суровое полотенце, постеленное на кухонной стойке. Держа на кончике ножа кусочки воска, а в другой руке под ним зажженную спичку, она капала воск на проявляющуюся женскую фигурку, чтобы изобразить груди. Выпуклости живота и бедер были созданы подобным же образом. Как обычно, ступни она сделала совсем маленькими. Остатки воска разогревались, мялись, разглаживались, и получились ягодички. Все это время у нее перед глазами стоял образ девушки, белое тело которой светилось рядом с ванной. Руки были не так важны, они были просто опущены вдоль тела. Кончиком ножа она сделала четкий вертикальный надрез, обозначив пол. Другие складочки и контуры обвела скошенным овальным концом апельсиновой палочки, принесенной Джейн. Джейн нашла еще один длинный волосок, приставший к волокнам полотенца. Она поднесла его к окну, чтобы рассмотреть, и, хотя отдельно взятый волос едва ли обладал цветом, он оказался не черным и не рыжим и светлее и тоньше волоса из пряди Александры. - Я совершенно уверена, что это волос Дженнифер, - сказала она. - Так будет лучше, - сказала Александра. Голос у нее охрип от сосредоточенной работы над фигуркой, которую она лепила. Краем мягкой душистой палочки, которой прокалывают ягоду или оливку в бокале, она вдавила этот единственный волосок в податливую сиреневую головку. - Голова есть, а лица нет, - недовольно сказала Джейн, заглядывая через плечо Александры. Ее голос сотряс священный энергетический конус. - Мы сделаем ей лицо, - прошептала в ответ Александра. - Мы знаем, кто это, и создадим его. - А я уже чувствую, что это Дженни, - сказала Сьюки, она подошла так близко, что Александра чувствовала на своих руках ее дыхание. - Здесь пригладим, - напевала под нос Александра, проводя выпуклой стороной чайной ложки. - Дженни гла-а-денькая. Джейн опять стала критиковать: - Она не будет стоять. - А ее маленькие женщины никогда не стоят, - вмешалась Сьюки. - Ш-ш-ш, - произнесла Александра, охраняя свой колдовской настрой. - Она должна принять это лежа. Вот как делают это леди. Мы принимаем лекарство лежа. Магическим ножом она сделала надрезы на маленькой головке Дженни, имитируя ее новую прическу под Эву Перон. Недовольство Джейн относительно лица раздражало, поэтому она краем апельсиновой палочки попыталась очертить округлые глазницы. Впечатление от неожиданного взгляда этого серого комочка было пугающим. Александра ощутила внизу живота свинцовую тяжесть. Пытаясь творить, мы принимаем на себя первородный грех, грех убийства и необратимости. Острием вилки она проколола пупок в блестящем лоне фигурки, рожденной, а не сотворенной, соединенной, как все мы, с праматерью Евой. - Довольно, - объявила Александра, с грохотом бросив инструменты в раковину. - Быстро. Пока воск совсем не остыл. Сьюки, ты веришь, что это Дженни? - Ну... конечно, Александра, можно так сказать. - Важно, чтобы _ты_ верила. Держи ее руками. Обеими руками. Она так и сделала. Ее тонкие веснушчатые руки дрожали. - Говори ей, не улыбайся, говори ей: "Ты Дженни. Ты должна умереть". - Ты Дженни. Ты должна умереть. - И ты, Джейн. Скажи. У Джейн руки были не такие, как у Сьюки, и они были разные: рука, державшая смычок, толстая и мягкая, рука, пальцами которой она трогала струны, чересчур развита, с золотистыми ороговевшими мозолями на огрубевших кончиках пальцев. Джейн произнесла эти слова таким безразличным решительным тоном, словно просто читая написанное, что Александра предупредила: - Ты должна в это верить. _Это Дженни_. Александру не удивило, что, несмотря на всю ее злость, Джейн была самой слабой из сестер, когда доходило до колдовства; ведь магия подпитывается любовью, а не ненавистью. Ненависть - лишь ножницы в руках, она не способна плести нити симпатии, посредством которой ум и дух действительно приводят в движение материю. Джейн повторяла заклинание в кухне сельского дома, через живописное окно которой, заляпанное затвердевшим птичьим пометом, виднелся неприбранный двор, тем не менее уже украшенный двумя цветущими кустами кизила. Последние лучи солнца сияли, как расплавленное золото, сквозь тонкую листву и сплетения темных колеблющихся ветвей, с узором из четырех лепестков на конце каждой ветки. Желтая пластмассовая ванна, из которой дети Джейн уже выросли, простояла всю зиму под небольшим наклоном у одного из деревьев, и в ней полумесяцем стояла грязная вода от растаявшего льда. Лужайка была бурой, но уже покрылась дымкой новой зелени. Земля оживала. Голоса двух других женщин вернули Александру к действительности. - И ты, милая, - хрипло сказала ей Джейн, отдавая назад малышку, - произнеси эти слова. Женщины были исполнены ненависти, но делали все основательно. Александра приказала Джейн со спокойной уверенностью, торопясь закончить обряд: - Булавки. Иголки. Даже канцелярские кнопки - найдутся в комнатах у детей? - Терпеть не могу туда входить, они начнут ныть, что пора обедать. - Вели им подождать еще пять минут. Мы должны закончить, иначе... - Иначе что? - спросила испуганная Сьюки. - Могут быть обратные результаты. Все может случиться. Как бомба у Эда. Подойдут маленькие старые булавки с головками. Даже скрепки для бумаг, если их распрямить. - Она не стала объяснять, для чего - _чтобы пронзить сердце_. - И еще, Джейн. Зеркало. Ведь колдовство не получалось в трехмерном измерении, но когда было еще и отражение в зеркале, астральная сущность простых вещей - это еще одно существо, прибавленное к реальности. - После Сэма осталось зеркало для бритья, я им пользуюсь иногда, чтобы подкрасить глаза. - Прекрасно. Давай скорее. Я должна сохранить свой настрой, иначе составные части распадутся. Джейн опять упорхнула; Сьюки, стоя рядом с Александрой, пыталась ее искусить: - А как насчет глоточка? Я выпила всего один бокальчик разбавленного бурбона, прежде чем взглянуть без страха в глаза действительности. - Вот она действительность, к сожалению, Полглотка, милочка. С наперсток водки, остальное долей тоником или "Севен Ап", или водой из-под крана, или чем хочешь. Бедная малышка Дженни. Когда Александра поднялась по шести грязным ступенькам из кухни в гостиную и взглянула на восковую фигурку, ей в глаза бросились несовершенства и асимметрия ее творения - одна нога меньше другой, не поймешь, где бедра, где живот, где ноги, восковые груди слишком велики. И кто заставил ее поверить в то, что она скульптор? Даррил. Нехорошо с его стороны. Отвратительный доберман, выскочивший из верхнего холла в какую-то открытую Джейн дверь, быстро вбежал в гостиную, стуча когтями по непокрытому полу. Его маслянисто-черная шкура была туго натянута, кое-где морщила и, как военная форма, была украшена оранжевыми носочками и пятнами того же цвета на груди и на морде и двумя маленькими круглыми пятнышками над глазами. Истекая слюной, он уставился на сложенные лодочками руки Александры, полагая, что в них что-то съестное. Даже ноздри у Рэндольфа увлажнились от вожделения, а стоячие уши со складочками внутри казались продолжением прожорливого кишечника. - Это не для тебя, - строго сказала Александра, блестящие черные глаза собаки казались такими умными, они изо всех сил пытались ее понять. Сьюки пошла налить выпить; Джейн поспешила принести двустороннее зеркало для бритья на проволочной подставке, пепельницу, наполненную разноцветными кнопками, и подушечку для булавок в виде маленького матерчатого яблока. Было без чего-то семь; в семь сменятся телепередачи, и ребята запросят есть. Женщины поставили зеркало на кофейный столик, имитацию рабочего места сапожника, изготовленную тем инженером-механиком, что уехал в Техас. В серебряном круге зеркала все было увеличено, растянуто, по краям не в фокусе, яркое и огромное в центре. По очереди женщины держали куклу перед зеркалом, как перед ненасытной пастью из другого мира, и втыкали в нее булавки и кнопки. - _Аурам, Ханлии, Тамсии, Тилинос, Атамас, Зианор, Луонайл_, - читала Александра. - _Цабаот, Мессия, Эмануэль, Элким, Эйбор, Иод, Хи, Вю, Хи!_ - звонко и нараспев произносила Джейн. - _Астакот, Адонай, Алга, Он, Эл, Тетраграмматон, Схима_, - говорила Сьюки, - _Аристон, Анафаксетон_, и затем, я позабыла, что дальше. В груди и голову, бедра и живот погружались острия. До слуха женщин доносились отдаленные неясные выстрелы. Когда насилие в телевизионной программе уже достигало кульминации, статуэтка приобрела нарядный, инкрустированный вид, как ощетинившаяся карта военных действий, как яркая ручная граната в поп-арте или как пышное одеяние шамана. Зеркало для бритья давало расплывчатое цветное отображение. Джейн держала в руках длинную иглу, в такую обычно продевают толстую нитку, когда шьют замшу: - Кто хочет воткнуть иглу в сердце? - Можешь ты, - сказала Александра, глядя вниз, чтобы приколоть желтую кнопку симметрично с другой, словно это было абстрактное искусство. Хотя шею и щеки проткнули, никто не осмеливался воткнуть булавку в глаза, глядевшие без выражения или полные грусти, в зависимости от того, как падал свет. - Ну, нет, вы не спихивайте это на меня, - сказала Джейн Смарт. - Мы все должны, все трое, поставить палец на булавку. Свив свои левые руки в змеиный клубок, они вонзили иглу. Воск сопротивлялся, словно внутри него было что-то твердое. - Умри, - произнесли одни алые уста, а другие добавили: - Прими это! - пока женщинами не овладел смех. Игла легко прошла насквозь. На кончике указательного пальца Александры появился кровоточащий синяк. - Нужно было надеть наперсток, - сказала она. - Лекса, а что теперь? - спросила Сьюки, тяжело дыша. Джейн зашипела, созерцая их общее странное творение. - Мы должны скрепить это злодейство, - сказала Александра. - Джейн, у тебя есть фольга? Обе женщины захихикали. Александра поняла, что они испуганы. Почему? Природа убивает постоянно, а мы называем ее прекрасной. Александра испытывала какое-то отупение и скованность, как огромная муравьиная царица или пчелиная матка, она не замечала окружающего и вновь возрождалась к жизни своим духом и волей. Джейн принесла слишком большой лист алюминиевой фольги, в спешке надорвав его. В холле послышались детские шаги. - Теперь пусть каждая плюнет, - быстро скомандовала Александра, положив Дженни на дрожащий лист. - Плюйте так, чтобы проросло семя смерти, - настаивала она и плюнула первой. Плевок Джейн был похож на кошачье чихание; Сьюки отхаркнулась, почти как мужчина. Александра сложила фольгу блестящей стороной вовнутрь, аккуратно обернула ею фигурку, чтобы не задеть булавки и не уколоться самой. Получившийся сверток был похож на завернутую для запекания картошку. Двое детей Джейн, толстый мальчик и худенькая маленькая девочка с грязным личиком, с любопытством их обступили. - Что это? - захотела узнать девочка. Носик ее сморщился, учуяв недоброе. И верхние, и нижние зубы у нее были скреплены блестящим резным украшением из пластинок. Она ела что-то сладкое зеленого цвета. Джейн сказала ей: - Это проект миссис Споффорд, она его нам показывала. Очень тонкий эксперимент, и я знаю, она не хочет его делать заново, поэтому, пожалуйста, не просите ее об этом. - Умираю с голоду, - сказал мальчик. - Мы не хотим больше гамбургеров из "Немо", хотим нормальный обед, как у других. Девочка пристально изучала Джейн. В профиль ее продолговатое лицо с выступающими скулами и резко очерченным носом было похоже на лицо Джейн. - Мама, ты пьяная? Джейн, с магической быстротой, шлепнула ребенка, как будто они обе, мать и дочь, были частями деревянной игрушки, без конца совершавшей одно и то же движение. Сьюки и Александра, чьи собственные голодные дети плакали где-то в темноте, восприняли это как сигнал и ушли. Они остановились у кирпичной стены дома, через широкие освещенные окна выплескивались на улицу усиливающиеся шум и крики семейной ссоры. Александра спросила у Сьюки: - Хочешь сохранить это? Обернутый фольгой сверток в ее руке был теплым. Красивая тонкая и ловкая рука Сьюки уже держалась за ручку дверцы "корве": - Я взяла бы, дорогая, но у меня эти крысы или мыши, или что там еще, они объели другую фигурку. Может, они обожают воск? Вернувшись в собственный дом, который был больше защищен от уличного шума Садовой теперь, когда живая изгородь из сирени оделась листвой, Александра положила принесенный предмет, желая забыть о нем, на верхнюю полку на кухне, рядом с испорченными малышками, которые у нее не хватало духу выбросить, и с запечатанной банкой, содержащей цветную пыль, которая когда-то была дорогим, благонамеренным стариной Оззи. - Он ходит с ней повсюду, - рассказывала Сьюки Джейн по телефону. - Историческое общество, слушания, посвященные заповедникам. Они выглядят смешными, пытаясь быть респектабельными. Он даже вступил в хор унитарной церкви. - Даррил? Да у него совсем нет голоса, - резко сказала Джейн. - Ну, есть, небольшой, вроде баритон. Звучит, как органная труба. - Кто тебе это сказал? - Роза Хэллибред. Они тоже бывают у Бренды. Даррил, очевидно, пригласил Хэллибредов к себе на обед, и Артур сказал ему, что Даррил не такой сумасшедший, как Артуру поначалу думалось. Было около двух часов утра, они провели все время в лаборатории, совсем замучив Розу. Насколько я могла понять, у Даррила новая идея - вывести какого-то микроба в огромном водоеме наподобие Большого Соленого озера - чем соленее, тем лучше, по-видимому, и этот маленький жучок каким-то образом, просто размножаясь, обратит все озеро в гигантскую батарею. Они, конечно, поставят вокруг забор. - Конечно, дорогая. Безопасность прежде всего. Последовала пауза, во время которой Сьюки пыталась сообразить, было ли это сказано с сарказмом, и если да, то почему. Она просто сообщила новость. Теперь, когда ведьмы больше не встречались у Даррила, они виделись не так часто. Официально они не отменили свои четверги, но весь месяц после того, как сотворили заклинание над Дженни, у кого-нибудь из троих всегда находился предлог не прийти. - Ну, а как ты? - спросила Сьюки. - Все время занята, - сказала Джейн. - Я постоянно встречаю в центре Боба Осгуда. - Джейн не клюнула на приманку. - На самом деле, - сказала она, - я несчастна. Я стояла на заднем дворе, и на меня вдруг накатила черная волна, и я поняла, что это связано с летом. Все зеленеет, цветы распускаются, и меня осенило, почему я терпеть не могу лета: дети будут торчать дома целыми днями. - Ну, разве ты не злая после этого? - спросила Сьюки. - А я даже рада, теперь они большие, и с ними можно поговорить. Смотрят все время телевизор... лучше информированы о событиях в мире, чем я в свое время; хотят уехать во Францию. Говорят, у нас французская фамилия, да и Францию они считают цивилизованной страной, которая не ведет войн и где никто никого не убивает. - Расскажи им о Жиле де Ре, - сказала Джейн. - Я о нем не вспомнила; правда, говорила, что французы первые устроили заварушку во Вьетнаме, а мы пытаемся это исправить. С ними это не проходит. Они утверждают, что мы создаем новые рынки для кока-колы. Последовала пауза. - Ну, - сказала Джейн. - Ты ее видела? - Кого? - Ее. Жанну д'Арк, мадам Кюри. Как она выглядит? - Джейн, ты меня поражаешь! Откуда ты знаешь? Что я видела ее в центре? - Милочка, это ясно по твоему голосу. Да и зачем еще стала бы ты мне звонить? Как там наша любимая малышка? - Она славная, правда. Было как-то неловко. Говорит, что они с Даррилом очень соскучились и хотели бы, чтобы мы как-нибудь заглянули к ним без церемоний. Им не хочется думать, что нам нужно присылать официальные приглашения, но скоро их пришлют, заверила она. Последнее время они были ужасно заняты очень обнадеживающими опытами в лаборатории и кое-какими юридическими формальностями, из-за них Даррилу пришлось съездить в Нью-Йорк. Потом она говорила о том, как ей нравится Нью-Йорк, по сравнению с Чикаго, где ветрено и такая преступность, что никогда не чувствуешь себя в безопасности, даже в больнице. А Нью-Йорк - это просто несколько уютных деревушек, одна на другой. И так далее и тому подобное. - Ноги моей больше не будет в этом доме, - страстно поклялась Джейн Смарт. - Кажется, она и не догадывается, что мы обиделись, что она увела у нас Даррила прямо из-под носа. - Если ты решила, что не виновата, - сказала Джейн, - тебе все нипочем. Как она выглядит? Теперь пришла очередь промолчать Сьюки. В былые времена их беседы журчали без устали, они плели фразы, нанизывая одна на другую, и каждая из них, тем не менее, получала от этого удовольствие, как подтверждение их общности. - Не очень, - наконец произнесла Сьюки. - Ее кожа кажется... прозрачной... почему-то. - Она всегда была бледной, - сказала Джейн. - Но это не просто бледность. Как-никак, милая, сейчас все-таки май. К этому времени все понемногу загорают. Мы ездили в прошлое воскресенье в Лунный Камень и просто повалялись в дюнах. Мой нос стал похож на клубнику, Тоби меня поддразнивает. - Тоби? - Ну да, Тоби Бергман, он занял в "Уорд" место бедного Клайда и сломал на льду ногу этой зимой. Сейчас он уже поправился, хотя нога стала короче другой. Он не делает тех упражнений со свинцовым башмаком, которые должен делать. - Я думала, ты его терпеть не можешь. - Это пока хорошенько его не узнала, все-таки была в истерике после случившегося с Клайдом. Тоби очень забавный, правда. Он меня смешит. - А не слишком он молод? - Мы говорили об этом. В июне будет два года, как он окончил Браун-колледж. Он считает, что я душой самая юная из всех, кого он встречал, высмеивает меня за то, что я всегда ем калорийную пищу и готова совершать безрассудные поступки, вроде того, что смотрю всю ночь ток-шоу по телевизору. По-моему, он типичный представитель своего поколения, начисто лишен всяких предрассудков насчет возраста и национальности и всего того, на чем были воспитаны мы. Поверь, дорогая, он гораздо лучше Эда и Клайда во многих отношениях, включая те, о которых говорить не принято. Мы ничего не усложняем, просто получаем удовольствие. - Класс, - хрипло произнесла Джейн, подытоживая. - А как у нее настроение, такое же? - Она стала менее застенчивая, - задумчиво сказала Сьюки. - Замужняя женщина и все прочее. Бледная, как я уже сказала, но, может, это просто вечернее освещение. Мы выпили кофе в "Немо", Дженни, правда, выпила какао, у нее плохо со сном, и она хочет обойтись без кофеина. Ребекка ее опекает, она все хотела, чтобы мы попробовали лепешки с черникой, в "Немо" пытаются переманить к себе приличных клиентов из "Кондитерской". Она едва дала мне обменяться новостями, Ребекка то есть. Она чуть-чуть откусила кусочек, я имею в виду Дженни, и спросила, не могу ли я доесть, ей не хотелось обижать Ребекку. Правда, я с радостью это сделала, последнее время у меня волчий аппетит, не могу себе представить, почему вдруг, я ведь не могу забеременеть, а? Эти евреи такие страстные. Она говорит, почему-то последнее время у нее совсем нет аппетита. У Дженни. Интересно, не выведывала ли она, может, я случайно знаю - почему. Может, она чувствует, что мы с ней что-то сделали, не знаю. Мне было ее жаль, когда она так извинялась, что у нее нет аппетита. - Правда? - заметила Джейн. - Приходится расплачиваться за каждый грех. На свете столько грехов, что Сьюки потребовалась целая секунда, пока она поняла, что Джейн имела в виду грех Дженни, вышедшей замуж за Даррила. Утром у нее был Джо, и произошла безобразная сцена. Джина была на четвертом месяце, и беременность стала заметна, весь город это видел. А у детей Александры скоро будут каникулы, и тогда станут невозможными свидания в будни у нее дома. Для нее наступит облегчение, честно говоря, большое облегчение. Не нужно будет больше выслушивать его безответственные и действительно довольно самонадеянные разговоры о том, что он бросит Джину. Ее тошнило от этих разговоров, они ничего не значили, да она и не хотела, чтобы они что-то значили, сама мысль о совместной жизни с Джо выводила ее из себя и оскорбляла. Он был ее любовником, разве этого мало? А завтра он не будет ее любовником. Все когда-то кончается. Все имеет начало и имеет конец. Все знают это, почему же он не знает? Ему казалось, что его поджаривают на вертеле. Джо вошел в раж и сильно ударил ее несколько раз по плечу открытой ладонью, чтобы не было так больно, и стал голым бегать по комнате, у него было плотное белое тело с двумя завитками волос на спине, представлявшимися ей крыльями бабочки (а спинной хребет ее телом) или облицовкой из тонких мраморных пластин, выложенных так, что литые зернистые пятна складывались в симметричные узоры. На теле Джо волосы росли как-то деликатно и органично, не как у Даррила - неровным колтуном. Джо плакал: он снял шляпу и бился головой о дверной косяк. Это выглядело пародией, но, тем не менее, это было настоящее горе, действительно потеря. Зеленая комната со старинной деревянной резьбой в стиле Уильямсбурга, крупные пионы на занавесках, прятавшие в себе клоунские маски, потолок в трещинах, - молча, тайно наблюдали за обнаженными любовниками, составляли частицу их печали. Что может быть ценнее для мужчины, чем то, что его привечают в доме, для которого он палец о палец не ударил, или важнее для женщины, чем ее гостеприимство, ее радушный прием того, кто считает ее дом своим только из-за силы своего полового члена, его члена и всего, что к нему прилагается: запаха, наслаждения и его тяжести. И не нужно выплачивать по закладной, не нужно шантажировать общими детьми, а просто принимать в собственных стенах, оказывать достойный прием, основанный на свободе и равенстве. Джо не мог не мечтать быть вместе и вступить в брак, - он хотел править в собственных пенатах. Он унижал ее драгоценный дар своими "добрыми" намерениями. Страдая, он все больше и больше хотел Александру, поражая ее своими эрекциями, а так как у него теперь оставалось мало времени (утро было потрачено на словопрения), она позволила ему овладевать ею его излюбленным способом, сзади, когда она стояла на коленях. Какая природная сила в его толчках, как он содрогается, извергая семя! От всего эпизода у нее осталось ощущение, что ее скомкали и вывернули, как полотенце, снятое с сушки, и теперь ее нужно сложить и положить в стопку на свободную полку в пустом, залитом солнечным светом доме. Дом тоже казался счастливее от его посещения, перед тем как наступит вечная разлука. В это ветреное и влажное время года балки и половицы переговаривались между собой, поскрипывали, а оконная рама, когда Александра повернулась к ней спиной, вдруг мелко задребезжала, как будто неожиданно вскрикнула какая-то птица. Александра пообедала вчерашним салатом - раскисшими листьями латука, плавающими в холодном растительном масле. Нужно худеть, иначе все лето она не сможет надеть купальник. Еще один недостаток Джо - он прощал ей ее полноту, как те первобытные люди, что превращали жен в тучных пленниц, горы черной плоти, ожидавшие их в соломенных хижинах. Александра почувствовала, что уже похудела, облегченная любовником. Интуиция подсказала, что сейчас зазвонит телефон. Он зазвонил. Должно быть, Джейн или Сьюки, возбужденные своими злобными намерениями. Но из прижатой к уху трубки раздался высокий молодой голос, напряженный от робости, - мешочек страха, пульсирующий теперь в мембране, как горло лягушки. - Александра, вы меня избегаете. Это был голос, который Александра хотела услышать меньше всего на свете. - Ну, Дженни, мы хотели дать возможность вам с Даррилом побыть вдвоем. Мы слышали, у вас есть новые друзья. - Да, есть, Даррилу нравится то, что он называет вводом информации. Но это совсем не похоже на то, как... было с вами. - Ничто не повторяется, - сказала Александра. - Ручей течет, птенец, вылупляясь, разбивает яйцо. Так или иначе, у тебя все прекрасно. - Да нет, Лекса. Что-то совсем не так. Ее голос в воображении этой более зрелой женщины поднимался к ней, как лицо, которое нужно вытереть - на щеках были песчинки. - С тобой? Что-то случилось? - Собственный голос был похож на просмоленную парусину или на огромный брезент, его стелют на землю, а он вздувается пузырями в тех местах, куда попал воздух, мягкой волной пустоты. - Я все время чувствую себя усталой, - сказала Дженни, - и у меня нет аппетита. Подсознательно я так голодна, что все время мечтаю о пище, но, когда сажусь за стол, не могу заставить себя есть. И еще. Боли приходят и уходят ночью. Все время у меня течет из носа. Это действует на нервы, Даррил говорит, что по ночам я храплю, со мной никогда этого раньше не случалось. Помните, я пыталась вам показать уплотнения, а вы не находили их? - Да, смутно помню. Ощущения от тех случайных поисков ужасно отдались у нее в кончиках пальцев. - Так вот, их стало больше. В... в паху и на голове, за ушами. Ведь там лимфатические узлы? Уши у Дженни не были проколоты, и она все время теряла маленькие клипсы в ванной комнате, на черном кафеле среди подушек. - Право, не знаю, дорогая. Тебе стоит показаться врачу, если это тебя беспокоит. - Я была. У доктора Пэта. Он отправил меня на обследование в Уэствикскую больницу. - А обследование что-нибудь выявило? - Сказали, что в общем нет, но потом захотели, чтобы я дообследовалась. Они все такие уклончивые и важные и говорят с тобой таким дурацким голосом, будто ты непослушный ребенок, который может описать их туфли, если не держаться на почтительном расстоянии. Они меня боятся. Боятся проговориться, что я очень больна. Они говорят что-то вроде того, что количество белых кровяных телец "чуть-чуть выше нормы". Знают, что я работала в большом городе в больнице, и потому держат со мной ухо востро, но мне ничего не известно о системных заболеваниях. В основном я видела переломы и желчные камни. Все бы пустяки, если бы по ночам я не _чувствовала_, что что-то не так, что-то во мне происходит. Меня без конца расспрашивают, не подвергалась ли я радиации. Ну, конечно, я работала у Майкла Риса, но они так осторожничают, надевают на тебя свинцовый фартук и сажают в будку с толстым стеклом, когда включают аппарат. Все, что я могла вспомнить, так это, когда я была маленькая, до переезда в Иствик, мы еще жили в Уорвике, мне очень часто делали рентген зубов, когда их выправляли. Когда я была девочкой, у меня был ужасный рот. - Сейчас у тебя хорошие зубы. - Спасибо. Это стоило папе денег, которых у него на самом деле не было, но ему хотелось, чтобы я была красивой. Он _любил_ меня, Лекса. - Уверена, что любил, дорогая, - сказала Александра, сдерживая голос; воздух раздувал брезент, бился под ним, как дикий зверь, сотворенный ветром. - Он меня так любил, - выпалила Дженни. - Как он мог сделать такое, повеситься? Как мог он оставить нас с Крисом одних? Даже если бы он сидел в тюрьме за убийство, было бы лучше. Ему не дали бы большого срока, тот ужас, что он сотворил, нельзя было продумать заранее. - У тебя есть Даррил, - сказала ей Александра. - И есть, и нет. Знаете, какой он. Вы знаете лучше меня, мне следовало поговорить с вами, я поспешила. Может, с вами ему было бы лучше. Он внимательный, любезный и все такое, но мне он как-то не подходит. Мыслями он всегда где-то далеко, наверно, занят своими проектами. Александра, пожалуйста, позвольте мне прийти и поговорить. Я долго вас не задержу, правда. Мне просто нужно, чтобы вы меня... коснулись, - заключила она, голос ее отдалился, затих почти насмешливо, озвучив эту последнюю откровенную просьбу. - Дорогая, не знаю, чего ты хочешь от меня? - решительно солгала Александра, стремясь все сгладить, стереть из памяти лицо, приблизившееся к ней настолько, что стали видны песчинки. - У меня нет никаких обязательств перед тобой. Честное слово. Ты сделала свой выбор, и я тут ни при чем. Все прекрасно. У тебя своя жизнь, у меня - своя. Теперь я не могу быть частью твоей жизни. Просто не могу. Меня на это не хватает. - Сьюки и Джейн может не понравиться, если мы встретимся, - предположила Дженни, чтобы дать разумное объяснение бесчувственности Александры. - Я говорю только о себе. Я не хочу теперь больше связываться с тобой и Даррилом. Желаю вам всех благ, но ради самой себя не хочу тебя видеть. Это было бы слишком болезненно, говоря откровенно. Что касается твоих недомоганий, мне сдается, что тебя мучает собственное воображение. Во всяком случае ты под присмотром врачей, которые могут сделать для тебя больше, чем я. - Ох. - Далекий голос сжался до размеров точки и зазвучал механически, как в телефоне-автомате. - Я не уверена, что это так. Когда Александра положила трубку, руки у нее дрожали. Все знакомые уголки в доме и мебель, казалось, отступили от нее в своей безгрешности и в то же время остались на своих местах. Она прошла в мастерскую, взяла там один из стульев, старый виндзорский стул со стрельчатой спинкой и сиденьем, испачканным красками, сухим гипсом и мягкой глиной, - и принесла его в кухню. Поставила стул под высокой кухонной полкой, встала на него и потянулась, чтобы достать завернутый в фольгу предмет, спрятанный там по возвращении от Джейн в тот апрельский день. К своему удивлению, она ощутила тепло в пальцах: под потолком скапливается теплый воздух, в этом все дело, подумала она про себя. Услышав ее движение, прибрел из своего угла Коул, и она должна была запереть его в кухне, иначе он вышел бы следом за ней из дома и решил, что сейчас начнется его любимая игра, когда она что-то бросает, а он приносит. Проходя через мастерскую, Александра то и дело натыкалась на тяжелую арматуру из сосновых планок, пять на десять и два с половиной на пять сантиметров, на перекрученные плечики для одежды и проволочную сетку - следы от недавних попыток создать гигантскую скульптуру, такую большую, чтобы ее можно было установить в общественном месте, таком, например, как площадь Казмиржака. В беспорядочно построенном доме прожило восемь поколений фермеров, за мастерской находились сени с земляным полом, в старые времена их использовали как сарай для хранения гончарных изделий, а у Александры здесь был чулан, толстые стены увешаны лопатами, мотыгами и граблями, а пол загроможден беспорядочно наставленными стопками старых глиняных горшков, открытыми мешками с торфяным мхом и костной мукой. Построенные на скорую руку полки были заняты ржавыми садовыми совками и заставлены коричневыми бутылками с выдохнувшимися пестицидами. Она отодвинула задвижку на грубо сколоченной двери - две параллельные дощечки, скрепленные железной скобой, - и, выйдя на солнцепек, понесла через лужайку маленький блестящий и теплый сверток. За стенами дома буйствовал июнь: лужайку пора было косить, клумбы вдоль дорожки пропалывать, помидоры и пионы подвязывать. Слышно было, как в тишине движутся челюсти-жвальца насекомых, солнце жгло лицо, и Александра чувствовала, как нагревается ее толстая коса. Болото позади дома за разваливающимся забором из камня, увитым ядовитым плющом и виргинским вьюнком, зимой просматривалось насквозь, между побуревшими пучками спутанной травы виднелся голубоватый пузырчатый лед. Летом болото представляло собой сплошные заросли из зеленых листьев и черных стеблей, папоротников, лопухов и дикой малины, взгляд не мог проникнуть больше чем на несколько метров, ступить туда было невозможно - не позволяли колючки и хлюпавшая под ногами вода. В детстве, класса до шестого, когда мальчики уже стесняются играть с девочками, Александра хорошо играла в бейсбол. Вот и сейчас она отступила назад, размахнулась и бросила заговоренный сверток - воск с булавками полетел далеко, будто она швырнула камешек на луну, - так глубоко в эту цветущую синь, как могла. Может, он попадет на участок топкого болота и утонет, а может, черные дрозды с красными крыльями расклюют фольгу и украсят ею гнезда. Александре хотелось, чтобы сверток исчез, чтобы его поглотили, расклевали, чтобы смятенная природа забыла о нем. Наконец все трое снова собрались на свой четверг в крошечном домике Сьюки в Болиголовом переулке. - Ну, разве не здорово! - воскликнула Джейн Смарт, входя с опозданием. На ней почти ничего не было: пластмассовые босоножки и полосатый ситцевый сарафанчик, лямки были завязаны сзади на шее, чтобы не мешать загару. Вся она была ровного кофейного цвета, а стареющая кожа под глазами осталась морщинистой и белой, на левой ноге выпирала синевато-багровая варикозная вена, как маленькая вереница наполовину вылезших из воды шишек лохнесского чудовища на нечетких фотографиях, демонстрируемых для доказательства его существования. Тем не менее, хотя Джейн и была энергичной толстокожей ведьмой, солнце оставалось ее родной стихией. - Бог мой, она выглядит ужасно, - ликовала она, усевшись со стаканом мартини в одно из потертых кресел. Мартини был как живая ртуть, а зеленая оливка повисла в нем, как глаз рептилии с красной радужной оболочкой. - Кто? - спросила Александра, на самом деле прекрасно зная, о ком речь. - Дражайшая миссис Ван Хорн, конечно, - ответила Джейн. - Даже на ярком солнце она выглядит, как в помещении, и это на Портовой в середине июня! Она имела наглость подойти ко мне, хотя я старалась незаметно прошмыгнуть в "Тявкающую лисицу". - Бедняжка, - сказала Сьюки, набивая рот солеными орешками и с улыбкой их жуя. Летом она красила губы помадой более спокойного оттенка, а переносица маленького бесформенного носа облупилась, обожженная солнцем. - У нее выпали волосы, наверное, от химиотерапии, и она носит платок, - сказала Джейн. - Довольно кокетливо, правда? - Что она тебе сказала? - спросила Александра. - Ой, она вся была из этих: "ну, разве не прелесть", и "Даррил и я совсем не видим вас теперь", и "пожалуйста, приходите, мы плаваем сейчас в заливе". Я отбрила ее, как могла. В самом деле, что за лицемерие. Она ведь нас смертельно ненавидит, должна ненавидеть. - Она упоминала о своей болезни? - спросила Александра. - Ни словечка. Все улыбается. "Какая прекрасная погода!", "Слышали, Артур Хэллибред купил себе хорошенький парусник?". Вот как она решила обходиться с нами. Александра подумала, не рассказать ли им о звонке Дженни, но не решилась, не хотелось, чтобы над просьбой Дженни смеялись. А впрочем... ведь она по-настоящему предана своим сестрам, обиталищу ведьм. - Она звонила мне месяц назад, - сказала она, - вообразила, что у нее везде опухли железки. Хотела повидаться со мной. Словно я могу ее вылечить. - Как странно, - сказала Джейн. - И что же ты ей ответила? - Я сказала "нет". Я и в самом деле не хочу ее видеть. Из этого не выйдет ничего хорошего. А что я _действительно_ сделала, признаюсь, взяла и зашвырнула проклятую заговоренную куклу в трясину за домом. Сьюки выпрямилась на своем месте, чуть не столкнув блюдечко с орешками с ручки кресла, но ловко подхватила его: - Зачем, радость моя, что за экстравагантная выходка после того, как мы столько трудились с воском и всем прочим! Ты перестаешь быть ведьмой! - Разве? Да какое это имеет значение, если ее уже лечат химиотерапией? Боб Осгуд, - самодовольно сказала Джейн, - дружит с доком Пэтом, и док Пэт говорит, что она просто загадка для него - поражено буквально все: печень, поджелудочная железа, костный мозг, ушные мочки. Entre nous [между нами (фр.)], Боб говорит, что, по мнению дока Пэта, будет чудо, если она протянет еще два месяца. И Дженни тоже об этом знает. Химиотерапия для того только, чтобы успокоить Даррила, он, очевидно, обезумел от горя. Теперь, когда Джейн взяла в любовники маленького лысенького банкира Боба Осгуда, между бровями немного разгладились две поперечные морщинки и свои высказывания она произносила веселым голосом, как будто извлекая их смычком из собственных вибрирующих голосовых связок. Александра не была знакома с матерью Джейн, но могла представить, что именно так разносились голоса в воздухе, поднимаясь от чашек с чаем в ее доме в Бэк-Бей. - Бывают ремиссии, - запротестовала Александра без особой убежденности; из нее теперь истекала сила и растворялась в природе, двигаясь в астральных потоках за пределами комнаты. - Ты великолепная, большая, великодушная, любвеобильная, нежная женщина, - промолвила Джейн Смарт, наклонившись к ней так, что в свободном вырезе сарафана показалась незагорелая грудь, - что на тебя нашло, Александра? Если бы не она, ты была бы сейчас хозяйкой "жабьего дома". Он приехал в Иствик, чтобы найти жену, и ею должна была стать ты. - Мы _хотели_, чтобы стала ты, - сказала Сьюки. - Ерунда, - пожала плечами Александра. - По-моему, каждая из вас ухватилась бы за такую возможность. Особенно ты, Джейн. Ты любишь играть во все эти игры ниже пояса. - Подруги, не будем ссориться, - взмолилась Сьюки. - Давайте расслабимся. Поговорим о тех, кого я встретила в центре. Ни за что не догадаетесь, кого я видела вчера вечером перед супермаркетом! - Энди Уорхола, - лениво высказала догадку Александра. - Дон Полански! - Маленькую потаскушку Эда? - переспросила Джейн. - Она же подорвалась при взрыве бомбы в Нью-Джерси! - От нее же ничего не нашли, так, кое-какую одежду, - напомнила Сьюки. - Очевидно, она переехала из той комнаты, что они снимали в Хобокене на Манхэттене, где находилась их штаб-квартира. Революционеры по-настоящему никогда не доверяли Эду, он был слишком пожилым и правильным, и поэтому и послали его взорвать бомбы, чтобы проверить его преданность. Джейн недобро захохотали своим особенным вибрато. - Единственно, в чем я никогда не сомневалась, так это в том, что он предан, как осел. Верхняя губа у Сьюки изогнулась в невысказанном укоре, она продолжала: - Очевидно, для них Дон была своя, и ее взяли, когда она вместе с "главарями" разгуливала где-нибудь в Ист-Вилледж, в то время как Эд подорвался в Хобокене. Дон предполагает, что у него просто дрогнули руки, когда он соединял провода, сказалось недоедание и время, проведенное в подполье. К тому же она поняла, что и в постели он оказался не так уж хорош, я думаю. - Для нее все прояснилось, - сказала Джейн и уточнила: - Ей стало все ясно. - Кто это тебе рассказал? - спросила Александра у Сьюки, раздраженная манерой Джейн. - Ты что, подошла и поговорила с девчонкой у супермаркета? - Нет, я побаиваюсь эту шпану, среди них сейчас есть даже черные, не знаю, откуда они, видимо из гетто в южном районе Провиденса. Обычно я хожу по другой стороне улицы. Мне сообщили Хэллибреды, что девушка вернулась в город и не хочет жить в трейлере с отчимом на Коддингтон-Джанкшн, поэтому она ютится где-то за армянской лавкой и ходит убирать по домам, чтобы заработать на сигареты и прочие карманные расходы. К Хэллибредам она приходит два раза в неделю. Думаю, Роза стала ее матерью-исповедницей. У Розы страшно болит спина, и она не может даже веник поднять без стона. - Откуда, - спросила Александра, - ты столько знаешь о Хэллибредах? - Ой, - сказала Сьюки, глядя в потолок, который гремел и звенел от приглушенных звуков телевизора. - Время от времени, с тех пор как мы расстались с Тоби, я бываю у них, составляю рейтинги фильмов для взрослых. Хэллибреды очень забавные люди, если только у нее хорошее настроение. - Что произошло между тобой и Тоби? - спросила Джейн. - Ты казалась такой... довольной. - Его уволили. Руководство синдикатом в Провиденсе, которому принадлежит "Уорд", решило, что при нем газета недостаточно сексуальна. И, должна сказать, он был и в самом деле сентиментален: ох, уж эти еврейские матери, как они портят сыновей. Думаю подать заявление и претендовать на пост редактора. Если даже Бренда Парсли может выполнять мужскую работу, не вижу причины, почему бы и мне не попробовать. - Твоим дружкам не очень-то везет, - заметила Александра. - Я не стала бы называть Артура дружком, - сказала Сьюки. - Для меня быть рядом с ним все равно что читать книгу, он столько знает. - А я и не имела в виду Артура. Он что, твой дружок? - Разве ему не везет? - спросила Джейн. У Сьюки округлились глаза: она-то полагала, что все в курсе. - Да нет, просто у него фибрилляция. Док Пэт сказал ему, что с этим можно долго жить, если под рукой держать дигиталис. Но он плохо переносит фибрилляцию, как будто в груди бьется птица, говорит он. Обе подруги, почти неприкрыто хвалившиеся новыми любовниками, в глазах Александры воплощали само здоровье: гладкие и загорелые, набирающие силу с приближением смерти Дженни, беря у нее силу, как из тела мужчины. На черноволосой загорелой Джейн был сарафан-мини и босоножки, а Сьюки была одета в обычный для женщин Иствика летний наряд: шорты из махрового бархата, в которых ее задик казался выпуклым и круглым, и переливчатую синюю маечку, под которой подрагивала грудь, не стесненная лифчиком. Подумать только, Сьюки тридцать три года и она отваживается ходить без лифчика! Лет с тринадцати Александра завидовала таким нахальным, от природы стройным девчонкам, беззаботно евшим все подряд, в то время как ее дух был обременен массой плоти, готовой обратиться в жир всякий раз, когда она брала добавки. Слезы зависти закипали в глазах. Почему ей суждена эта участь, ведь ведьма должна танцевать, скользить, едва касаясь земли? - Нам нельзя продолжать, - выпалила она, возбужденная водкой, натыкаясь на выступающие углы маленькой, узкой и длинной комнаты. - Мы _должны_ снять заклинание. - Но как, милочка? - спросила Джейн, стряхивая с сигареты с красным фильтром пепел в блюдечко с узором "пейсли" (Сьюки съела из него все орешки), тут же затянувшись снова и выпустив дым через нос. Словно прочтя мысли Александры, она предвидела эту занудную выходку. - _Нельзя_ вот так убивать ее, - продолжала Александра, получая удовольствие от впечатления, которое должна была производить, - прямо рыдающая заботливая старшая сестра. - А почему? - суховато спросила Джейн. - Мысленно мы все время убиваем. Мы исправляем ошибки. Меняем приоритеты. - Может, дело вовсе не в нашем заклинании, - предположила Сьюки. - Может, мы слишком самонадеянные. В конце концов, она в руках докторов, а у них есть все инструменты и приборы и что там еще, что не обманывает. - Они _обманывают_, - сказала Александра. - Все эти научные штучки лгут. Ведь _должно_ же что-то быть, что могло бы расколдовать, - взмолилась она. - Если все мы сосредоточимся. - Я не в счет, - сказала Джейн. - Церемониальное колдовство меня действительно раздражает, я так решила. Слишком уж похоже на детский сад. Моя сбивалка до сих пор в воске. А дети все спрашивают, что там было в фольге. Они застали нас как раз вовремя, и как бы не рассказали друзьям. Не бойтесь, вы обе, я еще надеюсь заполучить церковь, а все эти сплетни не располагают к тому, чтобы влиятельные люди взяли меня хормейстером. - Как ты можешь быть такой бессердечной? - воскликнула Александра, ощущая, как ее эмоции действуют на изысканные старинные вещи Сьюки - овальный раздвижной столик, трехногий стул с плетеным сиденьем в стиле шекеров [американская религиозная секта, известная, в частности, изготовлением простой элегантной мебели] - словно волна, несущая обломки к берегу. - Неужели ты не понимаешь, как это ужасно? В конце концов она лишь делала то, о чем он ее просил, и отвечала "да". А что еще она могла сказать? - Забавная получается штука, - сказала Джейн, сгребая в высокую кучку на латунном крае блюдечка "пейсли" пепел от сигареты. - Дженни умерла на днях, - добавила она, будто процитировав. - Голубушка, - не обращая внимания на Джейн, сказала Александре Сьюки, - боюсь, мы тут ничего не смогли бы сделать... - Отпевали ее прах, - продолжала Джейн в том же тоне. - Так что ты тут ни при чем. Ты просто была игрушкой в чужих руках. И мы тоже. - Мы с молитвой на устах, - процитировала Джейн, очевидно, в заключение. - Нами просто воспользовался космос. Александру охватила гордость за собственное искусство: - Вы обе не смогли бы справиться без меня, у меня такая _сильная энергетика_, я такой хороший организатор. Замечательно - ощущать свою власть! Сейчас она ее ощущала, ее печаль давила на эти стены, лица и предметы - морской сундучок, табурет на тонких острых ножках, ромбовидные толстые рамы, - как подушка, наполненная возбуждением и раскаянием. - В самом деле, Александра, - сказала Джейн, - ты не в себе. - Знаю, я ужасно себя чувствую. Не пойму, в чем дело. Придаток слева болит перед каждой менструацией. А ночью ноет поясница так, что просыпаешься и лежишь, согнувшись, на боку. - Ох ты, бедная, большая грустная красавица, - сказала Сьюки, вставая и делая шаг так, что кончики грудей качнулись под блестящей тканью. - Тебе нужно растереть спину. - Я так боюсь, - гнусаво произнесла Александра, в носу пощипывало. - Ну почему именно яичник, если только не... - Тебе нужен новый любовник, - сказала ей Джейн. Откуда она знает? Александра сказала Джо, что не хочет его больше видеть, и в следующий раз он больше не пришел, его не было уже не несколько дней, а несколько недель. - Подними-ка свою хорошенькую блузку, - сказала Сьюки, хотя это была всего лишь одна из старых рубашек Оззи с торчащими уголками воротника, потому что пластмассовые прокладки выпали, и со старым пятном рядом со второй пуговицей. Сьюки опустила ей лямку лифчика, расстегнула застежки, и тяжелая грудь высвободилась с облегчением. Тонкие пальчики Сьюки начали массировать круговыми движениями, грубая диванная подушка под носом Александры успокаивающе пахла мокрой собакой. Она закрыла глаза. - А может, немного помассировать бедра, - высказалась Джейн, по звяканью и шуршанию можно было догадаться, что она ставит стакан и гасит сигарету. - Напряжение в пояснице возникает от задней части бедра, и это напряжение нужно снять. - Ее пальцы с огрубевшими кончиками принялись пощипывать и поглаживать, создавая эффект pianissimo. - Дженни... - начала было Александра, вспомнив ее нежный массаж. - Мы не вредили Дженни, - напевно произнесла Сьюки. - ДНК ей вредит, - сказала Джейн. - Испорченная ДНК. Через несколько минут Александра была почти готова уснуть. Страшный веймаранер Сьюки, Хэнк, торопливо вбежал в комнату, высунув лиловый язык, и они затеяли игру: Джейн сыпала сухой корм на ноги Александры, а Хэнк потом его слизывал. Затем они насыпали корму на спину, где была подоткнута рубашка. Язык у пса был шершавый и мокрый, теплый и липкий, как ножка огромной улитки. Он хлопал взад-вперед по накрытому на спине Александры столу. Собака, как и ее хозяйка, любила хрустящую еду, но, наконец насытившись, удивленно взглянула на женщин и попросила их взглядом круглых топазовых глаз с фиолетовым облачком в центре каждого прекратить игру. Хотя в летнее время другие церкви Иствика заметно пустеют, в унитарной церкви все остается как всегда, разве что прибавляются отдыхающие, состоятельные религиозные либералы в свободных красных брюках и полотняных пиджаках, дамы в пестрых ситцевых платьях и летних шляпках, отделанных лентами. Эти отдыхающие и постоянные прихожане: Неффы, Ричард Смите, Херби Принз, Альма Сифтон, Гомер Перли и Франни Лавкрафт, молодая миссис Ван Хорн и относительно новая в городе Роза Хэллибред, без своего неверующего мужа, но со своей протеже Дон Полански, - были однажды удивлены. Нестройно пропев "В ночь сомнений и печали" (баритон Даррила Ван Хорна сообщал некую грубую гармонию хору на галерее), они услышали в проповеди слово "зло", слетевшее с уст Бренды Парсли. Нечасто слышали такое в этой строгой церкви. Бренда выглядела великолепно в открытом черном платье с плиссированным жабо и шелковым белым шарфом, выгоревшие на солнце, гладко зачесанные назад волосы открывали высокий лоб. - В мире существует зло, и в нашем городе тоже, - звучно произнесла она, затем понизила голос до доверительного регистра, однако он долетал до каждого уголка старинного святилища, выстроенного в стиле неоклассицизма. Розовые штокрозы согласно кивали в нижних рамах высоких чистых окон; выше виднелось безоблачное небо, июльский день манил этих загнанных на скамьи в белой коробке людей выйти наружу, пойти к лодкам, на пляж, на площадки для гольфа и теннисные корты, пойти выпить "Кровавую Мэри" на чьей-нибудь новой яхте из красного дерева с видом на залив и остров Конаникут. Все будет жариться под яркими солнечными лучами, остров будет ярко зеленеть, как в те времена, когда здесь жили индейцы племени наррангасет. - Мы не любим употреблять это слово, - объясняла Бренда тоном не уверенного в себе психиатра, который много лет молчаливо выслушивал других, а потом сам начал наконец давать указания. - Мы предпочитаем говорить "несчастный" или "нуждающийся", "заблудший" или "невезучий". Мы предпочитаем думать о зле как об отсутствии добра, о мгновенно померкшем солнце, о тени, о слабости. Так как мир _добр_: Эмерсон и Уитмен, Будда и Иисус научили нас этому. Наша собственная героическая Энн Хатчинсон жила по завету милосердия, противопоставив его всяким другим заветам; став матерью в пятнадцать лет и заботливой повитухой для бесчисленных сестер, она бросила своими убеждениями вызов ненавидящему мир духовенству Бостона, убеждениями, за которые ей в конце концов суждено было умереть. "В последний раз, - думала Дженни Ван Хорн, - чистейшая голубизна такого июльского дня отражается в моих глазах. Мои веки открыты, роговая оболочка принимает свет, хрусталики фокусируют его, сетчатка и глазной нерв передают сигналы мозгу. Завтра полюса Земли наклонятся на один день к августу и осени, и свет будет немного другой, и испарения от земли другие". Весь год бессознательно она прощалась с каждым сезоном, каждым месяцем и переменой погоды, с каждым отмеренным мгновением осеннего великолепия и увядания, зимнего промерзания, когда свет дня отражается на твердеющем льду, и с тем мгновением весны, когда - пригретые - распускаются подснежники и крокусы в спутанной бурой траве, где-нибудь в укромном местечке на солнечной стороне, защищенные каменной стеной, как влюбленные, что согревают своим дыханием шею любимого; а прощалась, потому что не увидит больше смены времен года. Не увидит дней, проходящих в спешке и делах, в заботах взрослых и веселом безделье детей, - _дням действительно придет конец, небо закроется, как объектив огромной фотокамеры_. От этих мыслей у нее закружилась голова; Грета Нефф, уловив, о чем она думает, потянулась к ее коленям и сжала ей руку. - Пока мы отвернулись от зла вообще в мире, - с блеском вещала Бренда, глядя перед собой на дальние хоры с недействующим органом и стоящими хористами, - обратили свой гнев на зло, творимое в Юго-Восточной Азии фашиствующими политиками и капиталистическими захватчиками в погоне за обеспечением и расширением рынков сбыта, ухудшающих экологию, пока наши взоры были обращены туда, мы проглядели зло, творимое в наших собственных домах, домах Иствика, таких спокойных и прочных с виду. И мы виноваты, да, да, ибо упущение равно проступку. Тайное недовольство и расстройство личных планов сотворили зло из суеверий, которые наши предки объявили отвратительными и которые _действительно_, - голос Бренды красиво затих в мягком удивлении, как у учительницы, успокаивающей чету родителей, не показывая им табель с ужасными оценками, как у женщины-эксперта по производительности труда, вежливо уведомляющей провинившуюся работницу об увольнении, - отвратительны. Но за этим затвором должен находиться глаз, око высшего существа, и как несколькими месяцами раньше ее отец, так и Дженни в предчувствии конца пришла, чтобы довериться этому существу, пока ее новые друзья и машины-гуманоиды в Уэствикской больнице боролись за ее жизнь. Проработав сама несколько лет в больнице, Дженни знала, как бесстрастно выглядит в конце статистика, когда получены результаты применения всего этого доброго и дорогостоящего милосердия. Больше всего страдала она от тошноты, появлявшейся после приема лекарства, а теперь и после облучения, которому она подвергалась дважды в неделю, когда, спеленутую и привязанную ремнями на огромном подвижном столе из хрома и холодной стали, ее приподнимали туда-сюда, пока у нее не начиналась морская болезнь. Пощелкивание отсчитываемых секунд радиоактивного жужжания нельзя было изгнать из памяти, оно преследовало ее даже во сне. - Есть род зла, - говорила Бренда, - с которым мы должны бороться. Его нельзя терпеть, его не надо объяснять, его нельзя прощать. Социология, психология, антропология - все эти создания современного разума в данном конкретном случае не должны ничего смягчать. "Никогда я опять не увижу, как свисают с крыш сосульки, - подумала Дженни, - или как полыхает осенним золотом клен. Или то мгновение в конце зимы, когда весь грязный снег съедается оттепелью, подмывается и обваливается". Осознание всего этого было сродни ощущениям ребенка, когда он протирает пальчиком запотевшее окно, стоя у батареи в холодный ветреный день: через незамутненное стекло Дженни заглянула в бездонное никуда. Бренда, распустив по плечам волосы - а может, они так и лежали с начала службы или рассыпались в пылу речи? - вновь собралась с силами. - Эти женщины - и давайте не станем из любви к своему полу или из гордости за свой пол отрицать, что они _являются_ женщинами, - долго оказывали пагубное влияние на нашу общину. Они были неразборчивы в связях. Они в лучшем случае пренебрегали своими детьми, а в худшем случае плохо с ними обращались, воспитывали их в богохульстве. Своими гадкими поступками и чарами, которые невозможно передать словами, они побудили некоторых мужчин совершить безумные поступки. Они довели несколько человек - я твердо убеждена в этом - до смерти. А теперь спустили своего демона - обрушили ярость... - Между полных крашеных губ, как из цветка штокрозы, появился сонный шмель и полетел над головами прихожан на поиски пищи. Дженни тихонько хихикнула. Грета еще раз пожала ее руку. С другой стороны рядом с Гретой тихо похрапывал Рей Нефф. Оба супруга были в очках: на Грете овальные старушечьи в стальной оправе, на Рее прямоугольные без оправы. Каждый из Неффов казался одной большой линзой. "А я сижу между ними, - подумала Дженни, - как нос". Все молчали, объятые страхом, Бренда прямо стояла на кафедре. У нее над головой был не тусклый латунный крест, висевший здесь долгие годы, а солидный новый латунный круг, символ совершенного единства и мира. Это была идея Бренды. Она слегка перевела дыхание и попыталась говорить, хотя во рту ей что-то мешало. - _Их зло отравляет сам воздух, которым мы дышим_, - заявила она, и изо рта появился бледный голубой мотылек, а затем его младшая коричневая сестрица, этот второй мотылек упал с глухим стуком, усиленным микрофоном, на аналой, потом расправил крылышки и стал пробиваться к небу, запертому высоко за длинным окном. - Их завишть ишпортила вшех наш. - Бренда наклонила голову, и между губами протиснулась особенно яркая пушистая бабочка "монарх", ее оранжевые крылышки обрамляла широкая черная полоска, трепещущий полет под белыми стропилами был ленив и небрежен. Дженни почувствовала напряженное разбухание в бедном истощенном теле, как будто оно было куколкой бабочки. - Помогите, - отрывисто прокричала Бренда, чистые страницы ее проповеди, лежащие на аналое, были забрызганы слюной и испражнениями насекомых. Казалось, она задыхается. Длинные платиновые волосы развевались, а латунное "О" сияло в солнечных лучах. Паства нарушила ошеломленное молчание, раздались голоса. Франни Лавкрафт громко, как обычно говорят глуховатые люди, предложила вызвать полицию. Реймонд Нефф взял это на себя, подпрыгнул и стал размахивать кулаком в пронизанном солнцем воздухе, у него дрожали челюсти. Дженни хихикала; распиравшее ее веселье нельзя было больше сдерживать. Почему-то всеобщее оживление было таким же смешным, как в мультфильме, когда неугомонный кот поднимается, чтобы возобновить преследование, после того как его расплющили. Она расхохоталась - высоким чистым голосом, как яркая бабочка, - и вырвала руку, сжатую сострадательной Гретой. Ей хотелось знать, кто все это учудил: Сьюки, все знали, валялась в постели с этим лицемером Артуром Хэллибредом, пока его жена была в церкви; хитрый элегантный старина Артур трахал своих студенток в течение тридцати лет, когда преподавал физику в Кингстоне. Джейн Смарт уехала в Уорвик играть на органе для секты последователей доктора Муна, собравшихся в заброшенном квакерском молитвенном доме; окружение там (Джейн рассказала Мейвис Джессап, которая рассказала Розе Хэллибред, а та рассказала Дженни) унылое, все эти юнцы из верхнего слоя среднего класса, с промытыми мозгами и стрижкой, как у морских пехотинцев, но деньги платили хорошие. Александра, должно быть, лепила своих малышек или пропалывала хризантемы. Возможно, ни одна из трех не хотела ничего подобного, оно само носилось в воздухе, как те ученые-ядерщики, что состряпали атомную бомбу, чтобы победить Гитлера и Тодзио, а сейчас так мучаются угрызениями совести. Как Эйзенхауэр, отказавшийся подписать перемирие с Хо Ши Мином, чтобы положить конец всем беспорядкам. Как поздние полевые цветы, золотарник и те, что называют "кружево королевы Анны", восставшие теперь из спавших семян на неровных, запаханных под пар полях, где когда-то давно черные рабы открывали ворота перед помещиками, ехавшими верхом во фраках и цилиндрах из бобра или фетра. Во всяком случае, все это так _смешно_. Херби Принз, чье туго обтянутое кожей лицо с толстыми щеками и двойным подбородком покраснело от волнения, оттолкнул Альму Сифтон, пробираясь через проход, и чуть не сбил с ног миссис Хэллибред - как и все остальные женщины, она инстинктивно прикрывала рот, когда, выпрямившись, поднялась, чтобы спастись бегством. - Молитесь! - вскричала Бренда, увидев, что перестала контролировать ситуацию. Что-то стекало у нее с нижней губы, и подбородок заблестел. - Молитесь! - вскричала она глухим мужским голосом, как кукла чревовещателя. От смеха Дженни зашлась в истерике, и ее вынуждены были вывести из церкви. Ее неожиданное появление, когда она шла пошатываясь между очкастыми Неффами, привело в замешательство богобоязненных горожан, мывших в это время автомобили у обочины шоссе на Кокумскуссок. Джейн Смарт удалялась в спальню одновременно с детьми, частенько сразу же после того, как подтыкала одеяла у двух малышей, и засыпала, когда старшие смотрели запретный для них получасовой "Мэнникс" или какой-нибудь другой сериал с автомобильными гонками, снятый в Южной Калифорнии. Около двух или двух тридцати ночи она обычно резко просыпалась, как будто один раз прозвонил и смолк телефон или грабитель попробовал открыть дверь или выставить раму. Джейн прислушалась, потом улыбнулась в темноте, вспомнив, что настал час ее свидания. Встав с постели в прозрачной нейлоновой ночной рубашке, она накинула на плечи стеганую шелковую ночную кофточку и поставила на плиту молоко, чтобы подогреть для какао. Прожорливый молодой доберман Рэндольф пошел за ней, стуча когтями, в кухню, и она дала ему погрызть твердое, как камень, печенье в форме косточки; он утащил подачку в свой угол и издавал там дьявольскую музыку, грызя кость длинными зубами и обсасывая ее лиловатыми губами с бахромчатым краем. Молоко закипело, она взяла какао в гостиную, поднявшись из кухни на шесть ступенек, и вынула из футляра виолончель - красное дерево блестело и казалось живым, как некая недосягаемая плоть. - Молодчина, - сказала вслух Джейн. Всюду стояла тишина, не было слышно ни уличного движения, ни детских криков; Коув-Хоумс вставал и ложился спать в виртуальной синхронности - тишина была такой абсолютной, что страх охватывал душу. Она бегло осмотрела выщербленный пол в поисках ямки, чтобы закрепить ножку виолончели, и, притащив трехрожковый торшер, пюпитр для нот и стул с прямой спинкой, начала играть. Сегодня ночью она займется Второй сюитой для виолончели Баха. Это была одна из ее любимых пьес; конечно, она предпочитала ее довольно вялой Первой и страшно трудной Шестой, черной от шестьдесят четвертых нот и невозможно высокой, словно написанной для инструмента с пятью струнами. Но всегда, даже в механическом перезвоне колоколов, можно открыть что-то новое, что-то услышать, какой-то миг, когда слышится крик среди скрипа колес. Бах был счастлив в Кетене, если бы не неожиданная смерть жены Марии и если бы не женитьба такого simpatico и музыкального принца Леопольда на своей юной кузине Генриетте Анхальтской, Бах называл его маленькую жену "амузой", то есть существом, противоположным музам. Генриетта зевала во время изысканных концертов, ее настойчивые приставания к мужу отвлекали внимание от Kapellmeister, что вынудило его искать место регента в Лейпциге. Он занял новое место, хотя не симпатизирующая ему принцесса неожиданно умирает перед тем, как Бах покидает Кетен. Во Второй сюите была тема - мелодический ряд восходящих терций и понижение звука в целых долях, - заявленная в прелюдии и затем получившая волнующий переход в аллеманде [танец], моментальный поворот (в терцию) придал остроту спокойной (moderato) мелодии, которая все возвращается и возвращается, тема в процессе развития назревает и взрывается диссонансом forte в аккорде ре-бемоль между трелью си и руладой, до боли в пальцах, тридцать вторых нот, piano. Тема развивалась. Джейн Смарт постигала ее, когда играла, в то время как нетронутое какао, охлаждаясь, затягивалось пенкой. Это была смерть - оплакиваемая смерть Марии, которая была кузиной Баха, и вскоре наступившая ожидаемая смерть принцессы Генриетты. Смерть была тем пространством, которое очищали эти перемешанные, спотыкающиеся ноты, очищенное внутреннее пространство все расширялось и расширялось. Последний такт был помечен poco a poco ritardandol [постепенно замедляя (ит.)] и включал интервалы - самый большой рере, заставлявший ее пальцы скользить с приглушенным пронзительным скрипом вверх-вниз по грифу виолончели. Аллеманда закончилась в той же самой низкой основной тональности: мелодия поглотила весь мир. Джейн лукавила; требовалось повторить (она повторила первую половину), но теперь, как ночному путнику, тропу которого осветила луна и он наконец увидел, куда идет, ей захотелось поспешить, в пальцах появилось вдохновение. Джейн склонилась над нотами; это был кипящий котелок с едой, она готовила ее только для себя и не могла ошибаться. Быстро разворачивалась куранта [танец], как бы сама собой, двенадцать шестнадцатых для танца, только дважды в каждой части пораженная неуверенностью аккордов из четвертых долей, затем возобновляя свое сбивчивое сражение, а маленькая тема сейчас почти терялась. Эта тема (Джейн чувствовала) была женщиной, но другой голос креп в недрах музыки, мужской голос смерти, споря медленными решительными звуками; несмотря на свой полет, куранта замедлилась до шести долей с точками, чтобы подчеркнуть их снижение до третьих долей, затем до четвертой, потом резко до пятой, до той же самой окончательной ноты, неотвратимого основного тона. Сарабанда, ларго, была великолепна, бесспорна, ее медленные прыжки отмечены многими трелями, след той изящной темы появится вновь после того, как огромная неполная доминанта девятой сокрушительно обрушится на музыку. Джейн водит смычком снова и снова - низкие до-диез, си-бемоль, - наслаждаясь ее разрушительной силой, восхищаясь, как пониженная седьмая из этих двух низких нот сардонически откликнется на скачок пониженной седьмой (до-диез, ми-бемоль) в предыдущей строке. Двигаясь дальше после этого оттенка к первому менуэту, Джейн очень отчетливо услышала - даже не услышала, _воплотила_ - войну между аккордами и единой линией, которая всегда стремилась их избежать, но не могла. Ее смычок высекал образы в материи, в пустоте, в темноте. Снаружи были солнечный свет и тепло, а внутри всего - смерть. Мария, принцесса, Дженни - целая процессия. Невидимое нутро виолончели вибрировало, кончик смычка вырезал круги и дуги из воздушного клина, звуки падали со смычка, как древесная старушка. Дженни пыталась спастись от гроба, который вырезала Джейн; второй менуэт перешел в ре мажор, и женщина, пойманная музыкой, убегала, стремительно скользя по ступеням связанных нот, и потом ее возвращали. Menuetto 1 de capo [менуэт 1 сначала], и она была проглочена более темными красками и мощными аккордами квартета, подробно помеченными для исполнения на виолончели: фа-ля aufstrich [удар смычком вверх (нем.)], си-бемоль, фа-ре abstrich [удар смычком вниз (нем.)], соль-соль-ми aufstrich; ля-ми-до-диез. Смычком резко вверх-вниз-вверх и затем вниз для трех тактов, coup de grace [смертельный удар, прекращающий страдания (фр.)], трепетный дух убит окончательно. Прежде чем попытаться сыграть джигу, Джейн сделала глоток какао, холодная круглая пенка пристала к пушку на верхней губе. Рэндольф, съев свою косточку, вбежал вприпрыжку и улегся на покрытом рубцами полу рядом с ее босыми, отбивающими ритм пальцами. Но он не спал: сердоликовые глаза пристально и прямо глядели на нее в каком-то испуге, голодное выражение немного взъерошило шерсть на морде и приподняло уши, розовые внутри, как раковины моллюска. "Эти верные друзья, - подумала Джейн, - так и остаются глупыми, осколки грубой материи. Он знает, что является свидетелем чего-то важного, но не знает чего; он глух к музыке и слеп к исканиям и движениям духа". Джейн взяла смычок. Он ощущался чудесно легким, как тонкий жезл. Джига была помечена "аллегро". Она начиналась с нескольких разящих фраз - короткая песенка - барабанная дробь (ля-ре), песенка - барабанная дробь (си-бемоль, до-диез), песенка ду-ду-ду-ду, песенка, дробь, песенка. Она быстро неслась дальше. Обычно у нее были сложности с этими промежуточными, слишком высокими и снижающими руладами, но этой ночью она летела вместе с ними, глубже, выше, глубже, спиккато, легато. Два голоса ударялись друг о друга, последнее возрождение полета, отступление от темы, возвращение к теме, чтобы все-таки быть побежденной. Это было то, о чем твердили мужчины, не давая никому сказать слова, все эти последние столетия, - смерть; неудивительно, что они держали эту тему при себе, неудивительно, что скрывали ее от женщин, предоставляя им рожать и воспитывать детей, позволяя смерти хозяйничать, пока _они_, мужчины, делили между собой подлинные сокровища, оникс, и черное дерево, и чистое золото, приносящее славу и освобождение. До сих пор смерть Дженни была просто стертым пятном в памяти Джейн, ничем. Теперь она стала осязаема, обрела великолепное, чувственное понимание, более глубокое и сильное, чем когда на пляже отступающие волны бьют по лодыжкам и тянут за собой в глубину вместе с перекатывающейся галькой, а море с каждой волной издает удивительный усталый тяжкий вздох. Словно бедное загубленное тело Дженни каждым сосудом и каждой жилкой переплелось с ее собственным телом, телом Джейн, как тело утопленника переплетается с морскими водорослями, и они поднимаются вместе в конце концов, чтобы освободиться друг от друга, до времени сплетясь воедино в текучих светящихся глубинах. Джига щетинилась и кололась под ее пальцами, терции из восьмых долей, скрывающиеся под бегущими шестнадцатыми, стали зловещими; было безнадежное смешивание, понижение, страшное, фортиссимо, волнение и последнее движение вниз, а потом скачками вверх, по восходящей гамме вплоть до мольбы, завершающего крещендо, до тонкого отрывистого плача заключительного ре. Джейн исполнила обе репризы и сыграла что-то еще, даже сложную среднюю часть, где нужно было играть быстро и динамично, пробираясь сквозь чащу точек и лиг. И кто это сказал, что ее легато звучит detach? [стаккато (фр.)] Район Коув лежал за окном, темный, чистый, как длинная полоса антарктического льда. Иногда позвонит, жалуясь, сосед, но этой ночью даже телефон был в состоянии транса. Только Рэндольф не смыкал глаз, его тяжелая голова покоилась на полу, один темный глаз с кровавыми прожилками, плавающими в темноте, пристально уставился в пещеру мясного цвета в теле хозяйки, между ног, подстерегая воображаемого соперника. Сама Джейн была в таком волнении, таком экстазе, что продолжала играть, начав первую часть партии виолончели в сонате Брамса ми минор, все эти романтичные, томные половинные ноты, пока важничало воображаемое фортепьяно. До чего же нежен Брамс, несмотря на все его фанфары: просто женщина с бородой и сигарой. Джейн поднялась со стула. Она испытывала страшную боль между лопаток, по лицу струились слезы. Двадцать минут пятого. Первые серые проблески света едва прочертили лужайку за окном, из которого открывался красивый вид. Беспорядочно разбросанные кусты, она их никогда не подстригала, разрослись и переплелись, как разные оттенки лишайника на могильном камне, как культура бактерий в плоской прозрачной чашке Петри. Рано утром подняли шумную возню дети. Боб Осгуд обещал попытаться встретиться на ленче в каком-то ужасном мотеле - несколько фанерных домиков, стоящих полукругом в рощице, около Олд Вик, - Боб должен позвонить из банка, чтобы договориться окончательно; итак, она может снять телефонную трубку и даже поспать, если дети будут вести себя тихо. На Джейн вдруг навалилась такая усталость, что она пошла спать, не убрав в футляр виолончель, оставив ее прислоненной к стулу, как будто играла в симфоническом оркестре и ушла со сцены на время антракта. Александра выглянула в кухонное окно (как перепачкано и запылилось, стекло, неужели дождь такой грязный?) и увидела, как по выложенной кирпичом дорожке под виноградной лозой шествует Сьюки, наклонив гладко причесанную оранжевую голову, чтобы не задеть пустой птичьей кормушки и низко висящих ветвей винограда с поспевающими гроздьями. До сих пор август был сырым, и сегодня, похоже, пойдет дождь. Женщины поцеловались на пороге. - Так мило с твоей стороны, что ты приехала, - сказала Александра. - Не знаю, почему мне страшно искать одной. В моем собственном болоте. - Это _действительно_ страшно, дорогая, - сказала Сьюки. - Ведь оно подействовало. Она опять в больнице. - Конечно, мы на самом деле не знаем, что это оно подействовало. - Хотя мы знаем, - сказала Сьюки без улыбки, и от этого ее губы казались странно выпяченными, - мы знаем, так оно и было. Она казалась мягкой, девушка-репортер в плаще. Ее опять приняли на работу в редакцию. Продажа недвижимости, рассказывала не один раз она Александре по телефону, это работа нестабильная и к тому же слишком нервная, постоянное ожидание, когда дело сдвинется с места, и боязнь, не сказала ли ты что-нибудь эдакое в тот момент, когда клиенты впервые увидели дом или когда они стояли в подвале и муж пытался разобраться в системе отопления, а жена ужасалась при виде крыс. А когда наконец дело доходит до гонорара, он обычно уменьшается в три-четыре раза. От этого и в самом деле откроется язва: "небольшая тупая боль под ребрами, выше, чем ты думаешь, и усиливается по ночам". - Хочешь выпить? - После. Еще рано. Артур говорит, мне не стоит пить ни капли, пока желудок не придет в норму. Ты когда-нибудь принимала "Маалокс"? Боже, всякий раз при отрыжке чувствуешь вкус мела. В любом случае, - она улыбнулась, как улыбалась когда-то, полная верхняя губка вытянулась, и под ее накрашенным краем показались блестящие крупные выступающие зубы, - я чувствую себя виноватой, когда пью здесь без Джейн. - Бедняжка Джейн. Сьюки знала, что та имела в виду, хотя несчастье случилось неделю назад. Этот ужасный доберман-пинчер изгрыз виолончель на кусочки, когда она не положила ее в футляр однажды ночью. - Они считают, что на этот раз все? - спросила Александра. Сьюки поняла, что Александра говорит о Дженни и о больнице. - Ох, разве ты их не знаешь, никогда толком не скажут. Только и слышишь: нужно еще раз обследоваться. А на что ты жалуешься? - Я пытаюсь перестать жаловаться. Боли приходят и уходят. Может быть, перед менопаузой. Или после Джо. Знаешь о Джо? Он и _в самом деле_ отказался от меня. Сьюки утвердительно кивнула, ее улыбка медленно скрылась. - Джейн винит их. За все наши беды и боли. Она обвиняет _их_ даже в том, что случилось с ее виолончелью. А следовало бы винить себя. При упоминании о них Александра сразу же отвлеклась от острого чувства вины, которое она испытывала иногда в левом яичнике, иногда в пояснице, а позже под мышкой (однажды Дженни попросила ее обследовать именно там). Если дело дошло до лимфатических желез, согласно всему, что Александра помнила из книг и телевидения, было уже слишком поздно. - Кого же она особенно винит? - Почему-то она зациклилась на этой грязнуле малышке Дон. Сама я не думаю, что такой ребенок уже способен на это. Грета очень сильная, и такой же была бы Бренда, если бы перестала важничать. Судя по тому, о чем иногда говорит Артур, Розу можно снять со счета: ему нравится, как она готовит, иначе, думаю, они давно бы развелись. - Надеюсь, он не гонялся за ней с кочергой. - Послушай, дорогая. Это была не _моя_ идея расправиться так с женой. Ведь знаешь, я когда-то сама была женой. - А кто не был? Я не тебя имела в виду, добрая душа, все дело в доме. Что-то из тонкого мира прошлого связано с этим местом, разве ты не веришь? - Не знаю, мой собственный дом нуждается в покраске. - Мой тоже. - Может, стоит пойти поискать эту вещь до дождя? - Как мило с твоей стороны помочь мне. - Ну, мне тоже как-то не по себе. Сейчас. И я провожу все время, гоняя на "корве", в погоне за химерами. Машину заносит, и она становится неуправляемой; я задаю себе вопрос: я управляю машиной или она мной? Ральф Нейдер терпеть не может эту марку. - Они прошли через кухню в мастерскую Александры. - Ради бога, что это? - Я сама хотела бы знать. Задумала ее как нечто грандиозное, чтобы можно было поставить на площади, что-нибудь в духе Колдера или Мура, а если хорошо получится, отлить в бронзе, после всего этого папье-маше хочется сделать что-то вечное. А все эти плотницкие работы и заколачивание хороши для того, чтобы позабыть о сексуальности. Но руки никак не держатся. Ночью отпадают кусками. - Они наколдовали. - Может быть. Конечно, я вся порезалась, возясь с проволокой; представляешь, как проволока скручивается и ранит? Итак, я пытаюсь сделать фигуру в натуральный рост. Не гляди на меня с сомнением. Может получиться. Я не потеряла надежду. - А как насчет маленьких керамических купальщиц, твоих малышек? - Не могу их больше делать, после всего. Меня физически тошнит, когда подумаю, как плавилось ее лицо, вспомню про воск и кнопки. - Тебе стоит как-нибудь провериться на язву. Я никогда раньше не знала, где _находится_ двенадцатиперстная кишка. - Да, но малышки были моим куском хлеба с маслом. Подумала, может, свежая глина вдохновит меня, и поехала на прошлой неделе в Ковентри, а тот дом, где я покупала прекрасный каолин, оказался весь облицован новой алюминиевой обшивкой. Тошнотворного зеленого цвета. Вдова, владелица дома, умерла прошлой зимой от сердечного приступа, это случилось, когда она заготавливала дрова, мне рассказала женщина из той семьи, что сейчас там живет. А ее муж не хочет утруждать себя продажей глины; он хочет построить плавательный бассейн и устроить патио. Все имеет конец. - Прекрасно выглядишь. По-моему, ты похудела. - Разве это не один из симптомов? Они пробрались через старый гончарный сарай и вышли на заросший задний двор, который давно пора было косить. Сначала здесь буйствовали нарциссы, теперь разрослись ползучие сорняки. Поганые грибы, коричневые шарики, наполненные природой и лекарственными, и ядовитыми, и наркотическими веществами, материализовались этим влажным летом в низких сырых местах заброшенной лужайки. Даже сейчас вдали из облачной мантии опустились хвосты, бегущие клочки туч означали, что где-то уже идет дождь. Запущенный участок за разрушенной каменной стеной сам превратился в стену из сорняков и плетей лесной малины. Александра знала о шиповнике и надела рваные мужские джинсы; на Сьюки же под плащом была надета красновато-коричневая юбка из полосатого индийского льна и каштанового цвета блузка с оборками, а на ногах босоножки цвета бычьей крови, на каблуках. - Ты слишком хорошо одета, - сказала Александра. - Иди в кладовку и найди там грязные резиновые сапоги, они где-то рядом с вилами. По крайней мере, спасешь туфли и ноги. И захвати секатор, тот, что с длинными ручками, у которого добавочный шарнир. В самом деле, почему бы тебе не принести секатор и не остаться здесь, во дворе? Ты человек городской, да и свою красивую льняную юбку можешь порвать. - Нет, нет, - сказала верная Сьюки. - Мне даже любопытно. Это как искать пасхальное яйцо. Когда Сьюки вернулась, Александра стояла точно на том месте, которое запомнила, и показывала, как она зашвырнула заговоренную куклу, чтобы навсегда от нее избавиться. Подруги пошли по воде, выстригая ветки и морщась от боли по мере продвижения в глубь этого дикого места, где добрая сотня всевозможных растений сражалась друг с другом за солнце и воду, двуокись углерода и азот. Участок казался небольшим и однородным, зеленым и топким, если смотреть с заднего двора, но когда они пришли сюда, то увидели смешанные джунгли, беспорядочное нагромождение стволов и листвы, неумолимое разрушение протеиновых цепочек, ведь природа не только стремилась пробиться наружу корнями, растениями и побегами, но и привлечь насекомых и птиц пыльцой и семенами. Иногда они ступали в грязь, иногда спотыкались о кочки, со временем выросшие из сплетенных корней травы. Шипы кололи глаза и руки; из-за покрова мертвых листьев и стеблей не было видно земли. Дойдя до места, где, как полагала Александра, приземлилась завернутая в фольгу кукла, они со Сьюки низко нагнулись, окунувшись в странное растительное тепло. У самой земли роились, покалывая, мошки, было душно, ветки и усики растений тянулись из тени, ловя крупицы солнца и пространства. Сьюки, найдя что-то, закричала от радости; но то, что она выковыряла из земли, оказалось долго пролежавшим в земле древним мячиком для гольфа, раскрашенным по-старинному в клетку. Какое-то химическое вещество из болота окрасило его нижнюю половину в цвет ржавчины. - Черт, - ругнулась Сьюки. - Интересно, как он сюда попал, на целые мили вокруг нет поля для игры в гольф. - Монти Ружмонт, конечно, был настоящим любителем гольфа, он терпеть не мог присутствия женщин на игре, с их неожиданным смехом, их экипировкой пастельных тонов, в фарватере перед ним или где-нибудь в клубном раю. Найдя этот мячик, Сьюки словно повстречалась с частицей бывшего мужа, с посланием с того света. Она сунула сувенир в карман плаща. - Может, упал с самолета, - предположила Александра. Их обнаружили комары, они гудели и впивались в щеки, шею. Сьюки то и дело размахивала перед лицом рукой и протестующе бормотала: - Даже если мы ее найдем, почему, ты думаешь, что сможем что-нибудь изменить? - Нужно соблюдать формальности. Я кое-что заговорила. Ты сделаешь обратный заговор. Мы вынем булавки и переплавим воск, превратим Дженни опять в свечу. Нам надо вспомнить, что мы сказали тогда вечером, и произнести все задом наперед. - Все эти священные имена, это невозможно. Я не смогу вспомнить и половины из сказанного. - В решающий момент Джейн сказала: "Умри", а ты сказала: "Прими это" - и захихикала. - Правда? Должно быть, мы увлеклись. Низко припадая к земле, защищая глаза, шаг за шагом они исследовали заросли, пытаясь по блеску отыскать фольгу. Сьюки уже поцарапала ноги выше резиновых сапог, ее красивый новый плащ "лондонский туман" был подоткнут, а водонепроницаемые тонкие нитки на нем порвались. Она сказала: - Готова поспорить, что она застряла где-то в этих треклятых колючих кустах. Чем больше раздражалась Сьюки, тем более материнским тоном говорила Александра. - Очень может быть, - говорила она. - Сверток оказался сверхъестественно легким, когда я его бросила. Так и поплыл по воздуху. - Зачем было вообще зашвыривать его сюда? Что за истерическая выходка! - Я рассказывала тебе, что поговорила с Дженни по телефону и она просила меня спасти ее. Я почувствовала себя виноватой. Я испугалась. - Чего ты испугалась, дорогая? - Ну знаешь. Смерти. - Но это же не твоя смерть. - Любая смерть и _твоя_ тоже. Последние несколько недель я испытываю те же симптомы, что и Дженни. - Ты _всегда_ боялась рака. - В раздражении Сьюки щелкала длинным секатором, колючие стебли докучавшего ей кустарника с круглыми листьями тянули за плащ, ранили запястья. - Черт. Мертвая белка, вся ссохлась. Да здесь настоящая свалка. Неужели нельзя было найти эту проклятую куклу твоим вторым зрением? Неужели нельзя заставить ее, как это называется, левитировать? - Я старалась, но не смогла получить сигнала. Может быть, алюминиевая фольга мешает излучению? - Может быть. Несколько раз за последнее время я пыталась вызвать солнце, в этой слякоти я чувствую себя личинкой; но все равно шел дождь. Сьюки, прокладывая дорогу, все больше раздражалась. - А Джейн сама левитировала. - Это Джейн. Она становится очень сильной. Но ты слышала, она ведь сказала, что не хочет нарушать этого заклинания, ей _нравится_, как все идет. - Интересно, не ошибаешься ли ты, говоря, что зашвырнула сверток так далеко? Монти часто жаловался на то, что игроки в гольф ищут свои мячи гораздо дальше того места, где они лежат. Некоторые по нескольку миль отмахивали. - Но сверток и в самом деле полетел. - Ну тогда ты продолжай, а я немного отойду назад. Боже, проклятые колючки. Как я их _ненавижу_. В самом деле, что от них _толку_? - Ими питаются птицы. И грызуны, и скунсы. - Ох, здорово. - Некоторые кусты, как я заметила, не малина, а шиповник. Когда мы с Оззи впервые приехали в Иствик, я каждую осень готовила желе из плодов шиповника. - Вы с Оззи были просто душки. - Да, трогательная парочка. Я была такая хозяйка. Нужно быть святой, чтобы все это делать. Знаю, тебе надоело, можешь бросить. - Не такая уж я святая, правда. Может, я тоже боюсь. Вот оно, во всяком случае, похоже. Прозвучало это не так взволнованно, как только что, когда Сьюки наткнулась на мячик. У Александры было ощущение, что нечто значительное и жестокое в космосе решительно ей противится, она с трудом пробралась к тому месту, где стояла подруга. Сьюки не тронула свертка. Он лежал на относительно открытом месте, на солоноватом участке, заросшем по краям морским молочаем; несколько хрупких белых цветков красовались в тени джунглей. Наклонившись, чтобы коснуться измятой упаковки - от непогоды за те несколько месяцев, что она пролежала там, она поблекла, хотя и не стала ржавого цвета, - Александра увидела, что она облеплена влажной темной почвой, по которой ползали крошечные клещи. Красноватые крапинки собрались вокруг, как железные опилки вокруг магнита, стремительно носясь по собственным террасам жизни в своем крошечном мирке, на несколько порядков ниже ее собственного. Александра заставила себя сначала дотронуться до заклятого предмета - этой дьявольской печеной картофелины, а потом поднять. Он оказался невесомым и внутри что-то шуршало. Она осторожно отогнула край полой фольги. Булавки внутри поржавели. Воск, из которого было вылеплено маленькое подобие Дженни, совершенно исчез. - Животный жир, - произнесла наконец Сьюки, не дождавшись, что скажет Александра. - Какая-то банда песчаных блох решила, что это вкусно, и слопала все или скормила своему потомству. Смотри: остались волоски. Помнишь, те короткие волоски? Вот почему волосы засоряют раковины, они не разрушаются, как и бутылки "клоракс". Когда-нибудь в мире, детка, не останется ничего, кроме волос и бутылок "клоракс". - Ничего. И свечной двойник Дженни превратился в ничто. Капли дождя укололи их лица булавками теперь, когда обе женщины стояли выпрямившись среди зарослей куманики. Такие острые микроскопические первые капли предвещают сильный дождь, ливень. Все небо посерело, только на западе низко над горизонтом голубела тонкая полоска, так далеко, что, возможно, это ясное небо было уже за пределами Род-Айленда. - Природа - жадная старуха, - сказала Александра, роняя фольгу и булавки обратно в дикие заросли. - И жаждущая, - сказала Сьюки. - Разве ты не обещала дать мне выпить? Сьюки хотелось утешить и поддразнить Александру, она чувствовала ее затаенный ужас да и сама ощущала себя неуютно с рыжими волосами и обезьяньими губами, стоя в своем красивом плаще по грудь в траве. Но Александра испытывала какую-то отстраненность, словно ее близкая подруга, привлекательная, но измученная, была еще одним потерявшим для нее интерес изображением, скажем как реклама на кузове быстро отъезжающего от светофора грузовика. Одним из нескольких нововведений Бренды стали проповеди, время от времени произносимые кем-нибудь из прихожан; сегодня читал проповедь Даррил Ван Хорн. Толстая, захватанная книга в красном переплете, которую он открыл на кафедре, была не Библией, а Академическим словарем Уэбстера. - Сороконожка, - читал он вслух необычайно звучным, словно предварительно усиленным голосом. - Любой из класса (Chilopoda) [губоногие (лат.)] длинных, плоских, хищных членистоногих несет по паре ног на каждом членике, а первая пара туловищных ног преобразовалась в ядовитые ногочелюсти. - Даррил поднял глаза. На нем были полукруглые очки для чтения, они расчленяли его лицо, и оно казалось соединенным не совсем ровными швами. - Вы ведь не знали о ядовитых ногочелюстях, правда? Вы же не смотрели сороконожке прямо в глаза, правда? Не так ли, вы, _счастливчики_? - громогласно обратился он к десятку голов, возвышающихся над церковными скамьями в этот душный августовский день, небо в высоких окнах было мрачным и бесцветным, как переработанная бумажная макулатура. - Подумайте, - упрашивал Даррил, - подумайте об эволюции этих ногочелюстей в продолжение многих геологических эпох, в вечности - вы ведь не переносите этого слова "вечность", это когда вы должны встать на колени, даже если это слово произносит какой-нибудь тупой ублюдок, и то, что я это говорю, превращает меня в еще одного тупого ублюдка, но какого дьявола можно еще тут сказать? _Подумайте_ о ничтожных извивающихся созданиях, которые живут за раковиной и внизу, в погребе, и в джунглях и заканчивают свою жизнь в ногочелюстях этого хищника. Красиво звучит, не правда ли? У этого хищника во рту, если можно так сказать (он не похож ни на одни ярко-красные губы, скажу я вам), перед первой парой ног - яд. И надежные старые цепочки ДНК подхватывают эту тему, и сороконожки разбегаются и производят еще больше сороконожек, и в конце концов у них развиваются ядовитые ногочелюсти. Вот это да. - Он обтер губы большим и указательным пальцами. - И они называют это Мирозданием, эту кутерьму и мучения. Название проповеди на доске рядом с церковью, набранное передвижными белыми буквами, гласило: "Это ужасное Мироздание". Слушатели, разбросанные тут и там, молчали. Даже старое деревянное строение перестало потрескивать. Бренда молча сидела рядом с аналоем, повернувшись в профиль, наполовину скрытая высокими гладиолусами и папоротниками в гипсовой вазе, поставленными в воскресенье в память о сыне Франни Лавкрафт, родившемся мертвым пятьдесят лет тому назад. Бренда была бледна и апатична; почти все лето она чувствовала недомогание. В Иствике стояла нездоровая сырая погода. - Знаете, что делали с ведьмами в Германии? - громко спросил Даррил с кафедры, как будто это только что пришло ему в голову. Возможно, так оно и было. - Их сажали на железный стул и разжигали под ним огонь. Рвали их плоть раскаленными щипцами. Тисками. На дыбе. В колодках. Вы говорите об этом, а они это делали. С простодушными пожилыми женщинами в основном. - Франки Лавкрафт склонилась к Розе Хэллибред и прошептала что-то громко, но неразборчиво дребезжащим голосом. Ван Хорн почувствовал беспокойство и, уязвленный, неуклюже стал защищаться. - О кей, - выкрикнул он прихожанам. - Ну что? Вы хотите сказать, такова человеческая природа. Такова история человечества. Как это должно влиять на Мироздание? Что пытается доказать этот сумасшедший? Мы могли бы продолжать и продолжать до наступления сумерек говорить о пытках, которые применяли люди друг против друга под священным флагом той или иной религии. Китайцы сдирали кожу с тела, дюйм за дюймом, в средние века они потрошили человека, видящего это, отрезали член и засовывали ему в рот, чтобы он получил сполна. Извините, что я с трудом говорю, я волнуюсь. Дело в том, что все это, тесно сложенное, увеличенное в несметное число раз, будет меньше кучки бобов в сравнении с жестокостью, которую земное органическое, дружелюбное мироздание навязывало своим творениям, начиная с первого жалкого одурманенного ряда аминокислот, пробившегося из подвижного ила. Женщины, которых никогда не обвиняли в ведовстве, хорошенькие белокурые куколки, которые в жизни не сглазили даже сороконожку, умирают каждый день в муках, возможно, таких же ужасных и, конечно, более долгих, чем у тех, кого сажали на этот Hexestuhl [стул для ведьм (нем.)] - весь покрытый большими тупыми гвоздями, я не знаю, какой закон термодинамики там действовал. Я больше не хочу думать об этом и держу пари, что вы тоже. Вы имеете об этом представление. Это было ужасно, ужасно; Господи, это было ужасно. Очки сползли ему на нос, и, поправляя их, он, казалось, восстановил целостность своего лица. Его щеки показались некоторым прихожанам влажными. Дженни не было, ее забрали в больницу с сильным внутренним кровотечением. И это являлось скрытым подтекстом проповеди. Не было и Рея Неффа - он принял приглашение от профессора Хэллибреда отправиться на оснащенной гафелем яхте, только что купленной Артуром, сплавать в сторону Мелвилла. Грета сидела одна. О чем она думала, чего хотела, понять ее было трудно. Немецкое происхождение, хотя у нее был не такой сильный акцент, как изображали люди, подшучивавшие над ней, сделало ее сдержанной, замкнуло душу на замок. Прямые волосы тусклого соломенного цвета, коротко остриженные, и удивительные глаза грязно-голубого оттенка под старомодными очками. Она не пропускала ни одного воскресенья, скорее всего, по присущей ее нации основательности. Эта превосходная машина вечно ждала, когда ею завладеет демон романтики. Ван Хорн немного помолчал, так неуклюже роясь в словаре, как будто его руки были в перчатках. Было слышно, как старая миссис Лавкрафт наклонилась к миссис Хэллибред и отчетливо спросила: "Почему он использует такие грязные слова?" Роза Хэллибред выглядела чрезвычайно довольной; это была высокая женщина с крошечной головкой, сидящей в гнезде проволочных, аккуратно завитых седых и черных волос. Ее очень маленькое лицо орехового цвета было измято десятилетиями солнцепоклонничества; того, что она прошептала в ответ, не было слышно. В другом конце сидела Дон Полански; у девушки были очаровательные широкие монгольские скулы, казавшееся прокопченным лицо с невозмутимым спокойствием человека, для которого не существует законов. Между ними, ею и Розой, сконцентрировалась огромная психическая сила. Ван Хорн услышал движение, поднял глаза, щурясь, поправил очки на носу и примирительно произнес: - Я знаю, что это отнимет гораздо больше времени, но здесь, прямо на одной странице, я наткнулся на слова "солитер" и "тарантул". Тарантул: "любой из больших волосатых пауков, которые обычно довольно медлительны, однако способны сильно кусаться, но не очень ядовиты для человека". Большое спасибо. А вот о его слабом маленьком приятеле здесь же: "Каждый из многочисленных ленточных червей (из рода Taenia) паразитирует, будучи взрослым, в кишечнике человека и других позвоночных". Многочисленных, запомните, не просто одно или два странных создания, засунутых в угол мироздания, кто-то может и заблуждаться, а множество, множество разновидностей, ужасная мысль, как кто-то, должно быть, подумал. Я не как остальные собравшиеся здесь и желающие, чтобы я успокоился и, возможно, сел на место, но меня всегда зачаровывали паразиты. Я имею в виду, зачаровывали в отрицательном смысле. Они размножились в таком разнообразии размеров, с одной стороны от вирусов и бактерий, таких, как ваши друзья спирохеты сифилиса, до ленточных червей десятиметровой длины и круглых червей, таких больших и толстых, что они забьют ваш большой кишечник. В кишках, вот где они лучше всего себя чувствуют, вообще-то говоря. Они повсюду во влажных нечистотах внутри чьих-нибудь кишок - вот где их гнездышко. Ты перевариваешь ради них пищу, и им даже не нужны желудки, а только рот и дырка в заднице, простите мне мой жаргон. Но какова изобретательность, которую Великий Создатель потратил своей щедрой рукой на этих скромных чертенят. Я тут сделал кое-какие выписки из эн-ци-клопедии, как говорил Джимми Крикет, если смогу прочесть их в этом отвратительном свете. Бренда, не понимаю, как вы можете работать в таких условиях так долго. На вашем месте, я бы объявил забастовку. О кей, довольно предисловий. Обычный кишечный круглый червь размером примерно с карандаш откладывает яйца в экскременты хозяина, и этого одного вполне достаточно. Потом, не спрашивайте меня как - в мире много антисанитарии, если вы когда-нибудь покинете Иствик, - эти яйца попадают к вам в рот, и вы их волей-неволей глотаете. Они созревают у вас в двенадцатиперстной кишке, маленькие личинки проникают через стенку кишки, попадают в кровеносный сосуд и мигрируют в ваши легкие. Но не думаете ли вы, что они собираются там уединиться и доживать на пенсии? Никак нет, мои дорогие, эта маленькая мамаша круглого червя прогрызает себе дорогу из уютного капилляра в легких и попадает в воздушный мешок, взбирается по так называемому дыхательному древу в надгортанник, где вы ее снова проглатываете! - можно ли быть такими глупыми? Совершив нисхождение второй раз, он там поселяется и становится вашим нормальным зрелым рабочим червем. Или возьмите (подождите, я перепутал свои записи), возьмите трогательный маленький образчик, называемый легочным глистом. Его яйца выходят наружу с мокротой, когда люди кашляют, - Ван Хорн откашлялся для наглядности. - Когда они выводятся в пресной воде повсюду в этих паршивых городах третьего мира, то внедряются в определенный вид улиток, теперь пребывая в виде личинок этих легочных глистов, ясно? Когда они уже достаточно поживут в улитках, они выплывают и сверлят ходы в мягких тканях раков и крабов. И когда японцы или кто-либо еще едят лангустов и крабов сырыми или недоваренными, как они любят делать, в них попадают эти надоедливые глисты и прогрызаются через кишки и диафрагму, чтобы попасть в то же самое легкое и снова начать этот заведенный порядок со слюны. Других из этих маленьких водяных штучек, Diphyllobothrium latum [лентец широкий (лат.)], если я правильно прочел, маленьких плавающих зародышей, первыми съедают водяные блохи, потом водяных блох поедает рыба, а ту рыбу ест большая, и в конце концов на эту удочку попадается человек, и эти крошечные чудовища вместо того, чтобы быть переваренными, прогрызают себе дорогу наружу через многочисленные оболочки желудка и быстро растут. Вот так-то, и все в том же духе, но я не хочу никому надоедать или поставить на этом точку. Хотя подождите. Вам придется это выслушать. Я цитирую: "Echinococcus granulosus [эхинококк (лат.)] - это один из немногих видов круглых червей, паразитирующих в человеке, зрелый червь обитает в кишечнике собаки, в то время как человек является одним из нескольких хозяев для личиночной стадии. Более того, взрослый червь очень мелок, имеет размеры от трех до шести миллиметров. В противоположность ему личинка, известная как киста-гидатода, может быть большой, как футбольный мяч. Человек приобретает инфекцию, - послушайте, - при контакте с экскрементами зараженных собак". Итак, здесь мы имеем, невзирая на обилие экскрементов и слюны, Человека, якобы сотворенного по подобию Бога, что касается маленького Echinococcus, то он есть просто остановка на пути к кишечнику собаки. Но вы не должны думать, что паразиты не проникают друг в друга. Есть один ловкач Trichosomoides crassicauda [трихосомоид толстохвостый (лат.)], о котором читаем: "Женская особь этого вида живет, паразитируя, в мочевом пузыре крысы, а вырождающийся самец живет в утробе самки". Итак, вырождающийся, даже энциклопедия считает, что он вырождается. А что скажете вот об этом? "То, что может быть определено как мочеполовой шистосоматоз, есть наблюдаемый в крови глист Schistosoma haematobium [шистозома кровяная (лат.)], у которого меньшая размером самка переносится в брюшной стенке или в мочеиспускательном канале мужской особи". В книге есть рисунок, который я хотел бы описать вам, люди добрые; рот находится в конце чего-то похожего на палец, и этот большой брюшной присосок вместе со всем остальным напоминает банан с расстегивающейся молнией. Поверьте, это отвратительно. А тем, кто сейчас сидел в нетерпении, ведь небо в верхних стеклах окон сияло, как фотовспышка позади листа бумаги, и верхушки розовых кустов гнулись и качались в очищающем небо бризе (бризе, который почти опрокинул Артура и Рея в Восточном проливе около острова Даер. Артур не привык управлять быстрой маленькой яхтой, в сердце началась фибрилляция, птица била крыльями в груди, а мозг быстро проговаривал: "Нет еще, Господи, не сейчас"), показалось, что лицо Ван Хорна, качавшегося взад-вперед во время чтения записей и ослепленного солнцем, затуманилось и таяло в небытии. Он пытался собраться с мыслями в мучительной попытке подвести итог. Его голос звучал форсированно, словно глубоко из-под земли: - Итак, чтобы закончить, скажу: это, знаете, не просто красивый полосатый тигр или дружелюбный лохматый лев. Вот что нам продают вместе со всеми этими мягкими игрушками. Это то же самое, что положить ребенку в постель мягкого кишечного глиста или волосатого тарантула. Все вы едите. То, как вы себя чувствуете ко времени захода солнца прекрасным летним днем - начинают действовать первые джин с тоником, или ром с кока-колой, или "Кровавая Мэри", смягчая тот синапс, и немного хорошего мягкого сыра и крекеров выкладываются, как карты в покере, на тарелку на стеклянном столике в солярии или около бассейна, - слава Богу, люди добрые, вот так же чувствует себя червь, когда большой комок пережеванного месива из полупереваренного бифштекса или соблазнительных рыбешек, поджаренных по-мексикански, спускается к нему с хлюпаньем. Он такое же живое создание, как вы и я. Он такое же превосходное творение, чудесное существо, действительно созданное с любовью. Вы представили себе этот Великий Лик, склоняющийся и улыбающийся сквозь бороду, в то время как легендарные персты с их ангельским маникюром играли с окончательной тонкой настройкой брюшного паразита Schistosoma: вот оно, Творение. А теперь я спрашиваю вас, не ужасно ли это? Вы бы смогли сделать лучше, если бы вам предоставили возможность? Уверен, черт побери, что смогли бы. Ита