ах смерти. Новомодное отношение к жизни как к пустяку, не стоящему ничьих страданий, угрожает самому существу цивилизации. И ни при чем здесь страх и другие подобные слова... Хотя -- что остается думающим людям и гуманистам, как не отвоевывать нужные слова? Возьми меня, к примеру. Кому и куда я только не писал письма. Сорил словами, заговаривал жизни зубы. Может, вообще хотел загнать ее в слова, навязать совесть Маделин и Герсбаху. Вот и нужное слово. Похоже, я стараюсь натягивать такие струны, без которых люди не заслуживают называться людьми. Если они не страдают, они для меня за гранью. И я усеял мир письмами, чтобы не дать им ускользнуть. Они нужны мне в человеческом виде. Я для этого выстраиваю целый ряд обстоятельств и сую людей в самую середку. Я всю душу вкладываю в эти свои построения, но кубики -- они и есть кубики. -- Тебе хорошо -- у тебя люди. А что я предъявлю -- Рокко? -- Так давай держаться чего-то надежного. Я убежден, что только чувство братства делает людей человеками. Именно в этом пункте я грешен перед Богом, который дал мне человеческое назначение. "Человек живет не наедине с собой, но заедино с братом своим... Все узрим Предвечного, и любовь и радость умножатся". Когда проповедники страха говорят, что другие люди только отвлекают тебя от метафизической свободы, ты должен повернуться спиной к этим проповедникам. Правильно и необходимо одно: чтобы мы занимались другими людьми, а они -- нами. Без этой нужной занятости ты не боишься смерти, а культивируешь ее. Если же сознание неотчетливо представляет себе, для чего жить, для чего умирать,-- оно способно только казниться и глумиться над собой. Тебе помогают в этом Рокко и Тина Зоколи, мне -- мои несвоевременные письма... Что-то голова кружится. Куда я дел "Катти Сарк"? Надо бы глотнуть. -- Надо укладываться спать. Того гляди свалишься. -- Я совсем неплохо себя чувствую,-- сказал Герцог. -- Вообще-то мне кое-что надо сделать. Ложись. Я не кончил проверять задания. -- Пожалуй, я выхожу из игры. Уж очень хороша постель. -- Я тебя подниму попозже. У тебя масса времени,-- сказал Асфалтер.-- Спокойной ночи, Мозес. Они пожали друг другу руки. Наконец, он обнял свою дочь, а та сжала ручонками его лицо и поцеловала. Изнемогая от желания ощущать ее, вдохнуть детский запах, заглянуть в лицо, в темные глаза, погладить волосы, кожу под платьицем, он стиснул в объятьях ее косточки, бормоча: -- Джуни, лапочка, как я соскучился.-- Надрывное у него счастье. И со всей невинностью и детскостью, в порыве чистой девчоночьей влюбленности она поцеловала в губы своего замученного, облапошенного, микробного отца. Асфалтер рядом улыбался с выражением некоторой неловкости, потея лысым черепом, парясь в пестрой бороде. Они стояли на длинном сером марше перед Музеем науки в Джексон-парке. Выгрузившаяся из автобусов ребятня шла черными и белыми косяками под учительской и родительской опекой. Сверкая на солнце, стеклянные двери в бронзовой гарнитуре ходили взад и вперед, и, торопясь, входили и выходили эти человечки, пахнущие молоком и писками, безоблачные головушки всех форм и цветов, надежда завтрашнего мира, в глазах размягченного Герцога, добро и зло, грядущие в него. -- Лапочка Джун. Папа соскучился. -- Папуля! -- Представляешь, Лук,-- с жаром заговорил Герцог, сияя мучительно перекошенным лицом,-- Сандор Химмельштайн уверял, что ребенок меня забудет. Он судил по своему приплоду, по своим хомячкам и морским свинкам. -- Герцоги сделаны из более благородной глины? -- Асфалтер сказал это в форме вопроса. Но сказано было уступчиво, с добрым чувством.-- Я подойду на это самое место в четыре часа,-- сказал он. -- Всего три с половиной часа? Она для чего ее, собственно, выпустила? Ладно, не буду. Мне не нужны конфликты. Есть еще завтрашний день. Одна заряженная мыслью частица, набухая и смещаясь подобием затянувшегося апарта (Мучительно больно упускать дочку. Пополнит число похотливых ослиц? Либо печальных красавиц вроде Сары Герцог, обреченной рождать детей, не ведающих ее души -- ни Бога ее души? Или человечество выйдет на новую дорогу, оставляя его тип -- дай-то Бог! -- в прошлом? Как-то после лекции в Нью-Йорке один молодой служащий, порывисто приблизившись, сказал ему: -- Профессор, искусство -- евреям! -- Он стоял перед ним стройный, светлый, возбужденный, и в ответ Герцог только кивнул и сказал: -- Раньше говорили -- ростовщичество), отторглась, знакомо разбередив душу. Вот вам новый реализм, подумал он.-- Спасибо тебе, Лук. Я буду здесь в четыре. И пожалуйста, не носись с собой как курица с яйцом. Посмотреть, как вылупляются цыплята, и вел в музей свою дочку Мозес. -- Марко прислал тебе открытку, дочка? -- Да. Из лагеря. -- А ты знаешь, кто такой -- Марко? -- Мой старший брат. Как она там ни сходит с ума, Маделин, но против Герцогов она девочку не настраивает. -- Ты в шахту спускалась здесь, в музее? -- Страшно там. -- Цыпляток хочешь посмотреть? -- Я уже видела. -- Еще раз посмотреть не хочешь? -- Хочу. Мне нравится. Дядя Вэл показывал мне в прошлый раз. -- Я знаю дядю Вэла? -- Ой, папка! Ты дразнишься.-- Она прыснула и обняла его за шею. -- Он -- кто? -- Он мой отчим. Сам знаешь. -- Это мама так говорит? -- Он отчим. -- Это он запирал тебя в машине? -- Да. -- И что ты делала? -- Плакала. Только немного. -- А ты любишь дядю Вэла? -- Люблю, он смешной. Он делает рожицы. Ты умеешь делать хорошие рожицы? -- Иногда,-- сказал он.-- Я слишком себя уважаю, чтобы делать хорошие рожицы. -- Зато у тебя истории лучше. -- Надеюсь, что да, родная. -- Как про звездного мальчика. Смотрите, она помнит его отборные враки. Герцог кивнул, изумляясь и гордясь ею, благодарный. -- У которого все лицо усеяно веснушками? -- Вроде звездного неба. -- Каждая веснушка была как звезда, и было их полный набор: Большая Медведица и Малая, Орион, Близнецы, Бетельгейзе, Млечный Путь. Все до единой, и каждая на своем месте. -- И только одну звезду никто не мог признать. -- Мальчика показали всем астрономам. -- Я видела астрономов по телевизору. -- И все астрономы сказали: -- Ба! Интересное явление. Маленькое чудо. -- Дальше! -- Тогда он пошел к Хайраму Шпитальнику, старому-старому старичку с белой бородой до самой земли. Он жил в шляпной коробке. И он сказал: -- Тебя должен обследовать мой дедушка. -- Который жил в скорлупе от грецкого ореха. -- Совершенно верно. Дружбу он водил только с пчелами. Хлопотунье-пчелке некогда грустить. Прадедушка Шпитальник вылез из скорлупы с телескопом в руках и взглянул на лицо Руперта. -- Мальчика звали Рупертом. -- С помощью пчел старый Шпитальник взлетел на нужную высоту, присмотрелся и сказал, что это настоящая звезда, только что открытая. Он давно охотился за ней... Ну, вот и цыплятки.-- Он посадил девочку на поручень, слева от себя, чтобы не прислонялась к пистолету, обернутому в рубли ее собственного прадедушки. Это хозяйство по-прежнему лежало в правом внутреннем кармане. -- Желтенькие,-- сказала она. -- Здесь специально поддерживают тепло и свет. Видишь, вон то яйцо покачивается? Это цыпленок хочет выбраться. Скоро его клювик проколет скорлупу. Следи. -- Папа, ты больше не бреешься у нас дома -- почему? Срочно укреплять сопротивляемость страданию. Пожестче с собой. Иначе, получится как с тем пианино, о котором дикарь сказал: "Ты бьешь, он кричит". И закрывай еврейскую фабрику слез. Он обдуманно ответил: -- Бритва у меня сейчас в другом месте. А что говорит Маделин? -- Она говорит, что ты не хочешь больше с нами жить. При ребенке он сдержался.-- Так и говорит? Неправда, я хочу быть с вами. Только не могу. -- Почему? -- Потому что я мужчина, а мужчины должны работать, всюду поспевать. -- И дядя Вэл работает. Он пишет стихи и читает маме. Его хмурое лицо прояснилось.-- Прекрасно.-- Ей приходится слушать эту дребедень. Дрянное искусство и порок рука об руку.-- Я очень рад. -- Он сияет, как денежка, когда читает. -- А он не плачет? -- Плачет. Сентиментальность и скотство -- одно без другого не бывает, как ископаемые и нефть. Бесценная новость. Просто счастье, что я ее узнал. Джун опустила голову и закрыла глаза ладонями наружу. -- Что случилось, душенька? -- Мама не велела говорить про дядю Вэла. -- Почему? -- Сказала, что ты будешь очень-очень сердиться. -- А я и не подумал сердиться. Я смеюсь до упаду. Ладно. Не будем больше о нем. Обещаю. Ни одного слова не скажем. Опытный отец, он расчетливо выждал, когда они вернутся к "соколу", и тогда сказал: -- В багажнике для тебя подарки. -- Ой, папа, а что? Молочные зубки, редкая россыпь веснушек, большие вопрошающие глаза, хрупкая шейка -- насколько же свеженькой, с иголочки, смотрится она на фоне топорного, сонного Музея науки. И он вообразил, как она наследует этот мир мудреных приборов, законов физики и прикладной науки. Голова у нее соображает. Пьянея от горделивого чувства, он уже видел в ней еще одну мадам Кюри. Перископ ей понравился. Они пошпионили друг за другом, прячась за машину, за дерево, за опору арочного туалета. За мостом через Аутер-драйв они пошли берегом озера. Он разрешил ей разуться и зайти в воду, потом, выпустив рубашку, вытер ей ноги, особо заботясь о том, чтобы между пальцами не остался песок. Он купил ей коробку печенья, и, опустившись на траву, она захрустела им. Одуванчики отстрелялись и понурили шелковые пряди, дерн пружинил под ногами, не было в нем майской сырцы и еще не высушил и не ожесточил его жаркий август. Подстригая склоны, ходила кругами механическая косилка, пыля зеленой крошкой. Освещенная с юга, вода восхищала свежей, полновесной полуденной голубизной; небо лежало на мреющем горизонте чистейшее, когда бы в той стороне, где Гэри, не пускали клубы бурого с прозеленью дыма темные высокие трубы сталеплавильных печей. В эту пору некошенные два года лужайки в Людевилле -- готовый сенокос, и, надо ожидать, на участке снова топчутся местные охотники и любовные парочки, бьют стекла и жгут костры. -- Пап, я хочу посмотреть океанариум,-- сказала Джун.-- Мама сказала, ты меня поведешь. -- Пойдем, раз мама сказала. "Сокол" перегрелся на солнце. Он опустил стекла, чтобы продуло. Сколько же у него развелось ключей, надо как-то поумнее разложить их по карманам. Вот от нью-йоркской квартиры, этот дала Рамона, ключи от профессорской, от квартиры Асфалтера, связка людевилльских ключей. -- Ты сядешь сзади, душенька. Забирайся, только одерни платье -- сиденье очень горячее.-- Ветер с западной стороны был суше восточного. Обостренным нюхом Герцог улавливал разницу. За эти дни полубреда и беспорядочно разбросанного думанья глубинные ощущения обострили его способность воспринимать -- либо он обрел способность оставлять свой отпечаток на окружающем. Как если бы кисть напитывалась и окрашивалась его губами, кровью, печенкой, потрохами, гениталиями. Через эту путаницу он и воспринимал Чикаго, после тридцати с лишним лет знакомый ему вдоль и поперек. Своим особым, органическим искусством он творил из его элементов собственный город. Зловонили толстые стены и горбатая брусчатка в негритянских трущобах. Дальше к западу -- заводы; малоподвижный Южный рукав, забитый нечистотами и поблескивающий застойной ржавчиной; пустые скотные дворы, заброшенные высокие красные бойни; потом слабо зудящая скука дач и тощих парков; обширные торговые центры; на смену им кладбища -- Вальдхайм, чьи могилы одних Герцогов заполучили, а других только ждут; заповедные леса с кавалькадами, югославскими пикниками, любовными тропками, жуткими убийствами; аэропорты, карьеры и кукурузные поля напоследок. И за всем этим самая разнородная деятельность, реальная жизнь. Мозес должен видеть ее. Возможно, он для того был от нее в известном смысле огражден, чтобы лучше увидеть, не сомлеть в ее тесном объятье. Его дело -- осведомленность, его установка, его долг -- вместительная понятливость, наблюдательность. Если он употребляет время на то, чтобы показать своей дочурке рыб, то он уж как-нибудь постарается приобщить это к своим наблюдениям. Сегодняшний день -- он нашел в себе мужество признать это -- был в точности день, когда хоронили папу Герцога. Тогда тоже все цвело -- розы, магнолии. Прошедшей ночью Мозес плакал, спал, в воздухе гибельно пахло; ему снились заковыристые сны -- тягостные, нечистые, подробные,-- прервавшись редкой силы ночной поллюцией; смерть, как же ты манишь свободой порабощенные инстинкты; жалкие сыны Адама, чьи дух и тело принуждены внимать глухим позывам. Сколько помню себя, я стремился жить более осознанно. Я даже представляю, в каком роде. -- Папа, тут поворачивать. Дядя Вэл тут всегда поворачивает. -- Ладно.-- Он увидел в зеркальце, что обмолвка огорчила ее: снова проговорилась о Герсбахе.-- Эй, киска,-- сказал он,-- если ты вспомнишь при мне дядю Вэла, я никому не скажу. И спрашивать тебя про него не буду. Так что не волнуйся! Все это глупости. В Вердене он был не старше Джун, когда мама Герцог запретила ему болтать про перегонный куб. Само сооружение он хорошо помнил. Красивые трубки. Пахучее сусло. Если его не подводит память, папа Герцог мешками ссыпал в бочку подопревшую рожь. Нет, иметь секреты не так уж плохо. -- Иметь парочку секретов не страшно,-- сказал он. -- Я знаю много секретов.-- Она стояла у него за спиной и гладила его голову.-- Дядя Вэл очень хороший. -- Конечно, хороший. -- Только я его не люблю. Он нехорошо пахнет. -- Ха! Ладно, достанем ему флакон духов, и он будет потрясающе пахнуть. На лестнице в океанариум он взял ее за руку, ощущая себя тем сильным, положительным отцом, которому можно довериться. Центральный дворик, белесый под открытым небом, встретил духотой. Плещущийся бассейн, пышные растения и тонкий тропический рыбий дух заставили Мозеса подтянуться, взбодриться. -- Что ты сначала хочешь увидеть? -- Больших черепах. Они брели сумрачными коридорами между золотыми и зелеными стенами. -- Эта резвая рыбка называется хуму-хуму-или-или, она гавайская. А эта скользящая тварь -- скат, у него в хвосте ядовитые шипы. Вот миноги, родственники миксин, они присасываются к какой-нибудь рыбе и пьют ее кровь, пока та не умрет. Вон форель. Черепах в этом крыле нет. Смотри, какие громадины! Акулы? -- В Брукфилде я видела дельфинов,-- сказала Джун.-- Они были в моряцких шляпах, звонили в колокол. Они танцуют на хвосте и играют в баскетбол. Герцог взял ее на руки и понес дальше. Детские дни -- возможно, из-за большой эмоциональной нагрузки -- всегда обходились ему дорого. Случалось, проведя день с Марко, Мозес потом отлеживался с холодным компрессом на глазах. Получалось, что ему выпала судьба приходящего отца, фантома в жизни своих детей -- то явится, то пропадет. Надо, надо как-то наладиться с растравой встреч и разлук. Эта пульсирующая горечь -- он попробовал облечь ее в терминологию Фрейда: частичный возврат подавленной травмирующей темы, в конечном счете восходящей к инстинкту смерти,-- так? -- не должна эта горечь передаться детям, как и длящееся всю жизнь зябкое оцепенение перед смертью. Это же самое чувство, понимал теперь дока Герцог, стоит у колыбели небесного града и любого земного: не могут люди разлучаться ни с любимыми, ни с мертвыми ни в этой жизни, ни в будущей. Но жестоко давило это чувство на Мозеса Е. Герцога, когда он с дочерью на руках разглядывал сквозь водяную зелень миксин и гладких акул с зубастыми утробами. Он впервые другими глазами взглянул на то, как Александр В. Герцог провернул похороны папы Герцога. В службе не было благолепия. Избыточно мясные в плечах, руках и щеках и с бедной растительностью на головах, внушительной стеной стояли осанистые, с гольфовым загарчиком друзья Шуры -- банкиры и президенты корпораций. Потом образовался траурный кортеж. Полицейские ехали впереди, завывая сиренами, и теснили к обочине грузовики и легковые машины, чтобы катафалку не торчать перед светофорами. Еще никто так не спешил в Вальдхайм. Мозес сказал Шуре: -- При жизни папа бегал от полицейских. А сейчас...-- Хелен, Уилли -- все четверо детей сели в одну машину -- негромко рассмеялись. Потом, когда гроб опустили в могилу и Мозес отплакал свое с близкими, Шура ему сказал: -- Не распускайся, как чертов иммигрант.-- Он стеснялся меня перед своими друзьями по гольфу, президентами корпораций. Может, я и не совсем был прав. Все ж таки образцовым американцем был он. А я еще мечен европейской скверной, отравлен Старым Светом с предрассудками вроде: Любовь -- Сыновнее Чувство. Оцепенелые грезы. -- Вон же черепаха!--закричала Джун. Одетое в костный панцирь существо выплывало из глубины бассейна: вялая голова с клювом, извечно погасшие глаза, лапы, в медленном усилии толкающие стекло, розовато-желтые громадные пластины, на спине красиво разлинованные, под рябь воды, черные выпуклые плашки. За собой черепаха тянула пук паразитных водорослей. В центральном бассейне были черепахи с берегов Миссисипи; для сравнения пошли на них посмотреть; у этих были красные полосы на боках; они дремали на бревнах и плескались вместе с зубатками; на дне лежали монетки и тени от папоротника. Ребенок был явно утомлен, притомился и отец.-- Пожалуй, пора идти и добыть тебе сандвич. Обеденное время,-- сказал он. Со стоянки, вспоминал потом Герцог, они выехали вполне грамотно. Он вообще водил осторожно. Но когда он вливался в главный поток, ему бы следовало учесть, что с севера, выходя из долгого поворота, машины шли с набором скорости. На хвосте у него повис грузовичок "фольксваген". Намереваясь, притормозив, пропустить его, он тронул педаль. Но тормоза были незнакомые и чуткие. "Сокол" резко стал, и грузовичок ударил его сзади и бросил на столб. Джун завизжала и вцепилась ему в плечи, когда его швырнуло на руль. "Малышка!" -- подумал он, хотя не о малышке надо было тревожиться. Судя по визгу, она не пострадала -- только перепугалась. Он лежал на руле, чувствуя слабость, смертельную слабость; в глазах потемнело; тянуло тошнить, тело затекало. Слыша крики Джун, он был не в силах обернуться к ней. Он констатировал смерть и потерял сознание. Его положили на траву. Очень близко он слышал шум поезда -- с Иллинойского возкала. Вот поезд уже вроде бы дальше, ползет через сорняки по ту сторону автотрассы. Сначала мешали видеть большие пятна перед глазами, потом они ужались в радужно сверкавшие пылинки. Дыхание наладилось само. Ногам было холодно. -- Где Джун? Где моя дочь? -- Он приподнялся и увидел ее между двумя неграми-полицейскими, а те глядели на него. У них были его бумажник, царские деньги и, само собой, револьвер. Вот так-то. Он снова закрыл глаза. При мысли, в какую историю он вляпался, его опять затошнило.-- Она ничего? -- Она в порядке. -- Иди сюда, Джуни.-- Он подался вперед и заключил ее в объятия. Ощупывая ее, целуя испуганное лицо, он почувствовал резкую боль в груди.-- Папа полежал немного. Ничего страшного.-- Но она-то видела, как он лежал на траве. У этой новостройки в двух шагах от Музея. Недвижимый, уже, может, мертвый, в карманах роются полицейские. Лицо его словно обескровилось, опало, заострилось, и оно неудержимо немело, чего он особенно испугался. Покалывание кожи под волосами рождало подозрение, что он на глазах седеет. Полицейские дали ему несколько минут, чтобы он пришел в себя. На патрульной машине крутилась синяя мигалка. Водитель грузовичка свирепо сверлил его взглядом. Неподалеку прохаживались, клюя, галки, зажигая переливисто-радужное ожерелье вокруг шеи. За плечом у него был Музей Филда. Мне бы сейчас лежать мумией в его подвале, подумал он. Полицейские его прищучили. Это ясно уже по тому, как они молча смотрели на него. Они ждали; пока с ним Джуни, они скорее всего не станут хамить. Он уже тянул время и чуть пережимал со слабостью. От полицейских можно ожидать самого худшего, он видел их в деле. Правда, это было давно. Может, времена переменились. У них новый начальник полиции. На конференции по наркотикам в прошлом году он сидел рядом с Орландо Уилсоном. Обменялся с ним рукопожатием. Конечно, пустяк, не стоящий упоминания; во всяком случае, ничто так не настроит против него этих черных верзил, как намек на влиятельное знакомство. Для них он просто рыбешка в сегодняшнем улове, а с учетом этих рублей и револьвера, вообще не приходилось надеяться на легкий исход. Плюс сизого цвета "сокол", протаранивший столб. Несущееся мимо движение, дорога в сверкании машин. -- Мозес -- ты? -- спросил негр постарше. Вот оно: бесцеремонность начинается там, где кончается неприкосновенность. -- Да, я Мозес. -- Твой ребенок? -- Да, девочка моя. -- Ты бы приложил платок к голове, Мозес. У тебя там ссадина. -- Правда? -- Вот почему на голове зудела кожа. Не затрудняя себя поисками платка (куска полотенца), он развязал свой шелковый галстук, сложил и широким концом прижал к голове. -- Не имеет значения,-- сказал он. Джун уткнулась головой ему в плечо.-- Сядь, милая, рядом с папой. Сядь сюда на травку. У папы немного болит голова.-- Она сразу села. Ее послушливость, сочувствие его положению, это мудрое, доброе начало в ребенке, ее сострадание растрогали его, придали сил. Беззаветно любящей рукой заступника он обнял ее за плечи. Наклонившись вперед, он прижимал к голове галстук. -- Разрешение на пистолет, Мозес, у тебя есть? -- В ожидании ответа полицейский поджал толстые губы, пальцем теребя щетинку усов. Другой полицейский беседовал с бушевавшим водителем грузовичка. Остролицый, с острым красным носом, тот говорил, испепеляя Мозеса взглядом: -- Права-то вы у парня отберете? -- Я и так в дерьме из-за этого револьвера, думал Герцог, а он хочет еще добавить. Перед такой яростью он благоразумно сдержался. -- Я тебя раз спросил, Мозес, и спрашиваю опять: у тебя есть разрешение? -- Нет, сэр. -- Тут две пули. Оружие заряжено, Мозес. -- Командир, это пистолет моего отца. Он умер, и я вез вещь к себе в Массачусетс.-- Он старался отвечать кратко и выдержанно. Эту историю ему придется повторять снова и снова. -- А что за деньги? -- Пустые бумажки. Русские, вроде наших конфедератских. Бутафория. Тоже взял на память. Не совсем безучастное, лицо полицейского выразило усталое недоверие. Взгляд из-под тяжелых век, подобие улыбки на толстых молчащих губах. Вот так же Соно складывала губы, когда выспрашивала о других женщинах. В самом деле, с какими только случаями, оправданиями, выдумками и чушью не сталкивается полиция каждый день... Как ни терзался он свалившейся ответственностью и страхом, но, трезво все прикидывая, Герцог не допускал, что этот полицейский разберется в нем. Необходимые ярлыки он, конечно, имеет на себе, только не этому пинкертону уразуметь их. Даже теперь, в этом вот рассуждении, краешком вылезла гордыня -- цепко держит человека его глупость. Славы, Господь, от ангелов требуй, Глуп человек, глупее не сыщешь. Глупость и грех -- его жизненный жребий. Голова болела, и дальше стихи не вспоминались. Он опустил руку с галстуком: нет смысла держать, так рана никогда не подсохнет. Джун положила голову ему на колени. Он прикрыл ей глаза от солнца. -- Нужна картина происшествия.-- Полицейский в залоснившихся брюках сел на корточки рядом с Герцогом. С толстой выпирающей ляжки у него свисал собственный пистолет. Его бурая рукоятка с насечкой и патронташ не имели ничего общего с большим, нескладным револьвером папы Герцога.-- Не вижу документов на эту машину. Машина была разбита спереди и сзади, капот зевал, как вскрытая мидия. Двигатель вряд ли пострадал, поскольку не тек. -- Я взял напрокат. В аэропорту О'Хэар. Документы в бардачке,-- сказал Герцог. -- Будем составлять протокол.-- Полицейский раскрыл папку и желтым карандашом стал заполнять бланк на толстой бумаге.-- Со стоянки с какой скоростью ехал? -- Еле полз. Пять, восемь миль в час. Я же только приглядывался. -- А этот парень как ехал -- не видел? -- Нет. Наверно, его скрывал поворот. Не знаю. Только когда я занял полосу, он уже сидел у меня на бампере.-- Он наклонился, стараясь, переменив позу, уменьшить боль в боку. Умом он решил не придавать ей значения. Погладил Джун по щеке.-- Хоть она не пострадала,-- сказал он. -- Я ее вынул через заднее окно. Дверь заклинило. Я поглядел девочку. С ней все в порядке.-- Усатый негр нахмурился, как бы давая понять, что с человеком, у которого находят заряженный револьвер, он вообще не обязан объясняться. Ведь не дорожное происшествие, а зачем хранил этот нелепый седельный пистолет с двумя пулями будет ему главным обвинением. -- Я бы пустил себе пулю в лоб, случись с ней что-нибудь. Сидевшему на корточках полицейскому, судя по его молчанию, не было никакого дела до того, что мог натворить Герцог. Тот, конечно, от большого ума сказал, что револьвер можно применить -- пусть даже против самого себя. Но он еще был немного дурной, не в себе, подбитый, как ему представлялось, после нескольких дней дикого штопора; кошмаром, полным безумием было это вынужденное приземление. Еще кружилась голова. Надо прекращать этот идиотизм, иначе все будет только хуже. Он примчался защитить дочь -- и едва не убил ее. Явился перебороть влияние Герсбаха, показать, что такое настоящий мужчина, отец и прочее -- а сам не придумал ничего лучше, как врезаться в столб. Да еще ребенок видел, как его тащили, бесчувственного, на голове кровь, из кармана валятся револьвер и рубли. По слабости или болезни душевной он ходил всю жизнь с повинной головой (впрочем, и возносимой горделиво), только этот способ сохранять равновесие -- гироскоп Герцога -- дальше не годился. Похоже, этому пришел конец. Одетый в зеленую куртку водитель грузовичка излагал свою версию происшедшего. Мозес попытался разобрать слово, желтыми нитками вышитое у того над карманом. Газовщик? Так и не разобрал. Разумеется, тот валил всю вину на него. С большой находчивостью, вдохновенно. Происшествие запутывалось на глазах. Великая вещь -- самооправдание, думал Герцог. Какие способности выявляет она в смертных, будь у них даже самый красный нос. Рябь на голом черепе этого малого и морщины на лбу не согласовывались. Можно было восстановить былую линию волос. Кое-что еще оставалось. -- Он выскочил прямо передо мной. Ни сигналов -- ничего. Почему вы его на алкоголь не проверяете? Вождение в нетрезвом состоянии. -- Спокойно, Харолд,-- сказал негр постарше.-- Какая у тебя была скорость? -- Да какая там скорость! Ниже допустимой. -- Профессионалы любят создавать проблемы частникам,-- сказал Герцог. -- Сперва он выехал вперед, потом тормознул. -- Вмазал ты ему здорово. Значит, давил на него. -- Верно. Сдается мне...-- Резиновым наконечником карандаша старший полицейский дважды, трижды, пять раз ткнул в сторону нарушителя, прежде чем продолжил фразу; он учил уважать дорогу (по которой, чудилось Герцогу, несется многоцветное и сверкающее стадо свиней Гадаринских (Имеется в виду эпизод исцеления Христом бесноватого. (Евангелие от Луки, 8, 26--33)), спеша к своей крутизне).-- Сдается, ты напирал на него, Харолд. Он не мог перестроиться и решил сбросить скорость и пропустить тебя. Тормознул резко -- и тут ты ему дал. У тебя, смотрю, уже есть две отметки нарушений. -- Верно, и поэтому я был сверхосторожен. Моли Бога, чтобы гнев не спалил твой череп, Харолд. Он у него неприлично красного цвета и рифленый, как собачье небо. -- Сдается мне, не наседай ты на него, ты бы его так сильно не ткнул. Тебе надо было принять влево и обойти. Выписываю повестку в суд, Харолд. И добавил -- уже Мозесу: -- А тебя я заберу. Надо заводить дело. -- Из-за этой пукалки? -- Заряжен... -- Чушь какая-то. Судимостей у меня нет, дел за мной никаких. Они ждали, когда он поднимется. Востроносый шофер грузовичка свел рыжие брови, и под его пылающе-яростным взглядом Герцог встал и взял на руки дочь. Когда он поднимал ее, с головы упала заколка. Волосы -- уже совсем длинные -- рассыпались. Снова нагибаться и искать черепаховую скрепку он уже не мог. Дверь патрульной машины, ставшей на откосе, приглашающе распахнулась. Теперь он доподлинно узнает, каково быть арестантом. Никого не ограбили, никто не умер. И все равно гнетущая, смертная тень накрыла его.-- И поделом тебе, Герцог,-- сказал он себе. Без самобичевания он не мог обойтись. Что бы он там ни собирался с ним делать вчера, но сегодня этот большой никелированный револьвер, конечно, надо было оставить у Асфалтера под диваном -- в дорожной сумке. Когда он утром надел куртку и ощутил неудобный комок на груди, еще была возможность прекратить донкихотство. Потому что какой из него Дон Кихот? Всякий Дон Кихот подражает высоким образцам. А каким подражал он? Всякий Дон Кихот -- христианин, а Мозес Е. Герцог не был христианином. Он жил в постдонкихотских, посткоперниковских Соединенных Штатах, где свободно витающий в пространстве рассудок обнаруживал связи, какие и не грезились человеку семнадцатого столетия, закупоренному в своей компактной вселенной. Лишь на девять десятых своего существа -- они брели по траве на свет синей мигалки -- он совпадал с теми, кто были прежде. Он взял револьвер (имея тянущую к себе, неясную цель), поскольку был сыном своего отца. Он был почти уверен в том, что Джона Герцог, боявшийся полиции, фининспектора, хулиганов, без этих врагов уже не мог шагу ступить. Он откармливал свои страхи и тем провоцировал врагов. (Страх: взять револьвер? Ужас: а если погублю себя?) Прежние Герцоги, уйдя в свои псалмы, талесы и бороды, и не прикоснулись бы к револьверу. Насилие для гоя. Но те Герцоги вымерли, сгинули, перевелись. Джона за доллар купил револьвер, а Мозес, решив: "Да черт с ним!" -- застегнул куртку и спустился к машине. -- А как быть с машиной? -- спросил он полицейских. И остановился. Но те подтолкнули его, сказав: -- Не беспокойся. Присмотрим. Он увидел подъезжавший тягач с краном. И у того на кабине сверкала синяя мигалка. -- Слушайте, -- сказал он, -- мне нужно вернуть ребенка домой. -- Домой она попадет. С ней нет проблем. -- Но я должен привести ее в четыре. -- У тебя почти два часа. -- А вдруг я не освобожусь через час? Я буду вам очень признателен, если вы дадите мне сначала разобраться с ней. - Шагай, шагай, Мозес... -- Не разжалобясь, старший патрульный повел его дальше. -- Она не ела. -- Ты о себе подумай... -- Давай-давай. Он пожал плечами и, скомкав испачканный галстук, бросил его на обочину. Ссадина ерундовая, кровь перестала. Он поднял Джун в машину, сам сел на раскаленный синий пластик, а ее взял на колени. Может, случай представил тебе реальность, которой ты, на свой честный лад, домогался, Герцог? Обычная жизнь -- на дне со всеми? Сам ты не мог решить, какая реальность -- реальна? Как всякое рациональное суждение, скажет тебе любой философ, это поверяется общим опытом. Хотя вот такое дознание порочно. Зато человечно. Ты сжигаешь дом, чтобы зажарить свинью. Человечество всегда зажаривало свиней именно таким образом. Он объяснил Джун: -- Мы немного прокатимся, миленькая. -- Она без слов кивнула. Слезы высохли, личико затуманилось, и это было страшнее всего. Это мучило его. Надрывало сердце. Мало ей Маделин и Герсбаха -- так сваливается еще он со своим слепым обожанием, лезет с объятьями, поцелуями, перископами и растрепанными чувствами. Потом истекает на ее глазах кровью. Он прижал пальцами защипавшие глаза. Грохнула дверь. Мотор смачно фыркнул и заработал ровно, потянуло сухим воздухом летнего настоя, сдобренным вонью. Его сразу затошнило. Съехали с озерной набережной, и открыл он глаза уже на желтое уродство 22-й улицы. Лето в Чикаго -- это проклятье! Он дышал горячей вонью химикалий и чернил с фабрики Доннелли. Она смотрела, как полицейские шарят у него в карманах. В ее возрасте он все видел очень отчетливо. Все тогда делилось на красивое и безобразное. Во всю жизнь не отмыться от крови и смрада. Интересно, будет ли она помнить так же остро. Как он помнил убой цыплят, истошное кудахтанье кур, когда их тащат из сетчатых курятников, как помнил помет, опилки, духоту и мускусный запах, как помнил птиц, с надрезанным горлом и мотавшейся головой истекавших кровью в жестяные лотки, и сновали, сновали, сучили по металлическому щиту их когтистые лапы. Да, на Рой-стрит и было это, бок о бок с китайской прачечной, где хлопали на ветру ярко-красные лоскуты с черными иероглифами. А от прачечной недалеко переулочек -- у Герцога заколотило сердце, его бросило в жар, -- где паскудным летним вечером на него напал мужчина. Подойдя сзади, он зажал ему рот рукой. И что-то шипел в ухо, спуская с него штаны. У него были сгнившие зубы и колюче-заросшее лицо. И ходила между детских ляжек страшная голая красная штука, пока не вспенилась. На хрип детского горла, перехваченного сгибом локтя, в задних дворах бросались на ограду собаки, рычали и выли, захлебываясь слюной, -- орущие собаки! Он знал, что его могут убить. Человек мог задушить его. Откуда ему было знать это? А догадался. И стоял себе. Потом человек застегнул шинель и сказал:-- Я тебе дам пять центов. Только сначала доллар разменяю. -- Он показал ему бумажку и велел ждать на этом самом месте. Мозес смотрел, как, меся грязь, уходил сутулый кащей в длинной шинели, шел ходким колченогим шагом; спешащим к злу, вспомнилось Мозесу; почти бежал. Собаки умолкли, а он все ждал, боясь шевельнуться. Наконец поддернул мокрые штаны и пошел домой. Там еще посидел на крыльце, потом встал к ужину -- словно ничего не случилось. Равным счетом -- ничего! Вместе с Уилли вымыл руки под умывальником и сел за стол. И съел суп. Позже, когда он лежал в больнице, к нему приходила добрая дама-христианка, с мягким голосом и строгого вида, -- та, что носила ботинки и покачивала шляпной булавкой, как троллейбусной штангой,-- и она просила его почитать из Нового Завета, он открывал книгу и читал: -- "Пустите детей приходить ко мне" . Потом она листала, и он читал еще: -- "Давайте и дастся вам: мерою доброю (...) отсыплют вам в лоно ваше (...)". В общем, так: известен совет, роскошный совет, при том, что исходит от немца,--- забыть непереносимое. Сильный может забыть, заткнуть прошлому рот. Отлично! Пусть разговоры о силе -- лишь самообольщение, ведь они позеры, эти эстетствующие философы, но сила собьет фанаберию. Все равно: это правда, что нельзя носиться со своими кошмарами, -- тут Ницше, безусловно, прав. Мягкосердечные должны закалить себя. Что ж тогда этот мир -- бессмысленный кусок кокса? Нет конечно: временами он продуманно мешает человеку, опровергает его логику. Я люблю своих детей, но я для них тоже целый мир -- и я приношу в их жизни кошмар. Этого ребенка мне родил мой враг. А я люблю девочку. Ее облик, запах волос вызывают во мне сейчас любящий трепет. Не тайна ли, что я так люблю дитя моего врага? Но человеку не нужно счастье для самого себя. Он своротит гору страданий, вытерпит воспоминания, и собственную злую натуру, и отчаяние. Это и есть ненаписанная история человека, его невидимая победа, победа наоборот, его умение обходиться без вознаграждения себе -- при том условии, что есть нечто высшее, чему может приобщиться его -- и всех нас -- существование. И не нужно ему никакого смысла, пока он живет этим тяготением. Ибо в нем-то и есть смысл, это очевидно. Однако со всем этим нужно кончать. Под "этим" он разумел хотя бы вот такую поездку в полицейской машине. Или сыновнее чувство (абсолютно невнятное), повинуясь которому он таскал жуткий, бесполезный револьвер. Нужно ненавидеть и действовать. Ненависть -- это уважение к себе. Если ты хочешь быть на людях с высоко поднятой головой... А это Южная Стейт-стрит; здесь в былые времена киношные дельцы вешали свои умопомрачительные афишы -- Том Микс сигает в пропасть; теперь это серая пустая улица, здесь продают посуду для баров. А философия-то какая у этого поколения? Бог умер? -- да нет, это давно пройденная мысль. Сейчас, скорее всего, требуется другая формулировка: Смерть есть Бог. Это поколение полагает -- и сия мысль у них главнейшая, -- что верные, ранимые, хрупкие обречены, их ничто не держит. Смерть поджидает их, как караулит падающую лампочку бетонный пол. Взрывается хрупкая стеклянная скорлупа, теряя свой крохотный вакуум, и на этом все кончается. А вот как мы наставляем друг друга в метафизике: "Ты думаешь, что история -- это история любящих сердец? Дурак. Задумайся о миллионах мертвых. Тебе их жалко, ты им сочувствуешь? Да ты ничего не чувствуешь! Их слишком много. Мы сожгли их дотла, засыпали бульдозерами. История есть история жестокости, а не любви, как считает всякая размазня. Мы испытали все способности человеческие, искали сильный и славный дар -- и такого не обнаружилось. Там одна практичность. Если существует старый Бог, он должен быть убийцей. Истинный; же Бог, единственный -- Смерть. Вот так обстоит дело, если не тешить себя иллюзиями". Было так слышно, словно эта неспешная речь говорилась у него в голове. У него вспотела ладонь, и он отпустил дочкину руку. И может, не авария, а выход на такие вот мысли поверг его в обморочное состояние. Его затошнило от страха и смятения перед ними, перед их сминающей силой. Машина стала. Ступив на тротуар, он покачивался, словно в главное полицейское управление прибыл на лодке по бурным волнам. Прудон говорит: "Бог -- это зло". Но, даже выпотрошив мировую революцию в поисках la foi nouvelle (Новая вера), что мы выясним? Что побеждает смерть, а не рациональное начало, не рациональная вера. Наше собственное убийственное воображение становится громадной силой, а начинает оно с того, что объявляет убийцей Бога. В основе всех несчастий лежит человеческое недовольство, но с этим я разбираться не хочу. Легче не существовать вообще, нежели обвинять Бога. Проще. Чище. И хватит разбирательств! Из машины ему передали дочь и проводили их к лифту, в котором вполне могла разместиться рота. С ними поднимались двое задержанных-- тоже в сопровождении двоих. Это было на 11-й и Стейтстрит. Он помнил место. Страшновато здесь. Вооруженные люди входят, выходят. Как было велено, он шел по коридору за дородным негром полицейским с огромными руками и широкими бедрами. Остальные шли за ними. Теперь понадобится адвокат, и он, естественно, подумал о Сандоре Химмелыитайне. Ему стало смешно при мысли о том, что скажет Сандор. Сандор сам действовал полицейскими методами, брал психологией, как это практикуется на Лубянке и вообще во всем мире. Сначала он грубо ломал человека, а потом, добившись желаемого результата, ослаблял хватку и обращался помягче. Его речи незабываемы. Он орал, что выйдет из дела и сбагрит Мозеса проходимцам, а те запечатают его спереди и сзади, заткнут рот, завяжут кишки узлом, поставят счетчик на нос и будут брать за вдох и выдох. Что говорить, незабываемые речи -- речи наставника реальности. В чем не откажешь.-- Вот тогда ты вспомнишь про смерть. Тебе гроб милее гоночной машины глянется.-- Или вот это: -- Я оставлю жену еще не старой богатой вдовой, чтобы не жалась с деньгами.-- Он это часто повторял. Сейчас Герцог развлекся. Окровавленный, грязный, в рубашке с пятнами крови, он вспоминал все это и улыбался. Не надо презирать Сандора за грубость. Это его личный, грубый вариант распространенного мировоззрения, называемого американским образом жизни. А каков мой образ жизни? Теплая шубка у любимой киски, поглажу по шерстке -- она и не пискнет,-- это то же самое кредо глазами ребенка, но людей злобно будят, и они просыпаются брюзжащими реалистами. Набирайся ума, простофиля! Или тетушка Таубе -- вариант наивного реализма: -- Готзелигер Каплицкий сам обо всем заботился. Я даже не смотрела за этим.-- Но тетя Таубе -- она не только симпатяга, но еще хитрюга. Беспамятные мы -- что говорим, что делаем... Тут его и Джун ввели в большую комнату, где было не протолкнуться, и Мозес предстал еще перед одним негром-полицейским. Сержант был далеко не молод, с ровным морщинистым лицом -- складки наложены, кожа не перетянута. У него был темно-желтый, золотого отлива цвет лица. Он посовещался с доставившим Герцога полицейским, потом осмотрел револьвер, вынул оба патрона, еще прошептал какие-то вопросы полицейскому в лоснившихся брюках, тот склонился, тоже шепча ему на ухо. -- Ну, так,-- обратился он к Мозесу. Надел бен-франклиновские очки -- пару колониальных кругляшек в тонкой золотой оправе. Взял ручку. -- Имя? -- Герцог. Мозес. -- Второй инициал? -- Е. Елкана. -- Адрес? -- В Чикаго не проживаю. С отменной выдержкой сержант повторил: -- Адрес? -- Людевилль, штат Массачусетс, и Нью-Йорк. Нет, лучше только Людевилль, штат Массачусетс. Улица безымянная. -- Это ваш ребенок? -- Да, сэр. Моя дочурка Джун. -- Где она живет? -- Здесь, с матерью, на Харпер авеню. -- Вы в разводе? -- Да, сэр. Я приехал повидаться с ребенком. -- Понятно. Опустить ее не хотите? -- Нет, начальник... сержант,-- поправился он, дружелюбно улыбнувшись. -- Мы заводим дело на вас, Мозес. Выпивши не были? Не пили сегодня? -- Вчера вечером пропустил стаканчик, перед сном. Сегодня не пил. Может, мне провериться на алкоголь? -- Незачем. Вам не дорожное происшествие вменяется. Мы заводим дело в связи с этим пистолетом. 179Герцог одернул платьице на дочери. -- Это -- так, на память. И деньги тоже. -- А что за деньги такие? -- Русские деньги, времен первой мировой войны. -- Освободите карманы, Мозес. Что у вас там │-- я запишу. Он без возражений выложил деньги, записные книжки, ручки, тряпочку носового платка, расческу и ключи. -- Куда вам столько ключей, Мозес? -- Я могу за каждый отчитаться, сэр. -- Не надо. Не запрещается, если вы не взломщик. -- Здесь только один чикагский ключ -- с красной метиной. От квартиры моего друга Асфалтера. В четыре он должен подойти к Музею Розенвальда. Я передам ему девочку. -- Пока еще не четыре, и никуда вы пока не идете. -- Мне нужно позвонить и предупредить его. Иначе он напрасно будет ждать. -- А почему сразу не отвести ребенка к матери, Мозес? -- Видите ли... мы не поддерживаем отношений. Слишком испортили их. -- Вроде вы ее боитесь. Герцог возмутился: его тянут за язык. Но срываться сейчас ни к чему. -- Нет, сэр, это не совсем так. -- Тогда, может, она вас боится. - Просто мы так договорились -- общаться через третьих лиц. Я ее не видел с осени. -- Ладно, позвоним вашему дружку и мамаше ребенка тоже. -- Ей не звоните! -- вырвалось у Герцога. -- Не надо? -- Сержант послал ему смутную улыбку и на минуту расслабился, словно добившись желаемого.-- Ясно, мы ее сюда доставим и послушаем, что она скажет. Если у нее к вам претензии, то дело выйдет серьезнее, чем нелегальное хранение оружия. Мы тогда предъявим вам скверное обвинение. -- У нее нет претензий, сержант. Можно поднять документы, не вызывая ее сюда. Я содержу этого ребенка и еще ни разу не уклонился от уплаты. Только это и скажет вам миссис Герцог. -- У кого купили револьвер? Снова-здорово, без хамства ты не полицейский. Специально так делают, чтобы вывести из себя. Но он сохранял выдержку. -- Я его не покупал. Он принадлежал моему отцу. И эти русские рубли тоже. -- Такой вы сентиментальный? -- Да, такой. Сентиментальный сукин сын. Если угодно. -- И насчет них вы сентиментальный? -- Он постучал пальцем по пулям -- по одной и по другой.-- Ладно, будем звонить вашим. Джим, пиши фамилии и номера. Он обращался к полицейскому, который привел Герцога. Тот стоял рядом, мордатый, ногтем теребил щеточки усов, морщил губы. -- Да возьмите книжку -- вон ту, красную. Только, пожалуйста, не потеряйте. Фамилия моего друга -- Асфалтер. -- А другая фамилия -- Герцог,-- сказал сержант.-- На Харпер авеню -- так? Мозес кивнул. Он смотрел, как деревянные пальцы листают его парижскую, в кожаной обложке книжку, испещренную неразборчивыми и полустершимися записями. -- У меня прибавится проблем, если вы вызовете мать ребенка,-- в последний раз попытался он уговорить сержанта.-- Не все ли равно, если придет мой друг Асфалтер? -- Иди, Джим. Негр отметил красным карандашом нужные места и вышел. Мозес 18