наверное, нет такой безысходности, бессмыслицы... Мечешься, мечешься, все ждешь, ищешь, где же конец, а сам знаешь, что конца нет и не может быть никогда. Налитыми кровью глазами Уокер медленно обвел гостиную. Над полкой с книгами висел портрет его матери, поблескивала рамка из чеканного серебра. Уокер взглянул на портрет, сказал отрывисто: - Люди старого поколения - счастливые, потому что они... - Он поставил бокал на стол, весь съежился, поднял плечи. Его била дрожь. - И думать нечего, все очень просто, - продолжила Тьюри Дэзин. - Они, как говорит Лестер Мид, устояли перед дьявольским соблазном. Отказались от богатства, от сказочных прибылей, от власти, которую дают деньги, от всего, о чем вещал дьявол с горы надежд. У них хватило на это мужества, честности. А мы только заслышим голос Искусителя, бежим со всех ног подписывать договор. Ну и попадаем в клетку. - Но здесь и вправду можно сказочно разбогатеть. Цифры прибылей просто астрономические. Если, например, ребенок начнет считать, сколько приносят банановые плантации, причем считать сразу тысячами, он состарится, а до конца так и не досчитает. - Ну, ты преувеличиваешь. - А власть? Власть, Тьюри Дэзин? Для меня главное в соблазнах дьявола - это власть, а богатство - оно дает такую власть... Так что по мне Париж стоит обедни. Тьюри Дэзин встала - пора уходить, она уже узнала, что было на вечеринке у Мидов. Уокер тоже встал, надел соломенную шляпу - он выйдет вместе с Тьюри. - Я все равно уже опоздал в контору, - сказал он, запирая дверь.Пойду-ка похлопочу о ребенке, надо же найти ему папочку. - Ты же нашел какого-то лавочника. - Не так-то это просто, надо еще его уговорить, у него, видишь ли, угрызения. - У всех угрызения. Но является Искуситель, и никто не в силах устоять. XI Эрни Уокер, изрядно выпивший, появился в дверях лавки дядюшки Чичигуо, приемного отца целого выводка белокурых ребятишек. Эрни снял соломенную шляпу (волосы тотчас же упали на лоб) и произнес с заметным английским акцентом: Чей сынок? Как узнать? Ходит слух - любила двух. Раз, два, три, это, верно, ты. Дядюшка Чичигуо, темнолицый, с тусклой, как зола, шелушащейся кожей, обернулся с неудовольствием - стишок явно пришелся ему не по вкусу. Он был занят - "снимал стружку" с одного из своих Должников, тощего как скелет крестьянина в пончо, белой рубахе и платке, завязанном узлом на шее. - Так что смотри, как тебе лучше: либо заплатишь, что должен, либо тащи вещички. - Как ты со мной разговариваешь? Это не дело. Мы все ж таки родственники, дочка-то моя с тобой путалась, а мне какая корысть? Ничего не досталось. Мотыгу купил, а то все тряпки, все ей, чтоб чувствовала твою доброту. - Ну это ты напрасно надеялся, тут я никому потачки не даю. Бери в лавке что хочешь, а настал срок - плати. Не можешь - тащи вещи. Как живот подведет с голодухи, так ко мне бежите, пятки лижете, и святой-то я, и такой, и сякой... а как платить - гавкаете, будто собаки. Тут недавно один, не знаю, как его звать, разорался, меня, дескать, они первого повесят на столбе. Крестьянин вышел, не сказав ни слова. Но дядюшка Чичигуо никак не мог успокоиться: - Повесить хотят... Меня! Почему же не управляющего? Нашли козла отпущения! Я человек маленький. Конечно, устроено ловко, сколько б они ни заработали, все у них отбирают. А кто? Вы! - Длинным узловатым пальцем лавочник ткнул в Уокера. - Идете на всякие хитрости, лишь бы побольше из них выжать. И не стыдно, миллионами ворочаете, а занимаетесь такими делами, ночью орали под окном, грозились шкуру с меня содрать... сволочи... Кстати вы пришли, мистер Эрни, вас они тоже включили в список, вот мы с вами вместе и будем висеть, как гроздь бананов, пока ястребы нами не займутся! - Меня-то за что? - За баб. У вас больше жен, чем у султана в гареме. Они шестерых таких собираются на тот свет отправить, начнут с вас, потом чоло Сифуэнтеса, дона Медардо, мистера Абернеси и еще этого, они его называют Минор, он тоже очень до баб охочий. Он засмеялся. От Уокера пахло виски, и лавочник жадно принюхивался, дышал в самое его лицо, так что волосы на лбу Уокера шевелились. - Хи-хи, Риппи тоже в их списке, и сеньор Андраде или Андрадес, что ли, как его там, и сам дон Хуанчо Монхе. В столице вы можете получить прощенье, придет святая неделя, устроите процессию, напялите капюшоны, и господь бог простит вам все ваши мерзости. Ну а здесь дело другое, того и гляди гроза начнется, по всему побережью пойдет, уж я знаю, лавочник - он вроде барометра... Никто платить не хочет... сукины дети... вот вы сейчас сами видели... этот самый был аккуратный, как пройдет неделя, так и тащит какую ни на есть вещь в счет долга. Конечно, мне от такой платы тошно, но ему-то еще тошней... А теперь вот совсем не платят, пугаешь их, уговариваешь и так и эдак... Снаружи яростно палило белое полуденное солнце, но в лавке было прохладно, полутемно, как в туннеле. Крысы без конца перебегали от одной стены к другой, будто качались маятники с блестящими глазками. Волоча огромную шляпу, вошел надсмотрщик, тишина лавки наполнилась звоном шпор. - Проклятье, никого я не уговорил. Все поднялись, даже индейцы, уж на что были тихие, и те. Лавочник и Эрни Уокер молчали. - Не работают, ничего не делают, - продолжал надсмотрщик. - Как все равно мертвые, с места не сдвинешь. Или пьяные.., глядят грустными глазами и не шевелятся. Напились, видно. Пьяница, он вроде как уродец в бутылке со спиртом, а вы, мистер, в бутылке с виски. Эрни Уокер сердито покосился на надсмотрщика. Лавочник спросил, зачем он явился. - Я явился сказать, что Сарахобальду исколотили... И не работают... Началось... Услыхав о Сарахобальде, огромный, черный, свирепый лавочник захныкал, как маленький. - Вот запру погреб да так спрячусь, пусть хоть все вверх дном переворачивают, а меня не найдут... - Она в больнице, Сарахобальда-то, - сказал надсмотрщик, - бедняга, котлету из нее сделали. Сарахобальда действительно лежала в больнице, совсем седая (видимо, поседела от страха, когда ворвались к ней в дом), серая, сморщенная, как старая грязная тряпка. Угрозы она слышала уже давно и не слишком им верила, но на этот раз прямо на ее глазах начался настоящий погром: изорвали в клочки бумажки с заговорами и гадальные карты, по которым Сарахобальда предсказывала судьбу, опрокинули фильтры, разлили пахучие бальзамы, перебили бутылки с настоями... На полу среди обрывков и осколков неподвижно застыли на лапках изумрудно-зеленые жабы... Всего хуже было то, что у Сарахобальды началось кровотечение. Когда ворвались в кухню, где она обычно приготовляла свои зелья, кто-то ударил ее ногой, и она полетела на пол... Какой-то одноглазый сжалился над ней и повел в больницу. Кровь хлестала из женщины на каждом шагу, тогда он решил нести ее и взвалил себе на плечи. "Запачкаешься кровью, могут, пожалуй, притянуть к ответу... - подумал кривой, - но либо делать добро до конца, либо совсем не делать". И он явился в больницу, волоча на себе Сарахобальду. Пришел врач, приземистый, короткорукий, с большими бархатными глазами. - А, старая колдунья, дождалась наконец, получила сполна за свои штучки, - сказал он, увидев Сарахобальду, - да еще что за штучки-то... верно, с каким-нибудь негром... Эти старухи только того и ждут, как бы взяться за прежнее. Ну а война есть война, вот как я скажу... - Сарахобальда, смертельно бледная, без кровинки в лице, молча глядела на врача. Девушки в розовых резиновых перчатках доставали из стеклянных шкафов какие-то блестящие инструменты. Парень, притащивший Сарахобальду, потихоньку вышел. Нечего ему тут делать, он ей не муж. Однако, прежде чем уйти, все же постарался - разглядел хорошенько Сарахобальду, какая она есть. - Эта окаянная баба торгует всякими зельями, которые людей с ума сводят, - объяснил врач. - Теперь ты у меня в руках. Вот я сейчас позову твоего любовника, пусть поглядит, какая ты гнилая, дурь с него сразу и соскочит. Почему бы мне так не сделать? А? Сердце замерло у Сарахобальды. Врач стал брить ее обычной мужской бритвой. - И, конечно, что бы ни говорили, - продолжал он, - а что старого Джона Пайла жена разлюбила - ее рук дело, да и других всяких пакостей много она натворила... Врач умолк, орудуя чем-то вроде ложек. Сарахобальда стонала, дрожа, извиваясь от боли, закусив посиневшие губы. Одна из помощниц подала врачу какую-то штуку с металлическими зубьями, Сарахобальда чувствовала, как зубья эти вгрызались в ее внутренности... Наконец врач кончил операцию. Все еще продолжая говорить громко и весело, он тщательно намылил руки, открыл оба крана. Вода смывала белоснежную пену с его ладоней, и такой же, как пена, яркой белизной сверкали зубы врача - он улыбался, вытирая руки, и все повторял: - Война есть война. Поняла, чертова ты старуха? В операционной было жарко, жужжали вентиляторы, едко пахло марганцовкой, которой врач сделал промывание, прежде чем наложить повязку... Надсмотрщик ходил по всему поселку и рассказывал о нападении на Сарахобальду. Больше всех встревожились дон Андрадито и Хуанчо Монхе, хотя оба были хорошими стрелками. Они ходили обвешанные ружьями и пистолетами, горячо молились святым в застекленных рамках, которые прежде висели в их до- мах, забытые, привычные, незаметные, как дыхание... Ничто не помогло. Надсмотрщики жили в постоянной тревоге. Работники глядели вроде бы как обычно. Но надсмотрщики, те, что поважнее, и те, что помельче, чувствовали - что-то переменилось, трудно сказать, в чем дело, но взгляды работников как бы ощупывают их, примериваются, ищут, куда нанести смертельный удар, когда придет пора рассчитаться за все. Теперь жены надсмотрщиков могли успокоиться - надсмотрщики мало выходили из дому. Разгуливать по поселку казалось опасным, и после работы все сразу же отправлялись домой - сидели, читали журналы и старые книги, играли с детьми, меняли свечи, дни и ночи горевшие перед изображениями Христа и святых. Молчаливая толпа как бы обступала их, сходились, как тени, огромные шляпы, вздымались мощные смуглые руки, узловатые цепкие пальцы с длинными ногтями тянулись к их горлу, сверкали, рассекая воздух, мачете, и уже нечем было дышать... Задыхался надсмотрщик, тот, что поважнее, и тот, что помельче, расстегивал на груди рубашку, силился спастись от самого себя, от своего страха, вырвать со дна души притаившийся ужас. И раскидывал в стороны руки, будто плыл среди черной ночи в серебряных каплях росы, не росы - пота, пролитого не Христом распятым, а тысячами пеонов, что гнут спины над бороздами, днем и ночью, до полного изнеможения. И тревожен сон надсмотрщика, того, что поважнее, и того, что помельче. При малейшем шорохе срывается он, голый, разгоряченный, с постели, на которой, беззащитная, голая, спит его жена, посапывают в темноте ребятишки, тоже голые, беззащитные, а он стоит в дверях, всматривается в черно-зеленую тьму, не мелькнет ли там, в зарослях, чья-то тень. А иногда стреляет вдруг прямо перед собой, расстреливает свой ужас. В ответ воет пес, бормочут в курятнике сонные куры, ветер хлопает дверью... - Пулеметы прислали! Много, - прокатилась, весть, - пулеметы... и солдаты... стали лагерем около станции! Надсмотрщики, те, что поважнее, и те, что помельче, спешили убедиться своими глазами. Работники тоже хлынули к вокзалу. В этот день надсмотрщики не пошли после работы домой. Что там делать? Читать, возиться с детьми... какая скука! Молиться они тоже перестали. Стоит ли молиться, раз прислали пулеметы? А жалкие угрозы всех этих папаш, братьев, родственников или просто приятелей опозоренных девиц, разве могут они испугать их? Лавочник по вечерам перетаскивал с места на место свою железную кровать, волочил по всему погребу, как каторжник цепь. Каждую ночь он спал в другом месте. - Пулеметы я видел у себя на родине, - говорил он. - Конечно, их прислали, чтоб защитить начальников. Только солдаты-то, они из народа. Такие же индейцы, так что доверять им особенно нечего. Эти самые пулеметы в один прекрасный день... Ха! В один прекрасный день они повернут на нас, вот тогда вы вспомните меня,, вспомните дядюшку Чичигуо! Похватали много народа, в том числе Бастиансито Кохубуля и Хуанчо Лусеро. Это были люди крепкие, из тех, что умеют держаться, таких не запугаешь, им и смерть нипочем. Их повели на станцию, жены и матери бежали следом. Арестованных затолкали в вагоны для скота. Поезд тронулся, закричали, заплакали женщины... Бастиансито широко открытыми глазами глядел перед собой, Лусеро поднял жесткую широкую ладонь, помахал своим... И вот опять - шляпа на голове, чемодан в руке, трубка в зубах - Лестер Мид отправляется в столицу. Поезд страшно опаздывал. Мид и Лиленд пришли на станцию, сели на скамейку, глядели на пальмы, кустарники... Два часа с лишним просидели они молча. О чем говорить? Лиленд так хорошо рядом с Лестером! Подходили бродячие собаки, печальные, тощие, надоедливые как мухи, обнюхивали их и шли прочь. Иногда какой-нибудь местный житель, набегавшись от одного окошечка к другому, совсем сбитый с толку, спрашивал, когда же придет поезд. Они отвечали. И опять молчание, палящее солнце, жара, мухи, кустарники, пальмы... Наконец из кустарника, будто из клубов зеленого дыма, медленно выполз паровоз. Свисток, звон колокола... Разлука. Лестер Мид отправился к своему адвокату, отставному судейскому чиновнику, при виде которого невольно приходили на память такие давно забытые слова, как неподкупность, незапятнанность, безупречность. И вдобавок за спиной адвоката высилось распятие высотой чуть ли не в два этажа. В пиджаке с протертыми локтями, рубашке весьма преклонного возраста, много повидавшем на своем веку галстуке бабочкой, которая все норовила взлететь, и в больших, не по ноге, ботинках адвокат сообщил своему клиенту, что, получив его телеграмму, тотчас же отправился в суд и просмотрел назначенные к слушанию дела, но ничего не обнаружил. - Как же ничего, когда они в тюрьме! - Дайте мне договорить, сеньор Мид. Единственно, что там имеется, - это бумаги, великое множество бумаг. Но ни в одной из них ничего не сказано об аресте обвиняемых. Ничего. - Мои товарищи арестованы, понимаете? И для меня это все. - Конечно. Свершен незаконный акт, тем самым допущено нарушение конституции, то есть преступление, и моя задача в этом деле - избежать повторения подобных фактов. - Адвокат достал сигарету домашнего изготовления, закурил и прибавил: - Я придерживаюсь того мнения, что поскольку действия суда полностью игнорируют какие бы то ни было правовые нормы, - голос бедняги дрожал от стыда, он был честный человек, - то, если мы пойдем по законному пути, мы добьемся лишь того, что папка с делом будет расти и пухнуть, а арестованных нам не освободить. - Скажите же, что делать, сеньор адвокат. - Надо искать каких-то об... об... обходных путей... Лестер Мид разузнал фамилию адвоката компании "Тропикаль платанера" и на следующее утро явился к нему. В конторе адвоката Компании все дышало чисто американским комфортом, который облегчает каждое движение руководителей и служащих такого рода контор. Адвокат в безукоризненном костюме, сшитом в Нью-Йорке, тотчас ввел Мида в кабинет, хотя в приемной ждали еще несколько человек. - Иностранных клиентов мы обслуживаем в первую очередь, - сказал он, поклонившись, и закрыл двери кабинета. Мид опустился в кожаное кресло, адвокат уселся за свой письменный стол. - Я сосед землевладельцев, которых вчера арестовали и увезли сюда, - сказал он. - Я приехал попытаться помочь своим соседям. Вы, вероятно, выступаете обвинителем в этом деле. - Благодарю вас за визит, но считаю долгом довести до вашего сведения, что мы никого не обвиняем. Единственное, что мы можем себе позволить, когда дело принимает слишком уж неприятный оборот, это попросить представителей печати информировать о происшедшем общественное мнение, которое, на наш взгляд, является лучшим судьей в подобных случаях. Вы, вероятно, видели, газеты полны сообщениями, комментариями, фотографиями, посвященными тем небольшим волнениям, которые не стоит называть даже восстанием, но которые правительство, ревностно поддерживающее порядок, учитывая тревогу, поднятую прессой, решило пресечь в самом зародыше, послав на место событий войска и арестовав главарей. Мид поднялся, пожал руку адвокату Компании (бриллиантовая булавка сверкнула в английском шелковом галстуке адвоката) и вышел. Он решил отыскать редакцию какой-нибудь популярной газеты и за любую плату поместить разъяснение, рассказать правду о случившемся. С грузовиков сбрасывали огромные рулоны бумаги, они падали на землю, сотрясая все вокруг, потом подъемные краны медленно поднимали рулоны над го- ловами любопытных... Мид добрался до редакции. " Стекло, дерево, далекий шум типографии, дремотный, как шорох дождя. Его принял рябой, толстогубый журналист с испорченными зубами и умным взглядом. Мид объяснил цель своего прихода. Журналист начал было записывать, но вдруг остановился и заявил, что Миду лучше поговорить с директором. С этими словами он исчез, но почти тотчас же вернулся и пригласил Мида в кабинет директора. Зеленые глаза Мида встретились со взглядом высокого человека с огромным животом и короткой шеей, редкими полуседыми волосами и кожей темной и пятнистой, как у гиены. На фоне нескончаемого сонного гудения типографских станков где-то далеко, но ближе, чем станки, стучала пишущая машинка. Директор поздоровался с Мидом, сел, подписал ручкой с золотым пером какую-то бумагу. Потом нажал кнопку - тщательно отделанный полированный ноготь как бы слился с блестящей кнопкой слоновой кости. Наконец директор повернулся к Миду, попросил объяснить, в чем дело. Елейной проникновенностью речи он напоминал проповедникафранцисканца. Послушал Мида пять минут. Потом все тем же мягким, убедительным тоном сказал, что в его газете принято за правило никогда не печатать опровержений, кроме тех случаев, когда это предписывается законом, тем более что в данном случае речь идет о событиях, происшедших у всех на глазах. - Я готов заплатить, - сказал Мид и стал доставать бумажник из внутреннего кармана. - Не в этом дело. Деньги тут не играют никакой роли. - Мои деньги, хотели вы сказать. - Я советовал бы вам понять сложившуюся ситуацию. Поместить ваш материал означало бы для нас выступить против "Тропикаль платанеры", которая постоянно публикует у нас свою рекламу. Однако вам, может быть, стоит обратиться в другие газеты. Не исключено, что какая-нибудь согласится опубликовать ваше разъяснение. Но такой газеты не нашлось. Директора других газет отвечали совершенно то же самое, разве что не столь любезно и мягко. В тот же вечер в бильярдной Американского клуба Лестер Мид встретил директора первой газеты, тот оказался человеком весьма широких интересов - в частности, жрецом дуплета от трех бортов. - Удалось вам что-нибудь? - ласково спросил он Лестера Мида. - Нет, сеньор, не нашлось такой газеты, где можно было бы рассказать правду о том, что случилось и как людей арестовали ни за что ни про что. Еще хуже то, что ваши газеты поддерживают обвинение, я узнал об этом в суде, где должен состояться процесс. Адвокат "Тропикаль платанеры" сказал мне, что газетные сообщения основаны на информации, полученной от Компании. Таким образом, информация заинтересованной стороны, пройдя через ваши редакции и типографии, превращается в доказательство фактов, которых вовсе не было. - Давайте выпьем, - сказал директор. Кий в его руке подрагивал, как натянутая струна. - Эй, бармен, рюмку коньяку и стаканчик аперитива со льдом. А вам что, мистер Мид? - Мятный ликер. - Как вы любите? - С битым льдом. - Значит, "гугенот", - уточнил бармен. - Мы просто делаем свое дело, вы считаете, что мы поступаем нехорошо,сказал директор, - вы идеалист... - Я деловой человек, - прервал Лестер, - и вовсе не считаю, что вы и ваши коллеги поступаете нехорошо, делая свое дело. Нехорошо, на мой взгляд, совсем другое: ваша газета, более того, газеты всей страны уверяют, будто защищают интересы общества, на самом же деле было бы честнее прямо объявить, что они защищают интересы "Тропикаль платанеры". - Те-те-те! И мы потеряли бы всякое влияние на читателей, лишились бы подписчиков. - Вот это-то и плохо: пользоваться свободой для того, чтобы покончить с ней. Так поступают все... одни в большей степени... другие в меньшей... - Маленькими глотками Лестер Мид пил мятный ликер, зеленый, как его глаза. - Так поступают все в наших тропических странах. Пользуются свободой, чтобы покончить с ней. - Так вы, что же, хотели бы как-то ограничить свободу? - Не знаю, что вам сказать. Я англосакс, свобода печати мне дорога настолько, что я предпочитаю фальсификацию общественного мнения, которой занимаются ваши газеты, вовсе не свободные, но считающиеся и называемые свободными, любой попытке ввести какие-либо ограничения или цензуру. Полузакрыв отекшие, с припухлыми веками глаза, журналист допивал свой коньяк. Когда он поднял руку, пиджак распахнулся, и Лестер увидел автоматический пистолет, засунутый за пояс. Бастиансито Кохубуля и Хуана Лусеро судили за гражданское неподчинение, оскорбление властей и бродяжничество. Все это вместе судья определил словами "представляют угрозу обществу". Их обрили наголо, обрядили в классический арестантский костюм: полосатые штаны и рубаху. Судья сказал Миду: - У нас нет таких лабораторий, как в Объединенных Штатах (он имел в виду Соединенные Штаты Америки), чтобы определить точно, насколько велика опасность, которую представляют для общества подобные типы. В Штатах юридическая наука шагнула далеко вперед, не то что у нас - кодекс да кодекс, ни шагу без кодекса. Чиновник в сине-лиловой форме появился в дверях. Увидев, что у шефа посетитель, он повернулся и хотел было уйти, но судья остановил его: - Посмотрите-ка, дон Касимиро, там у вас в столе должно быть дело об этой заварушке на побережье. Таких вещей в Штатах не бывает, - прибавил он, обращаясь к Лестеру. - Не могу даже сказать вам, до чего совестно отправлять этих бедняг дробить камни, но если их не наказать, как того требует пресса, мы совсем вожжи упустим. Если ты беден, можешь биться головой об стенку сколько тебе угодно, но восставать - ни-ни, на то есть закон. - Дело состоит из шестнадцати разделов, - доложил секретарь, тот самый дон Касимиро. Он приблизился к столу судьи, волоча огромную папку весом чуть не в сорок килограммов. - Вы адвокат из Штатов? - спросил Мида судья. - Нет, сеньор. - Вероятно, один из руководителей "Тропикаль платанеры"? - Тоже нет. - Но вы, без сомненья, на стороне истца. - Нет, я приехал сюда и пришел к вам, потому что эти двое, как их здесь называют, преступников, Кохубуль и Лусеро - мои компаньоны. Теперь у судьи не оставалось больше сомнений - разумеется, этот иностранец, компаньон опасных субъектов, - просто-напросто анархист. Такие бросают бомбы в королей, плюют в церквах в святые дары... Судья прервал свои размышления, поерзал, поудобнее располагая в кресле жирный, расползшийся от сидячего образа жизни зад, кое-как выпрямился и поглядел в лицо анархиста. В каждом адвокате сидит полицейский, но в этом их была, кажется, целая рота. - Прежде чем знакомить вас с делом, я должен попросить вас предъявить документы. Документы Мида оказались в порядке. - Хорошо, - адвокат рассматривал паспорт Мида, военный билет, а заодно и железнодорожный, - хорошо. Лица, повинные в преступлениях такого рода, освобождению на поруки не подлежат. Но поскольку речь идет о владельцах земельных участков, требующих ухода, то есть присутствия означенных владельцев, дело несколько меняется. Мы постараемся найти выход из положения. Вы напишите заявление. Вот сеньор секретарь, он сделает все необходимое. - И принесите нам тамаль, да заверните его хорошенько в зеленые листочки, - негромко пошутил дон Касимиро. Намек был достаточно прозрачен. - За зелеными листочками дело не станет, - отвечал Мид и прибавил насмешливо: - Если, конечно, вы не пожалеете дров. - Когда вы собираетесь уезжать? - Я думал завтра. Но могу и подождать, пока будет готово. - Пару деньков. Ладно? Только надо принестипобольше зеленых листочков. - Понятно. Компания ловко стряпает... Уж куда лучше. - Сладенькие... Вам разве не нравятся? Лестер стал доставать из бумажника зеленые, как листья банана, купюры - листочки, в которые завертывают пирожки. И поскольку Бастиансито Кохубуль и Хуан Лусеро являются собственниками обработанных участков и их присутствие необходимо для спасения урожая, а также принимая во внимание еще целый ряд обстоятельств... Лестер Мид уехал обратно; вместе со своими компаньонами. Ночью они втиснулись все трое в вагон второго класса и на следующее утро были уже дома. Прозрачные облака, бледно-голубые, зеленые, желтые, розовые" стояли над побережьем в этот ранний рассветный час. Жара еще не набрала силу, но предчувствие палящего зноя как бы висело в воздухе. Много дней шли разговоры об исчезновении лавочника дядюшки Чичигуо. Наконец гнилой смрад наполнил лавку, пришлось начать поиски, ворочать тяжелые тюки товаров. Говорили, что лавочник сбежал. Мексиканец, одно слово. Удрал и утащил всю кассу. Вот почему он последнее время требовал, чтоб долги заплатили. Уж так выжимал! Как заведет волынку, просто сил нет слушать! Вопит, как ягненок без матки, - вынь да положь ему деньги. Если должен десять песо, заплати хоть восемь, не можешь - хоть пять, тоже не можешь - плати три, даже два песо и то брал! Так под конец стал ощипывать! И много набрал, все за долги, дескать, для оборота. Врал, конечно, просто набрал побольше денег да смылся. А ребятишки-то! Целая куча белоголовых ребятишек, мечутся туда-сюда по поселку, пищат, как цыплята некормленые. Одноногий курносый гринго, ведавший магазинами Компании, взял ключи от лавки, решил проверить ведомости и торговые книги. Но только вошел в лавку, как тут же и выскочил, грохоча своей деревяшкой по плитам пола так, что чуть было не сломал ее. Управляющий задыхался, его тошнило, трупное зловоние забило ноздри. Он приказал обыскать лавку, перевернуть все вверх дном. В углу под грудой мешков кофе и ящиков с банками сухого молока, на сломанной раскладушке нашли раздавленного в лепешку лавочника. По ночам он все ждал прихода убийц, все прятался, перетаскивал с места на место свою кровать, с грохотом волочил ее за собой, как каторжник кандалы, он боялся смерти, боялся темноты, и в одну из таких ночей смерть застала его врасплох, темнота навалилась и раздавила. На похороны пришли женщины, много женщин разных возрастов - те, что считались его любовницами, хоть он и не знал их, но денег получал много за то, что усыновлял их детей. В очаге под слоем золы и угля нашли клад - старую железную копилку, полную денег. Женщины и светловолосые дети шли вереницей, друг за другом, мимо одноногого гринго, и каждой он давал часть сокровищ Дядюшки Чичигуо. XII - Странно, представь себе, любая личная драма меня волнует мало или даже совсем не волнует, а вот общая! Когда говорят, что животные гибнут из-за нехватки воды, я начинаю ощущать страшную жажду и в то же время не могу выпить больше одного стакана. Меня мучает, что у меня много, а у других совсем нет. - Да, бывают такие натуры, их трогают страдания большинства... Может быть, когда человек свою личную маленькую трагедию уже пережил, он начинает понимать, что личная драма всегда узка, ограниченна,, а та, великая драма... Причины ее - не ущемленные интересы, не раздраженное самолюбие, она рождается непосредственно из действительности, слепой, безграничной, из реальных условий существования. Они ехали в двуколке, зеленая лента, как диадема, сверкала в волосах Лиленд, ветер играл ее шелковистыми золотыми кудрями, Лестер, немного усталый от дневных дел, небритый, сосал свою трубку. - В Индии не знали такой палящей жары, вот они и придумали добрых, щедрых, человечных богов, которые так похожи на греческих. Здесь, в знойной сырости, где все вокруг словно сгорает в невидимом огне, невозможно поверить в благожелательность небес. Пожар без пламени, тусклый, огромный... - Да, Лиленд, я тоже иногда тоскую по добрым божествам. Хочется вырваться из этого тропического ада. - Уедем, Лестер. Забудем соленый вкус пота, который жжет лицо, словно плачешь всей кожей. Да, да, плачешь, исходишь потом, как слезами, а сам и не чувствуешь... Стук колес вернул их к действительности. Двуколка пролетела по мосту над небольшой речкой, заросшей цветущим камышом, вперед, все вперед, остались позади ровные четырехугольники банановых плантаций, вперед, все вперед, в душно-горячем воздухе висели над кустарниками рои насекомых, жужжали, тикали на разные лады. Они мчались все дальше. Лиленд будто и не замечала дороги. По узкой песчаной тропе через старый бамбуковый лес в долину, потом долина расширилась, превратилась в широкий луг, посреди луга сверкало озеро, залитое лунным светом. "Ну наконец-то, - подумала Лиленд, - хоть немного напоминает о том, что есть на свете свежесть, холод, морозы, зимние вечера у затопленного камина, улицы, покрытые мягким снежным ковром, конькобежцы, птицы, со щебетом прыгающие по снегу". Обогнули озеро, угрюмо поблескивала гладкая глубокая черная вода. Остановились у ранчо - крыша и четыре подпорки, только и всего. Послышался шорох, Лестер зажег электрический фонарик, в луче жирно блеснуло что-то черное в красных пятнах. Лиленд в ужасе спряталась за мужа, обеими руками вцепилась в него, тянула назад... - Змея, - сказал Лестер и поднял жену на руки. Лиленд дрожала как в лихорадке. Мид усадил ее в двуколку. - Ну-ка держи вожжи, - сказал он и ласково потрепал ее по щеке, - держи вожжи, я поведу лошадь под уздцы. Хочу тебе кое-что показать. Между луной и ее отражением, как бы расплавленным в воде, Лиленд увидела тени, они двоились, множились, повторялись... Тени лошадей. Колеса шуршали по траве. Одна из лошадей вдруг встряхнулась, звонкое пронзительное ржанье прорезало тишину. - Хитрая кобылка, нашего коня учуяла. - Как их тут много! - Сколько, как ты думаешь? - Наверное, не меньше сотни. - - Пятьдесят семь и все жеребые. Двуколка въехала в табун и остановилась. Мид подошел к кобылке, звонко похлопал ладонью по огромному животу, вздутому, словно бочка. - Другие хранят свои богатства в банках, несгораемых шкафах, - он засмеялся, засверкал в лунном свете зубами, - а мое богатство - вот оно, в животах этих прелестных дамочек. Нам их продали по дешевке, как выбракованных, представляешь? Что они беременные, так на это никто и внимания не обратил. Долго еще ездили они "лошадиной ночью", как назвала ее Лиленд, по узким дорогам, среди кустарников и лиан. - Эти земли принадлежат Фуетэ, - объяснил Лестер, - тем самым, которые стали продавать бананы дешевле, чем мы, когда я начал вывозить их на грузовике. А теперь они хотят продать свою землю, и я, наверное, куплю ее, только подожду еще немного, пусть-ка им подступит под самое горло. Такие, как они, наследнички - люди веселые, им ждать некогда, живо все растранжирят. Здесь раньше кофе выращивали, а они его выдрали, будто сорняк, да бананы и посадили. - Вот дураки! - Ну, не такие уж дураки, как ты думаешь. В те времена цены на бананы взлетели, как никогда. Плохо другое: они решили, что времена тучных коров настали навеки, и, когда цены на бананы упали, остались ни с чем, потому что поистратились на шелка да на путешествия, вместо того чтоб сберечь денежки или заняться какими-нибудь другими фруктами. Теперь, говорят, едят одну похлебку из улиток, и на завтрак, и на обед, и на ужин... Но-о, лошадка! - Он дернул вожжи, повернул впряженного в двуколку каракового жеребца. - А вот вывезти продавать бананы на машине, подаренной Компанией, и продавать их дешевле, чем мы, - на такие дела они скоры, это правда. Когда богатый обеднеет, его легко втянуть в любое грязное дело. В зеленом, как листва герани, небе ярко сияла луна, и звезды в ее свете казались туманными, едва заметными точками. Все ближе слышался грохот прибоя. Еще немного, и они увидят, как катятся огромными пенными колесами волны и разбиваются вдребезги о скалы. Дни шли... Наступило воскресенье. У Лиленд слипались глаза, так утомительно смотреть на широкую реку, где тихо струится вода, гладкая как простыня, а под ней, будто огромная роженица после мучительных родов, отдыхает земля - илистое дно. Туда, поближе ко дну, забрасывает Лестер свой крючок - символ надежды, и стоит с трубкой в зубах, неподвижный как статуя, терпеливо ожидая, пока клюнет какая-нибудь рыба. Плачет вода среди прибрежных камней, густая сеть растений почти перегородила реку, цветущие ветви дробятся, отражаясь в воде, искрятся изумрудами; стоят цапли, розовые и белые как сахар, плавают утки, застыли на камнях ящерицы с завораживающим стеклянным взглядом, голенастые птицы хватают на лету рыбу, пролетают еще какие-то птицы с клювами, похожими на огромные ложки, а неподвижная жара плавится в собственном пламени и изливается на землю. Собаки Карла Розе, три огромных щенка охотничьей породы, громким лаем оповестили о приходе хозяина. Лиленд обернулась. Карл Розе, осторожно вышагивая между камнями, пробирался среди кустов. Свою новую машину, последнюю французскую модель, он оставил на дороге, если можно так назвать эти овраги и ямы. Вместо того чтобы засесть в воскресенье за покер или устроить музыкальный вечер, супруги Мид вздумали отправиться ловить рыбу. Что за безумная идея! Право, их странности становятся просто невыносимыми. Кроме всего прочего, сейчас не то время, чтобы бродить по зарослям. Рабочие все что-то усмехаются. Они, правда, всегда усмехаются, даже когда их бьют. Но сейчас, когда они скалятся, так и кажется, что еще минута - и они вцепятся в тебя зубами и разорвут в клочья. - Ну что за удовольствие! Зачем мы сюда приехали? Ты, Лиленд, вроде бы женщина разумная. Как ты позволяешь мужу так рисковать да и тебя подвергать риску стать жертвой мстительности этих людей? - Карл Розе подошел к Лестеру, закричал ему в самое ухо: - Ты слышишь? Слышишь? Тебе не страшно? Мид не шевелился. - Нет, не страшно. Мои военные корабли патрулируют побережье. - Мид говорил как автомат. - Сумасшедший! - Карл Розе хлопнул Мида по спине. - Его военные корабли патрулируют побережье! Собаки решили, что Розе дает им знак, и с веселой свирепостью, тяжело дыша, набросились на Мида. Широко раскрытые пасти, высунутые языки, сверкаю- щие глаза - собаки наслаждались свободой, ведь большую часть своей жизни они проводили на цепи. - Твои окаянные псы гораздо опаснее рабочих! Лестер сказал это просто так, чтобы досадить Карлу Розе. Сам же, передав удочки жене, принялся возиться с собаками. Лиленд застыла с серьезной миной в такой же неподвижной позе. Но этого ей показалось мало. Она подняла трубку, которую Лестер уронил, играя с собаками, и сунула в рот. - Браво! Браво, прелестная рыбачка! - закричал Карл Розе, хлопая в ладоши. - А вы не боитесь, Мартина-рыбачка, что волны вас унесут? - добавил он. - Нет, не боюсь, - отвечала Лиленд голосом Мида, - мои дипломаты охраняют меня. - Какие это дипломаты! - откликнулся Лестер Мид. Он стоял, окруженный собаками, растрепанный, весь в клочьях шерсти. - Самые обыкновенные холуи! - По-моему, все это кончится плохо. Я собираюсь попросить отпуск и больше сюда не вернусь. Мид отряхнулся, пригладил волосы, хотел снова взять удочку... Но Лиленд не дала. - Нет, нет! - воскликнула она. - Сегодня мы уже достаточно поудили. Карл Розе помог ей смотать удочку. Отправились гуськом, сопровождаемые собаками. Машина без глушителя с ревом мчалась среди птиц и цветов по густому тропическому лесу, не покоренному человеком. "Если дела обстоят так скверно, почему Карл Розе все-таки решился поехать за нами к реке?" - думал Мид. Вскоре он это понял. Сквозь грохот мотора послышался голос Карла Розе: - Ты призван вмешаться в банановый конфликт, так как именно ты возглавляешь группу Кохубуль - Лусеро - Айук Гайтан. - Розе умолк, то ли поворот был трудный, то ли придумывал, как побольнее задеть Мида. - Так знай же, фирма "Кохубуль - Лусеро - Мид - Айук Гайтан" не продает сейчас ни одной грозди бананов. Мы купили землю Фуетэ. У нас совсем другие намерения. А если "Тропикаль платанере" надо выполнять свои договорные обязательства, пусть выполняет, как может, нас это не касается. - Либо мертвец встанет, либо его зароют! - вскричала Лиленд, по натуре более горячая, чем ее муж. - Раньше они не хотели у нас покупать, а теперь хватит. Компании никто никогда не отказывал: когда ей было надо, тогда она и покупала. Вот мы и решили: не продавать Компании бананов, мы выстоим, не заплачем, хоть у нас нет никаких запасов. "Катитесь к чертовой матери с вашими бананами!" - говорил нам, бывало, управляющий. Он решал нашу судьбу, как господь бог. Ну а теперь - шалишь! Пусть-ка они нас хорошенько попросят. Владельцы банановых участков собрались в городке. "Свернем шею "Тропикальтанере", - решили они единодушно. Этот боевой клич был подхвачен всеми. Зазвенели телефоны, полетели телеграммы во все ближние и дальние конторы Компании. Подводный кабель разносил вести; он не ржавеет от морской воды, на то принятььмеры, а лживые сообщения ему и подавно нипочем. "Свернем шею "Тропикальтанере", - слышался со всех сторон боевой клич. Началась война - мирная, торговая, допустимая всегда и везде. Однако по телефону, телеграфу, подводному кабелю хлынули потоком такие сообщения, что патрульные суда изменили курс, а церберы дипломаты ринулись в атаку. Карл Розе благоразумно остановил машину на приличном расстоянии. Воздух как бы слоился от зноя, нечем было дышать. Ораторы изнемогали от жажды, обливались потом, будто боксировали, а не выступали с речами, теряли под конец голос. "Свернем шею "Тропикальтанере"!" Ораторы выходили из себя. Все больше и больше людей отказывались продавать Компании бананы. Под самыми разными предлогами: бананы на этот раз не удались, у того лопнули, у того перезрели, а у этого побились. И в прошлом году в это время было то же - случайно ли, нет ли, а бананы в продажу не годились. "Свернем шею "Тропикальтанере", - повторяли владельцы банановых участков. Карл Розе подъехал к киоску, где продавали холодное пиво. Тут толпились мужчины в трусах, в расстегнутых рубашках. У кого полы рубашки просто висели поверх трусов, у кого - завязаны узлом на животе. Многие пили прямо из горлышка, тучи мух жужжали над головами. Какой-то человек поднял обросший пеной стакан, чокнулся с приятелем: - Ладно, старик, выпьем. - Осушил стакан наполовину, не вытирая пену с губ, продолжал: - Нельзя сказать, будто "Тропикальтанера" всех хуже, вот что нехорошо. Они много добра делают, сами, по своей воле, этого забывать нельзя. - Верно, приятель, только ты-то вот одно забыл: им выгодно нам глаза отвести, они не такие уж добрые, тут расчет. Сделают на пятак, а уж в газетах распишут на сто страниц, хвастаются, хвастаются, конца нет. - Ну хоть что-то для нас делают. Что ты такой злой-то? - Ну ты даешь! Выходит, так: мы, например, с тобой договорились о чем-нибудь, а после я тебе удружил, значит, уговор-то уж и долой, я и выполнять не стану, да? Нет, как веревочке ни виться, а кончику быть, гринго теперь и ухватиться-то не за что. Мало кто пойдет на их плантации бананы резать. Лиленд едва стояла на ногах. Жара все усиливалась. Дома, крытые манильским тростником, казались раскаленными и внутри и снаружи, будто вся деревня пылала. Решили ехать домой. Долго еще слышались за спиной крики ораторов: "Свернем шею "Тропикальтанере"!" Неудачное оказалось воскресенье - сперва рыба никак не клевала, будто заколдованная, потом явился этот Карл Розе... В последнее время они стали его бояться, не исключено, что он взялся шпионить за Мидом. Дома ожидали Лестера Лусеро, Бастиансито и трое Айук Гайтанов. Увидев их, Мид опередил Лиленд и Розе, болтавших о марках автомобилей, негромко, но внятно сказал своим компаньонам: - Вы пришли поздравить меня с днем рождения. Ясно? Все окружили Мида с самыми сердечными поздравлениями и добрыми пожеланиями, к которым присоединился и Карл Розе. Выпили кто пива, кто виски с содовой и льдом. Как только Карл Розе ушел, беспечное выражение тотчас же сошло с лиц. От Чиндента, который покупал у них бананы, пришла телеграмма. Он предупреждал, чтобы бананы пока не срезали, железная дорога отказывается обеспечить перевозку груза. - Ну это я устрою, - сказал Мид. Он был измучен жарой, расстроен. И проклятое же выдалось воскресенье, теперь еще такое преподнесли на закуску! Горечь стояла во рту, оседала на зубах, словно он напился желчи. Рано утром он уже сидел на станции, ожидая начальника. Мид сосал трубку, мокрая от жары шляпа с обвисшими полями сползала на уши. - Я вас не спрашиваю, можно или нельзя. Это будет с вашей стороны совершенно исключительная услуга, и я расплачусь за нее чистой монетой. Могу даже заплатить вдвое. Мне надо вывезти мореную древесину. Но вы должны подписать обязательство, что, как только мне понадобятся вагоны, они будут. - Видите ли, получится дорого... это обойдется вам очень дорого. - Я вас не спрашиваю, во сколько это обойдется. Вы называете цену, я плачу. - Но я все-таки должен спросить... Мид кивком указал на телефон, стоявший на столе начальника станции, сказал почти с угрозой: - Спрашивайте, я жду. - Но я хочу вас предупредить, там, в центральном управлении, может быть, никого нет, еще очень рано. - Я все равно буду ждать. Мид вышел на платформу. Появилась женщина с большим кувшином. Она продавала кофе с молоком. Мид выпил стакан. Воды было больше, чем молока, и все же вкусно. Подошли еще люди, покупали у женщины кофе, маисовый хлеб. - Плохи наши дела, - сказала торговка приятельнице, которая остановилась поболтать с ней. - Ей-богу, правда. Так всегда бывает. Лучше бы уж... И ничего их не выпустили, держат в тюрьме, в столице... вот какие дела... А теперь и есть нечего. Да говорят, солдат еще пришлют и опять начнут народ хватать. Господи боже мой, наших мужиков будто бешеная собака укусила, такие стали вояки. Начальник станции сообщил Миду, что дело его устроено, и Мид тут же дал ему чек. Но, на беду, оказалось, что начальник станции не спросил, на какое время дается Миду право вывозить мореную древесину. Снова начальник станции принялся вертеть ручку аппарата, снова затрещал телефон: тр-тр-тр, а Мид пока что вернулся на платформу. Подошел самбо в желто-синей полосатой рубашке, сел рядом, резкий запах пота обдал Мида. - Вам, мистер, которые начальники, лучше сматывать удочки. Будет резня, гамаки по ночам качаются - скрип-скрип, скрип-скрип, а люди все говорят, говорят. Деньжонок не хватает, ребятишки голодные, жена голодная, сам голодный, плохи дела... - Так ведь солдат прислали с пулеметами, со штыками, - сказал Мид. Он хотел заставить самбо разговориться, тот поглядывал на Мида дружелюбно. - Да, прислали. Самбо замолчал. Штыки, конечно, сильный аргумент в разговоре с безоружными людьми, которые вынуждены покоряться, когда их заставляют работать на условиях, отнюдь не справедливых, чтоб не сказать - кабальных. - Можно заключить контракт на год! - крикнул из окна конторы начальник станции. - Но только если в течение всего этого периода будет в наличии груз для перевозки... - На такие условия я не согласен, -Мид подошел к окну, - разве что со специальной оговоркой... - Сеньор Мид, - прервал его начальник станции дружеским доверительным тоном, - управление железных дорог не станет заключать контракт с оговорками, которые накладывают на него какие-либо обязательства. Даже законы нашей страны не распространяются на управление железных дорог. Какую же силу может иметь контракт? Давайте подпишем как есть, и грузите свои бананы... Когда догадаются, в чем штука, скажете, что у вас не было другого груза для перевозки, а там видно будет. Шли дни. Хуан Состенес Айук Гайтан поставил грузовик у дверей гостиницы, недалеко от театра. Здесь они должны встретиться с гринго Мидом. Хуан затянул потуже пояс (сидя за рулем, он совсем расстегнул брюки), решил пройтись немного, размять ноги. Прошагал примерно квартал, дошел до церкви. Там, видимо, шла праздничная служба. Хуан вошел, увидал множество коленопреклоненных людей и тоже опустился на ледяной пол. Он помнил, как надо креститься, смутно помнил "Отче наш", но так давно не приходилось ему произносить слова молитвы, что он стал внимательно слушать... Когда-то, при жизни отца, Хуан не вдумывался в смысл этих слов. Теперь же, когда нет у тебя никого, как радостно сказать кому-то: "Отче, отче наш". - Отче наш, иже еси на небеси... "И вовсе это не выдумка, - подумал Хуан. - Он есть там, наверху. Отец, который на небесах, он, наверно, всем отец, у кого родной-то помер. Своему небесному отцу мы говорим "ты", значит, на земле и подавно никому не надо говорить "вы". Хорошо человеку, когда он может сказать кому-то: "Отче наш, иже еси на небеси..." Музыка оглушила его торжественным ревом. Он чувствовал, что весь, всем телом уже не здесь, среди коленопреклоненных людей, а там, в этой музыке, в величественном громе, в низких раскатах, то утихающих, то нарастающих вновь. Музыка была похожа на тропический ливень - срывалась в бешеном реве, вдруг затихала, бормотала, будто во сне, долго-долго, а потом опять набирала силу, и потоки воды рычали, хлестали по телу, будто плетьми. Музыка вырвалась на паперть, и "Да святится имя твое...". На чем это играют? Какая-то штука с трубами. Несколько дней тому назад компаньоны купили участок Фуетэ, а заодно и желтый грузовик, на котором ездил теперь Хуан Состенес. Он вышел из церкви на улицу и еще издали увидал перед дверью гостиницы рядом со своим желтым грузовиком красную машину мистера Мида. Значит, Мид уже здесь. Хуан Состенес ускорил шаг. Вместе с Мидом приехали остальные компаньоны, все они ночевали здесь, в пансионе. Бастиансито Кохубуль не хотел оставаться в столице, говорил, что не так уж позарез целую ночь валяться в гостинице на жесткой койке. Но Лестер Мид, когда дело касалось расходов, был непреклонен. - Нам все равно, что койка, что кровать. Мы солдаты. Идет война против Зеленого Папы, и мы на линии огня. Тот, кто забывает об этом, - плохой солдат. Индейцы спят на земле, не тратят деньги в лавках Компании, поэтому только они одни возвращаются богатыми из бананового ада. Мы тоже разбогатеем! Мы поедем домой по железной дороге, в наших вагонах, которые возят наши бананы, и будем петь песни! - Вот тогда, - сказал Макарио Айук Гайтан, по прозвищу Косматый, - неплохо было бы разложить на рельсах кое-кого, а кого - вы сами знаете, да пусть бы поезд по ним и прокатился. На следующий день отправились в таможню все вместе на двух грузовиках. - Сокоррито Крус, - вызвал служащий таможни, стоявший в дверях одного из складов. - Я, - послышался женский голос. Невысокая кругленькая женщина оттолкнула Мида и его спутников и пробралась вперед. - Я - Сокоррито Крус, а вот он - Ниньо де Гойя. Позади женщины показался мрачный испанец в кордовской шляпе. - Это ваша мельница для банановой муки? - спросил таможенник. - Чего-о-о? - протянул Ниньо де Гойя. - Будь проклят тот, кому вздумалось везти сюда эту пакость! - сказала Сокоррито. - Мы насчет нашего гардероба, моего и вот его, чтобы вы знали! - Я и не слыхивал о таких мельницах. - Накажи меня святая дева дель Пилар. - Ну, святая дева мелет одни только звезды. А захочет - так ваши глазки, и получается свет, лучи золотенькие... - Это все дома, в Испании. Здесь, в Америке, мелют даже то, что молоть не полагается. Моей мельнице здесь молоть нечего, только твое зерно ей и годится, Ниньо де Гойя. Мельницы хороши, когда зерно мелют, и прекрасная мельничиха сидит как в старинном фарсе, а тут черт знает какая дрянь! - Сколько у вас мест? - спросил испанцев таможенник. - Всего только тридцать шесть, - отвечал Ниньо де Гойя, - мы люди скромные... У другой двери служащий занялся владельцами мельницы для бананов. Лестер и его друзья волочили тяжеленные тюки, огромные ящики с деталями и, наконец, самое тяжелое - жернова. Все это с величайшим трудом, с помощью рычагов и катков погрузили на два грузовика. Сокоррито Крус приподняла юбку, стала поправлять подвязку. Лестер Мид увидел смуглую тугую плоть и потерял покой. Волнение смешивалось со злобой - зачем она говорила гадости про мельницу, смолоть ее в порошок за это и то мало! Он слышал, что вещи актеров отправляют в отель "Париж", сошел с грузовика, сказав, что ему необходимо срочно позвонить в Нью-Йорк, подождал, пока машины одна за другой повернули за угол... Сокоррито Крус занимала комнату, выходившую одним окном во двор, а другим - на улицу, в соседней комнате поместился Ниньо де Гойя. Мид устроился поблизости, в одном из не занятых еще номеров. В первый день он следил за каждым их шагом. Сокоррито Крус заметила, что высокий блондин поглядывает на нее, потом он ей поклонился. "Какой милый, - подумала Сокоррито, - в Испании мужчина не склоняется перед разъяренным быком, это верно, но и перед женщиной он тоже не склоняется, с ней он обращается, как с быком: сначала дразнит плащом, потом вонзает бандерилью и, наконец, начинается битва не на жизнь, а на смерть". Битва не на жизнь, а на смерть началась в тот день, когда Мид вошел в ее номер. Сокоррито обмерла. За стеной глухо раздавались шаги Ниньо де Гойя. Сокоррито не спеша повернула голову - пусть видит, как она уверена в себе, надо же дать понять этому американцу, что она не из тех женщин, которых можно взять нахрапом. А если она не кричит и не гонит его вон, так только потому, что вовсе не собирается поднимать скандал и пятнать свою репутацию, она же не какаянибудь легкомысленная особа. - Вы ошиблись дверью? - Нет. Она растерялась от этого решительного "нет". Мид шел прямо на нее. - Что вам надо? - испуганно вскрикнула Сокоррито и спряталась за ветхую шелковую ширму. - То, что я вижу перед собой. - Ах, вы хотите то, что видите перед собой? Ничего не получится. Штучка, конечно, аппетитная, не спорю, только у нее есть хозяин, ясно? Хозяин имеется. Мид схватил ее за плечи, и, ощутив тепло его сильных рук, она сразу ослабела, обмякла, как тряпичная кукла. Она-то, кажется, видала всякое, кто только ее не домогался, а тут, на тебе, растерялась перед этим упрямым кровь закипала в его жилах. Страстно желал он эту женщину, и в то же время хотелось измолоть ее в муку, уничтожить... - Нет, - сказала она и попыталась оттолкнуть Мида. Но, кажется, ее сопротивление только еще больше его распаляет, дубина чертова, донкихотова мельница, сучья кровь... - Да, - сказал Мид и как бы в подтверждение своего "да" еще сильнее всеми десятью пальцами вцепился в ее плечи. Ногти вонзились в смуглое тело - оно принадлежит ему по праву мужчины, по праву сильного, по праву победителя. - Ну, раз уж вы вошли сюда и я вам так нужна, - Сокоррито решила ошеломить его, - я согласна, если только у вас хватит денег заплатить столько, сколько я стою. - Сколько хотите, - выдохнул Мид, глотая слюну. Дрожь била его, он, не отрываясь, глядел зелеными глазами в черные как уголь очи Сокоррито Крус. - Тысячу долларов, - выговорила она с нервным смешком. Теперь зеленые глаза Мида смотрели на нее по-другому: нет больше недоступной Дульсинеи Тобосской, есть просто вещь, ничтожная вещь, которая принадлежит ему, Миду. Он выпустил ее плечи, достал книжку, подписал чек. Затекшей онемевшей рукой Сокоррито взяла листок. Чек был на две тысячи долларов. - Вы ошиблись, - сказала она и тоже проглотила слюну. Черными глазами она снова глянула в глаза Миду. - Вы написали две тысячи долларов. Лестер поблагодарил ее за точность, разорвал чек, подписал и дал ей другой, на пять тысяч долларов. Он дал бы еще больше, только бы истоптать ее, истолочь, стереть в порошок, истерзать зубами ее плоть, как мельничные жернова терзают сочную плоть бананов, распластать ее, раздавить своим мускулистым телом, грудью, животом, коленями, пальцами, всем своим существом, всем, что ты есть для нее - пустое место, никто, мужчина, заплативший пять тысяч долларов. И ничего не случилось. Большими шагами Мид вышел из комнаты. Жажда мести оказалась сильнее безумной страсти к этой женщине. Заплатить унижением за унижение, пренебречь ею именно тогда, когда она согласилась отдаться за деньги, вот месть за все случившееся в таможне: жадными глазами глядел он на свою мельницу и... "Будь проклят тот, кому вздумалось везти сюда эту пакость", - прощебетала она. - Эй, вы! - Сокоррито босая выскочила в коридор следом за Мидом. - Возьмите свои деньги! - Она не могла догнать его и крикнула в ярости. - Я изорву к чертям ваш чек! Не смейте надо мной издеваться! Появился Ниньо де Гойя, пытался отнять у нее чек, но не успел, клочки полетели на пол... - Для него, гада, это, может, и деньги, а для меня - просто конфетти... XIII Донья Роселия все глаза себе выплакала. Она рыдала днем и ночью с тех пор, как Аделаидо, расправив скрюченные ревматизмом члены, яростно набросился на своего сына Лино Лусеро и выгнал парня из дому, - только благодаря тому, что она вступилась за Лино, валяясь в ногах у мужа, Аделаидо не нанес ран лезвием мачете, а ограничился ударами обуха. Донья Роселия взывала к святой троице, святому Харлампию и апостолу Фаддею, глотая пыль, которую поднимали боровшиеся, и лишь когда Лино, бледный, дрожащий, скрылся за холмами и банановыми рощами, она дала волю слезам, которые сдерживала изо всех сил, чтобы еще больше не рассердить мужа, а он рухнул на стул, обливаясь потом. Донья Роселия почтительно дала ему напиться и примостилась на корточках рядом. "Семирамида" без детей была для нее теперь как чужой дом, потому что - одно к одному - Хуанчо арестовали за участие в бунте, хотя по этому поводу старик и не расстраивался. Окажись мальчишка вором, тогда родителям только могилу себе рыть. Но в защиту своих прав можно и отсидеть, доказать, что ты мужчина. Вот оно как. Деды молчали. Они, отцы, молчали. Но третьему поколению поручено говорить за всех: за живых и за мертвых. Сарахобальда, к которой затем поспешила донья Роселия, осталась безмятежной, как земля под их ногами, когда кума рассказала ей, что... она не решалась выговорить... что... сжимала в кулаке платок, мокрый от слез и пота... что... утирала платком лоб и глаза... что... Сарахобальда знала, в чем дело, и пришла ей на помощь: - Он связался с морской чертовкой... - Да, вот до чего мой сынок докатился! А уж жена у него какая славная, черная страдалица! Раз уж всем мужикам положено беситься, я всегда молила бога, чтобы Лино не бросил мать своих детей - бедные ребятишки! Ведь эту женщину-рыбу никто не видел. - Никто, кума... - Ну а он, стало быть, видит: вспомните, что в детстве он был лунатиком. С божьей помощью вы его вылечили, а то ведь он ходил спящий - с открытыми глазами, но спящий... Какого страху на нас нагонял... А может, мы тогда плохо сделали, что налили ему воды под кровать - пусть-де спустит ноги на пол и проснется от холода. Теперь он во сне не бродит, но, Сарахобальда, этот парень не в себе. - А про Хуанчо что слыхать? - Мистер Мид поехал в столицу вызволить изтюрьмы его и Бастиансито. Бастиансито ведь тожезабрали. День ото дня хуже, Сарахобальда, на старости лет теряешь последнее. Но больше всего у меня за Лино сердце болит. Арестованных можно выгородить. А вот с Лино как быть? Если бы вы посоветовались с колдуном... - Рито Перрах куда-то запропастился, не видать его. Но насчет Лино... Лино - мой крестник... - Да, ваш крестник, вы нам оказали честь... - С ним что-то вроде ереси... - А это что такое, кума? - Ересь? Сарахобальда умолкла, затрудняясь объяснить слово. - Ладно, не важно... Присядем-ка, кума. - Верно, присядем. Я так разволновалась, что гостью стоя принимаю. - Голова кругом идет. Да еще вот вы сказали "ересь"... Раньше еретиков-то жгли. - Коли ересь, это бы еще не беда - натереть освященным маслом, все и пройдет. Господи, сними с него напасть, отгони видения! - Да, кума, бедняжка совсем высох. - Пойду на розыски Рито Перраха. Я ворожила на семи зернышках неочищенного риса - раздавила их на камнях и засунула на ночь в нос, чтобы набухли. И пока не пропел петух, я - чих, чих - высморкалась в костер из шишек синей сосны. - Синей сосны, кума? - Да, синяя сосна растет высоко в горах и похожа на ползущую змею. У меня в очаге еще тлели угольки. - Но как же с Рито Перрахом? - Да, Рито Перрах может дать хороший совет. Мудрец он, умеет так повернуться, что каждая из четырех сторон его тела глядит на одну из четырех частей света; орлиные глаза буравят и разгоняют тьму; зубы от заклинаний стали у него белей, чем парусина навеса; пальцы - длинные, как стручки кассии, а ногти - цвета жареных бананов. Лино Лусеро прислушивался к шумам леса. На дне глубоких оврагов журчала вода; на песок легли тяжелые тени - не обычные, бесплотные, а жесткие, ранящие каждой темной песчинкой. Наконец, устав слушать и смотреть, не разглядев ничего во мраке, он застыл на месте, держа ладонь у рта - слюна была солено-сладкой, - у рта, похожего на ранку в зеленой мякоти бананового ствола. Раз угрозы бессильны, он просто-напросто ее задушит, не внимая стонам этого зверя с телом из бананов, мха и тьмы, тьмы, источающей пот и воду. Она в ответ на побои изо всех сил впилась в него зубами - так глубоко, как только доставали ее собачьи челюсти; но сжав острые клыки и почувствовав на синеватых деснах теплую кровь Лино Лусеро, она понемногу разжала зубы и вытянулась на земле, на стыке моря и банановой рощи. Лино Лусеро не терял времени. Нос у него был заложен, а ртом он дышал с трудом; он обливался потом, тело его, казалось, рвали на куски. Но времени он не терял - склонился над ней, упершись коленями в землю, с тоской убийцы в душе. Уже он забрался руками под покров из водорослей на единственной ноге - второй у нее не было. И внезапно его до краев затопила тоска человека, который хочет выскочить из собственной кожи, или того, кто не в силах добраться до чего-то самого заветного - знает, что надо отступить, и не отступает, но в конце концов отступит, чтобы взять верх. Она вырвалась, исчезла. - Лино! Вот ты где, проклятый! - в пятом часу утра разбудил его легким пинком Макарио Айук Гайтан. - Смотри куда ты забрался во сне... жена тебя повсюду ищет... напился ты, что ли? Дерево обхватил, думал, небось, это женщина... со мной тоже так было когда-то... В жарком утреннем тумане Лино Лусеро свернулся клубочком возле Макарио Айук Гайтана, Косматого. Только Лино мог понять Макарио. И Макарио рассказал: - Так вот, я не соврал, со мной это было. Только не во сне - я был в своем уме и твердой памяти. В душу мне забрался какой-то злой жар и стал толкать меня. И загнал сюда, в это самое место. Полумесяц на небе и зной: зной от земли, зной в воздухе, все так и пышет жаром. Много ли прошло времени, мало ли, я брел наобум, вдруг из бананового ствола ко мне протянулись зеленые руки - пухлые, свежие, как у молодых покойниц, - такие являются нам во сне... От ярости, что меня искушает дьявол, я набросился на нее и зарубил своим мачете. - Какая жестокость! - воскликнул Лино и весь съежился, словно это на него обрушились удары ножа. - Да, Лино, жестокость. Ствол раскрылся и упал на меня, но это уже было не дерево, а женщина с одной ногой... Листья что-то шептали мне на ухо... Зеленый свет свежих сочных побегов мешался с сиянием луны... Один я знаю, братец, какое это наслаждение... Я навалился на самку... Да, жаль, что я сразу же ушел и больше с ней не встретился... Помолчали. Теплое, соленое, дышащее соблазном море... Донимала жара, еще до восхода солнца. - Надо же так... Я рассказал тебе свою историю только потому, что и с тобой случилось похожее. Ты обнимал вон тот банановый ствол. - Не знаю и никогда не узнаю, Макарио, что меня пригнало сюда и в котором часу я ушел из дому... Одно точно - моя ночная женщина живет не в банановой роще, а в море. Я видел, как она нырнула в пену прибоя, вон там, смотри, там, где свет играет с тенью... Я побоялся плыть за ней... - Еще чего! Слава богу, что не утоп и не превратился в акулу, ящерицу или рыбу. А что ты думаешь, Лино, о рассказах Рито Перраха? Лино дрожал в приступе лихорадки. - Если здесь, на земле, - толковал Макарио Косматый, - мы видим целый мир, то и там, под водой, на глубине каких-нибудь двух-трех сотен метров, водятся чудища с человечьими головами и глазами ястребов. Они приросли к скалам, как окаменевшие деревья, но между ветвей колышется слизь, да плотная такая... Раки же до того прожорливы, что если в море попадает овца, от нее в один миг не остается ни косточки, ни шерстинки - копыта и те сгложут. А вслед за раками тысячи золотых рыбок проворно очищают воду от кровяных пятен... А еще есть морские звезды, которые ходят и говорят... - Не морочь мне голову своими баснями, я и так весь дрожу от страха! - Теперь, чтобы избавиться от мерзкого осадка, тебе надо одно - и будешь чистенький, словно тело тебе вылизал теленок, - в полдень, когда жарче всего печет солнце, приложи ко лбу серебряную монету: холод металла дойдет до сердца и прогонит усталость от объятий рыбы. - Лино Лусеро, ты не можешь взять меня к себе в дом, потому что там не едят того, что ем я! - А что такое ты ешь, ну-ка? - Чешую рыб со дна морского... Лино схватил ее, горя желанием поцеловать, но она ускользнула, ослепительно сверкнув зубами под покровом жаркой звездной ночи. Глаза козы - только морской,впалый лоб, черные гладкие волосы, влажные от соленой воды и пота жгучей женщины. - Лино Лусеро, ты не можешь взять меня к себе в дом, потому что там спят не так, как я. - Как же ты спишь? - На матрасе из пены, в простынях из глубинной воды. Он поймал ртом ее губы. Послышался тихий стон, когда, уклоняясь от поцелуя, она повернула шею и прижалась головой к земле банановой рощи - сырой, пористой, с песком, еще хранящим под холодной, зернистой и как бы металлической поверхностью остатки солнечного жара. - Лино Лусеро не может взять меня к себе в дом, потому что там не пьют того, что пью я, - морской водички. Скользкая, будто вся в мыле, она вырвалась из объятий Лино и пустилась наутек - хвост крутился словно вихрь и нес ее с быстротой ветра. Лино гнался за ней, но поймать не мог. Наконец он догнал " ее. Она далась ему в руки. Он прижал ее к груди, прильнул всем телом и поцеловал взасос. Она смеялась, переводя дух, невинно резвясь, а глаза блестели от жары. Косматый беспокоился о Лино и, разыскивая его, не пожалел ног. Тем временем их приятели отправились на рыбную ловлю и помогали знатокам забросить сети, но не в море, а в устье безбрежной реки - там, где вода неслась по узким бороздам из тины, песка, веток, там, где жабы, скалистые уступы, гниль. Макарио Айук Гайтан привел Лино к рыболовам; с берегов кричали: - Выловите мне славную рыбку! - Мне самую красивую! - Согласен на аленький ротик! Косматый протянул Лино гитару. - Гитара, - сказал он ему на ухо, - похожа формой на твою зазнобу, только хвост у нее вверху. И Лино Лусеро, прежде чем заиграть, щупал и гладил гитару, водил пальцами по струнам, и дрожь струн передавалась ему. - Где ты, где ты, голубица, неужели умерла? Вся душа моя томится с той поры, как ты ушла. - Я рыдала и страдала, горевала по тебе, и плакучей ивой стала, покорившись злой судьбе {Стихи в переводе Н. Трауберг.}. Рыбаки на берегу прохаживались около костров, зажженных, чтобы отпугивать ягуаров, чьи шаги по опавшей листве становились слышны, как только немного стихал грохот моря, а главари перекидывались в карты и потягивали ром из горлышка бутылки. Исполнив песню, Лино Лусеро вновь удалился. Глаза у него слипались от наводящей спячку полночной жары, тело, покрытое крупными каплями пота, было цвета лимонно-желтой глины. Он схватил ее за волосы и притянул к тому месту, где перед тем лежал, глядя, как с ревом разбиваются о берег свирепые волны. То был банановый ствол и в то же время - женское тело. И он приник к нему, чтобы целовать без конца, молча, ничего не видя и не слыша. Весь - трепет души и плоти. Тишину нарушал только рокот моря, а кроме моря - лишь тяжелое дыхание Лино, ставшего зверем; а она стала человеческим существом, хоть и лилась водяными струями, отражавшими алмазы звезд; она - бесконечно глубокая, как безмолвие, царившее в устье реки. - Отстань! - крикнул Лино Лусеро. - Нет, старина, я тебя не брошу, неровен час утонешь! - говорил Айук Гайтан, увлекая юношу за собой к кострам лагеря. - Пропусти глоточек, глядишь, оно и пройдет... - Ладно... И Лино не выпускал бутылку, пока Макарио ее не отнял, - одним духом проглотил почти полбутылки рома! Подошло время вынимать сети, и завязался спор. Некоторые предлагали бросить в воду барбаско, чтобы сок этого растения оглушил побольше рыбы и можно было похвастать уловом. Лино Лусеро точно обезумел. Он пришел в неистовство из-за того, что в море решили бросить яд. Просто голову потерял. Кто-то в изумлении крикнул: - Эй, ты, можно подумать, у тебя в воде родня! Лусеро выхватил из-за пояса мачете и замахнулся, но противник выбил у него нож; несколько человек поспешили убрать оружие. - Нет, так нельзя! - воскликнул кто-то. - Этот молокосос напился и сразу лезет в драку!.. Всыпать ему по первое число! Кто не умеет пить, пусть не подходит к бутылке... Пить должны настоящие мужчины, а тебе, Лино, заказано... После приступа ярости Лино обмяк как тряпка. Когда у него отняли мачете, он на коленях молил, чтобы в воду не кидали барбаско, заклиная рыбаков самым святым. Макарио, желая унять ссору, стал объяснять: - Ребята, я про своего дружка знаю, а потому вам говорю: дело в том, что он влюбился в женщинурыбу... Все мрачно замолчали, ворочая в уме вопросы и ответы. Парень, которого хотел обезглавить Лино, подошел и обнял беднягу. - Прости, Лусеро, я не знал, что ты под мухой и веришь в такие чудеса! - Ладно, не будем бросать барбаско. Кто хочет играть в карты? Созвать всю компанию! Лино начал играть с неохотой, но потом стал выигрывать, да еще как выигрывать! Стоило ему пожелать себе карту, и она немедленно приходила. Он загадывал, и загаданное сбывалось. Один из игроков подошел и сказал ему: - Давай играть на пару, может, женщина-рыба приносит счастье и мне чуток перепадет. - Верно сказано, пусть и мне хоть немного достанется! - Дайте ему гитару, - посоветовал третий.Пусть лучше поет, чем нас общипывать. Везучий ты, Лино. Твоя рыба научила тебя угадывать карты! Рыбы в вынутых сетях задыхались на суше, метались, как ошалелые, выпучив круглые остекленевшие глаза. Жгучий голубовато-золотой свет утренней зари заливал бесконечную зеленую гладь моря и зеленую тьму банановых рощ. Лино пел надтреснутым голосом: Рыбка, странница морская, приплыви, побудь со мной! Я рыдаю и страдаю, околдован злой тоской. Я навеки уезжаю, покидаю край родной, чтоб жениться, дорогая, на русалке на морской. Как только Лестер Мид вернулся из столицы с выпущенными на свободу Бастиансито и Хуанчо, Макарио Косматый тайком навестил его, чтобы рассказать, со всеми красотами и чудесами, про любовь Лино к морской деве. Позже наведалась к Мидам и донья Роселия - поблагодарить, что вызволили Хуанчо, и сообщить, какую беду наслал господь на Лино... Лестер ворочал зелеными зрачками по белкам глаз, не говоря ни слова, даже пальцем не шевельнув, что было для него крайне необычно. Ни совета, ни помощи. А надо было откликнуться, принять меры, помочь Лино избавиться от чар рыбы. Но ничего подобного. Историю Лино Мид сразу словно похоронил. - Недаром он - молчок, и ушли от него ни с чем, - говорили те, кто прознал про неудачу.Ведь он сам - сын морской женщины и вышел сюда на берег, смеясь как тронутый. - И впрямь, зеленые глаза - от сирены, а тело белое, как у свежей рыбы! - Да, рыбье он отродье, вот и молчит! Лиленд сказала мужу, что навестила жену Лино. Бедняга плачет в три ручья, но смирилась с горем. - И на том спасибо... - проворчал Лестер. - Она, конечно, не очень-то верит в морскую соперницу... - Да это все равно как если бы муж изменил ей с испанской балериной! - воскликнул Мид, которого наконец-то прорвало. Больше он не мог молчать. - Во всяком случае, ты обязан поговорить с Лусеро как мужчина с мужчиной. Надо этому положить конец... Пусть он возьмется за ум... бросит глупости... Мид не ответил. Его сирена звалась Сокоррито Крус - с телом упругим, как струна гитары, и с пальцами, пахнущими сандалом. Воспоминание о ней мешало ему говорить. - Поговори ты, - предложил он жене после долгой паузы. - Заступись за Лино, скажи, чтобы его оставили в покое, дурь сама собой пройдет. Я слышал, что старик Лусеро выгнал сына из дому и даже грозил зарубить его... Глупец! Почти все отцы, когда наказывают детей, ведут себя как настоящие дикари. Но это понимают лишь бездетные супруги. Через несколько дней, за десертом, Лиленд коснулась вопроса, существуют ли на самом деле сирены. - Я бы ни капельки не удивилась, - заметила миссис О'Бринд, задыхаясь от жары; жара была своего рода острой приправой к кушаньям, так что от них бросало в пот. - Всякая женщина, кроме своей, - прекрасная сирена, - заявил мистер О'Бринд, яростно утирая носовым платком пот, обильно струившийся по толстым щекам, лбу, носу, подбородку, ушам и затылку. - Вот, вот, - поддержал Лестер. - Все это глупости, - вставила миссис О'Бринд. - Но, возвращаясь к теме, - продолжила Лиленд,верите вы в сирен или нет? - В молодости, учась в университете, я кое-что разузнал насчет сирен. И до сих пор помню наизусть. - Просим! - воскликнул Мид. - Ой, ради бога, не надо! - взмолилась миссис О'Бринд. - Я тоже знаю все про сирен почти наизусть: он мне твердит это, когда мы ждем поезда или трамвая, за бритьем и когда устает читать. - Да, но мы-то не знаем и хотим услышать. Вы эгоистка, миссис. - Я слышал про сирен... - Ну, началась лекция! Пойду пройдусь, пока мой благоверный вещает! - воскликнула миссис О'Бринд, встав из-за стола с чашечкой кофе в руках, и укрылась в тени - горячей и черной, как ее кофе. - Я слышал про сирен, но не верил, что они существуют. В ту тропическую ночь, в открытом море, далеко от Антильских островов, жара стояла адская. Ничто не нарушало моего первого сна. Судно плыло с попутным ветром, и дружелюбное море качало его, как детскую люльку. Издалека за кораблем следили звезды, и столько их высыпало, что небо походило на золотой вихрь. Но в одном месте, в глубокой тени, вспыхнул и погас свет, озарив рыбу из брильянтов. Она извивалась... Я вскочил. Была ли то сирена?;. Но вскочил я, не проснувшись, и лишь много времени спустя заметил, что вот-вот упаду в море. Больше я ничего не видел. Была ли то сирена? У меня есть основания думать, что да. С той ночи я чувствую вокруг тела опаловый свет - то холодный, то теплый, как бывает, когда натрешься ментоловым маслом. Я чувствую себя более привлекательным и... как бы это сказать... во власти стихии. Пусть не смеются надо мной те, кто этого не испытал. И жалеть меня не нужно. Потрите об меня свои руки - обычные руки, без чудес - и увидите, исчезнут ли мои чары и не потечет ли по вашим жилам немного света от той сирены. Но я спрашиваю вас и себя, действительно ли я видел ее. Хоть я не помню ее фигуры, лица и даже цвета ее глаз, я все же утверждаю, что видел. Мы часто просыпаемся, потрясенные тем, что таинственным образом узнали во сне кого-то, чей облик нам совершенно чужд, как облик привидения. К тому же аромат той ночи, теплый воздух, ритмичный танец моря, кружевная тень гамаков... От всего этого воспоминание о трепетном огоньке, который, пробежав по моему телу, мгновенно канул в бездну океана, стало чисто сексуальным. Лиленд приготовилась аплодировать, но Лестер ее остановил: - Не прерывай, он еще не кончил. Пожалуйста, продолжайте, все это так интересно, и какая у вас прекрасная память! - Путешественники рассказывают, что муравьи пожирают сирен, заблудившихся в тропических широтах и выброшенных на прибрежные дорожки, где растут бананы и колючие кусты. Порой одна из таких сирен, выплеснутых морскими волнами, увлекает с собой миллионы муравьев, и эти муравьи начинают светиться, плавая в бурных водах... Там, где железная дорога делала большой изгиб, похожий на хвост сирены, Лино Лусеро бродил по шпалам, а устав, присаживался возле одного из путейцев - перемолвиться словечком или просто подремать. Он разваливался на земле, не чуя ног, с ломотой в пояснице, сдвинув сомбреро на затылок; земля словно поглощала его, и близость земли заставляла его говорить. Он охотно работал бы дорожным рабочим, но только ночью. Работать под палящим солнцем слишком утомительно. Путейцы, несколько негров, сверкая белыми зубами и белками глаз, смеялись над лунатиком. Солнце работе не мешает. Печет, конечно, но зато как радостно на душе от солнечного света! Лино чихал от пыли платформ с балластом - из ноздрей выходила сажа. Хотя Лино не работал на путях, он был как путейцы, столько он проглотил черного дыма, извергаемого поездами. Дорожные рабочие, пропитавшиеся дымом и машинным маслом, вечно в тучах песка и дыма, говорили осипшими старческими голосами. Глянцевитые, потные от зноя тела, с мускулами, которые при малейшем движении выпирали из-под кожи, словно под ней был анатомический муляж. Одни из путейцев курили сигары или сигареты, другие опрокидывали в горло бутылки водки. Лино Лусеро нравилось быть среди путейцев, в чьих руках огромные молотки становились игрушками, нравилось быть возле шпал, костылей и рельсов, напоминавших желе из гуаябы. Все окружали лунатика и просили спеть "Кто-кто". Побренчав на гитаре, Лусеро кивал головой, и все затягивали: "Кто-кто, кто-кто..." Лино делал им знак понизить голос, не переставая повторять: Кто скачет, кто плачет, кто пляшет на рельсах раскаленных? Железнодорожный рабочий! Две рельсы, две рельсы, две рельсы у моей гитары... Кто тонет, кто стонет, кто спит на железной дороге? Железнодорожный рабочий! Шесть суток, шесть суток, шесть суток в рабочей неделе... Кто скажет, кто знает, кто скажет, рабочий, кто знает, мертвый ты или живой? Два года, три года, пять лет, и тебе, бедняге, крышка... Эта песня-рассказ затягивалась до бесконечности и порой становилась неприличной. Вступали удалые голоса: Кто платит, кто плачет, кто кровью плюет, блюет и плачет? Железнодорожный рабочий! Кто чахнет, кто сохнет, кто дохнет и падает на шпалы? Железнодорожный рабочий! И так до захода солнца - курить, пить и повторять "Кто-кто"... Неподвижная духота ночного воздуха убаюкивала. Цикады, лягушки и сонное марево, казалось, подчинялись ритму песни. Лино незаметно удирал в поисках, как он говорил, "волшебной, божественной женщины с телом зеленым, словно водоросли, которая, выходя на берег, превращается в банановое дерево". Но он больше ее не встречал. Ноги его подкашивались от пьянства. Гайтан Косматый за ним приглядывал. И все время твердил: - У тебя есть дети, жена, ты должен заниматься делом, а не мучиться дурью!.. Лино только качал головой, неподвижно устремив вперед глаза, разинув рот. В иные дни пьяный Лино ночевал среди пеонов плантаций, напевая им: Усебья, когда я сдохну, жуя бананы, не рой для меня могилы, а жуй бананы. Хочу я лежать в конюшне, жевать бананы, пускай меня топчут кони и мнут бананы. Поставь в головах табличку под цвет банана: "Покоится тут бедняга, а в нем бананы, бананы, бананы, бананы, одни бананы". - Ты пропащий, видит бог! - обличал его Хуанчо Лусеро, брат. - Толку от тебя никакого. Лучше бы умер. Ты всех нас извел. Мама слепнет от слез. Пойди к Сарахобальде, крестной, может, она тебя вылечит. С каждым днем все больше с ума сходишь. Налакаешься спиртного, и сирена тебе мерещится. Сирена в водочной бутылке! Трудность получить совет от колдуна состояла в том, объяснила Лино его крестная, чтобы сразу угадать, который Рито Перрах перед тобой - дед, отец или сын. Надо было, приветствуя, безошибочно и не колеблясь сказать "Рито Перрах - дед", или "Рито Перрах - отец", или "Рито Перрах - сын", смотря по тому, кто выйдет навстречу. Лино не собирался обращаться к колдуну, но жизнь взяла его за горло. К нему привязалась малярия. Лихорадка обвила его холодной змеей: руки стали как ледышки, волосы словно у покойника, во рту - вкус бычьей желчи, суставы свела судорога. Болезнь не красит. Болезнь хоть на край света погонит. От лица остались только глаза и скулы, кожа была в грязных пятнах - из-за скитаний в непогоду и ночевок в сырой банановой роще, где он искал тепла своей призрачной возлюбленной. Иногда Лино показывал Косматому или Хуанчо внутренность бананового ствола: маленькие зазоры между волокнами были похожи на чешуйки хвоста его сирены. Они были как ячейки сот, набухшие кислой жидкостью. Наконец пойти к колдуну вынудило Лино то, что, ощупав себя, он самому себе стал жалок. Теперь он мог работать на плантации только кенке - опрыскивателем, как те тряпичные чучела, городские пришельцы, у кого на лице вечный отпечаток семейных забот. "Нет, этого я не допущу! - сказал Лино про себя. - Чем сделаться кенке, лучше на паперти милостыню просить. Работать надо, конечно, но пеоном либо путейцем". Хоть и здесь, если хорошенько подумать, было препятствие: Карла - один итальянец сказал ему, что так зовут его сирену, - все время гнала из него семя! Лино Лусеро шатается и чуть не плачет. Лино Лусеро годится Только для работы кенке. Как бы он хотел не слышать причитаний сердобольных негров у платформ с балластом! И вот он отправился к колдуну, как лист бананового дерева, увлекаемый тысячами красных муравьев. Длинные волосы с синеватым отливом были спутаны - ведь он уже под стать кенке! "Карла - не женщина и не сирена! - повторял ему голубоглазый итальянец, который запродал себя "Тропикаль платанере" ради бутылок кьянти, ежедневно получаемых в управлении. - Карла моя, ни женщина, ни сирена, виноград Италии, моей Италии!" Колдун собирался закрыть дверь на замок, когда появился Лино Лусеро с лицом лунатика. Начиналась глухая тропическая ночь с огромной луной на горизонте. Теплая луна побережья, которая в момент восхода обдает легкой дрожью холодного купанья, Лино повезло, ему удалось правильно окликнуть колдуна: - Рито Перрах - дед... Рука деда, державшая засов, опустилась. Он высунул седую голову. За ним, в тени, маячили сын и внук, поэтому Лино, не растерявшись, прибавил: - Добрый вечер также Рито Перраху - отцу и Рито Перраху - сыну. В полутьме виднелись три лица с желтыми маисовыми зернами зубов. Но на лице деда улыбка скоро погасла, и он, ответив на приветствие Лино, пригласил его войти. Жесткие руки колдуна - к костяшкам пальцев уже подкрадывалась смерть - ощупали больного при трепетном свете мексиканской сосны, горевшей в маленькой кухне, смежной с комнатой, где Рито Перрах уложил его на большую циновку. Лино Лусеро словно утратил свое "я", хотя всячески цеплялся за привычный ход мыслей: его зовут Лино Лусеро де Леон, он сын Аделаидо Лусеро и Роселии де Леон де Лусеро, брат Хуанчо Лусеро и малыша Ящерки, близкий друг Гайтана Косматого, член кооператива... От дыхания колдуна все конкретное становилось абстрактным. Лино был теперь не взрослый мужчина, а комочек абстрактной плоти, еще не приявшей таинства крещения; плоть матери и отца, их взаимное желание любить друг друга - во времени, которое для него, Лино, перестало существовать. Когда впервые он ощутил себя во времени? Шестого апреля... тысяча... тысяча... даже дату своего рождения он забыл! Колдун растворил его, унес на кончиках пальцев - прерывисто дыша, издавая старческие стоны, - унес в пещеру летучих мышей, ошалевших от блох и от жары - улететь они не могли, потому что их сковывал сон. Под крыльями этих летучих мышей, в паутине, прячется ветер, и вылетают они раз в сто лет, если колдун не выпустит их раньше. Озверевшие блохи насосались крови Лино, когда он шел по пещере, трясясь в лихорадке, словно его жалили москиты. Перед глазами у него пошли круги вроде колечек нарезанного лука, - круги, круги, круги, будто в глаза бросили по камню. Вместо лба у Лино был, казалось, тяжелый мекапаль. Колдун утирал ему с волос липкий пот, чтобы не смешивался с соком листьев мяты, которым он его намазал, и не попадал в глаза и уши. Он очнулся от сна - и это все, что он знал, - но не в доме своей жены, а в родительском доме и услыхал голос матери, похожий на струйку чистой воды; мать объясняла его жене, что колдун велел дать Лино слабительное, когда больной проснется. От семечка сапоте Лино в две-три недели выздоровел и окреп. Плод разламывали, снимали черную кожуру, которая покрывает ядро, толкли ядро, и Лино принимал его маленькими порциями -от общей слабости и для восстановления мужской силы. Старик Лусеро, скрюченный ревматизмом, твердил: - Хорошо я сделал, что выгнал сына из дому, теперь не нарадуюсь, что он опять здесь. Теперь он мой сын вдвойне... - Замолчи, Аделаидо, довольно вздор молоть... Лестер Мид подошел неслышно. Уже давно он не появлялся здесь. Донья Роселия поспешила ему навстречу. Войдя, Мид обнял старика и Лино. Потом все уселись в кружок около стула хозяина, любуясь видом, который открывался с галереи "Семирамиды". Мид объявил, что Лино должен переехать в столицу. - Как же он будет жить, когда там такая дороговизна... - после минуты молчания пробормотала донья Роселия. - У него есть сбережения. - А кем он будет работать? - осмелился спросить старик Лусеро, хотя знал, что предложения Лестера Мида почти всегда были приказами. - Вы не помогли нам в истории с сиреной, а теперь хотите отнять у нас Лино. - Работу выберет себе по душе. Важно не забыть гитару и научиться играть, как настоящие музыканты. Старик Лусеро, который уже приготовился заявить, что не отпустит сына, почувствовал себя польщенным. Отцовское тщеславие - самое сильное из всех возможных форм тщеславия. Донья Роселия застыла, уйдя в себя; она зажмурилась, чтобы не видеть даже мысленно гитару Лино - ведь в ней запрятана сирена, а этот любезный господин хочет, чтобы Лино учился музыке. - Для начала хорошо бы, чтобы донья Лиленд дала ему несколько уроков,размеренным голосом сказала донья Роселия. - Аделаидо совсем плох, а без детей человек скорей умирает. Без детей, самого дорогого, что у нас есть, человек начинает себя чувствовать лишним в жизни, а это все равно что знать свою смерть. Дети нас греют, мистер Мид... - Да, Лиленд может научить его читать ноты; но потом ему надо уехать. XIV Аделаидо Лусеро, пришла твоя смерть! Готовься в последний путь! Тебе уже не дадут отсрочки. У детей свои дети. Роселия состарилась, тут уж ничего не поделаешь, состарилась, одряхлела. А сам ты, несчастный старик, во власти ревматизма, болячки сырого побережья, которая донимает, давит, как вьюк, притороченный к седлу. Когда его оставляли одного, он хныкал, точно малый ребенок. И чесался без конца. Вот и сейчас долго скреб голову. Потом решил посмотреть, кто есть в доме. С большим трудом вытянул шею. Кто там есть? Роселия. Ладно, пусть будет Роселия... Он бы хотел видеть кого-нибудь из детей. Раньше всегда тот либо другой был рядом, чего-нибудь просил. Самый ласковый был младший, Росалио Кандидо - его все еще звали Ящеркой... Но сегодня вечером на лодках, украшенных бумажными цветами и гирляндами из листьев, при ярком свете ламп, праздновали открытие фабрики банановой муки. Лестер Мид, Лиленд и все остальные то и дело запускали руки в корытца, где скапливался драгоценный порошок. Шкивы неустанно вращались, а приводные ремни, подобно длинным змеям, передавали движение машинам - все это питал мотор в полторы лошадиных силы. - Я умру, Роселия. Аделаидо Лусеро умрет, так и не узнавши правды! Эта история с кооперативом, этот союз наших парнишек с сумасшедшим Швеем (для старика Лусеро в имени "Лестер Мид" крылся подвох), - дело нечистое. Я знаю, что говорю, Роселия. Дело нечистое. Я все знаю до потрохов. Ты меня не убедишь, что на жалкие их барыши можно такого понастроить. И даже обзавестись мельницей. Дело нечисто. - Ну, заладила сорока Якова! - Нет, Роселия, этот человек запродал душу дьяволу, не иначе. Вспомни, как мы с ним познакомились. Он продавал... Что бишь он продавал?.. Не важно. Его громовой хохот слышен был издалека... "А-ха-ха-ха!" Спал, где настигала ночь, и спал голодным - тут и я мог бы посмеяться. На мельнице звучала маримба, принесенная из селения. И несколько парочек уже танцевали в патио на ковре из сосновых игл. Мид обвил руками стан Лиленд. Вальс. Лиленд упивалась мыслью, что ее любит такой мужчина. Она была счастливей всех других женщин, кто бы их ни любил, потому что ее возлюбленный был человек необыкновенный. Лиленд льнула к мужу, хотела, чтобы он прижал ее к сердцу. И Лестер нежно обнимал ее - как невесту, с которой танцуешь в первый раз. Он любил Лиленд за то, что она выбрала его, когда он был просто Швей, живописный продавец "всего, что нужно для шитья", и оповещал о своем товаре долгим, раскатистым, мрачным смехом. Лестер Мид поддался искушению поцеловать жену и коснулся губами ее уха и волос - душистая шелковая прядь, золото с отблеском бананового листа. Под этими прядями - головка обожаемой женщины. От поцелуя Лиленд почувствовала себя красавицей, ей хотелось, чтобы все любовались ею, как бы облаченной в поцелуй мужа. - Они не тратят заработанного, Аделаидо, говорю тебе. В этом все согласны. Все добытое трудом они хранят и из нажитого берут только самое необходимое. - Рассказывай небылицы! Мельница влетела в копейку, и за кобыл он тоже не яичной скорлупой платил. Я уж не говорю про покупку земель у Фуетэ и Хар- ринов; про вагоны на железной дороге, которые ничего не перевозят, но всегда к его услугам... Все это стоит денег, Роселия, и тут не обошлось без дьявола - нечистый будет подсыпать ему золота, пока не пробьет его смертный час. - Может, что и есть... - пробормотала донья Роселия. - Но кому грех злословить о нем, так это нам. Поглядеть только, как он любит наших мальчишек, как заботится о них. Да ты вспомни, как он вернул Хуанчо жене и детям! - Я отхожу, отхожу! Прежде чем вручить душу богу... - Ты еще не умираешь, нечего сводить счеты... - Выслушай меня, жена. Перед кончиной я хочу, чтобы мои сыновья поклялись на распятии, что они не заключали и никогда не заключат союза с дьяволом. - Хорошо, попросишь их дать клятву... - Нельзя ли сегодня, Роселия? - Сегодня они на празднике, и мы не станем мешать им веселиться из-за твоего унылого завещания. Подумай о своих внуках, чудных ангелочках, и пере- стань толковать про сатану. - А что, если" их имущество - краденое и в один прекрасный день моих мальчиков засадят в тюрьму за воровство? - Будет доказано, что они не виноваты. - Доказано... Пока суд да дело, их будут держать за решеткой как сообщников... - Не забивай мне голову. Теперь еще тюрьму выдумал! Лучше пусть свяжутся с дьяволом. - Жена! - Ладно, ни дьявола, ни тюрьмы. Но ты сам виноват, забиваешь мне голову. Нет ничего хуже языка - с языка стариков течет либо яд, либо мед! - Кто мог бы разъяснить дело, так это мистер Розе. Мы с ним приятели, и он иногда сюда наведывается. Плохо, что меня так скрючило и я похож на засохший куст дурмана. Сдается мне, мистер Розе со мной не прощается, чтобы меня не утруждать - мне ведь и головой-то пошевелить больно. - И все-таки спросишь у него... Когда случилось несчастье с Лино, он приходил, вникал. - Спрошу... У родителей за детей всегда сердце болит, даже если дети стали верзилами... Оберегать их надо от тюрьмы и от лукавого... Пусть работают честно, как их отец, но только на своей земле, свободные, пусть продают собственный урожай. - Так оно и есть, грех жаловаться. - Да, они добились своего, однако... Не тяни меня за язык, Роселия. Добились, говорю, но поди знай, вдруг все это краденое или досталось от чертей - неизвестно, что хуже... В эту ночь воздух был полон зеленых светящихся точек, словно у банановой рощи под жарким небом раскрывались бесчисленные глаза-светильнички. Старики Лусеро смотрели, как празднично сверкает дом Мидов - под охраной деревьев, которые взбирались наверх до середины холма, а потом располагались между низиной, где была мельница, и "Семирамидой" наверху. - Мне послышалось, кто-то идет, - сказала после долгого молчания старая Роселия. - В такой час может быть только доктор... Если это он, я его спрошу, Роселия, - не могу я умереть, не разобравшись. Жизнерадостность врача передалась супругам Лусеро. Губы старика дергались, пока врач медленными паучьими движениями ощупывал ему ребра левого бока. Расставив пальцы наподобие циркуля, он начертил на теле больного полукруг. Тут же добавил вторую половину и, подстелив шелковый платок, приложил ухо к сердцу. Впрочем, он, казалось, не столько выслушивал Лусеро, сколько прислушивался к звукам вокруг дома, потому что внезапно поднял голову и спросил: - Тут где-то поблизости маримба? - На празднике в честь открытия фабрики банановой муки, - сказала донья Роселия, в то время как ее муж застегивал рубашку. Вернее, прилаживал один край к другому, скрюченными, ревматическими пальцами с трудом вталкивая пуговички в петли. - Слушайте, доктор, вы про меня правильно говорите: въедливый старик. И вот, я такой въедливый, что в голове у меня все время вертится про эту фабрику - нет ли тут ловушки... - Ваши сыновья должны знать... - Ничего они не знают. Я им хочу открыть глаза - все, что касается мистера Мида, всегда окружено тайной... Донья Роселия притворно закашлялась, давая мужу понять, что он действует себе во вред. - Я одно знаю, - ответил врач, - "Тропикаль платанера" присылала сюда из Штатов трех первоклассных детективов, и выяснилось, что под мистера Мида не подкопаешься. Кто он? Искатель приключений? Специалист по организации кооперативов? Фантазер? Ясно одно, дон Аделаидо, этот человек снискал всеоб- щее уважение и симпатию. - Он так услужлив! - воскликнула донья Роселия. - А я стою на своем - продал он душу дьяволу. - Известно лишь, что он всегда торчал на банановых плантациях - здесь и в других странах. - Присядьте, доктор... - Нет, сеньора, я ухожу... Как-то на днях я разговорился с Мидом, и он посвятил меня в суть своей экономической системы. Индейцы из Сан-Хасинго спускаются на берег по другую сторону гор, работают на банановых плантациях и возвращаются домой богачами. А креолы, у которых голова полна несбыточных мечтаний, домой не возвращаются... Или, если возвращаются, это уже подонки общества... Пораскиньте умом насчет бережливости индейцев, а про дьявола забудьте! Доктор сделал донье Роселии знак проводить его. Старуха послушно засеменила следом, а когда вернулась, ноги у нее стали тяжеленными, ну прямо мешки с песком. Лусеро закрыл глаза - лицо все в поту и похоже на маску. Но он еще дышал, тихонько дышал. Со старческой нежностью Роселия положила ему руку на голову. Вокруг сгустилась тьма, и ничего не было видно. Ночь, мрак, страна мертвых, куда отправится ее старик, когда у него остановится сердце. Роселия прикрыла веки, чтобы удержать слезы, крупные, как маисовые зерна под жерновом. Грустно видеть упадок жизни, грустно сознавать бесполезность всех вещей вокруг бедного замученного старика. Она присела на корточки возле мужа. Губы ее беззвучно шевелились, она нащупывала руку страдальца - ведь она должна проводить его в последний путь - и шептала: "Боже мой!" - Бережливость индейцев из Сан-Хасинто...цедил по слогам старик Лусеро... Последний приступ долго не проходил. Однажды старика отвезли на тележке поглядеть на мельницу. Никогда он не видел банановой муки. Вся - на вывоз. Лусеро помял в пальцах золотисто-белую массу. Попробовал ее. Попросил, чтобы поднесли ему к губам немножко муки, и скорее поцеловал ее, чем попробовал. Банановая мука. Мука тропического бога. Мука для облаток новой религии. Религии человека. Потом старику показали жестянки разных размеров - для экспорта - и наклейки для них с указанием веса. XV Жена Бастиансито Кохубуля сторожила дом четы Мид. Хозяева уехали на несколько недель. Вот теперь бы все обыскать, до всего дознаться. Жаль, что я на ногах не стою, никуда не гожусь... Старик Аделаидо Лусеро, хоть ему и объяснили насчет бережливости индейцев из Сан-Хасинто, все-таки терзал всех своими подозрениями. Но вскоре старика нашли мертвым в его комнате - он был облеплен мухами, как дохлый навозный жук. И вот бдение около покойника. Потом - девятый день. Донья Роселия не надела траура. В черном под солнцем тропиков испечешься, и, как говорила вдова, старость - лучший траур. Старость - траур жизни. Человек старится оттого, что теряет близких... В апреле и мае стояла страшная засуха. Обычно в это время на побережье уже начинаются дожди. А в этом году не выпало ни капли. Наконец разразились ливни. Но они прилетали, казалось, на птичьих крыльях. Только упадут последние струи, и солнце уже высушивает землю, и земля делается как необожженный кирпич. Совсем не те ливни, что падают день и ночь, когда и ложишься спать и просыпаешься под стук дождя о стекла. Чтобы немного отвлечься от мертвой пустоты холодного дома, донья Роселия наведывалась в усадьбу Мидов. Любопытный бревенчатый дом, который они на своем языке называли бунгало. Кругом шли сады, но для доньи Роселии это были не сады, а, скорее, ухоженные зеленые участки кормовых. Жена Бастиансито встречала ее очень приветливо. Едва появлялась вдова - с печальным лицом и в будничной одежде,жена Бастиансито спешила угостить ее шоколадом. До чего же вкусен заграничный шоколад! Не то что местный, он и какао-то не пахнет, только что сладкий. Один из сыновей рассказал донье Роселии, что Лестер Мид перед отъездом скупил земли, где он собирается развести деревья какао. Это приносит больше золота, чем кофе и бананы. Вот уж не думала, не гадала, что мои дети станут богачами, размышляла старая Роселия, прихлебывая из чашки горячий шоколад, на побережье, открытом всем ветрам, в два часа дня. Она молила бога, чтобы ее сыновья выросли работящими, но не богачами. От богатства одни беды и неприятности. Навидались мы всякого! У богачей черствеет сердце. А что на свете хуже черствого сердца? Но такая уж судьба им: богатство само в руки плывет, а другие весь свой век только облизываются... С тех пор как Лиленд Фостер приехала со своим первым мужем на плантации "Тропикаль платанеры", она отсюда не отлучалась. Даже в здешнюю столицу не наведалась, не говоря уж о Соединенных Штатах. Когда-то давно она уложила чемоданы, но в это время вернулся Лестер, и она никуда не поехала. Поезд действовал ей на нервы. Мид решил до аэродрома везти ее на автомобиле; он оставит машину в мастерской на техосмотр и окраску, так что к их возвращению она станет как новенькая. А уж как удивятся друзья, когда узнают, что Лестер и Лиленд отправились в путешествие! Особенно насчет Лиленд, потому что Мид всегда был для них "пронырой". Первый раз она будет столько часов в самолете. Лиленд едва успела купить более или менее приличное платье, шляпу, сумочку, туфли и бегло осмотреть город, где, казалось ей, она была в другом мире, высоко поднятом к лучезарному небосводу. Но после нескольких часов полета она действительно оказалась в другом мире. В Нью-Йорке, провонявшем каленым железом: Сколько лет она не была в Нью-Йорке! Лиленд поправила прическу перед огромным зеркалом отведенной ей роскошной комнаты. Это была квартира друзей Лестера - в самой красивой части окрестностей Нью-Йорка. Когда Лиленд вошла в столовую, Мид ждал ее, проглядывая газеты и письма. По пути Лиленд взяла в библиотеке "Укрощение строптивой". Матовое золото ее волос, миндалевидные глаза цвета поджаренного хлеба - все в ней искрилось радостью, когда она сказала Миду: - Лучше перечитывать Шекспира. Не хочу, чтобы со мной случилось то, что с Пройдохой... - В пройдохи теперь попал я. Меня приглашают к себе адвокаты. - Тебе досталось наследство? - Так или иначе, ты получишь другой автомобиль... - Какой еще другой автомобиль, сеньор Герцог? - Тот, который предназначили тебе эти люди. - Какие люди, если здесь не видно ни души? С тех пор как мы здесь, я вижу одни портреты. - Мои друзья, миллионеры, которые управляют своими капиталами откуда-нибудь из Европы. Адвокаты ждали Лестера Мида. То были близнецы. Когда они появились вдвоем, нелегко было сказать, кого как зовут, а если встретишь одного, тоже будешь в затруднении. Мид был очень доволен,