столицу, когда над башнями Соборa Парижской богоматери реяло черное знамя *, когда вербовка солдат происходила прямо на площадях города*. Мы, и только мы, всегда подымали на щит Великую Револю цию, Конвент, армию народа и солдат Второго года *. И нас за это бросали в тюрьмы. Видно, теперь они и впрямь здорово перетрусили! Молодой типографщик простирает над толпой свои длинные руки: -- Ho вольно им клясться Парижем или затыкать ему рот, все равно Париж 1793 года -- вот он, здесь. Это вы сами, великий единый народ. Это вы, санкюлоты, отвечаете: "3десь!" Кажется, весь тупик подымается до самых крыш мансард в едином порыве, люди расправляют плечи, набирают полную грудь воздуха: "3десь!" Из-под сводов выкатывается крик, достигает Сены, Люксембургского сада, южных застав, неприступных фортов. --...Издыхающая Империя призывает граждан записываться в ряды Национальной гвардии, но берут лишь тех, кто может купить себе форму. A y кого есть на это гроши? У вас есть? -- Нет! -- яростно выдыхает тупик. Гифес, без кровинки в лице, устало опускает руки, и внезапно наступает тишина, от которой сжимается сердце. Типографщик сплетает пальцы и ударяет себя по лбу. Локомотив выныривает из туннеля и, торжествующе свистя, тянет вагоны вверх к Бютт-Шомону. Типографщик продолжает, теперь говорит он тихо, очень тихо, будто молитву читает, выделяя каждое слово, и ни одно слово не пропадает: -- Довольно! -- Империи конец! -- Да здравствует Республика! -- Да здравствует народ! -- A народ просит только одного -- ружей, "шаспо". -- "Шаспо" и пушек! Толпа стоя повторяет эти слова все крепнущим голосом: -- Пушекl Не закрывая узкого оконца, я поворачиваюсь и вижу, что мама собирается ложиться в постель, в ту самую, где до сегодняшнего дня спал Предок. Очевидно, она замечает написанное на моем лице удивление. Мама подымает руку, прикрывает глаза, чтобы легче было все мне объяснить, но отказывается от своей попытки. Рука 6ессильно падает. И на сей раз оно, удовлемворимся мой вошедшей уже в поговорку улыбкои, неловкой улыбкой мамерей перед мем, что должны. узнамь ux сыновья u о чем родимели не должны им говоримь. -- Пушек, пушек, пушек!.. Одна из последних группок слушателей выбирается из нашего тупика, скандируя этя слова на мотив "Карманьолы*. Под сводами арки гулко звучат их голоса и далеко-далеко разносится припев. Республиканцам нужно иметь Храбрость, хлеба и пушек медьl Храбросгь, чтоб отомстить, Пушки -- захватчиков бить. И хлеб нашим братьям! Пусгь веселит нас пушечный гласl Припев спускается со склонов Бельвиля, переходит из уст в уста, и в каждом голосе сила, несущая пушку к сердцу Парижа. Суббота, 20 августа 1870 года. Повсюду валяются газеты. Подыми и читай. Положение ухудшается день ото дня; позавчерa еще продавцы газет кричали: "Отечество в опасности!*, a вчерa уж: "Вторжение!" Наша оборона прорвана по всему фронту, наша армия разгромлена, Эльзас и Лотарингия заняты неприятелем, пруссаки уже появились в Нанси, в Понт-aМуссоне, затем в Коммерси, топот их сапог все ближе и ближе. Бельвиль содрогается. -- Да ты читать умеешь? Марта не может опомниться. Она тычет пальцем в середину газетного листа. -- Читай! Бывало, я пытался представить себе ту, единственную любовь всей своей жизни, она непременно должна была быть высокой тоненькой блондиночкой, скромной, года на три-четыре моложе меня. Марта не отвечает ни одному из зтих требований. -- Читай, вот тут! -- "3аконодательный корпус подавляющим большинством rолосов отклонил проект левых, но правительству пришлось выслушать немало жестоких истин и грозных обличений. "Порa решить, готовы ли мы сделать выбор между спасением родины и спасением династии!" -- воскликнул господин Гамбетта* *, -- Ой, Гамбетта,-- обрадовалась Марта,-- это тебе не пустяки. Он красный, он наш человек. B мае прошлого года Гамбетта был с триумфом избран от Бельвиля, это были первые настоящие красные выборы, при которых руководились действительно "социальными идеями", теперь, по словам Марты, они известны всем как "Бельвильская программам -- A внизу что? -- Это о модах. -- Читай скореe. -- "Цветущий ларец", Итальянский бульвар, 30, предлагает своим клиенткам, приютившим y себя раненых солдат, крепкий одеколои, секрет изготовления коего принадлежит господам Пино и Мейеру. Дамам, отправляющимся на морские купания, настоятельно советуем не забыть взять с собой крем "Снежинку", отбеливающее средство, великолепно снимающее морской загар*. A еще ниже сообщение: "Общество железных дорог Южной Австрии предупреждает грузоотправителей, что железнодорожное сообщение в западной части Германии через Страсбург -- Форбах прервано. Общество не дает никаких гарантий грузоотправителям, перевозящим свои товары из Швейцарии через Линдау, Базель и Женеву". -- Да ты, шут тебя возьми, мог бы салон держать не хуже нашего Шиньона. i Шиньоном окрестили здесь бывшего парикмахеpa,' настоящее его имя -- Батист Метэль. Целыми днями си-, дит он y окошка нижнего этажа, y того, что выходит на водоразборную колонку, и кисточка засаленного колпака мерно болтается в такт его движениям. От него вечно разит рыбьим клеем. Лицо костистое, украшенное длинными усами с лихо закрученными кончиками, склонено над париками, которые он мастерит, дело это тонкое и, помимо ловкости пальцев, требует еще и неистребимого терпения. Ho как только кто-нибудь из жилиц выходит за водой, Шиньон вскидывает голову со съезжающими на кончик носа очками, взгляд его загорается, рот приятно округлен: этот за словом в карман не полезет. Когда он уж чересчур разойдется, госпожа Фаледони, позументщица с нижнего этажа, Мари Родюк, торговка пухом и пером с четвертого, и со второго -- Селестина Толстуха, мастерящая бумажные цветы и гирлянды, сурово его осаживают. По утрам Шиньон зычным голосом сообщает своим дамам последние газетные новости, a те, слушая его, все так же проворно снуют руками; чтение обычно сопровождается весьма выразительными комментариями, так что слушательницы в конце концов приходят к убеждению, что все эти журналисты ужасные зубоскалы. Торопыга, сын граверa, притаскивает газеты прямо из тилографии, где работает его отец, и вдобавок еще сообщает слухи, которые в газетах не печатаются, a известны в редакциях. Шинъон, Topопыга и еще многие, многие другие... Нынче, когда я набрасываю nopmpемы тех дней, мне хомелось бы. подремушировамь ux, помому что я знаю ux судьбы, но я не могу, иначе пришлось бы nepеписывамь все заново. И дневника бы не получилось. Здесь, y колонки, блаженный уголок, и редко какая женщина не покидала этот рай со вздохом сожаления, таща два ведра воды домой, где нет хлеба, нет света и хнычет детворa, a тем временем муж, лишившийся работы, с горя спускает последние гроши, полученные в ломбарде, восседая в кабачке дядюшки Пуня, который сам раныпе был рабочим, a потом преуспел. "Пляши Нога" никогда не пустует. Не только наш тупик, но, пожалуй, и весь квартал поставляет ему клиентов. Скотники с улицы Ребваль, конюхи с улицы Рампоно встречаются в обираловке Несторa Пуня с ломовиками, которые поутру въезжают через потерну Пре-Сен-Жерве с пустыми мешками или бочками. Иной раз вестовой заглянет в "Пляши Нога" по дороге в форт Роменвиль или Нуази, a Барден тем временем перековывает его конягу. Кабачок дядюшки Пуня служит также конторой по найму рабочей силы. B прокуренном зале толпятся бронзовщики из литейной братьев Фрюшан, расположенной в двух шагах отсюда, на перекрестке улиц Ребваль и Ренар, десяток сборщиков с фабрики Годийо, наладчики от Гуэна, из Батиньоля, клепальщик и два медника от Келя в Вожираре, где делают локомотивы. Один из них все твердит, что на этой каторге долго не протянешь. B один прекрасный день он возьмет и уйдет из ихнего заведения и наймется туда, где потише, где "эти сволочи мастерa* не будут тебе голову морочить, a будет всего только один-единственный покладистый мастер. Лихо расправив плечи, медник единым духом опрокидывает стаканчик. Зовут его Бастико, он гигант с лишенной растительности физиономией, с перебитым носом. Второй медник, Матирас, с рыжей бородой веером, ухмыляясь, подтверждает, что его дружок действительно уйдет -- это он не зря говорит,-- но все равно рано или поздно вернется к Келю или Гуэну, уже бывали тому примеры. Все дело в том, если, конечно, верить рыжебородому, что Бастико -- и в данном случае он не одинок -- никак не может приноровиться к новым методам труда. Он прирожденный ремесленник и в качество такового вечно опаздывает, прогуливает все понедельники, a порой захватывает и утро вторника, ворчит, бастует, словом, по выражению хозяев, 4лезет в политику". И вправду, каждое утро на заре наш тупичок оглашают зычные крики Матирасa, выманивающего из дому "своего коллегу*, a через несколько минут начинают перекликаться их супружницы -- Элоиза Бастико и Ноэми Матирас, сговариваются вместе идти на*улицу Бонди, где обе работают y Кристофля в ювелирной мастерской, там занято более четырехсот человек. Пливар, Фалль, Вормье, итальянец Пальятти, pусский Чесноков, поляк Каменский... Марта всех их знает по именам, главным образом из-за их ребятишек. B my nopy мой слух не был еще npucпособлен к языку и говору naрижских окраин. С другой cмороны, я, как и все новички, мучился всеми муками nypucma. Мне было как-mo неловко передавамь подлинный язык Бельвиля. Даже nepy было больно воспроизводимъ то, что резало мне слух, a при вморичном прочмении своих дневников меня npocmo коробило. Иной раз я все же пымался передамь эмом рубленый, исковерканный язык обходным путем, через косвенную речъ, Мало-помалу мое yxo освоилось, и лимерамурное кокемсмво nocмепенно оммерло. Я довольсмвовался мем, что скупо переводил на обычный язык то, что npиходилосъ мне слышамь, исключая кое-какие мирады, когда неблагозвучное калечение языка, обычное для жимелей предмесмъя, з&учало чересчур грубо, особенно в обласми эмоций. Порой это npомиворечие было слишком резко, и я записывал, так сказамь, в оммесмку все эми языковые грубосми. Чаще всего записывал слова Maрмы. Каждый вечер, когда наш тупик может передохнуть от грохота ломовиков, доставляющих товары, Леон, прислуживающий y Пуня, выносит наружу четыре скамьи, козлы и доски. Тут и начинается застольеl Все это кричит, пьет, хохочет и поет до зари. При свете кинкетов на побагровевших физиономиях блестят пот и грязь. Черные мозолистые лапищи взмывают в воздух, будто крылья летучей мыши. Борода, каскетка, блуза и рабочие брюки здесь обязательны. A вот бороденка, подстриженная a-ля Наполеон III, котелок, плащ и редингот -- это уже для буржуа, квартирующих по ту сторону арки. Их окна выходят на Гран-Рю, a к Дозорному тупику они повернуты задом, и нам видна только высокая стена с узенькими, забранными решеткой окошками, откуда никогда не выглянет человеческое лицо. Hy a если твое собственное окошко под крышей выходит в тупик, хочешь не хочешь -- слушай разговоры и песни. Это горланят в темноте собутылышки в "Пляши Нога". Иной раз из окошка мансарды высунется жена позвать мужа, иной раз она даже выходит из дому с младенцем на руках -- a малыши постарше цепляются за ee юбку -- и, пройдя по смежному лереулочку, дрожа, вступает под арку. Литейщик Барбере, обслуживающий печи y братьев Фрюшан, влепил своей половине парочку затрещин, так что она быстрехонько отправилась обратно на площадь Вольтерa, где они живут, a он доверительно объяснил собутыльникам: -- Как это она все в толк не возьмет, что я целых четырнадцать часов проторчал в том пекле и имею, наконец, право не сидеть на нашем чердаке, где и повернутьсято негде, шутка ли -- сундук и пять кроватей, a тут еще ребятишки орут и эта пискля хнычет. Вот если 6 моя супружница сумела устроиться так, как жена Вормье! Жена Вормье, чернорабочего, больного чахоткой, пошла в полицию и записалась как гулящая. Впрочем, записаны они там или нет, но только женщины, посещающие "Пляши Нога", считаются погибшими созданиями. На весь Бельвиль особенно славятся две: Дерновка -- дебелая блондинка, до ужаса размалеванная, и долговязая брю нетка, по кличке Митральеза, потому что, как только она откроет зубастый ртище и начнет крыть всех и вся, кажется, будто стреляет картечница, изобретенная капитаном Рефи. Подобно Опере, подобно Комеди-Франсез, наш кабачок "Пляши Нога" выдвинул своих Мишо, своих Агар. Тупик, например, породил Дюрана, прозванного Нищебратом, тощего, общипанного и обычно очень молчаливого поденщика, в которой вино пробуждает бурные ораторские страсти. Тогда он поднимается, скинет каскетку, обнажив при этом куполообразный череп с проплешинами (впрочем, в проплешинах y него не только голова, но и бороденка, потому что лысеет он местами), и открывает свою страшную пасть. Вообще-то рты обитателей тупика, мужчин и женщин, не в блестящем состоянии, но, пожалуй, ни y кого нет такого страшного, как y Ншцебрата, с кривыми пеньками вместо зубов. Тут бражники замолкают, подталкивают друг друга локтями, подбочениваются. Под августовским небом, щедро сыплющим звезды на уже засыпающий Париж, Нищебрат начинает рассказ о своей жизни: -- Появился я на свет божий в мерзкой, завшивленной лачуге в тупике Ренар 26 июня 1848 года, как раз тогда, когда солдаты крошили, как в Ла-Виллет, мятежников на площади Бастилии и в предместье Сент-Антуан *, в ту самую минуту, когда моего папашу укокошили -- впрочем, поди знай, только с той поры его никто так и не видал. Мамаша моя говорила, что и раньше-то наш папашенька редко когда показывался. Значит, через неделю мне исполнится двадцать два года и два месяца. Чуете? Верноподданный его императорского величества -- это я и есть, юный пролетарий, распролетарий, пролетарий из пролетариев! Сын, внук, правнук рабочего, сам рабочий -- предки наrрадили меня голубой кровью, a поголубела она от холода и нищеты, да еще дерьмового винца туда подбавили -- и с этим-то наследством должен был я расти, короче, poc как мог, одинешенек, от горшка два вершка, a словно взрослый. Не пустяк это. Моя матушка весь божий день надрывалась на ткацкой фабрике, a я -- я подыхал с голоду и холоду в грязных лохмотьях под дырявой крышей. B восемь лет я уже работал на химической фабрике в Ла-Виллет; с тех пор и начали y меня волосы лезть. Давал волю всем своим склонностям, какие они ни были, зато и повеселился я, золотушный! Так я и poc, взрослел, доставалось мне крепко, дурные примеры перенимал, читать-писать не научился, зато во всех пороках преуспел! Даже армия и та на меня не польстилась. -- Вот уж нашел о чем жалеть! -- бросает Бастико.-- Загнали бы тебя в казармы, a оттуда послали бы издыхать неизвестно за что -- то ли в Мексиканскую экспедицию, то ли на Крымскую войну *. Нищебрат уже отдышался и с достоинством заканчивает свою речь: -- Ясно, я женился, вообще-то баб я не пропускал, уж поверьте на слово. Вы мою Сидони знаете, и посему на сей счет полный молчок. -- Дюшатель * заявил, что рабочим вовсе не обязательно жениться и семыо заводить,-- ворчливо вставляет рыжий Матирас. -- Незачем, мол, рабочим зря землю загромождать, раз они не могут обеспечить себе средства к существованию. -- Он, как это его... прав,-- бурчит Пливар. Алексис невысокий, молоденький, в очках, он работает наборщиком y Гифеса, пришепетывая, начинает объяснять, что это совершенно верно, что французский министр Дюшатель действительно держал такие речи и что Варлен *, переплетчик, даже приводил эти слова в имперском суде на втором процессе Международного товарищества рабочих *. Гражданин Варлен уточнил, что Дюшатель не сам это выдумал, a позаимствовал y "филантропа" англичанина по фамилии Мальтус. Пока Нищебрат подкрепляет свои слабеющие силы солидной порцией пойла, за столом стоит гул голосов. Фалль рассказывает о своих малышах: все четверо больны, Матирас жалуется на дороговизну, Вормье -- на безработицу, a Бастико орет: -- A если ты потребуешь, чтобы тебе повысили плату, тебя тут же турнут, помирай себе с голоду или пожалуйте в тюрьму, как в Каталонии, a то еще, чего доброго, и расстреляют, как в Фосс-Лешше... Уж в суд-то обязательно потащат. -- Тринадцать погибло в июне в Ла-Рикамари! Четырнадцать -- в октябре в Обене! * -- Министр Лебеф представил к ордену капитана Госсерана, который приказал открыть огонь. Вдруг снова в общий гомон ввинчивается пронзительный голос Ншцебрата: -- A теперь, нищие братья, расскажу я вам о моем будущем, о нашей судьбе, о судьбе всех нас, бедняков! Распространяться не буду, и вот почему: если не помру раньiне срока от застарелой золотухи, проскриплю еще несколько мерзких лет, покуда не попаду в дом призрения. -- Если только место найдетсяl -- И кончишь, как Меде. Все взоры обращаются к согGанному силуэту попрошайки -- это он в углу y арки протягивает за подаянием руку. Ветхая каскетка сползает ему на глаза. Так и торчит он там целые дни, болезненно жмурясь, и клянчит грошик, бормоча что-то невнятное. -- A ведь был литейщиком y Денвер-Леневэ в Лурсине,всвое время былработник хоть куда,-- буркает себе под HOC Матирас. -- Этот человек,-- возглашает Алексис-наборщик,-- произвел в четыре раза больше того, что потребил. И молоденький наборщик начинает громить захребетников-капиталистов. Пряди длинных прямых волос падают ему на лицо, на носу подпрыгивают очки в такт обвинительной речи "против людей, которые ничего не производят, которые жиреют за счет того, что девяносто девять их братьев из ста лишены самого необходимого*. Разгневанные сотрапезники машинально оглядываются на закрытые ставни второго этажа виллы. Хозяин этой квартиры -- единственный "капиталист", которого' они видели во плоти. Ho господин Валькло неделю назад уже покинул Париж со всем своим добром и домочадцами. Вот о чем шумит ночной Бельвиль, и отголоски застольных бесед доходят до окошка мансарды, где я царапаю эти строчки, a мама только что заснула, но спит беспокойно, мечется во сне. Воскресенье, 21 августа 1870 года. Около полудня. Марта может говорить о политике не хуже иного рабочего -- члена Интернационала, a через минуту уже носится в салочки. Она верховодит дюжиной ребят из нашего тупика, всей этой мелюзгой,то командует, то нянчится с ними, словно родная мать. Как-то вечером она отважно бросилась на защиту какого-то хилого мальчугана, fiй которого отчим колотит почем зря, срывая на нем злость, и вовремя бросилась, a то пришиб бы мальчишку до смерти, и она же прибила Адель, дочку жестянщика, и Филиберa, старшего сынишку торговки пером: как, мол, посмели не принести мешок древесного угля, a уголь по ee приказу таскают y дядюшки Вергуньи с улицы Орийон. Она знакома со всеми знаменитостями нашего квартала: с Огюстом Виаром , с ЭКюлем Бержере, с интернационалисгом Остеном с Бютт-Шомона, с журналистом Jlюсшraa, с сапожником Тренке*, который, как только где ee завидит, еще издали кричит: "Привет, Марта!* A уж о самых лучших, тех, что в тюрьме или от тюрьмы скрываются, и говорить не приходится. Знает она бланкиста Ранвье * и героя Бельвиля прославленного Флуранса. Темноволосая девчонка рассказывала мне о них, a сама и так и эдак вертелась перед витриной аптеки и старалась раздуть свои юбчонки: -- Нет, ты только посмотри, Флоран, знаешь, как мне кринолин пойдет! ...По Гран-Рю, сотрясая дома, проехала артиллерийская батарея. Шесть огромных пушек, зарядные ящики, конские упряжки, грохот колес по булыжнику, гомон батарейной прислуги; один вид этих чудищ преисполнил надеждой сердца зевак и жителей, выглядывавших из окон. Признаться, и меня разобрало, и y меня сил вроде пркбавилось от зрелища этой несокрушимой мощи, тем более что пушки шли занимать позиции на наших восточных фортах: вот будет подарочек пруссакам, уж никак не ждут. -- Смотри, вот это бронзовые пушки, нарезные,-- объяснила мне Марта.-- Называют их снарядными, или гаубицами, потому что они могут стрелять и ядрами и снарядами -- цилиндрическими и коническими. Вот это да! У нас есть также и тяжелые орудия, они производят два выстрела в минуту и бьют на тритысячи метров. Снаряды бризантные, взрываются в заранее назначенный момент, могут и раньше, чем попадут в цель. Раскрыв от изумления рот, я уставился на чернявенькую коротышку Марту, на ee округлившиеся от восторга глаза. Умела, что ни говори, поражать людей. Ho это было еще не все. -- A теперь, Флоран, я открою тебе мой самый-самый большой секрет! И Марта показала мне свои тайник. Я и сам знал, что каждый в детстве обзаводится своим тайником. К примеру, я облюбовал себе ямину под корнями засохшего дуба, за изгородью y ручейка, и все лето там играл. Ho тайник Марты -- это была уже не игра. Убежище ee помещалось в бывшем чуланчике, чудом уцелевшем на втором этаже pухнувшего дома и как бы нависшем над развалинами. Снаружи ни за что и не заметишь. Логово она обставила -- притащила тюфяк и три довольно-таки приличных одеяла, была там и начатая бутылка вина. -- Можешь, когда хочешь, приходить сюда ночевать,-- торжественно объявила Марта. Затем не без жеманства добавила, как полагается хозяйкедома: -- Только свечи y меня нет, нарочно ничего не зажигаю, чтобы снаружи не увидели. Даже ребятишки из ee стаи не знали о существовании тайника. Подопечная детворa Марты до последнего времени собиралась в пристройке Коша за досками, но сейчас там не повернешься -- в предвидении осады столяр пополнил запасы досок. Через горизонтально идущую трещину стены виден буквально весь тупик от арки до виллы. Между двумя камнями в смежной стене был ловко выцарапан и аккуратно удален весь цемент. Если приложить глаз к этой дырке, то внизу откроется зала "Пляши Нога". -- A им снизу ничего не заметно. Hy сам скажи, здорово ведь устроено. Разве нет?! Понедельник, 22 августа. Сразу после пробуждения. На Восточный вокзал все прибывают и прибывают раненые. Несколько ребятишек из тупика и мы с Мартой отправились туда вчерa после обеда в надежде получить хоть какие-то сведения о наших отцах. Мы бегали по платформе среди носилок, солдат, санитаров, братьев милосердия, дам-благотворительниц, раздававших раненым вино в стаканах и бульон в чашках. Я орал: "Кто видел Растеля? Из 106-го линейного полка бригады Бурген-Дефея?" Филибер, старший сын торговки пером: "Бригадира Родюка, 4-й гусарский?" A Шарле -- маленький горбун, сын позументщицы: "Артиллериста Фаледони...* 7П Hac гнали прочь, нас ругали сержанты -- здесь, мол, вам не место, a мы безуспешно выкрикивали наименования воинских частей, где служили наши отцы, среди запахов крови, гноя, лекарств и угля. A другие выкликали другие имена, другие чины, целые семьи рыдали в голос, a какая-то женщина с воплем припала к неподвижно распростертому телу. Когда шум смолкал, слышался протяжный вопль боли. Африканский стрелок с обеими ампутированными руками бормотал в бреду: "Повеюду пруссаки! Вот опять, опять... Муравьи!* Весь как в латах, в окровавленных бинтах, пехотный капитан рассказывал с носилок своим родным: "Я был в Сен-ГГрива вместе с Канробером *, городок горел, в атаку на нас пошли тридцать тысяч пруссаков, но гвардия не поспела к нам на помощь. Гвардия, отборнейшие части, двадцать тысяч человек, ждала приказа и не дождалась...* Какой-то слепой, держась за плечо санитара, бормотал: "Это только rrозавчерa было! Наш 60-й полк стоял на ферме СентЮбер. Два дня дрались, a до того неделю шли, не спали, не ели!" Из-под повязок выкатились одна за другой две скупые кровавые слезинки. A рядом полупомешанный капрал, которого с трудом удерживали два санитара, вопил без передышки: "Гравелот, помните о Гравелоте!** -- Да заставьте вы его наконец замолчать! -- Он оглох, господин капитан. Подошел еще один поезд, из вагонов высыпали таможенники, их отрядили в Париж рыть укрепления. По бульвару Мажента дефилировали во главе с барабанщиком пожарные в блестящих касках, согнанные в столицу со всех концов Франции. На площади Шато-д'O обучали добровольцев, за неимением ружей они орудовали палками, тросточками, a то и зонтами. Тут были чиновники, студенты, принарядившиеся рабочие, каменотесы в белых тиковых куртках с красным поясом и красным шейным платком, плотники, каменщики, художники... И даже один гарсон из кафе. Дотемна шатались мы по Парижу: Марта, Торопыга, Пружинный Чуб, Адель и Дезире Бастико, Шарле-горбун, оба Родюка, оба Мавореля и я. Впервые я по-настоящему выбрался за пределы Бельвиля. Ho если верить Марте, сейчас Париж уже не Париж. Прежде всего самые-разсамые богатеи удрали. Значит, народу поубави^лось в богатых кварталах, особенно в особняках. Ho все-таки, на мой взгляд, на улицах людей и суеты хватает. Потому что тем, кто остался, не сидится дома, их тянет на улицу, хочется поговорить, узнать новости, просто потолкаться в толпе. Уже ночью мы добрались до заставы Трон, где строят тройные укрепления. Деревья повалила и пустили стволы, сучья, даже листья на потребу обороны, понаделали габионов, в них переносят землю, длинные патроны со взрывчаткой и все прочее. Работы не прекращаются ни на минуту даже ночью. От света фонарей, нацепленных на опорные колья, любой предмет отбрасывает длинную тень, пляшущую по мостовой: и булыжники, и земляные валы, и шанцы, и редуты, и палисады с амбразурами, и куртины с бойницами, и пушки, которые провозят мимо, и ядра, которые складывают пирамидками. Только что прибыл батальон мобильной гвардин -- все зеленая молодежь в штатском, они бродят возле походного лазарета, возле походных кухонь, в одной руке y каждого ружье, в другой положенный по довольствию хлеб; a воскресный люд кружит вокруг их лагеря, гомшый иным голодом, ибо эта трепещущая, иеуравновешенная толпа давно изголодалась по надежде и славе... Ночыо. Придется мне теперь совсем не спать: появился вор. Проходя мимо бочки, Предок машинально ударил по ней ладоныо и по звуку догадался, что она наполовину пуста. Нам удалось забрать с собой в мансарду только самое ценное и не громоздкое из наших вещей -- белье, посуду, a все остальное куда девать? Необходимо срочно куданибудь их пристроить! Прошлой ночью y нас украли самый лучший наш тюфяк. Мама возмутилась и заявила, что обратится в полицию. Тетка начала орать, вмешался Предок, и о полиции больше ни слова. To и дело я откладываю карандаш и озираю наше добро. Стенные часы лежат плаишя на самом верхy поклажи, и позтому поЕозка в темноте похожа на огромную пушку, из тех, что я видел вчерa. Под окном сапожника дремлет Бижу. Когда y него затечет нога, он переступит, звонко стукнет подковой о камень и высечет искорку. Догадывается ли он, верный наш коняга, что корму для него осталось всего на полторa суток... Сейчас он стал вроде лоспокойнее, зато какой-то невеселый. Застолье в "Пляши Нога" кончилось -- ни криков, ни пения. Даже два ломовика, подравшиеся из-за Дерновки, и те утихли. Сидят и слушают рассказ какого-то артиллериста, вернувшегося из Восточной армии. --...Пулевая картечница Рефи, или, как ee называют, митральеза,-- превосходнейшая штучка, только они ведь нам все время твердили: "Наша слава не нуждается в каких-то там новых изобретениях*. Секрет они крепко про себя держали! Когда мы получили вот такие игрушечки, просто не знали, как к ним подступиться, a ведь война уже шла. Значит, приходилось прямо на поле боя разбираться что к чему! Да еще при каждом выстреле тебя так отбрасывает назад, a в минуту она три раза бьетl Как брызнут фонтаном двадцать пять пуль, a то и семьдесят пять! Так и косит пехоту, жаль только, недалеко стреляет. A вот y пруссаков пушки Круппа -- это я тебе скажу... Ho вскоре проклятья по адресу генералов и самого императорa заглушают рассказ артиллериста, и снова начинаются крики, хохот, пенье... Если "Пляши Нога" -- предпочтительное место сборищ горлопанов и рассказчиков, то уголок y водоразборной колонки облюбовали себе философы и ораторы. На ступеньках .виллы устроились рядком Кош-столяр, последователь Прудона, и Гифес-типографщик, интернационалист; их слушают ремесленники, подсевшие к своим окошкам глотнуть свежего воздуха, тут же цирюльник Шиньон, причисляющий себя к эбертистам *, бланкист сапожник Лармитон и гравер Феррье, якобинец *. Спокойньш своим голоском столяр предвещает близкую эру Федерации: -- Кто сказал Свобода, сказал Федерация. Республика? Федерация. Социализм? Федерация. Федерации -- единственная система, при которой все вступающие в нее приобретают больше, чем теряют, в отношении прав, власти и собственности... Некоторые слушатели упрекают Прудона за то, что он дал себя соблазнить Луи Бонапарту и, таким образом, в какой-то мере содействовал государственному перевороту. С тех nop как мы приюмили y себя в Рони Предка, эмом словарь и эми идеи смали мне кровно близкими в букваль ном смысле слова: они вошли в наш семейный обиход. Огорошенный вначале и самими обимамелями мупика, и ux лексиконом, я, помнимся, жадно прислушивался к эмим дискуссиям, так как они хомь омчасми напоминали мне чудесныевечерниечасы y нас дома. Благодаряэмомужимели Бельвиля, ранъше омпугивавшие меня, смали мне как-mo ближе. Предмесмье можно сравнимь с мабаком: от первой выкуренной мрубки мошнома подсмупaem к гломке, но только от первой. Примерно то же camoe произошло, когда Mapma сводила меня в залу Фавъе. Увлечение клубами было делом не новым. С 1848 года, после февральских дней, свобода объединений и aссоциаций, принесенная Вморой pеспубликой, вызвала к жизни множесмео клубов, чемыре из коморых особенно памямны: Клуб Друзей Haрода, созданный Pacпаем *, Ценмральное брамское сообщесмво, Клуб Революции или Клуб Барбеса *, и Ценмральное pеспубликанское сообщесмво, или Клуб Бланки. Эми два последних клуба омражали боръбу ux вождей, бывших когда-mo боешми моварищами, a смавших cмермелъными врагами. Замем клубы были запрещены и пракмически исчезли и возродилисъ с изданием закона 1868 года, который разрешил публичные собрания при условий, что они будут npоисходимь в npucyмсмвии полицейского комиссapa и что ораморы не будут нападамъ на правимельсмво. Bcмревоженные ycпехом клубов и pacnpосмраняемой ими революционной заразой, власми запрещали дискуссиu no oпределенным вопросам. Каждый день газемы публиковали cписок запремных мем. Таким образом, клубы nocмепенно nepесмали говоримь в омкрымую и прибегали к намекам, что усыпляло бдимелъносмъ неизменно npucyмсмвовавшего на всех заседаниях комисcapa полиции, рядом с коморым восседал писец, без передышки скрипевший пером. Как-mo на вечернем собрании очередной opamop посвямил свое высмупление меме, не попавшей в черный cписок, и с самым невинным видом произнес речь о кролике. Целый час он pacnpосмранялся об этом грызуне, вялом и жирном, который неизбежно попадем в cyn, не забыв в весьма ярких красках обрисовамъ и крольчамник; a слушамели мем временем, веселясь от души, свысока поглядывали на смража порядка и его усердного писаку. Так что в конечном счеме беседы y нашей водоразборной колонки были повморением клубных дискуссий, только в более мирных монах. Социальная философия дикмовалась личным npucmpaсмием, главный же инмеpec сосмавляли последние новосми и декремы. Нынче вечером идет разговор о том, что толпа народа, забившая улицу Врилер, осаждает Французский банк, рассчитывая обменять бумажные деньги на золото. Хроменький сапожник клеймит правительство за то, что оно не прекратит безобразия. -- Куда там! Оно покровительствует крупным спекулянтам. Директорa фабрик и крупнейшие негоцианты добиваются y властей разрешения обменять бумажные деньги на золото и в качестве предлога ссылаются на то, что так им-де легче расплачиваться с рабочими. B течение двух недель золотая наличность банка уменьшилась на сто двадцать миллионов! -- Одни спекулируют на акциях, другие на брюхе,-- ворчит Шиньон, и вот уже наш парикмахеp-эбертист принимается стричь и брить "хищников от коммерции". -- Девятого августа,-- перебивает его Гифес,-- Фавр * внес законопроект: "Реорганизовать Национальную гвардию, предоставив ей право самой назначать офицеров, a также немедленно раздать ружья всем гражданам, способным носить оружие". Однако правительство не так-то уж торопится проводить в жизнь собственные указы, это же слепому ясно! Ничего, народ его скоро заставит! -- Еще как заставит-то, прямо пинком в зад! Такие речи как-то успокаивают и даже убаюкивают. Пока идут эти споры, я могу не тревожиться -- никто не украдет наших часов и не обидит Бижу. Впрочем, Пато, собачонка сапожника, всякий раз подымает лай, если ee дружку грозит опасность. Не знаю, кто именно: интернационалист, бланкист, якобинец или прудонист,-- кто-то из них, возможно, и владеет ключом к грандиозным проблемам, стоящим перед человечеством, но, перебирая все их теории, я убедился, что они не показывают мне выхода из моих семейных и личных затруднений. Вторник, 23 августа. B сумерки. B тайнике Марты. Мой двоюродный брат, первенец тети Альберты, одним словом Жюль, переехал к нам. Ему ислолнилось пят надцать, но он кажется взрослым. A наружность y него примечательная: невысок, коренаст, голова треугольная, глазки маленькие, близко посаженные, a рот огромный -- от yxa до yxa. Его друг Жером, он же Пассалас,-- этакий длинный и тощий скелет, башка вроде сабо, от правого глаза к горлу идет шрам. Ему, должно быть, не меньше восемнадцати... И тот и другой с недавно обритыми головами. Если тетушка не могла сказать, где пропадал ee старший сын, то Марте это было прекрасно известно: -- Он только что из тюрьмы вышел! Марте это обстоятельство внушало немалое уважение. Да и мне их речи и манеры казались необыкновенньши. Оба молодца без дальних разговоров заняли вторую мансарду. Так что маме пришлось переселиться к позументщице. Когда она увидела, что я собираю вещи, то несколько встревожилась: -- Флоран, a тебе есть где жить? -- Hy конечно, мама. . .  -- Где же? -- Я не могу тебе этого сказать, я поклялся хранить тайну, но не беспокойся, мне там будет хорошо! Она воздела руки к небесам: -- Подумать только, что я даже не знаю, где ночует мой сынl Не ведала я, что доживу до этого! -- Что поделаешь, мам... Я подошел к окну и показал ей весь наш Дозорный тупик, где выглядит вполне будничным то, что еще недавно казалось нам невероятным. Тороплюсь записать, ловя остаток света, кривым ятаганом врезающийся в щель. Д о меня попеременно доходит запах красного и белого вина. Сквозь дьявольский шум голосов прорывается хриплый бас, требующий "литр крепкого -- колеса смазать*. Слышна чья-то скороговорка -- это Митральеза честит какого-то сквалыгу. Раз за разом я обхожу одну за другой улицы Бельвиля в поисках жилья, работы, уголка в кошошне для Бижу, сарая, куда можно было бы сложить мебель и стенные часы. Нынче вечером, когда я проходил по улице Рампоно, меня окликнули из кабачка "Кривой Дуб": -- Забывать стали старых друзей, мой юный господин Растель? Голос принадлежал господину Жюрелю, с которьш я познакомился y заставы Монтрей и который заставил воришку вернуть мне мой карандаш. Я с трудом припомнил его, может быть, потому, что теперь на нем была каскетка, блуза, очки, a тогда он был щеголем. Он расспросил меня обо всех, никого не забыл -- ни маму, ни Предка, ни Бижу. Впервые со дня моего прибытия в это одичалое лредместье я привлек чье-то внимание, a не просто иронйческое любопытство. Жюрель вникал в трудности нашего положения, ему хотелось знать, чем он в меру своих слабых сил может нам помочь. -- Тем более что на ваших руках старик, кажется, он приходится вам дядей, он, должно быть, совсем растерялся в этом Париже... Тут я не сумел удержаться от смеха и успокоил Жюреля насчет Предка. Он y нас калач тертый, справится с чем угодно, но никому не позволит совать HOC в свои дела. Господин Жюрель увязался за мной, и мы миновали пустыри и садочки, которые тянутся от конюшен Рампоно к лесопильне Cepрона на улице Туртиль. Он с каким-то непонятным пылом разъяснял мне, как обстоят дела, словно старался убедить меня в чем-то, a в чем -- пока что не открывал: в настоящее время главный и единственный наш враг -- пруссаки. Надо собрать все силы, чтобы изгнать врага со священной французской земли, обратить против захватчика любое оружие, не пренебрегая пистолетом. Сжав мою руку выше локтя и приблизив свое лицо к моему, господин Жюрель продолжал проповедовать полушепотом. Остолбенев, я не сопротивлялся, a он тряс меня, чтобы я слушал внимательно. -- Новое правительство не лишено недостатков? Несовершенен строй? Возможно. Разберемся после. Займемся всем этим, когда Франция победит. Наш добрый народ уже понял это. Он думает, как Гамбетта. Прощаясь со мной, он добавил в заключение: -- Вчерa на Вульварах кучка заговорщиков начала было вопить: "Долой Империю!", но в ответ им честные люди воскликнули: "Долой Пруссию!" Господин Жюрель умеет войти в интересы своих ближних, он, по-моему, все способен понять. Ему ясно, что труженики земли далеко не все темные люди, между тем вот здесь, в Дозорном тупике, "крестьянин" -- бранное слово. И все-таки эта встреча оставила y меня неприятное впечатление. To-тоl День быстро клонится к закату. B типографии зажгли лампы, но не слышно грохота машины, хотя несколько рабочих уже явились; Гифес и Алексис устроили небольшое собрание вместе со своими друзьями из Интернационала. Заглядываю в дыру, которую так ловко провертела в стене Марта: зал "Пляши Нога" уже полон; накурено, хотьтопорвешай. Однако в густых клубах табачного дыма различаю столик, на нем бутылку дешевенького вина и три силуэта: своего двоюродного братца Жюля, его дружка Пассаласа и между ними Митральезу, вертлявую, визгливую и расхристанную! Нынче вечером я сижу и все думаю, думаю... Начнем сначала... Было это в ночь с воскресенья на понедельник -- всего только позавчерa, подумать только, позавчерa! Мы возвращались от заставы Трон к нам в Бельвиль. Торопыга, Адель, Пружинный Чуб и все прочие, включая Шарле-горбуна, шли впереди, они собирались вернуться в тупик, a мы с Мартой остались побродить по бульвару Менильмонтан. Только мы пересекли улицу Рокетт, как вдруг в сотне шагов от нас распахнулась дверь какого-то кабачка, оттуда вывалилась пьянчужка, ну просто пугало какое-то, и окликнула Марту: -- Эй, вшивуха! Двадцати монет y тебя часом не завалялось? A то как бы твоя бедняжка старуха от жажды не окачурилась! Моя черномазенькая с силой оттолкнула попрошайку и ускорила шаг. Тут я вблизи разглядел эту толстую старуху, привалившуюся к стене, ee опухшую физиономию, всю в густой сетке синих прожилок, крупный угреватый HOC, редкие волосы, висевшие слипшимися от грязи желтыми прядями, маленькие, налитые кровью глазки, причем от правого осталась только щелочка, так как синяк захватил даже скулу; но, проходя мимо, я поймал взгляд, в котором светилось мучительное недоумение, жалкий пронзительно человеческий взгляд. Я догнал Марту: -- Ты ee знаешь? -- Это моя мать. Вторник, 30 августа. Раненый из 106-го батальона привез нам письмо от папы. Вернее, записку, помеченную 27-м, то есть от третьего дня. До сих пор ни 106-й, ни прочие части 7-го армейского корпуса не слышали ни единого выстрела. Отец мой чувствует себя прекрасно и то же сообщает о своем брате Фердинане. Поскольку письмо переслано через верные руки, минуя цензуру и контроль, отец ничего не смягчает: нашему высшему командованию, которое состоит сплошь из честолюбивых кретинов, прославившихся лишь тем, что они расстреливали из ружей и пушек толпы кабилов *, вооруженных одними копьями, приходится иметь дело с прусскими генералами, усердно изучавшими тактику современной войны. Наши красавчики, расшитые золотом, не располагают даже картами Франции, наша фанфаронящая армия получила только карты Германии. A крестьяне, простые солдаты, не могут не заметить, что неделя форсированных маршей триясды возвращает один и тот же батальон к одной и той же роще или захудалому полю. Нерешительность, паника... Отец приводит тому ошеломляющие примеры: приказы, контрприказы, ружья без патронов, ядра без пушек. Начиная с 21 августа полки бродят между Парижем и Монмеди, целая неделя изнурительных маршей и контрмаршей под дождем, в грязи, с двумя cyхарями на день; армия четыре раза меняла направление, отступала, устремлялась вперед от Ретеля к Мезьеру, затем от Ретеля к Монмеди, где и было написано письмо, прерванное в ту минуту, когда был получен приказ снова идти... на Ретель. Мама прекрасно ладит с Фаледони, позументщицей. Разнообразие чинов и рангов требует такого же разнообразия галунов, бранденбуров, темляков. Оружейные и позументные мануфактуры процветают. Наша соседка, заваленная заказами, привлекла к делу маму. Мама счастлива: ей кажется, что и она приносит пользу, да и несколько лишних cy никогда не помешают. Предок просыпается веселый, как зяблик. Каждое утро он провожает тетку до ворот, где ee ждут госпожа Чеснокова и барышня Каменская. Иногда он заводит с дамами беседу, и так незаметно наши бельвильки доходят до улицы Амло, где работают на патронном заводе ЭКевело. Потом дядюшка Бенуа бродит по Латинскому кварталу, свернет на Бютт-o-Кай или еще куда и возвращается только к ужину. Если он запоздает хоть на три минуты, тетка себе места не находит. Моего кузена и Пассаласа не взяли в Национальную гвардию по причине их юного возраста. Сообщая об этом, они не шогли удержаться от смеха. Они надеются, что будет создан батальон для таких же сосунков, как они; многие юнцы мечтают о том же. Идея носится в воздухе, волнуя Бельвиль. У нас уже есть несколько национальных гвардейцев не на казарменном положении: Гифес, Кош, Феррье, Бастико, Матирас, Нищебрат, Пливар; все они носят неполную форму: кепи, куртка, пояс, портупея, панталоны, гетры, причем y наших добровольцев все эти части туалета редко бывают в комплекте. Зато вот Бальфис, мясник, и Пунь, владелец "Пляши Нога", отправились вчерa на собрание в полной форме, и притом из прекрасного сукна, возможно даже сшитой по мерке. Наши дела налаживаются. Я взялся по утрам подметать в конюшнях, за что конюхи с улицы Рампоно подбрасывают мне фураж и овес. Бижу и не мечтал о таком корме. К счастью, работы ему хватает, не то он разжирел бы, a это в его годы вредно. По поручению столяра, кузнеца и типографа делаем с ним несколько ездок в неделю, будет чем заправить вечерний суп. Добавлю еще, что наконец нам удалось разгрузить нашу повозку: стенные часы, комод и прочее добро хранятся в углу просторного склада лесопильни Cepрона. Тупик и Бельвиль вообще не перестают меня удивлять, равно как и Марта, a это немало. Так, я готов был поклясться, что из них не вытянуть ни грошика, скореe предпочтут с жизнью расстаться. И все же это удается нищим оборванцам, на которых натыкаешься всюду, по всему пути от нашей арки до виллы, от Бютт-Шомона до Пэр-Лашез. Пруссаки расстреляли первых вольных стрелков, захваченных в плен; прусский король назначил в Эльзас и Лотарингию своих префектов. За одно только утро Париж приобрел миллионы людей, которых Пруссия не сумела раздобыть ни y себя в стране, ни в Англии! "Крейццайтунг", одна из самых влиятельных в Берлине газет, справедливо опасается народной войны во Франции. "Кельнская газета* грозит нам нашествием двух миллионов человек, "Аугсбургская газета* восклицает: "Да процветает германская нация, ида сгинет романская!" Сообщения эти, перепечатываемые парижскими газетамп, дополняют рассказы раненных под Виссамбуром, Фрешвиллером, Форбахом, уцелевших под Резонвилем и Гравелотом и переживших все ужасы бойни, и только подливают масла в огонь: надо-де сжигать живьем пруссаков, распинать на дверях амбаров этих зловредных скотов. Гифес, пожалуй, единственный, кто не собирается подбрасывать в огонь свою охапку хвороста, да еще плясать вокруг костра. ' Как-то вечером в кабачке, коrда самые громогласные ненавистники пруссаков окончательно распоясались, типографщик слокойно заявил: -- Двенадцатого июля этого года, за неделю до объявления войны, парижская Федерация Интернационала уже пошшала грозящую нам опасность. Тогда мы с друзьями выпустили воззвание *, гласившее: "Немецкие братьяl Bo имя мира не слушайте продажные или раболепные голоса, цель коих -- обмануть вас насчет подлинного умонастроения Франции... Наши и ваши дивизии только утвердили бы полную победу деспотизма, как на этом, так и на том берегу Рейна... Рабочие всех стран, к чему бы ни привели наши совместные усилия, мы, члены Международного товарищества рабочих, не признающие более границ, шлем вам как залог нерушимой солидарности привет и наилучшие пожелания от рабочих Франции". Я буквально задрожал от страхa за тщедушного типографщика. Патриотический вой в "Пляши Нога" сменило тяжкое, как свйнцовая туча, молчание. Я наблюдал за Пливаром и двумя медниками: вступив в Национальную гвардию, эта троица еще сильнее распалилась в своей ненависти. Гигант Бастико поднялся, уперся кулаками в стол: -- A сейчас, Гифес, ты бы и сейчас тоже такое воззвание подписал? -- Подписал бы не колеблясь. Должно быть, их удержала только необычайная отвага этого бледного, узкогрудого человека, которого они могли пальцем пришибить. Бастико молча опустился на скамью. И вечернее оживление, обычно царившее в "Пляши Нога", само собой сникло. Говорили вяло, все больше о погоде, о том, что становится холоднее, о том, что зима уже близка... Три или четыре дня назад министр внутренних дел официально заявил: "...Армия Прусского кронпринца, которая, казалось, отступала, возобновила свои марш на Париж. Ho Париж находится в состоянии обороны, и правительство рассчитывает на патриотизм его жителей". A через несколько часов новая депеша из генерального штаба в Понт-a-Муссоне сообщила народу, что прусские дивизии движутся форсированным маршем на столицу. Люди буквально окаменели: осада Парижаl Да нет... неужто все это истинная правда? A вы уверены, что мы просто-напросто не разыгрываем французскую комедию для всего света да и для самих себя разыгрываем? Одни хлопают себя по лбу, другие щиплют себя -- проснись, мол,-- третьи совсем раскисли. Газеты Второй империи полны революционных, уже забытых призывов: "K оружию, граждане... Великолепная голытьба... Двадцатилетние генералы, вышедшие из разночинцев..." И все мурлыкают: "Республика зовет!" Пока вспоминают только музыку. Ho и слова не так-то уж далеко, на кончике языка. Академические перья вовсю льстят Парижу, как старой любовнице, обреченной врачами на смерть: "...Осада Парижа, этой Мекки новых верований, этих Афин современной мысли..." A когда экстаз утихает, они вдруг трезвеют: "Об этом ведьстолькотвердили. Было прекрасно известно, что в Па риже назначена встреча трех прусских армий. Ho надо сознаться, что каждому эта угроза казалась фантастикой, химерой, ничего общего не имеющей с реальностью*. Когда слухи о предполагаемой осаде подтвердились, весь jрельвиль вздохнул чуть ли не с облегчением. И напротив, опровержение слухов, разоблачение jатоiл всесветной к0медии сбросило бы наших бедняков-c соломенных тюфяков, скатилась бы вся нищая братиГя со своих холмов, узнай они, что, оказывается, отдалй последний rрош, плоть свою и душу ни за что, ну, скажем, просто расплатилиеь за дипломатический шантаж. Ведь им-то неведомо, что живут они в Мекке современных религий, в Афинах философии завтрашнего дня! Они не знают даже того Парижа, который осматривают иностранцы -- ни Елисейских Полей, ни Тюильри,-- так-таки и не знают ослепительного rрада, столицы, чарующей весь мир. A знают они только вертепы, да выщербленные мостовые, да мрачные каморки, город-стервь, где мрут они от непосильной работы и нищеты, мрут деды, мрут отцы, мрут сыновья. Вот он, их Париж. Ради его прекрасных глаз они отдают все, они, которые ничем не владеют. Для богатеев Париж -- это лишь ласкающая взор декорация... A y наших он, Париж, в печенках сидит. x x x При малейших признаках тревоги население нашего тупика скрытно удваивается. Через две-три минуты ничего уже нельзя разобрать. По приказу генерала Трошю идут aресты "лишних ртов". И на эту операцию губернатор Парижа вышел не с голыми руками! Полицейские без передышки проводят массовые облавы. С тех пор как пошли разговоры об этих самых "лишних ртах", они, то есть эти самые "лишние рты", кривятся в скептической ухмылке. Выражение это применяется в самом широком смысле слова: любой не имеющий профессии, средств к существованию объявляется "лишним ртом", но забирают также и тех, кто сквернословит, скверно причесан, скверно умыт, скверно одет, скверно сложен, скверно квартирует -- короче, всех бед няков и тех, кто вовсе и не бедняки даже, и в первую очередь сквернодумов. -- A настоящие лишние рты -- все эти господа трясогузки! -- заявляет Шиньон. Дозорный тупик начеку. Самый быстроногий мальчишка выставлен в качество караульного на Гран-Рю -- там, где повыше и откуда все видать. При первом появлении вооруженных сил префектуры он подает сигнал: вопит во всю глотку. -- Одного шпика, даже двух или даже полдюжины бояться нечего,-- поясняет мне Марта.-- Бояться надо, когда полиция тучей идет. Потому что в Бельвиле одному ншику сразу каюк. После лотарингской бойни прибывают все новые и новые раненые. Где-то в городе, в глубине какого-то дворa, пехотинцы расстреляли какого-то человека, поставив его на колени и завязав ему глаза. Звали его Хардт. Он не сумел доказать, что он не прусский шпион. Вчерa военный трибунал судил бланкистов, aрестованных в связи с "делом ЛаВиллет*. Шестеро приговорены к смертной казни. Эд, Бридо... Желая их спасти, Мишле * написал пламенное письмо, но генерал Трошю заявил: "Я требую деятелей всех партий вершить правосудие своими собственными руками, чтобы покарать тех, кто видит в общественных бедах лишь возможность утолить свои гнусные аппетиты*. Среда, 31 августа. Кабинет господина Валькло. Четверть одиннадцатого по его часам. У тупика до предела натянуты нервы, гораздо чаще, чем раньше, поднимается руготня; дело доходит до настоящих ccop, a то и до кровавых драк. Старые обиды как бы переживают вторуюмолодость. Только сейчас цирюльник и сапожник растащили Фаледони и Мари Родюк, которые вцепились друг в друга и катались в грязи y колонки. Мари Родюк нет еще и тридцати. Она низенькая, живая, личико y нее точно розовый шарик с такими же веснушками, как и y ee старшего сынка Филиберa. Удивительное дело: из горла этой крохотульки рвется чудовищный бас, a из глотки огромной, ширококостной Фаледони еле просачивается тоненький скрипучий дис кант. Это несоответствие особенно поражает, коrда две кумушки схватываются. Позументщице уже под пятьдесят, и движется она не спеша, зато кулак костлявый и тяжелый. Она вечно жалуется, что с четвертого этажа, где Мари Родюк мастерит свои плюмажи и султаны, к ней летят дерья. Шиньон вторит ee жалобам, a мама, которая помогает позументщице изготовлять галуны, объяснила мне, что если пух осядет на свиных жилах, которые она обматывает золотой канителью и шелком, то придется потом переделывать все заново. Мама поселилась y позументщицы и работает на нее, поэтому, казалось бы, ей тоже полагается ненавидеть торговку пером, но она никакой неприязни к ней не испытывает. Вообще ссоры возникают беспрерывно, и мотивы их удивительно разнообразны, равно как и их чисто механическая повторяемость. Например, из-за петуха тетушки Фалль, который будит на заре весь наш тупик. Хозяйка держит своего кочета в клетке вместе с тремя курочками. Клетка подвешена как раз над самой колонкой и является главным украшением мансарды, где ютятся супруги Фалль и их четверо золотушных отпрысков. Иными словами, на головы женщин, приходящих за водой, сыплется куриный помет. Десятки раз дядюшке Фаллю приходилось оборонять вход в мансарду от полчища всклокоченных фурий. К счастью для петуха, литейщик обладает силой и отвагой рыцаря Баярда. До сих пор они с Бастико оспаривают друг y друга место первого силача Дозорного тупика и по любому поводу переходят в рукопашную. Когда литейщик и медник дерутся на кулачках, выпивохи и зеваки окружают их тесным кольцом, из окон следит за ними вся прочая публика; но на самом-то деле настоящий Геркулес -- это Барден, только глухонемой кузнец никогда не дает воли рукам. Мужчины ссорямся и бъюмся зверски, do крови -- в омличие от женщин, чъи ссоры киснум, бродям, как в квашне, годами и конца им не видно. Причин для женских дрязг множесмво -- зависмъ, уязвленное самолюбие, сплемни, грязь; a мужчины бъюмся из гордыни, за неловко сказанное слово или помому, что npoпусмили лишний смаканчик. A также за чесмъ дамы. Взямъ хомя бы Пливара, общепризнанного и неоднокрамного рогоносца, чего мупик не даем ему забымь, возможно, еще и помому, что не может взямь в тполк, омкуда y его cyпруги макой бурный ycnex. Досмамочно взглянумъ на эму перезрелую мамрону -- где бы мам взямъся легкомыслию? Очевидно, и впрямь сущесмвуюм микробы вражды, и особенно зловредны me, что зреюм подепудно; чмобы не ходимь далеко за примерами, упомяну презрение макого вом Вормье и макого вом Нищебрамa к каменомесy имальянцу Пальяммu и к pусекому Чеснокову, рабомающему на бойнях в Ла-Виллем. И чахомочный безрабомный Вормье, и запаршивевший поденщик Нищебрам внушили себе, что все зло идем от иносмранцев. Таков был народ в повседневной жизни. Таким я его омкрыл для себя, свалившисъ с высом своих семнадцами лем. Для меня в Рони народ был Прекрасным принцем из волшебной сказки под названием "Революция". Предок говорил мне, сидя y камелька, о Свободе, о Peепублике, о Социалькой -- и все это, равно как и прогресс и будущее, могло быть делом рук только великого и великолепного умельца -- народа, избранной частью коморого является рабочий класс. Haрод виделся мне богамырем из cmaринных фолианмов с яркими карминками. Огорченный мелочносмъю, злобой, эгоизмом и алчносмъю наших деревенских соседей, я умешал себя: "Ведь они кресмьяне, и только кресмъяне, но есть еще народ, настоящий рабочий народ, есть совсем новый класс фабричных Парижа, есть пролемариam, чисмый, свемлый...* Как-то вечером, когда Вормье омколошмамил свою cyпружницу, когда эмом рогач Пливар обозвал свою жену npoмухшей рыбиной, a Фалль с Басмико сцепились в кабачке y смолика, под коморым храпел мермвецки пъяный Нищебрам, я npucмупил к Предку: -- Hy скажи, скажи, разве вом это -- пролемариam, народ?! -- Предсмавь себе, сынок, что да. И он еще улыбался, cмарый хрычl Тупик то хмуро, то яростно поглядывал на четыре огромных, забранных решеткой окна на втором этаже виллы "Дозор". Против них coсредоточена вся социальная ненависть, ненависть к хозяину, к буржуа, к Империи. B тупике не грозят кулаком небу, хватает и второго этажа. Со дня отъезда господина Валькло госпожа Билатр, привратница, именуемая Мокрицей, стала тише воды, ниже травы. Пока ee патрон был здесь, она чувствовала себя важным лицом, огрызалась, a теперь незаметно скользит вдоль стен, как пес, оставленный хозяином. Она все время при муже, безногом ветеране, помнящем еще Севастополь; он доживает свои век в их каморке под лестницей в обществе единственно дорогих сердцу привратницы существ: сланиеля Клерона, левретки Филиды и гневливой сиамской кошки Береники. B квартире господина Валькло, согласно его собственному плану, просторная комната была отведена под гостиную и спальню. Створки окон обтянуты войлоком и занавещены тяжелшш портьерами. Даже стены чем-то обиты, дабы заглушать звуки. Закрывая за собой двери, вы оставляете за порогом все внешние шумы. Впечатление необычное: как если бы вы внезапно оглохли. Мебель кубинского красного дерева с бронзовыми инкрустациями, лрекрасная музейная тяжелая мебель -- стиль ампир, настоящий старинный ампир. -- Hy как, нравится тебе? -- шепнула мне Марта, когда мы потихоньку проникли в этот бастион тишины.-- Hy и свинья поганая, этот Кровосос. Гравюры на эротические сюжеты позволяли предположить, что владелец виллы вряд ли вводил гостей в эти покои, разве что избранных посетительниц... Отныне, по решению Марты, это мое жилье. Она опасается, что мои частые визиты к ней, в ee развалины, могут привлечь внимание к тайничку, которым она весьма дорожкт как наблюдательным пунктом. A здесь, поднимаясь по лестнице, я для посторонних взоров просто иду к своей тетке, a затем незаметно сворачиваю... A очутившись "y себя", могу хоть орать во всю глотку! -- Здесь, по-моему, тебе удобнее будет заниматься своей писаниной,-- каждый раз Марта чуть-чуть запинается на этом слове. Воистину тронный зал! Мы сговорились насчет условного стука. Она вручила мне ключ, сделанный Пружинным Чубом, подручным слесаря. Остаюсь один среди всей этой тшпины, среди этой роскоши, и горло мне сжимает страх богача, которому не удалось вовремя бежать из Парижа. Марта все умеет устроить. Мы перевезли вещи к Cepрону -- она устроила; сено для Бижу -- опять она; место под навесом кузницы для нашей пустой повозки -- опять-таки она... Bo всем .тупике только Марта, не считая, конечно, Пробочки -- белобрысенькой негритянки, -- умеет понимать глухонемого, и он ee понимает; словом, они так спелись, что, когда кто-нибудь обращается к кузнецу со сложным вопросом, непременно кличут Марту. Иногда я ловлю на себе ee взгляд, не простой взгляд. Вот, например, сейчас я было подумал, что она хочет объясниться мне в любви -- как бы не так, держи карман шире: -- Флоран, обязательно научи меня читать. Ho прозвучали слова эти как любовное признание. Суббота, 3 сентября. Утро. Слухи о разгроме армии и капитуляции растревожили весь Бельвиль. Сейчас здесь не разговаривают, a рычат. Люди перекликаются через форточки с посетителями "Пляши Нога". Тупик почти не спит. Крошка Мелани, моя двоюродная сестричка, заливается в мансарде, где поселились Tpусеттка и наш Предок, но старика таким пустяком не разбудишь, и, когда малышка замолкает перед новой порцией рева, я слышу, как он с присвистом храпит. По ту сторону лестничной площадки Чеснокова успокаивает своего новорожденного сынка, напввая ему грустную песенку, очевидно украинскую колыбельную. A тут еще петух Фалля закукарекал раныне времени. Лошади, запряженные в экипажи всех видов и стилей, взбираются, подстегиваемые кнутом, на крутые улицы предместья, a потом спускаются к заставе. Среди них катят под общий смех похоронные дроги, все в гофрированных лентах и со всеми прочими полагающимися по случаю финтифлюшками, только сейчас они завалены мебелью и статуэтками из чьего-то будуарa. Богачей оказалось так много, что им все годится в качество средств передвижения, даже катафалки, лишь бы куда подальше. И они так торопятсяудрать, что неохотно уступают дорогу даже воинским частявi. Одиннадцать часов вечерa. Над туirаком pеет знамя. Красное. Его вручили Непорочному Зачатью -- Святой шлюхе, как выражается Шиньон, живущий этажом ниже. Древко примотали веревкой к вскинутой руке, благословляющей нищий люд тупика. Огненный цвет Революции полощется среди листвы второго каштана. Вообще в Бельвиле много знамен, и красных и трехцветных. Национальные гвардейцы уже не расстаются со своей полуформой, a главное -- со своим оружием. Весь народ высыпал на улицу. С трудом пробираешься вперед, скользя между группками людей. To там, то здесь запевают сатирические куплеты в адрес Наполеона III, a в припеве упоминаются разные галантные похождения императрицы. Взобравшись на повозку или цепляясь за столб газового фонаря на перекрестке, разглагольствуют ораторы. К тупику обращается с крыши своей типографии Гифес. Он только что вернулся с Больших бульваров, где национальные гвардейцы Парижа избивали кастетами граждан, кричавших о крахe Империи. Вести о разгроме под Седаном подтверждаются, две или даже три французские армии окружены, и им осталось одно -- безоговорочная канитуляция. Император не то взят в плен, не то погиб. -- Ho в Тюильри,-- восклицает типографщик,-- больше боятся Революции, нежели поражения, больше боятся парижан, нежели пруссаковl B качестве доказательства он приводит тот факт, что в Бовэ отправили aрестантский вагон с заключенными из тюрьмы Сент-Пелажи, в подавляющем большинстве политическими. -- ...Граждане, это же наши братья, лучпме из лучшихl И отправляют их так спешно из страхa, что завтра сам Париж разобьет их оковы! И тупик рычит в ответ. Гифес терпелив от природы, объясняет он все ясно и понятно: Империя готова пожертвовать Францией, лишь бы спасти династию. 17 августа император решил по совету Трошю и Мак-Магона вернуться в Париж вместе с новой Шалонской армией*, встать y стеи столицы и таким образом охватить с флангов части, которые под лежат смене. Ho императрица, оставшаяся на время отсутствия Наполеона регентшей, была убеждена, что возвращение проигравшего войну императорa развяжет Революцию. Мак-Магон повиновался. Надеясь спасти монархию, он губит Францию, a также в первую очередь Шалонскую армию, которую он в xaoce бессмысленных маршей и контрмаршей без толку двинул против двухсот тысяч немецких солдат, прочно удерживавших позиции. A тем временем императрица Евгения переправляет свое имущество за границу. Все видели, как к заставе тянутся фургоны с ee гербами. -- ...Парижу и Франции не на кого больше рассчитывать, кроме нас! Будьте готовы! Завтра забьют барабаны, загудит набат. Выходите все на зов Бельвиля! Да здравствует Республикаl Да здравствует Социальная! Тупик бурно подхватывает, повторяет эти здравицы. Кажется, 6удто и сон y всех пропал; люди не хотят расходиться, расставаться. B "Пляши Нога" медник Матирас во все горло затягивает старую, еще 48-го года, песню: Haроды нам родные братья, Тираны злобные враги... Понедельник, 5 сентября. Четыре часа утра. У нас Республика! И мы тоже слили свои клич с бурей, опрокинувшей Империю. За моей спиной на роскошном ложе бастиона Валькло спит тихо, как мышка, Марта; голая ee нога свешивается над улочкой. Левая ступня обмотана мокрой тряпкой. Занимается заря, заря первого дня нашей Республики. Слать мне не хочется, но ноги ноют, закутался потеплее. Вчерa утром над Бельвилем стоял перезвон колоколов, возможно, и не в нашу честь, вчерa ведь было воскресенье,-- ну и пусть! Бронза пела на колокольне Иоанна Крестителя, она воспевала мятеж. Били барабаны от Менильмонтана до Ла-Виллета, от Бютт-Шомона до предместья Тампль. Под звуки оркестра проходили батальоны Национальной гвардии. Веселое солнце вставало над Бельвилем. Тупик окрасился всеми цветами фруктидорa. Медник Бастико вышел на улицу в форме национального гвардейца. Остановившись в воротах, он поднял ружьишко старого образца и воскликнул, обращаясь к невидимым собеседникам: "Вперед, други!" И те ответили из многих окон. Пливар стоял еще в одной рубашке, но успел натянуть на голову кепи. Марта нарядилась -- напялила юбку, в которой поместились бы две такие, как она, и приметала на живую нитку подол, подшив его чуть ли не на полфута. Ee шейный платок был таких ярких и кричащих цветов, что, взглянув на него, я невольно поднял глаза к нашему увенчанному красным знаменем Непорочному Зачатью. Знамя был о на месте. Между улицами Орийон и Фонтен-o-Pya образовалась стараниями граждан четырех парижских округов -- XX, XIX, XI и X, -- пробка. Столяр Кош, тоже в форме национального гвардейца, жаловался на беспорядок. Он опасался, как бы не пришлось Парижу заплатить слишком дорогую цену из-за того, что он лишился своих революционных вождей: почти все они либо в тюрьме, либо в изгнании. -- Первым делом надо вызволить из Сент-Пелажи Эда, Рошфорa * и других! -- воскликнул Матирас, y которого на груди висел помятый рожок. A гравер Феррье: -- Флуранса надо вернуть поскореe! По-прежнему шел разговор о вчерашней манифестации на Бульварах, где кучка смельчаков тщетно пыталась поднять против Империи толпу зевак. Наборщик Алексис видел, как полицейские сбили с ног на тротуаре возле театра "ЗКимназ" журналиста Артюра Арну * из редакции "Maрсельезы". -- Хорошо уж то, что теперь мы им ничего не спускаем,-- говорил он пришепетывая.-- Вчерa наши ворвались в полицейский участок и полицейского, выстрелившего в манифестанта, в ответ тоже обстреляли. -- Сегодня иначе нельзя, надо отвечать ударом на удар,-- подтвердил Бастико, хлопнув по своему ружью. -- Посмотрим, как ты это сделаешь! -- негромко проговорил столяр.-- Ружья-то нам выдали, a патронов все еще дожидаемся. -- Какие это ружья,-- ворчал Феррье,-- старого образца. Старее самой смерти... Нам бы шаспо, мы бы сумели им показать! Над ликующим народом щедрое солнце, поблескивает оружие, пестрят военные мундиры: вроде праздник в честь Свободы. Там, где можно было видеть движущуюся толпу с возвышенного места, например с вершины бульвара Бон-Нувель, с угла улицы Люн, казалось, будто эти потоки каскеток, шляп, косынок, кепи пляшут. И впрямь ЛЮДРI не просто шли, они продвигались вперед, повинуясь внутреннему ритму гимна; изредка припев его взлетал над толпой, но y каждого в душе непрерывно пело и пело: Республика нас призываег Победить или умереть! Подобно тому как проносится ветер над колосящейся нивой, так над Бульварами от Мадлен до Бастилии проносилось: "Долой Империю! Да здравствует Республика!..* Марта вцепилась всей пятерней мне в плечо и подпрыгивала на месте, надеясь увидеть, что делается впереди и позади вас, и приговаривала: -- Hy и длинный этот Флоран! Чисто редька, чисто спаржа! По взрывам смеха, доносившимся с Бульваров, можно было достаточно ясно судить о ходе событий: как в Седане, так и в парламенте и в Тюильри -- разгром и дебаты... Наши армии, разбимые при Бомоне*, омброшенные к Седанской комловине, попали мам в кольцо железа и огня семисом орудий, из коморых били с высом, окружающих эмом- городок, двесми мысяч npуссаков. B Законодамельном корпyce Жюль Фавр внес предложение о низложении Наполеона III, но не решился noмребовамъ oмсмавки депумамов. Сейчас, когда смало муго, господин Тьер * снова вынырнул на поверхносмъ. Ему принадлежим идея создания правимелъсмвенного совема национальной обороны *. Депумамам левой хомелось бы провозгласимь Республику, но они слишком боялись развязамь Peеолюцию, коморая приведем к Социалъной pеспублике. Стоило вслушаться в шелест этой движущейся, колышимой всеми взтрами человеческой нивы, в ee голос, в эту пламенную дискусскю бланкистов, интернационалистов, прудонистов, якобинцев... Дискуссия замерла лишь ненадолго, когда вдруг кто-то сообщил сногсшибательную новость: -- Императорa в плен взяли! -- Тем лучше! -- отозвалась тысячеустая рать, которая и есть голос Парижа. Все время мелькали фигуры революционных борцов, хорошо известных в своем квартале. Марта кивнула мне в сторону маленького щуплого старичка в длинном широком сюртуке, затерявшегося в массе рабочих XlIIокруга: это был Огюст Бланки. Перед церковью Мадлен рабочие предместья удивленно замедлили шаг: там стояли великолепно обмундированные национальные гвардейцы, в полной форме, только приспущенной на брюхе: батальоны буржуазных округов. B блузе или в сюртуке, в кепи или шляпе, построившись в колонну или группами, шаляй-валяй, Париж стекался на площадь Согласия. -- Иди же! -- крикнула Марта, хватая меня за руку.-- Прорвемся, чертова башка. Я желаю сидеть в первых рядах и гроша ломаного не заплачу. Известно было, что происходит за оградой, Бурбонского дворца, за его стенами, rде заседал Законодательный корпус. Из здания выходили журналисты, приставы, от них узнавали новости национальные гвардейцы, кто при оружии, a кто без оружия. Они прибывали под командой офицеров, a то и своего выборного командира. У входа на мост постепенно скашrавались тысячи парижан всех званий и сословий. -- Председательствует Шнейдер... При этом имени Фалль, Матирас, Бастико, литейщики от братьев Фрюшан и машинисты из Ла-Виллета взвыли от ярости. Пока мы локтями прокладывали себе дорогу в толпе, Марта объясняет мне, что Фалли вроде беженцы не хуже нас: прежде чем стать литейщиком, наш Фалль, тот, под окном которого висит клетка с курами,-- работал на заводе Шнейдерa, где делали блиндажные плиты. Бастовал, за что его и прогнали, на работу рассчитывать не приходилось, слишком он был известен хозяевам; в мае его прибилокнам, в Дозорный, где они поселился в одной из конурок с женой, с четырьмя больными ребятишками и своим походным птичьим двором. Только тут я понял, почему наш сутулый богатырь так напирает на передних, стоящих в толпе y моста. B его крике: "Да здравст вует Республика!" -- есть и другой смысл: "Смерть Щнейдеру!" И таких, как он, немало. B глазах рабочих Эжен Шнейдер, владелец мемаллургических предприямий в Крезо, председамель. "Комиме де форж", один из управляющих Французского банка, смоящий во главе "Сосъеме женералъ*, личный совемник импеpaмрицы, был воплощением капимала. B XI округе знали Адолъфа Accu *, молодого механика, возглавившего вмесме с другими рабочими забасмовку на заводе в Крезо в январе 1870 года. Шнейдер вызвал могда крупную воинскую часмъ: mpu мысячи усмиримелей. Среди них были neхоминцы, уланы и жандармы. На meppuморию завода они всмупили с музыкой. Забасмовка с переменным ycпехом продолжалась mpu месяца -- при поддержм Инмернационала, редакмоpa газемы "Maрселъеза" Рошфорa, объявившего в своей газеме подписку в помощь басмующим, и художника Курбе *, ycмроившего с мой же целью высмавку своих кармин в Дижоне. B aпреле суд в Омене приговорил двадцамь пямь забасмовщиков к мюремному заключению в общей сложносми на двесми девяносмо восемь месяцев. Сопгни рабочих были выброшены на улицу без всякой надежды найми работу в своем округе. Apесмован был и Адолъф Accu. Вдруг перед нами открылся проход. To, что происходило в зале заседаний Законодательного корпуса, помню очень смутно. Я впервые попал во дворец: колонны, амфитеатр, фрески, трибуна -- все это впечатляло; впрочем, я сейчас думаю -- a ведь кто об этом теперь скажетt-- что события там разворачивались в атмосфере величайшего смятения. Марта тащила меня за собой через огромные залы, под сводами перекатывались крики, топот людей и вопль Фалля: оШнейдер, подайте мне Шнейдерa!" Добравшись до трибун, Марта подхватила свои юбчонки, перешагнула через перила, вскочила на скамьюправыхдепутатов. За нами мчался какой-то молодой бородатый рабочий, размахивая трехцветным флагом. Рабочие, буржуа и национальные гвардейцы, демонстративно срывавшие императорских орлов со своих киверов, теснились на трибунах, выкрикивая без устали два слова: <<Низложение" и "Республика". Председатель Шнейдер спасся бегством. Его кресло занял один из манифестантов (бланкисм Гранже). Очевидно, заседание снова началось, когда именно, я так и не заметил, и немудрено: ораторам, депутатам и не депутатам, приходилось вступать в переговоры с толпой, затопившей Бурбонский дворец. Я услышал голос Марты: -- Сиди здесь, Флоран, я тебя найду. Главное, не троrайся с места. A то затеряешься, мужичок. -- A ты куда? -- Есть охота. Через несколько минут моя смуглянка притащила четыре пирожка и полбутылки шампанского. -- Нашла лавку? -- Что бы ни нашла, a нашла! Неужели ты воображаешь, что в этом capae еду на подносах разносят? На трибуны наседали нетерпеливые: -- Требуем Республику! -- Социальную! -- Двадцать лет уже ждем! -- Поторопитесь вы, черт вас побериl Парни вскакивали на скамьи и стояли так, размахивая руками, топали ножищами, чуть не отдавливая депутатам пальцы. -- Тише! Гамбетта! Вот его стали слушать... Даже Марта "перестала жевать; прославленный оратор не стал долго распространяться: -- Граждане... мы заявляем, что Луи-Наполеон Бонапарт и его династия никогда больше не будут править Францией. С этим поконченоt Строгий зал заседаний Законодательного корпуса задрожал от криков восторга. -- A Республика? -- повторяли самые упорные. -- На Гревскую площадь, живо! И Марта схватила меня за руку. -- A зачем? -- Сама не знаю, все идут. Парижане сотнями, тысячами неслись как оглашенные по набережным. Самые молодые первыми добежали до Ратуши. Появился Фалль. Он размахивал шляпой: -- Эй, Бельвиль, гляди, вот шляпа Шнейдерa! Детина шести футов ростом, загорелый, с курчавыми, спадающими на лоб волосами, с cepo-зелеными глазами навыкате, с тяжелой челюстью, Фалль был страшенвгневе... A тут он сказал почти со стоном: -- Сам-то он от меня улизнул, только вотшляпу я успел стащить с его башки! -- Hy, ничего! -- утешает Фалля наш сапожник.-- Зато он набрался страхy... A столяр из Шарона рассказывал, как генерала Трошю, скакавшего на площадь Kapусель, перехватила толпа: -- Раз десять его лошадь хватали под уздцы: "A ну-ка, генерал! Покричи, чтобы всем было слышно: "Да здравствует Социальная республика!" Клянусь, в воздухе стоял запах фиалок, хоть месяц был не тот да и место неподходящее. Какой-то человек появился на башенке Ратуши. И тут же над ней красным знаменем взвился фланелевый пояс зуава. Шаронский столяр узнал верхолаза. -- Шатлен это! Эжен Шатлен -- гравер, революционер 48 года, к тому же самоучка, песенник, заткнет рот любому кардиналу. Гревская площадь -- просто луг, там полевые цветы, некошеные травы, над ними -- рощицами ружья, листвой -- знамена; под солнцем она живет своей скрытой хлопотливой жизнью, благоухает себе, как июньское поле. История здесь перевернула страншгу, совсем рядом с нами, за этими высокими окнами. Люди, стоявшие плечогл к плечу, расступились, чтобы дать дорогу шествию, что с триумфом несло к Ратуше каких-то бородачей, пылко жестикулиру ющих. -- Это Валлес! -- Кто, кто? -- Жюль Валлес, журналист. B прошлом году он был социалистическим кандидатом. -- Да никакой это не Валлес, a Рошфор! -- Бланкисты высадили решетки в тюрьме Сент-Лелажи и освободили своих. -- Hy и ну! Эд и другие были приговорены к смертной казни за нападение в Ла-Виллет. Знакомые встречаются, незнакомые знакомятся. Первым делом сообщают, из какого они квартала, a сообщив эти сведения, интересуются вами: "Hy, как там y вас в Бельвиле?* Ho на этой площади, где была провозглашена революционная Коммуна 1789 года, тысячи и тысячи взглядов прикованы к очагу парижских мятежей, к Ратуше, где были провозглашены временные правительства 1830 и 1848 годов. -- Все Жюли там собрались. -- Какие такие Жюли? -- Жюль Симон, Жюль Ферри *, Жюль Фавр ... -- Остерегайтесь Жюлей! -- Будем надеяться, что там Бланки... --^ Узник задаст перцу этим депутатишкам. -- По-моему, это Гамбетта говорит... Гамбетта или не Гамбетта -- ораторы на балконе не переводились. A когда прибыли солдаты с опущенными в землю штыками, когда они начали брататься с рабочими, поднялась давка и Марту чуть не затоптали. Я тоже нырнул в гущу толпы и обнаружил ee лежащей на земле -- как еще она уцелела! Я поднял ee. -- Флоран, туфлю потеряла! Я снова нырнул, энергично работая плечами, боками, и наконец нащупал две туфли, правда обе с правой ноги. A Марта посеяла с левой. -- Мою найди. -- Да ты ногу до крови расшибла. Сейчас промою. -- Плевать я хотела, найди мою туфлю. Хотя она отбивалась как бешеная, я дотащил ee на руках до берега. Пока она оплакивала свою туфлю -- это единственная ee совсем новая, приличная пара,-- я обмыл ей в Сене ногу, потом перевязал чистьrм носовым платком, мама выдает мне чистые в воскресенье по утрам. За нами то вздымался, то вдруг опадал все заполняювдий рокот толпы. Это Гревская площадь приветствовала Республику, ee правительство, ee министров... Очевидно, с целью подогреть народный энтузиазм -- в минуты затишья между двумя выступлениями -- полдюжины рабочих и студентов дотащили бюст императорa до середины моста и, торжественно раскачав, швырнули его в реку, возродив церемонию похорон в открытом море. Солнце скользило к горизонту и там за гребнями крыш высвечивало прицепленные к фронтонам красные знамена. Марта задремала, прикорнув y меня на руках. Шеюмне щекотало теплое ровное дыхание. У моей груди медленно и глубоко вздымалась ee грудь. Вечер сегодня выдался по-летнему прекрасный. Среди грозового гула толпы вверхy над нами я слышал уханье, удары, радостные клики бывших подданных Его императорского величества, срывающих со стен Ратуши позолоченных чугунных орлов. Должно быть, я тоже задремал. Марта осторожно растолкала меня и шепнула, чтобы я незаметно взглянул вверх и послушал, о чем там говорят. Там наверхy стояла какая-то супружеская пара, явно буржуа, и, опершись на парапет, с умилением любовалась нами. Пока я следил за ними из-под полуопущенных век, к ним подошла еще одна пара, и вот что мы услышали с Мартой: -- Господи боже, д a это вы, госпожа Пакуле? Добрый день, господин Пакуле! Значит, вы тоже сюда явились? -- Нынче воскресенье, магазин все равно закрыт. Ипотом надо же прогуляться. ----A скажите-ка... Чем это вы здесь так залюбовались, что даже повернулись спиной к Истории? -- Видите, на берегу парочка заснула. Как раз когда вы подошли, я сказала мужу: "Ты только погляди, какие душеньки!.." -- Должно быть, гризетка и студент, ox, если бы они все были похожи на этих. Хочется надеяться, что худшего мы избежали! Возможно, торговля не так уж сильно пострадает... -- Скажите-ка, господин Пакуле, вы приняли меры предосторожности на случай осады? О, не беспокойтесь, я не спрашиваю, какие именно. -- B наше время, господин Мегорде, все предосторожности, увы... Кто знает,как еще повернутся общественные дела. Достаточно уж одной этой лавины демагогии! Только разжигают самые низменные страсти. B данном случае... -- B данном случае, господин Пакуле, иной раз полезно опередить события. Вот возьмите, к примеру, нашу витрину с этим гербом... -- Вы имеете в виду императорскую эмблему, господин Мегорде? -- Я вот чего боялся, что ee сорвут сами манифестанты, a они, знаете ли, слишком возбуждены нынче, особенно еще и потому, что перед ними открылся путь к общественной деятельности,-- так вот, я боялся, как бы они заодно не сорвали мою вывеску или мимоходом не стукнули по стеклу каблуком... -- Значит, вы собственноручно ee сняли, господин Мегорде? -- A как же, господин Пакуле. Утром вынес на улицу стремянку... и, представьте, прохожие встретили меня рукоплесканиями. -- A соседи? -- Ясно, тоже рукоплесканиями, когда увидели, что кругом рукоплещут. -- A знаете, господин Мегорде, вы достаточно сильно скомпрометировали себяl A что, если ветер переменится? -- Герб-то я снять снял, но спрятал его про запас... Обе пары рассмеялись тихим довольным смешком, совсем как сообщники. -- Вот мы с вами смеемся, господин Пакуле, a ведь все это очень-очень серьезно -- нам, буржуа, трудно выпутаться из этой истории силой ли, разумом ли. Наши депутаты, наши либералы, наши республиканцы поступают точно, как и я, разве не так? -- Moe искреннее желание, чтобы y них хватило мудрости и предвидения, как y нас, скромных лавочников, господин Мегорде. Надеюсь, они отстранят красныхf -- Вы их видели, госпожа Пакуле? Мы с мужем наблюдали, как под нашими собственными окнами текли все эти бельвильские отбросы. -- Эй, вы, Пакулишки! Мегордешки! Это взвыло само презрение. Дрожа от ненависти, Марта, не найдя аргументов сильнее, повернулась к ним лицом. Потом описала полукруг, прочно встала на широко расставленные ноги, нагнула голову и, задрав свои юбчонки, показала им зад. Вдруг она охнула и подскочила на месте, тряся в воздухе босой ногой. Очевидно, она не только порезала ногу, но и подвернула лодыжку. Итак, пришлось мне от самой Сены до нашего тупика тащить ee на руках. Она уцепилась за меня, обвила мою шею, ee огромные черные-черные глаза были совсем рядом с моими. К концу улицы Сен-Мартен моя ноша стала заметно тяжелее. У заставы я изловчился и, напрягшись, приподнял ee, сползшую, повыше. Левой рукой она плотнее обхватила мою шею. Уткнув подбородок мне в плечо, она шептала мне на yxo, словно баюкала: -- Какой же ты высокий! Какой сильный! Мужичок мой, колосок мой! -- покусывала мне шею и снова начинала шептать: -- Ты длинный, как день без хлеба, ты тяжелый, будто из золота, ты мой славный большущий пес, верно я говорю? Мы пересекли Париж, направляясь в кварталы бедноты, iны брели среди кучек людей, a они окликали нас: -- Эй, влюбленные! Если вам квартира нужна, идитека в Тюильри! С сегодняшнего вечэра там свободно! -- Что это за красотку ты, долговязый, несешь? Кто она такая -- императрица, которая уже ходить не может, или же Республика, которая ходить еще не научилась? Слушал я их вполуха, ведь я вслушивался в уютное мурлыканье Марты, спотыкался, чуть не опрокинул какого-то остряка, который загородил мне путь, раскинув крестозvi руки: -- Если притомился, носилыцик, найдутся добровольцы. Все предместье Тампль облепило окна, забило балконы. Теперь шуточки сьмались на нас сверхy: -- Эй, верзила, на случай осады мясом запасаешься? Шутники провожали нас насмешками от фасада к фасаду под полосой нежно-серого неба: -- A ну, Ритон, посмотри-ка на эту красулю, видать, расшибла себе ногу об осколки Империи! Мы торжественно вступили в Бельвиль под градом соленых шуток. Первое, что я заметил, пройдя арку, был гигантский императорский герб, прислоненный к балкаш в качестве трофея нашего тупика. Какой-то пьяница мочился на него. Меде, нищий, не спуская глаз с бронзового позолоченного хищника, сидел с протянутой рукой. B "Пляши Нога" без счету чокались за Социальную республику. Все окна были распахнуты, во всех лачугах пели. Вот теперь я узнал вкус Революции, она как дегкий воздух, ласкающий кожу, как смуглая нежная кожа, чуть трвпещущая, что-то бормочущая, покусывающая шею... B эмом вечер, no-моему, мы сошлись с Maрмой. (Hy конечно! Именно в этот вечер! Ведь был праздник...) Прожив do семнадцами лем в Рони, я был робок и чисм и душой и мелом. К мому же в me времени о маких вещах не говорили, и уж мем более не писали. Вторник, 6 сентября. Императрица сбежала. Гюго возвращается. Говорят, на Брюссельской дороге нелепо пестрая колонна беглецов, важные сановники, крупные чиновники, дрожащие от страхa генералы, изгнанные министры, камергеры и мамелюки встретились с возвращающимися изгнанниками. "По сравнению с этим встречи в "Эрнани", -- заявил Предок,-- просто самое обыкновенное совпадение. Если, конечно, не считать того, что Гаврош никогда не сидел на императорском троне..." Пружинный Чуб вступил в Тюильри одним ив первых. Перебраться через высокую ограду на площади Согласия для него, ловкого, как кошка,-- пустячное дело. У входа во дворец он был если не первым, то, во всяком случае, в числе первых. Дойдя до большого бассейна, атакующие остановились как по команде: наверхy, на площадке y воды, стоял заслон из гвардейских вольтижеров под начальством генерала Меллине. После кратких переговоров военные пришли к выводу, что им, в сущности, нечего оборонять, поскольку Империи больше не существует, императрица изволила только что отбыть, причем одна -- совсем одна! -- лишь в сопровождении дворцового служителя. "Скатертью дорога, Баденгетша!" Надо было видеть, как крепыш Пружинный Чуб рассказывал про свои приключения во дворце, изображая все в лицах. Он расхаживал по императорским палатам, как хозяин. Рослый, движения непринужденные, квадратная голова острижена ежиком, глазки маленькие, широко расставленные, рот огромный, и две дырочки вместо носа. Из всех трофеев, добытых в воскресенье парижанами, самые весомые принадлежат, пожалуй, бельвильцам. Императорские гербы, пребывающие ныне в чересчур пахучем уголке бельвильских развалин, попали туда благодаря капризу Пробочки и геракловым усилиям --кузнеца Бардена. Пробочка -- настоящее ee имя Мадлен, и лет ей восемь -- шестой ребенок Пливаров. Два или три года назад, играя кузнечными мехами, она ударилась головой о край наковальни. С тех пор HOC y нее расплющился и лицо стало цвета асфальта, a кожа шершавая, тоже как асфальт. С того происшествия глухонемой и обезображенная девочка не расстаются, так что Пробочка почти разучилась говорить. Мамаша Пливар не против, ей хватает забот с детьми да и взрослых мужиков ублажать надо. Гигант и малютка следовали в рядах демонстрантов, держась за руки. Глухонемой не пропускает ни одного политического собрания. Это заполняет его жизнь. Садится в первый ряд и пожирает глазами ораторa, улыбается, счастлив. Итак, в воскресенье Пробочка с Барденом присутствовали при сбрасывании символов императорской власти, rербов, жетонов Второго декабря*, вывесок поставщиков Его императорского величества и прочих эмблем -- a ну-ка посмотрим, как все это будет лететь на парижскую мостовую, тем более что жалеть не о чем, все эти императорские орлы не более чем дешевка, в самом дурном стиле Баденге! Вдруг Пробочка крикнула: "A вот это мнеl" Речь шла о массивном чугунном орле, за которого никак не решались взяться даже самые яростные ниспровергатели из числа юных республиканцев, очищавших Париж от мусоpa императорской Франции. -- Я видел Бардена в эту минуту, но сам он расскажет об этом лучше!--говорит Пружинный Чуб. И розовотелый глухонемой преображается: важно, вразвалку подходит к воображаемой решетке, цепляясь за прутья, ухватывает императорскую эмблему, стискивает горло хищной птице, борется с ней, колотит по чугуну, пока не вылетают заклепки. Чувствую, что y меня сжимается горло, a на лбу выступает испарина. Пробочка бьет в ладоши. Ho были и другие эмблемы, посмрадавшие в mom день. Вечером мого же чемеермого сенмября, когда народ радосмно покидал Гревскую площадъ, где рождалась Tpемья pеспублика, no приказу новых хозяев смраны было майно сорвано с naрижской Рамуши красное знамя, пояс зуава, который Шамлен водрузил на башенке. Слесарь Мариаль -- первый солдат, вернувшийся к себе домой в тупик. Он, пожалуй, даже красив простецкой и грубоватой красотой -- такой бывает деревенская утварь. Прямой крупный HOC, мощные челюсти и сильно выступающие скулы обрамлены бакенбардами, они, как и густая грива волос, каштанового цвета с проседью, поблескивающей серебром, что выгодно подчеркивает загар лица. Под полосками бровей, причем одна лежит выше другой, блестят глаза, черные, небольшие. Взгляд пронизывающий и грустный. Мариаль получил в наследство слесарную мастерскую, большое, ныне запертое помещение, расположенное слева от арки, ведущей в тупик. Вместе с инструментом папаша Мариаль передал сыну любовь к рукомеслу. Сын трудился со всем старанием вплоть до того дня, когда из-за денежных затруднений ему пришлось взять заказ, который он сам считал унизительным,-- заказ на мечи рыцарей-тамплиеров. Было это в my nopy, когда в условиях небывалого промышленного подъема на Бирже, где шла лихорадочная игра, буквалъно в один день создавались колоссальные сосмояния. С благословения импеpaморекой власми спекулировали всем и на всем: на железных дорогах, на алжирских рудниках, на водах Монако, на Мексике, на Солони, на тех квармалах Парижа, которые no приказу префекма Османа сносили, и на тех, которые eмроились no его приказу... Нувориши може хомели имемь зdмки и предков. Им мребовались фамильные nopmpемы и рыцарские доспехu. Haсмоящие доспехu и кинжалы смоили дорого, и раздобымъ ux было нелегко, вом в Париже и возникла как бы новая oмрасль промышленносми, специализировавшаяся на подделках. Режим Вморого декабря ввел в моду дешевку, но это, no словам самих ремесленников, было не еамым меньшим npecмуплением Импеpuu. Украшамь себя подделками не казалось бесчесмьем, на это закрывали глаза и даже счимали хорошим моном. Прекрасную мебель Первой Импеpuu -- массивные смолы, секремеры красного дерева, которое когда-mo привозилось с ocмрова Куба, Наполеон Малый заменил обсмановкой под cмамь своему царсмвованию, не гнушаясъ подделкой: жалкие подражания Людовику XV, крашеное дерево, украшения из накладного золома, черненое грушевое дерево, a золомые и серебряные aппликации изгомовлялись химическим путем, с помощъю нимрama. Импеpaмрица Евгения счимала делом чесми появлямъся на балах полуобнаженная, всяв побрякушках из алюминия! Поэмому-mo при Наполеоне III омнюдь не зазорно было фабриковамь средневековое оружие, семчамые кольчуги, кирасы, алебарды, палицы, смилемы и рапиры, cmoпроценмно поддельные, ко прекрасной рабомы, зазубренные, якобы побывавшие в боях и искусно покрымые ржавчиной, дабы привлекамь макие же поддельные привидения, лишенныг души, в замки, принадлежащие рыцарям, о коморых никак не скажешь, что они без cmpaxa и yпрека. Мариаль оборудовал мастерскую, заказал два станка, обзавелся двумя компаньонами, снял весь третий этаж, как раз над кабачком. Дела пошли превосходно благодаря всем этим стилетам и щитам. Увы, чем больше Мариаль прикашшвал деньжат, тем тошнее ему становилось. Он уже видеть не мог все эти эфесы, все эти литые оконныо переплеты. Однажды вечером он решил лично для себя и ради собственного своего удовольствия смастерить какую-нибудь настоящую вещь, какие мастерил раньше. Ho как он ни бился, все оказалось зря. Фабрикуя целыми днями всю эту "средневековую" дрянь, он потерял былую сноровку.A уж если ремесленник превращается в мастерa подделки -- обратного пути ему нет. Когда началась война, Мариаль оглядел свои руки и сказал, обращаясь к ним: "Раз вы разучились делать стоящие вещи, попробуем вас на другом ремесле". И пошел в артиллеристы. Его сосед, столяр Кош, бросил ему: -- A ты в самый, что называется, срок вернулся. Bo время осады артиллерист всегда сгодится. -- Нечего мне тут делать. -- A почему, позволь узнать? Теперь небось не за императорa будешь из своей пушки палить. -- Нечего мне тут делать. Хватит с меня. Национальные гвардейцы и патриоты Дозорного тупика решили, что тут не все чисто. Как-то вечером Мариаль переложил лишнего в "Пляши Нога". И пошел... Служил Мариаль в резервном артиллерийском полку, приданном Шалонской армии. Целый месяц их глупейшим образом гоняли туда и обратно, но пушкари на эти марши не жаловались, особенно когда их посылали на смену нотрепанным пехотным частям. Тридцатого августа они таким образом попали в окрестности Седана. Ачерезсорок восемь часов их соединение заняло в самый разгар боя позицию к северу от небольшого укрепленного городка, на высотах Илли. Все полагающиеся необходимые маневры были проведены с блеском, особенно ладно пристрелялись, каждую минуту с регулярностью часового механизма выпускали по два снаряда. Этот концерт -- и музыканты ни разу не сфальшивили -- длился до тех пор, пока пруссаки не установили прямо напротив, тоже в результате безукоризненно проведенного маневра, ихние чудища, ихние пушки Круппа, которые на целые шесть сотен метров бьют далыпе наших французских, хоть и того же калибра, да и попадание y них более точное. Словом, ответили, да так, что не опомниться. Меныпе чем через час все шесть французских батарей были подавлены, прислуга и офицеры убиты или ранены. Наш слесарь спасся чудом. Одна лишь мысль им владела -- раздобыть себе гражданское платье и бежать. Седан, крепость, армии,оказавшиеся в западне в этой котловине вместе со своим императором, капитулировали безоговорочно; но не это, даже не страх попасть в прусские лагеря для военнопленных подстегивал Мариаля-Случайзавел одинокого беглеца в долину, которую только что держала под огнем его же собственная батарея. На противоположном гребне стоял корпус баварцев, так что пришлось до ночи сидеть тихо и прятаться. Целых девять часов пролежал он, погребенный среди трупов, сам подобный трупу, под грудой обезглавленных, изрубленных, изуродованных, разорванных на куски тел -- это постаралась, поработала, следуя всем классическим приемам артиллерийского обстрела, наша добрая сталь Крезо. Слесарь хлебнул еще винца, потом обратился к столяру Кошу: -- Покажь-ка мне свои руки. Барден, которого чуть не до слез растрогала эта исповедь, тоже выставил обе свои лапищи. Мариаль задумчиво провел пальцем по мозолистой ладони кузнеца и пробормотал: -- Это другое, это не кровь. -- Прудон написал примерно так,-- объявил Кош.-- "Ум рабочего не только в годове, он также и в его руках", 1ПЧ Гифес спросил слесаря: -- A сейчас ты что рассчитываешь делать? -- Да сам не знаю. -- Не знаешь, и ладно,-- заключил тштографщик,-- ты все равно на всю жизнь наш. На взгляд нашего тупика, нет ничего общего между тем снарядом, который выдускаешь по врагу, и тем, который враг бьет по тебе. Одно дело -- наши убитые, другое -- ихние. Единственно, кто выше этих сегодняшних страстей,-- это приверженцы Интернационала, такие, как, скажем, Гифес и Алексис, да еще двое-трое старых неисправимых мятежников, оригиналов вроде нашего Предка. Здесь, в тупике, властно царит единственное чувство -- безоглядный патриотизм. Убили француза -- преступление, убили пруссака -- подвиг. И в "Пляши Нога", и в коридорax, и y водоразборной колонки все сходятся на том, что пруссака надо вздуть, вздуть так, чтобы ни крылышек, ни лапок не осталось, в порошок растереть, a крошки, если таковые будут, вымести поганой метлой. B начале войны соглашались гнать врага до Берлина "пинками под зад", a теперь ему и в такой милости отказывают: "захватчик удобрит наши нивы..." Надо иметь поистине железный характер, как y дядюшки Бенуа, чтобы не поддаться. -- Непобедимая Франция,-- хихикает старик.-- Да y меня от этих вечных глупостей с души воротит. B разгневанных и недоверчивых предместьях поговаривают о создании в каждом квартале специального "комитета бдительности", уполномоченного контролировать действия новых мунищшалитетов, бесстыдно навязанных Ратушей. Идея конмроля шла от Инмернационала, он-mo не сидел сложа руки. Вечером 4 сенмября члены секции собрались вмесме с Федеральной паламой рабочих общесмв * и noмребовали муниципалъных выборов, опгмены всех законов npомив свободы печами, собраний и aссоциаций, полимической амнисмиu, немедленного apecma бывших должносмных лиц Импеpuu, a также ux агенмов, в часмносми всех членов так называемых брitгад "безопаеносми". To же собрание, npоисходившее на площади Кордери *, приняло "Послание немецкому народу", привожу здесь его первые и заключимелъные cмроки: "Ты ведешь войну лишь npомив импеpamopa, a не npомив фрапцузской нации, мвердили и повморяли мебе мвои правимели. Человек, который развязал эму брамogбийемвенную войну, который даже не сумел досмойно умеремь и который сейчас попал в мвои руки, не сущесмвуем для нас более... ...Так давайме же, Германия и Франция, npомянем друг другу руки с двух берегов реки, смавшей предметом pacnpu. Забудем военнъte npecмупления, которые no воле деспомов мы совершали друг npомив друга. Провозгласим Свободу, Равенсмво, Bpaмсмво народов. Заложим евоим союзом фундаменм для Соединенных Шмамов Европы. ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВСЕМИРНАЯ РЕСПУБЛИКА!* x x x Мы с Пружинным Чубом вернулись домой уже в темноте, руки y нас затекли, ладони все липкие, потому что мы от предместья Тампль до Бrотт-ПГомона расклеивали красные афиши с призывом к немцам. -- Так они тебе сюда прибегут, так тебе и будут читать это обращение, да еще такое длинное,-- ворчал старший сынок Селестины. Трижды мне пришлось переклеивать объявления, которые он налепил вверх ногами, a ведь я ему двадцать раз объяснял, что, где большие буквы, там верх. И вдруг под аркой y входа в наш тупик -- два стража с саблями наголо, в сапогах, в круглых шапочках без козырька, зато увенчанных пером, в широких красных рубашках, стянутых поясом, a за пояс заткнуты два пистолета. Движением подбородка они показали нам: проходи, мол, мимо -- и крикнули: "Vi-a!" 1 Мы запротестовали: мы же здесь живем. Они о чем-то с минуту посовещались на незнакомом нам языке, потом один из них повернулся и крикнул: "ПальяттиI" На зов приблизился каменотес. Он был в такой же форме, что Проходиf (имал.) и те двое. На их вопросы отвечал по-итальянски. Hac пропустили. -- Что это за форма такая? -- Гарибальдийская. Шестнадцать свечей в четырех серебряных подсвечниках освещали поистине феерическую картину. Я даже ущипнул себя, a то ни за что не поверил бы, что Нестор Пунь мог самолично притащить из дому два вольтеровских кресла, застлать стол этой белоснежной скатертью, расставить дорогую посуду, разложить серебряные приборы. И хозяин "Пляши Нога", и его гарсон прислуживали без фартуков, в чистеньких рубашках. B темном углу y кузницы были привязаны семь чудесных, явно офицерских коней. Ho там им было тесно, и они беспокойно переступали с ноги на ногу, ржали, били копытом о землю, грызли удила. A наш Бижу, привязанный возле окошка сапожника, поворачивал к ним свою многоумную башку прожившего долгую жизнь коняги и, должно быть, думал: "Эх, детки, детки, скоро и вы угомонитесь, я-то уж давно угомонилсяl* Четверо офицеров, тоже в красных рубашках, ужинали и, сдвинув лбы, негромко переговаривались с сидящими за соседшш столом, тоже чистенько накрытым, но, конечно, без всей этой роскоши. Второй стол стоял чуть подалыне. Пальятти подтолкнул меня к почетному столу. B кресле прямо передо мной восседал наш Предок. -- Это и есть ваш мальчуган? -- мягко спросил человек, сидевший напротив Предка. -- Да, он. Кресло првернулось на ножках в мою сторону. -- Я Флуранс. Флуранс! Дня не проходило со времени нашего прибытия в Париж, чтобы кто-нибудь не говорил о Флурансе, хоть и по-разному о нем говорили. Сын знаменимого физиолога, Гюсмав Флуранс, еще не досмигнув двадцами пями лем, смановимся acсисменмом омца в Коллеж де Франс. Вудучи обвинен в том, что на своих лекциях он замронул религию, Флуранс бежим за границу. B 1866 году он спешим на помощь к кримским повсманцам. B 1868 году мямежники, одержав победу, иэбираюм его главой своей депумации. B Афинах Флуранс попадаем в ловушку, paссмавленную греческим правимельсмвом и французским посолъсмвом; его, связанного, бросаюм в мрюм французского пакембома, a его моварищей кримян насилъно омправляюм обрамно на Kpu