Сол Беллоу. Хендерсон, король дождя --------------------------------------------------------------- SAUL BELLOW HENDERSON THE RAIN RING (Журнальный вариант) Перевод с английского В,Ноздриной Origin: Noblit.ru: Лауреаты Нобелевской премии по литературе ? http://noblit.ru --------------------------------------------------------------- "Моему сыну Грегори" ГЛАВА 1 За каким чертом я, в свои пятьдесят пять лет, потащился в Африку? У меня нет однозначного ответа на этот вопрос. Просто все невероятно запуталось и покатилось по наклонной плоскости. Анализируя свое душевное состояние в те дни, я могу подобрать лишь одно слово -- тоска. Со всех сторон меня обступили проблемы, сдавив грудь стальными обручами; стало нечем дышать. И началась свистопляска: мои родители, мои жены, мои женщины, мои дети, моя ферма, мой скот, мое скотство, мои привычки, мой капитал, мои занятия музыкой, мое пьянство, мои предрассудки, мои зубы, моя физиономия, моя душа! Так и хочется крикнуть: "Оставьте меня в покое, проклятые!" Но как они могут меня оставить? Ведь они -- неотъемлемая часть меня самого. Они ополчились на меня и превратили жизнь в хаос. Тем не менее, мир, который я считал своим гонителем, в конце концов снял с меня свое заклятие. Но, если я хочу, чтобы вы поняли, что погнало меня в Африку, придется обратиться к фактам. Начнем... ну, хотя бы с денег. Я богат. Отец оставил мне наследство, которое, после уплаты налогов, потянуло на три миллиона долларов. Но я всегда считал себя босяком, потому что вел себя как босяк. В то же время, когда дела шли вразнос, я в тайне от других совал нос в разные умные книжки и однажды вычитал следующее: "Отпущение грехов -- постоянный процесс, не требующий толчка в виде праведности". Это изречение меня настолько потрясло, что я все время твердил его про себя, однако начисто забыл название книги. После отца остались многие тысячи книг, причем он не только прочел их все, но и сам написал несколько штук. Я перерыл десятки томов, но не нашел ничего, кроме денежных купюр, которые из них так и сыпались. Дело в том, что отец пользовался ими как закладками, по необходимости вытаскивая из кармана первую попавшуюся пятерку, десятку или двадцатку. Я наткнулся даже на золотые сертификаты тридцатилетней давности. Из уважения к прошлому я сохранил их, даже стал запирать дверь библиотеки, чтобы они не попались на глаза детям. Не один вечер я провел, стоя на стремянке и тряся книжные тома, так что пол был сплошь усыпан деньгами. Но так и не нашел того высказывания насчет отпущения грехов. Пункт второй. Я -- выпускник одного из университетов "Лиги Плюща"*; чтобы не смущать альма матер, не стану уточнять, какого именно. Не будь я Хендерсон и сын своего отца, меня бы вышвырнули после первого семестра. В момент рождения я весил четырнадцать фунтов; роды были трудными. Потом я вымахал ростом шесть футов четыре дюйма и стал весить около двухсот тридцати фунтов. У меня непропорционально большая голова с шевелюрой как каракуль. Подозрительный взгляд всегда прищуренных глаз. Дурные манеры. Огромный нос. В нашей семье было трое детей, но я единственный дожил до зрелого возраста. Отцу понадобилась вся его доброта, чтобы простить мне этот грех, -- подозреваю, что он так и не простил меня окончательно. Когда пришло время жениться, я, в угоду ему, выбрал девушку нашего круга. Замечательная особа: высокая, красивая, элегантная, мускулистая, с длинными руками и золотистыми волосами, всегда сдержанная, замкнутая и плодовитая. Думаю, ее родня не будет в претензии, если я добавлю, что при всей своей невозмутимости она -- шизофреничка, потому что так оно и есть. Меня самого с полным правом считают хамом, деспотом и забиякой -- короче, буйнопомешанным. Судя по возрасту детей, мы были женаты где-то около двадцати лет. У меня целая куча отпрысков: Эдвард, Райси, Элис и парочка близнецов. Да благословит их Господь всех до единого! _______________ * Лига Плюща (Ivy League) -- объединение старинных, престижных университетов штата Новая Англия. ___________________ В каком-то смысле можно сказать, что мне довелось изрядно потрудиться. Страдания -- тот же труд, так что, случалось, уже к ланчу я был изрядно под градусом. Вскоре после возвращения с фронта (по возрасту я не годился к строевой, но меня ничто не могло остановить: я поехал в Вашингтон и, нажав на одного, другого, третьего, в конце концов оказался на передовой) -- так вот, после моего возвращения мы с Фрэнсис разошлись. Сразу после Дня Победы. Или позднее? Да, скорее всего, в сорок восьмом. Как бы то ни было, в настоящее время Фрэнсис в Швейцарии, с одним из наших чад. Не представляю, зачем оно ей понадобилось, тем не менее она взяла его с собой. Что ж, я желаю ей добра. Я мог только приветствовать развод как новый старт в жизни. В сущности, у меня уже была на примете другая, и вскоре мы оформили наши отношения. Мою новую супругу зовут Лили, девичья фамилия Симмонс. Она подарила мне близнецов. О Лили мне особенно трудно говорить; к горлу подступает ком. Она-таки хлебнула со мной горя -- не то что Фрэнсис. Та была отчужденной, замкнутой, это ее спасало. А Лили принимает все близко к сердцу. Возможно, меня сбила с толку перемена к лучшему: я привык к плохой жизни. Всякий раз, когда Фрэнсис не одобряла мои поступки, а это было сплошь и рядом, она просто уходила в себя. Этакая луна у Шелли -- одинокая странница. Иное дело Лили. Я же закатывал ей скандалы при посторонних и безжалостно хамил, оставаясь с ней наедине. Ввязывался в пьяные драки в деревенских пивных, и полисмены сажали меня за решетку. Я постоянно бросал им вызов, и они бы точно сделали меня инвалидом, не пользуйся я такой известностью в округе. Являлась Лили и вносила залог. Однажды я подрался с ветеринаром, а в другой раз с водителем снегоочистителя на федеральном шоссе -- он пытался столкнуть меня на обочину. Два года назад я в пьяном виде свалился с трактора и сломал ногу. Пришлось не один месяц ковылять на костылях; при этом я норовил зашибить каждого, кто ко мне приближался, и причинил Лили немало хлопот. Дюжий, как футболист, и смуглый, как цыган, я матерился напропалую, злобно скалил зубы и тряс головой -- неудивительно, что от меня так и шарахались. Но и это еще не все. Представьте себе: Лили развлекает знакомых дам, а я вваливаюсь в гостиную в замызганной гипсовой повязке, вонючих носках и алом бархатном халате, купленном в Париже у "Сулки" (так я отметил счастливое событие: Фрэнсис предложила развестись). Вдобавок ко всему, на мне красная шерстяная охотничья шапка. Я вытираю пальцами нос и усы, а затем начинаю за руку здороваться с гостями: "Меня зовут мистер Хендерсон, как поживаете?" Дойдя до Лили, я точно так же здороваюсь с ней: "Здравствуйте, как поживаете?" Дамы начинают шушукаться: "Она ему чужая. В душе он все еще женат на первой. Ужас, не правда ли?" Такая воображаемая верность щекочет им нервы. Они ошибаются. Лили прекрасно знает, что это делается нарочно, и, оставшись со мной тет-а-тет, дает волю возмущению: -- Зачем ты это делаешь, Джин? Что хочешь доказать? Я стою перед ней в алом бархатном халате, подпоясавшись алым плетеным шнуром, царапаю пол загипсованной ногой и, качая головой, произношу: -- Тю-тю-тю! Потому что, когда меня, всего в гипсе, доставили домой из больницы, я слышал, как она сказала кому-то по телефону: -- Очередное приключение. С ним вечно что-нибудь случается, но вообще- то он на редкость живуч. Живуч! Как вам это нравится? Меня лично это порядком взбесило. Возможно, Лили пошутила. Она любит шутить, разговаривая по телефону. Это крупная, жизнелюбивая женщина с приятным лицом и почти таким же характером. У нас было немало упоительных моментов. Если подумать, лучшие из них относятся ко времени ее беременности, когда срок был уже порядочный. Перед сном я смазывал ей живот детским кремом, чтобы потом не осталось следов растяжения. Соски потемнели и превратились из розовых в коричневые. А близнецы копошились в ней, с каждым днем изменяя ее фигуру. Я наносил и втирал крем с величайшей осторожностью, чтобы не причинить ей вреда своими грубыми пальцами. Перед тем, как выключить свет, я вытирал их о волосы; мы обменивались нежным поцелуем и засыпали, пропахшие детским кремом. Однако потом вражда между нами вспыхнула с новой силой. Услышав из уст жены слово "живучий", я придал ему злонамеренный смысл, хотя и знал ее истинные чувства. А вообще-то я выставлял Лили в смешном свете перед гостями главным образом потому, что мне не нравилась ее манера корчить из себя леди -- хозяйку дома. Я и сам-то, при том, что являюсь единственным отпрыском славного рода, -- босяк босяком, а она -- всего лишь моя половина. Заподозрив, что на меня плохо действует зима, Лили решила: хорошо бы нам пожить в отеле на берегу Залива, где я мог бы заняться рыбалкой. Внимательный друг дома подарил близнецам по рогатке. Одну из них я, распаковывая вещи, обнаружил в своем чемодане -- и увлекся. Наплевав на рыбалку, я просиживал по целым дням на пляже, стреляя камешками по бутылкам. Чтобы все говорили: "Видите того амбала с чудовищным носом и торчащими усами? Его прадед был государственным секретарем, внучатые дядья -- послами Соединенных Штатов в Англии и Франции, а отец, знаменитый ученый Уильярд Хендерсон, автор известного труда об альбигойцах, водил дружбу с Уильямом Джеймсом и Генри Адамсом". Думаете, они так не говорили? Голову на отсечение -- говорили. Так я развлекался на курорте с моей симпатичной, ранимой второй женой и мальчишками-близнецами. В столовой я наливал в утренний кофе бурбон из вместительной фляжки, а на пляже крушил бутылки. Отдыхающие жаловались управляющему из-за битого стекла, а он апеллировал к Лили: меня предпочитали не трогать. Такое фешенебельное заведение, евреям вход воспрещен -- и вдруг им на голову сваливаюсь я, Ю.Хендерсон. Мамаши запретили своим детям играть с нашими малышами и объявили бойкот Лили. Она попыталась меня образумить. Мы были у себя в номере, я -- в плавках, и она начала выступать насчет рогатки, битого стекла и неуважения к окружающим. Лили -- дама интеллигентная: она не бранится, а читает мораль, это ее хобби. В такие минуты она бледнеет как мел и понижает голос почти до шепота. Не потому, что боится моего гнева, а оттого что сама переживает внутренний кризис. А поскольку я не поддержал дискуссию, она расплакалась. Я же при виде слез совсем потерял голову и заорал: -- Я размозжу себе голову! Застрелюсь! Не думай, что я забыл дома пистолет! -- Джин!-- взвизгнула Лили и пулей вылетела из номера. Я вам скажу, почему. ГЛАВА 2 Отец Лили покончил жизнь самоубийством -- выстрелил в себя из пистолета. Одна из наших с женой общих черт -- проблемы с зубами. Она на двадцать лет моложе меня, но мы оба носим протезы. Я -- по бокам, Лили -- спереди. Еще школьницей она лишилась четырех передних резцов. Однажды обожаемый папочка собрался поиграть в гольф на свежем воздухе и взял ее с собой. Папочка был пьян в стельку -- какой там гольф на свежем воздухе! Не посмотрев хорошенько, он без предупреждения отскочил от метки и, размахнувшись, заехал клюшкой доченьке в зубы. Как представлю пятнадцатилетнюю девочку с окровавленным ртом -- кровь закипает в жилах. Черт бы побрал слабовольных алкашей -- слюнтяев, не умеющих держать себя в руках! Ненавижу этих клоунов, выставляющих напоказ свое разбитое сердце! Но Лили не желала слышать о папочке ни одного худого слова и расстраивалась больше за него, чем за себя. Она носит в сумочке его фото. Я лично не знал старого сукиного сына: он лишил себя жизни то ли за десять, то ли за двенадцать лет до моего знакомства с Лили. Вскоре после его смерти она вышла замуж за парня из Балтимора -- как мне сказали, с солидным положением, хотя кто сказал-то -- сама Лили! Они не сошлись характерами, и во время войны Лили получила развод. Я тогда воевал в Италии. Когда мы познакомились, она жила с матерью в "столице шляпников", то бишь Данбери. Однажды зимой мы с Фрэнсис отправились туда на вечеринку. Фрэнсис не хотела ехать. Она, видите ли, состояла в переписке с одним европейским интеллектуалом. Фрэнсис -- большая любительница читать и писать письма, к тому же заядлая курильщица, так что, когда у нее наступал очередной философский запой, я ее практически не видел. Знал только, что она торчит в своей комнате, курит одну за другой сигареты от "Собрани", кашляет и что-то строчит. В тот вечер она была именно в таком настроении: в разгар вечеринки вдруг вспомнила, что забыла что-то сделать, села в машину и умотала, начисто забыв обо мне. Я был в расстроенных чувствах, к тому же единственный из мужчин -- в черном галстуке. И, должно быть, первым в этой части штата нацепил темно-синий смокинг. А Лили была в платье в красную и зеленую полоску. Нас познакомили. Мы разговорились. Узнав об отъезде моей жены, Лили предложила подбросить меня домой. Я сказал: о'кей. И мы потопали по снегу к ее машине. Ночь была звездная; снег искрился и звенел. Машина ждала на стоянке на верху невысокого холма длиной сотни в три ярдов; склон стал гладким, как сталь. Не успели мы тронуться в путь, как нас занесло на ледяную дорожку и завертело. Лили потеряла голову и с воплем: "Юджин!"-- обхватила меня за шею. Автомобиль развернулся на триста шестьдесят градусов. На холме, кроме нас, не было ни души. Лили выпростала из коротких рукавов шубейки обнаженные руки и прижималась ко мне все время, пока автомобиль кружился на льду. Наконец я дотянулся до ключа зажигания и выключил мотор. Нас занесло в сугроб, однако не слишком глубоко. Я отобрал у нее руль. Ночь была сказочно прекрасна. -- Откуда вы знаете мое имя?-- спросил я и услышал в ответ: -- Кто же не знает Юджина Хендерсона! Поболтав немного о том, о сем, она выпалила: -- Вам нужно срочно развестись с женой. -- О чем вы говорите!-- воскликнул я.-- Кто же так делает? И потом, я вам в отцы гожусь. В следующий раз мы увиделись только летом. Лили совершала покупки. На ней было белое пикейное платье, белые туфли и такая же шляпа. Собирался дождь, и она боялась испортить свой наряд (который, как я заметил, и так был не первой свежести), поэтому попросила меня ее подвезти. Я приехал в Данбери за досками для амбара, мой автофургон был набит ими доверху. Лили все время подсказывала, куда ехать, и так сильно нервничала, что в конце концов потеряла дорогу. Она была изумительно хороша. Небо все больше хмурилось. Лили попросила меня свернуть направо; мы очутились перед ограждением в виде металлической цепи, за которым виднелся залитый водой карьер. Тупик. Стало так темно, что звенья цепи казались белыми. Лили начала всхлипывать. -- О, развернитесь, пожалуйста! Поедем назад! Мне нужно скорее попасть домой! Наконец, перед самым началом грозы, мы добрались до их скромного особняка. Внутри было очень душно. -- Мама ушла играть в бридж,-- сообщила Лили.-- Пойду ей позвоню. Телефон был в ее спальне; мы поднялись туда. Можете поверить мне на слово: Лили отнюдь не была легкомысленной либо распущенной. Сняв одежду, она запричитала: -- Я люблю тебя! О, Джин, я люблю тебя! Мы обнялись. В моем мозгу билась одна-единственная мысль: разве меня можно любить? Меня?! Ударил сильнейший гром, сверкнула молния, и на тротуары, крыши, деревья обрушились мощные потоки. От Лили шел теплый запах свежей выпечки. И она все время повторяла: я люблю тебя! А когда мы спустились в гостиную, там ждала ее мать. Лили позвонила ей и попросила подольше не возвращаться. Естественно, леди тотчас покинула игральный столик и устремилась домой -- в самую жуткую грозу за многие годы. Так что, сами понимаете, я не проникся к этой даме симпатией. Не скажу, чтобы я испугался, однако смекнул: Лили сама это подстроила. Я первым стал спускаться по лестнице и увидел возле честерфилдского дивана включенный торшер. А сойдя вниз, очутился лицом к лицу с ее матерью. Я представился: "Хендерсон". Передо мной была полная миловидная дама с фарфоровым кукольным лицом -- как раз то, что требуется для игры в бридж. Она была в шляпе, а когда села, то на коленях у нее очутилась записная книжка в лакированном кожаном переплете. Я понял, она ведет свою бухгалтерию -- записывает проступки Лили. "В моем доме! С женатым мужчиной!"-- и так далее. Нимало не смущаясь, я уселся на диван. Снаружи ждал автофургон с досками. Наверное, от меня исходил запах свежей выпечки -- запах Лили. Она тоже сошла вниз -- подтвердить худшие мамочкины подозрения. Я сидел, поставив на ковер ноги в грубых ботинках, и время от времени покручивал усы. В комнате явственно ощущалось незримое присутствие мистера Симмонса, отца Лили, оптового торговца сантехникой. Того самого, что покончил с собой. Он застрелился в комнате, соседней со спальней дочери. Лили обвиняла в этом мать. "Я что -- орудие возмездия?-- мелькнула у меня мысль.-- Ну нет, дамы, в такие игры я не играю". Похоже, маман решила вести себя прилично. Явить благородство и таким образом отплатить дочери. Возможно, это даже вышло искренне. В общем, она изобразила из себя леди, но в какой-то момент не удержалась: -- Я знаю вашего сына. -- Такого стройного молодого человека? Эдварда? Ездит на красном "эм- джи". Иногда бывает в Данбери. Наконец я отбыл, сказав на прощанье Лили: -- Ты славная девчурка, но не надо было так поступать с матерью. -- До свидания, Юджин. -- Всего хорошего, мисс Симмонс. Прощание вышло не особенно сердечным. Тем не менее, вскоре мы снова увиделись, на сей раз в Нью-Йорке. Лили отделилась от матери, покинула Данбери и сняла квартиру без горячей воды на Хадсон-стрит; в плохую погоду в подъезде собирались пьяницы. Я с трудом поднимался по лестнице -- грузный, отбрасывающий громадную тень, с лицом, потемневшим от деревенского загара и спиртного, в желтых перчатках из свиной кожи. В мозгу билась одна светлая мысль: "Я хочу, я хочу, я хочу!" Что ж, валяй, сказал я себе, топай дальше! И я продолжал топать по ступенькам в теплом пальто на ватине, в ботинках из свиной кожи под стать перчаткам, с желтым бумажником из свиной кожи в кармане, изнемогая от похоти и тревоги. Подняв голову, я увидел Лили, поджидавшую меня на верхнем этаже перед открытой дверью. У нее было круглое белое лицо -- точно полная луна. Глаза чисты и прищурены. -- Черт! Как ты можешь жить в этом вонючем притоне? Туалеты в этом доме выходили в холл; щеколды позеленели от плесени; стекла в дверях были тусклого фиолетового цвета. Лили подружилась с обитателями трущоб, особенно стариками и женщинами- матерями. Сказала, что понимает, почему, существуя на пособие, они позволяют себе роскошь иметь телевизоры. Разрешала им хранить в своем холодильнике масло и молоко и заполняла за них анкеты органов соцобеспечения. Очевидно, она верила, что делает доброе дело -- показывает всем этим итальянцам и прочим иммигрантам, какие американцы хорошие. Искренне пыталась им помочь -- суетилась и роняла множество никому не нужных слов. Наконец мы очутились в ее квартире на верхнем этаже. Там тоже было грязно, но, по крайней мере, горел свет. Мы сели поболтать. Лили сказала: -- Неужели ты выбросишь на ветер остаток твоей жизни? С Фрэнсис это был глухой номер. После моей демобилизации между нами только один раз произошло нечто личное. Все остальные попытки ни к чему не привели, так что я оставил ее в покое. Если не считать одного разговора поутру на кухне, который развел нас еще дальше друг от друга. Всего лишь несколько слов. Что-то вроде этого: -- Что ты собираешься делать дальше?-- осведомилась жена. (Я тогда утратил интерес к ферме). -- Интересно, мне еще не поздно стать врачом? Поступить в медицинский колледж?.. Обычно бесстрастная, чтобы не сказать кислая, Фрэнсис расхохоталась мне в лицо. Все время, пока она смеялась, я не видел ничего другого, кроме черной бездны -- ее открытого рта без единого промелька зубов, что странно, потому что у нее определенно есть зубы, изумительной белизны. Куда они делись? -- Ладно тебе,-- пробормотал я. То есть, Лили была абсолютно права. Тем не менее, это ни к чему не привело. -- Я хочу родить ребенка,-- призналась она.-- Сколько можно откладывать? Через несколько лет мне стукнет тридцать. -- Я-то тут при чем? -- Мы должны соединить наши судьбы. -- Кто сказал? -- Нам не прожить друг без друга. Так тянулось около года. Ей так и не удалось меня заарканить. Я не мог поверить, что все так просто. Тогда она выскочила замуж за биржевого маклера из Нью-Джерси, по фамилии Хазард. Задним числом я вспоминаю, что Лили несколько раз произнесла эту фамилию, но я счел это обыкновенным шантажом. Потому что она и есть шантажистка. Как бы то ни было, она сочеталась с ним законным браком. Я взял Фрэнсис и двоих детей и на целый год уехал в Европу. Во Францию. В детстве мне довелось несколько лет прожить на юге Франции, близ города Альби, где мой отец занимался научными исследованиями. Он был крупным мужчиной, солидным и чистоплотным. Носил длинные подштанники из ирландского полотна, убирал шляпы в коробки с алой бархатной подкладкой и выписывал обувь из Англии, а перчатки -- из Рима. Довольно сносно пиликал на скрипке. Мама кропала стишки в Альбийском соборе. Те времена безвозвратно канули. Мы не поехали в Альби. Фрэнсис посещала Коллеж-де-Франс, где окопались все знаменитые философы. С жильем было туго, но я снял квартиру у одного русского князя. В "Вог" есть упоминание о его дедушке -- министре в правительстве Николая I. Статный, с мягкими аристократическими манерами, князь женился на испанке; теща, сеньора Гирландес, его буквально заездила. Бедняга не знал, куда от нее деться. Кончилось тем, что жена с детьми перебрались к теще, а он -- в комнату горничной в мансарде. Я говорил о своих трех миллионах баксов? Наверное, мне следовало ему помочь. Но в то время я был одержим пресловутой формулой: "Я хочу, я хочу, я хочу!" Бедный князь! Тут еще у него разболелись дети; он сказал, что, если дела не поправятся, он выбросится из окна мансарды. С непреходящим чувством вины я жил в его апартаментах, спал на его кровати и дважды в день совершал омовения в его ванной. Вместо того, чтобы пойти мне на пользу, эти горячие ванны лишь усугубили мою тоску. После того, как Фрэнсис посмеялась над моей мечтой о врачебной карьере, я перестал делиться с ней своими мыслями. Целыми днями слонялся по Парижу. Посетил фабрику гобеленов, кладбище Пер-Лашез и Сен-Клод. Единственным человеком, которого интересовала моя жизнь, была Лили Хазард. В "Америкэн экспресс" я получил от нее записку, нацарапанную на обратной стороне уведомления о свадьбе. Это выбило меня из колеи, а так как кругом было полно проституток, я прибегнул к их услугам. Но ни одна не заглушила в моей душе тоскливый призыв: "Я хочу, я хочу, я хочу! "Вот бы Лили приехала во Францию",-- думал я. И она действительно приехала. Исколесила в такси весь город -- и в конце концов настигла меня на станции метро "Вавен". Услышав свое имя, я вгляделся и увидел ее сияющее лицо в окне машины старого образца. Она распахнула дверцу и с трудом удержалась на подножке. О, это разгоряченное, но все равно белое, почти прозрачное лицо! Полная, элегантная шея! Ее верхняя губа дрожала от радости. Но и взволнованная, она помнила о своих резцах и не размыкала губ. Какое мне было дело до ее новых фарфоровых зубов? Хвала Господу за милости, которые Он время от времени ниспосылает нам, грешным! -- Лили! Привет, детка! Каким ветром? Я страшно обрадовался. Конечно, в ее глазах я был разгильдяем, но, тем не менее, представлял кое-какую ценность; она считала меня заслуживающим жизни, а не смерти (еще один такой год в Париже -- и что-то во мне бесповоротно заржавело бы); верила, что из меня может выйти что-либо путное. Она меня любила. -- Куда ты дела своего благоверного? Мы катили по бульвару Распая, по направлению к ее отелю. Лили ответила: -- Я хотела иметь ребенка. Думала, еще немного -- и это станет невозможным из-за возраста (ей было двадцать семь). Но, подъезжая к церкви, вдруг поняла, что совершаю ужасную ошибку. У светофора я попыталась выскочить из машины, прямо в подвенечном платье, но он схватил меня и втащил внутрь. И двинул в глаз. Хорошо, что на мне была вуаль: глаз почернел и распух. Все время, пока длилась церемония, я плакала. Кстати, я потеряла мать. -- Как, этот сукин сын подбил тебе глаз?-- возмутился я.-- Ну, попадись он мне -- мокрого места не останется! Прими мои соболезнования. Я поцеловал ее в глаза. Тут мы как раз подъехали к отелю на Набережной Вольтера и в мгновение ока очутились на седьмом небе -- в объятиях друг у друга. Неделя ничем не замутненного счастья. Где мы только не побывали! И все это время за нами следовал частный детектив, нанятый моей женой. Наконец мне это надоело. Я взял напрокат автомобиль, и мы стали объезжать города с соборами. А потом Лили в своей очаровательной манере начала отравлять мне жизнь. -- Думаешь, ты сможешь прожить без меня? Нет -- так же, как я без тебя. Я захлебываюсь тоской. Почему, по-твоему, я бросила Хазарда? Из-за тоски. Его поцелуи нагоняли на меня бешеную тоску. Мне было так одиноко! А когда он... -- Хватит, Лили. Не надо об этом. -- Когда он заехал мне в глаз, мне вдруг стало легче. В этом, по крайней мере, не было фальши. Не хочу больше захлебываться тоской. Кончилось тем, что я запил -- даже сильнее, чем прежде. И в пьяном виде посещал соборы: в Амьене, Шартре, Везуле и так далее. Зачастую Лили приходилось самой садиться за руль. Автомобиль был маленький (не помню, то ли с откидывающимся верхом, то ли вообще без верха), и мы, с нашими габаритами, возвышались над сиденьями, как две башни: брюнет и блондинка, урод и красавица. Ради меня она приперлась из Америки, а я не дал ей довести ее миссию до конца. Мы покрыли солидное расстояние от Бельгии до Масеба. Для тех, кто любит Францию, море удовольствия, но я не из их числа. Лили день и ночь бубнила проповедь: смысл жизни -- в том-то, а не в том-то; это хорошо, а то плохо; это -- жизнь, а то -- смерть; это -- иллюзия, а то -- реальность. К тому же она имеет привычку пришепетывать. Должно быть, в пансионе, где она училась, считалось, что настоящие леди говорят тихо, -- вот она и стала бормотать себе под нос, а я туговат на правое ухо, плюс ветер, плюс шуршание шин, плюс гудение двигателя, -- в общем, я практически ничего не слышал, но, судя по выражению радостного волнения на ее чистом, белом лице, Лили продолжала загонять меня в угол. Я познакомился со множеством ее неряшливых привычек. К примеру, она забывала стирать белье -- кончалось тем, что я сам заставлял ее это делать. Очевидно, причиной была ее страсть к философии, потому что, когда я буркнул: "Постирай нижнее белье!",-- она открыла дискуссию. Я заявил: "Свиньи на моей ферме -- и те чистоплотнее тебя!" Дебаты продолжились. Лили особенно упирала на то, что, дескать, земля -- грязная. Зато постоянно находится в процессе перемен. -- Обычный человек не способен полностью воспроизвести круговорот азота,-- возразил я. -- Да, но любовь творит чудеса! -- Заткнись! Она и не подумала обижаться. Ей стало жаль меня! Путешествие продолжалось. Я оказался двойным заложником: во-первых, религии и красоты церквей, которой я не мог не заметить даже в подпитии, а во-вторых, Лили, ее лучистой радости, бормотания и объятий. Она без конца повторяла: "Возвращайся со мной в Америку! Я специально за этим приехала". -- Нет, Лили. Если бы у тебя было сердце, ты бы не стала меня мучить. Не забывай, черт побери, я -- кавалер "Пурпурного сердца", я сражался за родину. Мне пятьдесят с чем-то лет, у меня хлопот полон рот. -- Тем более пора наконец что-то сделать со своей жизнью. В Шартре я пригрозил: -- Если ты не уймешься, я размозжу себе голову. Это было жестоко с моей стороны: ведь я знал, что ее отец застрелился после семейной ссоры. Это был обаятельный человек с разбитым сердцем, любящий и сентиментальный. Он возвращался домой, пропитавшись виски, и распевал для Лили с кухаркой старинные народные песни. Шутил, выбивал чечетку, рассказывал анекдоты и разыгрывал чувствительные сценки из водевилей (ну, не подлость по отношению к собственному ребенку?) Лили так часто и подробно о нем рассказывала, что я и сам проникся к старику любовью пополам с презрением. "Ну, ты, доморощенный чечеточник, пожилой герой- любовник, разбиватель сердец, жалкий шут, пошляк, деревенщина!-- мысленно обращался я к его призраку.-- Во что ты превратил свою дочь -- и посадил мне на шею!" Поэтому, когда я пригрозил самоубийством -- дело было в Шартрском соборе, -- Лили едва не задохнулась. Лицо озарилось перламутровым светом. Она молча простила меня. -- Мне плевать на твое прощение! Мы окончательно разругались в Везуле. Наш визит в этот город с самого начала был отмечен некоторой странностью. У нашего автомобиля спустила шина. Погода была отменная; я отказался поставить машину в гараж, и -- подозреваю -- администрация отеля сама подстроила неисправность. Я орал на администратора до тех пор, пока он не закрыл окошко. Я быстро заменил шину и при этом даже обошелся без домкрата -- просто подложил камень. После обмена любезностями с управляющим мое настроение улучшилось. Мы осмотрели собор, купили килограмм земляники в бумажном кульке и вышли за крепостную стену погреться на солнышке. С лип сыпалась желтая пыльца; среди яблоневых стволов цвели дикие розы: бледно-красные, густо-красные, огненно-красные, до боли великолепные, яркие, как гнев, приятные, как наркотики. Лили сняла блузку и подставила солнцу плечи. Потом освободилась от комбинации, а еще через несколько минут ее лифчик, так же, как она сама, очутился у меня на коленях. Я с досадой произнес: -- С чего ты взяла, будто мне этого хочется? Потом, под воздействием роз, употребил смягченный вариант: -- Неужели тебе мало просто любоваться кладбищем? -- Это сад, а не кладбище! -- У тебя же только вчера началась менопауза. Что на тебя нашло? Она высказалась в том смысле, что раньше я не возражал, и это было правдой. -- А сейчас возражаю,-- парировал я, и мы так сильно поцапались, что я велел ей ближайшим поездом убираться в Париж. Лили промолчала. Наконец-то я ее достал! Ничего подобного: такая горячность явилась в ее глазах доказательством любви. Ее безумное лицо побагровело от страсти и ликования. -- Будь ты проклята, психопатка несчастная!-- вырвалось у меня. -- Может быть, я и психопатка -- без тебя,-- ответствовала Лили.-- Может быть, я чего-то и недопонимаю. Но когда мы вместе, я ЧУВСТВУЮ! -- Черта с два ты чувствуешь! Держись от меня подальше. Ты разрываешь мне сердце. Я вывалил ее дурацкий чемодан с нестиранным бельем на платформу и, всхлипывая, развернулся на привокзальной площади небольшого городка в двадцати километрах от Везуля. И поехал по направлению к югу Франции. Я остановился в местечке под названием Баньоль-сюр-Мер, где есть морская станция с огромным аквариумом. Там со мной произошел странный случай. Смеркалось. Я засмотрелся на осьминога, а он -- прижавшись мягкой головой к стеклу -- засмотрелся на меня. Эта расплющенная плоть была бледной и зернистой. Глаза что-то холодно говорили мне. Но еще больше говорила мягкая голова в крапинку. В броуновском движении крапинок чувствовался космический холод; мне показалось, будто я умираю. За стеклом пульсировали и подрагивали щупальца; пузырьки воздуха устремлялись вверх, и я подумал: "Это уже конец". Вот и все о моей угрозе покончить с собой. ГЛАВА 3 А теперь -- несколько слов о причине моего бегства в Африку. Я вернулся с войны с намерением заделаться свиноводом. Возможно, в этом выразилось мое отношение к жизни в целом. Монте-Кассино вообще не следовало бомбить; кое-кто относит эту варварскую акцию на счет непроходимой тупости генералов. Но после сей кровавой бойни, где полегло множество техасцев и где была разгромлена моя собственная часть, из первоначального состава остались только Ники Гольдштейн и я, что странно, так как по сравнению с остальными мы были гулливерами, то есть идеальными мишенями. Позднее я и сам получил ранение -- подорвался на противопехотной мине. Но однажды, еше до этого, мы с Гольдштейном грелись на солнышке под оливами (их кружевные кроны отлично пропускают солнечные лучи), и я спросил, что он собирается делать после войны. Он ответил: -- Мы с братом, если вернемся домой целыми и невредимыми, хотим разводить норок в Катскилле. В ответ я возьми да и брякни -- или это сделал вселившийся в меня дьявол? -- -- А я буду разводить свиней. Не успела эта гадость слететь у меня с губ, как я осознал: не будь Гольдштейн евреем, я, скорее всего, сказал бы "разводить скот", а не "свиней". Но отступать было уже поздно. Так что, насколько мне известно, теперь Гольштейн с братом содержат ферму по разведению норок, а я... нечто иное. Я взял роскошные старинные постройки: конюшни с обшитыми панелями стойлами (в прежние времена за лошадьми богачей уход был, как за оперными примадоннами) и все еще крепкий амбар с бельведером (шедевр архитектуры) -- и населил свиньями, создал королевство свиней, разбросав свинарники по газонам и между цветочными клумбами. Когда дело дошло до оранжереи, я позволил свиньям хорошенько порыться в земле и полакомиться луковицами ценнейших сортов. Статуи из Флоренции и Зальцбурга они перевернули с ног на голову. Всюду воняло компостом, помоями, свиньями и их экскрементами. Раздраженные соседи натравили на меня санитарного инспектора, доктора Буллока. Что до моей жены Фрэнсис, то она ограничилась лаконичным требованием: -- Держи их подальше от подъездной аллеи. -- Попробуй только их тронуть,-- пригрозил я.-- Эти животные -- часть меня самого. Доктору Буллоку я сказал: -- Проклятые штафирки, натравили вас на меня! Они что, совсем не едят свинины? Если ваш путь когда-нибудь лежал из Нью-Джерси в Нью-Йорк, не обратили ли вы внимания на островерхие домики и аккуратные огороженные площадки -- точь в точь как образцовые немецкие деревеньки? Долетали ли до вас их запахи -- перед тем, как поезд нырнет в туннель, проходящий под Гудзоном? Это -- свинооткормочные станции. Там доводят до кондиции свиней, отощавших за время путешествия из Айовы и Небраски. В общем, я -- тот, кто имеет дело со свиньями. Помните, как пророк Даниил предостерегал Навуходоносора: "Тебя отлучат от людей, и обитание твое будет с полевыми зверями"? Свиньи пожирают свое отродье, чтобы удовлетворить потребность в фосфоре. Их, как женщин, преследуют болезни щитовидной железы. О, я досконально изучил этих умных, обреченных животных! Ибо все свиноводы сходятся в одном: свиньи действительно очень умны. В свое время это открытие причинило мне моральную травму. Но, если я не лгал Фрэнсис и свиньи действительно стали частью меня самого, странно, что я полностью утратил к ним интерес. Однако это не приближает нас к ответу на вопрос о причине моего паломничества в Африку, так что попробуем начать с другого конца. Может, рассказать вам о моем отце? Он был известной личностью, носил бороду и играл на скрипке. Кроме того... Нет, это к делу не относится. Тогда вот: мои предки ограбили индейцев, оттяпав у них изрядный кусок земли. Еще больший кусище они получили от властей, ловко обставив других поселенцев, так что я унаследовал огромное поместье. Снова не то. При чем тут Африка? Тем не менее, объяснение необходимо, потому что мне посчастливилось сделать жизненно важное открытие, и я должен им поделиться. Главная трудность состоит в том, что все случилось словно во сне. Это произошло лет через восемь после окончания войны. Я успел развестись с Фрэнсис и жениться на Лили, и меня не покидало ощущение, что нужно срочно что-то делать. Вот я и подался в Африку вместе с другим миллионером и моим приятелем, Чарли Элбертом. Я -- человек скорее военного, нежели гражданского, склада характера. Однажды, будучи в армии, я подцепил вшей и пошел в медпункт за порошком. Узнав о моей беде, четверо медиков вытащили меня обратно на улицу, раздели догола, обильно покрыли всего мыльной пеной и сбрили все волосы до единого: сзади, спереди, под мышками, внизу живота, усы, брови и так далее. Дело было на береговой линии Салерно; мимо катили грузовики с американскими солдатами, сновали местные жители: прежде всего дети и женщины. Солдаты скалили зубы и шутливо подбадривали меня; итальянцы хватались за животики. Хохотал весь прибрежный район и даже я сам -- не оставляя попыток укокошить всех четверых. Наконец они слиняли, оставив меня в чем мать родила: лысым, безобразным, во власти нестерпимого зуда, хохочущим и изрыгающим проклятия. Есть вещи, которые не забываются; позднее человек видит их в правильной перспективе и дает им верную оценку. Все это: и ослепительно-прекрасное небо, и бешеный зуд, и бритва, и Средиземноморье -- колыбель человечества, и прозрачный воздух, и ласковые воды, где под пение сирен заблудился Одиссей, -- навсегда запечатлелось в моей памяти. Кстати, вши нашли убежище в некоей расщелине, так что впоследствии я еще имел дело с этой публикой. Война оставила глубокий след в моей душе. Я был ранен: наступил на противопехотную мину. Мне дали медаль "Пурпурное сердце"; пришлось полежать в госпитале в Неаполе. Несмотря ни на что, я был благодарен судьбе, сохранившей мне жизнь. В целом этот период подарил мне множество ярких впечатлений и неподдельных эмоций -- как раз то, в чем я постоянно испытываю потребность. Прошлой зимой я колол дрова, и большущая щепка стукнула меня по носу. Стоял мороз, я практически ничего не почувствовал -- и вдруг заметил на куртке кровь. Лили закудахтала: "Ты сломал себе нос!" Нет, нос не был сломан: помог толстый слой плоти, -- однако я довольно долго ходил со шрамом. Тем не менее, при воспоминании об этом случае мне всякий раз приходило на ум одно и то же: "Вот он, момент истины"! Неужто истина и впрямь приходит к нам с ударами судьбы? Ведь и Лили, когда Хазард заехал ей в глаз, почувствовала нечто похожее. И таким я был всегда: сильным, здоровым, агрессивным. В детстве я слыл драчуном; во время учебы в колледже специально носил золотые серьги, чтобы спровоцировать стычку. Дабы ублажить отца, я-таки отхватил степень магистра искусств, но продолжал вести себя, как неотесанный мужлан. После помолвки с Фрэнсис поехал на Кони-Айленд и вытатуировал ее имя у себя на груди алыми буквами. Нельзя сказать, чтобы это заставило ее оттаять. После Победы, в возрасте сорока шести -- сорока семи лет, я увлекся свиньями, а затем признался Фрэнсис, что меня тянет к медицине. В юности моими кумирами были сэр Уилфред Гренфелл и Альберт Швейцер. Фрэнсис подняла меня на смех. Что прикажете делать с таким темпераментом? Один психолог объяснил мне, что, обрушивая свой гнев на неодушевленные предметы, мы не только проявляем заботу о живых существах, но и изгоняем из себя дьявола. Я усмотрел в этом рациональное зерно и стал с энтузиазмом экспериментировать: колол дрова, поднимал тяжести, пахал землю, клал цементные блоки, месил бетон и готовил компост для свиней. Голый до пояса, как каторжник, крушил валуны кувалдой. Это помогло, но не слишком. Почему-то в моем случае агрессия порождала еще большую агрессию. Ну, и что прикажете делать? Три миллиона баксов. После уплаты налогов, алиментов и всевозможных издержек у меня все еще оставалось сто десять тысяч долларов чистого дохода. Зачем они такому буяну? Свиньи -- и те оказались прибыльном делом; оказалось, что я совершенно не способен к финансовой неудаче. Но от свиней хоть какой-то толк. Они станут ветчиной, кожей для перчаток, желатином и удобрением. А чем стал я сам? Должно быть, чем-то вроде трофея. Чисто вымытого, облаченного в дорогой костюм. Дом с утепленными окнами; полы устелены коврами; на коврах расставлена мебель в чехлах из плотной материи, а чехлы в свою очередь защищены от пыли полиэтиленовой пленкой. И роскошные обои, и портьеры! Все прибрано, красиво... А это кто там, внутри? Человек. Надо же! Но приходит -- обязательно приходит -- день слез и безумия. Я уже упоминал о постоянно живущем во мне беспокойстве и о внутреннем голосе, заладившем, как попугай: "Я хочу, я хочу, я хочу!" Обычно он заводил свою песню под вечер, а если я пытался его заглушить, становился еще настойчивее. И все время -- одно и то же: "Я хочу, я хочу, я хочу!" -- Чего же ты хочешь?-- спрашивал я, но ни разу не дождался ответа. Временами я нянчился с ним, как с больным ребенком. Пытался задобрить стишками и конфетами. Водил на прогулку. Качал на ноге. Пел ему песенки, читал книжки. Все без толку. Тогда я облачался в спецовку, залезал на стремянку и белил потолок. Колол дрова. Садился за руль трактора. Возился со свиньями. Так нет же! Это продолжалось в деревне и в городе. Никакая, даже самая дорогая покупка не могу заглушить этот голос. Я взывал к нему: -- Слушай, откройся мне! Что тебя не устраивает? Лили? Хочешь дешевую шлюху? Твоим голосом говорит похоть? Но в этом предположении было столько же смысла, сколько во всех остальных. Голос звучал все громче: "Я хочу, хочу, хочу, хочу, хочу!" Ночами этот чертов голос не давал мне спать и умолкал только на рассвете. Сам собой. Чего только я не делал! Конечно, в безумный век рассчитывать на полную нормальность -- еще одна форма безумия. Равно как и попытки исцелиться. Среди средств, к которым я прибегал в борьбе с внутренним голосом оказалась игра на скрипке. Однажды, роясь в чулане, я обнаружил инструмент, на котором играл мой отец, -- с узкой шейкой, вогнутым перехватом, свободно болтающимся волосом смычка. Я закрепил его и поводил им по струнам. Раздались резкие, немелодичные звуки. Скрипка, будто живое существо, жаловалась на то, что ею долго пренебрегали. Я вспомнил отца. Вероятно, он с негодованием отверг бы такую мысль, но вообще-то мы из одного теста. Он тоже не умел жить по принципу "тишь, да гладь, да Божья благодать". Иногда бывал груб с мамой. Однажды заставил ее две недели подряд валяться в ночной сорочке перед дверью его комнаты, прежде чем простил ей какое-то глупое высказывание, вроде того, что Лили ляпнула по телефону о моей живучести. Он был очень сильным человеком, но когда ему было плохо -- особенно после смерти моего брата Дика,-- запирался в каком-нибудь укромном уголке и пиликал на скрипке. Я вспомнил его согбенную спину, узкие бедра и, вроде бы, небольшое прихрамывание. Вспомнил побелевшую от возраста бороду -- словно рвущийся из глубины души протест. Некогда роскошные бакенбарды больше не курчавились; инструмент отводил их назад; левый глаз скользил по грифу; согнутый локоть то поднимался, то опускался; скрипка дрожала и плакала навзрыд. Вот я и подумал: почему бы и мне не попробовать? Я убрал скрипку в футляр и повез в Нью-Йорк, в мастерскую на Пятьдесят седьмой улице. А после того, как ее привели в порядок, стал брать уроки у старика-венгра по фамилии Гапоньи, жившего в районе Барбизон-Плаза. После развода я жил один за городом. Мисс Ленокс -- пожилая особа из коттеджа через дорогу наискосок -- приходила готовить мне завтрак: больше я ни в чем не нуждался. Фрэнсис осталась в Европе. И вот однажды, мчась на урок по Пятьдесят седьмой улице, я столкнулся с Лили. "Ух ты!"-- воскликнул я. С тех пор, как я посадил ее на парижский поезд, прошло около года, однако мы незамедлительно возобновили прежние отношения. Ее широкое, чистое лицо нисколько не изменилось. Оно не стало -- и никогда не станет -- спокойным, но оно было прекрасно. Единственная перемена: Лили окрасила волосы в оранжевый цвет -- в чем, по-моему, не было никакой необходимости -- и разделила на прямой пробор, так что они обрамляли лоб, как две половинки занавеса. Беда многих красивых женщин -- в недостатке вкуса. Лили прибегла к туши, и теперь ее глаза были разной длины. Что прикажете делать, если такая женщина, ростом под шесть футов, напяливает на себя костюм из зеленого бархата, вроде того, которым обивают полки в спальных вагонах, и отчаянно шатается в туфлях на высоченных каблуках? Один взгляд -- и она сбрасывает с себя все нормы приличия, как будто сбрасывает зеленый бархатный костюм, шляпу, блузку, чулки и грацию, и вопит на всю округу: "Джин! Я ужасно соскучилась! Без тебя моя жизнь -- одни страдания"! В действительности она заявила следующее: -- Я помолвлена. -- Как, опять?! -- Решила последовать твоему совету. Ты сказал, нам достаточно быть друзьями. В целом мире у нас нет более близких друзей. Ты занимаешься музыкой? -- Или участвую в битве гангстеров,-- ответил я, маскируя шуткой смущение.-- Потому что в таком футляре может быть либо скрипка, либо автомат. Она забормотала себе под нос что-то о женихе. Я оборвал ее на полуслове. -- В чем дело? Если у тебя заложен нос, высморкайся и говори нормально. Что это еще за жаргон "Лиги плюща"? Шепот вместе внятной, отчетливой речи. Так говорят с простонародьем, чтобы они кланялись, иначе не расслышат. К тому же, ты прекрасно знаешь, что я туговат на ухо. Твой избранник учился в Сент-Поле? Или в Шото? Она уже внятно произнесла: -- Я потеряла мать. -- Какой ужас! Секундочку -- разве ты не говорила мне об этом во Франции? -- Говорила. -- Так когда же она умерла? -- Два месяца назад. В прошлый раз я солгала. -- Ничего себе! Это что, игра такая -- похороны матери? Пыталась меня околпачить? -- Да, Джин, это очень дурно с моей стороны. Я не хотела ничего плохого. Но на сей раз это правда.-- Ее глаза заблестели в преддверии слез.-- Она нас покинула. Мне пришлось нанять самолет, чтобы развеять прах над озером Джордж, как она просила. -- Мне очень жаль. -- Я с ней все время ссорилась,-- покаянно произнесла Лили.-- Как в тот раз, когда привела тебя домой. Но у нее была бойцовская натура, у меня тоже. Что до моего жениха, то ты прав: он окончил Гротон. -- Надо же! -- Он очень хороший человек. Не то, что ты думаешь. Порядочный, помогает родителям. Но иногда я спрашиваю себя: могу ли я без него жить?-- и отвечаю: "Да". Я потихоньку учусь быть одной. В нашем распоряжении -- весь мир. Современной женщине не обязательно выходить замуж. Существует множество доводов в пользу одиночества. Знаете, у меня иногда возникает подозрение, что жалость -- очень опасная штука. Она заводит человека в ловушку. У меня сердце обрывалось кровью от жалости к Лили, и она тотчас попыталась поймать меня на крючок. -- Конечно, детка. Что же ты будешь делать? -- Я продала наш дом в Данбери. Теперь у меня квартира. Но мне давно хотелось подарить тебе одну вещь; я послала ее по почте. -- Мне ничего не нужно. -- Это коврик. Ты еще не получил посылку? -- На черта мне твой христоподобный коврик? Это из твоей спальни? -- Нет. -- Врешь. Определенно из спальни. Она упорно отрицала. Когда коврик доставили, мне пришлось за него расписаться. Он был багдадского производства и жутковатый на вид: линялого горчичного цвета, с голубыми веточками. Кое-где нити истерлись от времени. Словом, такой противный, что мне даже стало смешно. Я отнес его в подвальное помещение, где устроил себе музыкальную студию, и бросил на пол. Я сам заливал бетон и пожмотничал, так что ногам было холодно. К тому же я надеялся с помощью ковра улучшить акустику. Ну вот, я ездил в город к учителю музыки, Гапоньи, и между делом встречался с Лили. Это тянулось полтора года, а потом мы поженились. Родились близнецы. Что же касается скрипки, то я не Хейфец, но продолжал играть. И что вы думаете -- со временем во мне вновь прорезался -- и звучал с каждым днем все громче и настойчивее -- внутренний голос: "Я хочу, я хочу, я хочу!" Семейная жизнь с Лили оказалась не совсем тем, что доктор прописал; она же, на мой взгляд, получила больше, чем ожидала. После того, как она по- хозяйски ознакомилась со всем имением, у нее явилась прихоть: ее портрет в полный рост, которому надлежало пополнить собой фамильную галерею. Этому портрету Лили придавала огромное значение; его написание длилось многие месяцы, вплоть до моего бегства в Африку. Вот типичное утро моей жизни с Лили. Выйдем из дома: там настоящий свинарник. Представьте себе погожий, бархатный денек ранней осени, когда солнышко золотит сосны, а в воздухе ощущается присутствие прохлады, приятно покалывающей легкие. Перед нами -- гигантская вековая сосна, а под ней -- темнозеленая трава, которой почему-то пренебрегают свиньи и в которой рдеют бегонии. На разрушенном камне -- надпись, выбитая по желанию моей матери: "О роза счастья!..". И все. Остальное засыпало хвоей. Солнце, как гигантский каток, утюжит траву. Возможно, под слоем травы и земли покоятся останки, но они давно истлели, превратились в перегной, из которого поднялась трава. Так что они нас нимало не смущают. На ветру трепещут прекрасные цветы. Они щекочут мою открытую грудь, потому что я возлежу на газоне в тени деревьев, в алом бархатном халате, купленном на Рю дн Риволи в тот достопамятный день, когда Фрэнсис произнесла слово "развод". И вот вам пожалуйста -- я, как всегда, ищу неприятностей на свою голову. И малиновые бегонии, и изумрудная зелень, и воздух, напоенный пряным ароматом, и нежное золото, и преобразованные останки, и щекочущие прикосновения цветов к моей груди делают меня совершенно несчастным. Я просто с ума схожу. Для другого вся эта роскошь была бы подарком судьбы, но я-то в алом бархатном халате -- я-то что здесь делаю? Подходит Лили с двухгодовалыми близнецами в коротких штанишках и аккуратных зеленых свитерках; темные волосенки начесаны на лобики. Лили с открытым, чистым лицом, готовая позировать для портрета. Я стою в своем бархатном халате и грязных фермерских сапогах, так называемых веллингтонах (я предпочитаю их всем остальным за ту легкость, с какой они надеваются и снимаются). Лили начинает карабкаться в автофургон. Я вношу предложение: -- Возьми лучше автомобиль с откидным верхом. Фургон мне понадобится: нужно съездить в Данбери за стройматериалами. Мое лицо угрюмо. У меня болят зубы. В доме кавардак, но Лили помпезно отбывает к художнику, и детям опять придется играть в студии, пока мама будет позировать. Она запихивает их на заднее сиденье автомобиля с откидным верхом и трогается с места. Я спускаюсь в подвальное помещение, беру скрипку и начинаю заниматься по Севчику. Оттокар Севчик разработал технику быстрой и точной смены позиций. Начинающий музыкант учится скользить пальцами по струнам из первой позиции в третью, потом из третьей в пятую, из пятой во вторую и так далее, пока уши и пальцы не натренируются настолько, что научатся легко и точно находить ноты. Даже не нужно играть гаммы -- можно начинать прямо с музыкальных фраз, бегая пальцами взад-вперед по струнам. Труднющая вещь -- но Гапоньи говорит, это единственный надежный способ. А я, как вы уже знаете, прирожденный борец. Вот этими самыми руками я укрощал свиней. Сбивал с ног хряков, пригвождал к полу и кастрировал. А теперь эти пальцы хватают скрипку за шейку и терзают по Севчику. Шум такой, словно я крошу яичную скорлупу. Тем не менее, если старательно упражняться, рано или поздно запоют ангелы. Я не надеялся подняться до уровня настоящего музыканта. Моей целью было дотянуться до отца. Так что я продолжал упражняться -- старательно, как привык делать практически все. При этом я чувствовал себя так, будто следовал за душой отца, и мысленно взывал к нему: "Папа! Ты узнаешь эти звуки? Это я, Джин, исторгаю их из твоей скрипки, пытаясь приблизиться к тебе"! Дело в том, что я никогда всерьез не верил, что мертвые уходят в никуда. Я преклоняюсь перед материалистами, завидую их светлым умам, но не стану лукавить -- у себя в подвале я играл для отца и для матери. Выучив новый пассаж, ликовал: "Мам, эта 'Юмореска' -- в твою честь". Или -- "Послушай, пап, как я исполняю 'Размышления' из 'Таис'!" Я играл с чувством, с душой, с любовью -- играл на грани нервного срыва. И к тому же пел: "Rispondi! Anima bella!*" (это Моцарт). Или из Генделя: "Он был презираем и гоним, он знал горе и скорбь".. . ________________ * "Ответь! Прекрасная душа!" (ит.). ______________ За несколько лет я приспособил подвал к своему вкусу: обшил стены панелями каштанового дерева, установил осушитель воздуха. Там я храню мой маленький сейф, папки с бумагами и военные трофеи. И там же я устроил что- то вроде личного тира. Под ногами -- коврик Лили. По ее настоянию я избавился от большинства свиней. Но она и сама не отличалась чистоплотностью; по этой или по какой-либо другой причине нам было трудно найти и удержать прислугу. Лили изредка подметала, но не дальше порога, так что у двери всегда были кучки мусора. А когда началась эпопея с портретом, она и вовсе перестала заниматься домом. Она позировала, а я в это время разучивал Севчика и наяривал на скрипке арии из опер под несмолкаемый аккомпанемент внутреннего голоса. ГЛАВА 4 Так стоит ли удивляться тому, что я махнул в Африку? Как уже было сказано, рано или поздно приходит день слез и безумия. Я хулиганил, имел неприятности с полицией, угрожал покончить с собой -- и вдобавок ко всему, на прошлые Рождественские каникулы к нам пожаловала из пансиона моя дочь Райси. Эта девочка тоже унаследовала кое-какие милые семейные черты. Если говорить начистоту, я боюсь, как бы она не отбилась от рук. Поэтому сказал Лили: -- Позаботься о ней, хорошо? Моя жена побледнела. -- О, я с удовольствием ей помогу. Но сначала мне нужно завоевать ее доверие. Поставив, таким образом, перед ней задачу, я спустился в студию и сам поразился хриплым, скрежещущим звукам, издаваемым моей скрипкой. Им вторил внутренний голос: "Я хочу, я хочу, я хочу!" Но вскоре в доме завелся еще один посторонний голос. Очевидно, из-за музыки Райси стала часто сбегать из дома, а Лили с художником по фамилии Спор корпели над портретом, который надлежало закончить к моему дню рождения. Однажды Райси поехала в Данбери, навестить школьную подругу. На одной из окраинных улочек города она наткнулась на припаркованный бьюик, откуда слышался странный писк. Райси подошла и заглянула внутрь. На заднем сиденье лежала коробка из-под обуви, а в ней -- новорожденное дитя. День был очень холодный, поэтому Райси привезла младенца домой и спрятала в платяном шкафу в своей комнате. Двадцать первого декабря за обедом я сказал: -- Дети, сегодня -- день зимнего солнечного противостояния. В этот момент по вентиляционным трубам до нас донесся плач младенца. Чтобы скрыть свое изумление, я завел разговор о чем-то другом, а Лили, сидя напротив меня, тепло улыбалась, не забывая прикрывать верхней губой передние резцы. Я взглянул на Райси -- та лучилась тихим внутренним светом. В свои пятнадцать лет девочка стала настоящей красавицей, хотя постоянно имела рассеянный вид. Однако на этот раз рассеянности не было и в помине: ребенок целиком завладел ее вниманием. Не представляя, откуда в доме взялся младенец, я объяснил близнецам: -- Наверное, там, наверху, котенок. Но этих не проведешь! На кухонной плите я увидел кастрюлю, в которой Лили и Райси стерилизовали бутылочки для молока. Полная кастрюля бутылочек! И вентиляция до позднего вечера разносила по всему дому детский плач. Я отправился на прогулку. Декабрьские холода сковали развалины бывшего свинячьего королевства. К этому времени я распродал почти всех свиней, не смог расстаться только с несколькими рекордсменами. Лили застала меня уже в студии, за разучиванием рождественского гимна. Я рявкнул: -- Чтобы я этого больше не слышал! -- Но, Джин... -- Это все твои штучки! Ты несешь ответственность за дом! -- Бедный Джин! Уж если ты страдаешь, то страдаешь на все сто!-- И она грустно усмехнулась -- не над моими страданиями, конечно, а над такой манерой страдать.-- Поверь, это никому не нужно -- Господу Богу в первую очередь. -- А ты уполномочена делать заявления от имени Господа? Ну, и как ему нравится то, что ты забросила дом ради своего портрета? -- Не думаю, что у тебя есть основания за меня стыдиться. Наверху надрывался ребенок -- просто не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть без крика, -- но мы уклонились от этой темы. Лили заявила, что я придираюсь к ней из-за происхождения: в ней смешалась кровь немки и состоятельного ирландца. Ни черта подобного, я сроду не грешил национализмом! Меня беспокоило совсем другое. В наше время ни о ком нельзя сказать, что он прочно стоит на ногах. Большинство живет с ощущением, что они занимают чужое место. "Ибо кто дождется пришествия Его? (Имеется в виду -- законного владельца). И кто переживет тот день, когда Он приидет?" (То есть, кто сохранит за собой прежнее место после возвращения хозяина?). Когда Он (законный владелец) приидет, мы все выстроимся по ранжиру, и возрадуемся в сердце своем, и скажем: "Добро пожаловать, приятель, это все -- твое. Дома и амбары -- твои. Красота осени -- твоя. Забирай все, поскорее забирай все!" Возможно, Лили боролась с тем же ощущением и портрет должен был стать доказательством того, что мы с ней -- законные владельцы. Но моя личность уже красуется среди фамильных икон. Правда, они там все -- в крахмальных воротничках и с бакендардами, а я -- в форме Национальной гвардии и со штыком в руке. И что -- был мне какой-нибудь прок от этой мазни? Так мог ли я серьезно относиться к тому, каким способом Лили пыталась решить нашу проблему? Вот послушайте. Я любил моего брата Дика. Он был самый здравомыслящий из нас, с отличным послужным списком -- во время первой мировой сражался, как лев. Но в одном он походил на меня, своего младшего брата, и это его сгубило. Однажды во время отпуска он зашел с приятелем в греческий ресторанчик близ Платсберга, штат Нью-Йорк. Они заказали по чашке кофе. Брат вынул авторучку, чтобы настрочить открытку домой. Но она упорно отказывалась писать. Дик разозлился и сказал приятелю: "Ну-ка, подержи ее повыше!" Приятель поднял ручку над головой, и Дик выстрелом из пистолета выбил ее у него из рук. Никто не был ранен, хотя грохот получился неимоверный. Потом оказалось, что пуля, выбив авторучку, задела электрический кофейник, и оттуда аж до противоположного конца зала ударил фонтан кофе. Хозяин-грек вызвал полицию. Когда приятели уходили от погони, автомобиль Дика врезался в парапет на набережной; парни оказались в реке. Товарищ Дика скинул одежду, а мой брат не успел стащить кавалерийские сапоги; наполнившись водой, они утащили его на дно. Вот почему я остался единственным наследником (сестра умерла в 1901 году). В то лето я работал тут, по соседству, у Уилбура -- резал автогеном на металлолом старые автомобили... Но вернемся в рождественскую неделю. Лили стоит на ступеньках, ведущих из подвала. Париж и Шартр, Везуль и Пятьдесят седьмая улица остались далеко в прошлом. У меня в руках скрипка, а под ногами -- злополучный ковер из Данбери. Алый бархатный халат облекает мое крупное тело. (А охотничья шапка зачем? Понимаете, только в ней я чувствую, что моя голова -- единое целое). В глубине дома надрывается младенец. -- Слышишь?-- спрашивает Лили. -- Ничего не слышу, я туг на ухо,-- отвечаю я, и это сущая правда. -- Как же ты слышишь скрипку? -- Ну, я держу ее совсем близко от ушей... Прерви меня, если я ошибаюсь, Лили, но однажды ты вроде бы назвала меня своим лучшим другом. -- Да, но... -- Это выше моего понимания. Уходи. К двум часам собрались гости. Естественно, они слышали рев наверху, но были слишком хорошо воспитаны, чтобы задать вопрос. На это я и рассчитывал. Тем не менее, чтобы снять напряжение, предложил гостям посмотреть мой тир в подвале. Желающих не нашлось, и я отправился туда один. Даже немного пострелял. Трубы разнесли грохот по всему дому. Гости начали спешно прощаться. Когда ребенок уснул, Лили уговорила Райси пойти на пруд покататься на коньках. Я купил по паре коньков для каждого члена семьи, и Райси, в ее юном возрасте, было трудно противостоять соблазну. После их ухода я отложил скрипку и пробрался в комнату дочери. Тихонько открыл шкаф и увидел ребенка, сладко почивающего в открытом и не до конца распакованном чемодане Райси, поверх чулок и комбинаций. Ребенок был цветной и произвел на меня сильное впечатление. По бокам головы торчали ручонки со сжатыми кулачками. От пояса и ниже он был завернут в импровизированную пеленку -- толстое махровое полотенце. Я склонился над ним, в своем алом халате и веллингтонах. От смущения под охотничьей шапкой зачесалась голова. Что делать? Закрыть чемодан и отвезти в полицию? Глядя на это дитя скорби, я чувствовал себя как фараон перед маленьким Моисеем. Я отвернулся и ушел гулять по лесу. На замерзшем пруду звенели полозья санок. Солнце еще не зашло. Я подумал: "Как бы то ни было, благослови вас Бог, ребятки"! Поздно вечером, в постели, я уведомил Лили, что созрел для разговора. -- Ах, Джин, как я рада! Наконец-то ты стал воспринимать жизнь такой, как она есть. -- Что?! Да я знаю жизнь гораздо лучше тебя, я с ней в прекрасных отношениях, запомни. Еще немного -- и я разорался. Райси, которая слышала мою ругань и, возможно, видела через дверь, как я стою на кровати в одних трусах и потрясаю кулачищами, должно быть, испугалась за своего подопечного. Двадцать седьмого декабря она сбежала с младенцем. Не желая связываться с полицией, я позвонил Бонзини, частному агенту, который в прошлом выполнил несколько моих поручений. Но прежде, чем он успел напасть на след, позвонила директриса: Райси вернулась в пансион и прячет у себя в спальне ребенка. Я сказал Лили: -- Поезжай туда. -- Но как же?.. -- Откуда я знаю, как! -- Я не могу оставить близнецов. -- Ты не можешь оставить портрет -- я прав? Еще немного -- и я спалю дом со всеми произведениями живописи! -- Не в том дело,-- забормотала Лили.-- Я уже привыкла к твоему непониманию. Раньше я хотела, чтобы ты меня понимал, но, наверное, можно жить и без этого. Может, это грех -- хотеть, чтобы тебя понимали? Пришлось ехать самому. Директриса сказала, что Райси должна немедленно покинуть заведение, так как она и до этого уже схлопотала испытательный срок. -- Мы обязаны думать о психологическом комфорте других воспитанниц. -- Вы что, спятили?-- возразил я (откровенно говоря, во хмелю).-- Да остальные могут брать у Райси уроки доброты, а это важнее психологии. Райси -- импульсивная натура. Из нынешних восторженных девиц. Просто она мало говорит. -- Чей это ребенок? -- Она сказала моей жене, что нашла его в Данбери, в припаркованном автомобиле. -- Нам она говорит другое. Будто бы она -- его мать. -- Вы меня удивляете. Кажется, уж вам-то следовало бы в этом разбираться. У нее и груди-то появились только прошлым летом. Райси -- девственница. Она в миллион раз целомудреннее нас с вами. Пришлось забрать Райси из школы. Я сказал ей: -- Дочка, ребенка нужно отдать. Тебе еще рано иметь малыша. Его настоящая мама хочет вернуть его. Она передумала. Теперь я понимаю, что, разлучив ее с младенцем, я нанес дочери душевную травму. После того, как мы сдали ребенка властям, Райси стала вялой, апатичной. Напрасно я взывал к ее разуму: "Ты же понимаешь, что на самом деле не являешься его матерью?"-- она больше не произнесла ни слова. Я отвез ее в Провиденс, где жила сестра Фрэнсис и где предстояло обосноваться моей дочери. По дороге еще раз попробовал объясниться: -- Милая, так поступил бы всякий отец. Все без толку. Тихая радость, которой моя девочка лучилась двадцать первого декабря, навсегда погасла. В поезде, возвращаясь домой из Провиденса, я всю дорогу скрипел зубами, а потом пошел в бар и разок сыграл в солитер. Кое-кто хотел составить мне компанию, но я дал понять: со мной сейчас лучше не связываться. В Данбери кондуктор и еще один парень помогли мне выйти и усадили на скамейку. Я всю дорогу бормотал: "ПрОклятая страна! Здесь явно что-то не так. Кто-то ее проклял". Начальник станции был моим давним знакомым. Он славный малый и не дал копам забрать меня в участок. Я позвонил Лили, и она прикатила за мной на автофургоне. Но настоящий день слез и безумия начинался так. Зимнее утро. Мы с женой ссоримся за завтраком из-за жильцов. В свое время Лили отремонтировала и подвергла реконструкции одно из немногих строений в моем поместье, которое я не отвел под содержание свиней (по причине его ветхости и неудачного расположения). Честно говоря, я пожмотничал и вместо замазки решил обойтись сухой штукатуркой. Ну, и еще кое-где сэкономил. Лили устроила новый туалет, покрасила внутри и снаружи. Но в ноябре из-за недостатка изоляционных материалов жильцы начали мерзнуть. Книжные люди, они мало двигались и не могли сами себя согреть. После нескольких жалоб они заявили, что съезжают. "Скатертью дорога",-- ответил я Лили, когда она пришла ко мне с этой новостью. Естественно, затраченного не вернешь, но пусть выметаются. Так что обновленная постройка пустовала, а деньги, вложенные в ДСП, новые унитаз и раковину, оказались выброшенными на ветер. Вдобавок жильцы оставили после себя кота. Вот я и разошелся за завтраком. Стукнул кулаком по столу и опрокинул кофейник. Внезапно Лили смолкла и прислушалась. Я последовал ее примеру. -- Джин, ты не видел в последние четверть часа мисс Ленокс? Она пошла варить яйца. Мисс Ленокс жила через дорогу и приходила готовить нам завтрак. Странное существо в шотландском берете, с багровыми комковатыми щеками и, как все старые девы, с придурью. Шастала по углам, как мышь, и утаскивала домой пустые бутылки, картонные коробки и прочий хлам. Я пошел на кухню и увидел это несчастное создание замертво лежащим на полу. Сердце пожилой женщины не выдержало моего буйства. Яйца по-прежнему варились в кастрюльке на огне. Я выключил газ и дотронулся до маленького беззубого лица -- оно уже начало остывать. Душа неуловимой струйкой воздуха вылетела в окно. Конец. Все вокруг -- зимний сад, снег, кора, ветви -- пыталось довести это до моего сознания. КОНЕЦ. Я ничего не сказал Лили. Зачем-то нацарапал на листке бумаги: "Не беспокоить"-- и, приколов к юбке покойницы, отправился к ней домой. В ее коттедже мне пришлось перебираться из комнаты в комнату сквозь нагромождения ящиков, старых детских колясок и картонных коробок, которые она собирала. Коляски были образца прошлого века, так что где-то здесь могла быть и моя младенческая люлька. На полу валялись пустые бутылки, лампы, масленки, подсвечники, хозяйственные сумки, набитые веревками и тряпьем. А на стенах красовались календари, вымпелы и старинные фотографии. И вот что я подумал: "Господи, какой стыд! До чего мы докатились! Что творим! Впереди -- наш последний приют, тесная комнатка без окон и дверей. Так, ради Бога, Хендерсон, сделай над собой усилие, найди какой-нибудь выход! Ты тоже сдохнешь от этой заразы. Смерть уведет тебя за собой -- и ничего не останется, кроме мусора. Но сейчас-то у тебя еще что-то есть! Ради этого последнего -- срочно уноси ноги! Лили проливала слезы над несчастной старушонкой. -- Джин, зачем ты сделал эту надпись? -- Чтобы до появления коронера ее никто не трогал. Так положено по закону. Я сам к ней почти не прикасался. Я предложил Лили выпить -- она отказалась. Тогда я наполнил графин "бурбоном" и залпом опорожнил его. И не получил ничего, кроме изжоги. Никакому виски было не под силу отменить прискорбный факт: старушка стала жертвой моей дикости, не выдержала ее, как другие не выдерживают духоту или подъем по высокой лестнице. Лили это тоже поняла и забормотала что-то себе под нос. Однако потом заткнулась. Бледное лицо потемнело. Когда катафалк свернул на подъездную аллею, я сказал Лили: -- Помнишь, Чарли Элберт собирался в путешествие по Африке? Он отбывает через пару недель. Давай поставим "бьюик" в гараж: тебе вряд ли понадобятся два автомобиля. И она впервые не стала возражать. -- Может, тебе и впрямь лучше на время уехать. -- Надо же что-то делать. Так мисс Ленокс отправилась на погост, а я -- в аэропорт в Айлдуайлде, чтобы лететь в Африку. ГЛАВА 5 Я познакомился с Чарли Элбертом, еще когда под стол пешком ходил. Мы вместе посещали школу танцев; такая дружба не забывается. Чарли на год младше меня и лишь незначительно уступает мне богатством, но после смерти матери должен унаследовать еще одно состояние. С ним-то я в поисках выхода и рванул в Африку -- и, похоже, дал маху, но как бы я добрался туда сам по себе? Для такого путешествия нужен предлог. Для Чарли и его жены таким предлогом стало желание пофотографировать тамошних жителей и диких зверей, потому что во время войны Чарли числился фотографом в армии Паттона. Он так же, как и я, не мог усидеть дома, вот и освоил ремесло фотографа. Ну вот. В прошлом году я попросил Чарли приехать и запечатлеть на фотопленке несколько свиней. Он обрадовался возможности блеснуть мастерством и действительно сделал ряд отменных снимков. А когда мы вернулись в усадьбу, признался, что помолвлен. Я сказал: -- Чарли, ты кое-что смыслишь в шлюхах, но велики ли тви познания по части благородных девиц? -- Невелики,-- согласился он.-- Но она -- уникум. -- Знаем мы этих уникумов! Тем не менее, мы спустились в студию и выпили за помолвку. Чарли попросил меня стать шафером на свадьбе. Мы пили и предавались воспоминаниям о школе танцев, вызывая друг у друга ностальгические слезы. И растрогались до того, что он предложил мне сопровождать их в Африку, где они собирались провести свой медовый месяц. Я явился на свадьбу и оказал Чарли моральную поддержку. Но после церемонии забыл поцеловать новобрачную, чем заслужил ее холодность, а затем и враждебность. Стараниями Чарли экспедиция была снаряжена по последнему слову техники. У нас были переносной генератор, душ, горячая вода -- я лично все это воспринял критически. -- Чарли,-- увещевал я приятеля,-- на фронте мы обходились без подобной роскоши. Черт возьми, мы же солдаты, закаленные солдаты! Видит Бог, мне претило путешествовать по Африке в таких условиях. Но вообще-то я собирался остаться там навсегда. В Нью-Йорке, покупая билет на самолет, мне пришлось выдержать трудный бой со своими сомнениями: брать или не брать обратный билет? Чтобы доказать самому себе серьезность своих намерений, я взял билет только в один конец. Так что мы вылетели из Айдлуайлда в Каир. Там я сел в экскурсионный автобус, чтобы совершить паломничество к сфинксу, а дальше мы полетели внутренним рейсом. Африка еще с воздуха произнесла на меня сильное впечатление. Сверху она действительно походила на древнюю колыбель человечества. Паря над облаками на высоте три тысячи миль, я почувствовал себя этаким небесным семенем. Из трещин в земной коре, отражая небесную синь, сверкали реки. Я грезил наяву, глядя на облака сверху вниз, и с изумлением думал о том, что в детстве точно так же предавался мечтам, глядя на них снизу вверх. А если твоему поколению, как до сих пор ни одному другому, выпадает любоваться облаками с обеих сторон, тебе легче смириться с перспективой безвременной кончины. Тем не менее, мы каждый раз ухитрялись благополучно приземлиться. Явившись в Африку с грузом проблем, я не мог не удивляться: "О, как щедра и разнообразна жизнь!" Я поверил, что обрету здесь свой великий шанс. Жара, буйство красок -- все это оказало на меня благотворное воздействие. Ничто больше не давило на сердце; я не слышал никакого внутреннего голоса. Чарли, его жена, я и несколько туземцев разбили лагерь на берегу какого-то озера. Вода была очень мягкой, с тростниковыми зарослями и подгнившими водорослями; в песке копошились крабы. Среди водяных лилий маневрировали крокодилы, широко раскрывая жаркие пасти. Туда залетали маленькие птички и чистили им зубы. Местные жители почему-то имели грустный вид. На деревьях вместо цветов были перья; вместе со стеблями папируса они напомнили мне погребальные украшения, а после трех недель общения с Чарли (я помогал ему таскать фотокамеру и тщетно пытался заинтересоваться фотографией) я вновь испытал внутренний разлад, вплоть до того, что услышал знакомый голос: "Я хочу, я хочу, я хочу!". Я сказал Чарли: -- Не хочу тебя обижать, но, похоже, втроем нам тесно в Африке. Он флегматично посмотрел на меня через солнечные очки. Неужели это тот оголец, с которым я посещал уроки танцев? Как же нас изменило время! Единственное, что осталось от прошлого, это шорты. Элберт сильно раздался в груди, но уступал мне ростом, поэтому был вынужден смотреть на меня снизу вверх. -- Это еще почему? -- Чарли, я благодарен тебе за возможность исполнить свою давнюю мечту -- приехать в Африку, -- но, видит Бог, я сделал это не затем, чтобы щелкать виды. Продай мне один джип, и я оставлю вас в покое. -- Куда же ты поедешь? -- Не знаю. Знаю только, что здесь мне не место. -- Что ж, коли тебе приспичило, валяй, Джин, я тебя не держу. И все потому, что я забыл поцеловать его жену после церемонии бракосочетания, чего она мне так и не простила. За каким чертом ей понадобился этот поцелуй? И почему я не поцеловал ее? Должно быть, задумался, а она решила, что я ревную Чарли. В результате я испортил им медовый месяц. -- Без обид, ладно, Чарли? Просто такое путешествие -- не по мне. -- Все в порядке. Сваливай. Так я и поступил -- организовал свою собственную экспедицию, под стать своему боевому темпераменту. Нанял пару аборигенов из свиты Чарли и, отъехав на некоторое расстояние, почувствовал себя значительно лучше. А спустя несколько дней, движимый потребностью максимально упростить свою жизнь, отказался от услуг одного африканца и провел длительную беседу со вторым, по имени Ромилайу. Мы достигли полного взаимопонимания. Он сказал: если я хочу свернуть с проторенного пути, он охотно станет моим проводником по неизведанным местам. -- Отлично,-- обрадовался я.-- Это именно то, что нужно. Я явился на континент не для того, чтобы ссориться с пустой бабенкой из-за какого-то поцелуя. -- Я вести далеко, далеко,-- заверил он. -- Да, дружище! Чем дальше, тем лучше. Ну что ж, в таком случае поехали! Мы избавились от значительной части багажа, а что касается джипа, то, заметив в глазах Ромилайу восхищенный блеск, я пообещал подарить ему машину после того, как мы побываем "далеко-далеко". Проводник уточнил: он собирается вести меня в такие дебри, куда можно добраться только пешком. -- Вот как? Тогда потопали. Джип покамест законсервируем. Когда вернемся, колымага твоя. Он страшно обрадовался. Мы добрались до города Талуси и спрятали джип в каком-то шалаше. Оттуда мы совершили перелет в Бавентай, бывшая Белланка; у меня было такое чувство, будто у самолета вот-вот отвалятся крылья. Летчик-араб вел машину с босыми ногами. Это был уникальный полет, закончившийся на твердой глиняной площадке по другую сторону горы. К нам подошли темнокожие пастухи с сальными колечками волос и вывернутыми губами. Я еще не видел людей, настолько смахивавших на дикарей, и спросил своего проводника: -- Это и есть то самое место? -- Нет, сэр,-- ответил он, произнося "сэр" как "сар". Оказалось, нам предстоит еще добрую неделю маршировать на своих двоих. Я начисто утратил способность ориентироваться, но меня это не заботило. Какая разница -- ведь целью моего паломничества было сбросить с себя неподъемный груз проблем. К тому же Ромилайу внушал большое доверие. День за днем он вел меня по пустыням и горным тропам -- все дальше и дальше. Слабо владея английским, он не мог толком объяснить, что к чему, сказал только, что мы держим путь туда, где обитает народ арневи. Много лет назад он был там то ли с отцом, то ли с дядей -- я не разобрал, с кем именно. -- Ясно -- ты хочешь вернуться в места своей молодости. Пустыня с обилием разбросанных там-сям валунов привела меня в восторг, и я похвалил себя за то, что отделался от Чарли с его новобрачной и выбрал подходящего проводника. Ромилайу, с его умением угадывать мои желания, оказался сущей находкой. Ему было где-то под сорок, но его старили преждевременные морщины и дряблая, мешковатая кожа, свойственная определенному типу темнокожих. Его череп порос непроходимым кустарником волос, которые он время от времени тщетно пытался привести в порядок. Его космы не признавали расчески и топорщились по бокам головы, придавая ему сходством с карликовой сосной. На груди у Ромилайу белели традиционные полоски, похожие на шрамы, а уши были обрезаны так, что стали походить на перья; кончики зарывались в волосы. Нос был красивой абиссинской формы, не какой-нибудь приплюснутый. Полоски и обрезанные уши говорили о том, что он был рожден язычником, однако затем обратился в веру и теперь каждый вечер творил молитву. Стоя на коленях, он складывал руки под скошенным подбородком, сильно выпячивал губы, напрягал короткие, однако сильные мышцы и исторгал из глубины души гортанные звуки. Я садился рядом на траву и подбадривал его: -- Давай, Ромилайу, выложи им все. И не забудь замолвить словечко за меня грешного. Наконец мы очутились на небольшом каменистом плато в окружении гор. Там было жарко, сухо и безлюдно -- за несколько дней пути мы не увидели ни одного отпечатка человеческой ноги. Растительность была весьма скудной; если на то пошло, там вообще почти ничего не было. Я словно попал в прошлое -- не в "историю" со всей ее мишурой, а в доисторический период. Я поверил в существование таинственной связи между мной и камнями. Горы, в своей первозданной наготе, образовали извилистую линию; на склонах, прямо у нас на глазах, зарождались облака. От камней шел пар, но не простой, а с бриллиантовым блеском. Несмотря на духоту, я почувствовал себя в отменной форме. По ночам, после того, как Ромилайу кончал молиться и мы ложились спать на голых камнях, воздух, глоток за глотком, как бы возвращал нам живительную свежесть. Добавьте сюда невозмутимое сияние звезд, которые кружились и пели, и полет ночных птиц, проносившихся над нами гигантскими летучими опахалами. Чего еще можно было желать? Припав здоровым ухом к земле, я слышал стук копыт -- как будто лежал на туго натянутой шкуре барабана. Может быть, это были дикие ослы или зебры, устремившиеся на поиск новых пастбищ. Я потерял счет времени. Возможно, мир тоже был рад отдохнуть от меня. Сезон дождей -- к тому же короткий -- уже прошел. Все ручьи высохли; сухие ветви кустов моментально вспыхивали, стоило поднести к ним спичку. По вечерам я разводил огонь при помощи зажигалки, какими широко пользовались в Австрии; если покупать дюжину, они шли по четырнадцать центов штука. А теперь мы с Ромилайу находились на плато, которое он назвал Хинчагарским и которого не было ни на одной карте. Под колючими карликовыми деревцами и кустиками (что-то вроде алоэ или можжевельника, но я не силен в ботанике) клубился зеленовато-желтый туман, и мне казалось, будто Ромилайу, вышагивающий за мной следом, вот-вот посадит меня на большую деревянную лопату булочника и бросит в печь. Это знойное место и впрямь начало напоминать пекло. Однажды утром мы обнаружили, что находимся в высохшем ложе реки Арневи, и двинулись, условно говоря, по течению. Ил превратился в потрескавшуюся глину; валуны мерцали золотыми самородками. Наконец мы увидели деревню Арневи с конусообразными крышами. Я знал, что они сделаны из тростника, соломы или пальмовых листьев, однако вид у них был внушительный. -- Ромилайу,-- окликнул я своего спутника,-- посмотри, какая красота. Сколько лет этой деревне? -- Не знаю, сэр. -- У меня такое чувство, словно мы находимся на прародине человечества. Может быть, это место даже древнее Ура*. У меня предчувствие, что оно принесет мне удачу. __________ * Ур -- древний город-государство в Месопотамии (Ирак). ________________ Народ арневи занимался разведением скота. На берегу мы спугнули несколько донельзя отощавших коров; они стали взбрыкивать и носиться галопом, так что вскоре мы оказались в окружении стайки голых ребятишек. У всех, даже самых маленьких, были раздутые животы; они корчили рожи и истошно вопили. Добавьте к этому рев потревоженной скотины и хлопанье крыльев доброй тысячи птиц, вспорхнувших с запыленных веток. В первую минуту они показались мне градом камней; я принял это столпотворение за акт агрессии. Даже рассмеялся от удивления. -- Что, Ромилайу, здесь так принято встречать туристов? Но потом понял, что это птицы. Ромилайу объяснил: арневи очень чувствительны ко всему, что касается скота, потому что считают эти существа своими родственниками, а не просто домашними животными. Здесь не едят мяса. А вместо того, чтобы держать одного пастуха на все стадо, приставляют к каждой корове по паре-тройке ребятишек. Естественно, когда среди животных поднялся переполох, дети стали гоняться за ними, чтобы успокоить. Я пожалел, что у меня нет с собой гостинцев для ребятни. Когда я воевал в Италии, всегда имел при себе запас шоколадок "Херши" и земляных орешков для "бамбини". Короче, на подступах к поселку, огороженному колючей живой изгородью и навозными кучами, мы обнаружили, что некоторые из ребят поджидают нас, в то время как остальные побежали распространить новость о нашем прибытии. -- Какие смешные!-- обратился я к Ромилайу.-- Ты только посмотри на эти вздувшиеся пузики и курчавые головенки. Кажется, у некоторых еще не выросли коренные зубы. Жалко, что мне их нечем побаловать. Как думаешь, их позабавит, если я подожгу куст? Не дожидаясь ответа, я вытащил австрийскую зажигалку со свисающим фитилем, крутнул большим пальцем крохотное колесико -- и куст мгновенно вспыхнул, почти сразу растворившись в ярком солнечном сиянии. Грандиозный салют! Малышня разом смолкла и бросилась врассыпную. Коровы последовали их примеру. По земле рассыпался пепел от сгоревшего куста. -- Как по-твоему, Ромилайу, это произвело на них впечатление? У меня были самые лучшие намерения. Но прежде, чем мы успели обсудить это событие, к нам пожаловала группа обнаженных жителей деревки. Впереди вышагивала молодая женщина -- очевидно, не старше моей дочери Райси. Она посмотрела на меня и разразилась рыданиями. Вот уж не ожидал, что на меня это так подействует! Конечно, отправляясь в чужой, незнакомый мир, было бы верхом глупости не подготовить себя к разным испытаниям, но слезы этой молодой женщины меня потрясли. Я вообще плохо переношу женские слезы; не так давно, когда Лили расплакалась в нашем гостиничном номере на Заливе, я от расстройства выпалил страшную угрозу. Но как объяснить то, что плач совершенно незнакомой женщины вызвал у меня целый шквал эмоций? Первой моей мыслью было: "Что я еще натворил?" Может, рвануть назад, в пустыню, думал я, и в полном одиночестве дождаться, когда из меня выйдет дьявол и мой вид не повергнет другое человеческое существо в отчаяние? Возможно, выбросив к чертям тропический шлем, оружие, зажигалку и прочий хлам, я хотя бы частично освобожусь от своей агрессивности и стану жить, питаясь червями? Или саранчой? Пока все злое во мне не будет выжжено солнцем пустыни. О, мои ужасные недостатки! О, мои промахи! Что делать? Чем возместить нанесенный ущерб? Проклятый темперамент! Господи, в какой бардак я превратил свою жизнь? И вот результат: стоит только кому-нибудь взглянуть на меня, как он сразу понимает, с кем имеет дело! Понимаете, я ведь уже почти убедил себя, что несколько дней путешествия налегке по Хинчагарскому плато, в обществе Ромилайу, произвели во мне громадную перемену. Но оказалось, что я еще не готов к встрече с людьми. Общество других людей -- мое проклятие, мой тяжелый крест. Наедине с самим собой я могу быть хорошим, но как только оказываюсь на людях, в меня точно бес вселяется. Стоя лицом к лицу с этой рыдающей женщиной, я и сам едва не разрыдался, вспомнив Лили, и детей, и моего отца, и скрипку, и найденыша, и все постыдные эпизоды моей непутевой жизни. Я почувствовал, что из-за подступающих слез мой нос покраснел и увеличился в размерах. Все остальные туземцы тоже тихонько плакали. Я спросил Ромилайу: -- Что тут, черт возьми, происходит? -- Стыд,-- мрачно произнес африканец. Эта здоровая на вид молодая девушка, вероятно девственница, продолжала плакать -- без всяких жестов, беспомощно свесив по бокам руки, так что вся она, если говорить в физическом смысле, была на виду, и тяжелые капли стекали с широких скул на голые груди. -- Что ее гложет, Ромилайу? Чего она стыдится? Знаешь, мне все это активно не нравится. Может, оставим этот поселок и вернемся в пустыню? Там было гораздо приятнее. Очевидно, до Ромилайу дошло, до какой степени меня удручает вид плачущей делегации, и он поспешил возразить: -- Нет, нет, сэр. Вы тут ни при чем. -- Может, не нужно было поджигать куст? -- Нет, нет, сэр. Не вы сделать они плакать. Я хлопнул себя рукой по голове в шлеме. -- Действительно! С какой стати?-- Я имел в виду, с какой стати все валить на себя.-- У бедняжки какое-нибудь горе? Я могу ей чем-нибудь помочь? Точно -- она обращается ко мне за помощью! Лев сожрал ее родных? Скажи ей, что я специально явился их спасти. Если в окрестностях завелся лев-людоед, я как нечего делать покончу с разбойником. Я поднял свой автоматический "магнум" с оптическим прицелом и показал собравшимся. Какое счастье -- знать, что они плачут не по моей вине! И что я могу им помочь. -- Слушайте, все!-- крикнул я.-- Видите вот это? Можете положиться на меня! Тем не менее, они продолжали рыдать, содрогаясь обнаженными телами. Только самые маленькие дети с головенками в виде тыквы с прорезями для глаз, носа и рта обрадовались новому развлечению. Я развел руками. -- Ну, Ромилайу, я вообще ничего не понимаю. Ясно одно: наше присутствие на них плохо действует. -- Они плачут дохлая корова,-- был ответ. Оказалось, что люди племени оплакивают скот, погибший во время засухи, и возлагают вину за засуху на себя: мол, они прогневили богов или что-то в этом роде. А поскольку мы были пришельцами, они сочли своим долгом покаяться перед нами и спросить, не знаем ли мы причины постигшего их горя. -- Откуда я знаю причину, если не считать засухи? Засуха есть засуха. Но я скорблю вместе с ними, ибо и мне ведома боль утраты любимого животного. Я повернулся к плачущей толпе и громко заговорил: -- Ну, ну, мальчики и девочки, кончайте реветь! Я все понял, хватит! Это возымело некоторое действие: очевидно, они уловили в моем голосе нотки сочувствия. Я вновь обратился к проводнику: -- Спроси их, что я должен сделать. -- Что вы должны сделать, сэр? -- Ну да. Может, есть что-нибудь такое, что мне по плечу? Задавай вопросы! Он начал им что-то говорить, а тем временем костлявая, гладкокожая, горбатая скотина продолжала издавать резкие, скрежещущие звуки (африканские коровы мычат не на таких низких тонах, как наши). Но хоть люди перестали плакать! Я рассмотрел, что у этих людей оригинальный цвет кожи. Темнее всего она была вокруг глаз. Зато ладони были не в пример светлее -- цвета свежевымытого гранита. Это стало для меня неожиданностью. Ромилайу отошел с кем-то поговорить, а я остался один на один с туземцами. Вот когда я остро почувствовал свое физическое несовершенство. В моем лице есть некоторое сходство с конечной станцией "Гранд Централ". У меня громадный лошадиный нос и растянутый до ушей рот, почти переходящий в ноздри. И глаза, как туннели. Потом подошел какой-то человек и заговорил по-английски, что меня здорово удивило. Не думал, что знающие английский язык способны так поддаваться эмоциям! Потом я сообразил, что этого человека не было среди плачущих. По одним лишь его габаритам можно было судить, что он -- важная персона. Он был плотного сложения, на один-два дюйма выше меня. К тому же, в отличие от меня, он не был неповоротливым увальнем, а обладал развитой мускулатурой. Вместо набедренной повязки на нем были короткие штаны из белой материи. На поясе он носил зеленый шелковый шарф, а на могучих плечах болталось что-то вроде короткой блузы, не стеснявшей движений. Вначале у него был довольно угрюмый вид, и я подумал, что он ищет ссоры, видя во мне всего лишь человекообразную поганку, которую, несмотря на величину, можно сшибить одним щелчком. Я ужасно расстроился. Незнакомец вывернул свои бесцветные, в мелкую крапинку, губы и произнес: -- Я -- Итело. Будем знакомы. Добро пожаловать. Как поживаете. Я повернулся к нему здоровым ухом и приложил к уху ладонь, чтобы лучше слышать. -- Что-что? -- Итело,-- сказал он и наклонил голову в приветственном жесте. Стоя перед ним в шортах и белом пробковом шлеме, с безобразным разгоряченным лицом, я тоже поспешил отвесить поклон -- и стал ждать, что он скажет еще. При этом я обливался пОтом -- опять-таки не столько из-за жары, сколько от пережитого потрясения. Я был абсолютно уверен, что покончил с мирской суетой! Столько протопал по каменистому плато, где казалось, еще не ступала нога человека; в небесах кротко дремали мегатонны взрывчатого вещества -- крупные, как апельсины, оранжевые звезды; и все вокруг дышало покоем и глубокой древностью -- я словно попал в совершенно иной мир. И вдруг -- эта рыдающая делегация, англоязычный (и, стало быть, поколесивший по свету) субъект и мое идиотское бахвальство: "Покажите, кто вас обидел, я его убью!"-- и поджог куста, и демонстрация оружия... одним словом, я вел себя как клоун. Я бросил на Ромилайу сердитый взгляд, словно упрекая его за то, что он не помешал мне выставить себя идиотом. Но "субъект" явно не собирался меня наказывать. Вместо этого он взял мою руку и, приложив к своей груди, повторил: -- Итело. Я сделал то же самое и представился: "Хендерсон". Видит Бог, я не собирался устраивать спектакль, просто не умею сдерживать свои чувства. Миллионы эмоций (особенно отрицательных) бурно машут руками с галерки моего лица. И я ничего не могу с ними поделать. -- Как поживаете?-- сказал я ему.-- Объясните, будьте добры, что здесь происходит? Почему все льют слезы, как из ведра? Мой проводник сказал, что они убиваются из-за коров. Должно быть, я неудачно выбрал время для визита. Может, в другой раз зайду? -- О нет, будьте нашим гостем!-- возразил он, но, заметив мое разочарование, наверное, догадался, что мое предложение отложить визит было вызвано не только соображениями вежливости и великодушия.-- Вы, видимо, полагали, что до вас здесь не ступала нога белого человека? О нет, эти места давно открыты. -- Если я и заблуждался, то по собственной вине. Ведь знал, что планета перенаселена. Совсем, должно быть, впал в маразм. Но в мои планы и не входило становиться первооткрывателем. Вспомнив, таким образом, о своей истинной цели, я повнимательнее присмотрелся к этому парню. Много ли ему известно о сути вещей? Прежде всего, я отметил, что свирепое выражение его лица обманчиво и что на самом деле он -- миляга, но с высоко развитым чувством собственного достоинства. Угрюмый вид ему придавали две глубокие, отходившие вниз от крыльев носа борозды. Поза атланта подчеркивала силу его мускулистых ног, а в уголках глаз, окруженных темными кругами, как у остальных членов племени, мерцали искры. -- Вы, должно быть, объехали весь свет?-- предположил я.-- Или английский язык в этих местах -- второй государственный? -- О нет, сэр,-- сказал он немного в нос: должно быть, из-за приплюснутости этого органа.-- Я обучался в колледже Малинди, так же, как мой покойный брат. Там собрали молодежь со всего земного шара. Потом -- в Бейруте. И, вы правы, я много путешествовал. Но вообще-то, кроме меня, на много миль вокруг никто не говорит по-английски. Если не считать Дахфу, короля варири. Я спохватился: -- Прошу прощения, уж не имею ли я чести разговаривать с королем? -- Королева -- моя тетка,-- был ответ.-- Ее зовут Виллатале. Вы будете жить у другой моей тетки, Мталбы. -- Большое спасибо. Так вы, стало быть, принц? -- Да, выходит, что так. Чтобы окончательно меня успокоить, Итело объяснил, что за последние тридцать лет я стал первым белым человеком, посетившим этот край. -- Знаете, ваше высочество,-- ответил я,-- оно и лучше -- не привлекать к себе внимания. Вам повезло. Не знаю, в чем тут дело, я посетил все исторические места Европы, но ни одно из них не может сравниться с вашей деревней по атмосфере древности и первозданности. Не бойтесь, что я побегу трубить о вашем местонахождении на всех перекрестках или хотя бы стану фотографировать на память. Это совсем не в моем духе. Он поблагодарил меня, но объяснил, что их поселение не имеет в глазах туристов никакой ценности. И заключил: -- Мистер Хендерсон, сэр, добро пожаловать в нашу деревню. Стояла великолепная погода, несмотря на жару; все сверкало и искрилось; казалось, даже пыль благоухает и действует освежающе. Нас ждала группа женщин -- как выяснилось, жен Итело -- с темными кругами под глазами, словно там солнечные лучи поработали особенно интенсивно. Ладони более светлого оттенка напоминали розовый камень. Из-за этого они казались крупнее, чем на самом деле. Позднее мне довелось наблюдать, как несколько молодых женщин играли в "кошкину люльку", набрасывая на растопыренные пальцы веревочку таким образом, чтобы получались разные узоры. У каждой были свои болельщики, которые радостно вопили "Ахо!", если узор получался особо замысловатым. Теперь же дамы поаплодировали нам на свой особый манер -- сложив вместе запястья. Мужчины заложили в рот пальцы и засвистели. Я стоял и улыбался во весь свой огромный рот. -- А теперь,-- молвил Итело,-- мы навестим королеву -- мою тетушку Виллатале. А затем -- или одновременно -- тетушку Мталбу. Женщины принесли нам по зонтику. Солнце пекло нещадно, я весь вспотел, а эти символические зонтики, похожие по форме на увядшие цветы, почти не давали тени. Все мужчины и женщины были очень красивы и, пожалуй, удовлетворили бы строгий вкус Микеланджело. Мы двинулись парами, весьма торжественно. Итело возглавлял процессию. Я ухмылялся, но делал вид, будто щурюсь от солнца. Наконец мы приблизились к огороженной резиденции королевы. Вот когда я начал понимать, из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор и что именно вызвало потоки слез. Подойдя к загону для скота, мы увидели туземца с деревянным гребнем, склонившегося над коровой -- самой обыкновенной коровой, ничем не отличавшейся от других, но я никогда не видел, чтобы со скотиной обращались подобным образом. При помощи гребня хозяин коровы тщательно укладывал шерсть между рогами в прихотливый локон. Он гладил и ласкал свою любимицу, а она явно была больна -- не надо было всю жизнь провести в деревне, как я, чтобы понять: дело пахнет керосином. Она даже ни разу не боднула парня, как сделало бы всякое нормальное животное, выражая свою любовь. Сам скотник тоже имел удрученный вид. Над обоими витал дух безысходности. Дело в том, что арневи любят своих животных, как братьев и сестер, может быть, даже как детей; в их словаре имеется не менее пятидесяти слов для обозначения всех разновидностей рогов и, как сказал Итело, несколько сотен слов для передачи "выражения лица". А также богатейший набор терминов, обозначающих коровьи повадки. Мне было нетрудно их понять: ведь я и сам испытывал привязанность к некоторым из своих свиней. Но свинья -- исключительно понятливое животное, чутко реагирующее на настроение и требования хозяина, так что для общения с ней не нужно создавать особый язык. Процессия во главе с Итело остановилась. Все уставились на парня с коровой. Поняв всю глубину горя, которое во всех вызывало это зрелище, я двинулся было дальше, но следующая мизансцена оказалась еще трагичнее. Седовласый туземец лет пятидесяти, стоя на коленях перед околевающей коровой, рыдал, содрогался всем телом и посыпал главу пеплом -- то бишь пылью. Все скорбно наблюдали за тем, как он держал ее за крученые рога и умолял не покидать его. Но она уже ни на что не реагировала. Тут уж и я не совладал с потоком горьких чувств и обратился к своему спутнику: -- Ради Бога, принц, нельзя ли что-нибудь сделать? Могучая грудь Итело приподняла короткую блузу -- он вздохнул, явно не желая омрачать мой визит горестями племени. -- Вряд ли. В этот момент случилось самое неожиданное из всего, что могло случиться: я увидел воду, причем в огромном количестве. В первый миг я был склонен счесть ее оптическим обманом -- игрой света на металлической поверхности гигантской цистерны. Но в близости воды есть нечто такое, что невозможно спутать ни с чем на свете. -- Не судите меня слишком строго, ваше высочество, но этот парень так убивается из-за коровы, а я явственно вижу воду -- вон там, слева. Или это обман зрения? Итело подтвердил мою догадку. -- И в то же время коровы дохнут от жажды? С водой что-нибудь не так? Она отравлена? Но этому горю можно помочь. К примеру, вскипятить ее в больших чанах. Конечно, это -- трудоемкий процесс, но вы могли бы мобилизовать все племя -- ваши усилия окупятся. Все время, пока я говорил, принц кивал, словно соглашаясь с моими доводами, но, как потом оказалось, я ошибся. -- Благодарю вас,-- вымолвил он,-- за благие намерения. Но... -- Я не должен совать нос в чужие дела? Наверное, вы правы. Кто я такой, чтобы нарушать чужие традиции? Просто трудно на все это смотреть -- и не попытаться предложить выход. Могу я, по крайней мере. взглянуть на эту воду? Он нехотя дал согласие. Мы отделились от жен Итело и других жителей деревни и приблизились к цистерне. Я внимательно вгляделся в воду, но, если не считать ила и водорослей, она показалась мне вполне терпимой. А главное -- ее было много. Ее удерживала толстая каменная стена; это была наполовину цистерна и наполовину дамба. Я смекнул, что где-то внизу должен быть источник: судя по пересохшим горным речкам, воде больше неоткуда было взяться. Чтобы она не испарялась, над цистерной сделали крышу из тростника площадью пятьдесят на семьдесят футов. После утомительного пешего перехода я бы с удовольствием сбросил одежду и нырнул в затененную, теплую, пусть даже мутную воду, чтобы поплавать и поплескаться. А еще лучше -- лечь и покачаться под хрупкой на вид тростниковой крышей. -- Ну же, принц, какие у вас претензии? Почему вы не можете ею пользоваться? Он один подошел вмест