкам. - Ну, а если это даже и не твое? С тобой ведь ничего не случилось? - Пока ничего. Но если бы я продержала эту тряпку еще несколько дней в доме, я бы, наверно, отравилась или заразилась неизлечимой болезнью. Я знаю, на что способны азиаты. Рамсес, утомленный и раздраженный, поспешил уйти от нее, несмотря на все ее мольбы. Когда же он спросил у прислужницы, та подтвердила, что это было чье-то чужое покрывало, неизвестно кем подброшенное. Наследник велел удвоить караулы во дворце и вокруг дворца и, расстроенный, возвратился к себе. "Никогда бы я не поверил, - думал он, - что одна слабая женщина может вызвать такое смятение. Четыре только что пойманные гиены причинят меньше беспокойства, чем эта финикиянка". Дома он застал Тутмоса, только что приехавшего из Мемфиса и едва успевшего принять ванну и переодеться после путешествия. - Ну, что ты мне скажешь? - спросил Рамсес своего любимца, заметив по его лицу, что он привез дурные вести. - Видел ли ты его святейшество? - Я видел лучезарного бога Египта, - ответил Тутмос, скрестив руки на груди и склонив голову. - И вот что он мне сказал: "Тридцать четыре года вез я тяжелую колесницу Египта и так устал, что мне захотелось уйти к моим великим предкам, пребывающим в стране мертвых. Вскоре я покину эту землю, и тогда сын мой Рамсес воссядет на трон и будет править государством так, как ему подскажет мудрость". - Так сказал мой святейший отец? - Это его слова, и я повторяю их в точности, - ответил Тутмос. - Несколько раз государь говорил мне, что не оставляет тебе никаких распоряжений на будущее, дабы ты мог управлять Египтом, как сам пожелаешь. - О святой! Неужели его болезнь действительно так опасна? Почему он не позволяет мне вернуться к нему? - спросил царевич с огорчением. - Ты должен быть здесь, ибо здесь ты можешь понадобиться. - А договор с Ассирией? - спросил наследник. - Он заключен в том смысле, что Ассирия может без помех с нашей стороны вести войну на востоке и севере. Вопрос же о Финикии останется открытым, пока ты не взойдешь на престол. - О благословенный! О святой владыка! От какого ужасного наследия ты избавил меня! - Так вот, вопрос о Финикии остается открытым, - продолжал Тутмос, - но вместе с тем фараон, желая доказать Ассирии, что не помешает ей воевать с северными народами, приказал сократить нашу армию на двадцать тысяч наемных солдат. - Что ты сказал?! - воскликнул с изумлением наследник. Тутмос огорченно покачал головой. - К сожалению, это верно, - сказал он. - Уже успели распустить четыре ливийских полка. - Но ведь это безумие! - закричал наследник, ломая руки. - Зачем мы так ослабляем себя? И куда денутся эти люди? - Они ушли в Ливийскую пустыню и либо станут нападать на ливийцев, что доставит нам много хлопот, либо соединятся с ними и вместе вторгнутся в наши западные земли. - Я ничего об этом не знал! Что они наделали! И когда? Никаких слухов до нас не доходило! - Распущенные наемники ушли в пустыню прямо из Мемфиса, но Херихор запретил говорить об этом кому бы то ни было. - Так Мефрес и Ментесуфис тоже не знают? - спросил наместник. - Они знают. - Они знают, а я ничего не знаю! Наследник внезапно успокоился, но побледнел, и его юное лицо исказилось ненавистью. Он схватил своего наперсника за руки и, крепко сжимая их, шептал: - Слушай! Клянусь тебе священными головами моего отца и моей матери... Клянусь памятью Рамсеса Великого... Клянусь всеми богами, какие существуют, что, когда я начну править, жрецы или склонятся перед моей волей, или я раздавлю их! Тутмос слушал в ужасе. - Я - или они! - закончил царевич. - В Египте не может быть двух господ! - И всегда был только один - фараон, - добавил наперсник царевича. - А ты останешься мне верен? - Я, вся знать, армия - клянусь тебе. - Хорошо, - сказал наследник, - пусть распускают наемные полки, пусть подписывают договоры, пусть прячутся от меня, как летучие мыши, и пусть обманывают. Но настанет время... А пока, Тутмос, отдохни с дороги и приходи ко мне вечером на пир. Эти люди так опутали меня, что я могу только развлекаться. Ну что ж, будем развлекаться. Но когда-нибудь я покажу им, кто повелитель Египта: они или я! С этого дня пиры возобновились. Наследник, словно стыдясь своих войск, не производил с ними учений. Дворец кишел знатью, офицерами, придворными фокусниками и певицами, по ночам происходили пьяные оргии, где звуки арф заглушались пьяными криками пирующих и истерическим смехом женщин. На одну из таких пирушек Рамсес пригласил Каму, но она отказалась. Наследник обиделся. Заметив это, Тутмос спросил Рамсеса: - Правда ли, что Сарра лишилась твоей милости? - Не напоминай мне об этой еврейке, - ответил наследник. - Тебе известно, что она сделала с моим сыном? - Известно, - ответил Тутмос, - только мне кажется, что она не виновата. Я слышал в Мемфисе, что твоя досточтимейшая мать, царица Никотриса, и достойнейший министр Херихор хотели сделать твоего сына царем израильским. - Но ведь у израильтян нет царя! Есть только священники и судьи, - возразил наследник. - У них нет, но они хотят его - им тоже надоела эта власть жрецов. Наследник презрительно махнул рукой. - Возничий фараона, - ответил он, - больше значит, чем любой из этих царьков, а тем более израильский, которого не существует. - Во всяком случае, вина Сарры не так уж велика, - заметил Тутмос. - Ну так знай же - когда-нибудь я расквитаюсь и с жрецами. - В данном случае они тоже не очень виноваты. Досточтимый Херихор поступил так, желая возвеличить славу и могущество твоей династии, и действовал он с ведома царицы Никотрисы. - А Мефрес зачем вмешивается в мою жизнь? Его дело охранять святыни, а не заниматься судьбой моего потомства. - Мефрес - старик и начинает уже впадать в детство. Весь двор фараона посмеивается сейчас над его причудами, о которых я сам, впрочем, ничего не знаю, хотя почти каждый день встречался и продолжаю встречаться с этим святым мужем. - Это интересно. Что же он делает? - Несколько раз в день, - ответил Тутмос, - он совершает торжественные богослужения в самой укромной части храма и велит своим жрецам наблюдать, не поднимают ли его боги на воздух во время молитвы. Рамсес расхохотался. - И это происходит здесь, в Бубасте, у всех на глазах, а я ничего не знаю. - Это жреческая тайна... - Тайна, о которой в Мемфисе все говорят! Ха-ха-ха! В цирке я видел халдейского фокусника, который поднимался на воздух. - И я видел, - заметил Тутмос, - но то был фокус, а Мефрес действительно хочет воспарить над землей на крыльях своего благочестия. - Неслыханное шутовство! - сказал царевич. - А что говорят по этому поводу другие жрецы? - В наших священных папирусах есть указания, что в былые времена у нас бывали пророки, обладавшие способностью подниматься в воздух. Поэтому попытки Мефреса не удивляют жрецов. А так как в Египте, как тебе известно, подчиненные верят в то, что угодно начальству, то некоторые святые мужи утверждают, будто Мефрес действительно чуть-чуть поднимается над землею, когда молится. - Ха-ха-ха! И этой великой тайной развлекается весь двор, а мы, как мужики или землекопы, даже не догадываемся о чудесах, которые совершаются перед нами. Как жалок удел наследника египетского престола! - смеялся Рамсес. После вторичной просьбы Тутмоса, успокоившись, он отдал распоряжение перевести Сарру с ребенком из дома для челяди в павильон, где первые дни жила Кама. Прислуга наследника с восторгом встретила это распоряжение своего господина; все прислужницы, рабы и даже писцы провожали Сарру до нового ее жилища с музыкой и кликами радости. Финикиянка, услышав шум, спросила, что случилось. Когда ей рассказали, что Сарре возвращена милость наследника и что из дома рабынь она снова переехала во дворец, жрица пришла в бешенство и велела позвать к себе Рамсеса. Он явился. - Так вот ты как поступаешь со мной! - воскликнула Кама, совершенно не владея собой. - Как же так! Ты обещал мне, что я буду первой женщиной в твоем дворце, но не успела луна обежать и половины неба, как ты изменил своему слову, - может быть, ты думаешь, что Ашторет мстит только жрицам и щадит сыновей фараона? - Скажи своей Ашторет, - спокойно ответил Рамсес, - чтобы она никогда не угрожала царским сыновьям, не то она тоже попадет в дом для челяди. - Я понимаю! - кричала Кама. - Ты отправишь меня туда, а может быть, даже в тюрьму, а сам будешь проводить ночи у своей еврейки. Вот как платишь ты мне за то, что я ради тебя отреклась от богов и несу на себе их проклятье... за то, что я не имею ни минуты покоя, что я сгубила свою молодость, жизнь и даже душу!.. Царевич признался в душе, что Кама многим пожертвовала ради него. В нем проснулось раскаяние. - У Сарры я не был и не пойду к ней, - ответил он. - Напрасно ты возмущаешься. Несчастную женщину устроили поудобнее, чтобы она могла спокойно выкормить своего ребенка. Финикиянка вся затряслась и подняла кверху сжатые кулаки, волосы у нее встали дыбом, а в глазах вспыхнул огонь ненависти. - Вот как ты отвечаешь мне?.. Еврейка несчастна, потому что ты прогнал ее из дворца, а я должна быть довольна, хотя боги изгнали меня из своего святилища. А моя душа... душа жрицы, утопающей в слезах и полной страха, разве не значит для тебя больше, чем это еврейское отродье, этот ребенок! Чтоб он сгинул! Нет такой беды, которую я не призывала бы на его голову. - Замолчи! - крикнул Рамсес, зажав ей рот. Она отпрянула в испуге. - И я даже не могу пожаловаться на свое горе!.. А если ты так заботишься о своем ребенке, то зачем же ты похитил меня из храма, зачем обещал, что я буду твоей первой женщиной?.. Берегись же, - снова закричала она, - чтобы Египет, узнав о моей судьбе, не назвал тебя вероломным! Наследник качал головой и усмехался. Наконец он сел и сказал: - Действительно, мой учитель был прав, когда предостерегал меня от женщин. Вы словно спелый персик перед глазами человека, у которого высох язык от жажды. Но только с виду... Ибо горе глупцу, который раскусит этот красивый плод: вместо освежающей сладости он найдет внутри гнездо ос, которые изранят ему не только рот, но и сердце. - Еще упреки!.. Даже от этого не можешь избавить меня!.. И я пожертвовала для тебя достоинством жрицы и своим целомудрием! Наследник продолжал насмешливо качать головой. - Я никогда не думал, - сказал он наконец, - что оправдается сказка, которую перед сном рассказывают крестьяне. Но сейчас убеждаюсь, что в ней все правда. Послушай-ка ее, Кама, и, может быть, ты опомнишься и не захочешь окончательно потерять мое расположение. - Стану я слушать еще какие-то сказки. Я уже одну слыхала от тебя... и вот что из этого вышло... - Но эта, несомненно, пойдет тебе на пользу, если ты только захочешь ее понять. - А будет в ней что-нибудь о еврейских детях? - Там есть и о жрицах, только слушай повнимательней! "Дело было давно, здесь же, в Бубасте. Однажды некий князь Сатни увидел на площади перед храмом Птаха очень красивую женщину. Никогда еще он такой красавицы не встречал, а главное, было на ней много золота. Князю женщина эта страшно понравилась, и, когда он узнал, что она дочь верховного жреца в Бубасте, он послал ей со своим конюшим такое предложение: "Я подарю тебе десять золотых перстней, если согласишься провести со мной часочек". Конюший отправился к прекрасной Тбубуи (*92) и передал ей слова князя Сатни. Она выслушала его благосклонно и, как подобает хорошо воспитанной девице, ответила: - Я - дочь верховного жреца и невинная девушка, а не какая-нибудь девка. И если князь желает со мной познакомиться, пусть приходит ко мне в дом, где все будет приготовлено и наше знакомство не даст повода к пересудам всем соседним кумушкам. Тогда князь Сатни пошел к девице Тбубуи и поднялся к ней в верхние покои. Стены их были выложены плитками из ляпис-лазури и бледно-зеленой эмали. Там было множество диванов, покрытых дорогим полотном, и несколько круглых столиков, заставленных золотыми бокалами. Один из бокалов был наполнен вином и подан князю. Тбубуи при этом сказала: - Выпей, прошу тебя! - Ведь ты знаешь, что я пришел не для того, чтобы пить вино. Однако они сели за пиршественный стол. На Тбубуи была длинная одежда из плотной ткани, застегнутая до самой шеи. И когда князь захотел ее поцеловать, она отстранила его и сказала: - Дом этот будет твоим. Но не забывай, что я добродетельная девушка; если хочешь, чтобы я тебе покорилась, поклянись, что будешь мне верен, и завещай мне твое имущество. - Тогда прикажи позвать сюда писца! - воскликнул князь. И когда писец явился, Сатни велел ему составить брачное свидетельство и дарственную, по которой все его деньги, движимое имущество и земельные угодья переходили к Тбубуи. Некоторое время спустя слуги доложили князю, что внизу ждут его дети. Тбубуи тотчас же вышла и вернулась в платье из прозрачного газа. Сатни снова хотел ее обнять, но она отстранила его и сказала: - Дом этот будет твоим! Но так как я не какая-нибудь негодница, а добродетельная девица, то если ты хочешь, чтобы я принадлежала тебе, пусть дети твои подпишут отказ от твоего имущества, чтобы потом они не судились с моими детьми. Сатни позвал своих детей наверх и велел им подписать акт отказа от имущества, что они и сделали. Но когда он снова хотел приблизиться к Тбубуи, она не допустила его к себе. - Этот дом будет твоим, - сказала она. - Но я не какая-нибудь распутница, я - целомудренная девица, и если ты любишь меня, вели убить твоих детей, чтобы они потом не оттягали у моих детей твое имущество..." - Какая длинная история! - нетерпеливо прервала его Кама. - Сейчас кончится, - ответил наследник. - И знаешь, Кама, что ответил Сатни? - Если ты этого требуешь, пусть свершится злодеяние. Тбубуи не надо было два раза повторять это. Она велела зарубить детей на глазах отца и бросила их рассеченные на части тела в окно собакам и кошкам. И только тогда Сатни вошел в ее покой и возлег на ее лодке из черного дерева, украшенное слоновой костью" (*0). - И хорошо делала Тбубуи, что не верила обещаниям мужчин! - взволнованно воскликнула финикиянка. - Но Сатни сделал еще лучше: он проснулся... и увидел, что это страшное преступление было сном... И ты, Кама, запомни, что вернейшее средство пробудить мужчину от любовного опьянения - это послать проклятия на голову его сына. - Будь покоен, господин мой! Я больше никогда не сказку ни слова ни о своих огорчениях, ни о твоем сыне, - печально ответила Кама. - А я буду с тобой ласков, и ты будешь счастлива, - закончил Рамсес. 15 Грозные слухи о ливийских наемниках стали распространяться и среди населения Бубаста. Рассказывали, что распущенные жрецами солдаты, возвращаясь на родину, сперва просили милостыню, потом занялись воровством и, наконец, стали грабить и жечь египетские деревни и убивать жителей. В течение нескольких дней подверглись нападению и разрушению города Хененсу, Пи-Мат и Каза (*93), расположенные к югу от Меридова озера. Погиб и караван купцов и паломников, возвращавшихся из оазиса Уит-Мехе (*94). Вся западная граница находилась в опасности, и даже из Тереметиса (*95) стали убегать жители, ибо и в тех местах со стороны моря появились ливийские банды, будто бы посланные грозным вождем Муссавасой, который, как говорили, собирался провозгласить по всей пустыне священную войну против Египта. Поэтому, если иногда вечером с западной стороны неба слишком долго не сходил багрянец, на жителей Бубаста нападал страх. Горожане собирались на улицах, поднимались на плоские крыши или влезали на деревья и оттуда кричали, что вдали виден пожар, в Менуфе (*96) или в Сехеме. Находились даже такие, которые, несмотря на темноту, видели бегущих жителей или ливийские банды, длинными черными шеренгами марширующие по направлению к Бубасту. Несмотря на тревогу среди населения, правители нома бездействовали, так как центральные власти не присылали им никаких распоряжений. Рамсес знал о беспокойстве в городе и видел равнодушие сановников Бубаста. Не получая никаких распоряжений из Мемфиса, он приходил в ярость, но поскольку ни Мефрес, ни Ментесуфис не заговаривали с ним об этих тревожных событиях, угрожающих государству, и как будто избегали этого, сам наместник не обращался к ним и не занимался военными приготовлениями. В конце концов он перестал посещать стоящие под Бубастом войска, а вместо этого собирал во дворце всю знатную молодежь, пировал с ней и веселился, заглушая в душе возмущение против жрецов и тревогу за судьбу государства. - Вот увидишь, - сказал он однажды Тутмосу, - святые пророки доведут нас до того, что Муссаваса захватит Нижний Египет и нам придется бежать в Фивы, а то, пожалуй, и в Суну (*97), если нас оттуда, в свою очередь, не погонят эфиопы. - Это верно, - ответил Тутмос, - наши правители ведут себя как изменники. В первый день месяца атир (август - сентябрь) во дворце наследника происходило веселое пиршество. Оно началось с двух часов пополудни, и не успело еще зайти солнце, как все уже были пьяны. Дошло до того, что гости, мужчины и женщины, валялись на полу, залитом вином, усыпанном цветами и осколками посуды. Рамсес был еще не так пьян, как другие. Он не лежал, а сидел в кресле и держал на коленях двух прелестных танцовщиц. Одна поила его вином, другая умащала ему голову сильно пахнущими благовониями. В этот момент в зале появился адъютант и, перешагнув через несколько бесчувственных тел, подошел к наследнику. - Владыка, - шепнул он, - святые Мефрес и Ментесуфис желают немедленно говорить с тобой. Наследник оттолкнул от себя танцовщиц и, весь красный, в залитом вином платье, неуверенным шагом направился к себе наверх. Увидя его в таком состоянии, Мефрес и Ментесуфис переглянулись. - Что вам угодно, святые отцы? - спросил наследник, падая в кресло. - Не знаю, будешь ли ты в состоянии выслушать нас, - ответил в смущении Ментесуфис. - А! Вы думаете, что я пьян? - воскликнул царевич. - Не бойтесь! Сейчас весь Египет до того обезумел или поглупел, что у пьяных, пожалуй, больше рассудка, чем у трезвых. Жрецы нахмурились. Ментесуфис все же продолжал: - Тебе известно, что царь и верховная коллегия решили распустить двадцать тысяч наемных солдат?.. - Предположим, что неизвестно, - перебил царевич. - Вы ведь не соизволили не только спросить моего совета относительно такого мудрого указа, но даже не уведомили меня о том, что четыре полка уже разогнаны и что эти голодные люди нападают на наши города. - Уж; не осуждаешь ли ты поведение его святейшества фараона? - спросил Ментесуфис. - Не фараона, а тех изменников, которые, пользуясь болезненным состоянием моего отца и повелителя, хотят продать государство ассирийцам и ливийцам. Жрецы остолбенели. Подобных слов не говорил еще жрецам ни один египтянин. - Разреши нам, царевич, вернуться сюда через несколько часов, когда ты придешь в себя, - сказал Мефрес. - В этом нет надобности. Я знаю, что творится на нашей западной границе. Вернее - знаю не я, а мои повара, конюхи и поломойки. Но, может быть, теперь, почтенные отцы, вы соизволите посвятить и меня в ваши планы. - Ливийцы взбунтовались, - ответил Ментесуфис с невозмутимым видом, - и начинают собирать банды с намерением напасть на Египет. - Понимаю. - Согласно воле его святейшества и верховной коллегии, тебе, государь, предлагается собрать войска, стоящие в Нижнем Египте, и уничтожить бунтовщиков. - Где приказ? Ментесуфис достал из-за пазухи пергамент, снабженный печатями, и подал его наследнику. - Значит, теперь я являюсь главнокомандующим и верховным властителем в этой области? - спросил наследник. - Воистину так. - И имею право созвать вас на военный совет? - Разумеется, - ответил Мефрес, - хоть сейчас... - Садитесь! - предложил царевич. Жрецы повиновались. - Я спрашиваю вас - это необходимо для моих планов, - почему распущены ливийские полки? - Будут распущены еще и другие, - подхватил Ментесуфис. - Верховная коллегия хочет освободиться от двадцати тысяч наиболее дорого стоящих солдат, чтобы доставить казне фараона четыре тысячи талантов ежегодно, без которых двор может оказаться в затруднении. - Что, однако, не грозит ничтожнейшему из египетских жрецов, - заметил наследник. - Ты забываешь, что жреца не подобает называть ничтожным, - ответил Ментесуфис. - А то, что ни одному из них не угрожает недостаток средств, - это следствие их воздержанной жизни. - В таком случае это, вероятно, боги выпивают вино, приносимое каждый день в храмы, и это каменные идолы наряжают своих женщин в золото и драгоценности, - с насмешкой заметил царевич. - Но не буду распространяться насчет вашего воздержания. Коллегия жрецов не для того разгоняет двадцать тысяч солдат и открывает ворота Египта разбойникам, чтобы наполнить казну фараона... - А для чего?.. - Для того, чтобы угодить царю Ассару. А так как фараон отказался отдать ассирийцам Финикию, то вы хотите ослабить государство иным способом - распустить наемных солдат и вызвать войну на нашей западной границе. - Призываю богов в свидетели, ты поражаешь нас, царевич! - воскликнул Ментесуфис. - Тени фараонов еще больше поразились бы, услыхав, что в том самом Египте, где царская власть связана по рукам и ногам, какой-то халдейский мошенник влияет на судьбу государства. - Я не верю своим ушам! - воскликнул Ментесуфис. - О каком халдее ты, царевич, говоришь? Наместник рассмеялся в лицо жрецам. - Я говорю про Бероэса. Если ты, святой муж, не слыхал про него, спроси у досточтимого Мефреса. А если и он забыл, пусть справится у Херихора и Пентуэра. Вот она, великая тайна ваших храмов! Подозрительный чужеземец, который, как вор, прокрался в Египет, навязывает членам верховной коллегии позорнейший договор, договор, какой можно подписать, только проиграв ряд сражений, потеряв все полки и обе столицы. И подумать только, что это сделал один человек, вероятно, шпион Ассара! А наши мудрецы настолько доверялись ему, что, когда фараон запретил им предавать Финикию, они вознаграждают себя тем, что распускают полки и вызывают войну на западной границе. Слыханное ли дело, - продолжал, уже не владея собой, Рамсес, - что в тот самый момент, когда следовало бы увеличить армию до трехсот тысяч человек и бросить ее на Ниневию, эти благочестивые безумцы разгоняют двадцать тысяч солдат и поджигают собственный дом. Мефрес, весь бледный, молча слушал эти насмешки. - Я не знаю, государь, - сказал он наконец, - из какого источника ты черпаешь свои сведения. Я хотел бы, чтобы он был столь же чист, как сердца членов верховной коллегии. Предположим, однако, что ты прав и что какой-то халдейский жрец сумел склонить коллегию к подписанию тяжелого договора с Ассирией. Но, если даже и так, откуда ты знаешь, что этот жрец не был посланцем богов, которые его устами предостерегли нас о нависших над Египтом опасностях? - С каких это пор халдеи пользуются у вас таким доверием? - Халдейские жрецы - старшие братья египетских, - заметил Ментесуфис. - Так, может быть, и царь ассирийский - повелитель фараона? - Не кощунствуй, царевич, - строго остановил его Мефрес. - Ты дерзаешь касаться священнейших тайн, а за это жестоко платились даже люди, стоявшие выше тебя. - Хорошо, я не буду касаться ваших тайн. Но откуда можно узнать, какой из халдеев - посланец богов, а какой - лазутчик царя Ассара? - По чудесам, - ответил Мефрес. - Если бы по твоему повелению, царевич, эта комната наполнилась духами, если бы незримые силы вознесли тебя на воздух, мы бы сказали, что ты орудие бессмертных, и слушались бы твоего совета. Рамсес пожал плечами. - Я тоже видел духов, они действовали руками молодой девушки, и видел в цирке распростертого в воздухе фокусника. - Ты только не заметил тонких веревок, которые держали в зубах четверо его помощников, - заметил Ментесуфис. Царевич опять рассмеялся и, вспомнив, что ему рассказывал Тутмос о молениях Мефреса, ответил насмешливо: - При царе Хеопсе один верховный жрец захотел во что бы то ни стало летать по воздуху. Сам он молился богам, а своим подчиненным велел смотреть, не поднимает ли его невидимая сила. И представьте, святые мужи, не было дня, чтобы эти пророки не заверяли жреца, что он поднимается на воздух, пусть и невысоко - всего на один палец от пола. Но что с вами, святой отец? - спросил царевич у Мефреса. Действительно, выслушав историю про самого себя, жрец закачался в кресле и упал бы, если бы его не поддержал Ментесуфис. Рамсес даже растерялся. Он подал старцу воды, натер ему уксусом лоб и виски и стал обмахивать опахалом. Вскоре святой Мефрес пришел в себя и, встав с кресла, обратился к Ментесуфису: - Я думаю, нам можно уйти? - Я тоже так думаю. - А я что должен делать? - спросил наследник, почувствовав, что произошло что-то неладное. - Исполнять обязанности главнокомандующего, - холодно ответил Ментесуфис. Оба жреца торжественно поклонились ему и вышли. С наместника уже окончательно соскочил хмель, но на душе у него было тяжело. Он понял, что совершил две большие ошибки: открыл жрецам, что знает их великую тайну, и безжалостно высмеял Мефреса. Он готов был отдать год жизни, чтобы изгладить из их памяти весь этот пьяный разговор, но было уже поздно. "Ничего не поделаешь, - думал наместник, - я выдал себя и приобрел смертельных врагов. Этакая досада! Борьба начинается в невыгодный для меня момент. Будем все-таки продолжать. Не один фараон боролся с жрецами и побеждал их, даже не имея сильных союзников". Однако он настолько чувствовал опасность своего положения, что тут же поклялся священной головой отца никогда больше не пить так много. Он велел позвать Тутмоса. Наперсник явился немедленно, вполне трезвый. - У нас война, и я главнокомандующий, - объявил наследник. Тутмос поклонился до земли. - И больше никогда не буду напиваться, а знаешь почему? - Полководец должен остерегаться вина и опьяняющих ароматов, - ответил Тутмос. - Я забыл об этом и выболтал кое-что жрецам... - Что? - спросил Тутмос в испуге. - Что я их ненавижу и смеюсь над их чудесами. - Не беда; я думаю, что они и не рассчитывают на людскую любовь. - И что я знаю их политические тайны, - прибавил наследник. - Вот это плохо! - воскликнул Тутмос. - Теперь об этом уже поздно говорить, - сказал Рамсес. - Пошли немедленно скороходов, чтобы завтра с утра все военачальники съехались на совет. Прикажи зажечь сигналы тревоги, и пусть все войска Нижнего Египта с завтрашнего дня направятся к западной границе. Пойди к номарху и предложи ему заняться заготовкой продовольствия, одежды и оружия, а также уведомить об этом остальных номархов. - У нас будут большие затруднения с Нилом, - заметил Тутмос. - Все лодки и суда задержать в нильских рукавах для переправы войск. Надо также потребовать от номархов, чтобы они занялись подготовкой резервных полков. Тем временем Мефрес и Ментесуфис возвращались в свои жилища при храме Птаха. Как только они остались одни, верховный жрец воздел руки и воскликнул: - О бессмертные боги, Осирис, Исида и Гор, спасите Египет от гибели. С тех пор как стоит мир, ни один фараон не поносил так жрецов, как сегодня этот отрок! Что говорю я, фараон, ни один враг Египта, ни один хетт, финикиянин, ливиец не посмел бы так дерзко пренебречь неприкосновенностью жрецов. - Вино делает человека прозрачным, - глубокомысленно заметил Ментесуфис. - Но в этом юном сердце гнездится клубок змей. Он оскорбляет жреческую касту, насмехается над чудесами, не верит в богов. - Больше всего меня удивляет то, - задумчиво проговорил Ментесуфис, - откуда ему известно о наших переговорах с Бероэсом? А что он знает о них, я готов поклясться. - Чудовищное предательство, - ответил Мефрес, хватаясь за голову. - Странно... Вас было четверо... - Вовсе не четверо. Про Бероэса знала старшая жрица Исида, два жреца, которые указали ему путь к храму Сета, и жрец, встретивший его у ворот. Постой! - спохватился Мефрес. - Этот жрец все время сидел в подземелье... А что, если он подслушивал?.. - Во всяком случае, он продал тайну не младенцу, а кому-нибудь поважнее. А это уже опасно. В келью постучался верховный жрец храма Птаха, святой Сэм. - Мир вам, - сказал он, входя. - Да будет благословенно твое сердце. - Я и пришел узнать, не случилась ли какая беда, вы так громко говорите. Уж не пугает ли вас война с презренным ливийцем? - молвил Сэм. - Что ты думаешь о царевиче, наследнике престола? - спросил его Ментесуфис. - Я думаю, - ответил Сэм, - что он радуется войне и очень доволен своей ролью главнокомандующего. Это прирожденный воин. Когда я смотрю на него, мне приходит на память лев Рамсеса. Этот юноша готов один броситься на ливийские орды, и, пожалуй, он их рассеет. - Этот юноша может уничтожить все наши храмы и стереть Египет с лица земли, - ответил Мефрес. Сэм поспешно вынул золотой амулет, который носил на груди, и прошептал. - "Убегите, дурные слова, в пустыню. Удалитесь и не причиняйте вреда праведным!" Зачем ты это говоришь? - прибавил он громче, с укором. - Достойнейший Мефрес сказал истину, - вмешался Ментесуфис, - у тебя разболелась бы голова и живот, если бы человеческие уста повторили все кощунства, которые мы сегодня услышали от этого юнца. - Не шути, пророк, - возмутился верховный жрец Сэм, - я скорее поверил бы тому, что вода горит, а ветер тушит огонь, чем тому, что Рамсес позволяет себе кощунствовать. - Он притворялся, будто говорит спьяна, - заметил ехидно Мефрес. - Пусть так. Я не отрицаю, что царевич легкомысленный юноша и гуляка, но кощунствовать? - Так думали и мы, - заявил Ментесуфис, - и настолько были в этом уверены, что, когда он вернулся из храма Хатор, мы перестали даже наблюдать за ним. - Тебе жаль было золота, чтобы платить за это, - заметил Мефрес. - Видишь, какие последствия влечет за собой такая небрежность. - Но что же случилось? - спросил, теряя терпение, Сэм. - Что тут долго говорить: царевич, наследник престола, издевается над богами. - О! - Осуждает распоряжение фараона... - Быть не может! - Членов верховной коллегии называет изменниками... - Что ты говоришь? - И узнал от кого-то о приезде Бероэса и даже о его свидании с Мефресом, Херихором и Пентуэром в храме Сета. Верховный жрец Сэм схватился обеими руками за голову и забегал по келье. - Невозможно! - повторял он. - Невозможно! Кто-нибудь, вероятно, опутал чарами этого юношу. Может быть, финикийская жрица, которую он похитил из храма? Это предположение показалось Ментесуфису таким удачным, что он взглянул на Мефреса, но тот, возмущенный, стоял на своем. - Увидим. Прежде всего надо произвести следствие и узнать, что делал царевич день за днем по возвращении из храма Хатор, - твердил он. - Царевич пользовался слишком большой свободой, слишком много общался с неверными и с врагами Египта. И ты, достойный Сэм, поможешь нам... Верховный жрец Сэм на следующее же утро велел созвать народ на торжественное богослужение в храме Птаха. Жрецы расставили глашатаев на перекрестках, на площадях и даже в полях, чтобы они горнами и флейтами созывали народ. Когда собиралось достаточно слушателей, им сообщали, что в храме Птаха в течение трех дней будут происходить торжественные процессии и молебствия о даровании победы египетскому оружию, о поражении ливийцев и о ниспослании на их вождя, Муссавасу, проказы, слепоты и безумия. Все шло так, как хотели святые отцы. С утра до поздней ночи простой народ толпился у стен храма, аристократия и богатые горожане собирались в преддверии, а жрецы, местные и из соседних номов, совершали жертвоприношения богу Птаху и возносили молитвы в самом святилище. Три раза в день совершались торжественные шествия, во время которых вокруг храма обносили в золотой ладье скрытую за занавесками статую божества. При этом люди падали ниц, громко сокрушаясь о своих грехах, а рассеянные в толпе пророки, задавая соответствующие вопросы, помогали им каяться. То же происходило и в преддверии храма. Но так как знатные и богатые не любили каяться во всеуслышанье, то святые пророки отводили грешников в сторону и тихонько увещевали их и давали советы. В полдень молебствия носили особенно торжественный характер, ибо в этот час солдаты, отправлявшиеся на запад, приходили, чтобы получить благословение верховного жреца и обновить силу своих амулетов, имевших свойство ослаблять вражеские удары. По временам в храме раздавался гром, а ночью над пилонами сверкали молнии. Это означало, что бог внял чьим-то молитвам или беседует с жрецами. Когда после окончания торжества трое высоких жрецов, Сэм, Мефрес и Ментесуфис, сошлись для тайной беседы, положение было уже ясно. Богослужения принесли храму около сорока талантов дохода; около шестидесяти талантов было истрачено на подарки или уплату долгов разных лиц из аристократии и высших военных сфер. Собраны же были следующие сведения: Среди солдат ходили слухи, что как только царевич Рамсес взойдет на престол, он начнет войну с Ассирией, которая обеспечит тем, кто примет в ней участие, большие выгоды. Самый простой солдат вернется из этого похода с добычей не менее как в тысячу драхм, а может быть, и больше. В народе шептались, что, когда фараон после победы вернется из Ниневии, он подарит каждому крестьянину раба и на определенное число лет освободит Египет от налогов. Аристократия же предполагала, что новый фараон прежде всего отнимет у жрецов и вернет знати для покрытия долгов все поместья, перешедшие в собственность храмов. Поговаривали также, что он будет править самодержавно, без участия верховной коллегии жрецов. Во всех слоях общества существовало убеждение, что царевич Рамсес, желая обеспечить себе помощь финикиян, обратился к покровительству богини Ашторет и ревностно поклоняется ей. Во всяком случае, было достоверно известно, что наследник, посетив однажды ночью храм богини, видел там какие-то чудеса. Наконец, среди богатых азиатов ходили слухи, будто Рамсес преподнес храму щедрые дары, за что получил оттуда жрицу, которая должна была укрепить его в вере. Все эти сведения собрал Сэм и его жрецы. Святые же отцы Мефрес и Ментесуфис сообщили ему другую новость, дошедшую до них из Мемфиса, о том, что халдейского жреца и ясновидца Бероэса ввел в подземелье жрец Осохор. Недавно, выдавая замуж свою дочь, он одарил ее драгоценностями и купил молодоженам большой дом. А так как у Осохора раньше не было таких больших доходов, то возникало подозрение, что этот жрец подслушал разговор Бероэса с египетскими сановниками храма и продал затем тайну договора финикиянам, получив от них большие деньги. Выслушав все это, верховный жрец Сэм сказал: - Если святой Бероэс в самом деле чудотворец, то сначала спросите у него, не Осохор ли и выдал тайну? - Чудотворца Бероэса уже спрашивали, - ответил Мефрес, - но святой муж желает умолчать об этом, причем добавил, что если даже кто и подслушал их переговоры и сказал финикиянам, то ни Египет, ни Халдея от этого не пострадает, и, следовательно, когда виновник найдется, надо поступить с ним милостиво. - Святой! Воистину святой это муж, - прошептал Сэм. - А каково твое мнение, - обратился Мефрес к Сэму, - о царевиче-наследнике и вызванных им волнениях? - Скажу то же, что Бероэс: наследник не причинит Египту вреда, и надо быть к нему снисходительными... - Но ведь этот юноша насмехается над богами, не верит в чудеса, ходит в чужие храмы, бунтует народ!.. Это дело серьезное... - с горечью твердил Мефрес, который не в силах был простить Рамсесу грубую шутку по поводу его благочестивых упражнений