Сол Беллоу. Дар Гумбольдта

---------------------------------------------------------------
 © Copyright Сол Беллоу
 © Copyright Перевод Анны Жемеровой(zhemerov(a)online.kharkiv.net), 2002
 Date: 08 Dec 2004
---------------------------------------------------------------

 (Сноски на слова, помеченные звездочкой *, даны в отдельно, в конце текста)




        x x x
     Успех   сборника  баллад  Фон  Гумбольдта  Флейшера   был   мгновенным,
оглушительным и неоспоримым. В тридцатые годы все ждали чего-нибудь эдакого,
и Гумбольдт  попал в точку.  Могу признаться, что  даже мне в  Богом забытой
дыре грезилась  именно такая  личность  --  писатель-авангардист,  первый  в
нарождающейся генерации, хорош собой, светловолосый, широкий в плечах, очень
серьезный, да к тому же острый на язык и великолепно образованный. Гумбольдт
был как раз таким. О книге кричали все журналы. "Тайм"* поместил его портрет
и  не присовокупил ни единого оскорбления,  а "Ньюсуик"* даже расщедрился на
похвалу.  Меня,  студента Висконсинского университета, который  день и  ночь
только и думал  что о  литературе,  "Баллады  Арлекина"  потрясли до глубины
души.  Гумбольдт  показал  мне  новые  горизонты,  открыл  доселе  неведомые
возможности  слова. Я просто захлебывался  исступленным восторгом, завидовал
его удаче, его  таланту,  его славе и, едва  дождавшись  мая, отправился  на
восток,  чтобы взглянуть на своего кумира и,  если  получится, сойтись с ним
поближе.  Автобус, тот,  что шел через  Скрэнтон,  тащился  почти  пятьдесят
часов.  Но какое это могло  иметь значение! Через  открытые  окна я  впервые
увидел  горы.  Деревья   только-только   выпустили   первые  листочки.   Мне
вспомнилась  бетховенская Пасторальная. Казалось,  меня  окатили  зеленью  с
головы до ног. Манхэттен был прекрасен. Я снял комнату за три бакса в неделю
и устроился  продавать  вразнос  щетки. Все  вокруг восхищало  меня.  На мое
длинное восторженное письмо Гумбольдт ответил приглашением в Гринвич-Виллидж
"поговорить  о  литературе  и обменяться мыслями". Жил он  на Бедфорд-стрит,
рядом  с  рестораном "Чамли". Гумбольдт предложил мне  черный  кофе, а позже
джин, который плеснул в ту же чашку.
     -- Ну что  ж, вы вполне приятный молодой человек, Чарли, -- сказал  он.
--  Так  что,  надо  полагать,  вы  человек удачливый,  а?  Думаю,  вы  рано
полысеете.  И  такие  выразительные   глаза!  Но  вы,  конечно,  влюблены  в
литературу, и это главное. В вас есть восприимчивость.
     Именно  Гумбольдт  ввел  в  обиход  это  словечко,  и "восприимчивость"
сделалась популярной.
     В  те  времена  Гумбольдт был весьма  расположен  ко  мне  --  он  даже
представил меня своим соседям и добыл для меня несколько книг на рецензию. А
я любил его всегда.
     Слава  Гумбольдта продержалась  около десяти  лет, но в конце сороковых
покатилась вниз. А уже в начале  пятидесятых я и сам сделался  знаменитым  и
даже заработал кучу денег. О, деньги, деньги! Вот  обвинение, которое бросил
мне  Гумбольдт. В  последние  годы жизни, когда  ему удавалось вынырнуть  из
черного болезненного одиночества и  стряхнуть с себя немоту  подавленности и
разочарования,  он слонялся по  Нью-Йорку и  поносил  меня  и  мой  "миллион
долларов".
     --  Возьмем,  к  примеру, Чарли Ситрина,  --  говорил  Гумбольдт. -- Он
приехал из Мэдисона, штат Висконсин, и постучал в мою дверь. А теперь у него
миллион! Разве писатель, или,  скажем,  просто человек мыслящий может честно
заработать такие деньги? Вы  говорите Кейнс*? Ладно.  Кейнс  --  это мировая
величина, гений экономики, слава Лондонского университета,  женат на русской
балерине. К таким деньги липнут сами... Но, черт возьми,  чтобы какой-то там
Ситрин выбился  в богачи? Когда-то мы были близкими друзьями,  --  Гумбольдт
говорил  именно так,  -- и я утверждаю,  что  есть  в этом человеке какая-то
извращенность. Почему он  с  такими деньгами похоронил  себя  в  захолустье?
Зачем ему понадобился Чикаго? Я скажу вам зачем: боится, что все поймут, что
он за фрукт!
     Как  только  его   затуманенные  мозги  хоть  немного  прояснялись,  он
использовал   все   свое   дарование,   чтобы  уязвить   меня.   Гигантская,
изнурительная работа.
     Но  деньги меня мало занимали.  О  боже,  нет! Я жаждал  добра. Мне  до
смерти  хотелось  сделать в этой жизни что-нибудь  по-настоящему  хорошее. И
истоки  этого стремления крылись в моем по-юношески эксцентричном восприятии
жизни  -- мне казалось, что только с головой погрузившись  в ледяные глубины
бытия и  ощупью, самозабвенно и отчаянно  пытаясь  отыскать его смысл, можно
осознать  туманную  завесу существования, постичь  Майю-иллюзию, заметить  в
абсолютной  пустоте   нестерпимо  белое   сияние   вечности,  тускнеющее   в
многоцветных витражных сводах, и все такое прочее.
     Такие вещи просто сводили меня с ума. Гумбольдт, конечно, знал об этом,
но к концу жизни растерял последние крохи симпатии к моей персоне. Больной и
обиженный,  он  уже не  позволял себе ни малейшей снисходительности и только
неутомимо подчеркивал разницу  между "туманной завесой" и большими деньгами.
Но деньги, которые его  так возмущали, пришли  ко мне сами собой. Капитализм
изрыгнул их по каким-то своим, бессмысленным и смешным причинам. Теперь весь
мир делает деньги.  Вчера  в  "Уолл-стрит джорнэл"*,  в статье о  меланхолии
изобилия  я прочел,  что  "никогда  еще  за все  пять тысячелетий письменной
истории  человечества жизнь  не была такой изобильной". Может быть,  поэтому
так    искорежены    умы,    сформированные    тысячелетиями   полуголодного
существования? Но сердцу трудно  приветствовать приход сытости. И оно иногда
попросту отказывается замечать его.
     В  двадцатые годы  во время  мартовской  оттепели  чикагские  мальчишки
выходили  на  охоту. Вдоль  дорог  высились  грязные сугробы.  А  когда  они
подтаивали, и  вода,  бурля  и пенясь, неслась по канавам, можно было  найти
настоящие сокровища -- бутылочные горлышки, шестерни, монетки с изображением
индейцев.  И  вот  вдруг, прошлой  весной, я,  давно уже  немолодой человек,
обнаружил, что шагаю вдоль обочины  по проезжей части  и  внимательно смотрю
под ноги. Почему? Для чего? Вероятно, чтобы найти  десятицентовик,  или даже
полдоллара. Зачем?.. Не знаю... Не знаю, как это произошло,  но ребячья душа
вдруг вернулась в меня, и все  растаяло  --  лед, благоразумие,  взрослость.
Интересно, что бы на это сказал Гумбольдт?
     Когда вокруг заговорили о его оскорбительных высказываниях в мой адрес,
я  то   и  дело   обнаруживал,  что  согласен  с  ним.   "Они  дали  Ситрину
Пулитцеровскую* премию за  его  книгу о Вильсоне и Тамалти*. А ведь Пулитцер
--  для  балбесов, раздувающихся  от важности, что твой индюк.  Эта награда,
которую присуждают безграмотные проходимцы, -- просто обыкновенная тупоумная
газетная шумиха.  Так что ты становишься ходячей пулитцеровской рекламой,  и
даже  когда  отдашь  концы,  в  некрологе напишут  "ушел  из  жизни  лауреат
Пулитцеровской премии". Пожалуй,  тут  он прав. "А Чарли получил  целых  два
Пулитцера. Первый -- за ту слащавую сентиментальную пьеску, которая принесла
ему славу на  Бродвее и  права  на  кинопостановку --  процент  от сборов  в
прокате! Я, конечно, не стану называть его плагиатором, но кое-что он содрал
и у меня -- мою индивидуальность! Он слепил из нее своего героя".
     Даже  здесь,  как  ни  дико  это  звучит,  в некотором  смысле  он был,
вероятно, прав.
     Гумбольдт   был   прекрасным   рассказчиком   --  горячим   неудержимым
импровизатором, чемпионом среди зоилов. Гумбольдт смешал  вас  с грязью? Что
ж, можно  рассматривать это как особую честь. Что-то вроде счастья послужить
моделью  двуносому  портрету Пикассо  или  родиться  курицей,  выпотрошенной
Сутином*. Деньги всегда вдохновляли Гумбольдта.  Он просто обожал поговорить
о  богатых. Видимо, почитывал нью-йоркские  бульварные газетенки, потому что
частенько прохаживался по поводу "золотых" скандалов прошлых лет -- Персик и
Папаша  Браунинг*;  Гарри Соу* и Эвелин Несбитт,  не  забывая  при этом  век
джаза, Скотта Фицджеральда* и Супер-Рича. А последовательниц Генри  Джеймса*
попросту  презирал.  Время  от  времени   он  вынашивал  смехотворные  планы
обогащения. Но, в сущности, у него было лишь одно богатство -- начитанность.
Он прочел тысячи и тысячи книг. Он повторял, что история -- ночной кошмар, в
котором он пытается найти отдохновение. Бессонница сделала его образованней.
В  считанные  часы  он прочитывал толстенные  книги  --  Маркса и Зомбарта*,
Тойнби*,  Ростовцева*, Фрейда.  Но, говоря  о богатстве, он стоял на позиции
соотнесения роскоши  римских патрициев и достатка американских протестантов.
Гумбольдт, как  правило,  рано или поздно добирался до  евреев,  джойсовских
евреев   в   шелковых  цилиндрах,  обретающихся  возле   Фондовой  биржи,  а
позолоченные черепа  или посмертная  маска  Агамемнона, найденная  Шлиманом,
могли пробудить  в нем гейзер словоизвержения.  Да,  рассказывать  Гумбольдт
действительно умел.
     Его отец, еврей-иммигрант из  Румынии,  участвовал  в рейде Першинга* в
Чиуауа, гоняясь за Панчо Вильей* по  всей  Мексике, кишевшей проститутками и
лошадьми  (кстати, мой отец,  маленький стойкий  человек,  всячески  избегал
подобных вещей). Отец Гумбольдта окунулся в американскую жизнь с головой. Он
говорил  о  сапогах,  горнах  и  бивуаках,  а позднее о лимузинах, роскошных
отелях и дворцах во Флориде.  В годы бума Гумбольдт-старший жил в Чикаго. Он
занимался продажей  недвижимости и снимал пол-этажа в "Эджуотер  Бич Отель".
Летом  он  посылал  за  сыном. Гумбольдт  помнил  Чикаго тех лет. В дни Хэка
Уилсона* и Вуди Инглиша его семья держала  ложу на стадионе "Ригли". На игру
они приезжали в "пирс-эрроу" или в "испано-сюизе" (Гумбольдт обожал машины).
В те  времена в  Чикаго  обретались Джон Хелд* младший, прекрасные девушки в
трико,  не было  недостатка  в  виски,  в гангстерах  и в  мрачных банках  с
колоннами  на  Ла-Салль-стрит,  где  в стальных сейфах  хранились  капиталы,
нажитые  железнодорожными  перевозками, продажей свинины  и пшеницы.  Такого
Чикаго  я совершенно  не знал, когда  переехал туда  из  Аплтона.  С  детьми
поляков-иммигрантов я играл в чижа под мостами надземки. Гумбольдт лакомился
безумно вкусной кокосово-зефирной  слойкой у Хенрици.  А я  никогда  даже не
заглядывал туда.
     Однажды  мне   довелось  увидеть  мать  Гумбольдта  в  ее   зашторенных
апартаментах  на Вест-Энд-авеню.  Чертами  лица Гумбольдт пошел  в нее.  Она
сидела,  завернувшись  в купальный халат,  безмолвная,  тучная, большеротая.
Седые пушистые волосы  торчали  во все стороны, как  у фиджийки. Веснушчатые
руки и темное лицо, казавшееся  еще темнее из-за пигментных пятен размером с
монету. Гумбольдт  пытался  поговорить  с  нею, но  она не отвечала,  только
пристально  смотрела  на  него  с  каким-то  вседовлеющим,   сугубо  женским
недовольством. Когда мы выходили, помрачневший Гумбольдт сказал:
     -- Она отпускала меня в Чикаго, но намекала, чтобы я шпионил за  отцом:
запоминал  номера счетов, переписывал  имена его девиц. Собиралась подать на
него в суд. Она сумасшедшая, ты же видишь... А во время кризиса отец потерял
все до цента. И умер от разрыва сердца во Флориде.
     Все  это и  легло  в основу  тех  самых  блестящих  и  веселых  баллад.
Гумбольдт сам  поставил себе  диагноз  --  маниакально-депрессивный  психоз.
Целая  полка в его кабинете  была заставлена работами Фрейда и  журналами по
психиатрии.  А  как  только  человек  прочтет  "Психопатологию  повседневной
жизни", он  тут же понимает, что повседневная  жизнь и  есть психопатология.
Так случилось и с Гумбольдтом. Он всегда цитировал "Короля Лира": "В городах
мятежи,  в деревнях  раздоры,  во  дворцах  измены,  и  рушится связь  между
родителями   и   детьми..."  Он  делал   акцент:   "родителями  и   детьми".
"Ожесточение, предательство, гибельные беспорядки  будут сопровождать нас до
могилы"1.
     Вот уж действительно "гибельные беспорядки" обрушились на него семь лет
назад. Недавно, когда вышла новая поэтическая  антология, я сходил в магазин
Брентано  и  просмотрел  ее.  Гумбольдта  не  включили.  Эти  ублюдки,   эти
похоронных  дел  мастера от  литературы и политиканы,  которые  решали, кого
поместить в  сборник, посчитали, что  старомодный  Гумбольдт им  не нужен. А
значит, все его мысли, стихи, чувства больше ничего не стоят, а притаившиеся
за  каждой его строкой  попытки вернуть  в  мир красоту  только измучили его
самого. Он умер в унылом отеле за Таймс-сквер.  А я, писатель совсем другого
плана, остался, чтобы оплакивать его, процветая в Чикаго.
     Благородная  идея  сделаться  американским поэтом  временами заставляла
Гумбольдта чувствовать себя  чудаком,  наивным  мальчишкой, клоуном,  шутом.
Ведь мы живем в атмосфере игр и веселья, как богема или студенты-выпускники.
Может быть, Америка вообще не нуждается в высоком  искусстве и чудесах духа.
У  нее  слишком много  чисто  внешних, материальных чудес. Соединенные Штаты
Америки  -- большое  механическое  чудовище,  просто огромное. И  чем больше
"оно", тем  меньше "мы".  Вот Гумбольдт и чудил  как какой-нибудь комический
персонаж.  Но  внезапно  его  эксцентричность  засбоила,  он  остановился  и
задумался.  Попытался представить  себя отдельно от всего американского мира
(я   тоже  однажды  сделал  это).  Мне  довелось  наблюдать,  как  Гумбольдт
погрузился  в размышления о  том, чем заполнить  промежуток между  "тогда" и
"сейчас", между рождением и смертью, как разрешить  серьезные вопросы жизни.
Только эти терзания ни на грош не  прибавили ему здравомыслия. Он начал пить
и  колоться. В  конце концов пришлось  несколько  раз  прибегнуть  к шоковой
терапии.  Ему  казалось, что он ведет  битву  --  Гумбольдт  против безумия.
Только безумие оказалось куда как сильнее.
     Мое существование в то время, когда Гумбольдт, так сказать, "воззвал из
могилы"  и  перевернул  всю  мою  жизнь,  нельзя было  назвать  приятным. Но
несмотря на пятнадцать лет вражды и отчужденности, он кое-что завещал мне. И
я вступил в права наследования.
     * * *
     Он был  очень занятным, но  постепенно  сходил с  ума. Патологии мог не
заметить  только тот, кто  за  смехом  не  давал себе  труда  присмотреться.
Гумбольдт, этот великий, непонятный  и красивый человек с широким  белокожим
лицом, удивительно красноречивый и глубоко страдающий, человек, к которому я
так горячо привязался, встретил Успех поистине неистовым взрывом чувств. Как
и  следовало  ожидать,  он  умер,  сраженный  своим  Поражением. А чего  еще
ожидать, если все эти существительные для него начинались с заглавной буквы?
Сам-то  я  как  мог  старался  сократить  количество  священных  слов.  А  у
Гумбольдта,  мне кажется, их  список  оказался  слишком  длинным --  Поэзия,
Красота, Любовь, Опустошенность, Отчуждение, Политика, История, Подсознание.
Ну и конечно -- Мания с Депрессией всегда с заглавной  буквы. По Гумбольдту,
Линкольн был Великой Американской Маниакальной Депрессией. А  уж Черчилль  с
его зеленой тоской -- просто классический Маниакально-Депрессивный случай.
     -- Как и я, Чарли, -- говорил Гумбольдт. -- Но подумай! Если Энергия --
это наслаждение, а Изобилие -- это  красота, то Маниакальная Депрессия знает
гораздо больше о  Наслаждении и Красоте, чем  все остальное вместе взятое. В
чем еще столько Энергии и Изобилия? Так,  может  быть, стратегия Души в том,
чтобы увеличить Депрессию? Разве Фрейд  не говорил  нам, что  Счастье -- это
всего  лишь  освобождение от  Боли?  Значит, чем  больше  Боли, тем  сильнее
Счастье.  Но Боль  первична, а  потому именно она становится  целью  Души. В
любом случае,  Человечество ошеломлено  Изобилием  и  Красотой  определенных
индивидуумов.   Когда   Маниакальная   Депрессия   освобождается  от  своего
неистовства, человек становится  непобедимым. Он берет  в  плен  Историю.  Я
думаю,  что  копание  в  своих  болячках -- секретное оружие  Подсознания. Я
думаю, что из всех великих людей и  королей, ставших рабами  Истории, только
Толстой сумел свернуть с наезженной колеи. Не  будем обманывать себя, короли
больше других  больны  высокомерием. Герои  Маниакальной  Депрессии  толкают
Человечество в свои водовороты, увлекая всех и каждого за собой.
     Бедный Гумбольдт не слишком долго вращал свой водоворот. Он так никогда
и  не  стал  сияющим  центром  своего  века.  Депрессия  прицепилась к  нему
крепко-накрепко.  Период мании  и поэзии  закончился.  Через три десятилетия
после "Баллад Арлекина", которые  сделали его знаменитым, он умер от разрыва
сердца  в  ночлежке  на западных  сороковых  улицах,  в  одном  из кварталов
Бауэри*. В ту ночь я  как  раз был в Нью-Йорке. У меня были там Дела --  но,
конечно, ни о каких  добрых делах и речи не может идти. В моих Делах не было
ничего доброго. Вдали  от всех Гумбольдт жил в доме под названием "Илскомб".
Уже потом я посетил это место. Социальная служба поселяла здесь пожилых. Там
он и умер. В ту душную и влажную ночь даже я в отеле "Плаза" чувствовал себя
не  слишком  уютно.  Угарный газ  превысил все  нормы. Гудящие  кондиционеры
роняли  капли на  головы прохожих.  Скверная  ночь. В "Боинге-727",  который
утром  уносил  меня обратно  в  Чикаго,  я открыл "Нью-Йорк таймс" и  увидел
некролог Гумбольдта.
     Я знал, что Гумбольдту недолго  осталось жить, потому что  видел его на
улице двумя месяцами раньше, и уже тогда из-за его плеча выглядывала смерть.
Он  меня  не  заметил.  Тучный  седой  больной неопрятный,  он  нес преслик,
откусывая кусок  за куском. Его ленч. А я  смотрел на него, скрытый стоявшей
машиной. Подойти к нему я не пытался, чувствовал, что это невозможно. Именно
в этот раз на Восток  меня привело вполне официальное Дело; я не проститутку
высматривал, а  готовил  статью  для журнала. Тем  утром вместе с сенаторами
Джавитсом* и Робертом Кеннеди я летел над Нью-Йорком в  процессии вертолетов
береговой охраны. Затем я присутствовал на политическом ленче  в Центральном
парке в "Таверне на лужайке",  где все  собравшиеся приходили  в  восторг от
одного  только  созерцания друг друга. Я был,  как говорится,  "в прекрасной
форме".  Вообще-то,  если   я  не  выгляжу  хорошо,  то   кажусь  совершенно
сломленным.  Но в этот день я точно знал, что  выгляжу хорошо. Кроме того, в
моих карманах водились деньги, и  я запросто мог бы отправиться за покупками
на  Мэдисон-авеню. И если бы мне понравился какой-нибудь галстук от  Кардена
или "Гермеса", я купил бы его, не справляясь о цене. Мой подтянутый живот не
выпирал, я носил рубашки свободного покроя  из  дорогого тропического хлопка
по  восемь баксов  за  штуку. В Чикаго я  записался в атлетический  клуб и с
нарастающим  энтузиазмом  приводил  себя  в  форму,   играя   в  пэдлбол  --
разновидность сквоша. Как  же я мог заговорить  с  Гумбольдтом? Это было  бы
слишком. Пока вертолет, несший меня, гудел над Манхэттеном, и я рассматривал
Нью-Йорк,  будто  коралловый  риф  сквозь  прозрачное дно лодки,  Гумбольдт,
вероятно, встряхивал  свои пузырьки,  пытаясь  обнаружить препарат,  который
можно было бы смешать с утренней порцией джина.
     После  смерти Гумбольдта я стал тренироваться с еще большим усердием. В
прошлый День  благодарения в Чикаго я убежал  от грабителя. Он  вынырнул  из
темной  аллеи, и я ударил его. На чистом рефлексе. Отпрыгнул назад и побежал
посередине улицы. Я никогда не  был  хорошим бегуном, даже в детстве. Как же
случилось,  что, перевалив за пятьдесят, я не только вдохновился бегом, но и
сумел  развить  приличную  скорость?  Тем  же  вечером,  только  позднее,  я
похвастал, что все еще могу  обогнать наркомана в стоярдовом спурте. И перед
кем  я похвалялся  быстротой  своих ног?  Перед  молодой  женщиной  по имени
Рената. Мы лежали в  постели, и я рассказывал  ей о своем бегстве -- я бежал
как черт,  даже летел.  Она  сказала  мне, как бы  между прочим  (ох  уж эта
вежливость, эта деликатность  красивых девушек!): "Ты  в  прекрасной  форме,
Чарли. Конечно, не  гигант,  но сильный,  крепкий и при  этом элегантный". И
погладила мои голые бока. Итак, мой приятель Гумбольдт ушел. Даже кости его,
вероятно, уже рассыпались  в прах на кладбище для бедных,  и в могиле ничего
не осталось, кроме нескольких  комков пыли. А Чарли  Ситрин все еще бегал по
чикагским  улицам  наперегонки   с  разнузданным  хулиганьем,  Чарли  Ситрин
поддерживал  прекрасную  физическую форму и валялся  в постели  с  роскошной
пышнотелой подружкой. Этот новый Ситрин научился кое-каким йоговским позам и
предпочитал лечить шейный радикулит стойкой на голове. Ренате было прекрасно
известно о том, что у меня чрезвычайно низкий уровень холестерина в крови, к
тому  же  я похвастал ей  замечаниями врачей насчет  моей  удивительно  юной
простаты  и  более  чем  нормальной  ЭКГ.  Ободренный  гордыми  иллюзиями  и
идиотскими  медицинскими   заключениями,  я  облапил  грудастую  Ренату   на
специальном  матрасе  для больных, выздоравливающих от недержания  мочи. Она
уставилась  на  меня  глазами   влюбленной   голубки.  Я  жадно  вдохнул  ее
удивительный запах, к которому добавился легкий восточный тон духов "Ампир",
внося тем  самым вклад  в триумф  американской цивилизации.  Но  тут  же  на
каком-то  пригрезившимся  мне  фантомном  Променаде  Атлантик-Сити я  увидел
другого   Ситрина  --  побитого  жизнью,   стоящего   на  пороге   старости,
обессиленного человека со сгорбленной спиной.  О да, такого слабого, что его
везли в инвалидном кресле вдоль кромки соленой воды, мерцающей мелкой, почти
неподвижной,  как и он сам, рябью. Но кто же толкает его кресло? Может быть,
Рената? Та самая Рената, которую он завоевал в войне за Счастье молниеносным
танковым броском в стиле Паттона*? Нет-нет! Рената, конечно, чудная девочка,
но  мне  невыносимо было бы видеть ее за  своим инвалидным  креслом. Рената?
Нет, не она. Конечно нет.
     Здесь,   в   Чикаго,   я  рассматривал  смерть  Гумбольдта  как   самое
значительное  событие. Я провел очень много времени, переживая и исповедуясь
наедине.  А  ведь  мое  имя  продолжали связывать с именем Гумбольдта. Когда
прошлое  отступило  и  для  людей,  ткущих переливчатые культурные  полотна,
сороковые сделались значимыми, прошел слух, что в Чикаго все еще здравствует
человек, которому довелось  быть другом Фон Гумбольдта Флейшера,  человек по
имени Чарльз Ситрин. Люди стали писать статьи, академические  исследования и
книги, писали мне и даже прилетали, чтобы побеседовать со мной о Гумбольдте.
Нужно сказать, что Чикаго -- подходящее место для воспоминаний о Гумбольдте.
Расположившийся на южной оконечности  Великих  Озер,  где плещется  двадцать
процентов  мировых запасов пресной  воды, Чикаго с его невероятно насыщенной
материальной  жизнью  не  чужд  ни  поэзии,  ни каких бы то ни было  проблем
духовной  жизни  Америки.  И  именно  Чикаго  позволяет  взглянуть  на   все
незамутненным взглядом, словно сквозь слой прозрачной воды.
     --  Что  вы думаете, мистер  Ситрин,  о взлете и падении Фон Гумбольдта
Флейшера?
     -- Молодые люди, а для чего вам нужны факты из жизни Гумбольдта? Писать
статьи и делать с их помощью карьеру? Это же чистой воды капитализм!
     Я  думал  о  Гумбольдте  с куда большей  серьезностью и сожалением, чем
можно решить, исходя из  этого заявления. Я любил не так уж  много людей.  А
потому не  должен был потерять ни одного. Неоспоримым знаком этой любви было
то,  что я видел Гумбольдта во сне.  И  каждый раз, когда это  случалось,  я
метался  и кричал.  Однажды мне приснилось, будто  мы  встретились  в аптеке
Вилана  на  углу Шестой  и  Восьмой  улиц в  Гринвич-Виллидж.  И  он был  не
поверженным безразличным оплывшим человеком, которого я видел на 46-й улице,
а  просто упитанным Гумбольдтом благополучного периода жизни. Он сидел рядом
со  мной  возле  питьевого  фонтанчика с газированной  колой.  Из глаз  моих
полились слезы:
     -- Где ты был? Я думал, ты умер.
     А он ответил, спокойный и, кажется, очень довольный:
     -- Теперь я понимаю все.
     -- Все? Что значит все?
     Но он только повторял:
     -- Все.
     Я не мог добиться от него  большего и заплакал от счастья. Конечно, это
был  только сон, какие случаются, когда  на  душе  неспокойно.  Наяву у меня
довольно скверный характер -- вот  уж за что меня никогда не хвалили. И это,
конечно, совершенно  очевидно  мертвым.  Они-то наконец  покинули хрупкую  и
мутную  телесную оболочку. Есть у меня подозрение, что  живые смотрят на мир
глазами своего эго. А  смерть выносит  нас  на периферию,  и мы  заглядываем
внутрь себя. Встречаем у Вилана старых друзей, которые все еще  сражаются  с
тяжким  грузом индивидуальности,  и  ободряем  их  откровениями, мол,  когда
придет  их черед  приобщиться  к вечности, они тоже начнут  понимать все или
хотя бы поймут то,  что происходило  с ними. Но  поскольку такие рассуждения
никак не вяжутся с Наукой, мы боимся придерживаться этой точки зрения.
     Ну  ладно, пожалуй, я попытаюсь резюмировать: в возрасте двадцати  двух
лет Фон Гумбольдт  Флейшер  опубликовал свой первый  поэтический сборник. Вы
можете подумать, что сын неврастеничных  эмигрантов  с Восемьдесят Девятой и
Вест-Энд -- экстравагантного папаши, гонявшегося за  Панчо Вильей (на  фото,
которое показывал мне  Гумбольдт, у него такие кудри,  что непонятно, как на
них   держалась   фуражка),   и   мамаши  из  тех  плодовитых   и  горластых
бейсбольно-коммерческих  Поташей  и  Перельмуттеров,  сперва  неброских,  но
привлекательных,  а потом  отмеченных  молчаливым  безумием,  --  что  такой
молодой  человек окажется неуклюжим,  а его  синтаксис  --  неприемлемым для
привередливых  критиков-гоев, стоящих  на  страже  Протестантских Традиций и
Благородных  Манер.  Вовсе  нет.  Баллады его  были  чистыми,  музыкальными,
остроумными,  человечными  и  даже  светоносными.  Думаю,  они  были  сродни
платоновским.  Под "платоновскими" я подразумеваю абсолютное совершенство, к
которому  мечтает  возвратиться  каждый  из  нас.  Да,  язык Гумбольдта  был
безупречным.  Пуританская  Америка могла не беспокоиться.  Хотя она все-таки
была  взбудоражена --  ожидала, что трущобы вот-вот  извергнут из своих недр
антихриста. А вместо этого явился Гумбольдт Флейшер с предложением любви. Он
вел себя как  джентльмен. Он был  очарователен. Поэтому его  приняли  тепло.
Конрад Эйкен*  поздравил  его, Т. С.  Элиот* одобрительно  отозвался  о  его
стихах, и даже Айвор Уинтерс*  нашел для Гумбольдта доброе слово. А  я занял
тридцать баксов и, едва не лопаясь от восторга, отправился в Нью-Йорк, чтобы
потолковать  с ним на  Бедфорд-стрит. Это  было  в  1938  году. Мы пересекли
Гудзон  на пароме, отправлявшемся  с  Кристофер-стрит, чтобы поесть устриц в
Хобокене  и поговорить о  проблемах  современного стихосложения. Собственно,
правильнее было бы  сказать, что Гумбольдт прочитал  мне лекцию на эту тему.
Был   ли  Сантаяна*  прав?  Можно  ли  назвать  современную  поэзию  поэзией
языческой? Нынешние  поэты  располагают лучшим  материалом,  чем  Гомер  или
Данте, но  им  не хватает здравой  и крепкой  идеализации. Быть христианином
сейчас невозможно, но и  язычником  тоже. А значит, остается именно та самая
современная поэзия.
     Это правильно,  что я приехал, дабы узнать обо всех  этих замечательных
вещах. Так сказал мне Гумбольдт на пароме. Пришло время удивительных деяний,
и  Гумбольдт совершил их. Он  сказал  мне,  что поэты  должны  постичь,  как
ускользать от прагматичной Америки.  Он щедро одарил меня этим знанием в тот
день.  Меня! --  экзальтированного  торговца  щетками  в  помятом  шерстяном
костюме,  доставшемся мне от  Джулиуса. Брюки болтались на талии  и  рубашка
вылезала наружу  -- мой  брат Джулиус был гораздо  толще. Даже пот со лба  я
отирал платком с монограммой "Дж" в уголке.
     В то время Гумбольдт только начал набирать вес. Он был довольно широк в
плечах,  но торс его все еще оставался стройным. Позднее он нажил выпирающий
живот,  как  у бейсбольной  звезды  Бейба  Рута*. А  тогда ноги у него  были
неутомимыми, а ступни постоянно совершали мелкие нервические движения. Снизу
замысловатая клоунада, вверху величавость и достоинство --  этакое пикантное
очарование.  Вероятно,  такие   широко  расставленные  серые  глаза   должны
оказаться у кита, внезапно вынырнувшего рядом с вашей лодкой. Гумбольдт  был
не просто  полным,  он был очень хорош собой,  грузный и все-таки  легкий, с
бледным и  в то же время смуглым лицом. Казалось, его  волосы  цвета темного
золота текут  вверх -- две маленькие  волны и темная впадинка.  На лбу шрам.
Ребенком он ударился о  лезвие  конька,  да  так сильно, что  даже  на кости
остались  зазубрины.  Бледные  выпяченные  губы  прикрывали  мелкие зубки --
похоже, они так и  остались  молочными.  Сигареты  он докуривал до последней
искры, и потому все галстуки и пиджаки вечно оказывались припаленными.
     В  то  утро  предметом беседы был Успех. Я приехал из  захолустья, и он
раскрыл мне всю подноготную. Могу ли я представить себе, поинтересовался он,
что значит  взорвать  скуку  Виллиджа  стихами  и  стать добычей критических
опусов  "Партизана"*  и  "Сазерн  ревью"*? Ему  было  что  рассказать мне  о
модернизме и символизме, о Йитсе*,  Рильке* и Элиоте. Между  прочим, он  был
совсем  не прочь выпить.  И  конечно же  вокруг него  вились  многочисленные
девочки.  Кстати, Нью-Йорк тогда был очень русским городом, поэтому  повсюду
была Россия. Это был тот самый  случай, когда, как говаривал Лайонел Абель*,
метрополия стремилась принадлежать  другой стране. Нью-Йорк  мечтал оставить
Северную Америку и слиться с Советской Россией. Гумбольдт легко  переходил в
разговоре от Бейба Рута к Розе Люксембург, Беле Куну и Ленину. То и дело  он
давал мне понять, что если я сейчас же не прочту Троцкого, то буду недостоин
беседовать с ним. Гумбольдт рассказал мне о Зиновьеве, Каменеве, Бухарине, о
Смольном институте,  о шахтинском  деле*, о  московских  процессах,  об  "От
Гегеля до Маркса" Сидни Хука* и о ленинском "Государстве и революции". Ясное
дело, он сравнивал себя с Лениным.
     -- Я знаю, -- говорил он, -- как чувствовал себя Ленин в Октябре, когда
воскликнул: "Es schwindelt"1. Не то чтобы он готов был швиндельнуть каждого,
но все-таки голова  у  него  шла кругом. Ленин,  человек  довольно жестокий,
чувствовал  себя как дебютантка, первый раз  кружащаяся  в  вальсе. Вот  и я
тоже. У меня головокружение от успехов, Чарли.  Идеи не  дают  мне спать.  Я
ложусь в постель,  трезвый как стеклышко,  а комната ходуном  ходит  у  меня
перед  глазами. Это и  с тобой случится. Я говорю тебе, чтобы ты  подготовил
себя.
     В лести ему не было равных.
     Восхищенный до безумия, я видел все в совершенно ином свете. Конечно, я
не  выходил из  состояния  напряженной  готовности  и надеялся сразить  всех
наповал.  Каждое  утро в конторе  фирмы во время утренней  накачки мы  хором
повторяли: "Я хорош собой и элегантен".  Только я-то действительно был хорош
собой и элегантен.  В  эти одежды мне не нужно было рядиться. Я не  мог быть
более   "заинтересованным"   --  заинтересованным   весело  поздороваться  с
домохозяйкой, войти  и  осмотреть  ее кухню,  не мог более истово  желать ее
рассказов и жалоб. Темпераментная ипохондрия  еврейских женщин оказалась для
меня  в новинку, я обожал послушать рассказы об опухолях  и отекших ногах. Я
хотел,  чтобы  они  рассказали мне  о свадьбе,  о рождении детей, о деньгах,
болезнях и смерти. Да, усаживаясь пить кофе, я пытался  классифицировать их:
мелкие буржуа, потенциальные  мужеубийцы, мечтающие подняться по  социальной
лестнице, истерички и  так далее. Но от этого аналитического скептицизма  не
было практически никакой пользы. Слишком уж меня переполнял восторг. Поэтому
я  жаждал  продавать свои  щетки, а  по  вечерам почти  с  такой  же  жаждой
устремлялся  в Виллидж,  послушать лучших рассказчиков Нью-Йорка -- Шапиро*,
Хука, Рава*, Хаггинса или  Гумбейна. Зачарованный их красноречием,  я сидел,
не смея пошелохнуться, словно кот на концерте классической музыки. Но лучшим
среди всех казался мне Гумбольдт. Он был просто моцартом слова.
     На пароме Гумбольдт сказал: "Я сделал себе имя  будучи слишком молодым,
а значит, я в опасности". Но  как раз в то время он был  вне опасности.  Его
разглагольствования касались Фрейда, Гейне, Вагнера, Гете в Италии, старшего
брата   Ленина,   костюмов   Дикого  Билла   Хикока*,   бейсбольной  команды
"Нью-йоркские  Гиганты", рассуждений Ринга Ларднера* об опере  и Суинберна о
самобичевании  и  даже религиозных  воззрений  Джона Д.  Рокфеллера.  Где-то
посередине   этих   вариаций  повествование  непременно  делало  искусный  и
захватывающий  прыжок  к  исходной  точке.   В  тот   день  улицы   казались
мертвенно-пепельными, а палуба парома  -- ярко-серой. Несмотря на неряшливый
вид, Гумбольдт  выглядел величественным,  его мысли накатывали  волнами, как
воды  залива или его вздымаемые ветром белокурые волосы, белое лицо с широко
расставленными  серыми  глазами  оставалось  напряженным,   руки  глубоко  в
карманах, а ноги в туфлях для поло плотно прижаты ступня к ступне.
     Если бы Скотт Фицджеральд был протестантом, говорил Гумбольдт, Успех не
нанес  бы  ему существенного вреда. Посмотрите на  Рокфеллера-старшего -- он
знает,  как управляться с Успехом,  он просто заявляет,  что это Господь Бог
дал  ему  все  его  капиталы.  Но  конечно, все  дело в  хозяйственности.  В
кальвинизме.  Едва   заговорив  о  кальвинизме,   Гумбольдт  перескочил   на
обсуждение Благодати  и  Греховности.  А  от  греховности  перешел  к  Генри
Адамсу*, который заявил,  что за несколько  десятилетий технический прогресс
непременно переломит человечеству хребет, и  от Генри Адамса -- к  вопросу о
высоких  должностях в век  революций, к  тиглям  и мессам, потом принялся за
Токвиля*,  Горацио  Олджера*  и  "Рагглз  из  Ред-Гэп"*. Влюбленный  в  кино
Гумбольдт  пересказывал журнал "Экранные  сплетни". Он особо остановился  на
Мэй Мюррей* -- богине в  блестках у Лоу*, приглашающей детей навестить  ее в
Калифорнии.
     --   Она   играла   главную   роль    в   "Королеве    Тасманской"    и
"Цирцее-обольстительнице"*,  а  доживала  свои  дни  сморщенной  старухой  в
богадельне.  А потом  еще  этот...  как  его?.. который покончил  с  собой в
больнице? Взял вилку и заколотил ее себе в сердце каблуком ботинка, бедняга!
     Это  было  грустно. Но  меня,  если  честно, не  слишком  интересовало,
сколько людей оказываются  униженными  и оскорбленными.  Я  был  удивительно
счастлив. Никогда раньше  мне не приходилось бывать в домах поэтов,  никогда
раньше я не пил неразбавленного  виски,  не ел  устриц  на пару,  не  вдыхал
запаха моря.  Я  никогда не слышал, чтобы  так рассуждали о  бизнесе,  о его
способности  превращать  душу  в  камень.  Гумбольдт замечательно  говорил о
богатых,  об  изумительно,  до  отвращения богатых. Их  нужно  рассматривать
сквозь призму искусства. Монолог  Гумбольдта превратился в целую ораторию, и
он  один вел все партии.  Его мысль воспарила еще выше, когда  он взялся  за
Спинозу и за то, каким образом  разум лакомится  вечным и бесконечным. И это
тот самый Гумбольдт, который  студентом получал высшие баллы по  философии у
великого  Мориса  Р. Коэна*! Я  усомнился,  что  он позволял  себе  подобные
откровения перед  кем-нибудь  еще, кроме  юноши из провинции. Правда,  после
Спинозы Гумбольдт немного расстроился и сказал:
     -- Множество людей ждут, когда я рухну. У меня миллионы врагов.
     -- Не может быть! Но почему?
     -- Вряд ли  ты читал о каннибальском обществе  индейцев-квакиютлей,  --
поучительно  заметил Гумбольдт. --  У  них  претендент,  исполняя ритуальный
танец при инициации, впадает в транс и вкушает человеческую плоть. А если он
не исполнит ритуала, собравшиеся разорвут его на куски.
     -- Но почему поэзией ты нажил миллион врагов?
     Гумбольдт  ответил, что это  хороший  вопрос,  только  мне стало  яснее
ясного, что он так не считает. Он  сделался грустным,  а его голос  -- более
ровным. И вдруг -- брень! -- в его  блестящем построении появилась фальшивая
нота. Именно в этот момент:
     --  Я могу думать,  что  принес  на алтарь жертву, но  вот они  так  не
считают.
     Нет,  мой  вопрос был совсем  не хорош, поскольку сам факт, что  я  его
задал, означал: я не  знаю Зла, а если я не  знаю Зла, мое восхищение ничего
не  стоит.  Он  простил меня,  поскольку  я был  еще мальчишкой.  Но услышав
оловянное "брень", я понял, что  должен научиться защищать себя.  Он  открыл
шлюзы моей любви и восхищению,  и они  поднялись до невероятного уровня. Это
половодье восторга могло изнурить меня, а будучи слабым и беззащитным, я мог
позволить ему сесть  себе на  голову. И  тогда я решил -- ага! --  он хочет,
чтобы я подстроился под  него, целиком и полностью. И поэтому стращает меня.
Мне нужно было быть осторожнее.
     В ту  тягостную ночь, когда ко мне  пришел успех, Гумбольдт пикетировал
театр "Беласко"*. Его только-только выпустили из  "Бельвю"*. Огромный плакат
"Фон  Тренк"  Чарльза  Ситрина"  переливался   над  улицей.  Светили  тысячи
электрических ламп. Я прибыл в строгом костюме,  а там оказался  Гумбольдт с
компанией  приятелей и фанатов. Я вышел с  дамой из такси и  оказался в гуще
беспорядков.   Полиция   сдерживала   толпу.  Дружки   Гумбольдта   орали  и
буйствовали,  а Гумбольдт  держал  свой  плакат так, будто  это  был  крест.
Решительными   фосфоресцирующими  буквами   он  написал:  "Автор  Пьесы   --
Предатель". Демонстрантов оттеснила полиция, и я не встретился с Гумбольдтом
лицом к лицу. Хочу ли я возбудить против него дело -- поинтересовался у меня
помощник продюсера.
     --  Нет, -- ответил я, дрожа от  возбуждения. --  Он  меня выдвинул. Мы
были приятелями с этим безумным сукиным сыном. Пусть его.
     Моя дама -- Демми Вонгел -- сказала, что я "добрый человек".
     -- Ты добрый. Это правда, Чарли, ты добрый человек.
     "Фон Тренк" не сходил с бродвейской сцены  восемь месяцев. Мною публика
интересовалась почти  год, и  я понял,  что ее  внимание не стоит и ломаного
гроша.
     * * *
     Теперь, что касается смерти Гумбольдта. Он умер в "Илскомбе",  за углом
от "Беласко". Мне удалось  восстановить события его последней ночи: он сидел
на  постели  в  своей  обветшалой  квартире, вероятно, читал.  В его комнате
нашелся томик  Йитса  и  гегелевская  "Феноменология  духа". Но  он читал не
только   этих  провидцев,  а  еще  и  "Дейли  Ньюс",  и  "Нью-Йорк   пост"*.
Интересовался спортом и ночной жизнью,  похождениями богачей и деятельностью
семьи  Кеннеди, ценами  на подержанные  автомобили и  объявлениями о работе.
Даже   теперь,   измочаленный  жизнью,  он  интересовался   тем  же,  что  и
обыкновенные американцы.  Около 3 часов ночи  -- в то время он  спал  совсем
мало -- Гумбольдт решил вынести мусор, и в лифте у него  схватило сердце. От
боли  он,  видимо, навалился  на панель, нажимая все  кнопки, в  том числе и
аварийный вызов. Зазвенел звонок,  дверь открылась, он  шагнул  в  коридор и
упал, из ведра вывалились банки из-под пива, кофейная гуща и пустые бутылки.
Задыхаясь,  он  разорвал  на  себе  рубашку.  Когда полиция приехала,  чтобы
забрать труп в больницу, грудь Гумбольдта была обнажена. В больнице им никто
не стал заниматься,  и  тело  отправили  в морг. В  морге  тоже  не  нашлось
любителей современной поэзии. Имя Фон Гумбольдта Флейшера никому ни о чем не
говорило. Поэтому он валялся там просто как еще один нищий.
     Не  так  давно  я  посетил  его дядю  Вольдемара на  Кони-Айленде. Этот
состарившийся завсегдатай  ипподромов живет в  доме престарелых.  Он  сказал
мне:
     -- Копы обокрали Гумбольдта.  Взяли  его  часы и деньги, даже  перьевую
ручку. Он всегда предпочитал перо. Он не писал стихи шариковой.
     -- Вы уверены, что у него были деньги?
     -- Он  никогда не выходил  из  дома,  не положив в карман  хотя бы  ста
долларов. Вы должны знать, как он относился к деньгам... Мне его не хватает.
Как мне его не хватает!
     Я  чувствовал себя  точно  так  же,  как  Вольдемар. Смерть  Гумбольдта
затронула меня сильнее, чем мысли о  своей собственной. Он так подавал себя,
что  по  нему  скучали и  тосковали.  Гумбольдт накопил  в себе  необходимую
значительность, отражение всех самых важных человеческих  чувств. Такое лицо
не забудешь. Только разве для подобного финала его лепили?
     Совсем недавно, прошлой весной, я обнаружил, что размышляю  об этом  по
очень  странному поводу. Я ехал во французском поезде с Ренатой, беседовал с
ней  о поездке, которая, как  и большинство поездок,  мне не нравилась, да и
вообще   была  совершенно   не  нужной.   Рената  залюбовалась  пейзажем   и
воскликнула:
     -- Какая красота!
     Я тоже  посмотрел в  окно; она была права.  Действительно, вид за окном
был прекрасным. Но я видел  Красоту множество раз и  потому закрыл глаза.  Я
отвергаю гипсовых идолов  Видимого.  Меня,  как  и всех  остальных, приучили
видеть этих  идолов, и я устал  от их тирании. Я даже подумал,  что "узорная
завеса"  уже  не  та,  что  была раньше. Эта чертова  штука  износилась. Как
полотенце общего пользования  в мексиканском мужском  туалете. И я подумал о
силе  коллективного  самообмана и всем таком  прочем. Сегодня мы как никогда
тоскуем  по сияющей  пылкости  безграничной любви,  а бесполезные  идолы все
упорнее  преграждают  нам путь.  Мир  категорий,  отделенных  от духа,  ждет
возвращения жизни.  Подразумевалось, что Гумбольдт станет инструментом этого
оживления. Надеждой на новую красоту. Обещанием, секретом красоты.
     В Соединенных  Штатах, кстати  говоря,  люди,  мыслящие таким  образом,
выглядят явными чужаками.
     Очень характерно,  что  именно Рената привлекла мое внимание к Красоте.
Она сама кровно заинтересована в ней, она связана с Красотой.
     И еще,  у Гумбольдта на лице  было  написано  -- он понимает, что нужно
было бы сделать. И  в то же время не оставалось никаких сомнений, что ничего
подобного  он  делать  не собирается. Кстати  говоря,  он тоже  обращал  мое
внимание на пейзажи. В конце сороковых, когда они с Кэтлин только поженились
и переехали из Гринвич-Виллидж в Нью-Джерси,  я навестил их  в этом сельском
краю.  Все  мысли  Гумбольдта  крутились  вокруг  земли,  цветов,  деревьев,
апельсинов,  солнца,  рая,  Атлантиды, Радаманта*.  Он  говорил  об  Уильяме
Блейке*  в  Фелфаме  и  о  мильтоновском рае, поносил городскую жизнь. Город
гнусен.  Вслушиваясь  в его замысловатые  рассуждения, можно было понять, из
каких  текстов  он их черпает.  Во  всяком  случае, я их знал:  Платоновский
"Тимей",  рассуждения  Пруста  о  Комбре,  Вергилия  о  сельском  хозяйстве,
Марвела*  о садах,  карибская  поэзия  Уоллеса Стивенса*  и так далее. Но  я
непременно  желал  завершить  курс  обучения,  и это  делало наши  отношения
особенно тесными.
     Так  вот,  Гумбольдт и Кэтлин  жили в  загородном  коттедже.  Гумбольдт
несколько  раз в  неделю  приезжал в город по делам --  по делам  поэта.  Он
находился  на  самом  пике своей славы, если не могущества. Он  имел  четыре
синекуры, о  которых я  знал. Их могло быть и  больше. Считая,  что жить  на
пятнадцать долларов в неделю -- нормальное дело,  я даже не мог  представить
себе  его потребности  и  доходы.  Он  скрытничал, но то и  дело намекал  на
какие-то  крупные  суммы. И вот его  пригласили на год в  Принстон подменять
профессора  Мартина Сьюэла. Сьюэл  уезжал  в Дамаск читать  лекции  о  Генри
Джеймсе на деньги фулбрайтовского* фонда. А Гумбольдт, бывший ему приятелем,
оставался замещать  его.  Для  этого курса  требовался  еще и  ассистент,  и
Гумбольдт   порекомендовал  меня.  Используя  на  всю  катушку  возможности,
открывшиеся  в  послевоенном  культурном  буме,  я отрецензировал  для  "Нью
рипаблик"* и "Нью-Йорк таймс" тонны книг. И вот однажды Гумбольдт сказал:
     -- Сьюэл  прочитал твои  рецензии. Считает, что ты  ничего. Твои черные
глаза инженю и скромные провинциальные манеры производят хорошее впечатление
-- эдакий приятный и безобидный юноша. Старичок хочет взглянуть на тебя.
     -- Взглянуть? Да он же постоянно пьян, причем настолько, что никогда не
может закончить фразу.
     -- Ну, что я говорил? Ты только выглядишь как инженю, да и то только до
тех  пор,  пока  не  затронута  твоя  милая  нетронутость.   Не  будь  таким
высокомерным. Это просто формальность. Все уже решено.
     В   устах   Гумбольдта  "инженю"  было   плохим   словом.   Начитавшись
психологической литературы, он рассматривал мои действия сквозь  эту призму.
Ни  мои  страдания,  ни  самоуглубленность,  ни  отстраненность  от  мира не
обманывали его  ни на  секунду. Он  видел во  мне резкость  и амбициозность,
агрессивность  и губительность.  Размах  его  речей  был  настолько широким,
насколько это вообще возможно, и, пока мы ехали в деревню на его подержанном
"бьюике", Гумбольдт фонтанировал на фоне проплывающих мимо полей -- комплекс
Наполеона,  Жюльен  Сорель,  бальзаковский  jeune  ambitieux1,  обрисованный
Марксом  портрет Луи Бонапарта2, гегелевские личности всемирно-исторического
значения.   Гумбольдт   испытывал  особое  расположение  к   этой   личности
всемирно-исторического  значения, к толкователю Духа, к мистическому лидеру,
который  ставит  перед Человечеством задачу  понять его,  и прочее и прочее.
Такие  темы и до  Гумбольдта были  в Виллидже обычными, но он привнес в  них
собственную   особую   изощренность  и   маниакальную  энергию,  страсть   к
запутанности, к намекам и финнегановской двусмысленности.
     --  Но в Америку,  -- говорил  он,  -- эта  гегелевская личность скорее
всего придет  слева. Родившись  в  каком-нибудь Аплтоне, штат Висконсин, как
Гарри Гудини* или Чарли Ситрин.
     -- При чем здесь я? Со мной ты попал пальцем в небо.
     Как раз тогда  я сердился  на  Гумбольдта. Когда мы  гостили  у него  в
деревне, он за ужином предупредил мою подружку Демми Вонгел:
     --  Вы поосторожнее  с  Ситрином.  Я  знаю девушек  вашего склада.  Они
слишком привязываются к мужчинам. А Чарли -- настоящий дьявол.
     Шокированный  собственной  несдержанностью,  Гумбольдт  выскочил  из-за
стола и выбежал  во  двор. Мы слышали, как  он тяжело  вышагивает по голышам
деревенской дороги. С нами осталась Кэтлин.
     -- Он души в тебе не чает, Чарли, --  в конце концов сказала она. -- Но
у него в голове засела странная мысль. Будто у тебя есть какая-то миссия  --
какая-то тайна, что ли?  -- и поэтому тебе нельзя доверять безоговорочно.  А
Демми ему нравится. И он пытается защитить ее. Но тут нет ничего личного. Ты
же не обижаешься?
     --  Обижаться на Гумбольдта? На  него невозможно обижаться, он  слишком
эксцентричен. Особенно как защитник невинных девушек.
     Демми приятно  удивилась.  Какая молодая  женщина  не  нашла  бы  такое
внимание приятным. Позже она, как  обычно  без всяких околичностей, спросила
меня:
     -- О какой такой миссии шла речь?
     -- А, пустое.
     --  А ведь ты когда-то  говорил мне что-то  такое, Чарли. Или Гумбольдт
просто порол чепуху?
     -- Я говорил,  что иногда у  меня появляется забавное ощущение, будто я
--  пакет, на который наклеили марку и проштемпелевали, будто на  мне указан
какой-то важный адрес и кто-то ждет не дождется моего прибытия. И содержится
во мне неожиданная информация. Но это полная ерунда.
     Демми -- ее полное имя было  Анна Демпстер Вонгел -- преподавала латынь
в школе  имени Вашингтона Ирвинга, как раз на восток  от Юнион-сквер, и жила
на Барроу-стрит.
     -- В  Делавэре есть  голландский округ,  --  говорила Демми. --  Именно
оттуда и пошли Вонгелы.
     В свое  время  ее отправили в пансион для  благородных  девиц, потом --
изучать  античные   языки  в  колледж  Брин-Мор*,  но  она  успела  побывать
несовершеннолетней  правонарушительницей,  связавшись  лет  в  пятнадцать  с
бандой угонщиков машин.
     -- Раз уж мы любим друг друга, ты имеешь право знать,  --  сказала она.
-- За мной  числится  целый список:  кража колпаков, марихуана, проституция,
угон  автомобилей,   сопротивление   полиции,   аварии,  больница,  условное
осуждение,  все что положено. Но я также знаю три тысячи стихов  из  Библии.
Погружение в геенну огненную и проклятие.
     Ее  отец, миллионер  из захолустья,  гонял на  "кадиллаке", сплевывая в
окно.
     -- Он чистит зубы средством для чистки раковин, --  рассказывала Демми.
-- Отдает десятину  церкви.  Водит  автобус воскресной школы.  Последний  из
твердолобых фундаменталистов. Правда, таких как он -- целые полчища.
     У Демми были голубые глаза с  незамутненными белками, вздернутый носик,
почти такой же  решительный, энергичный и  непреклонный, как и взгляд. Из-за
непомерно длинных передних зубов она практически все время ходила с открытым
ртом. Элегантно удлиненную голову Демми украшали золотые волосы, разделенных
пробором точно посередине, как занавесочки в доме чистюли. У  нее было лицо,
которое  веком ранее могло выглядывать  из  фургона  американских  пионеров;
очень  белое  лицо.  Но  первым  делом  меня  поразили  ее  ножки.  Они были
несравненными. Только у этих замечательных ножек имелся волнующий дефект  --
носочки  смотрели в  стороны  и  коленки соприкасались, поэтому,  когда  она
торопилась,  туго натянутый шелк чулок при каждом  шаге тихонько поскрипывал
от   трения.  На  вечеринке,   где  мы  познакомились,  я  едва  понимал  ее
неразборчивое  бормотание,  характерное  для  восточных  штатов -- почти  не
разжимая  зубов.   Но  в  пеньюаре  она  выглядела   прекрасной  деревенской
простушкой, дочкой фермера, и произносила слова ясно и четко.
     Обыкновенно часа в  два ночи  она просыпалась от кошмарных  снов. Демми
исступленно верила  в Христа. Она считала, что душа ее осквернена, а  потому
-- она отвергнута.  Демми боялась ада. Стонала во сне. А потом просыпалась в
слезах.  Чаще  всего я тоже просыпался и  начинал успокаивать и переубеждать
ее.
     -- Ада не существует, Демми.
     -- Нет, он существует. Существует! Я знаю!
     -- Просто положи голову на мою руку. И спи.
     Одним сентябрьским  воскресеньем  1952  года  Гумбольдт  подобрал  меня
напротив  дома Демми на Барроу-стрит, около театра  "Черри Лейн". Он был уже
далеко не тот молодой поэт, с которым я ездил в  Хобокен есть устриц, теперь
он был тучным и расплывшимся. Неунывающая Демми  -- по утрам не оставалось и
следа  ночных кошмаров -- окликнула  меня с  площадки  пожарной  лестницы на
четвертом этаже, где она держала свои бегонии.
     -- Чарли! Смотри-ка, приехал Гумбольдт на своем бобике!
     Он   наполнил   собой  Барроу-стрит,   он  --  первый  поэт  Америки  с
динамическими тормозами,  так он выразился. Гумбольдт  был полон  загадочным
автомобильным очарованием,  только не умел парковаться.  Я наблюдал, как  он
пытается задним ходом вписаться на свободное место. У меня была на этот счет
своя теория:  каким  образом человек  паркуется, таково его представление  о
самом себе и  так он способен оценивать свои собственные габариты. Гумбольдт
дважды стукнулся задним колесом о бордюр и наконец бросил это дело, выключив
зажигание. Вылез из машины -- полосатый спортивный пиджак и ботинки для поло
на ремешках, -- с размаху захлопнул длинную, чуть ли не двухметровую дверцу.
Он  молча  кивнул,  не  разжимая большого  рта. Казалось,  его  серые  глаза
раздвинулись еще шире, чем обычно  -- ну точно кит,  вынырнувший за рыбачьей
плоскодонкой.  Его   красивое  лицо   потолстело  и   подурнело.   Сделалось
великолепно   округлым,   почти   буддистским,   только   ему   не   хватало
безмятежности.  Я  оделся для  формального собеседования  с  профессором  --
затянутый и  застегнутый  на  все  пуговицы.  И  чувствовал  себя  сложенным
зонтиком. За моим внешним видом  следила Демми.  Она  погладила мне рубашку,
выбрала галстук, ровно расчесала  темные  волосы, которые  у  меня тогда еще
были.  Я   спустился  по  ступенькам  вниз,  в   пространство,  обозначенное
неоштукатуренной   кирпичной   кладкой,  мусорными   ящиками,   покосившимся
тротуаром,  пожарной лестницей,  с которой  махала  нам Демми,  и  ее  белым
терьером, лающим с подоконника.
     -- Добрый день.
     -- А почему Демми не едет? Кэтлин ее ждет.
     -- Ей нужно готовиться по  латыни.  Составить планы уроков, -- объяснил
я.
     -- Если она такая добросовестная, то может подготовиться и в деревне. Я
отвезу ее к раннему поезду.
     -- Она не поедет. Кроме того, вашим котам не понравится ее собака.
     Гумбольдт не настаивал. Котов он любил нежно.
     Глядя из дня сегодняшнего, я вижу две очень  странные куклы на переднем
сиденье  громыхающего  и  скрежещущего  внедорожника.  "Бьюик" весь  заляпан
грязью,  словно штабная  машина во время боев во  Фландрии. Колеса смотрят в
разные  стороны, огромные покрышки выписывают восьмерки. В неясном солнечном
свете  ранней  осени  Гумбольдт  ехал  очень  быстро,  пользуясь  воскресной
пустотой улиц. Водителем  он был  чудовищным: поворачивал  налево из правого
ряда, срывался с  места, тут же резко тормозил  и сдавал назад. Я не одобрял
его  езды. Конечно,  я справлялся с машиной гораздо лучше, но сравнение было
совершенно абсурдным -- ведь это был Гумбольдт, при чем здесь "водитель". Он
крутил  руль,  сутулясь  и  нависая  над  приборной  доской,  содрогаясь  от
напряжения и стискивая зубами мундштук. Он был донельзя возбужден, тараторил
без  умолку,  развлекал меня,  поддевал,  заваливал новостями  и  совершенно
заморочил  мне  голову.  Ночью  он  не  спал.  Кажется,  у него  пошатнулось
здоровье. Конечно,  он пил  и накачивал себя пилюлями -- большим количеством
таблеток.  В  его портфеле  всегда  лежал "Индекс  Мерк"  -- книга в черном,
словно  у  Библии,  переплете.  Гумбольдт   постоянно   заглядывал  туда,  и
находились  аптекари, которые соглашались продать  ему то, что  он  хотел. В
этом у него с Демми было нечто общее. Она тоже сама себе назначала таблетки.
     Машина  загромыхала по мостовой, направляясь к туннелю Холланд. Рядом с
большой фигурой Гумбольдта,  этого моторизованного гиганта, ерзая по страшно
дорогой  обивке  переднего  сиденья, я  понимал идеи  и иллюзии,  которые он
принес  с  собой  в  этот  мир.  За  ним  всегда  тянулся  шлейф  необъятных
засасывающих  понятий.  Он говорил, как уже при его жизни  изменились болота
Нью-Джерси,  обросшие дорогами, свалками и заводами,  и что мог  бы означать
такой вот "бьюик" с динамическими тормозами и усиленным рулевым  управлением
всего  пятьдесят  лет  назад.  Можно ли представить  себе Генри Джеймса, или
Уолта  Уитмена, или Малларме* за рулем автомобиля? И мы утонули в обсуждении
механизации, роскоши, систем управления,  капитализма, технологии,  Маммоны,
Орфея  и  поэзии,  неисчерпаемости  человеческого сердца,  Америки,  мировой
цивилизации. Эти темы вместе с  остальными у  него переплетались и проникали
одна в другую. С хрипом и свистом машина пронеслась через туннель и вылетела
на яркий свет.  Высокие  дымовые  трубы, выстреливающие грязь  разноцветными
дымными  залпами,  коптили  воскресное  небо.  Кислый  запах  нефтеперегонки
подстегивал наши легкие, как уколы шпор, а по обочинам росли коричневые, как
луковый  суп,  камыши. У  причалов  качались  танкеры;  дул  ветер,  пытаясь
сдвинуть с места огромные белые облака. Далеко  впереди бесчисленные бунгало
напоминали некрополь будущего; а сквозь лучи бледного солнца, пронизывающего
улицы,  живые  тянулись в церковь. Под гумбольдтовскими ботинками  для  поло
задыхался карбюратор, неотцентрованные колеса с нарастающей  скоростью глухо
ударяли по стыкам бетонных плит. Порывы ветра были такими сильными, что даже
мощный  "бьюик"  вздрагивал.  Мы  неслись  по Пуласки-Скайвей, пока  наконец
полосатые  тени дорожного ограждения не добрались до нас через вздрагивающее
ветровое стекло. На заднем сиденье валялись бутылки, банки с пивом, бумажные
пакеты и книги -- Тристан Корбьер*, насколько я помню, "Les amours Jаunes"1,
в  желтой  обложке   и  "Полицейский  бюллетень"  в  розовой,   со  снимками
неотесанных копов и греховных кисок.
     Дом Гумбольдта расположился в самой  глуши Нью-Джерси, около границы  с
Пенсильванией.  Здешние  пустоши  годились  только  для  птицеферм.  Дороги,
ведущие к деревне, не были заасфальтированы, и  мы  ехали, плюхая по  грязи.
Сворачивая на  бесплодные поля,  мы  неслись  огромными  скачками  по  белым
валунам, и  ветки шиповника безжалостно хлестали наш "роудмастер". Глушитель
сломался, и мотор ревел  так, что даже  на шоссе можно было  не сигналить --
приближение  этой  машины не  услышать  было  невозможно. Наконец  Гумбольдт
воскликнул: "Вот тут мы живем" -- и свернул в сторону. Мы перекатились через
какой-то бугор.  Капот "бьюика"  задрался вверх,  потом  нырнул  в  сорняки.
Гумбольдт нажал на клаксон, вспугнув котов: они  прыснули в разные стороны и
укрылись на крыше дровяного сарая, провалившейся под тяжестью снега  прошлой
зимой.
     Кэтлин ждала в  саду, большая,  светлокожая и очень красивая. Ее  лицо,
выражаясь языком  женских комплиментов, имело "прекрасные очертания". Только
она  была бледная --  ничего  похожего  на деревенский цвет лица.  Гумбольдт
сказал, что она очень редко выходит. Сидит в доме  и читает. Это место очень
напоминало  Бедфорд-стрит,  только  окружали  его  не  городские трущобы,  а
деревенские.  Кэтлин  обрадовалась  нашему  приезду  и  вежливо  пожала  мою
протянутую руку.
     -- Добро пожаловать, Чарли, -- сказала она. -- Спасибо,  что приехал. А
Демми? Разве она не приехала? Очень жаль.
     И  тут в моей  голове  что-то  вспыхнуло. И  все осветилось,  сделалось
предельно ясным. Я  увидел место, которое Гумбольдт  отвел  Кэтлин,  и сумел
выразить то,  что увидел, словами: Сидеть. Смирно. Не дергайся. Мое счастье,
быть  может,  эксцентрично,  но  сделавшись  счастливым,  однажды  я  сделаю
счастливой  и тебя, счастливее, чем  тебе  мечталось.  Когда  я буду доволен
собой,  благословение свершенности будет сиять всему человечеству. "Разве не
это,  -- подумал  я, --  кредо современной власти?"  Это голос  сумасшедшего
тирана,  с болезненным стремлением  к совершенству,  для чего каждый  должен
вытягиваться по струнке. Я понял все это в  одно мгновение. И подумал, что у
Кэтлин, вероятно,  есть какие-то свои, женские причины так  жить. Я тоже  не
собирался  ничего менять, собирался сидеть смирно, хотя  делал это несколько
иначе. У Гумбольдта относительно меня тоже были планы  -- помимо  Принстона.
Когда  в нем засыпал  поэт, он  становился злостным  интриганом.  А  я очень
поддавался  его влиянию.  И  только  недавно  я  начал  понимать  почему. Он
постоянно  возбуждал во мне интерес. И все, что бы он ни делал, казалось мне
восхитительным. Кэтлин, казалось, понимала это и  улыбалась чему-то  своему,
когда я выходил из машины на истоптанную траву.
     --  Дыши,  --  сказал  Гумбольдт.  --  Тут  воздух  не  такой,  как  на
Бедфорд-стрит, а? -- И он процитировал: --  "В хорошем месте  замок.  Воздух
чист и дышится легко"1.
     Потом мы  немного  поиграли  в  футбол.  Гумбольдт и  Кэтлин  постоянно
развлекались этой игрой.  Потому-то и трава была  вся вытоптана. Но все-таки
большую  часть  времени  Кэтлин  проводила  за  чтением.  Говорила,  что  ей
приходится  наверстывать, чтобы  понимать мужа. Джеймс, Пруст, Эдит Уортон*,
Карл Маркс, Фрейд и так далее.
     -- Чтобы выгнать ее поразмяться, мне  приходится каждый  раз устраивать
скандал, -- сказал Гумбольдт.
     Кэтлин подала очень хороший пас --  сильный, крученый. Пока она босиком
бежала за мячом, чтобы принять его на грудь, ее  голос летел за  ней следом.
Мяч в  полете вилял,  как  утиный  хвостик. Он пролетел под  кленами  и  над
веревкой для  сушки  белья. После долгого заточения  в утробе автомобиля, да
еще в  строгом официальном  костюме,  я обрадовался возможности подвигаться.
Гумбольдт  бегал  довольно  тяжело,  рывками. Свитера  делали  их  с  Кэтлин
похожими на новобранцев, больших, светлокожих, мешковатых.
     --  Посмотри-ка  на  Чарли,  он  прыгает,  как  Нижинский,  --  крикнул
Гумбольдт.
     Но на  Нижинского  я  был  похож не  более,  чем его  домик -- на замок
Макбета.  Маленький  обрыв,  на  котором  расположился  коттедж,  потихоньку
осыпался, его подгрызал расположенный внизу перекресток. Рано или поздно дом
пришлось бы  укреплять. "Или судиться  с округом",  --  сказал Гумбольдт. Он
готов был  судиться  со всеми. Например с соседями, что развели  птичники на
этой  захудалой  земле.  Повсюду  репейники, лопухи, чертополох,  карликовые
дубы,  сушеница, меловые  провалы и  вездесущая белесая глина. Нищета.  Даже
кусты,  вероятно,  жили  на  пособие.   С  другой  стороны  улицы  постоянно
доносилось надсадное квохтанье, очень напоминающее кудахтанье иммигранток, а
маленькие деревца рядом с домом, дубы, сумах, ясень стояли чахлые и пыльные,
как сироты. Осенние листья готовы были рассыпаться в прах и наполняли воздух
пряным  благоуханием  прели.  Воздух был  пуст,  но  приятен.  Когда  солнце
покатилось вниз, пейзаж стал напоминать стоп-кадр из старого фильма, снятого
на сепии. Закат. Из далекой Пенсильвании потянулась красная дымка, зазвякали
овечьи колокольчики,  залаяли  собаки в  накрытых сумерками  скотных дворах.
Чикаго  научил  меня  отыскивать нечто  даже  в таком скудном обрамлении.  В
Чикаго   волей-неволей  становишься   ценителем   ничтожных   пустячков.   Я
вглядывался  в  практически  пустую  сцену,  и  красный  сумах, белые  горы,
ржавчина сорной травы и шапка зелени на пригорке возле  перекрестка казались
мне чрезвычайно значимыми.
     И  это было не  просто восхищение. Скорее  привязанность. Даже  любовь.
Вероятно,  влияние поэта подстегнуло столь  бурное  развитие  моих  чувств к
этому  месту. Но  я  говорю  не о  преимуществах,  которые  дает близость  к
литературной жизни, хотя, возможно,  и без этого не обошлось.  Нет,  влияние
Гумбольдта  было  иного  рода.  Среди  его излюбленных тем присутствовала  и
такая: неизбывное чувство, присущее людям, что где-то  существует прамир  --
мир домашнего очага, который мы  утратили. Иногда он говорил  о поэзии как о
благодатном Эллис-Айленде*, где бесчисленное множество иностранцев  начинают
свою  натурализацию,  и о  нашей планете  как  о волнующей, но  недостаточно
очеловеченной   имитации  домашнего   очага.  Он  называл  род  человеческий
неприкаянным. Болезненно  своеобразный старина Гумбольдт,  как мне  казалось
(впрочем, я и сам был достаточно своеобразен, но по-своему), принял вызов из
вызовов.   Нужна  убежденность   гения,   чтобы  отождествлять  латку  земли
Учертанакуличках, штат Нью-Джерси, и мир домашнего очага нашего расчудесного
человеческого  рода.  И зачем  этому  сумасшедшему сукину  сыну  нужно  было
настолько все усложнять? Наверное,  это  отождествление  родилось в приступе
мании.  Но  в  тот  день,  забегая  в  сорняки, чтобы  поймать  помахивающий
хвостиком мяч, летящий  в  сумерках над бельевой  веревкой, я  действительно
чувствовал себя счастливым. Я думал: "Он все преодолеет. Наверное, тому, кто
заблудился,  нужно заблудиться еще  больше, как  и тому,  кто  опаздывает на
свидание, лучше всего идти помедленнее, следуя совету одного из моих любимых
русских писателей".
     Как  я  ошибался! Не было никакого вызова, а  он даже не пытался ничего
преодолевать.
     Когда  стало  настолько  темно,  что  играть  больше  не  было  никакой
возможности, мы пошли в дом, оказавшийся копией гринвич-виллиджского, только
"в полевых условиях". Меблировка приобреталась у старьевщика, на распродажах
и церковных базарах и, казалось, покоилась на фундаменте из книг и бумаг. Мы
сидели в  маленькой  гостиной и  пили  из  стаканов цвета  орехового  масла.
Крупная, белая, пышногрудая, с  едва  заметными  веснушками  Кэтлин  ласково
улыбалась и по большей части молчала. Какие чудеса могут  делать женщины для
своих  мужей.  Она любила  короля  поэтов и  позволила ему  сделать из  себя
пленницу в  деревенской  глуши.  Она  потягивала  пиво  из  банки. Потолки в
комнате  были  низкими. Оба  довольно крупные, муж и жена  вместе сидели  на
диване. На  стене их теням не хватило места, и они наползали на  потолок. На
стенах -- розовые обои (беседки, увитые цветами), того розового цвета, какой
бывает  у  женского  белья  или шоколадных  сливок.  Там, где  печная  труба
когда-то входила в  стену, виднелась позолоченная асбестовая затычка. Пришли
коты  и свирепо уставились в окно. Чтобы впустить  их, нужно было приоткрыть
ставни, повернув старомодные оконные задвижки. Кэтлин  прижалась подбородком
к оконному стеклу, подняла раму запястьем  и дальше подтолкнула грудью. Коты
вошли, щетинясь от ночного электричества.
     Поэту  и  мыслителю,  пьянице  и любителю таблеток, гению,  страдающему
маниакальной  депрессией, коварному  интригану однажды повезло:  он  написал
стихи, очень умные и потрясающе  красивые. Но что потом? Разве он доводил до
совершенства  великие слова и  песни, которые жили в нем?  Нет. Ненаписанные
стихи убивали его. Он  удалился в  это  место, которое  иногда казалось  ему
Аркадией,  а  иногда  -- адом. Здесь ему  чудилось  все то плохое, что якобы
говорили о нем клеветники --  другие писатели  и просто умники.  Он сделался
злобным, обижался  на всех и каждого,  но,  казалось,  не слышал  тех  слов,
которыми   поносил   других.  Он  вынашивал  планы   мести  и  интриговал  с
удивительной изобретательностью. Приобрел  шумную славу одиночки-отшельника.
Только он даже не  помышлял об  отшельничестве. Ему  хотелось вести активную
жизнь,  занять  положение в обществе. Это  понятно  по  планам,  которые  он
строил, и проектам, которые стремился реализовать.
     В то время он расхваливал Эдлая Стивенсона*,  утверждая, что если Эдлай
побьет Айка* на ноябрьских выборах, в вашингтонской обители власти поселится
культура.
     -- Сейчас, когда  Америка стала  мировой державой,  мещанству  приходит
конец.  Теперь  оно  политически  опасно,  --  говорил  Гумбольдт.  --  Если
Стивенсон  победит, вместе с ним победит  литература -- и мы победим, Чарли.
Стивенсон читал мои стихи.
     -- Откуда ты знаешь?
     --  Всего я тебе сказать не  могу, но у меня есть знакомства. Стивенсон
взял  с собой  мои баллады в агитационный поезд,  в котором ездит по стране.
Наконец-то в этой стране  мыслящие люди пойдут в гору. Наконец-то демократия
сможет сделать Америку цивилизованной. Именно поэтому мы  с  Кэтлин покинули
Виллидж.
     К тому времени он разбогател. Переезд в бесплодную глушь и  жизнь среди
деревенщины вызывали у него ощущение, будто он шагает  в ногу с Америкой. Но
как бы там ни было, здесь  было его убежище. Поскольку существовала и другая
причина  переезда  --  ревность  и  сексуальное  насилие. Однажды  Гумбольдт
рассказал мне  длинную и путаную историю.  Отец Кэтлин пытался  забрать ее у
него, Гумбольдта. Перед тем,  как они поженились, старик продал ее одному из
Рокфеллеров.
     -- В  один прекрасный день  она пропала,  -- рассказывал  Гумбольдт. --
Сказала, что пойдет во французскую булочную, и пропала почти на год. Я нанял
частного детектива, но можешь представить, какую систему безопасности  могут
организовать себе Рокфеллеры  с их миллионами. У  них даже есть  туннели под
Парк-авеню.
     -- И кто из Рокфеллеров купил ее?
     --  Купил  -- это  всего лишь слово, --  сказал Гумбольдт.  --  Отец ее
продал.  И  никогда больше не  улыбайся, когда  читаешь про  белых  рабов  в
воскресном приложении.
     -- Надо понимать, это было против ее воли.
     -- Она очень послушная. Ты же видишь --  просто  голубка. Стопроцентное
подчинение воле старика. Он сказал "иди", и она пошла. Возможно, для нее это
было настоящим удовольствием, а сутенер-отец только дал свое разрешение...
     Мазохизм,  конечно.  Но  все-таки   часть  Психической   игры,  которую
Гумбольдт изучал под руководством современных учителей, игры  гораздо  более
точной  и  изощренной,  чем  любые патентованные  салонные  развлечения.  За
городом Гумбольдт  валялся  на диване,  почитывал Пруста,  взвешивая  мотивы
Альбертины*. Он почти никогда не пускал Кэтлин одну в супермаркет на машине.
Прятал от нее ключ зажигания и держал жену на женской половине.
     Он  все  еще  был  по-мужски  красив,  и  Кэтлин  обожала  его.  Однако
Гумбольдта мучил древний как мир еврейский страх  перед  страной пребывания,
где  он выглядел азиатом, а  она  -- христианской  девственницей.  Гумбольдт
боялся.  Боялся,  что  Ку-Клукс-Клан  подожжет крест  у  него  во дворе  или
застрелит его  через окно прямо на  том диване,  где  он валяется, почитывая
Пруста  или замышляя очередной  скандал. Кэтлин говорила  мне, что Гумбольдт
всегда заглядывал под капот "бьюика",  удостовериться, не подстроил  ли чего
какой-нибудь придурок. Сколько раз он пытался  вырвать у меня признание, что
я точно так же боюсь за Демми Вонгел.
     Сосед-фермер  продал  ему  сырые дрова.  Они дымили в маленьком камине,
пока мы обедали. На столе обнажался скелет  несчастной  индейки. Вино и пиво
быстро иссякали. Исчезали пирожные и подтаявшее кленово-ореховое  мороженое.
Слабый   запах  помойки  вползал  в  окно,  а  газовые   баллоны  напоминали
серебристые  артиллерийские  снаряды.  Гумбольдт  заявил,  что Стивенсон  --
истинно культурный человек,  первый со  времен Вудро  Вильсона.  Но  Вильсон
проигрывает  в этом смысле  Стивенсону и  Аврааму Линкольну. Линкольн  очень
хорошо  знал Шекспира и в кризисные моменты жизни цитировал его. "Нет, лучше
быть в могиле с  тем, кому  мы дали мир для нашего покоя, чем эти  истязания
души  и этих мыслей медленная пытка. Теперь  Дункан  спокойно  спит в гробу.
Прошел горячечный  жар жизни..."1  Так предостерегал  Линкольн незадолго  до
того,  как  Ли  согласился сдаться. Колонисты,  заселявшие Запад, никогда не
боялись  поэзии.  Это  Большой  Бизнес  с  его  страхом  женственности,  это
евнухоподобный клир  -- вот кто капитулировал перед  вульгарным мужланством,
сделавшим религию и  искусство слюнявыми. Стивенсон  понимает  это. Если  ты
готов поверить Гумбольдту (я не  готов), Стивенсон -- человек широкой, почти
аристотелевской души. В  его правительстве  заседали  бы Йитс и Джойс.  А  в
объединенном комитете начальников штабов все  поголовно знали бы Фукидида. И
Гумбольдт сделался  бы  консультантом всех последующих  посланий о положении
страны.  Он  стал бы  новым Гете  в правительстве и построил бы в Вашингтоне
веймарский приют муз.
     --  Тебе следует подумать, что ты будешь делать, Чарли. Может быть, для
начала что-нибудь в Библиотеке Конгресса?
     Вмешалась Кэтлин:
     -- По ночному каналу сегодня показывают фильм Белы Лугоши*.
     Она, конечно, заметила, что Гумбольдт перевозбужден и не сможет сегодня
заснуть.
     Что  ж.  Мы  посмотрели фильм  ужасов. Бела  Лугоши играл  сумасшедшего
ученого, который изобрел  синтетическую плоть.  Он нарядился  в нее, напялил
страшную маску и ворвался в комнату прекрасных дев. Те закричали и упали без
сознания.  Кэтлин, гораздо  лучшая  выдумщица,  чем  любые  ученые,  и более
прекрасная,  чем все эти девы, сидела  с неопределенной полуулыбкой на лице.
Она страдала сомнамбулизмом. А Гумбольдт  со всех сторон окружил ее кризисом
западной  культуры. И  она заснула. А  что еще ей  было  делать? Я прекрасно
понимал  эти  десятилетия сна. Этот  предмет  мне  был хорошо  известен.  Но
Гумбольдт не  давал нам  отправиться на покой.  Он проглотил  амитал,  потом
отправил в рот бензедрин и все это запил джином.
     Я  вышел на  холодок,  прогуляться. Свет из  коттеджа  освещал колеи  и
канавы,  пронизывал  перепутанные   стебли  придорожной  дикой   морковки  и
амброзии. Выли собаки, возможно, даже  лисы, пронзительно светили звезды.  В
доме дрожали едва  различимые  тени --  наконец-то полиция  ворвалась  через
окна,  сумасшедший  ученый перестрелял их,  его  лаборатория взорвалась,  он
погиб в пламени, а синтетическая плоть расплавилась на его лице.
     Демми на Барроу-стрит,  скорее всего, смотрела ту же картину.  У нее не
было бессонницы. Просто она боялась спать и плохим снам предпочитала  фильмы
ужасов.   К   ночи   Демми   всегда  становилась  беспокойной.  Мы  смотрели
десятичасовые новости, прогуливали  собаку, играли в триктрак и раскладывали
пасьянс на двоих. А потом сидели на кровати и смотрели, как Лон Чейни* мечет
ногами ножи.
     Я не забыл, что Гумбольдт пытался защитить от меня Демми, но больше  не
злился на  него. Встречаясь,  Демми  и  Гумбольдт сразу начинали  говорить о
старых  фильмах  и  новых  таблетках.  Обстоятельно  и  крайне  эмоционально
обсуждая какой-нибудь дексамил, они совершенно забывали обо мне. Но мне было
приятно, что у них столько общего.
     -- Он классный парень, -- сказала Демми.
     Гумбольдт тоже высказался:
     -- Эта  девушка  действительно  разбирается  в фармации. Исключительная
девушка.  -- И, не в  силах сдержать  себя, добавил: -- Она  нашла  кое-что,
чтобы сделаться совершенно свободной.
     -- Вздор! Куда еще? Она уже была несовершеннолетней преступницей.
     -- Это не то, -- сказал Гумбольдт. -- Жизнь  должна  опьянять, или  она
ничего  не стоит. Она  либо сжигает нас, или  мы  попросту  сгниваем. США --
романтическая  страна.  Если ты  хочешь быть  трезвенником,  Чарли,  так это
только  потому,  что ты не от мира сего и ни  к  чему не  стремишься.  -- Он
понизил  голос  и потупил  глаза. -- Разве  Кэтлин выглядит  дикой?  Но  она
позволила, чтобы ее украли и продали. Отец продал ее Рокфеллеру...
     -- Я так и не знаю, которому из Рокфеллеров ее продали.
     --  У  меня нет  никаких  планов  относительно  Демми,  Чарли.  Ей  еще
предстоит слишком много страданий.
     Он  лез  не  в  свое  дело. И  все  же его  слова  тронули меня.  Демми
действительно пришлось многое пережить.  Некоторые женщины плачут  тихо, как
садовая  лейка.  Демми  рыдала  страстно, как  только может рыдать  женщина,
которая верит в  грех. Когда она рыдала, ее невозможно было просто жалеть --
мощь ее душевных порывов невольно вызывала уважение.
     Мы с Гумбольдтом проговорили полночи. Кэтлин дала мне свитер: Гумбольдт
спал  очень  мало,  и  она,  предвидя   целую  череду  маниакальных   ночей,
воспользовалась моим присутствием, чтобы немного отдохнуть.
     Вместо  вступительного слова к Ночи Бесед с Фон  Гумбольдтом  Флейшером
(поскольку это было нечто вроде декламации), мне хотелось бы сделать краткое
историческое  заявление:  пришло  время  (поздний  Ренессанс),  когда  жизнь
утратила способность <i>устраивать самое себя</i>. Теперь она <i>должна  быть устроена</i>
кем-то. И мыслители взялись за это. Со времен, приблизительно, Макиавелли до
наших  собственных  это "устроительство"  есть  не  что  иное,  как  единый,
великий, витиеватый, мучительный, вводящий в заблуждение  гибельный процесс.
Таких  людей,  как  Гумбольдт  --  вдохновенных,  проницательных,  тонких  и
безумных,   --  переполняет  идея,  что  человеческой  деятельностью,  такой
грандиозной и безгранично разнообразной,  в настоящее время должны управлять
исключительные  личности.   Гумбольдт  и  сам  был   такой   "исключительной
личностью", а значит -- законным кандидатом во власть. А почему нет? Шепоток
здравого рассудка тихонько напоминал ему, почему именно нет и высмеивал его.
Пока  мы смеемся -- с  нами все в порядке. В то время я  и сам был в большей
или  меньшей степени  таким  кандидатом.  Мне  тоже  мерещились  грандиозные
перспективы, идеологические победы, личный триумф.
     А теперь о том, что говорил Гумбольдт. На что в действительности похожи
разглагольствования поэта.
     Для начала он надел маску взвешенного мыслителя, но как далек он был от
образца здравомыслия! Я, конечно, тоже любил поговорить и поддерживал беседу
сколько мог. Сперва мы  вели двойной концерт, но через некоторое время я был
с шумом  свергнут со  сцены. Извергая доводы и  формулировки,  опровергая  и
делая открытия,  голос  Гумбольдта  подымался, затихал, подымался снова; рот
распахивался,  и тени  залегали  у  него  под глазами,  казавшимися  черными
дырами. Руки тяжелели, грудь выгибалась колесом; брюки держались под животом
на  широком  ремне  со  свисавшим  свободным  концом.  Гумбольдт  постепенно
переходил от повествования  к речитативу, от речитатива воспарял к арии  под
аккомпанемент  оркестра  намеков,  художественного  вкуса,  любви  к  своему
искусству,  преклонения перед  его  великими  мужами, но также подозрений  и
надувательства.  На моих глазах этот  человек  то попадал в  унисон со своим
сумасшествием, то диссонировал с ним.
     Он  начал  с замечания  о  месте  искусства и культуры в  администрации
Стивенсона первого срока  -- о  своей роли,  нашей роли, поскольку мы должны
были пользоваться моментом вместе. Отталкивался  он от оценки Эйзенхауэра. У
Эйзенхауэра  нет  политической  смелости.  Посмотри,  как  он  позволил  Джо
Маккарти* и сенатору Дженнеру*  отзываться о  генерале Маршалле*. У него нет
мужества.  Зато  он  дока в  снабжении  и  рекламном деле,  и  не  глуп.  Он
замечательный  кадровый  офицер,  легкий  на  подъем,  игрок  в бридж, любит
девочек  и  читал  вестерны  Зейна Грея*. Если общество  хочет ненавязчивого
правительства,  если оно  уже  вполне оправилось  после  депрессии,  мечтает
отдохнуть  от  войны и чувствует себя достаточно сильным, чтобы обойтись без
сторонников   "нового   курса"*,   и  разбогатело   настолько,  чтобы   быть
неблагодарным, оно будет голосовать  за Айка,  за  эдакого принца,  которого
можно  заказать по  каталогу  "Сирс Робак".  Возможно, публике  уже  надоели
великие  личности вроде  Рузвельта,  и  напористые типы  вроде  Трумэна.  Но
Гумбольдт  не хочет  недооценивать Америку. Он верит, что Стивенсон добьется
своей  цели.  И  мы  увидим, на  какую высоту может  подняться  искусство  в
свободном обществе, может ли  оно  идти в ногу  с  общественным  прогрессом.
Упомянув Рузвельта, Гумбольдт  заметил, что  тому следовало  хоть что-нибудь
предпринять после  смерти  Бронсона  Каттинга*. Сенатор Каттинг  вылетел  из
родного штата после подсчета голосов, и его самолет потерпел аварию. Как это
могло случиться? Возможно, не обошлось без Дж. Эдгара Гувера*. Власть Гувера
держалась на том, что  он выполнял грязную работу  для президентов. Вспомни,
как  он пытался навредить Бертону К. Уилеру* из Монтаны. Гумбольдт перешел к
сексуальной жизни Рузвельта. А  от Рузвельта и Дж. Эдгара Гувера  к Ленину и
ГПУ  Дзержинского. Затем упомянул  Сеяна* и  возникновение тайной полиции  в
Римской империи. Потом он заговорил о литературной  теории Троцкого и о том,
как тяжело прицепить великое искусство к  товарному поезду  Революции. Затем
Гумбольдт снова вернулся  к Айку, заговорил  о мирной жизни профессиональных
военных в тридцатые. Потом о пьянстве, распространенном в армии. Черчилль  и
бутылка.  Меры,  принимаемые  втихую,  чтобы  оградить сильных  мира сего от
скандала. Меры  безопасности  в  мужских  борделях  Нью-Йорка. Алкоголизм  и
гомосексуализм.  Супружеская  жизнь  и  быт  педерастов.  Пруст  и  Шарлюс*.
Сексуальные отклонения  в немецкой армии  до  1914 года.  По ночам Гумбольдт
читал  историю  войн и военные мемуары. Он мог рассказать о Уилере-Беннете*,
Честере  Уилмоте*, Лиддел Гарте* и гитлеровских  генералах.  Он  также  знал
Уолтера  Уинчелла*  и Эрла Уилсона* и Леонарда Лайонса* и Реда Смита*, легко
переходил с пересказа сенсационных статеек  к генералу Роммелю, а от Роммеля
к  Джону  Донну* и Т.  С. Элиоту. Об Элиоте  он  знал такие  странные факты,
каких,  пожалуй, не  знал никто другой.  Гумбольдта  переполняли  сплетни  и
галлюцинации, но также и литературные теории. Конечно, извращения характерны
для  всей  поэзии.  Но что  первично? И  все  это лилось  на  меня  потоком,
полупривилегией-полуболью,   вместе    с   иллюстрациями   из   классики   и
высказываниями Эйнштейна и Жа  Жа  Габор*, ссылками на польский социализм  и
футбольную тактику Джорджа  Халаса*,  на скрытые мотивы  Арнольда  Тойнби, и
(иногда)  на  торговлю   подержанными  машинами.  Богатые  мальчики,  бедные
мальчики,  еврейские  мальчики,  гойские  мальчики, хористки,  проституция и
религия,  старые  деньги,   новые   деньги,  клубы  джентльменов,  Бэк-Бей*,
Ньюпорт*,   Вашингтон-сквер,   Генри   Адамс,  Генри   Джеймс,  Генри  Форд,
Иоанн-креститель, Данте, Эзра Паунд*, Достоевский, Мэрилин Монро  и  Джо  Ди
Маджио*, Гертруда Стайн* и  Алиса,  Фрейд  и Ференци*. Доходя до Ференци, он
всегда делал одно и то  же замечание:  ничто не может быть настолько далеким
от инстинкта, как рационализм, и, следовательно,  в  соответствии с Ференци,
рационализм оказывается верхом безумия. А как доказательство -- сумасшествие
Ньютона! Дойдя до этого места, Гумбольдт  обычно говорил  об Антонене Арто*.
Драматург Арто пригласил самых знаменитых интеллектуалов на  лекцию в Париж.
Когда  они собрались,  вместо лекции  Арто вышел на  сцену и  закричал,  как
обезумевшее чудовище. "Раскрыл рот и заорал, -- говорил Гумбольдт. -- Заорал
неистово. Парижские интеллектуалы съеживались от страха. Но для них это было
потрясающее  событие.   Почему?   Да  потому,  что  художник   Арто  --  это
несостоявшийся  священник.  А  несостоявшиеся священники специализируются на
богохульстве.  Богохульство нацелено на общину верующих. Во что они веровали
в этом  случае?  Только в  интеллект, который  какой-то  Ференци приравнял к
безумию.   Но  что  это  означает  в  широком  смысле?   Это  означает,  что
единственное  искусство,   к  которому  интеллектуалы  способны   испытывать
интерес,  это  искусство,  воспевающее  первичность  идеи.  Художники должны
интересовать интеллектуалов, этот новый класс. Вот почему состояние культуры
и  история  культуры  становятся  главным  предметом  искусства.  И  поэтому
рафинированная аудитория  французов с почтением слушала  вопли Арто. Для них
единственная  цель искусства  -- предлагать  идеи и суждения и  вдохновлять.
Образованные люди современности являются думающей свалкой на стадии, которую
Маркс называл первоначальным  накоплением. Их задача --  спустить шедевры до
обыкновенного дискурса. Вопль Арто -- интеллектуален. Во-первых, он -- атака
на  "культ  искусства"  девятнадцатого  века,  которую  хочет  сменить культ
рассуждения...
     -- Теперь  ты  видишь, Чарли, -- закончил  свою речь  Гумбольдт, -- как
важно для администрации Стивенсона иметь  такого советника  по культуре, как
я, который понимает, хотя бы отчасти, этот идущий по всему миру процесс.
     Наверху Кэтлин  готовилась ко сну. Наш  потолок  был для нее полом. Она
ходила  по  голым  доскам, сообщавшим  нам  о каждом  ее  движении. Я  почти
завидовал ей. Меня сотрясала  дрожь,  я и  сам не возражал бы  забраться под
какие-нибудь  одеяла.  Но Гумбольдт  заявил,  что  мы всего-то  в пятнадцати
минутах езды  от Трентона и в двух часах по  железной дороге  от Вашингтона.
Туда ничего не стоит домчаться. Он по секрету сообщил мне, что Стивенсон уже
связался с  ним и они назначили встречу.  Гумбольдт попросил меня помочь ему
подготовить тезисы  для этого разговора, и мы  обсуждали  их до  трех  часов
ночи.  Затем я наконец отправился в свою комнату, оставив Гумбольдта вливать
в себя последний стакан джина.
     На следующее утро он  все еще  был  полон  сил. А у  меня не переставая
кружилась  голова,  пытавшаяся  переварить  плотный  поток  трудно  уловимых
рассуждений и  сведений  из всемирной истории, впихнутых в нее за завтраком.
Гумбольдт не спал вовсе.
     Чтобы  немного  успокоиться,  он  сделал  пробежку.  Топая   по  гравию
перепачканными туфлями и  по шею обляпываясь  грязью, он семенил  по дороге,
сцепив руки перед грудью. Казалось, дорога, обсаженная  сумахом и маленькими
дубами, засасывает его  и он тонет  между  берегов ломких ползучих сорняков,
чертополоха, осота,  молочая  и грибов-дождевиков. Когда  он вернулся, брюки
были облеплены  колючками. У пробежки  конечно же тоже имелся свой подтекст:
будучи  секретарем  у  сэра  Уильяма  Темпла*,  Джонатан  Свифт каждый  день
пробегал  несколько миль, чтобы выпустить пар.  Вас одолевают слишком сочные
мысли, слишком густые эмоции, что-то неясное требует выражения? Тогда вам не
помешает немного потоптать дорожку. Кстати, и джин выйдет потом.
     Гумбольдт взял меня  прогуляться,  и коты, увязавшиеся за нами, шуршали
опавшими  листьями.  Они  отрабатывали  внезапные  прыжки,  набрасываясь  на
прижавшиеся  к  земле паутинки, и, расправив  гренадерские  хвосты, кидались
точить   когти  о  деревья.  Хозяин  очень  ими  гордился.  Утренний  воздух
наполнился приятной свежестью. Гумбольдт вошел в дом и побрился, а затем  на
судьбоносном "бьюике" мы отправились в Принстон.
     Все прошло как нельзя лучше. Со Сьюэлом, ворчащим человеком с  пустым и
неискренним  лицом,  непроизвольно клонившимся  назад в  легком подпитии, мы
встретились за ленчем  во французском ресторане. Он  и не собирался говорить
со  мной. Ему хотелось  пошептаться  с Гумбольдтом о Нью-Йорке  и Кембридже.
Сьюэл  --  космополит  из космополитов (как ему  представлялось) --  никогда
раньше не ездил за границу. Гумбольдт тоже не знал Европы.
     --  Если  ты  захочешь  поехать,  старина, --  сказал Сьюэл,  -- мы это
устроим.
     -- Я не  готов,  -- сказал Гумбольдт. Он боялся, что его похитят бывшие
нацисты или агенты ГПУ.
     Провожая меня на поезд, Гумбольдт заметил:
     --  Я же  говорил: это собеседование -- всего лишь формальность. Мы  со
Сьюэлом знаем друг друга долгие годы, даже пишем  друг о  друге.  Но никаких
обременительных  чувств.  Только  я не  могу  понять,  на  кой черт  Дамаску
понадобился  Генри Джеймс? Ладно, Чарли, мы прекрасно проведем время. И если
мне суждено попасть в Вашингтон, я знаю, что смогу положиться на тебя здесь.
     -- Дамаск! -- не удержался я. -- Среди арабов он будет шейхом апатии.
     Гумбольдт разомкнул бледный рот и процедил почти беззвучный смех сквозь
мелкие зубы.
     В  это  время  я  был  новичком,  статистом,  и Сьюэл  отнесся  ко  мне
соответственно.  Я  понял,  что  он  увидел  перед  собой  слабохарактерного
молодого  человека, достаточно симпатичного,  немного  толстоватого, немного
наглого, с большими полусонными  глазами и  с явным отсутствием энтузиазма к
чужим авантюрам (это  я  прочел в его  глазах).  Неспособность  Сьюэла верно
оценить  меня  показалась  обидной.  Только  досада  всегда  заряжала   меня
энергией.  И если позднее я сделался такой важной  шишкой, то только потому,
что  извлекал пользу  из чужого  пренебрежения.  Я  мстил тем, что добивался
успеха. Поэтому  я обязан  Сьюэлу довольно многим, и с  моей стороны было по
меньшей  мере  неблагодарностью  спустя  годы,  когда  я,  потягивая  виски,
прочитал в чикагской газете о его смерти, сказать  то, что вырвалось у меня:
для  некоторых   смерть   --  благо.  Я  вспомнил  остроту,  которую  сказал
Гумбольдту,  когда  он провожал меня на электричку из  Принстона  на узловую
станцию. Люди  смертны, и мой злобный  выпад вернется ко мне. А что касается
апатии: апостол Павел* из Тарса по  дороге  в Дамаск  прозрел и проснулся, а
Сьюэл из  Принстона проспит всю дорогу самым глубоким  сном.  Вот  куда меня
занесли дерзкие рассуждения. Но клянусь, теперь-то мне стыдно за свои слова.
Надо добавить: поскольку я претендовал всего лишь на временную работу, Демми
Вонгел  напрасно  отправила  меня  на  собеседование   в  сером  костюме,  в
пристегивающемся воротничке,  в бордовом галстуке и того  же цвета туфлях из
козлиной кожи.
     В общем, после того как я, в четыре часа пополудни опершись на кухонную
стойку со стаканом  виски и  бутербродом  с маринованной  селедкой, прочитал
некролог Сьюэла в  чикагской "Дейли Ньюс", прошло совсем немного  времени, и
Гумбольдт, который  умер пятью  или шестью годами ранее,  снова  вошел в мою
жизнь.  Он пришел с совершенно неожиданной стороны. Я  не могу точно назвать
час, когда это произошло. Тогда я  невнимательно относился ко времени, и это
-- явный симптом того, что меня всецело поглотили более важные дела.
     * * *
     А теперь день сегодняшний. Другая сторона жизни -- сугубо современная.
     Это случилось в Чикаго, причем не так давно, однажды утром в декабре. Я
вышел из дому,  чтобы встретиться со своим бухгалтером Муррой, и, оказавшись
внизу, обнаружил, что мой "мерседес-бенц"  ночью пострадал.  Речь  идет не о
том,  что в машину врезался какой-то безумец или пьяный и потихоньку смылся,
не оставив записки под  дворником. Нет, мою машину искорежили основательно и
целенаправленно -- как  я понял, орудовали бейсбольными битами.  Престижная,
хотя и не новая модель, стоившая восемнадцать тысяч долларов три года назад,
была  истерзана с  ненавистью, не поддающейся  осмыслению,  --  осмыслению в
эстетическом   плане,   ведь   эти   купе   очень   красивые,   особенно   в
серебристо-сером исполнении. Мой дорогой друг Джордж Свибел  как-то сказал с
определенной  долей горького  восхищения: "Если немцы что  и умеют, так  это
убивать евреев и делать автомобили".
     Нападение  на   машину  оказалось  для   меня  тяжелым   ударом   и   в
социологическом смысле, поскольку я всегда утверждал, что знаю свой Чикаго и
убежден,  что  даже  гангстеры  уважают хорошие автомобили. Правда,  недавно
какую-то машину выловили из лагуны в  Вашингтон-парке и в ее багажнике нашли
человека,  который,  очевидно,  пытался  выбраться  с  помощью   монтировки.
Очевидно, он стал жертвой грабителей, решивших утопить его, чтобы избавиться
от свидетелей. Но машина-то была  всего  лишь  "шевроле".  А  с  "мерседесом
280-SL" такого  сделать не посмеют. Я говорил Ренате, что  в Чикаго человека
могут  зарезать или спихнуть с железнодорожной платформы, но на такую машину
ни у кого не поднимется рука.
     Так что тем утром я убедился, какой скверный из меня психолог-урбанист.
Я понял, что в моем суждении психология отсутствовала в принципе, и было оно
одним пустым бахвальством, или,  скажем, охранительной магией.  Ведь жителям
больших американских городов необходима эмоционально непроницаемая оболочка,
так сказать,  критическая масса  безразличия. И от теорий есть  определенная
польза --  они помогают отгородиться от мира защитной стеной. Смысл  здесь в
том, чтобы избежать неприятностей.  И  вот  теперь мне на  собственной шкуре
пришлось  почувствовать,  что  такое  ад  урбанистической  идиотии. На  моей
элегантной машиночке, на моей блестящей серебристой моторизованной жестянке,
на моей  безалаберной покупке -- разве разумно водить такое сокровище в моем
шатком положении? --  не  оставили живого  места. Ни  одного! Тонкая крыша с
люком, капот, крылья, дверцы, багажник, замки и фары, даже маленькая эмблема
-- все  было разбито  или смято.  Ударопрочные боковые стекла выдержали,  но
были  сплошь  заплеваны.  Ветровое  стекло прорезали  трещины, как  отметины
какого-то кровоизлияния в кристаллах. Потрясенный и почти сломленный, я едва
не свалился в обморок.
     Мою  машину   растерзали.   Говорят,   крысы,   тысячами  шныряющие  по
продовольственным складам,  взрезают  и  растерзывают  бесчисленные мешки  с
мукой.  Я чувствовал,  что сердце мое трещит  по швам, как такой вот  мешок.
Машина появилась в те времена, когда мой доход превышал сто тысяч  долларов.
Такие доходы привлекли внимание налогового управления, и с тех пор оно самым
тщательным образом проверяет все мои  прибыли. Тем утром я как раз собирался
поговорить  с Уильямом  Муррой, хорошо  одетым, вкрадчивым и чудодейственным
экспертом,  дипломированным  бухгалтером  высшей  квалификации, который  уже
дважды спас меня  от федерального правительства. Хотя теперь мой  доход упал
до самого низкого уровня за много лет, налоговики все еще охотились за мной.
     Вообще-то  я купил этот  "мерседес 280-SL"  из-за своей подруги Ренаты.
Увидев "додж-компакт", который я водил, когда мы познакомились, она сказала:
     --  Разве  эта машина годится для значительного человека? Это  какой-то
нонсенс.
     Я пытался объяснить ей,  что подозрительно отношусь к  вещам и к людям,
которые водят  восемнадцатитысячедолларовые  автомобили.  Такой великолепной
машине нужно  соответствовать, и,  следовательно,  за рулем перестаешь  быть
самим собой.  Но Ренату это не тронуло. Она заявила, что я  не умею  тратить
деньги, пренебрегаю  собой, уклоняюсь  от  возможностей, которые подарил мне
успех, и вообще  боюсь его. Рената --  дизайнер интерьеров, не  удивительно,
что стильность и щегольство у нее в крови. Внезапно у меня возникла  идея. И
я нырнул в настроение, которое называю "Антоний и Клеопатра". Позволил Тибру
затопить  Рим. Решил  показать миру,  что влюбленная парочка может рулить по
Чикаго  в  серебристом  "мерседесе",  мотор которого тикает, как  игрушечная
многоножка, как швейцарские часы марки "Аккутрон" -- нет, как "Одемар  Пиге"
с крылышками перуанской бабочки, усыпанной драгоценными  камнями! Словом,  я
позволил  автомобилю  стать продолжением  моей души (ее глупой  и тщеславной
стороны), и нападение на него показалось мне нападением на меня самого.  Мне
пришлось пережить жуткую эмоциональную встряску.
     Как могло такое случиться на довольно людной улице? Шум должен был быть
громче, чем  от  клепального молотка.  Конечно,  тактика партизанской  войны
джунглей  уже  давно  применяется   во  всех  больших  городах  мира.  Бомбы
взрываются и в Милане, и в Лондоне. Однако я  живу в относительно  спокойном
Чикаго.  Паркуюсь  за  углом  своей  многоэтажки, в узком  переулке.  Как же
привратник не  услышал  такого  грохота среди ночи? Конечно,  люди  не любят
тревожиться  и  норовят с головой накрыться одеялом.  Они слышат пистолетный
выстрел и говорят друг другу: "Какой  громкий выхлоп!" А ночной сторож... Он
закрывает дверь  в час ночи и моет полы. Переодевается в  кладовке  в  серый
пропахший  потом  комбинезон.  Когда  входишь  в   вестибюль  поздно  ночью,
непременно  чувствуешь смесь запахов:  хлорная известь  пополам с  мускусным
ароматом  гниющих груш, идущим от  его костюмчика. Нет,  у бандитов, которые
покалечили мою машину, не было проблем с привратником, да и с полицией тоже.
Они  дождались, пока  проедет  патрульная  машина и, зная, что  она вернется
только минут через  пятнадцать,  выскочили из укрытия  и  обрушились  на мой
"мерседес" с битами, дубинками и молотками.
     Мне   было   прекрасно  известно,   кто   устроил  это  побоище.   Меня
предупреждали не раз и не два. Из ночи в ночь  раздавался поздний телефонный
звонок. Рывками  приходя  в сознание,  я  подымал трубку и еще до  того, как
подносил ее к уху, слышал вопли:
     -- Ситрин! Эй, ты! Ситрин!
     -- Да? Да, это Ситрин. Да?
     -- Ты, сукин сын. Заплати мне. Посмотри, что ты со мной сделал!
     -- Сделал с тобой?
     -- Со  мной! Чертов  праведник! Чек, который  ты аннулировал, мой! Будь
человеком, Ситрин. Верни этот чертов чек по-хорошему. Не доводи меня.
     -- Я только уснул...
     -- А я не могу спать! Так какого же черта спишь ты?
     -- Я пытаюсь проснуться, мистер...
     --  Никаких имен!  Мы  будем говорить только  об  аннулированном  чеке.
Никаких имен! Четыреста пятьдесят баксов. Единственный предмет беседы.
     Эти гангстерские ночные угрозы мне -- мне! это же надо! моей измученной
и,  как мне кажется, хотя  это, конечно,  и глупо, невинной душе  -- смешили
меня. Вот только мой смех... Он всегда вызывал  нарекания. Добродушных людей
он забавляет. Других оскорбляет.
     -- Не смейся! -- вскипал мой ночной собеседник. -- Кончай! Это какой-то
ненормальный звук. Ты  думаешь, я позволю поднимать себя  на  смех?  Слушай,
Ситрин, ты проиграл мне деньги в  покер. Может, тебе сказали, что это просто
посиделки, или ты выпил  лишку, но денег проиграл много. Я принял твой чек и
не намерен спокойно проглотить такое оскорбление.
     -- Ты прекрасно знаешь, почему я остановил платеж. Вы жульничали.
     -- Может, ты поймал нас за руку?
     --  Вас раскусил хозяин.  Джордж  Свибел клянется, что  вы  делали друг
другу знаки, подсказывая, какие у кого карты.
     --  Так  почему же этот немой хрен  не сказал обо всем сразу? Почему он
просто не выбросил нас вон?
     -- Может, боялся связываться с тобой.
     -- Кто?  Этот здоровяк,  у  которого  морда переливается всеми  цветами
радуги? Побойся бога, он  выглядит как наливное  яблочко, которое  пробегает
пять  миль  в  день  и накачивается витаминами. Я видел эти пилюльки  в  его
медицинском саквояже.  В игре  было семь или даже восемь человек. Они  могли
запросто отметелить нас. У твоего приятеля нет ни капли мужества!
     Я вздохнул:
     -- Ладно, тот вечер  был не слишком удачным. Я увлекся,  хотя ты можешь
мне и не верить. Все как с цепи сорвались. Давай будем вести себя разумно.
     --  Неужели ты думал, что когда в  банке мне скажут, что ты аннулировал
платеж и я могу засунуть твой чек себе в  задницу,  неужели ты думал,  что я
проглочу это за  просто так?  Ты думаешь,  я придурок?  Конечно,  глупо было
ввязываться во все эти разговорчики об образовании и колледжах.  Я-то помню,
как ты  взглянул на меня, когда я упомянул провинциальный колледж, в котором
учился.
     -- Да при чем здесь колледжи?
     --  Ты  что, не понимаешь?  И это после того,  как ты накропал  все эти
штуки  и  попал в  "Кто есть  кто"? Господи, какая же  ты тупая задница, раз
ничего не понимаешь!
     -- В  два часа ночи мне  очень трудно  что-нибудь  понять. Мы могли  бы
встретиться днем, когда моя голова хоть что-то соображает.
     -- Никаких больше разговоров. Разговор окончен.
     И все  же он звонил  мне снова. Должно  быть, Ринальдо Кантабиле звонил
еще раз десять. Покойный Фон  Гумбольдт Флейшер тоже использовал драматургию
ночи, чтобы доставать и изводить людей.
     Приостановить платеж посоветовал мне Джордж  Свибел.  Мы  подружились с
ним еще в пятом классе, а  дружба с такими ребятами так  и осталась для меня
святой.  Сколько  раз  мне  советовали  избавиться от этой ужасной слабости,
точнее даже зависимости от детской  дружбы. Джордж когда-то был  актером, но
давным-давно ушел со сцены и стал подрядчиком. Это дородный  румяный парень;
в его одежде,  манерах,  да  и во всей его жизни  нет  никаких  приглушенных
тонов. Долгие годы он оставался моим добровольным экспертом  по  преступному
миру.  Рассказывал   мне  об  уголовниках,  проститутках,  скачках,  рэкете,
наркотиках,  политиках  и  операциях  мафии.  Бывая  на  радио, телевидении,
вращаясь в  журналистских кругах,  он все время  расширял свои связи  "среди
чистых и нечистых", как он говаривал.  Меня он  относил  как раз к "чистым",
хотя  я ни на что такое не претендую. Просто объясняю, как  относился ко мне
Джордж.
     --  Деньги ты  потерял  за моим кухонным столом, и  тебе придется  меня
выслушать, -- заявил он. -- Эти придурки обжучили тебя.
     -- Ну, тогда ты должен был уличить их. Кантабиле прав.
     -- Ни черта он не прав, и вообще -- он ничтожество. Если бы он задолжал
тебе три  бакса, тебе бы пришлось за ним гоняться, чтобы вернуть их. А кроме
того, он был под кайфом.
     -- Я не заметил.
     -- Ты вообще ничего не замечаешь. Я десяток раз подмигивал тебе.
     -- Не видел. Не помню...
     --  Кантабиле все время на  тебя работал.  Он запорошил тебе глаза. Как
дымовой  шашкой. Трепался  об  искусстве, о  культуре и психологии,  о клубе
"Книга месяца" и похвалялся  своей образованной женой.  В общем, поимел тебя
вовсю. И какую бы тему я ни просил  тебя не затрагивать,  ты только  о ней и
распространялся.
     -- Джордж, эти его ночные звонки вымотали меня. Я ему  заплачу.  Почему
нет? Я всем плачу. Сдыхаться бы этого подонка.
     -- Не плати!  -- Театр научил  Джорджа  пугаться и  ужасать, выпучивать
глаза и взвивать голос в драматическом крещендо. Он  выкрикнул: -- Чарли, не
смей!
     -- Но ведь я имею дело с гангстером.
     --  Кантабиле  уже  давно  не  в чести. Их выдавили много лет назад.  Я
рассказывал тебе...
     --  Ну,  тогда  он  очень  хороший  имитатор. В два  часа  ночи.  Я  не
сомневаюсь, что он вполне реальный гангстер.
     -- Этот итальяшка насмотрелся "Крестного отца" или чего-нибудь в том же
роде, усы отрастил. Но он всего лишь задрипанный придурок, дерьмо в проруби.
Я больше не позволю ни ему, ни его кузену переступить порог моего дома. А ты
просто  забудь его.  Они играются в  гангстеров,  потому и  передергивали. Я
пытался  помешать тебе выписать чек.  А теперь  уж точно не  дам платить. Не
позволю, чтобы тебя надули. В любом случае, все это -- я обещаю тебе! -- уже
закончилось.
     Я  сдался,  не  в  силах противостоять  напору  Джорджа. И  вот  теперь
Кантабиле разнес мою машину  вдребезги. В сердце  едва не  вскипала кровь. Я
бросился за помощью. Только раз  решил развлечься в низкопробной компании --
и вот результат: мучаюсь в аду городского дна.
     "Низкопробная компания"  --  не  мое выражение. Я  его слышал  от своей
бывшей  жены.  Дениз любит  такие  определения --  "подонки  общества",  или
"низкопробная  компания". Судьба моего бедного  "мерседеса" доставила  бы ей
глубокое  удовлетворение. Между нами шла почти что  война, а  у  Дениз самый
воинственный  характер. Она ненавидела Ренату, мою нынешнюю подругу. И верно
связывала Ренату с этим автомобилем. Кроме того, Дениз испытывала отвращение
к Джорджу  Свибелу.  Джордж,  однако, относился к ней не  так  однобоко.  Он
соглашался,  что  она  потрясающе  красива,  только  красота  ее  не  вполне
человеческая.  Действительно,  огромные  круглые аметистовые глаза  Дениз  в
сочетании  с  низким  лбом  и  острыми  зубками  Сивиллы соответствуют этому
утверждению.  Ее  потрясающая изысканность  ничуть  не  вяжется с  ужасающей
неистовостью.  Впрочем,  приземленный Джордж не прочь придумать  собственный
миф, особенно, если речь идет о женщинах.  Он придерживается взглядов Юнга*,
хотя излагает их немного грубовато. Он разочаровался в возвышенных чувствах,
которые обретаются в его душе, потому что, играя ими, Джорджем можно вертеть
как попало, а он все принимает слишком близко к сердцу. В любом случае, если
бы Дениз увидела разбитую машину, она бы рассмеялась от счастья. А я? Развод
избавил  меня  от супружеского "я  же тебя предупреждала".  Так  что  теперь
приходится бросать себе этот упрек самому.
     Дениз пилила меня постоянно. Например, так: "Смотрю я на тебя, Чарли, и
не  могу  поверить! Неужели это тот самый  человек,  жизнь которого отмечена
изумительными  озарениями,  автор  множества  книг,  уважаемых  эрудитами  и
интеллектуалами всего мира? Иногда я спрашиваю себя -- неужели это мой  муж?
Человек,  которого я знаю?  Ты  читаешь лекции в лучших университетах,  тебе
дают  гранты, ты  знаком  с  важными людьми, тебя  окружает  почет. Де Голль
сделал  тебя  кавалером  Почетного легиона, а Кеннеди  пригласил нас в Белый
дом. Твоя пьеса имела успех на  Бродвее. И какого  же  черта ты после  всего
этого делаешь?  Едешь  в  Чикаго!  И  носишься  повсюду  со своим идиотскими
чикагскими школьными приятелями, с этими уродцами. Это же умственный суицид,
позыв к смерти! А действительно стоящие люди -- архитекторы,  психоаналитики
и даже университетские профессора -- тебе не интересны. Когда  ты настоял на
переезде сюда, я  постаралась устроить твою жизнь. Отказалась  от себя. Тебе
не  нужны  были Лондон, Париж и Нью-Йорк. Ты хотел вернуться в эту дыру -- в
это мертвое, мерзкое, в