га. Американец спас его от клыков ягуара, когда родители оставили Хуамбо в лесу на съедение зверям, а потом воспитал найденыша у себя. От пережитого страха Хуамбо заболел падучей болезнью, и хозяин лечил его, пугая смертью: взводил курок и целил мулату в сердце всякий раз, когда надвигался припадок, и дрожь исчезала, только по телу струился пот, от которого несло замороженным страхом и холодной мочой - тем, чем разит от людей на смертном одре. Уже отойдя далеко от двери, Хуамбо снова перекрестился при воспоминании о хозяине. Всех убьет, если узнает... К счастью, его здесь нет, он за границей, в Чи-каке... Ну и названия у тамошних местечек!.. Хоть он там родился, лучше уж говорили бы - в Чикаше. Больше, чем сами женщины, мулату нравились испарения, исходящие от самок, испарения, которые, поднимаясь вверх, обволакивают луну. И по воскресеньям он чуял тут дух недавно искупавшейся женщины, вдыхал запах, заточенный в прачечной, смешанный с кислой вонью синьки индиго, которой синили белье, чтобы показать, каким бывает небо, синили, чтобы белье стало еще белее, - как облака, голубеющие по вечерам и оттого кажущиеся чистыми-чистыми. Какое это блаженство для одинокого человека погружаться в нечто, оставшееся здесь от смуглого тела, пахнущего водой; от рук, обласканных нежной пеной, чуть обожженных едким мылом, уставших выжимать и вешать белье; от прекрасных глаз, отражающих блеск реки, у которой прачки живут; от смеха, похожего на перестук зубов; от слов, которые, как вулканическая лава, сжигают все, чего коснутся, испепеляют человека. Хуамбо любил зайти по воскресеньям в прачечную, побыть там и уйти, взяв полотенце; впрочем, он часто забывал взять его, это полотенце для туалета. Но на сей раз ему пришлось проглотить вальс "На эшафоте" и отпрянуть, как от удара, застыть на месте, сося пальцы, - на зубах скрипела кислая грязь ногтей. Горы белого солнца - точно вместо белья сюда втащили солнце и завалили им полумрак, - вселенная платков, простынь, салфеток, скатертей, покрывал, шуршащих, как сухие листья, под их телами. Аурелия вытянула шею и запрокинула голову, чтобы | на ее мягком плече уместилось лицо Сальседо. Он видел, как она закрыла глаза - жертва на священных камнях алтаря, - вобрав в себя весь зримый свет, будто прощалась с жизнью. (Жрец, одетый в роскошный наряд, вонзает нож из темного камня - холодная слеза | земли, земля плачет кремневыми слезами - и вынимает жаркое сердце, как огненную птицу.) "Отомстить! - шептала она. - О да, за все!.." Нереальность материи - хлопка и полотна, - источающей густой аромат тамаринда. Здесь ее прихоть мстила за время, что она провела в колледже, ни разу не видав своего тела... "О да, | отомстить, отомстить!" - повторяла Аурелия, и ее полуоткрытый рот искал его губы под низвергавшимся на нее водопадом зеленых глаз. Отомстить отцу, не подавшему ей даже руки, когда встретил в порту, а ведь она возвращалась из колледжа после долголетнего отсутствия. Но еще сильнее она ощутила свое сиротство, стала сильнее страдать от него, когда отец дал понять ей, как она некрасива... Бесцветная кукла в очках, гладкие волосы в тугосплетенной косе, и одежда из ткани, жесткой, как могила. "О да, за все, за все!" Ядовитый | пот солонил поцелуи, но от этого не становилась менее сладостной безумная и опустошающая отдача себя - она брала реванш за причиненное ей зло. Треск секущих поцелуев, капли слез на ресницах... Отомстить за то, что ты есть... за жестокость тех, кто даровал нам жизнь (ее отец... даже руки не подал, а она возвращалась издалека, откуда возвращаются сироты, как из обезглавленного мира)... за то, что сейчас они всего только те, кто они есть, и за то, что они не могут быть теми, кем не были, падая на самое дно, сплетясь тесней и тесней, преступая границу рыданий... В плотской любви есть что-то от мести... Хуамбо расстегнул воскресную рубашку и отправился искать кран. Голова трещала, надо подставить ее под сильную струю, чтобы вода била по ушам, затылку, спине и стекала бы до самого копчика. Надо потушить уши, которые, словно поддувала, извергали огонь. Струя стегнула по лицу, подставленному под удар. Закрыв глаза, фыркая и что-то бормоча, он дал струе ударить в нос, по лбу, еще раз в затылок. Потом тряхнул головой, как выскочивший из воды пес; не торопясь закрыть кран, набрал в рот воды и, устремив вдаль пустые, бездумные глаза, стал переливать ее из одной щеки в другую, будто в такт сердцу, которое полоскалось в крови: туда-сюда, туда-сюда. Да и ради чего веселиться, если на душе грустно, страшно грустно?.. Шеф уехал в "Штаты", а на письменном столе оставил три портрета: портрет Майари, девушки Майари, которую Хуамбо почти не знал - был тогда совсем маленьким, - но любил (он украдкой всегда целовал фото, она ведь - защитница бедных) ; портрет доньи Флоры, да почиет донья в мире ртом книзу и да провалится еще глубже, если, по несчастью, захочет воскреснуть и выйти на свет божий; и портрет сеньориты Аурелии. Хозяин также оставил на вешалке две кобуры от пистолетов. Ох, как грустно на душе. Хуамбо сунул пальцы в пустую кобуру, где всегда лежало голубоватое оружие, холодные часы, точно пробивающие время. "Контуры вашей страны имеют форму кобуры, - любил повторять хозяин, - и да помилуй нас бог в тот день, когда мы зазеваемся и вы вытащите из нее револьвер". Из кабинета хозяина можно пройти в его спальню, а оттуда - на веранду. Терпко пахла смола на горячих кедровых балках, паутина, мелкие опилки, крысиный помет. Он повалился на скамью, сознавая, что отдает себя на растерзание всем паукам и скорпионам побережья. И молния, как от укуса гада, тут же зажгла его кровь. Он заскрежетал зубами и оглох; язык завернулся назад - надо проглотить волос, застрявший в глотке; рот моментально высох, сердце часто забилось, а по телу зазмеилась, забегала дрожь. Его пробудила тишина палаты, где многие, так же как и он, покоились неподвижно в кроватях; только моргание век служило признаком жизни. Рядом с кроватью, кроме одетой в белое сиделки, - сеньорита Аурелия и Рэй Сальседо. Они тоже в белом; бесшумная обувь, теннисные ракетки. Закрыть глаза не было сил. Он остановил их, спокойные, чистые, на фигурах людей. В ушах звенел вальс певца из Омоа: Покружись-ка со мной в этом вальсе, но не трогай парик короля: ведь монарха лишили на плахе головы и короны не зря. - Может быть!.. Может быть!.. Но он знал, что этого быть не может. Аурелия проводила Рэя до станции, двести шагов, Хуамбо тащил чемоданы, мысленно переделывая слова: "Мож... убить, мож... убить..." Слилась с далеким морем прибрежная низина, потонула зеленая глубь в гневной синеве грозовой ночи, такой душной, что порою нечем было дышать. Охваченная безграничным смятением, Аурелия владела собой, но, поднимая платок, чтобы смахнуть капли пота, заодно вытирала и слезы. Далекая гроза подошла. Всплески молний в намагниченных тучах, раскаты грома, эхом сотрясающие даль; пелена, источающая капли - хрустальные гребни в гривах огненных коней, и, наконец, ливень с длинными тончайшими зубцами, чтобы расчесывать рощи и луга. Известь влажная, известь гашеная, известь темная, известь мутно-зеленая, багровая известь неба рушилась на мокрую шкуру мула-побережья. Полную картину того, что она переживала, когда по дороге на станцию Рэй Сальседо дважды сказал "может быть", рисовала теперь стихия. Аурелия возвращалась домой одна, бегом, промокшая почти насквозь, ибо вода знала лишь одно - падать и омывать. Тучи рассыпались, как мечты. Молнии озаряли нутро грохочущей раковины. Стена дождя то расступалась, то снова смыкалась. Аурелия чувствовала, как исчезает ее белое платье, оставляя спину открытой перед бурей, обнаженной перед бесконечностью. А до этого все было жгучим, потому что палило солнце, когда они выходили из дому, жгучим до самого ливня, камнями застучавшего в окна вагона, внезапного порыва, в котором она в последний раз прижалась влажным, горячим ртом к устам своей любви. Лил дождь, и мокла земля лишь для того, чтобы он уехал, чтобы она осталась одна с открытой, не защищенной перед стихиями спиной, чтобы над вулканическими берегами, млевшими от зноя и ласк жаркого океана, родилась атмосфера дремы и грез, в которой тонет реальность. - Пусть войдет лунный свет. Этой ночью твои руки трогают пустоту. Иногда свет приносят руки в драгоценных камнях росы... приносят... приносят холодные руки другого человека к твоему горящему лицу, и ты трогаешь себя, ощущаешь себя отсутствующей, чуждой, чужой. Это три разные вещи. Ты - отсутствующая, когда с тобой нет тех, кто тебя хочет и кого ты любишь. Чуждая - когда тебя мало или вовсе не занимает тот, кто считает тебя близкой, и чужая... какая страшная возможность!.. Чужая, чужая своему собственному телу, если не повторяешь рельеф твоей Центральной Америки, который так чудесно воспроизводишь, лежа на боку, согнув ноги... Все это он сказал, любя ее своими зелеными глазами, вчера, вчера в этот час, после того, как ею обладал. Вот он сомкнул веки и лежал незрячий, прижав голову к ее обнаженной груди, как, бывало, прислонялся лбом к фигурам на барельефах, покрытых кружевом резьбы. Она подумала вдруг об отце, сейчас, когда Рэй Сальседо ехал в порт. Назвала его Джо Мейкер. В ее представлении он был неотделим от порта. Можно спокойно лежать в гамаке. Хуамбо и ангелы-хранители, вислоухие псы, охраняют ее от всего того, что грозно затаилось в ночи. Почему была ее первая любовь как месть? Ей не понравился порядок слов. Почему ее первая любовь была как месть? Нет, тоже не то, что хотелось сказать. Но слова не находились. Как же сказать? Отец! Отец!.. Father! Father!.. Я отдалась не из любви, а из мести; любовь была местью, но кому же я мстила?.. Себе самой, жизни, всем и тебе... Отец! Отец!.. Father! Father!.. За что я мстила себе? За кого я мстила? Какой инстинкт мною правил, когда я отдавалась, зная, что во мне будет каркать ворон - единственная музыка любви - все мои дни и все мои ночи? Отец!.. Отец!.. Вислоухие псы, ее ангелы, навостряли уши при легчайшем шорохе ветра в мокрых листьях пальм, устремлявшихся в ночное небо подобно теням-колоннам, которые где-то в высоте рассыпали листья тишины. Какой из псов поднял веки сначала? Какой потом? Оба вместе раскрыли четыре стеклянных глаза, живых, блестящих среди ресниц, и уставились на Самбито, когда тот показался на лестнице со стаканом рубиновой жидкости. - Я принес гранатовый сок: очень жарко, - сказал Хуамбо услужливо и остановился, тяжело дыша, с подносом в руке. - Да, хочется пить, я много курила... - Может, ляжете... Скоро полночь... Я буду у двери, если что надо, а собак прогоню - напустят здесь блох. Понукаемые Хуамбо псы спустились вниз друг за другом - зевающие пасти промеж вислых ушей. Он шел за ними, чтобы зайти домой, взять подстилку и растянуться потом у дверей сеньориты. Аурелия начала раздеваться. На ней почти ничего не было. Такая жара!.. Она осталась лишь в легкой дымке голубого шелка. И пока расчесывала волосы, пока гребень скользил, звеня, вниз по темной волне, она повторяла то, что Рэй Сальседо напевал однажды, вперив в нее зеленые глаза: Вдруг обернусь в твоих руках змеею хладнокожей, но ты прижми меня ксебе - супруга дорогого... Вдруг обернусь в твоих руках оленем легконогим, но обойми, не отпускай меня - отца ребенка... Иль обернусь в твоих руках железом раскаленным, но ты прижми меня к груди - цветок своих желаний... Странное ощущение, будто ее крепкие, крупные зубы вязнут в липкой слюне, а в виски бьет последний стих, который она уныло повторяла: "...не отпускай меня - отца ребенка... Отца ребенка..." Машинально водя гребнем по волосам, она вспоминала слова Рэя Сальседо: ...И вопль ужаса раздался: " Там Лин покинул нас!.." Он стал в ее руках змеею хладнокожей, но обняла она тогда любимого супруга... Он стал в ее руках оленем легконогим, но обняла она тогда его - отца ребенка... И вязкая слюна во рту, и вялая рука, - едва опускавшая гребень, и те же слова в ушах: "отца ребенка..." Он стал в ее руках мужчиной обнаженным - набросив на него платок, она сказала: "Мой он..." Аурелия вытянулась в постели, длинная, обессиленная... Душные испарения не давали уснуть... Все равно что подставить лицо под безжалостную струю пара... Много раз ездила она, томясь от жары, вместе с машинистом от плантаций к порту... Можно задохнуться... Встала с постели, чтобы взглянуть, еще раз убедиться в том, в чем и так была уверена, потому что знала; створки окна распахнуты настежь, одна защита - легкая ткань... Коснулась пальцем сетки - снаружи жужжали и бились москиты, летевшие на огонь в комнату... "Там Лин покинул нас!.." Разве не была она такой же крохотной глупой мошкой, жаждавшей счастья и остановленной роком у самого его порога?.. Она легла в постель - голубое белье, груди, как барельефы, ставшие заметно больше... - с отчаянием вернулась в ту постель, где каждая ложбинка была раскалена ее телом... Каленое железо, цветок ее желаний... "Набросив на него платок, она сказала: "Мой он". Хуамбо видел, как она спала под белой простыней. Запрыгали белки его глаз, захлопали веки при воспоминании о том, как он застал ее с тем человеком в прачечной, на горе белья, в воскресных сумерках. Через него перелезали псы. Лизали ему руки, мозолистые от работы. Между ног прошмыгнула крыса. Псы ринулись за ней, царапая пол. Потом вернулись к двери и заснули вместе с Самбито. Тишина получила свободу. Все спали. VIII - Топает как слон, но несет нам добрые вести, - сказал президент Компании вкрадчивому орангутангу, сенатору от Массачусетса, заслышав тяжелую поступь того, кого они ждали. Сенатор прикрыл мохнатыми руками, мохнатыми до самых ногтей, мохнатые уши, выражая недовольство громким топотом - гулко ухал зеркальный паркет одного из самых великолепных зданий Чикаго, - топотом этого бананового варвара, который шел, чтобы обосноваться здесь после поджогов и пожарищ и сообщить о приобретениях, сделанных ценой спаленных хижин. Башмаки Джо Мейкера Томпсона сотрясали пол кабинета, еще до того, как он сам появился в дверях, но президента "Тропикаль платанеры" нимало не беспокоил этот грохот - как-никак шаги победителя! - Животное!.. - брезгливо морщился белый вкрадчивый орангутанг, сенатор от Массачусетса. - Чего вы еще хотите, сенатор, от обитателя тропиков? - Животное! - Тише, он уже тут! - Марширует, вы слышите? Марширует! - Шаги - победителя, сенатор! Джо Мейкер Томпсон шел, ясно представляя себе кресло, куда его посадят, чтобы выслушать; сигары, которые с готовностью предложат; робкий свет из окон, укутанных зелеными гардинами; карты, развешанные по стенам, - клочья бедной Центральной Америки. Он шел, не умеряя грохота своих шагов; напротив, у самого кабинета затопал еще громче. - Не угодно ли сесть, мистер Мейкер Томпсон? - любезно предложил президент Компании: наконец-то дождались. Белый вкрадчивый орангутанг, сенатор от Массачусетса, прищурил свои глазки - розовые леденцы и, подождав, пока гость сядет, приступил к делу: - Мы пригласили вас, мистер Томпсон, чтобы услышать из ваших уст подтверждение той информации, которой мы располагаем, о возможности присоединения этих территорий к нашей стране. С тысяча восемьсот девяносто восьмого года мы ничего не присоединяли, а это, право, никуда не годится... Ха-хаха!.. - взъерошился он в смехе, словно смеялся всей желтой щетиной своего тела, царапавшей манжеты и воротничок, будто диковинный золотой мох. - Седьмого июля, - вмешался президент Компании, - исполнится восьмая годовщина - восьмая или шестая? - аннексии Гавайских островов, и уважаемый сенатор от Массачусетса немало содействовал великому завоеванию. Он - мастер, специалист по аннексии территорий. Поэтому я пригласил вас. - Благодарю за честь!.. - сказал Мейкер Томпсон, боком втиснувшись в кресло для посетителей, обескураженный отведенной ему пассивной ролью, ибо он уже почти присоединил к США немалые территории. Сенатор склонился над картой, развернутой на письменном столе, не торопясь ответить на любезность. Он вставил в левый глаз монокль - зеленоватое стеклышко, почти изумруд - и устремил взор на карту; между зубами вздрагивал пористый язык, будто вздыхая перед каждым словом. - Да, признаюсь, для меня было большой честью вершить дела бок о бок с моим соотечественником, мистером Джонсом из Бостона, когда мы спровоцировали на Гавайях революцию, завершившуюся присоединением чудесного острова к нашей стране. Без флибустьеров! Без флибустьеров! - повторил сенатор, уставившись на посетителя своим розовым глазкомледенцом, мигавшим за зеленым моноклем.Революции, наши революции должны делаться бизнесменами, и поэтому мы призвали вас, мистер Томпсон, чтобы вы лично информировали нас о возможности аннексировать территории, которые, я вижу, выходят к Карибскому морю, столь важному для нашей страны. Мейкер Томпсон, несколько выдвинувшись из кресла, стал говорить, порою сопровождая речь жестами, размашистыми жестами, казавшимися президенту просто неприличными. - Не преуменьшая ничуть значения тех методов, какие привели к аннексии Гавайских островов, я в самом начале своего сообщения хочу обратить ваше внимание на то, что на территориях, которые мы стремимся теперь присоединить, живут не танцоры хула-хула, а люди, сражавшиеся во все эпохи, и пальмы там - не веера, а шпаги. Во время испанского завоевания они бились насмерть с отважными капитанами - цветом Фландрии, а потом и с удалыми корсарами - английскими, голландскими, французскими. - Поэтому-то, - заметил президент Компании,уважаемый сенатор и сказал, что мы должны использовать именно мирный путь. Без нужды - никаких вооруженных авантюр. Тихо, мирно, как на Гавайях. Вначале добиться того, чтобы наши инвестиции составили две трети всех вложений, а затем можно идти дальше. - Отнюдь не оспаривая мнения уважаемого сенатора, я потому и объясняю, насколько обитатели Центральной Америки отличны от населения Гавайских островов, чтобы всецело поддержать предложение о мирном присоединении. - Браво! - отозвался президент Компании. - И более того, благодаря политике экономического нажима уже достигнуто следующее: во-первых, на территории нашей Компании в Бананере имеют хождение только наши денежные знаки - доллары, а не местная валюта. - Очень ценное достижение, - подчеркнул сенатор, отрывая глаза от карты: монокль зеленым плевком упал с розового века. - Во-вторых, - продолжал Мейкер Томпсон, - мы запретили испанский, или кастильский, язык, и в Бананере говорят только по-английски, так же как и на остальных территориях, где господствует наша Компания в Центральной Америке. - Прекрасно! Прекрасно! - вставил президент. - И последнее: мы лишили прав гражданства их национальный флаг,поднимается только наш. -- Немного романтично, но... - Но полезно, - прервал белого вкрадчивого орангутанга президент Компании. - Они пользуются нашей валютой, говорят на нашем языке, поднимают наш флаг!.. Аннексия - свершившийся факт! - Однако в докладе, - продолжал сенатор, - отсутствуют подробности о наших инвестициях, о наших земельных владениях, о подсобных или вспомогательных предприятиях, о влиянии в банковских и торговых кругах. Между тем все это надо знать, чтобы можно было подготовить создание Комитета общественной безопасности, который направится в Вашингтон с просьбой об аннексии. "Сейчас я его... - подумал Мейкер Томпсон, - сейчас эта обезьяна будет меньше своего... зеленого монокля". Встал, провел рукой по широченному лбу, словно вспоминая что-то, вперил в сенатора карие глаза и, чуть помедлив, сказал: - Нынешнее правительство этой страны уступило нам права на строительство и эксплуатацию самой главной в республике железной дороги - к Атлантике. Пять перегонов уже соорудили они сами и теперь уступили нам все без каких бы то ни было ограничений и претензий. - Хорошо, значит, их правительство само желает аннексии. Оно нам все уступает. Железная дорога к Атлантике - это важнейшая их артерия; пять ее перегонов, как вы сказали, они построили сами. Мне кажется, больших хлопот с декларацией в Вашингтоне не будет. - Кроме того, по договору о передаче железной дороги нам отходят почти безвозмездно и портовые причалы - в самом крупном порту на побережье,все имущество, подвижной состав, здания, телеграфные линии, земли, станции, резервуары, а также все материалы, имеющиеся в столице: шпалы, рельсы... - Остается открыть рот от изумления, Мейкер Томпсон; тот, кто подписал такой контракт, был пьян! - Нет, его шатало, но не спьяна! Кроме того, участки, занятые резервуарами, источниками, складами, причалами, а также полторы тысячи кабальерий земли, не считая тридцати кварталов в порту и прибрежной полосы в милю длиной и сто ярдов шириной с каждой стороны мола... - Почему вы не скажете сразу, мистер Мейкер Томпсон, что аннексия уже произведена? - спросил сенатор от Массачусетса. - У нас в руках причалы, железнодорожные пути, земли, здания, источники, - перечислял президент, - имеет хождение доллар, говорят по-английски и поднимают наш флаг. Не хватает лишь официальной декларации, а об этом мы позаботимся. Белый вкрадчивый орангутанг, эксперт по аннексиям, запихнув пальцами ворсинки золотистого мха за воротничок, вставил изумрудный монокль в леденцовый глаз и стал искать в книжечке, вынутой из портфеля, номер телефона, который дал ему для экстренных случаев государственный секретарь. Allons, enfants de la Patrie...{*} {"Вперед, сыны родины..." (фр.) - строка из "Марсельезы".} Напевая, он подошел к зеленому телефону, для которого нет ни расстояний, ни помех. Сияние его золотых коронок летело по проводам вместе со словами, когда он испрашивал аудиенцию у высокого должностного лица. Монокль, раскачиваясь, стукался о жилет; оголенный глаз-леденец терялся где-то высоко на жирном лице, а еще выше поблескивала лысина, присыпанная пухом цвета гусиных лапок. На обратном пути каблуки Мейкера Томпсона победно грохотали; он шел, пуская ко дну этажи. Но он имел на это право. Он имел право попирать ногами процветающий Свинополис, где за каждой дверью сидел свой Зеленый Папа. Пятнадцать лет в тропиках, а в перспективе - аннексия на берегах Карибского моря, превращенного в озеро янки. Пятнадцать лет плавания в поту человеческом. Чикаго мог гордиться своим сыном, который ушел с парой пистолетов и вернулся потребовать себе место в ряду императоров мяса, королей железных дорог, королей меди, королей жевательной резинки. Сэр Джо Мейкер Томпсон - так звался бы он, если бы родился в Англии, как сэр Фрэнсис Дрейк, и замер бы город, взирая на его шествие под зелеными знаменами - зелеными листами бананов, в окружении факелов-кистей из золота, золота, более дорогого, чем само золото, и центральноамериканских рабов, голоса которых жалобны, как крик водяной птицы. Родившись же в Америке, в Чикаго, он должен был довольствоваться услугами агентств печати, которые поместили на страницах газет среди заметок об убийствах, ограблениях банков и сенсационных рэкетах сообщение о прибытии одного из банановых королей. Он свернул с Мичиган-авеню, места свидания мировых крезов, и углубился в лабиринт кварталов, где улицы похожи на зловонные длинные кишки, из которых вываливаются прохожие, не совсем переваренные нищетой жизни, ибо они тут же ныряют в другие улицы-кишки и снова появляются в каких-то переулках. Чикаго: с одной стороны - мраморная величавость, фасад огромного проспекта, с другой - мир трущоб, где нищий люд не люд, а мусор. Мейкер Томпсон искал свой квартал, свою улицу, свой дом. Кто-то другой жил в его доме. Пятнадцать лет. Люди. Те же люди с другими лицами или те же лица у других людей? Он задержался на углу, где когда-то стояла проститутка, запустив руки - летучие мыши - в нечесаные волосы. Напившись, она обычно рассказывала всем о загадке "Божественной Марии", шхуны, которая отправилась из Нью-Йорка в Европу с одиннадцатью моряками, женой капитана и хребенком,тринадцать было на борту. Спустя девять дней один английский корабль встретил шхуну в открытом океане - она не отозвалась на сигналы; тогда был спущен бот. Поднявшись на шхуну, матросы никого на ней не нашли: безмолвное, вымершее судно качалось на волнах. Все было в порядке, все на месте. Шлюпки на шканцах, паруса на мачтах, белье развешано на палубе, штурвал и компас в исправности, на баке - котелки матросские с едой, в каюте - швейная машина, под иглой - детская одежда, а в судовом журнале - отметка, сделанная двое суток назад... Теперь и женщины этой тоже нет, ее в конце концов прозвали "Божественной Марией". Осталось только воспоминание о ее гнусавом от дурной болезни, скрипучем голосе, вопрошавшем у звезд и полисменов о том, куда пропали тринадцать человек, о которых никто не знал ничего, ничего. Мейкер Томпсон открыл глаза, телефонный звонок буравил уши, вставать с постели не хотелось... Алло!.. Алло! Проклятый аппарат!.. Алло... Алло!.. Коммутатор отеля соединил его с Новым Орлеаном. Дочь в Новом Орлеане? Аурелия в Новом Орлеане?.. Она только что прибыла и просила его по дороге обратно в тропики заехать к ней повидаться и поговорить. Сна как не бывало. В голову пришла мысль, что молодой археолог с зеленоватыми глазами и . лицом португальца-янки каким-то образом причастен к приезду дочери. Он соблазнил ее, а теперь, наверно, хочет ударить по рукам с отцом - Мейкер Томпсон, улыбнувшись, поправил себя, - хочет аннексировать ее; аннексия - самая выгодная сделка, а чтобы ускорить" события, он подослал ко мне эту растяпу. Пусть женятся. Богатые ведь сходятся и расходятся, когда хотят. Это не проблема. Проблемы возникают, когда хотят жениться или развестись, не имея денег. Современная любовь - это, в общем, любовь-бизнес, а когда, как было у него с Майари, любовь перестает быть бизнесом, она превращается в безумство, которого не терпит земля, которое чуждо роду человеческому. Аурелия - хозяйка того, что оставила ей мать, хозяйка доходных земель, акций "Платанеры" и солидного банковского счета - тысяч на триста долларов, не меньше, - и он что-то пронюхал, этот ученый мозгляк: ковыряясь в своих монолитах, он все же предпочел им мой монолит, забросил барельефы Киригуа ради котировок Уолл-стрита. Мейкер Томпсон зажег папиросу и развернул газету, принесенную камердинером. Листал, листал, потом с такой же скоростью метал обратно страницы этой бумажной катапульты, страницы с простыню величиной, ища сообщения о прибытии некоего Джо Мейкера Томпсона, возлюбленного сына своего города. Он чуть не обжегся горячим пеплом окурка. Дым щипал глаза. Мейкер Томпсон высморкался. Еще один дымок вился над столом, где стоял завтрак. Слышалось журчанье воды, наполнявшей ванну. А па- рикмахер только что явился. И спас его. Фигаро его спас. Хоть бы уж раньше пришел!.. В руках у парикмахера трепетала газета, а на губах, привыкших .к сплетням и лести, - слова восхищения, расточаемые ему, Мейкеру Томпсону, который стал важной персоной. Одним рывком он выхватил у парикмахера газету. Ага, вот здесь. И как он раньше не заметил! Его фотография в чикагской газете. Приятно! Лучшая газета Чикаго. Его изображение среди банкиров и дипломатов. Широкий лоб, густые волосы, сочные губы, умные глаза, а внизу имя: "Джо Мейкер Томпсон". "Green Pope" {Зеленый Папа (англ.).}. Чудесно, чудесно. "Green Pope". Он прочел, пожирая глазами статью, до конца, до последней строчки. Какое наслаждение обладать волшебным зеркалом! Это зеркало - пресса. Чудесное зеркало, где все меняется. На что годится глупая вода, по-идиотски отражающая реальный образ? А венецианское зеркало с глубокой фаской, которое ни на самую малость не исказит того, что отображает? Неужто полагали, что человек не додумается до нового зеркала, дивного зеркала - газеты, где отражение бывает лучше или хуже, но никогда не бывает истинным? И вот его фотоснимок, портрет, образ, глядящий из глубин реки, дыбившейся страницами: газеты - это бумажная река, она течет, смывает все на пути своем, уходит вслед за временем. Другие газетчики желают взять у него интервью. Другие зеркала. И снова фотографы. Фонтаны букв. Другие измышления, сказки о его подвигах на берегах Атлантики у перешейка, связывающего две Америки. Будто бы самый страшный осьминог, осьминог-ласточка, напал на него у берега Никарагуа. Он убил гада. Будто попал он в сеть для поющих рыб. Все его спутники уснули. В реку Мотагуа, надев наряд невесты, бросилась из-за него принцесса-майя... Сельва. Крокодилы, пьющие особую воду. Воду, которая превращается в стекло. Самые ядовитые змеи. Гремучие, коралловые, науяки, тамагасы. Леса жевательной резины. Индейцы-лакандоны. И вот - богатство. Хозяин плантаций, самых лучших в мире земель для банановых кустов, поднявшихся из зеленого пушка девственной почвы, там, где речной ил желт, как подсолнух, и где днем сверкают звезды в глазах черных пантер и пятнисто-золотистых кошек - оцелотов. Оцелоты не похожи на ягуаров, не кидаются на людей. Их там держат вместо собак. А еще они обладают дивным свойством выделять сладкую слюну янтарного цвета; индейцы собирают ее в маленькие сосуды и делают снадобье от солнечных ударов. Ну а миллионы?.. Однажды ночью, жаркой тропической ночью в него ударила молния. На мгновение он сделался пеплом, восстал из пепла молнией, и с этого момента все, к чему прикоснулись его руки, обратилось в золото. Не жалкой горстки вещей - многого, очень многого коснулся он. Раскаты грома утроили, удесятерили ему руки, эхом отдались в пальцах, чтобы он мог объять земли, где теперь миллионами ветвей зеленого золота раскинулись сказочные плантации бананов, которые так любят американцы. А из молнии он превратился в того, кем был теперь, - в Его Зеленое Святейшество, в Зеленого Папу. Зеленый Папа! Это прозвище, как хоругвь, несли продавцы газет по улицам Чикаго, по сотням и тысячам больших и маленьких улиц... Green Pope! На бирже Нью-Йорка, Парижа, всего мира повышались банановые акции: "Беру по 511! Беру по 617!.. 702!.. 809!.. Green Pope!.. Green Pope!.." Секретари, телохранители и прихлебатели плотной, почти непроницаемой стеной окружали его персону. Взведенный курок леденил его дни и ночи, страх перед нацеленным в спину дулом, пулей, готовой вырваться из ствола, разливал вокруг него металлический холод и любезную учтивость. Пистолеты, пулеметы, защитные доспехи из тончайшей стали, бронированные ложи и автомобили. Приходили льстецы поглядеться в фарфоровые зеркала. Для мультимиллионеров устраивались роскошные приемы. Жесткой газетной бумаги не существовало отныне для него, ее сменили рулоны воскуряющих фимиам шелковых листов; их золотые буквы освещали его сверху донизу, его, возможного кандидата на пост президента Компании с титулом Зеленого Папы. Его Зеленое Святейшество, Карибский Папа, достойный носить Великий Изумруд! Мейкер Томпсон желал получить все. Его мечта - стать Зеленым Папой или губернатором новых присоединенных земель. Он считал это делом решенным. Президент Компании и сенатор от Массачусетса ожидали его к десяти часам. Белый вкрадчивый орангутанг протянул ему мохнатые руки с блестящими - цвета незрелого мандарина - ногтями: сердечность небывалая, но объяснимая,сенатор видел, что писали о нем газеты, и стал его больше ценить. - Я прибыл из Вашингтона, - поспешил сообщить ему сенатор, - однако сядем, если вам угодно. Я обсуждал вопрос об аннексии с государственным секретарем, моим старым другом, и доложу вам, пришлось бы порядком перекроить международную карту. Скажите, мистер Мейкер Томпсон, какое расстояние отделяет наши владения в тех краях от английской колонии Британский Гондурас?.. - На карте точно указано, сенатор, и, если вы позволите, мы можем определить в одну минуту. - Теснейшее английское соседство!.. - воскликнул сенатор, чиркнув по карте леденцом розового глаза под мутным стеклышком. - Теснейшее английское соседство! Англия имеет обыкновение прибирать к рукам все, что на земном шаре кажется ей полезным для короны, ссылаясь при этом на опасное соседство. На то она и владычица морей, чтобы стать соседкой всего того, чего она вожделеет и что покоряет, но в данном случае наше соседство - не фикция, а географическая реальность. Золотистые ворсинки мха снова вырвались за пределы сенаторской одежды, и он, склонившись над мелкомасштабной картой, пыхтя и морщась, чтобы удержать на месте непоседливый монокль, приглаживал одним, двумя, тремя пальцами - мизинец, торчком - бело-желтую стружку, снимаемую воротничком с толстых складок шеи. - Теснейшее английское соседство... Господа, нам придется удовлетвориться лишь выгодами аннексии... - Не вижу выгод без аннексии, - ответил Мейкер Томпсон. - Если из-за боязни подразнить немного этих свиней британцев мы откажемся от захвата, то потеряем все. - К несчастью, речь идет не об одних лишь англичанах. Имеются речные, озерные и морские порты, жизненно необходимые для транспортировки кофе, идущего в Германию, и немцы, а вместе с ними и другие великие державы сочтут себя ущемленными нашим аннексионистским демаршем в этой области. - Не думаю, немцы скорее поддержат нашу затею, они злы на британцев, идущих напролом все дальше, ощипывающих землю, как индейку. Достаточно взглянуть, что они сделали с Британским Гондурасом, - голая коленка, без единого кустика, где население, в основном негры, живет хуже, чем вьючный скот. Я туда наведывался и говорил с губернатором, англичанином, который напяливает смокинг, чтобы съесть картофелину с листиком салата. Когда я сказал ему о рабстве негров, он мне ответил: "Мой дорогой друг, где бы мы, англичане, ни появились, мы везде даруем свободу рабам, но не скоту..." И как ни в чем не бывало мы продолжали смотреть из огромного окна губернаторского дома на море, божественное Карибское море. Все это я вспомнил к слову, британцы не могут противиться нашей аннексии, потому что обладают не большими, чем мы, правами на владение своим Белизом. - Причин вполне достаточно, чтобы противиться,вмешался президент. - Если у них нет законного основания для пребывания в Белизе, они боятся, что более могущественный сосед, вроде нас, присоединив эту маленькую страну, потребует от них очистить не принадлежащие им земли, выкатиться раз и навсегда отсюда, убраться на свой остров. - Вы попали в самую точку! - воскликнул Мейкер Томпсон, обжигая карим пламенем своих глаз металлические глаза президента Компании. И, посмаковав секунду свои мысли, продолжал: - Присоединив к себе Британский Гондурас, мы их выбросим из этой маленькой страны на основании доктрины Монро, которая нам уже дала один сахарный остров. - Доктрина Монро в данном случае бессильна,вмешался в разговор сенатор. - Не надо забывать, что еще не высохли чернила на англо-японском соглашении и что Трафальгарское сражение началось не просто так. Англия, конечно, не Испания, но не будем терять времени и вкратце подведем итог, чтобы прийти к какому-то решению. Англия, Германия и другие державы воспротивятся любой аннексии в широком плане, и мы должны сейчас удовлетвориться тем, что имеем: фактической аннексией. Оставим в покое англичан с их голым Гондурасом без единого кустика, - представляю себе его! Есть там, наверное, и клуб, где можно валяться пьяным, и их женщины, эти страшные "лед"... - он произнес "леди" на французский лад, чтобы получилось "страшными уродками" {Игра слов: laide (фр.) - некрасивая, уродливая.}, засмеялся и провел по губам ладонью вместо платка, который торчал из кармана и, казалось, ждал, когда сможет вобрать в себя слюну с его пальцев. Глава Компании тоже усмехнулся. Сенатор закончил: - И будем довольствоваться, - повторил он, - тем, что уже имеем: железными дорогами, причалами, плантациями... Какую еще аннексию нам надо?.. - Если уважаемый сенатор мне позволит... - Все, что хотите, мистер Мейкер Томпсон... - Вопрос неправильно поставлен, и потому решение, к которому пришел господин сенатор вместе с высокочтимым государственным секретарем, я осмелюсь назвать абсолютно неприемлемым. Я поясню. Земли, которые эксплуатирует Компания, не принадлежат ей по закону. Мы не хозяева. У нас нет юридической зацепки, чтобы остаться навсегда. В любой момент нам могут сказать: вон отсюда, кабальеро, это не ваше! Мы держимся там, расшвыривая песо и доллары в правительственных сферах. Жалобы местных крестьян не доходят туда, куда надо, не возносятся, глохнут в их раскрытых ртах, как зевота голодных. Между народом и правителями воздвигнута стена из золота, и эта золотая стена - мы; стена, которая вбирает звук, не дав ему растечься эхом, даже если это крик многих; об нее дробятся камни | и осколками разят восставших. С другой стороны, контракт, единственный в своем роде, по которому нам отданы железные дороги, причалы, все сооружения, резервуары, подвижной состав, полоса земли на побережье без какой-либо компенсации или выплаты,выгоднее, чем участие в лотерее, - этот контракт может быть в любой момент пересмотрен и расторгнут, потому что в числе его многих правовых изъянов имеется один, сводящий весь договор на нет: он по сути своей противоречит конституции страны. И поскольку мы рискуем потерять все выгоды, я предлагаю аннексию как средство защиты американских капиталов. Нельзя забывать, что мы проникли в эту страну под предлогом доставки почты на наших судах, что мало-помалу мы стали... - Полными хозяевами, честь вам и хвала, Мейкер Томпсон! Весь Чикаго рукоплещет вашему бесподобному деянию! - Аплодисменты, - обернулся он к президенту,вовсе не страхуют нас от катастрофы! Поэтому я продолжаю настаивать на аннексии и надеюсь, что уважаемый сенатор, учитывая высказанные соображения, снова повидает государственного секретаря, с которым его связывает, как я слышал, старая дружба, и соответствующим образом осветит проблему. Нам нужно защитить наши капиталы присоединением этой республики, которая передала нам свои железные дороги, свои причалы, свои богатства и в банках которой, в торговле, в политике мы безраздельно господствуем; с нами советуются, нас боятся; мы значим больше, чем законодательная, исполнительная и судебная власти республики, вместе взятые, а четвертую мы содержим, ибо без нашего "паблисити" и денег, идущих тайными каналами в карманы журналистов, эта власть не существовала бы. - Да, конечно, если подвести такую базу, вся проблема выглядит иначе,согласился сенатор, - но мне кажется все же рискованным обращаться в госдепартамент с просьбой о присоединении республики, чтобы защитить капитал, вложенный в какие-то несколько плантаций... - Уважаемый сенатор не должен сводить проблему к одним плантациям, к защите нашего имущества, это лишь потеря времени. Есть другой важный момент в политической игре - общественное мнение, глупая мошка, которую наша пресса легко поймает в свои сети. Надо развязать кампанию в защиту безопасности нашей территории, которая, по сути дела, простирается до Панамы, потому что Мексика, даже без Теуантепека, географически является нашим продолжением и копией североамериканской системы. Такая кампания вместе с серией сенсационных сообщений о широкой сети японского шпионажа в Латинской Америке и статей о желтой опасности создаст благоприятную атмосферу для нашей аннексионистской политики. Если до сооружения канала в Панаме в центре внимания стояли Никарагуа и Теуантепек, ничего нет удивительного в том, что между Теуантепеком и Никарагуа возникнет новый штат; он помешает японцам использовать строящуюся панамериканскую магистраль для нападения со стороны Мексики на Панамский канал и блокирования нашего флота. Упирать надо именно на блокаду флота. Технические данные, заключения экспертов, всегда готовых любое измыслить в нашу пользу, мы добудем и, как я думаю, можем рассчитывать на некоторых представителей в конгрессе... "Первосвященником божественного Карибского моря - вот кем бы тебе быть", - подумал сенатор от Массачусетса, слушая его речи. - Сенатор окажет нам любезность и еще раз посетит Вашингтон, - сказал президент "Тропикаль платанеры", - а если международное положение в данный момент не способствует аннексии а-ля Полк, аннексии в широком плане, я полагаю, что наши капиталы будут ограждены, если на этих территориях установить протекторат на сто или двести лет. - Не знаю, надежно ли это будет, ибо, как я говорил, там живут не танцоры хула-хула, а воины. Протекторат, который прельщает приманкой - осво- бождением, стал бы сильно стимулировать их воинственные инстинкты и породил бы мученичество за свободу, сопротивление... Напротив, аннексия не оставляет никакой надежды, ни малейшей... Подумайте, ведь ради достижения всего, что мы имеем, надо было выкорчевать людей из почвы, как деревья, оборвать их старые корни и пересадить; надо было жечь их дома под предлогом борьбы с заразой, которую мы сами заносили из Панамы. Пришлось проделать самое невероятное - сломить их упорство, убить охоту к работе, ведь наша конкуренция их подгоняла, и местные жители получали неплохой доход от продажи своих фруктов. Надо было разделаться с ними самими. Одних - в казармы, на военную службу, других - в воду, на дно, или в сельву, к ягуарам, к змеям... Все это должно убедить вас, как трудно пришлось бы нам при установлении протектората. - Не менее трудно было бы, - возразил сенатор,получить подписи тех, кто должен просить наше правительство о присоединении, как это было с Гаваями. - Иное дело, совсем иное... О том, что они хотят присоединения, говорит, в первую очередь, и весьма красноречиво, сам факт безвозмездной уступки железной дороги, которую они нам не только подарили, но и - представьте! - после использования ее для транспортировки наших банановых богатств готовы купить у нас, уплатив за нее золотом. То, что нам подарено и будет нами использовано, они, по контракту, у нас же купят. Случай беспрецедентный, а потому надо действовать, чтобы завтра не был пересмотрен договор, который выглядит как сказка из "Тысячи и одной ночи" и который надо толковать как выражение их явного желания принадлежать нам, быть присоединенными. - Этого, однако, недостаточно, мистер Мейкер Томпсон, нужны граждане, видные люди из местного населения, которые пришли бы в Вашингтон и представили петицию об аннексии. - Уважаемый сенатор согласится со мной, что те, кто отдал нам железные дороги на таких "тысяча-иодноночных" условиях, непременно пойдут в Вашингтон просить об аннексии, гордые и кичащиеся выпавшей им честью; это люди деклассированной касты, думающие, что, сделавшись гражданами США, они встанут рядом с нами. Они и во сне видят, что смогут сделать из своих сыновей североамериканцев, и гнушаются всем местным, презирают все свое, национальное. - При таких обстоятельствах, пожалуй, не будет слишком неудобным вновь обратиться в госдепартамент. - Надо дать бой, - подбадривал сенатора президент Компании, снимая трубку с зеленого аппарата, чтобы белый вкрадчивый орангутанг мог соединиться с Вашингтоном. - Я оставлю вас, - Мейкер Томпсон встал, - мне тоже надо съездить на несколько дней в Новый Орлеан. Надеюсь, все удастся, и при следующей встрече уважаемый сенатор сообщит нам, что мы станем достойными преемниками аннексионистов высшего класса - Джексона, Полка, Мак-Кинли. Джо Мейкер, как его называла Аурелия, прибыл в Новый Орлеан инкогнито и, впервые в жизни играя роль отца, метался с дочерью по улицам города, как зверь, попавший в западню, - безукоризненно блестящие ботинки, побывавшие в руках темнокожих чистильщиков, которые улыбкой навели на кожу глянец, обмазав ее ваксой, обмахнув щеткой и помузицировав замшей, пока кожа не стала зеркалом; костюм из лазурной ткани, безукоризненно чистый, и надвинутая на глаза шляпа, из-под которой выбивалась рыжая, чуть припудренная пеплом прядь. Аурелия, повисшая на его руке, не видела в нем будущего дедушку, как не видела ни отца, ни родственника. Человек. Человек без семьи, человек моря, человек банановых плантаций, человек сегодняшнего дня, который ловит сообщения газет, несущих груз новостей по реке времени. Аурелии были теперь полезны прогулки пешком, и Джо Мейкер сопровождал ее от угла до угла, "пузировал", как говорят в тропиках, перед витринами. Небо рассыпало свои драгоценности на черном бархате ночи, а город высыпал на тротуары, побеленные луной, своих темных жителей - негров в ярких одеждах, словно бобы на праздничную скатерть. - Джо Мейкер, - сказала дочь, потянув его за руку, - пойдем почитаем это сообщение, там что-то говорится о желтой лихорадке. - Не нашла ничего лучшего! - Пойдем почитаем, надо знать, что там написано! - То же самое, что в других. Все объявления на один манер... Он мягко увлек ее за собой, не дав задержаться у стены, где висел, составленный в официальных выражениях, вестник смерти. От его букв, окутанных трауром чумы, исходил дух тревоги, напоминавший о лете 1867 года, когда желтая лихорадка косила людей. Мейкер Томпсон часто проезжал мимо Нового Орлеана, но никогда здесь не останавливался, - до настоящего времени, когда отец внял зову дочери. Он не был здесь с той самой ночи, когда совсем еще мальчишкой выпил лишнего в таверне и, выходя оттуда, попал в водяную лавину, - на город вдруг обрушился страшный ливень. Волны били Мейкера Томпсона о плывущую мебель, как живую колоду, и он скоро понял, что это не бред с похмелья, - настоящий поток несет его, пьяного, доверху нагруженного виски. Удар головой о балкон - и хмельной угар улетучился, не осталось винного духа ни за воротником, ни в складках костюма, насквозь пропитавшегося вонючей водой. Он открыл глаза и, осознав опасность, предпочел отдаться на волю потока, пока не смог наконец зацепиться за дерево. В темноте едва рисовались очертания людей, и трудно было разглядеть тех, кто плыл рядом, чуть шевеля руками и ногами. Какой-то сеньор, распластавшийся на воде - без сомнения пьяный, судя по движениям, - не Держитесь вон за ту ветку, рядом с вами!.." - крикнул Мейкер Томпсон распластавшемуся человеку. Тут поток принес еще одного субъекта, скрюченного и молчаливого; он не пускал даже пузырей, а вода тихо струилась, поднявшись уже почти до самых крыш. Многие проплывали мимо безмолвно, не издавая ни звука, не барахтаясь. Кто-то задел плечом Джо Мейкера: схватив пловца за руку, он понял, что поймал утопленника. Рассвет разлился над городом, и Мейкер Томпсон, для которого вечер начался в таверне среди веселых гуляк, увидел, что плывет среди одетых скелетов, не менее оживленных, чем члены какого-нибудь клуба; одни блистали черепами, другие являли свету пергаментные лица - это были трупы с размытого наводнением кладбища. Он содрогнулся, вспомнив женщину, которая плыла, натыкаясь на всякие предметы, и показалась ему пьяной проституткой... Огнедышащее пекло. Влажная духота. На одном из пароходов, готовых выйти из порта в Карибское море, Мейкер Томпсон, устрашенный клубом мертвецов, среди которых начался для него этот день, нашел наконец прибежище; и он не мог успокоиться до тех пор, пока не высадился на побережье Гондураса. - Джо Мейкер, ты согласен?.. - спросила дочь, выводя его из задумчивости. - Согласен заключить со своей дочерью договор наудачу? - Я должен знать, о чем идет речь... - Если тебя назначат губернатором новых территорий, ты простишь Рэя Сальседо. Мейкер Томпсон почти выдернул руку, лишив Аурелию опоры, но она снова взяла его молча под локоть, и они возобновили свое шествие по улицам, она - глядя себе под ноги: мелькали башмаки прохожих, колеса автомобилей; он - ища глазами часы на зданиях, чтобы проверить время. - Предположим, что не прощу... Аурелия пришла в себя, подняла голову. - Значит, Джо Мейкер, ты не прощаешь и меня, не прощаешь... - Отлично, значит, и тебя не прощаю. Кстати, поговорим уж обо всем сразу... Не знаю, известили тебя мои адвокаты или нет о том, что весь капитал твоей матери и Майари, твоей сестры, находится в твоем распоряжении, он твой, можешь вступить во владение и действовать, как тебе угодно. - Они вчера мне сообщили... Но речь идет не об имуществе, а о том, что не переводится в валюту,о твоем прощении. Мне кажется, если ты простишь его, Рэй навсегда останется для меня таким, какой, я думаю, он есть на самом деле. Без твоего прощения, Джо Мейкер, совсем другое дело. - Я считаю оскорблением не то, что ты станешь матерью, а то, что он сбежал, не написав мне ни строчки о своих намерениях. Ты почти брошена. Не имеешь о нем известий. С какой стати мне прощать его? Нет, ни в коем случае. - Он напишет. Он в Египте, ведь археологи забывают всех живых, когда оказываются в мире тишины, который они открывают. - Если не оставил тебе адреса, позвони ему по телефону в Каир... - Сказал, что вышлет... - Он знал, в каком ты положении? - Я ему ничего не сообщила. По-моему, это значило бы связать его еще не появившимся на свет существом; нас и так жизнь связала помимо нашей воли. Зачем же превращать в капкан и путы то, что еще не родилось?.. Они ускорили шаги. Джо Мейкер торопился на важное деловое свидание. Время переодеваться. Черные брюки, черный галстук, белый смокинг, сигареты, духи и маленький револьвер. Кто знает, вода ли, тишина ли плыла мимо дома, если бы отблески окон не золотили поверхность Миссисипи. Слуга-негр проводил Мейкера Томпсона в салон, обтянутый гобеленами, заполненный фарфором, слоновой костью и стильной мебелью. Дрогнуло на дверях драпри, и навстречу Томпсону вышел самый крупный акционер "Тропикаль платанеры", коренастый, ноги втиснуты в узконосые лаковые туфли. - Добро пожаловать!.. Я знаком с вами по докладам, по докладам и нашей переписке! - Благодарю, мистер Грей... Очень рад пожать вашу руку. Мне тоже доставляет большое удовольствие познакомиться с вами лично. - Сигарету... Прикажем принести нам виски и сядем. Где хотите. В этом кресле вам будет удобно. - Прекрасно... - Минеральной воды? Простой? Сколько виски? - В тропиках, не знаю, известно ли вам, виски пьют с кокосовым молоком. - Говорят, хорошее средство от лихорадки. - Хорошее средство от скуки. - А посему его едва ли выдумали англичане. Ладно, выпьем за нашу встречу и ваш триумф на следующем собрании акционеров. Портфель президента Компании будет ваш, и вскоре мы разопьем шампанское. - За ваше здоровье, мистер Грей; с таким крестным отцом, как вы... - Победа обеспечена. С нами большинство сильных акционеров. Ничего не выйдет у группки квакеров, возглавляемой Джинджером Кайндом. Вы его знаете? - Знал лет двадцать назад. Он, наверно, очень стар. - Старейшина среди акционеров. Но он не имеет никакого веса, бедняга однорукий. Большинство проголосует за вас, Мейкер Томпсон, за человека испытанного и умеющего верно трактовать идеи деловых людей в том смысле, что только деньги значат все, только золото дает власть. - Мне вспоминается, как Джинджер Кайнд - я ведь был тогда очень молод, и потому его слова мне врезались в память, - Кайнд, уезжая из тропиков, кричал, что наша фруктовая Компания состоит из подонков нации, нации с благороднейшими традициями. - Он и сейчас кричит то же... - Вы правы, мистер Грей; только золото дает власть, и "подонки", как зовет нас Кайнд, уже ворочают более чем двумястами миллиардами долларов. Именем Его Императорского Величества Золота мы можем присоединять страны, которые были покорены именем каких-то ничтожных королей, закладывавших свои бриллианты и не имевших рубахи на смену, покорены с помощью банды нищих солдат и босых монахов. - Времена, друг мой, меняются... - Я полностью согласен с вами, мистер Грей: когда-то власть даровалась богом, потом - королем, потом - народом, а сейчас - деньгами. Только деньги дают власть. - Я же сказал вам, Мейкер Томпсон, времена меняются. На смену благороднейшим традициям, о которых болтает Кайнд, к счастью, пришли тресты, и поскольку мы - один из ста трестов, направляющих политику Соединенных Штатов, нам нечего церемониться с этими странами, надо обезопасить наше имущество и покончить с правительствами, которые мы там поддерживаем для того, - мне так представляется, - чтобы жители в конце концов взвыли от отчаяния и вышли бы на улицы, крича, что пойдут за кем угодно, лишь бы избавиться от ярма кровожадных соплеменников. - Совершенно верно, мистер Грей... - Ибо не надо быть очень проницательным, чтоб догадаться, что именно на это и рассчитывает Белый дом, поддерживая такие режимы, при которых великие бездельники - военные грабят свои страны, сеют в народе смерть и ужас. - Вы знаете ситуацию лучше, чем протестант Библию... - Друг мой, в Новый Орлеан раньше всего доходят жалобы этих бедняг. Однако выпьем. Еще немного виски?.. Они надеются, что аннексия принесет покой их очагам, будет гарантией их личной безопасности и сохранения имущества. Надо спасать то, что уцелело, остатки диких народов... - Нечего их спасать, мы не Армия спасения... Кайнд совсем помешался на своих гуманистических идеях. Вы не были в тропиках, мистер Грей? Тот, кто живет в тех краях многие годы, знает, что спасать там нечего, там нет даже праха мертвых - в таком климате покойники не дремлют в склепах по-египетски, не плавают, как здесь, по улицам. Я вам когда-нибудь расскажу, что в молодости со мной случилось в вашем прекрасном городе. В тропиках нет мертвецов, их бренные останки нельзя спасти. Все исчезает, уходит, ничего не остается; смерть не вечна там, а жизнь слишком быстротечна... Мейкер Томпсон прервал речь, заслышав шаги. Прибыли другие важные персоны. Банкиры и крупные акционеры, как ему сообщил Грей, от "Сокони-вакуум ойл"- миллиард четыреста миллионов долларов; от "Галф ойл"миллиард двести миллионов долларов; от "Бетлэхем стил"- миллиард долларов; от "Дженерал электрик"- миллиард долларов; от "Тексас компани"миллиард долларов; от "Дженерал моторс"- два миллиарда восемьсот миллионов долларов; от "Юнайтед стейтс стил"- два миллиарда пятьсот миллионов долларов; от "Стандарт ойл"- три миллиарда восемьсот миллионов долларов... - Я не хотел приглашать мелкоту, - сказал Грей, улыбаясь и вставая навстречу гостям, - пигмеев не надо! Не меньше миллиарда долларов; все самые влиятельные акционеры и ваши сторонники. Аромат резеды вливался в открытые окна вместе с сомнамбулическим светом жаркой ночи и смешивался с серебристым дымом тонких Табаков и сладким запахом кофе и ликеров, помогавших переварить сытный обед, который изобиловал сухими белыми винами со льда и винами красными, подогретыми до температуры кончиков пальцев. Горы лунных бликов, горы золота... Холодок пробегал у него по спине... Взял сигару... Жевал ее жадно, яростно и сплевывал табак... Он - Мейкер Томпсон... Я - Мейкер Томпсон... Зеленый Папа... Мое господство - вне времени и во времени, нереально и реально... "Сеньор президент Панамериканского союза, Зеленый Папа повелевает вам включить в число членов союза одно из самых сильных государств нашего континента, то самое, где я, первосвященник с Великим Изумрудом, царствую, опираясь на правительства и народы. Двадцать четвертое государство панамериканской семьи владеет территорией на побережье Карибского моря и Мексиканского залива. Зеленые массивы моих владений простираются до Тихого океана. Кроме земель, я властвую над сотнями, тысячами, сотнями тысяч людей, для которых являюсь правителем и высшей властью. Власть дают деньги. Земли, люди и всемогущее правительство в Чикаго, в кабинетах "Тропикаль платанеры". Кроме того, государство, которое я требую включить в Панамериканский союз, имеет пароходы на обоих морях, железные дороги, порты, банки, представителей в конгрессе Соединенных Штатов, все средства информации современного государства, мобильную армию и флот. Денежный знак - доллар, язык - тоже наш. Эта двадцать четвертая фруктовая республика могущественнее любого из других государств, представляющих свои ограниченные или чужие- интересы в Панамериканском союзе. И потому я требую, чтобы ей предоставили подобающее место за круглым столом и присоединили к покрытым славой американским флагам не менее славный государственный флаг нашего фруктового государства: череп корсара над двумя скрещенными банановыми ветвями на зеленом поле". Пароход, приводимый в движение большим колесом, оставлял за собой пенную борозду на уснувших водах Миссисипи. Непостижимо. Он потер руки, распрощавшись с мистером Греем и с могущественными акционерами, которые обещали ему свои голоса на выборах президента Компании в будущем году. Непостижимо. Улица - он проезжал Канал-стрит, - автомобиль, шофер в форме, колокольный звон - наверное, уже утро, - холодный шум города, оглушительное чиханье рынков, кареты "скорой помощи" и светло-медные лучи на кирпичных зданиях. Ноль часов... Чикаго... Перестук колес на стрелках... Ноль часов... Чикаго... Перестук колес на стрелках... Срочный вызов, очень срочный... С Аурелией едва успел проститься... Но он еще вернется... К ней и к мистеру Грею... С этой ночи Новый Орлеан перестал быть для него только городом плавающих мертвецов. Это - город миллионеров, у них самое малое по миллиарду, и они весело мурлычут: "Счастлив тот, кто плавает на поверхности, кто на поверхности!" Ноль часов... Чикаго... Перестук колес на стрелках... Ноль часов... Чикаго... Перестук колес на стрелках... Вызов срочный, самый срочный... Неприятно говорить на прощание дочери: "Да будут тебе пирамиды пухом..." Рэй Сальседо... Это имя уже знают на международных телефонных станциях - в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, Берлине. Теперь не надо даже объяснять, что это имя, а не титул {Рэй (rey) - король (исп.).}. "Какой "рэй", какой король?"- спрашивали. Стальной ли, нефтяной или каучуковый... Рэй, Рэй, Рэй, Рэй Сальседо, археолог... Хорошо, что сказано и другое: "Аурелия, если Рэй Сальседо не явится и будет мальчик, пусть назовут Джо Мейкер-младший... Звучит неплохо,а?.. Кажется, будто опять это я со своими юношескими иллюзиями, будто это имя - ныне сухое, затасканное, жесткое, как древесина старого дерева, - снова удивит мир свежестью и юношеским порывом". Ноль часов... Чикаго... Ноль часов... Чикаго... Перестук колес на стрелках... Ссссстоооп. Секретари, телохранители с ручными пулеметами... Прощай, инкогнито... Фотографы... Журналисты... Газетчики... Да, еще не набрана колонка с сообщением о прибытии... Заявление... Еще рано... Заявление будет сегодня, позже... Да, надо резервировать до пяти часов место на первой полосе... Может быть, раньше или немного позже... Надо зарезервировать место в вечерних выпусках... Журналисты... Все в отель... Занять телеграфные линии. Занять телеграфные линии... Не загружать подводный кабель сегодня вечером... Его карие глаза выдержали взгляд президента Компании. Странно, что нет сенатора от Массачусетса. Сердце забилось сильнее, как у школяра, попавшего в экзаменационный зал: вот кабинет, который скоро станет его офисом. В сотую долю секунды он прикинул, какие изменения произведет в убранстве, меблировке, расположении сейфов и т. д. Пристальный и несколько испытующий взгляд президента Мейкер Томпсон отнес за счет того, что президенту, возможно, уже известно: он, Томпсон, скоро сменит старика на посту, избранный абсолютным большинством голосов акционеров на ближайшем собрании. - Кто такой Ричард Уоттон? - спросил президент. Вопрос прозвучал так неожиданно, что Мейкер Томпсон чуть было не сунул большой палец за подтяжки, чтобы, стегнув резиной свою шелковую сорочку, ответить: "Вернее - кем был, ибо я его прикончил". - Ричард Уоттон умер много лет назад. Это был визитер, ехавший со мной в дрезине, которая перевернулась на Обезьяньем повороте. - Но после своей смерти он приехал... - Да, приехал в ящике на пароходе "Турриальба". - Вы так думаете, Мейкер?.. - Как это - "думаю"? Так было! Я сам привез Ричарда Уоттона, когда его еле вытащили из пропасти - с переломом основания черепа, как засвидетельствовал врач, - а затем я перевез его труп на пароход... - Он ожил, Мейкер ТомпсонДжо Мейкер замигал и кивнул головой, как бы соглашаясь, что все, сказанное с таким апломбом президентом Компании, могло оказаться правдой; если за дело взялись деньги с их огромной чудотворной силой, они способны воскресить и визитера по его прибытии в США. - Ожил? - Не сомневайтесь в этом, Мейкер Томпсон, и ожил он не на "Турриальбе", а на "Сиксалоа". "Покойник" представил госдепартаменту полный, точный, доку- ментированный, даже с диаграммами отчет, с бесспорной убедительностью свидетельствующий о всех злоупотреблениях, насилиях, подкупах, преступлениях и... бог знает о чем еще!., которые творила там "Тропикаль платанера"... - Почтенный визитер был не Ричард Уоттон? - не веря своим ушам, спросил еще раз Джо Мейкер. - Отнюдь нет!.. Почтенный визитер был какой-то сумасброд-акционер, которому Компания поручила осмотреть плантации. - Но он выслушивал всех недовольных... - Очевидно, потому что был, как Джинджер Кайнд, не в своем уме... Мейкер Томпсон крепко сцепил пальцы и потом развел руками, не вымолвив ни слова. - Однако еще ничего не потеряно... - продолжал президент Компании,кроме аннексии. Об аннексии и думать нечего... Но надо действовать, если мы не хотим, чтобы, подобно аннексии, все наше дело пошло прахом. Надо поехать туда и выжать из властей красноречивые заявления о том, что своим экономическим процветанием их страна обязана нашему присутствию, так как наше предприятие платит самое большое жалованье и дает работу тысячам брасеро... Надо купить всех власть имущих республики, депутатов, членов магистрата, алькальдов... Все власть имущие, все влиятельные лица должны под барабанный бой восхвалять нашу сельскохозяйственную, коммерческую, экономическую, социальную деятельность... А для этого - не жалеть денег газетам, газетчикам, журналистам; одаривать приюты для бедных, дома престарелых, благотворительные учреждения и церкви... Какую религию они там исповедуют? - Католическую... - Прекрасно, хоть и претит помогать свиньям католикам, надо пополнить их кошелек. А в прессе поменьше слов - слышите? - и побольше фотографий: выведенные нами культуры, наши больницы, наш транспорт, наши школы... - Их нет... - Значит, мы должны их организовать. Немедленно. Три, четыре, пять, десять... Сколько нужно. Главное, чтобы на фотографиях появились учителя и учащиеся... И международные агентства печати. - Есть несколько... - Некоторые из них мы субсидируем и направляем, они у нас на службе. Надо срочно мобилизовать полностью все средства, чтобы предупредить любую акцию госдепартамента, который может покончить с плодами вашего двадцатилетнего труда одним лишь росчерком пера. - Кто же был, как звали того почтенного визитера? - повторил вопрос Мейкер Томпсон, который словно ничего не слышал. - Чарльз Пейфер... - Нет, этого не может быть. Он просто назвался Чарльзом Пейфером, а настоящее имя его - Ричард Уоттон. - Его звали Чарльз Пейфер, и он был Чарльзом Пейфером, трое детей и красавица вдова унаследовали его акции и собираются голосовать за вас, Мейкер Томпсон, на следующем собрании акционеров; они навек вам благодарны. - Какая ужасная ошибка!.. - повторял Мейкер Томпсон. - Ричард Уоттон, не знаю, видели ли вы его, действовал там в роли археолога. Составленный им обвинительный документ великолепен, но мы обрушим на эту бумажонку лавину громких воплей, которые поднимут все карибские страны, требуя нашего присутствия и прославляя нас как послов цивилизации и прогресса, герольдов благосостояния и богатства... Вы говорили о желтой опасности, - теперь самое время в полный голос затрубить о ней: центры японского шпионажа." нити заговоров, ведущие ко двору микадо... картыдокументы... шифры... подводные лодки в водах Тихого океана, шныряющие у берегов Центральной Америки... И опасность блокирования нашего флота в случае разрушения Панамского канала, хрупкого, как спичечный коробок, если... - Ричард Уоттон, - снова спросил Мейкер Томпсон, словно обращаясь в пространство, - Ричард Уоттон был археологом? - Он применил эту хитрость, чтобы проникнуть на наши плантации, в наши тайны, ибо, без сомнения, он имел допуск ко многим архивам. Президент "Тропикаль платанеры" увидел, как Мейкер Томпсон встал и удалился, но не услышал шума его шагов... Как вернуть к жизни Чарльза Пейфера? Ладно еще, что он лежит здесь, в склепе, замурованный в гробу с двойными стенками и стеклянным окошечком над лицом, лежит с закрытыми глазами, одетый путешественником, - так, как нашли его на дне ущелья у Обезьяньего поворота. Если бы его похоронили в тропиках, от него не осталось бы ни следа, ни косточки. Там мертвые уходят безвозвратно. Смерть не вечна, а преходяща. Непоправимо... Вдова с детьми - наверное, еще маленькими - будет голосовать за убийцу мужа на следующем собрании акционеров... Нет, надо снять свою кандидатуру... Этим вечером продавцы газет кричали на улицах Чикаго: "Сенсационное сообщение!.. Сенсационная новость!.. Джо Мейкер Томпсон, Зеленый Папа, удаляется в частную жизнь, отказывается быть президентом Компании". Непоправимо... Он не мог дать жизнь Пейферу... Не мог и преградить путь в жизнь существу, зревшему под сердцем Аурелии, сыну Ричарда Уоттона... Миллиард, миллиард долларов... Полтора миллиарда долларов... Миллиард восемьсот миллионов долларов... Два миллиарда долларов... Непоправимо... Непоправимо...  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  IX Для Боби Томпсона, по прозвищу "Гринго", внука Зеленого Папы - как до сих пор величали старого Мейкера Томпсона, - город был не городом, а сплошным бейсбольным полем, которое делилось на восемь, или девять, или десять полей: "Льяно-дель-Куадро", "Льяноде-Палома", "Херона", "Сан-Себастьян", "Кампо-деМарте", "Эль-Серрито", "Ла-Реколексьон", "Ла-Эрмита", и ипподром, где было настоящее поле для этого вида спорта. Команда Боби Томпсона называлась "Б. - Т. Индиан", хотя ее чаще звали просто "Индиан" - результат легкого и невинного противодействия игроков, которые не хотели добавлять "Б. - Т.", инициалы Гринго, к своим именам: подумаешь, какая шишка, и капитаном-то они его признали только за то, что знает правила игры, вычитанные прямо из английской книги, и имеет целую коллекцию перчаток, шлем и нагрудник для принимающего, мировые перчатки для подающего и других игроков, а также классные мячи и биты. Боби с утра появился на бейсбольном поле, жуя резинку. На фоне зеленого ковра, влажного от утренней росы, сверкал под лучами солнца рыжий шар - его голова. Он ждал игроков своей команды, смуглых черноволосых мальчишек, которые тоже являлись туда спозаранку, - одни причесанные и чистенькие, другие немытые, - запихивая в рот банан, пряник или лепешку с фасолью, которая оставляет во рту траур - так называли шелуху от черной фасоли, прилипавшую к зубам. Они шли по полю, толкаясь и переругиваясь. - Эй, boys! {Ребята (англ.).} - кричал Гринго, потрясая в воздухе надетыми на биту перчатками, чтобы мальчишки заприметили его еще издали, с противоположного конца зеленого "Льяно-де-Куадро", там, где у баз чернели земляные лысины. Кое-кто из игроков прихватил с собой самодельные перчатки, типичные изделия домашнего производства: ладонь обычно покрывается кожей: пальцы делаются из какой-нибудь крепкой материи, а набивается такая перчатка шерстью, щетиной, соломой или ватой, чтобы ослабить удары мяча. Перчатки-уроды, перчатки-подушки, похожие на те, какими в школах стирают мел с доски. Великолепная перчатка Челона Торреса, набитая срезанными когда-то косами его мамы, возбудила зависть остальных игроков и заставила их броситься к шкафам и комодам на поиски волос, выудить из ящиков "букли" старых теток или сестер, которых в свое время коротко остригли после тифа. Когда ребята подошли к Боби, Рамос Кот стал задирать Самуэля Галисию, а потом толкнул его и подставил ножку. Как только Галисия стукнулся лбом оземь, Кот набросился на него и стал дубасить кулаками. - Эй, ты, имей совесть! Лежачего не бьют!.. - кричали остальные, не вмешиваясь в драку. - Не бей его кулаками, скотина! Боби Томпсон, используя свой престиж, капитана команды, разнял ребят, дал пинка обоим и стал между ними, потому что едва Галисия освободился от обидчика и поднялся на ноги, как тут же размахнулся и хотел огреть Кота. Губа у Галисии кровоточила; ругая почем зря Кота, он провел рукой по лицу и, измазав кровью ладонь, вытер ее о волосы. Теперь казалось, что из головы и уха тоже сочится кровь. - Не горюй, Перышко! - успокаивали товарищи Галисию. - Когда-нибудь, Перышко, ты его тоже подловишь, как он тебя, и тогда уж не дашь маху. Живьем его сожрешь, старик, с потрохами. Он сам пристал к тебе и дал подножку, а когда ты упал, накинулся, подлец, на лежачего. Рамос Кот, удерживаемый на расстоянии Боби Томпсоном, поднимал вверх левую руку в самодельной перчатке, которая походила на круглую нескладную подушку, и то терся о нее щекой, то целовал, то прижимал ее к сердцу. Это приводило в бешенство Галисию Перышко: Кот сказал ему, что перчатка набита волосами сестры Галисии - Аманды. - Моя сестра и не посмотрит на тебя, замухрышка! Замухрышка! Замухрышка! - орал Галисия Перышко, облегчая душу руганью, мстя обидными словами за синяки, разбитую губу и поцелуи в перчатку, сделанную из волос сестры. - Замухрышка! Замухрышка! Мир не восстанавливался. Надо было дать им снова подраться, но не голыми кулаками, а в боксерских перчатках и с участием судьи. Майену Козлику поручили слетать за боксерским снаряжением на своем "велике" домой к Боби, которому нельзя было покинуть поля, ибо только он мог поддержать порядок. Бой был делом нескольких минут и закончился нокаутом. Галисия и Рамос, словно выпущенные на свободу драчливые петухи, стали лупить друг друга по голове, по лицу, по груди. Мальчишки окружили боксеров и, затаив дыхание, не сводили с них глаз; слышались только глухие шлепки и удары, которыми без передышки осыпали друг друга разъяренные противники. Галисия Перышко нанес удар в живот. Рамос Кот побледнел, судорожно глотнул воздух, застыл на мгновение - зеленоватые глаза на позеленевшем лице - и свалился замертво. Увидев, как он упал, все бросились врассыпную. - Он дал ему под ложечку, - переговаривались на бегу мальчишки. На поле около нокаутированного, раздумывая, что с ним делать, остались Боби, Торрес Гнояк, Хуарес Трепач, да сначала еще и Майен Козлик; только не избежать ему теперь драки с Лемусом Негром: впопыхах он схватил не свою машину, а велосипед Негра, и помчался прочь, пристроив Галисию на багажнике. - Горе нокаутированным!.. - воскликнул Хуарес Трепач, перефразируя "Горе побежденным!" из учебника по всеобщей истории; при этом он поддал ногой перчатку, послужившую поводом для потасовки. Торрес Гнояк бросился за перчаткой-подушкой, набитой волосами Аманды, но Трепач успел толкнуть его как раз в тот момент, когда он нагибался, и Гнояк ткнулся головой в землю, словно в воду нырнул. - Приземлился!.. - захохотал Хуарес. Торрес встал - весь в пыли, с грязной перчаткой в руках. Не теряя времени, разорвал руками материю: что же там внутри? - Это волосы Аманды? Никто не помнил, если и видел, какими были ее волосы до того, как ей заболеть тифом. Наверное, вздымались черной агатовой копной или струились по плечам волнами, темными-претемными, мягкимипремягкими, как ночная мгла. Боби широко раскрыл свои портулаковые, зеленовато-синие глаза: что тащит Гнояк из брюха перчатки? Это же не косы Аманды Галисии! Не ее волосы, заплетенные в толстые черные жгуты, на которые они смотрели, не видя их, как смотрели на Аманду, не видя ее лица. Теперь, когда они думали о ней, им представлялся лишь один темный каскад, совсем скрывающий Аманду, такую тоненькую и худенькую, что ее прекрасные глаза, очень черные и большие, казались еще больше. - Конский волос! - закричал Боби Томпсон. - Сразу видно, что ты не здешний, Гринго! - оборвал его Хуарес Трепач. В это время Торрес Гнояк вытаскивал остатки волосяной прокладки из перчатки Рамоса Кота, который все еще валялся на земле, но чуть слышно стонал. - Не конский волос, а маисовый... У тебя, Гринго, тоже маисовый волос, ха-ха-ха! Все захохотали. Несколько беглецов вернулись посмотреть, что происходит. Гнояк выбил перчатку, растерявшую внутренности, из рук Боби. Хуарес Трепач предложил ее спрятать: нокаутированный мог ведь потребовать, чтобы ее починили. Рыжая голова Гринго повертывалась то в одну, то в другую сторону: ну и дела! Тут в мальчишек, глазевших на перчатку, чуть не врезался с ходу Майен Козлик, который возвратился с Галисией Перышком на велосипеде Лемуса Негра. Перышко, соскочив с велосипеда, захотел собственными руками пощупать ее содержимое, разглядеть все как следует. - Косы Аманды!.. Косы твоей сестры!.. Ха-хаха! - надрывались от смеха ребята. - Ну и волосики! Вы с ней, знать, из маисовой семьи! Тебя не Перышком надо звать, а Початком! Уж лучше бы Рамос Кот сказал, что набил ее бородой и усами твоего деда! Громкий хохот заставил Рамоса поднять голову. В ушах - звон, от слабости рук не поднять, под ложечкой ноет. Все столпились вокруг нокаутированного и стали дразнить. Врун. Вовсе это и не волосы Аманды. Враки. Прессованное маисовое волокно, вот что. Итак, все выяснилось. Инцидент исчерпан. Ссоры из-за велосипеда между Майеном Козликом и Лемусом Негром тоже удалось избежать. Можно было начинать игру: Боби Томпсон - к базе, остальные на свои места. Полуденное солнце. Пыль столбом на горячей, сухой-пресухой земле. Боби отбивал мяч битой или "клюкой", как называли мальчишки деревянную палку с перекладиной, похожую на трефовый туз. При ударе мяч пулей отлетал от биты: остальные игроки, полукругом стоявшие перед воротами, старались левой рукой, упрятанной в перчатку, поймать его на лету или схватить на земле, если он упадет на траву. Игрок, поймавший мяч, перебрасывал его тому, кто был поблизости, а этот, в свою очередь, кидал другому - так все могли потренироваться в ловле мяча перчаткой. В конце концов мяч снова попадал к Боби, и он опять "клюковал" его игрокам. Час тренировки. А после двенадцати, после того как колокольный перезвон всколыхнет вольный воздух полей, все возвращались домой. Боби собирал свои перчатки, нанизывал их на биту, словно раков на прут, и возглавлял шествие, комментируя игру: у Хуареса Трепача "хорошая рука" для запуска мяча по кривой и вправо и влево, - это здорово обманывает вратаря с битой. А Галисия Перышко силен на ноги, отлично бегает с мячом. Только надо научиться увертываться. Велосипедисты Лемус и Майен следовали сзади на своих "великах", непрерывно трезвоня. - Чертова банда смывается... Как есть черти! - ругалась старуха, подметая крыльцо, выходившее на зеленую скатерть "Льяно-дель-Куадро", и провожая взглядом Боби и игроков "Б. - Т. Индиан", исчезавших за поворотом. - Если бы нам, служанкам, положено было разбираться еще в чем-нибудь, кроме нашего дела и Святого писания... - продолжала она ворчать себе под нос, поднимая с кирпичей тучу розовой пыли, - в чем-нибудь разбираться да судить да рядить, уж мы бы призадумались, почему забросила ребятня старые игры: не танцуют "волчок", не запускают ракеты и не играют тряпичным мячом в "птичку"; позабыли и "кошки-мышки", и "салочки", и "жмурки", и "прятки", и "вырви лук". Играют теперь в чужие игры. Здешние-то больше не годятся. Нравятся иностранные, и все только потому, что они иностранные. Раньше играли в бой быков. Один был быком, а другие - лошади, с пикадорами на закорках. Теперь не то. Гринговы игры. Может, так оно и лучше, но мне это не по нраву. Метла вдруг застыла в ее руках, сквозь пелену розовой пыли она увидела лохматого пса. - А, ты уже пришел? Пес всегда бежал впереди своего хозяина, лиценциата Рехинальдо Видаля Моты. - Я думал, ты с кем-то разговариваешь, - сказал лиценциат, поспешно проходя мимо, чтобы не вдыхать кирпичную пыль. - Я разговаривала с метлой... - Значит, не с кем-то, а с чем-то... - Все равно, какая разница... - Нет, не все равно - говорить ли с человеком или с вещью! - Здесь, на твоей земле, уже стало все равно. Нет больше людей, Рейнальдо. - Рехинальдо, Сабина, Рехинальдо! - Нету людей, - повторила Сабина Хиль. - Может быть, метла, эта моя метла, получше, чем человек. Метла метет, потому что ее заставляют мести. А люди, здешние люди сами в руки даются, так и норовят, чтобы ими пол подметали... Чего уж говорить... - Сабина! - крикнул из своей комнаты Видаль Мота. - Согрей немного воды, мне надо побриться, и принеси полотенце!.. - Вода горячая есть. А вот полотенца чистого нет. Или обожди: может, уже проветрились те, что в патио развешаны. Я их утюгом досушу. Раньше-то можно было вешать белье на пустыре, а теперь эта шайка разбойников гоняет тут мяч палкой... И что в этом хорошего? Флювио, твой племянник, тоже с ними шляется. Хотела бы я увидеть, как его по голове трахнут. Видаль Мота в нижней рубахе с газетой под мышкой выходил из уборной. Служанка несла в его комнату кувшин с горячей водой и только что выглаженное полотенце, еще хранившее тепло солнца и утюга. - Ох, и сладко же пахнет белье, выглаженное паровым утюгом, - горелой сосной пахнет и золой. Потому мне и не нравится электрический утюг. Нет от него никакого запаха. Белье как мертвое. И что за прихоть бриться в эту пору? Солнце в глаза будет лезть! Обедать станешь или нет? - Что-нибудь легкое. Ну, Сабина, придется мне сегодня снимать копию с завещания на такую сумму, на какую еще не составлялось ни одно завещание в этих краях. Я очень волнуюсь. - Если у тебя дрожат руки, ты лучше не брейся. Не ровен час... Пойду-ка схожу за брадобреем, который тут, рядом... Чтоб привел тебя в порядок. - Думаю, ты права. Я очень нервничаю. И совсем не попусту. Миллионы долларов... Долларики... - Я пошла. А то будут тебе "оралики", как порежешься... - Иди, Сабина, иди. Парикмахеру это сподручнее, у него ловче получается, - не "ловчее", как ты говоришь, "ловчее" не говорят. - Ладно, говорю, как умею. Миллион долларов. Точной суммы он не знал. И в . ожидании парикмахера тешил себя воспоминанием о ляжках Ла Чагуа, певшей песенку "Принцесса доллара": Я зовусь Принцессой доллара и соперниц не имею... Все хотят меня в любовницы, а любить я не умею... Ложь! Ла Чагуа умеет любить! Берет дорого, но любить умеет! Стерва! Как она смеялась, когда он ей пел: Охотник целил в голубку; напрасно порох истрачен, хоть трижды стрелял картечью. Ему не поймать удачи: то мимо, то просто осечка... - Слава богу, что крыльцо подмела... - прошептала Сабина Хиль, когда у дверей дома остановился автомобиль раза в три больше гробницы святого Филиппа. Приехали за лиценциатом. Парикмахер вторично прошелся бритвой по его лицу, соскребая последние волоски. - Кончайте, мастер, - сказала, входя, Сабина.Не то щеки станут как ягодицы, и женить-то тебя тогда не женишь. Автомобиль за тобой приехал. Пойду скажу, чтоб подождали. Пусть под навес станут. Не автомобиль - дворец. Боби Томпсон пригласил членов своей команды к себе в сад поглядеть на пару близнецов-американцев, приехавших из Нью-Йорка. - Они тут в цирке выступать будут? - спросил Галисия Перышко. - Не болтай ерунды, - ответил Боби, - это братья Досвелл. - А что они такое? - Как что? Братья. - Ну, братья, а что они делают?.. - Адвокаты. Два знаменитых адвоката из НьюЙорка. Хуареса Трепача разбирал смех. За стеклами окон, выходивших в сад, гости казались двумя манекенами в витрине. На них были костюмы прекрасного покроя. Один и тот же костюм из темной фланели - раз и два. Белая рубашка - раз и два. Красный галстук - раз и два. Одинаковые ботинки. Трепач хихикал, крепился, чтобы не прыснуть. Боби не понравилось такое неуважительное отношение к этим особам, и он дал Хуаресу затрещину. Хуарес покраснел, прикрыв рукой вспухшее, запылавшее ухо, смех захлебнулся в соленых струях. - Не лезь ко мне, Гринго! Думаешь, если ты у себя дома, я побоюсь набить тебе морду? Скажи, добро какое твои земляки - уж и посмеяться нельзя... Мы же смеемся над тобой... Или над твоим отцом, когда ребята кричат ему "Папа!", а потом деру дают! Томпсон Гринго дружески хлопнул его по плечу: - Извини, Трепач. Я не прав! - Нет, прав, - вмешался Галисия Перышко. Белая рубашка, как всегда, навыпуск, точь-в-точь лакейский фартук. - Трепач, он вредный. - А тебе небось, если кость кинуть, можно и в глаз двинуть? Трус! - Ладно, boys, я вас сюда не драться привел! - Утихомирьтесь, вы, - сказал Майен Козлик.Боби привел нас сюда поглазеть на мистеров, которые дали ему для нас полный комплект - перчатки, биты, шлем, нагрудники. Мировые штуки. - Мировые, но похуже, чем перчатка Кота с косами Перышковой сестры. Торрес Гнояк не кончил фразы: кулак Галисии едва не въехал ему в скулу, - и въехал бы, если бы Перышко дотянулся. - Гнояк, слюнтяй, не тронь мою сестру! - Ладно, отстань! - Вон мой дядя, - сказал Флювио Лима, когда вошел лиценциат Видаль Мота. - Это мамин брат, единственный мой дядя. - Ну, пошли, ребята. Завтра на тренировку. Хватит, нагляделись. Кто идет, кто остается?.. - Останься, Трепач, - вмешался Боби. - Ты молодец, что не злишься на меня. - Я уже забыл, только вот ухо горит. Ты ведь сам знаешь, Гринго, какие вы смешные; вот мы и не злимся на всякие ваши штучки - нам на них наплевать. Видаль Мота, помощник старого Мейкера Томпсона, положил папку с торчащим из нее протоколом на мраморный стол. В центре стола отсчитывали минуты позолоченные часы с циферблатом в виде земного шара. - Адвокаты Альфред и Роберт Досвелл из НьюЙорка, - сказал старый Мейкер Томпсон по-испански и добавил по-английски: - Сеньор лиценциат Рехинальдо Видаль Мота. Когда все были представлены друг другу, приступили к чтению завещания, составленного Лестером Стонером в пользу его супруги Лиленд Фостер, а в случае ее неявки по причине смерти - в пользу граждан Лино Лусеро де Леон, Хуана Лусеро де Леон, Росалйо Лусеро де Леон, Себастьяна Кохубуля Сан Хуана, Макарио Айук Гайтана, Хуана Состенес Айук Гайтана и Лисандро Айук Гайтана. Подлинный текст завещания составлен на английском языке, копия на кастильском... - Э, постойте! - сказал Видаль Мота. - На кастильском?.. По нашей Конституции, государственный язык страны - испанский. - Испанский или кастильский? - спросили адвокаты Досвелл по-английски. Их вопрос перевел Мейкер Томпсон. - Одну минутку. Сумма наследства так велика, что все остальное вылетело у меня из головы. Нет ли под рукой Конституции? Адвокаты из Нью-Йорка высказали предположение, что гораздо легче давать советы, если им будут переводить слова Видаля Моты. - Конституция или Великая Хартия? - повторил Видаль Мота. - Великая Хартия или Конституция? Законодатели не пришли к соглашению по поводу термина для обозначения Основного закона. Мне, например, название Великая Хартия режет ухо. Я слишком американец. Слово Конституция, мне кажется, подходит больше. Хотя... Он смолк, увидев служащего, который принес Конституцию. Мейкер Томпсон взял ее и стал листать в поисках статьи, относящейся к государственному языку. Кастильский или испанский? - Я вспоминаю свой экзамен по государственному праву, - продолжал Видаль Мота. Две пары восторженных глаз адвокатов Досвелл, не понимавших ни полслова из его речи, снова устремились на него.Меня экзаменовал старый профессор, известный адвокат Рудесиндо Чавес, и я выдержал экзамен, а остальные не сумели разобраться в статьях Конституции, очень трудных для толкования. А надо было только сказать "Основной закон", и больше ничего, а не влезать в статьи... - Извините, лиценциат, что я вас прерываю,сказал ему по-испански старый Мейкер Томпсон, - но эти адвокаты берут по тысяче долларов за минуту. - Хотел бы я спросить вас, уважаемый, откуда вытащили вы эту пару братьев Карамазовых... - Тысячу долларов за минуту! - И таких одинаковых. Зовут-то их как? - Альфред и Роберт Досвелл. Близнецы, не разумея по-испански, улыбались, как глухонемые. После прихода лиценциата Видаля Моты, оказавшегося дядей Флювио Лимы и родным братом его мамы, мальчики из команды "Б. - Т. Индиан", или просто "Индиан", вдоволь наглядевшись на "адвокашек-двояшек", которые подарили самую лучшую и новейшую экипировку для бейсбола: перчатки, биты, мячи, шлемы и нагрудники, распрощались с Боби Томпсоном. Торрес Гнояк, Хуарес Трепач и Гринго остановились около строящегося дома напротив церкви СанАгустин посмотреть, как замешивают раствор. Насыпают горку песка, наподобие вулкана, а потом выкапывают в ней кратер. - Точь-в-точь, ребята, как макушка вулкана Де-Агуа, - сказал Боби. - А ты поднимался туда? - Любит Гнояк дурачка строить, правда, Трепач? Я ведь раз сто рассказывал, как поднимался к кратеру вулкана с туристами из Нового Орлеана, которые к нам заезжали. - А что там внутри, Гринго? - Брось насмехаться, Трепач! Гнояк дурачком прикидывается, а ты смеешься надо мной! Рабочие, подмастерья каменщика, потные, запыленные - волосы, ресницы, брови и медные лица будто мукой присыпаны, - вытряхивали из мешков негашеную известь в кратер песочного вулкана. - Кто из вас хотел бы учиться на каменщика, ребята? - Ну и вопросики задает этот Гринго... - ухмыльнулся Торрес. - Я... - ответил Хуарес, - ни за что на свете! - Ты все смеешься надо мной, - смущенно пробурчал Гринго. - Я думал, ты и вправду хочешь быть каменщиком. Сначала сказал "я!", а потом "ни за что!". После того как кратер наполнился известью, в него плеснули из больших ведер воду. Белой вспышкой без огня - только жар и пена - взметнулся вверх слепящий фонтан. Известь плавилась в струе, которая обрушилась на нее не для того, чтобы затушить, а чтобы разжечь, раздуть пожар. И рабочие стали бить, бить, бить мастерками это месиво из песка и извести, чтобы получился известковый раствор. Другие ждали с носилками в руках, готовые нести его по лесам на самый верх. Флювио Лима, Лемус Негр и другие шли к "Льяно-дель-Куадро". - Проводите меня, ребята, к полю, - попросил их Флювио, - я хочу посмотреть, не там ли я потерял точилку для карандашей. Лениво плелись мальчики друг за другом. Иногда, на перекрестках, сбивались в кучу. - А у Гринго нет отца, только дед, - пробурчал Лемус, будто говоря с самим собой, но так, чтобы его слышали другие. Он часто разговаривал сам с собой, чудной был какой-то. Приятели отвечали ему с опаской, словно вмешиваясь в разговор двух людей. - Мама Гринго живет в Новом Орлеане и только иногда приезжает к нему,поспешил сказать Лима, прежде чем они перебежали улицу под самым носом у ревущих автомобилей. - Как-то его мать приехала, а я их увидел. Я крикнул: "Эй, Гринго, пока!" А он мне: "Пока, Лима, я еду с моей мамой!" - У него шикарная мать, - сказал Майен Козлик, шагавший рядом, - шлепает за ним из Нового Орлеана, а моя за мной - из кухни. Когда компания подошла к "Льяно-дель-Куадро", Лемус Негр вдруг остановил всех и сообщил, что сочинил стих для Гринго. - А ну, давай, Негр... - потребовал Майен Козлик. - Выкладывай, послушаем. Потом заучим и споем Боби на тренировке. - Но чур не перебивать... - воскликнул Лемус и, вспоминая стишок, продекламировал: Есть тут Папа-делец, у него есть дворец, в том дворце из дворцов видел я близнецов. Один сидит, как жаба, другой похож на краба. Два кругленьких лица, как два моих... На, целуй меня сюда, для гринго это ерунда! - Стой, Негр, ты взял стих из песни: "В том дворце из дворцов слышал я сто певцов..." - Я взял его из головы, и мы споем песню Гринго, потому что "Папа-делец" - это дед Боби, в своем доме-дворце он обделывает всякие делишки - "бизнесы", а "близнецы" - это адвокаты из Нью-Йорка; один как жаба... - "На, целуй меня сюда", Негр... - Не хулигань, Козлик, - огрызнулся Лемус Негр. - Если мы хотим спеть это Боби, надо повторить. - Повторяйте, а я поищу пока свою точилку. - Сеньоры, воля Лестера Стонера (или Лестера Мида) и Лиленд Фостер - закон! - провозгласил сначала по-испански, затем по-английски старый Мейкер Томпсон, когда лиценциат Видаль Мота подписал протокол. Мулат Хуамбо внес на подносе рюмки, до краев наполненные тонким вином, и высокие, как флейты, бокалы с коктейлями. - Так, так, примите к сведению!.. - заметил Видаль Мота. - Воля завещателя, погибшего вместе со своей супругой во время урагана, который обрушился на плантации Юга, - закон, и воля эта документально оформлена моими высокоуважаемыми нью-йоркскими коллегами, известными адвокатами Досвелл, с которыми я только что познакомился. Мы, дорогой сеньор, - он приблизился к Мейкеру Томпсону и похлопал его по спине, - лишь выполняем некоторые формальности, чтобы волеизъявление Лестера Стонера, волеизъявление завещателя, которое само по себе является законом, могло быть осуществлено. Возможно, потому, что нью-йоркские адвокаты не понимали испанского языка, или потому, что лавина журналистов, фотографов и корреспондентов обрушилась на них и на виски, но речь лиценциата Видаля Моты была удостоена вниманием лишь со стороны его самого, - он деликатно поаплодировал и прижал руки к груди в знак полного удовлетворения. - Как составлено завещание? Как? Где?.. Когда?.. - спрашивали журналисты у братьев Досвелл. Эти, - никто не знал, отвечает ли Роберт или Альфред, - рассказали, что однажды утром в их нью-йоркскую контору пришел Лестер Стонер, известный на плантациях под именем Лестера Мида, - его поверенными они являются уже много-много лет, - и попросил их составить завещание в пользу его супруги Лиленд Фостер, а в случае невостребования ею денег по причине смерти - в пользу общества "Мид - Лусеро - Кохубуль - Айук Гайтан". Трагическая смерть Стонера и его супруги превратила семерых наследников в миллионеров. Не выпуская из левой руки стакан виски - едва он становился сухим, как мумия, его тотчас заменяли другим, - а из правой перо, репортеры осведомлялись о величине наследства и отмечали: одиннадцать миллионов долларов; это дает каждому наследнику, каждому из семи счастливейших смертных, около полутора миллионов. Другие вопросы. Предчувствовали Лестер и Лиленд свой близкий конец? Говорили они о своем желании умереть так, как умерли: обнявшись, сметенные страшным ураганом? Правда ли, будто одна цыганка предсказала им подобную смерть, гибель от бури, и что Стонер, вообразив, что ему грозит гибель от руки восставших пеонов, поспешил предупредить исполнение злого пророчества созданием компании "Мид - Лусеро - Кохубуль - Айук Гайтан"? Мейкер Томпсон, выступавший переводчиком, сообщил корреспондентам, что адвокаты ничего не знают о таких подробностях и считают интервью оконченным. Лиценциат Видаль Мота, подкравшись к журналистам, отозвал в сторону знакомых и сказал: - Я могу вас информировать... Сообщить имена,; наследников... Но прежде - знаете ли вы, что этиадвокаты с лицами нечистокровных ангелочков зарабатывают тысячу долларов в минуту? - Он повторил, медленно, по слогам: - Ты-ся-чу долларов в минуту... Смотрите на часы... Глядите как следует на стрелку... Прошла одна минута... Тысяча долларов в карман двум ангелочкам... А старик Томпсон... Слыхали его историю?.. А-а, но это не для печати! Шепну вам на ушко, мальчики, - уж больно люблю я газетчиков! - старик Мейкер Томпсон отошел от дел как раз тогда, .; когда его в Чикаго хотели выбрать президентом. О"| ведь сел в огромную лужу... Его единственная дочка] Аурелия совсем сбилась с пути... Не ураганом ее смело,| а ураганищем... Потому и зовут старика Томпсона] "Папа", что он едва не стал Зеленым Папой... Мальчишка этот - не сын его, а внук и должен, по правилам, носить имя своего отца, Рэя Сальседо, одного археолога, который испарился, слепив крошке барельеф в животике... - Ладно, лиценциат, давайте имена наследников... - Они все тут, у меня в протоколе... Сейчас я вам дам их... Но не за ваши красивые глаза - ведь всякому приятно, когда его имя оттиснуто черным по белому... Я и хочу, чтоб вы сообщили, мол, лиценциат Рехинальдо Видаль Мота был приглашен удостоверить юридическую силу завещания на одиннадцать миллионов долларов... Итак, имена наследников... Вот они... Лино Лусеро, Хуан Лусеро, Росалио Кандидо Лусеро, Себастьян Кохубуль, Макарио Айук Гайтан, Хуан Состенес Айук Гайтан и Лисандро Гайтан... наследники этого скота гринго, не знавшего, куда деньги девать; единственное, что ему в голову взбрело, - завещать их неграмотным, паршивым оборванцам нашего побережья. Что им делать с такой кучей денег? Пропить! От пьянства сдохнуть! Проклятые, ведь захлебнутся в водке! И жен побросают!.. Теперешние-то им покажутся престрашными, лохматыми, вонючими и краснокожими. С полутора-то миллионами долларов, с миллионом пятьюстами тысячами долларов каждый, они захотят чего-нибудь получше - нежную кожу да рыжую косу, полный комплект. В группе североамериканцев из-за сплошного гама нельзя было разобрать ни слова. Собеседники перебивали друг друга, говорили по двое и по трое сразу, словно держали пари или бились об заклад, кто скорее достигнет финиша, финиша беседы; но настоящего финиша не было, ибо кто-нибудь опять на лету подхватывал брошенное слово или сам говоривший никак не мог остановиться. Обменивались мнениями старый Мейкер Томпсон, адвокаты Досвелл, вице-президент Компании, управляющий округом Пасйфико и другие высокие чины местной администрации. Голос старого Мейкера Томпсона перекрыл шум: - Самое лучшее - вытащить наследников отсюда, оторвать от родной среды, пусть едут в США. Из взрослых я не знаю, что получится, хоть глянец на них и наведут, а вот их дети, воспитанные нами, изменят свой образ мыслей и вернутся сюда настоящими североамериканцами. - Отлично, мы согласны, разумеется, согласны, - сказал вице-президент, - только это так трудно осуществить, что я и думать боюсь, если, конечно, вы не поможете нам. - Он снова поднял стакан виски, желая чокнуться с Мейкером Томпсоном. - Старый друг Компании, хоть и отстранившийся от дел, не может отказать нам в своей поддержке. - Мистер вице-президент знает, что это невозможно, да тут вовсе и не требуется мое вмешательство. Сущий пустяк. Взрослым можно посоветовать обза- вестись фермами, а детей отправить в школы, где им полностью перетряхнут мозги. - Фермы... Фермы... Не слишком-то мне нравится, - сказал управляющий округом Пасифико, - это значит дать им в руки опасное оружие. Они научатся как следует обрабатывать землю и, обладая капиталом, больше не будут в нас нуждаться. Наука и капитал - хм! хм! Не вдохновляет меня, не вдохновляет... Пусть лучше путешествуют... Для меня двадцатое столетие - век не просвещения, а туризма... Их надо отвести в роскошный магазин, прилично одеть, обуть, снарядить всем необходимым и спровадить мир поглядеть. А так как им не надо учиться, они будут путешествовать, как все люди, которые живут, производят себе подобных и умирают: туристы, мотающиеся туда-сюда, как куклы. В этой суете люди стареют и обалдевают. Обалдевают... Не знаю, как перевести, но здесь именно так и говорят... От путешествий люди, которым учиться ни к чему, обалдевают... - А их отпрысков - в школы, - заметил вицепрезидент. - Пожалуй, - согласился управляющий. - С детьми, как правильно заметил Мейкер Томпсон, хлопот не будет; мы воспитаем их, а когда они вырастут и приступят к делу, то будут уже святее самого Зеленого Папы... И, довольный, расхохотался, хлопнув по животу старого Мейкера Томпсона, чтобы тот понял - речь идет о нем. Мейкер Томпсон оценил остроту и добавил со смехом: - Перещеголяют они Папу Зеленого, и папу-аса, | и папу-гая, и всех прочих пап... Но думал Мейкер Томпсон совсем о другом. Отстранившись от дел Компании, он часто размышлял об опасности, какую представляли для плантаций бартоломики. Сигатога - банановая хворь, болезни из Панамы, ураганы и бартоломики. Что такое бартоломики? Всего-навсего североамериканские Бартоломе де лас Касас. Вот тот... тот самый... Чарльз Пейфер - будь он неладен, - убитый на Обезьяньем повороте вместо Ричарда Уоттона. И Лестер Стонер - Лестер Мид, или Швей, - типичный бартоломик. Если бы ураган не покончил с ним и его женой, кто знает, чем бы это... Бартоломики пробуждают к жизни вулканы, вулканических самоубийц. Так же, как японцы пользуются на войне живыми торпедами-смертниками, такой североамериканский благодетель вызывает к жизни вулканы-самоубийцы, будоражит сынов страны, которые его поддерживают, всяких там Лусеро, Кохубулей и таких смутьянов, как Манотас, братья Эскивели... Сколько верных ему людей погибло под таинственный клич "Чос, чос, мой_о_н, кон..."; это, по словам мулата Хуамбо, его старого слуги, ничего не значит и значит все... Бартоломик обладает способностью пробудить этих людей, которым лень пошевелиться даже во сне - сон обращается в лень, - пробудить их вулканическую деятельность, и тогда каждый человек, обольщенный иллюзией, райской мечтой, ни разу не осуществлявшейся и неосуществимой, начнет извергаться, выбрасывая из своего пылающего нутра огонь, лаву, все, что несет погибель ему самому и всем, кто его окружает. Хуамбо Самбито не сводил глаз с братьев Досвелл, и во взгляде его светились любопытство и суеверный страх, словно он и наслаждался дивным зрелищем, и боялся, не зная, ждать ли от этого чуда радости или беды. Он уже успел сообщить о гостях кухарке. - И чего затевать суматоху из-за парней, родившихся близнецами... - буркнула кухарка, когда Хуамбо собрался было пойти посмотреть на них из сада. Зазвенел звонок. Хуамбо ринулся в салон и не успел ей ответить, что ему "просто так, забавно поглядеть, как человек раздваивается". - Хуамбо, - распорядился хозяин, - скажи, чтобы шофер доставил лиценциата домой. Кстати, убери грязные рюмки и стаканы и принеси еще виски. Автомобиль направился к дому адвоката, который, зажав под мышкой протокол, подпрыгивал на заднем сиденье. Шофер объяснял, что трясет потому, что шины очень