, что рабочие имеют такое же  право  на  приличную  оплату  своего
труда, как и прочие слои населения. Но применяемые ими методы ничем не могут
быть оправданы, особенно в  такое  время,  когда  империя  борется  за  свое
существование  и  от  каждого  требуются   жертвы.   Хочется   думать,   что
правительство наконец-то скажет  свое  веское  слово.  Убийство  коммерсанта
Уильяма Кокса - это огненные  письмена,  говорящие  о  том,  какая  страшная
опасность подстерегает Англию".</I>
     Должно  было,  однако,  случиться  еще   очень   многое,   прежде   чем
правительство вспомнило о своем долге.
     В  качестве  председателя  КЭТС  Пичем  дал  ряд  интервью.  От   имени
товарищества он выразил глубочайшую скорбь по  поводу  кончины  незаменимого
сотрудника и особо подчеркнул патриотические  взгляды  усопшего.  За  время,
прошедшее между опознанием Кокса в морге и  его  похоронами,  Пичем  занялся
чисто деловой стороной корабельной аферы.
     По просьбе девицы Кокс он просмотрел все бумаги почившего, пообещал  ей
комиссионные в размере двенадцати тысяч двухсот  пятидесяти  фунтов  и  взял
себе подписанный двумя членами товарищества документ, касавшийся  внутренних
дел КЭТС, а также бумагу, подтверждавшую  преимущественное  право  Кокса  на
приобретение саутгемптонских кораблей.
     В архиве Кокса он нашел также все бумаги, касавшиеся покупки и  продажи
старых судов; эти бумаги были ему нужны для КЭТС.
     Далее,  разбираясь  в  бумагах  незабвенного   покойника,   он   сделал
ошеломляющее открытие: он нашел второй договор  с  правительством  на  новые
саутгемптонские суда. Усопший, приобретя через КЭТС три отличных корабля  за
гроши, не замедлил предложить их правительству.
     Его прибыль со всего этого дела равнялась ста двадцати тысячам фунтов с
лишним! У Пичема закружилась голова.
     На одну секунду он испугался, что его хватит удар.
     В соседней комнате  (дверь  была  полуоткрыта)  сидели  девица  Кокс  и
пришедшая к ней с визитом Полли. Обе женщины шили траурные платья. В течение
нескольких минут Пичем боролся с собой - не попросить ли ему стакан воды. Он
боялся навлечь на себя подозрение девицы Кокс. Это были, быть  может,  самые
трагические минуты в его жизни. И  он  вышел  из  этой  борьбы  победителем.
Тяжело дыша, прижав руку к  бешено  стучавшему  сердцу,  ежесекундно  ожидая
обморока, он все же решил обойтись без воды.
     Придя наконец в себя  (он  убедился  в  этом,  посмотревшись  в  стекло
книжного шкафа), Пичем в прочувствованных  выражениях  простился  с  девицей
Кокс и поехал в морское ведомство.
     Там он заставил  Хейла  переписать  оба  договора  на  его  имя;  чтобы
добиться  этого,  достаточно  было   пригрозить   статс-секретарю   посылкой
правительству квитанции на тысячу фунтов аванса, выданной Хейлом Коксу. Хейл
был до глубины души поражен кончиной своего старейшего  друга.  Он,  по  его
словам, не надеялся, что эта рана когда-нибудь заживет в его сердце.
     Первая комбинация с кораблями сулила Пичему  примерно  двадцать  девять
тысяч фунтов прибыли.
     Окончательный баланс КЭТС сводился к следующему.
     Семеро пайщиков, из коих один, передавший свой паи Пичему, выбыл, несли
издержки в размере семидесяти семи тысяч четырехсот пятидесяти фунтов,  куда
входили суммы, уплаченные за три старых корабля, расходы на ремонт,  взятки,
комиссионные Коксу и стоимость трех новых кораблей  (за  них  было  уплачено
тридцать восемь тысяч пятьсот фунтов).
     Доход равнялся сорока девяти тысячам фунтов, уплаченных правительством.
Двадцать одну тысячу фунтов Пичем списал за старые корабли, которые он якобы
продал при посредстве "Брукли и Брукли". Из Краула  как-никак  тоже  удалось
выдоить почти четыре пятых его доли  убытков,  прежде  чем  он  удалился  на
<I>вечный</I> покой.
     Впрочем, саутгемптонские суда в действительности стоили только тридцать
тысяч фунтов, как Пичем усмотрел из соответствующих документов.
     Бредя после кремации Кокса домой по лондонским трущобам, Пичем  впервые
за эти горячие дни вновь предался размышлениям.
     <I>"Просто  удивительно</I>,  -  думал  он,  -  <I>сколь  часто   самые   сложные
предприятия сводятся в конечном счете к двум-трем простейшим, с незапамятных
времен практикуемым приемам! Право же, наша хваленая цивилизация не  так  уж
далеко ушла от тех времен, когда неандертальский человек убивал своего врага
дубиной! Началось с  договоров  и  правительственных  печатей,  а  кончилось
убийством и ограблением. А ведь я лично - убежденнейший противник  убийства!
Какое  отвратительное  варварство!  Между  тем  в   деловой   практике   оно
необходимо. Без него не обойтись!  Убийство  карается,  но  неубийство  тоже
карается, и притом гораздо строже! Краул, например, заплатил жизнью за  свою
покорность судьбе в  этой  труднейшей  комбинации  с  транспортными  судами.
Падение на лондонское дно, угрожавшее мне и всей моей  семье,  нисколько  не
более приятная вещь, чем тюремное заключение.  Оно  равносильно  пожизненной
каторге! Мы поощряем образование и облагораживаем чувства; спору нет,  образ
Кокса будет еще не раз во сне тревожить меня и  в  особенности  его  убийцу,
этого Фьюкумби,  -  но  образование,  доброта,  человечность  сами  по  себе
недостаточно  действенны  и  даже  в  самой  отдаленной  степени  неспособны
устранить убийство в той или иной форме. Слишком уж велика награда за него и
слишком тяжела кара, грозящая тому, кто его не совершит! Этот Кокс, хотя его
и убили, умер, в сущности говоря, естественной смертью! Останься он жив, все
пошло бы шиворот-навыворот, а теперь все идет почти хорошо! Что и  говорить,
убийство - это крайнее средство, самое крайнее из всех допустимых!  Подумать
только: ведь мы всего-навсего делали с ним дела!"</I>
     На следующее утро он опять отправился в доки. Ничего  утешительного  он
там  не  нашел.  На  работу  вышло  не  больше  десятка  рабочих.   Открытая
враждебность пикетчиков,  дежуривших  возле  кораблей  и  никого  к  ним  не
подпускавших, потрясла его.
     - Повсюду грубое насилие! -  горестно  сказал  он  двум-трем  служащим,
стоявшим подле него и глядевшим сквозь тусклое окно сторожки на доки.  -  Ну
хорошо, положим, они не желают работать за ту плату, что я им даю. Но почему
они не позволяют работать тем, кто хочет работать? Ведь тем-то,  безусловно,
нужны деньги: у них семьи голодают! Почему они применяют к этим последним из
бедняков насилие и не дают им работать? Каждый человек  должен  иметь  право
делать то, что ему хочется.
     Пичем не знал, как ему быть. И внезапно дочь и зять оказали ему услугу.
Известие о смерти Кокса создало в семье Пичема своеобразное настроение.
     Полли очень нервничала. Она была рада, что  имеет  возможность  утешать
девицу Кокс  и  исполнять  ряд  мелких  поручений,  связанных  с  похоронами
маклера, - эта деятельность очень успокаивала ее.
     Появившиеся в газетах сенсационные отчеты о забастовке в доках  открыли
ей глаза на тяжелое положение, в котором находился ее отец. Она просила мать
узнать у него, не нужны ли ему люди для  защиты  штрейкбрехеров,  -  ее  муж
охотно предоставит их в его распоряжение.
     - Можно подумать, - сказала госпожа Пичем мужу,  -  что  все  то  горе,
свидетельницей которого ей пришлось быть в последние дни, открыло  ей  глаза
на чужие заботы. Она спрашивает, не может ли она быть тебе полезной.
     Пичем пробурчал что-то вроде: "Этот тип  -  величайший  жулик  во  всем
городе!" Но потом велел передать дочери, чтобы она обсудила  этот  вопрос  с
Бири. Так она и поступила.
     - Нельзя прислушиваться к голосу ненависти, когда на  карту  поставлены
имущественные ценности, - сказал ей Мэкхит. - Наши чувства толкают нас  друг
против друга, но обстоятельства властно требуют, чтобы мы объединились.
     О'Хара послал десяток своих людей в доки. Они немедленно внесли систему
в борьбу с забастовкой. Они обращались с бастующими так  свирепо,  что  даже
полицейские испугались. Проявляя себя убежденными приверженцами порядка, они
ломали руки и ноги всем, кто попадался им на пути, и разбивали в  кровь  все
лица, казавшиеся им голодными. Инженер-кораблестроитель сказал Пичему, что в
этих, в общем, столь грубых ребятах заложено все же здоровое  начало  и  что
все зависит от того, за какое дело их заставят бороться.
     Штрейкбрехеры воспрянули духом.
     Далее  люди  О'Хара  подговорили  разный  сброд  разгромить   несколько
продовольственных лавок. Разыгралось настоящее сражение, вошедшее  в  анналы
ЦЗТ под  названием  "Битва  в  Вест-Индских  доках"  и  завершившее  разгром
забастовщиков.
     На глазах у сплошной стены молчаливых рабочих Були и его ребята разбили
сначала несколько  витрин.  Когда  же  они  проникли  внутрь,  забастовщики,
которые не желали оказаться замешанными в погромах, бросились  их  отгонять.
Наемники ЦЗТ  расхватали  окорока  и  куски  мяса  и  принялись  лупить  ими
голодающих. Один тщедушный рабочий был сбит с ног телячьей ногой. Горшки  со
студнем летели в изможденные лица, залепляя  глаза,  и  подоспевшая  полиция
хватала ослепленных  рабочих.  Дрались  и  булками,  причинившими  серьезные
увечья нескольким рахитичным детям. Караваи хлеба превратились в устрашающее
оружие. Одной старухе сломали пятифунтовым  караваем  руку,  в  которой  она
держала пустую кошелку. Эта сломанная рука впоследствии, в  суде,  послужила
уликой против нее.
     Газеты неистовствовали по поводу разгрома  лавок  и  в  особенности  по
поводу безобразного обращения "народа" с продуктами питания.
     "Вот они, ужасы анархии, - писали они, - ужасы развязанных  инстинктов!
О подобных сценах господа социалисты должны вспоминать всякий раз,  как  они
начнут кропать свои лицемерные статейки против существующего правопорядка".
     С этого момента власти приняли самые крутые меры  против  забастовки  и
экономических требований докеров.
     Спустя два  дня  против  забастовщиков  были  двинуты  войска.  Молодые
солдаты,  назначенные  к  отправке  в   Африку,   оцепили   доки   и   взяли
штрейкбрехеров под свою  защиту.  В  течение  нескольких  дней  кое-где  еще
постреливали,  но  окончание  работ  по  ремонту  транспортных  судов   было
обеспечено.
     Решительный бой был коротким и ожесточенным.
     Со  стороны  правительства  дрались  почти  исключительно   новобранцы,
впервые попавшие в дело. Они были упитанней и сильней, чем рабочие, но  если
бы на них надели рабочие блузы или же рабочих  обрядили  в  мундиры,  трудно
было бы отличить дерущихся друг от друга, до такой степени они были  похожи,
- они ведь принадлежали к одному классу. Право же, не будь  молодые  солдаты
вооружены и одеты в мундиры, они бы передрались между собой!
     Не следует также забывать, что все они  говорили  на  одном  и  том  же
английском языке, и притом на языке  простонародья.  Ругательства,  которыми
они друг друга осыпали, были одни и те же. Когда рабочему удавалось  вырвать
из рук солдата занесенный ружейный приклад, он заносил его с такой же  точно
сноровкой, потому что был приучен орудовать кузнечным молотом. Если  рабочие
и уступали солдатам в знании приемов, то драться они умели не  хуже,  потому
что с молоком матери всосали уверенность в том, что, если они не постоят  за
себя, их окончательно задушат голодом. И солдаты знали из того же источника,
что они получают жалованье не за то, что бьют баклуши. Натравленные друг  на
друга, они дрались друг с другом точно так же, как до того бок о бок дрались
с нищетой, с голодом, с болезнями - со всем тем, что ждало их  в  городах  и
что подстерегало их в деревнях.
     Газеты дали подробные описания этих  боев.  Все  газетные  отчеты  были
озаглавлены более или менее одинаково: "МОЛОДЫЕ  СОЛДАТЫ,  ГОРЯЩИЕ  ЖЕЛАНИЕМ
ПОМОЧЬ СВОИМ ТОВАРИЩАМ В МАФЕКИНГЕ, ПРИНУЖДЕНЫ ОТВОЕВЫВАТЬ ТРАНСПОРТНЫЕ СУДА
С ОРУЖИЕМ В РУКАХ".
     На окончание ремонтных работ  понадобилось  теперь  не  много  времени.
Основные затруднения сводились к  множеству  формальностей,  направленных  к
тому, чтобы обеспечить интересы нации.
     В ближайшую пятницу суда были  приняты  правительственной  комиссией  и
неделей позже вышли в море.
     В этот день стоял густой туман. Несмотря на то что  отправка  небольшой
войсковой части была незначительным, будничным событием, вся  пристань  была
полна военных,  родственников  отбывающих  солдат,  членов  правительства  и
представителей прессы. Самой процедуры отплытия  почти  никто  не  видал:  в
густом тумане трудно было разглядеть даже собственную руку.
     - Дорогие друзья, - сказал статс-секретарь, произносивший напутственную
речь, - будущее Англии зависит от самопожертвования и доблести ее  молодежи.
Вся Англия приветствует в эту минуту цвет нации - две тысячи молодых  людей,
которые вступают на палубу трех кораблей ее величества, чтобы показать  всем
нам пример мужества. Слепая, яростная стихия окружает их, коварные, лишенные
чести и совести враги угрожают им, один  только  гений  Британии  парит  над
ними: они в руке Божией. Этим сказано все.
     Под гром духового оркестра и рыдания матерей и  невест  три  корабля  -
огромные, расплывчатые глыбы - отвалили в непроницаемом тумане от пристани.
     Спустя одиннадцать часов, не успев выйти из Ла-Манша, "Оптимист"  пошел
ко дну со всем своим живым и мертвым грузом.
 
        НАЦИОНАЛЬНАЯ КАТАСТРОФА
 
     Шторм уж затих, но корабль затонул.
     Он мирно лежит на дне.
     Стаи дельфинов и сытых акул
     Мелькают в синей волне.
     Из всех матросов - их было сто -
     Гибели не избежал никто.
     Там глубоко, на дне морском,
     Спят они вечным сном.
     Песню поет им морская волна,
     Властно в душу льется она:
     "Моряк, берегись! Моряк, берегись!
     Волны опять будут рваться ввысь!
     Спите, друзья! Спите, друзья!
     Среди кораллов, в глуби морской,
     Найдешь и ты покой".
 
                 "Жребий моряка" 
 
     Проезжая утром в омнибусе по Оксфорд-стрит, Пичем услышал пронзительные
выкрики газетчиков. Он сошел с омнибуса и прочел в экстренном  выпуске,  что
"Оптимист" пошел ко дну и что по  Сити  циркулируют  слухи  о  покушении  на
воинский  транспорт.  Суда,  писала  газета,  покинули  порт  в  неисправном
состоянии;  надо  надеяться,  что  полиции  удастся  возбудить  дело  против
замешанных  в  этом  безответственных  элементов,  угрожающих   безопасности
Британии.
     Он тотчас же отправился домой.
     Экстренный выпуск уже попал на Олд Оук-стрит. Войдя  в  контору,  Пичем
увидел Бири с газетным листком в руках.
     Он был бледен как смерть и дрожал.
     Проходя, Пичем искоса посмотрел на  него  страшным  взглядом,  но  Бири
уставился на него, словно увидел привидение. Госпожа  Пичем  встретила  мужа
ласково - она только что побывала в погребе. Она ничего еще не знала.
     Пичем прошел в комнату, где хранилась запасная  картотека,  и  заперся.
Его жена слышала, как он несколько часов
     подряд ходил от стены к стене. Когда настало время ужинать, она подошла
к двери и постучалась, но он не ответил;  ужин,  поставленный  ею  у  двери,
остался нетронутым. Он ждал ареста.
     Около одиннадцати часов вечера, то есть почти через четырнадцать  часов
после выхода экстренного выпуска, он спустился в контору, вызвал к себе Бири
и послал его в соседний трактир за газетами, так как, по  словам  Бири,  тот
еще газет не покупал.
     Во всех газетах были крупным шрифтом набраны  заголовки:  "НАЦИОНАЛЬНАЯ
КАТАСТРОФА" и "ТУМАН  -  ПРИЧИНА  ГИБЕЛИ  "ОПТИМИСТА!",  а  также  некоторые
успевшие просочиться в Лондон  подробности  несчастья.  Никаких  намеков  на
причину катастрофы, в особенности намеков такого характера, какие  появились
в экстренном выпуске, в газетах не  было.  Сообщалось  только,  что  морское
ведомство приступило к расследованию. Пичем прочел все, до последней строки.
Потом он начал действовать.
     Вместе с Бири он разработал подробный план  полной  перестройки  работы
мастерских.  Большинство  людей  решено  было  одеть  в  военные  мундиры  и
превратить  в  инвалидов  войны.  С  точки  зрения  торговли  нищетой  такая
национальная катастрофа была равносильна победе.
     Не  было  никакого  сомнения  в  том,  что  Лондон,   прочтя   описание
катастрофы, раскошелится. Всякого  человека,  одетого  в  мундир  и  хоть  с
какими-то признаками увечья, в ближайшие дни будут носить на руках.
     Пичем работал много часов подряд и после короткого сна был уже опять на
ногах. Все мастерские - шорная, столярная и портновская - в шесть часов утра
приступили к изготовлению мундиров и культяпок.
     Утром Пичем отправился в полицейское управление, по пути заехав на пять
минут в морское ведомство к Хейлу.
     Хейл произвел на него отличное  впечатление.  Военная  выучка  помогала
старому бюрократу хладнокровно переносить  любые  удары  судьбы.  Учреждение
работало полным ходом. Распоряжения Хейла были скупы и точны. На послезавтра
назначена официальная панихида. Второму договору, на  саутгемптонские  суда,
ничто не угрожает, лишь бы не разразился скандал с первым договором.
     Старший инспектор принял Пичема с явным  недоверием,  которое  улеглось
лишь  после  того,  как  тот  отрекомендовался  председателем  Компании   по
эксплуатации транспортных судов, рассеяв тем самым все сомнения относительно
цели своего визита, - он явился не в связи с делом  Мэкхита,  назначенным  к
слушанию в ближайшие дни.
     Пичем осведомился, чт_о_ он должен  сообщить  представителям  прессы  о
предположительных  причинах  катастрофы.  Браун  охотно  информировал   его.
Причина гибели "Оптимиста" еще не  выяснена;  есть  сведения,  что  и  "Юный
моряк" потерпел тяжелую аварию. Вероятно, оба корабля столкнулись в тумане.
     Пичем поспешно откланялся и поехал к  Истмену.  Остаток  предобеденного
времени он посвятил подведению баланса с Истменом и Муном (Финни лежал после
операции в клинике). Оба его компаньона не испытывали  особого  желания  еще
раз углубляться во все детали предприятия. Они были уверены, что в  открытом
море под именем трех старых, злосчастных кораблей находятся  саутгемптонские
суда, которых они и в глаза не видели: они боялись расследования.
     Пичем не торопился домой. Он бесцельно бродил по улицам,  прислушиваясь
к отрывкам разговоров. Повсюду только и речи было, что о катастрофе.
     На пороге крошечной темной д-лавки владелец ее беседовал с  двумя-тремя
прохожими.
     - С ветром шутить нельзя, -  говорил  он.  -  Тут  никакие  расчеты  не
помогут. Против тумана человек тоже беспомощен.  Все  это  -  силы  природы,
разрушительные стихии. И так несладко живется, а тут еще пожалуйте  -  прямо
на дно, посредине канала! Это большое национальное бедствие! В церкви Святой
Троицы  в  пятницу  состоится  панихида...  Держу  пари,  что  это   сделали
коммунисты.
     После обеда Пичем опять засел за работу вместе с Бири.
     В канцелярию,  где  изготовлялись  "прошения",  были  отправлены  новые
образцы. Дрожащей рукой солдатские вдовы, чьи мужья "обрели вечный  покой  в
прохладном лоне  вод",  просили  о  небольшой  поддержке,  которая  даст  им
возможность  открыть  скромную  лавочку;   при   этом   впервые   за   время
существования фабрики Пичема в этих "прошениях" упоминались д-лавки.
     Адреса  извлекались  из  картотеки,  содержавшей   фамилии   отзывчивых
благотворителей, с перечислением их особых слабостей.
     Фабрика Пичема в дни национальной катастрофы оказалась на высоте.
     Вечером Пичема вызвали к Брауну.
     Инспектор встретил его сурово. В его кабинете находились еще два высших
полицейских чиновника.
     Кабинет  был  очень  велик.  На  письменном  столе,  покрытом   зеленой
промокательной бумагой, стоял бронзовый Атлас вышиной в фут; на спине у него
громко тикали часы. На циферблате было начертано: "Ultima multis" {Многим  -
последний час (лат.).}. На стене висел портрет Веллингтона.
     - Господин Пичем, - открыл старший инспектор собеседование, - имеющиеся
сведения  дают  основания  предполагать,  что  "Оптимист"  покинул  порт   в
неисправном виде. Поломка руля не вызывает сомнения.  Должен  сообщить  вам,
что статс-секретарь морского ведомства Хейл получил приказ высшей  инстанции
впредь до особого распоряжения не покидать своей  квартиры.  Правда,  приказ
этот - тайный. Я полагаю, что вы хотите высказаться по поводу этого дела.
     Господин Пичем устремил взоры вдаль.
     - Да, хочу, - сказал он. - Я верю в преступление.
     Старший  инспектор  посмотрел  на  него  одним  из  тех  начальнических
взглядов, которые предназначены не для того, чтобы видеть, а для того, чтобы
быть увиденными.
     После краткой, но выразительной паузы Пичем продолжал:
     - <I>Господа, руль несомненно был сломан;  и  это  произошло  не  по  вине
рулевого и не в бурю, а в тихую, хотя и туманную погоду. Не  нужно  никакого
расследования, достаточно знать нравы  наших  правящих  кругов,  а  равно  и
правящих кругов всех цивилизованных  стран.  Достаточно  разобраться  в  тех
методах, которыми мы пользуемся, избирая чиновников, на  чьи  плечи  ложится
забота о благе страны, а также в том, как мы их воспитываем и как и с какими
целями они служат  нации.  Для  того  чтобы  убедиться,  что  такие  корабли
неминуемо должны были погибнуть, достаточно хотя бы бегло  поинтересоваться,
с какой целью  они  строились,  как  они  были  проданы  и  на  какой  барыш
рассчитывали продавцы. Если мы сопоставим и взвесим все эти соображения,  мы
неизбежно - хотим ли мы этого или  не  хотим  -  придем  к  тому  убеждению,
которое я только что высказал: я верю в преступление.</I>
     Его собеседники  переглянулись.  Пичем  сидел,  прочие  стояли,  -  они
встали, как только он заговорил. Пичем продолжал:
     - <I>Сопоставляя и взвешивая другие соображения,  я  прихожу,  господа,  к
другим результатам. Исходя из  глубокой  уверенности  в  отличных  качествах
нашего правительства, в честности наших  коммерсантов  и  торговых  фирм,  в
справедливости наших войн и бескорыстии всех наших разумно едящих,  прилично
живущих и опрятно одевающихся сограждан, я, рассматривая факт гибели в тихую
погоду одного из наших военных кораблей; без всякого расследования или после
любого расследования прихожу к заключению, что тут преступление исключено  и
что вероятная, более того - несомненная,  причина  катастрофы  -  несчастный
случай. И тогда я говорю: я не верю в  преступление,  я  верю  в  несчастный
случай.</I>
     Господин Пичем внимательно посмотрел на своих собеседников снизу  вверх
и продолжал:
     - <I>Если вы разрешите мне  в  вашем  присутствии  выбрать  из  этих  двух
объяснений то, которое меня полностью удовлетворит, я остановлюсь на втором.
Оно значительно удобней. Насколько мне известно,  через  два  дня  состоится
панихида по утонувшим солдатам ее величества. Считаете ли  вы  допустимым  и
Желательным, чтобы в связи с этой панихидой те самые инвалиды войны, которые
совсем  недавно  требовали  скорейшей  отправки  кораблей,  теперь  устроили
демонстрацию протеста  против  их  потопления?  Насколько  мне  известно  из
заметки,  появившейся  в  одном  из  экстренных  выпусков,  в  районе  доков
предполагают устроить подобную демонстрацию.</I>
     Господин Пичем покинул здание  полицейского  управления  ни  в  чем  не
заподозренный.
     Повсюду он увидел приспущенные траурные  флаги  и  знамена.  Величайший
город мира скорбел о своих сынах.
 
        ЧИСТКА
 
     Фазер был крупный, костистый мужчина - один из трех соратников Мэкхита,
знавших  его  еще  под  фамилией  Бекет.  Он  работал  на   Райд-стрит   под
руководством О'Хара и дружил с ним.
     От Мэкхита он получил задание следить за Полли и  О'Хара  и  тотчас  же
поставил своего друга об этом в известность.
     Вдвоем  они  очищали  склад,  который  им  было  приказано  уничтожить:
продавали товары и выручку клали себе в карман. Груча,  третьего  из  старых
сподвижников Мэкхита, Фазер ни во что не посвящал.
     Помимо этого, Фаэер  был  хорошо  осведомлен  об  отношениях  О'Хара  и
госпожи Мэкхит, так как он считал для себя полезным быть  в  курсе  возможно
большего  количества  Дел.  Он  же   в   свое   время   выследил   человека,
ликвидировавшего маклера Кокса. Но его друг  О'Хара  не  знал,  что  он  все
знает.
     В одно прекрасное утро центнер антрацита стоил на  Райд-стрит  двадцать
восемь пенсов, и в помещение склада на  заднем  дворе  дома  номер  двадцать
восемь  проникли  три  агента  уголовной  полиции.  Они   извлекли   Фазера,
занимавшего там небольшую комнатку,  из  кровати.  В  самой  вежливой  форме
(Скотленд-Ярд этим славится) они попросили его показать им склад.
     Склад был почти совсем пуст, но  кое-что  в  нем  еще  оставалось.  Они
составили опись и откланялись, не вступая в долгие разговоры.
     Фазер медленно закончил свой туалет и, так как О'Хара приходил на склад
не раньше одиннадцати, отправился в следственную тюрьму к Мэкхиту.
     Мэкхит как раз пил утренний кофе. Он на первом же слове перебил Фазера.
     - На складе номер двадцать восемь ничего нет. Пусть себе рыщут  сколько
им угодно, - сказал он равнодушно.
     - Откуда вы знаете? - сварливо спросил Фазер и сделал попытку сесть  на
стол.
     - Потому что я приказал очистить его, - ответил коммерсант  и  обмакнул
сухарик в кофе. - Стало быть, он очищен. Недель пять тому назад.
     - Так вот, да будет вам известно:  он  был  еще  наполовину  полон.  Мы
хотели завтра вывезти остатки, но сегодня утром он еще был наполовину полон.
     Мэкхит молча продолжал есть. Потом он сказал:
     - Вот как! В таком случае я хотел бы знать, чем вы  набили  мой  склад.
Надеюсь, там не было ничего такого, что  лучше  не  показывать  при  дневном
свете? И у вас, я полагаю, есть оправдательные документы?
     Фазер  молчал,  пораженный.  После  длительной  паузы  он   пробормотал
вполголоса:
     - Они явились прямым путем в номер двадцать восемь.
     - Скверно, - сказал Мэкхит и поглядел  на  Фазера  снизу  вверх  своими
водянистыми глазами.
     Тот наконец собрался с духом. Неожиданно  решившись,  он  сел  на  край
стола, сбросил огромной лапой календарь,
     предусмотрительно положенный Мэкхитом на стол, и сказал громко и грубо:
     - Вы ошибаетесь, Бекет, если полагаете, что  мы  сядем  за  вас  в  Олд
Бейли. И не подумаем! О'Хара - мой друг, и мы держимся один за другого,  как
репейники, в то время как кое-кто только и думает,  как  бы  продать  старых
товарищей. Вы меня поняли?
     Коммерсант невозмутимо продолжал есть.
     - Говорите все до конца, Фазер, только слезьте с моего стола,  иначе  я
прикажу вышвырнуть вас отсюда, хоть вы и мой старый товарищ.
     Фазер неуклюже встал. Он трясся от бешенства.
     - Ах вот, значит, как? Вы намерены чистить  свои  конюшни?  Сначала  вы
грабите вашей  системой  два  десятка  хороших  ребят,  платите  им  твердое
жалованье, потому что вам нужно  набить  ваши  склады,  а  потом  больше  не
нуждаетесь в товаре и переводите людей на сдельщину - всякий  раз,  как  вам
удобней! А теперь вы их передаете в руки полиции! Вы теперь стали  банкиром?
Вы ни о чем понятия не имеете, не правда ли?
     Мэкхит внимательно наблюдал за ним.
     - Я не злопамятен, - сказал он не без дружелюбия. -  Выкладывайте  все,
что у вас на душе. Но вы не должны забывать, что я вам дал твердое  задание,
которое вы не выполнили. Правда, вы дружите с О'Хара, но я об этом не  знал.
Он отпетая гадина; я никак не мог предположить, что у него найдутся  друзья,
готовые сесть за него в тюрьму.
     - Вы!.. Вы!.. - Фазер заикался от ярости. - Пусть-ка шпики последят  за
вашей милой женушкой! Они вам коечто сообщат! Не  всем  О'Хара,  видите  ли,
представляется такой гадиной, как вам!
     От  ярости  он  совершенно  остервенел,  не  переставая  тем  не  менее
наблюдать за Мэкхитом.
     Однако в лице Мэкхита не дрогнул ни один мускул. Он сказал только:
     - Я вижу,  Фазер,  что  вы  вовсе  не  такой  скверный  человек,  каким
прикидываетесь. Вы все-таки кое к чему присматривались.
     - Что и говорить, Бекет, чуточку присматривался.
     Фазер угрожающе наклонил голову.
     - И я даже видел, как вы обработали маклера Кокса. Мешок с песком не  с
неба свалился.
     Мэкхит  неожиданно  положил  ложку   на   стол.   Он,   казалось,   был
заинтересован не на шутку.
     - Фазер, - сказал он совсем другим голосом, - об  этом  вы  должны  мне
рассказать подробно. Я действительно ничего не знаю. Этот Кокс в самом  деле
как-то уж очень быстро умер.
     Фазер отчаянно боролся с собой. Он знал Мэкхита - в данную  минуту  тот
не притворялся. Но если Мэкхит  не  знал  об  убийстве  Кокса,  то,  значит,
убийство это  было  личным  делом  его  друга  О'Хара.  В  таком  случае  он
проболтался.
     Мэкхит напряженно следил за его мимикой.
     - Фазер, - сказал он дружески, - вам все равно уже  ничего  не  спасти.
Мешочком работает только Джайлз. Я его лично не знаю, это вам  известно.  Он
из банды О'Хара, не так ли? Ну вот мы и договорились, Фазер. Облегчите  вашу
совесть! И подумайте о том, как бы вам  выбраться  с  Райд-стрит  и  достать
заграничный паспорт и деньги, мой друг. Я не зверь. Вы все  время  называете
меня Бекетом, а между тем меня зовут Мэкхит. И я готов забыть, что вы сидели
на моем столе. То, что вы сказали  про  мою  жену,  вы  сказали  в  припадке
ярости. До  одиннадцати  вы  успеете  собраться.  А  потом  отправляйтесь  в
парикмахерскую, к тому времени все уже будет улажено.  Но  если  вы  скажете
О'Хара хоть слово, хотя бы "до свидания" или "ну и погодка  сегодня",  то  в
половине двенадцатого вы уже будете сидеть в каталажке. Запомните это!
     Фазеру не пришлось больше сказать ни  слова.  Мэкхит  ничего  не  хотел
слышать. И прежде всего он ничего  больше  не  хотел  слышать  про  Полли  и
О'Хара. Он ни на одну секунду не хотел задумываться над этим  темным  делом.
Он не хотел встречаться с человеком, у которого  могла  бы  появиться  охота
поговорить с ним на эту тему.
     Фазер не мог об этом знать, но это-то его и спасло.
     В полном смятении вернулся он на  Райд-стрит.  Там  он  уложил  вещи  в
чемодан и надел свой лучший костюм. В половине одиннадцатого он направился к
воротам. Навстречу ему шел О'Хара  с  утренней  папироской  в  зубах.  Фазер
заколебался, не поговорить ли с ним. Они были старыми друзьями. Фазер хорошо
знал мать О'Хара. Все еще колеблясь, он стоял за воротами. О'Хара  не  успел
его заметить. Наконец он решился.
     Он вышел из ворот и прошел мимо О'Хара молча, глядя прямо перед  собой.
Губы его были стиснуты, точно края стальной шкатулки.
     О'Хара  удивленно  посмотрел  ему  вслед.  Завернув  за   угол,   Фазер
облегченно вздохнул. О'Хара не мог  не  заметить  чемодана  в  его  руках  и
выходного серого костюма.
     Около половины двенадцатого О'Хара был арестован у себя на квартире.
     Он вошел в полицейское управление, абсолютно уверенный  в  себе.  %нав,
что ему предъявлено обвинение в налете и укрывательстве, он расхохотался. Он
заявил,  что  товары,  сданные  им  ЦЗТ,  приобретены  путем  покупки.   Все
оправдательные документы находятся в Сити, в конторе ЦЗТ.
     Ему сказали, что именно ЦЗТ донесло на него.
     Он тотчас же потребовал очной ставки с банкиром.
     Очная ставка состоялась после обеда. В камере Мэкхита  находились  лорд
Блумзбери и господин Браун из Скотленд-Ярда.
     Прежде чем он успел раскрыть рот, Мэкхит подошел к нему и сказал:
     - Сударь, откуда  вы  брали  товары,  которые  вы  в  течение  полугода
поставляли моим лавкам?
     Только когда О'Хара вновь очутился в  своей  камере,  он  оправился  от
изумления. Но тут к нему втолкнули Джайлза, по кличке Мешок с песком.
 
     Фазер был уже в открытом море, но одна его фраза никак не  выходила  из
головы его шефа Мэкхита. Фраза эта звучала примерно так: "Последите лучше за
вашей милой женушкой!"
     За окном моросило. Засунув руки в карманы, Мэкхит  бегал  по  камере  и
прислушивался к шуму дождя. Время от  времени  он  останавливался,  наклонял
свою голову-редьку и прислушивался особенно внимательно. Потом сердито топал
ногой о толстый ковер и вновь погружался в думы:
     <I>"Хорошо хоть, что он теперь сидит в тюрьме. Хоть в  этом  я  могу  быть
уверен. Говорят, мои люди жалуются, что я стал нерешительным. Но, когда  это
нужно, у меня еще находятся силы  принять  решение.  Бывают  моменты,  когда
нужно принять крутые меры, и мне это известно лучше, чем кому бы то ни было.
Нужно быть в курсе всего,  что  делается,  нужно  всему  дать  созреть,  как
нарыву. А потом в один прекрасный день обрушиться  неожиданно,  как  гром  с
ясного неба, как молния, по-хозяйски! Вся  гниль  разоблачается  беспощадно!
Все цепенеет! Хозяин долго присматривался, а потом взялся  за  дело.  Он  не
пощадил и самых старых своих товарищей, когда заметил, что они  разложились.
Таков он, его не обмануть!"</I>
     Он прошел несколько шагов, опять  остановился  и  вновь  отдался  своим
мыслям.
     <I>"Как трудно стало  обладать  женщиной</I>,  -  думал  он.  -  <I>Когда-то  муж
возвращался с охоты на два часа раньше, чем  было  условлено,  и  находил  в
постели своей супруги какого-нибудь этакого пухлого красавчика. Что я говорю
- в постели? Достаточно было застать ее в комнате вдвоем с мужчиной,  и  все
уже было ясно. А в наши дни деловая жизнь вынуждает ее, хочет она  того  или
не хочет,  демонстрировать  мужчинам  свои  икры,  а  в  некоторых  конторах
занимаются любовью с такой же легкостью, как моют руки,  -  главным  образом
для того, чтобы украсть  у  нас,  работодателей,  несколько  минут  рабочего
времени! Можно ли думать о разоблачениях, когда супружеская  измена  так  же
мало бросается в глаза и столь же мало значит, как мытье рук?"</I>
     Мэкхит удивленно покачал  головой,  опять  прислушался  к  усилившемуся
осеннему дождю и вновь зашагал по камере. Через некоторое время  он  сел  за
письменный стол и углубился в чтение судебных документов.
     Несколько дней спустя должно было начаться слушание его дела.
 
        ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ
 
     Работать и не отчаиваться.
 
                        Карлейль 
 
     Маленькая фабрика на Олд Оук-стрит работала сверхурочно и в две смены.
     В  портновской  мастерской  висела  на  стене  прикрепленная   кнопками
газетная вырезка с отчетом о геройской смерти модистки Мэри Энн Уокли:
     <I>"Мэри  Энн  Уокли,  двадцати  лет  от  роду,  работавшая  в  мастерской
придворных нарядов, принимала участие в изготовлении  платьев  для  светских
дам, приглашенных на бал в честь юной супруги престолонаследника. Сезон  был
в разгаре. Она работала двадцать шесть с половиной часов без перерыва вместе
с шестьюдесятью другими модистками;  все  они  были  размещены  по  тридцать
человек в двух комнатах, имевших не более трети обычной  кубатуры,  а  ночью
спали по двое и по трое в одной кровати в помещении, разделенном несколькими
дощатыми  перегородками.  Шерри,  портвейн  и  чашка  кофе  поддерживали  ее
угасающие   силы,   которые   она   столь   бескорыстно,   за   ничтожнейшее
вознаграждение, возложила на алтарь службы королеве; она заболела в пятницу,
продолжала шить и умерла в воскресенье, доказав, что она не менее доблестная
героиня, чем воины Мафекинга".</I>
     Еще в большей степени, чем этой вырезкой с  ее  зажигательной  моралью,
темп работы ускорялся методами Бири, попросту  выбрасывавшего  строптивых  и
слабосильных работниц на улицу.
     - Ты не виновата, что у тебя чахотка, - говорил он в таких  случаях,  -
но и я тоже не виноват.
     Бири сделал одно строительное изобретение: он заметил,  что  рабочие  и
работницы часто бегали в уборную покурить; когда они долго не  возвращались,
он выходил во двор и видел легкий дымок, поднимавшийся из крохотного оконца.
Тогда он распорядился сколотить косую дощатую стенку, позволявшую сидеть  на
стульчаке только согнувшись. Когда Полли  вернулась  в  родительский  дом  и
увидела эту будку с видом на два древних, искалеченных  деревца,  росших  во
дворе, в ее душе зашевелилась тихая радость: да, это был отчий кров!
     Работа шла отлично. Но в ожидании панихиды по жертвам  кораблекрушения,
назначенной, кстати, на четверг, то есть  на  тот  день,  когда  должен  был
начаться процесс банкира Мэкхита,  в  газетах  стали  появляться  бесстыдные
запросы о ходе расследования и о виновниках катастрофы.
     Старший  инспектор  отмалчивался.  Пичем  знал,  что  полиция  собирает
сведения в доках. Было даже произведено несколько арестов. Пичем лихорадочно
читал все газеты, но ни в одной  из  них  не  было  разъяснений  со  стороны
полицейского управления.
     Зато вокруг дома на Олд  Оук-стрит  целыми  днями  шныряли  полицейские
агенты.
     Пичем очень страдал в эти дни.
     <I>"Совершенно ясно, что положение становится все хуже</I>, - говорил он себе,
в особенности по ночам,  когда  он  темными  коридорами,  время  от  времени
останавливаясь, проходил мимо ярко освещенных, оживленных мастерских. -  <I>Вся
жизнь сводится к тому, что с каждым часом все становится хуже и хуже. И  все
же можно д_о_п_у_с_т_и_т_ь, что хоть один этот  раз  полиция  не  вмешается!
"Оптимист" погиб - не отрицаю. Что ж,  теперь  и  мне  прикажете  погибнуть?
Конечно, для близких и родных это тяжелый удар, что и говорить! Но разве  им
станет легче оттого, что и на меня обрушится удар?"</I>
     Тем не менее катастрофа натолкнула  его  на  одну  весьма  плодотворную
коммерческую идею. Она заключалась в следующем.
     <I>"Несчастные  случаи  вроде  гибели  "Оптимиста"   неизбежны.   Так   же
неизбежны, как война, шторм, деловое предпринимательство или  неурожай.  Они
всегда будут иметь место. Кто изучал человеческую природу,  тот  знает,  что
всякое дело рук человеческих несовершенно. Об этом сказано  даже  в  Библии.
Пройти мимо этого никак нельзя. В самом деле, из десяти человек девять имеют
всяческое основание бояться будущего (не бояться его  имеет  право  максимум
один на тысячу). Из этого и надо  исходить.  Тут  есть  возможность  создать
выгоднейшее  дело.  Возьмем,  например,  такие  вещи,  которых  все  боятся:
болезнь, бедность, смерть. И вот мы говорим тем, кто боится их,  потому  что
з_н_а_е_т ж_и_з_н_ь и с_в_о_и_х б_л_и_ж_н_и_х:  мы  страхуем  вас  от  этого
неизбежного будущего. Вы систематически (а стало быть, незаметно  или  почти
незаметно) выплачиваете  нам  какую-нибудь  ничтожную  долю  доходов  в  дни
благополучия, а мы эти деньги возвращаем вам (или вашим наследникам в случае
вашей смерти) в тот день, когда разразится неизбежная  катастрофа!  Недурное
предложение, не правда ли?  Я  уверен,  что  оно  будет  встречено  всеобщим
одобрением. Надо помогать людям! И они охотно оплатят эту помощь! Если я  на
этот раз выкручусь, если х_о_т_ь о_д_и_н э_т_о_т р_а_з  полиция  не  залезет
своими ручищами в мои дела, я непременно осуществлю эту идею.  Возьмем  хотя
бы солдат, погибших на "Оптимисте". Они по  большей  части  юноши,  но  было
среди них и несколько  отцов  семейства.  Насколько  лучше  было  бы  теперь
положение их близких и родных, если  бы  солдаты  своевременно  застраховали
свою жизнь от кораблекрушения! Когда им было приказано грузиться на корабли,
им, в сущности, оставался один выход - как можно  скорей  застраховать  свою
жизнь. Они не воспользовались им. Люди, читающие в  газетах  описания  таких
катастроф,  как  гибель  "Оптимиста",  несомненно,  должны  откликнуться  на
подобное предложение.  А  ведь  катастроф  так  много!  Например,  старость!
Старость в большом городе! Последние годы жизни ни на что больше  не  годных
людей! Неизбежные, но тем не менее ужасающие годы! Безработица - точно такая
же катастрофа. Взять хотя бы моих служащих. Я наживаюсь на том, что  они  не
знают, куда им пойти, если я их выброшу на улицу.  Я  нажимаю  на  них,  как
могу, и извлекаю из этого прибыль. Они нуждаются в помощи  -  я  в  этом  не
сомневаюсь. Стало быть, нужно им помочь, а вместе  с  тем  и  заработать  на
этом! Можно построить здания, большие здания, где их пенни будут пускаться в
оборот. Пока никто не будет обращаться в эти больничные  кассы  за  помощью,
они будут процветать; как только к ним обратятся, они  могут  обанкротиться.
Во всяком случае, если бы можно было  втереться  между  этими  людьми  и  их
работодателями и выколотить для них два-три лишних пенни, то эти пенни можно
было бы положить себе в карман в виде вознаграждения за  оказанную,  помощь.
Это было бы отличное дело! Потому  что  в  большинстве  случаев  плательщики
умирают на ходу либо не могут доказать, что они  больны,  нетрудоспособны  и
так далее, и так далее. Впрочем, рабочие  предпочитают  в  подобных  случаях
пользоваться услугами себе подобных, то есть бывших  рабочих...  Ну  что  ж,
можно было бы для вида привлечь к этому делу двух-трех бывших рабочих. Может
быть, удалось бы привлечь к  страхованию  даже  и  государство.  Можно  даже
представить себе законы, которые вменяли бы рабочим  в  обязанность  платить
страховые взносы. Таким образом, само государство боролось бы с легкомыслием
широких  масс,  с  их  преступным,   невежественным   оптимизмом,   с   этой
бессмысленной уверенностью, что все кончится благополучно, в  то  время  как
всякий знает, что в конечном счете ждет рабочих, служащих и прочую  мелкоту!
Войны нельзя предотвратить, равно как и кризисы. Приходится выбрасывать этих
субъектов  на  улицу,  когда  их  работа перестает окупаться; нельзя строить
более гигиеничные дома,  чем  это позволяет квартирная плата, и так далее, и
так   далее.   Стало   быть,   нужно  принять меры к тому, чтобы они заранее
заботились о своем будущем! В  борьбе с беспочвенным легкомыслием,  с  каким
эти   невежественные   и   косные   люди  становятся  солдатами,  фабричными
рабочими  и  так далее,  необходимо  попросту прибегнуть к помощи закона. Их
нужно  заставить  страховаться. Большего от них не добьешься, но хоть это-то
они должны сделать. Этого требуют  общественные интересы, и, кроме того, это
- выгодное дело! Правда, на организацию  такого дела нужен капитал. Но  если
история   с  кораблями  кончится  благополучно, деньги у меня будут. Кстати,
новые  саутгемптонские  корабли  вполне   исправны.  Только  бы  полиция  не
совалась! Один только этот раз!"</I>
     В среду вечером, через девять дней после гибели "Оптимиста" и  за  день
до официальной панихиды, полиция все еще ничем себя не проявила, и тут нервы
Пичема не выдержали.
     Охваченный своего рода паникой, он решил воздействовать на полицию.  Он
отправил в полицейское управление Бири и еще  двух  людей  с  плакатами,  на
которых было написано:
     "ЧТО  СЛУЧИЛОСЬ  С  "ОПТИМИСТОМ"?",  "КАКУЮ  ВЗЯТКУ  ПОЛУЧИЛО   МОРСКОЕ
ВЕДОМСТВО? - СПРАШИВАЮТ 200 ИНВАЛИДОВ ВОЙНЫ" И "ОТЧЕГО  УТОНУЛ  "ОПТИМИСТ"?"
На одном из этих разрисованных от руки плакатов  было  даже  написано:  "КТО
ТАКОЙ ГОСПОДИН ПИЧЕМ?"
     Бири сообщил в полицейском управлении, что его послал  господин  Пичем,
председатель КЭТС. Плакаты ему доставили частным порядком  несколько  нищих,
которые брали у него напрокат музыкальные инструменты.  По  всей  видимости,
завтра утром состоится демонстрация, в которой будут фигурировать  подобного
рода плакаты.
     Спустя час Пичем сам пошел в полицейское управление.
     Браун обошелся с ним весьма круто. Жалобы Пичема на  то,  что  подобная
демонстрация разорит его и что ему нисколько не легче от того,  что  попутно
будут облиты грязью и некоторые высшие правительственные чиновники, не имели
никакого успеха.
     Он ушел в отчаянии.
     Взяв извозчика, он поехал в редакцию "Зеркала".
     Он добился приема у главного редактора и имел с ним серьезную беседу, в
результате которой тот пообещал отвести в утреннем выпуске две  колонки  под
сенсационное заявление председателя КЭТС о  причинах  катастрофы;  заявление
должно быть сдано в редакцию не позже восьми часов утра.
     После этого Пичем пешком  пошел  домой,  отдал  последние  распоряжения
касательно назначенной на следующее утро демонстрации и  заперся  у  себя  в
конторе. Он писал всю ночь напролет.
     Браун хотя и нашел нужным облить  его  ушатом  холодной  воды,  все  же
чувствовал себя довольно скверно. Он приказал произвести  вечером  еще  одну
(седьмую) облаву в доках, лично  допросил  первые  два  десятка  задержанных
рабочих и в подавленном состоянии поехал к Мэкхиту в тюрьму.
     Мэкхит был один и читал книгу.
     Браун выпроводил надзирателей и налил себе  элю  из  бутылки,  стоявшей
среди других в углу камеры.
     Не успел он раскрыть рот, чтобы излить другу всю  свою  душу,  как  тот
сказал нервным тоном:
     - Что с О'Хара? Я чертовски беспокоюсь. Он все еще не сознался?
     - Нет, - устало ответил Браун.
     - Ты ему сказал, что мы пришьем ему убийство, если он не будет  держать
язык за зубами?
     - Все сказал. А он говорит, что лучше  полезет  в  петлю,  но  тебя  не
выпустит. По-моему, он оскорблен в своих лучших чувствах.
     Мэкхит забегал по камере. Завтра начинается его процесс.  Если  уж  ему
предстоит сознаться в том, что он и есть председатель ЦЗТ, то он ни  в  коем
случае не должен быть замешан в каких-то налетах.
     Наконец он опять сел на койку и несколько успокоился.
     - В конце концов, человек - существо разумное, - сказал он, потянувшись
за сигарами. - Он повинуется не слепым инстинктам, а голосу разума. Я верю в
это. В тот момент, когда я перестану в это  верить,  я  дам  себя  повесить.
Города, где мы живем, вся наша цивилизация с ее  благами  свидетельствуют  о
мощи разума. И этот человек тоже преодолеет слепую жажду мести и  предпочтет
четыре года тюрьмы или, скажем, три года тюрьмы (мы ведь  в  крайнем  случае
можем предъявить еще несколько квитанций) петле!
     Браун заметил, что он дал О'Хара время на  размышление  до  двух  часов
следующего дня.
     - Да, не позднее чем в два часа я должен иметь в руках его признание, -
сказал Мэкхит.  -  Сразу  же  после  суда  я  назначил  Крестону  встречу  в
Национальном  депозитном  банке;  Аарон  и  Оппер,  вероятно,   тоже   будут
присутствовать. Я бы хотел иметь возможность предъявить им  признание  моего
поставщика в том, что он добывал товары путем налетов.
     Только  после  этого  Брауну  удалось  поделиться  с  Мэкхитом   своими
собственными нешуточными заботами.
     История  с  "Оптимистом"  приняла  скверный  оборот.  Почти  никто   не
сомневался в том, что он, равно  как  и  два  других  корабля,  был  сдан  в
неисправном виде. Компания, продавшая эти корабли, в самое  последнее  время
стала жертвой еще одного "несчастного случая". Убитый в районе доков  маклер
Уильям Кокс был с ней тесно связан. Обстоятельства его смерти до сих пор  не
выяснены. Полиция  задержала  двух-трех  безработных,  уволенных  вследствие
забастовки и допустивших несколько неудачных  выражений.  Однако  ни  в  чем
существенном уличить их не удалось. Гибель "Оптимиста" может привести к  еще
более серьезным последствиям. Угрозы  господина  Пичема  Браун  не  принимал
всерьез - он не боялся непосредственного воздействия демонстрации.  На  ноги
было поставлено  достаточное  количество  полицейских;  завтрашней  панихиде
ничто не угрожало. Гораздо хуже было другое.
     Заговорив на эту тему, старший инспектор даже понизил голос.
     Из-за неожиданной порчи проводов в морском ведомстве не  был  отправлен
приказ, отзывавший в порт два других корабля, из коих по меньшей мере один -
тот, что столкнулся с "Оптимистом" - был поврежден. Оба корабля находятся  в
открытом море и  держат  курс  на  Кейптаун.  Морское  ведомство  вообще  не
проявляет достаточной распорядительности. Все это сильно  тревожило  Брауна.
Может  быть,  все-таки  лучше  не  допускать  демонстрации?  Полиция  должна
заботиться о поддержании общественного порядка.
     Правда, демонстрация зависела не только от Пичема,  которого  в  случае
чего  не  трудно  было  загнать  в  стойло.   Коммунисты   также   замышляли
демонстрацию протеста против официальной панихиды. И эту демонстрацию  никак
нельзя было предотвратить.
     - Но ведь материал они могли бы  добыть  только  у  Пичема,  -  заметил
Мэкхит, закуривая толстую сигару.
     - Да, это верно, - сказал Браун, несколько успокоившись.  -  Вечно  они
остаются  в  дураках  со  своими  подозрениями,  которые  никак   не   могут
подтвердить.
     - Опять они будут лепетать разную чушь про лихоимство в министерствах и
еще, пожалуй, скажут, что самому статс-секретарю сунули  в  кулак  несколько
тысчонок. Это же просто смешно!
     - <I>Знаешь</I>, - сказал Браун, тоже выбрав себе сигару,  -  <I>меня  прямо  зло
берет на этих олухов.  Вечно  они  придираются  к  нам  -  мы,  дескать,  не
соблюдаем законов. Как будто законы писаны для них! Они ужасно строго следят
за тем, чтобы все делалось по закону. Если бы существовал закон, разрешающий
Хейлу в пристойной форме взимать некоторую мзду за те труды, каких ему стоит
закрывать глаза на целый ряд вещей, они никогда не посмели бы упрекнуть его,
что он взял какие-то жалкие две-три тысячи. Тогда бы у них не было  чувства,
что их обвели вокруг пальца. Это же просто забавно! В большой политике,  как
и в экономике, не может быть всегда  все  абсолютно  безупречно,  а  мелкому
налогоплательщику многое в этом не всегда понятно. А ведь там  речь  идет  о
настоящих, крупнейших прибылях! Это вам  не  жалкие  две-три  тысячи!  Любая
текстильная фабрика загребает в  сто  раз  больше!  А  наши  "разоблачители"
постоянно хватаются за всякие  мелочи:  то  городское  самоуправление  берет
взятки, то полиция пристрастна или я уж не знаю что, и при этом они  никогда
ничего не могут доказать, а  то  и  просто  попадают  пальцем  в  небо!  Эта
тенденция изображать все на свете двумя красками - либо черной, либо белой -
лишает то, о чем кричат эти смутьяны, всякого правдоподобия.</I>
     - Если бы сейчас кто-нибудь записал то, что ты  говоришь,  -  задумчиво
сказал Мэкхит, - тоже хватило бы двух красок.
     - Всякого правдоподобия, -  продолжал  ухмыляться  Браун,  -  полностью
лишает всякого правдоподобия.
     Они заговорили о политике.
     - <I>Партии, которая полностью и по-настоящему защищала бы мои интересы, в
сущности говоря, нет</I>, - пожаловался Мэкхит. - <I>Я не позволю себе назвать  наш
парламент  говорильней,  -  это  было  бы  неверно,  безусловно  неверно!  В
парламенте не только разговаривают, иногда там и  дело  делают.  Там  делают
всевозможные дела: только человек, безнадежно ослепленный агитацией,  станет
это отрицать. Весь вопрос, однако, в  том,  способен  ли  парламент  оказать
помощь в действительно  серьезном  случае.  По  моему  мнению  -  по  мнению
серьезного делового человека, - во главе  нашего  государства  стоят  не  те
люди. Все они принадлежат к какой-нибудь  партии,  а  партии  все  до  одной
своекорыстны. У них односторонняя точка зрения. Нам нужны люди, стоящие  над
партиями, подобно нам, деловым людям.  Мы  продаем  наши  товары  богатым  и
бедным. Невзирая на личности, мы продаем каждому желающему  мешок  картошки,
проводим ему электричество, красим ему дом. Руководить государством - задача
нравственного  порядка.  Надо  добиться  того,  чтобы  предприниматели  были
хорошими предпринимателями, а служащие - хорошими служащими, короче  говоря:
богачи - хорошими богачами, а бедняки -  хорошими  бедняками.  Я  совершенно
уверен, что когда-нибудь у нас будет такое правительство. Я буду  стоять  за
него горой!</I>
     Браун вздохнул:
     - К сожалению, у нас пока еще нет такой партии. Но  что  прикажешь  мне
теперь делать?
     - А ты не интересовался, не могло  ли  что-нибудь  произойти  во  время
ремонта?
     - Конечно, интересовался все эти дни. С этого я и начал. Но там  ничего
не произошло.
     - Как это  может  быть?  После  провала  забастовки  докеры  имели  все
основания прибегнуть к иным способам борьбы. Я никогда не понимал, как может
человек работать в подобных условиях! Право же, это какая-то низшая раса!
     - Если они берутся за работу, то уж работают. Если они взялись починить
корабль, то уж не думают о том, чтобы его сломать. Это  у  них,  знаешь  ли,
просто своего рода мозговая лень. Никогда они ничего  подобного  не  сделали
бы.
     - Но ведь я направил туда моих людей в твое распоряжение,  вернее  -  в
распоряжение Пичема. Они появились в доках сразу же после забастовки.
     - Ты хочешь сказать, что они...
     - Ну разумеется, они охотно подтвердят все, что угодно. Я вызову Були.
     - Ты это сделаешь? - спросил несколько утешенный Браун.
     - Ясно! - серьезно ответил Мэкхит. - Для тебя я все сделаю. И кстати, я
не хочу оказывать на тебя давление" но помни: Пичем как-никак приходится мне
тестем.  В  конце  концов,  приданое  моей  жены  находится  в  Национальном
депозитном банке. Я его директор. Из-за ожесточенной конкуренции вклады, как
мне довелось убедиться, сильно пострадали. Пропал также и вклад Пичема; я  с
таким же успехом мог бы сказать - мой вклад, принимая во  внимание  семейные
обстоятельства. Но, помимо нас, есть  еще  множество  мелких  вкладчиков,  и
теперь, после гибели "Оптимиста", они поднимут страшный вой, когда узнают  о
пропаже  своих  денег.  Это  может  сильно  повредить  тому  патриотическому
движению,  которое   благодаря   недавней   катастрофе   начинает   медленно
возрождаться. Никакие личные чувства не связывают меня с  моим  тестем,  но,
поверь мне, будет гораздо лучше оставить его в покое.
     Наполовину  убежденный,  Браун  отправился  к  себе  и   допросил   еще
нескольких корабельных плотников.
     Тем не менее он плохо спал ночью, а под утро ему приснился сон.
     Он едет по одному из мостов  через  Темзу.  Вдруг  он  слышит  какое-то
клокотание: он выходит из экипажа и перегибается  через  перила.  Ничего  не
видно. Он бежит обратно и с угла набережной  пытается  разглядеть,  что  там
внизу.
     Теперь ему виден и мост:  он  смотрит  на  него  снизу.  У  его  ног  -
небольшой клочок земли, мимо которого стремительно проносится река. На мосту
реют флаги, черные и национальные. На клочке земли,  под  унизанным  флагами
мостом, шевелится какое-то человеческое  или  человекоподобное  месиво;  оно
быстро расползается, неизвестно, как и  откуда;  можно  подумать,  что  там,
ниже, есть еще какой-то мир; вот уже образовались кучки, они ползут  наверх,
через свежевыкрашенные перила, на мост, прямо туда, где флаги.  Этот  клочок
земли извергает неисчислимые, неистощимые человеческие массы, им никогда  не
будет конца. Но ничего! Ведь есть полиция - вон она стоит; она оцепит  мост.
Вот там стоят танки - они откроют огонь; есть еще войска - они... Но она уже
тут, нищета, она строится в ряды, она марширует, в ее рядах  нет  ни  одного
просвета, она заливает теперь всю улицу, она заполняет все,  как  вода,  она
проникает повсюду, как  вода,  она  лишена  всякой  материальности.  Полиция
бросается ей навстречу; взлетают и падают резиновые дубинки. Но  что  толку?
Они бьют сквозь тела: широкими волнами сквозь полицию идет нищета на  спящий
город - сквозь грохочущие танки, сквозь проволочные заграждения, беззвучно и
молча сквозь оглушительное "стой!" полицейских и треск пулеметов - и грязным
потоком вливается в дома. Легионы нищих в  беззвучном  марше,  прозрачные  и
безликие, неудержимые, проникают сквозь стены  в  казармы,  в  рестораны,  в
картинные галереи, в парламент, в здание суда.
     Весь остаток ночи этот сон мучил Брауна; он встал и чуть свет поехал на
службу. Он терпеть не мог, когда ему снились левые газеты. Тем не менее  ему
пришло в голову, что панихида отнюдь не станет более пышной и  торжественной
оттого, что несколько сотен инвалидов войны затеют скандал.
     Он выгнал из кабинета уборщицу,  уселся,  пододвинул  лампу  с  зеленым
абажуром и собственноручно написал сообщение для газет.
 
     Господин Пичем тоже стоял за своей  конторкой.  Пристроив  чернильницу,
взяв в руки перо, сдвинув шляпу на затылок, скинув пиджак,  он  простоял  за
ней всю ночь; время от времени он отрывался от нее и бродил взад и вперед по
маленькой комнатке с жарко натопленной железной печкой.
     Он трудился над газетной статьей, в которой знакомил  общественность  с
проделками маклера Кокса и некоего видного чиновника из морского ведомства.
     Если бы деловые методы КЭТС  были  разоблачены,  против  него,  Пичема,
неминуемо было  бы  возбуждено  судебное  преследование;  однако  нескольких
прозрачных намеков на злоупотребления в морском  ведомстве  было  достаточно
для  того,  чтобы  интерес   правительства   к   подобного   рода   судебным
преследованиям понизился до минимума. Правда,  в  этом  случае  пришлось  бы
поставить крест на новом, настоящем деле!
     Время от времени Пичем отрывался от конторки и заглядывал в мастерские,
где кипела работа. Там были свалены в кучу тщательно выполненные  плакаты  с
надписями: "ДЛЯ ЧЕГО НАС  ПОСЫЛАЮТ  В  ЮЖНУЮ  АФРИКУ?  ЧТОБЫ  ЗАРАБОТАТЬ  НА
ПЕРЕВОЗКЕ?", или: "ЕСЛИ УЖ ВЫ НАС ОТПРАВЛЯЕТЕ В АД, ПОЗАБОТЬТЕСЬ ПО  КРАЙНЕЙ
МЕРЕ, ЧТОБЫ МЫ ТУДА ДОБРАЛИСЬ",  или:  "НЕ  НЕСЧАСТНЫЙ  СЛУЧАИ,  А  УБИЙСТВО
ПОГУБИЛО ЛЮДЕЙ С "ОПТИМИСТА"". В пять  часов  утра  он  еще  раз  забежал  в
мастерскую,  где  утомленные  от  бессонницы  художники,  расположившись   в
коридорах,  освещенных  керосиновыми  лампами,  ползали  на  коленях   возле
плакатов,  и  дал  им  новый  текст:  "СТРАШНЕЕ,  ЧЕМ  ТУМАН   И   НЕПОГОДА,
СВИРЕПСТВУЕТ КОРЫСТЬ НАШИХ ДЕЛЬЦОВ". К утру конверт с его "исповедью"  лежал
на источенном жучком письменном столе Бири, а  его  люди  со  сваленными  на
тачки плакатами разбрелись по всему городу, чтобы начать демонстрацию.
     Часом позже в утренней газете он прочел заметку об аресте  коммунистов,
продырявивших дно "Оптимиста".
     Он тотчас же  приказал  Бири  обойти  все  сборные  пункты  и  отменить
демонстрацию. Потом, облегченно вздохнув, сел пить чай.
     Значит, господа из полицейского  управления  все-таки  взялись  за  ум!
Сообщение о том, что зараженные социалистической пропагандой докеры  привели
корабль в негодность, гораздо больше  соответствовало  волне  патриотических
чувств, о которой трубили газеты, чем  статья  о  продажности  руководителей
морского ведомства.
     Госпожа Пичем пришла к Полли еще  до  рассвета.  Она  присела  на  край
кровати и огорошила дочь сообщением о том, что  в  результате  ее  усиленных
просьб Пичем примирился с самовольным замужеством Полли.
     Прочувствованным тоном она рассказала, как ей удалось этого добиться:
     - <I>Не разлучай, - твердила я без устали, - два юных существа, полюбивших
друг друга! Кого сочетал Господь, тех да не разлучит человек. Вспомни,  ведь
и мы когда-то были молоды и неразлучны - правда,  в  границах  дозволенного.
Неужели ты возьмешь на. себя ответственность, если они зачахнут от  любовной
тоски,  если  будет  кощунственной  рукой  уничтожена  зарождающаяся  жизнь?
Единственное, чего они хотят, - это принадлежать друг Другу. Они  преодолели
рука об руку тягчайшие испытания, но их любовь  победила  все,  а  это  тоже
кое-чего стоит. Узы такой любви не легко порвать! Я знаю,  ты  хотел,  чтобы
Кокс был  твоим  зятем.  Что  и  говорить,  он  был  импозантный  мужчина  и
обаятельный  человек.  Ты  высоко  ценил  его  за  выдающиеся   коммерческие
способности. Но теперь он мертв, и ты не можешь вернуть его к жизни! Что ты,
в сущности, имеешь против Мэкхита? Все кругом говорят,  что  он  тоже  очень
способный человек и усердно сколачивает себе состояние. Владельцам  д-лавок,
работающим на него, не до смеху. В его лавках нет места лодырям! Он  сделает
Полли счастливой. Я говорила с ним - он будет отличным мужем. Из таких людей
получаются превосходнейшие отцы семейств.  Ты  всегда  заботился  о  счастье
своего ребенка! Ради кого ты трудишься, как вол, с утра до вечера?  Не  ради
ли ребенка? Ты постоянно сам об этом говоришь. Мэкхит доказал, что  семейные
узы стоят для него на первом месте, когда он,  несмотря  на  ваши  натянутые
отношения, предложил послать своих людей в Вест-Индские доки.  Этим  он  дал
понять, что благосостояние семьи для  него  священно  и  стоит  выше  личных
счетов. Семья - основа всей нравственности, это тебе всякий скажет. А основа
семьи - любовь, это я тебе говорю! Если бы  не  было  семьи,  люди  попросту
пожирали бы друг  друга  и  в  мире  вообще  не  существовало  бы  приличных
отношений. Как мы ни стараемся, мы не можем постоянно вести  себя  так,  как
нам хочется, - даже в области религии, но  семью  нужно  оставить  в  покое.
Оттого-то она и является крепчайшим оплотом, и женщина  никогда  не  забудет
первого мужчину, которому она принадлежала. То была любовь с первою взгляда,
а это - удел немногих! Пойди им навстречу, Пичем. Они никогда тебе этого  не
забудут! Наша  Полли  не  из  тех  девочек,  что  могут  быть  по-настоящему
счастливы без родительского благословения!</I>
     Растроганная своей речью, госпожа Пичем обещала пойти с Полли в суд.
     - Не бойся за исход процесса, - сказала она, стоя  на  пороге.  -  Твой
отец обо всем позаботился.
     В эту самую минуту Пичем, кончив завтракать, встал изза стола и подошел
к окну.
     Было еще темно, но по улице стлался  густой  белесый  туман.  У  Пичема
появилось предчувствие, что Бири не так-то  легко  будет  вовремя  задержать
демонстрантов с их страшными плакатами.
 
        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
 
     Все в порядке, дело в шляпе
     Без особого труда.
     Если деньги под рукою,
     Все уладится всегда.
 
     Хинца Кунц в делишках темных
     Обвинял исподтишка,
     А теперь они совместно
     Объедают бедняка.
 
     Кто на солнце рыбку удит,
     Кто подальше в тень идет...
     Виден тот лишь, кто на солнце,
     Кто в тени, не виден тот.
 
            "Трехгрошовый фильм" 
 
        АЛИБИ
 
     Около восьми утра Полли и ее мать поехали в тюрьму. Густой туман  висел
над лондонскими улицами.
     Когда они вошли в камеру, в ней еще горел  газ;  Мэкхит  еще  не  успел
позавтракать, а камера уже была полна деловых людей. Был тут  Крестов,  были
Миллер и Груч. Не выпуская сигар изо рта,  они  обсуждали  последние  детали
предстоящего боя с Коммерческим банком.
     С судебным  разбирательством  следовало  покончить  как  можно  скорее,
потому что уже на два часа пополудни в помещении  Национального  депозитного
банка было назначено заседание. Хоторн написал господам Аарону и Жаку Опперу
письмо, в котором просил их зайти в Национальный депозитный  банк.  Господин
Мэкхит,  сообщалось  в  письме,  вошел  в  состав  правления   Национального
депозитного  банка.  Он  намерен  сделать  господам  Аарону  и  Опперу   ряд
предложений относительно ликвидации принявшей недопустимые формы конкуренции
в розничной торговле.
     Мэкхит тем временем  уже  предъявил  представителю  суда  тот  протокол
судебного заседания правления ЦЗТ,  в  котором  он  фигурировал  в  качестве
"господина Икс". Блумзбери под присягой подтвердил, что "господин Икс"  есть
не кто иной, как Мэкхит. Председатель суда в частном  разговоре  дал  понять
Ригтеру,  что  протокол  устанавливает  полное  алиби  Мэкхита.  Однако,  во
исполнение вердикта суда присяжных, дело должно было слушаться.
     И тем не менее Мэкхит рассчитывал поспеть к двум часам  в  Национальный
депозитный. Он втайне надеялся, что к тому времени  его  противники  еще  не
успеют узнать, что он предстал перед судом в качестве председателя ЦЗТ.
     Приход двух дам положил конец совещанию.
     На Полли было простое черное платье - то самое, в котором она  была  на
похоронах маклера Кокса. Мать ее также была в трауре. После  заседания  суда
они собирались поехать на панихиду по жертвам кораблекрушения.
     Визит тещи заметно удивил Мэкхита. Он представил ей  присутствующих,  и
между ними завязалась беседа о лондонском тумане.
     Тем временем Мэкхит увел Полли  в  угол  камеры,  где  ему  был  накрыт
завтрак. Понизив голос, Полли тотчас же рассказала ему о том, что настроение
ее отца переменилось.
     Мэкхит кивнул. Он все  еще  не  понимал,  какую  роль  играла  Полли  в
убийстве маклера Кокса. За это время Реди успел сообщить ему, что  Кокс  был
убит Джайлзом. Какое отношение к Коксу имел Джайлз, которого на это дело мог
послать только О'Хара? Не была ли Полли против  того,  чтобы  Кокс  выступил
свидетелем в бракоразводном процессе? Если да, то какую власть имела она над
О'Хара?
     В сущности, Мэкхит вовсе  не  хотел  углубляться  во  все  детали  этой
истории.  Относительно  аборта  он  ее  тоже  не  расспрашивал.  Полли  сама
заговорила на эту тему.
     Ее цветущее, слегка разрумянившееся лицо, к которому очень  шло  черное
платье, сияло счастьем, когда она рассказывала  ему  о  том,  как  случайное
посещение  кинематографа  заставило  ее  и  ее  мать  отменить   назначенную
операцию. Глубокое  впечатление,  оказанное  на  них  простым  произведением
искусства, не позволило им совершить  греховное  насилие  над  зарождающейся
жизнью. Трогательный образ крошечного существа на экране покорил их.
     - Ни за что, - сказала она, - не пошла бы я после этого к врачу. Я сама
назвала бы себя преступницей. Пойми, Мэк: я просто не могла поступить иначе!
     Полли было очень  неприятно,  что  она  не  могла  до  конца  открыться
Мэкхиту. Она всегда мечтала говорить ему только правду, но из  этого  ничего
не выходило.
     "Взять хотя бы историю с О'Хара. Если бы он о чем-нибудь догадался, это
было бы ужасно! Он был бы убежден, что я его предала. Он никогда не  поверил
бы, что я молчала ради него самого. Он наверняка составил бы себе совершенно
превратное мнение обо мне, если бы я ему во всем призналась. Он  сказал  бы,
что я из тех жен, на которых нельзя положиться. Это  было  бы  до  последней
степени несправедливо.  Он  такой  недоверчивый,  что  ему  нельзя  говорить
правду. И он дурного мнения о всех женщинах вообще. С ним очень трудно".
     Мэкхит пообещал при случае посмотреть этот фильм и сел  завтракать.  Он
занялся яйцом. Попутно он рассказал ей, как он намерен в будущем  руководить
своими лавками.
     Он произносил множество мудрых слов, но Полли следила  главным  образом
за тем, как он обрабатывал яйцо. Ей предстояло многому научиться, и  большую
часть тех знаний и способностей, которые она впоследствии проявила в деловом
обиходе (а их у нее оказалось немало), она усвоила  в  те  несколько  минут,
когда она наблюдала, как ее муж ест яйцо. Он говорил  о  карликовых  лавках,
расположенных в Сити, и каким крохотным казалось яйцо в его толстых ручищах!
И как осторожно эти ручищи держали его! Яйцо было сварено в  мешочек  -  оно
варилось четыре с половиной минуты. Если бы оно варилось меньше, оно было бы
слишком жидким; если бы оно варилось дольше, оно было бы слишком  крутым.  В
обращении с лавками тоже приходилось быть терпеливым, но в то же время нужно
было стараться не пропустить  подходящий  момент.  Варка  как  таковая  была
своего рода бездействием, требовавшим, однако, самообладания. Но это была  и
деятельность. Умелый повар мог бы в эти четыре с половиной  минуты  заняться
каким-нибудь другим делом: ведь, в конце концов, яйцо  не  такое  уж  важное
кушанье! Мэкхит ни единым словом не упомянул о яйце, он только ел  его.  Все
становилось понятным при виде того, как он постучал  ложечкой  по  скорлупе,
обезглавил яйцо  и  начал  рыться  в  белке.  За  этим  последовало  первое,
осторожное, но тем не менее энергичное  проникновение  внутрь,  одновременно
наполнившее ложку:  теперь  все  внутреннее  устройство  яйца  было  открыто
взорам, оставалось только следить за тем, чтобы не  пожелавший  остаться  на
ложке желток по крайней мере  соскользнул  обратно  в  распотрошенное  яйцо.
Ловкий поворот ложки, другим ее  концом,  в  солонку,  тщательное  насыпание
соли.  Так  содержимому  яйца  придается  вкус.  Вместе  с  желтком  отважно
орудующая ложка отделяет от скорлупы и частицу белка. Левая  рука  помогает:
она вращает яйцо навстречу ложке. Так лучше, так-то уж наверняка  ничего  не
пропадет. Яйцо опустошено; теперь надо приподнять его, подержать в несколько
наклонном положении и заглянуть внутрь. Осталась еще головка; в самом начале
операции она была предусмотрительно отложена на тарелку,  если  очистить  ее
сразу,  она  наполнит  своим  содержимым  всю  ложку.  Полли  смотрела   как
зачарованная: такое зрелище не часто увидишь. Вначале лицо Mэкхита  выражало
глубочайшую сосредоточенность, почти скорбь. Казалось, что в этом яйце - все
его питание, что  из  одного  этого  яйца  он  должен  почерпнуть  все  свои
физические силы,  -  задача  в  самом  деле  нешуточная.  Казалось,  что  он
переводит взгляд с яйца на свои неумело скроенные руки, а потом опять на это
маленькое яйцо. Отсюда, вероятно, и задумчивый взор, брошенный им на  пустую
скорлупу, когда все было кончено. Он  не  жаловался;  ни  одного  вздоха  не
вырвалось из его груди, а ведь и в самом деле все было кончено, и оставалась
только одна забота: даст ли это свои плоды?  А  еще  через  две  секунды  он
небрежно бросил скорлупу на тарелку (ложку, этот необходимейший  инструмент,
который не раз еще понадобится, он медленно и аккуратно положил на место)  и
без всякого сожаления, более того - совсем равнодушно, отвернулся от стола.
     Он был очень спокоен. Предстоящее судебное заседание сводилось к пустой
формальности. О'Хара тоже больше не тревожил  его.  Он  верил,  что  у  того
хватит сообразительности принять на себя наледы, чтобы не быть обвиненным  в
подстрекательстве к убийству. Как и следовало ожидать, личные обстоятельства
погубили его деловую карьеру.
     Пришел Риггер. Пора было ехать в суд.
     Мэкхит стал одеваться. Крестон и Миллер ушли. Им  нужно  было  ехать  в
Национальный   депозитный,   чтобы   сделать   последние   приготовления   к
предстоящему совещанию. Мэкхит обещал явиться точно к назначенному времени.
     По дороге в суд Риггер сообщил кое-какие подробности про судью Лаферза,
которому поручено было председательствовать на процессе Мэкхита.
     Он был, по словам Риггера, совсем другим  человеком,  чем  председатель
суда присяжных Брутли, пьянствовавший одиннадцать месяцев в году и не пивший
только  во  время  месячного  отпуска,  который  он  проводил  в  Шотландии,
занимаясь рыбной ловлей. За этот месяц он капли в рот  не  брал;  он  всегда
повторял: "Рыбу не так-то легко поймать; рыба - хитрая тварь; она не верит в
справедливость".
     Лаферзу, сказал Ригтер, незачем пить.  Он  отличный  юрист  и  обладает
необыкновенной  способностью  сосредоточиваться.  Поэтому  он   никогда   не
нервничает, кто бы что ни говорил. Выработанная годами привычка помогает ему
не слышать ни одного слова из всего, что говорится в суде.  Он  является  на
заседание суда, тщательно  подготовившись.  Он  твердо  знает,  как  обстоит
данное дело с юридической точки зрения, и  его  уже  ничем  нельзя  сбить  с
толку.
     - С юридической точки зрения, - говорил Риггер, - любое  дело  выглядит
совсем иначе, чем с точки зрения профана. Профан  является  в  суд,  треплет
языком, доказывает, что он невиновен, и думает о разной чепухе: "Я, дескать,
не выдержу тюремного заключения", или: "А что сейчас делает  моя  семья  без
своего кормильца?", или:  "Ах,  если  бы  я  тогда  взял  с  собой  к  тетке
свидетеля!". Судья же разбирает только дело, помнит только о нем  и  поэтому
во всех отношениях превосходит профана подсудимого.
     Зал суда был почти полон. Газетные нападки сыграли свою роль.
     В одном из последних рядов - с тем расчетом, однако, чтобы Риггер сразу
же его увидел - сидел великий Аарон. Он сидел на крайнем  стуле  у  среднего
прохода и, поставив цилиндр на пол, нервно  протирал  пенсне.  Рядом  с  ним
сидел его доверенный, господин Пауэр.
     Большая часть мест была занята владельцами д-лавок. С того момента  как
после вердикта суда присяжных Мэкхиту было официально предъявлено  обвинение
в убийстве, он стал весьма непопулярен в их среде. Груч, который сидел среди
них и которого они не знали, все время ловил следующие разговоры:
     <I>"Говорили, будто он живет очень скромно, почти не  курит  и  совсем  не
пьет. Кто-то даже утверждал, будто он вегетарианец. Говорили, что  в  личной
жизни он безукоризненный человек, всецело преданный своей идее. Очевидно, на
все, что он вытворял, смотрели сквозь пальцы. Только и слышно было: "Во всем
виноваты его приспешники, сам он ни о чем понятия не имеет". С тех пор как я
узнал, в чем его обвиняют, я на все смотрю другими глазами".</I>
     Эти добрые люди были сильно встревожены. Ходили слухи, что суд отклонил
ходатайство  о  рассмотрении  алиби  обвиняемого   банкира   вне   открытого
судоговорения. Они очень рассчитывали на толстяка Уолли, которого  поминутно
показывали друг другу.
     Мэкхит явился в суд в великолепном черном костюме.
     В зале было еще несколько дам и мужчин,  которые,  по  всей  видимости,
намеревались поехать из суда прямо на панихиду. Глядя на их  черные  наряды,
можно было подумать, что эта часть публики забежала сюда,  так  сказать,  на
минутку.
     Какие-то важные господа очень громко беседовали о последних скачках и о
разных событиях, имевших место в деловом  мире.  Они  стояли  в  проходах  и
обменивались шутками через головы прочих зрителей.
     Заседание открылось с некоторым  опозданием.  Судья  Лаферз  был  занят
каким-то другим делом. Один из защитников передал обвиняемому пачку бумаг, и
тот немедленно углубился  в  них.  Публика  решила,  что  эти  бумаги  имеют
непосредственное касательство к процессу, но это были всего  только  выписки
из банковских книг, присланные Миллером для предстоящего совещания.
     Привлекая к себе всеобщее внимание, Уолли подошел к Риггеру и  Уайту  и
вручил  им  какую-то  папку.  Уайт  с  явным  интересом  открыл  ее  и  стал
просматривать  бумаги.  Потом  он  вместе  с  Риггером  подошел   к   своему
подзащитному и показал папку ему. Но Мэкхит  только  махнул  рукой:  он  был
погружен в  чтение  своих  собственных  бумаг.  Внося  в  них  поправки,  он
рассеянно выслушал адвокатов, а потом удивленно покачал головой.
     Наконец Лаферз в парике и  пурпурной  мантии,  отороченной  горностаем,
вошел в зал. Воцарилась тишина, и судья открыл заседание.
     Весь этот процесс был для него, очевидно, простой формальностью. У всех
было такое впечатление, что и в кресло-то он сел только по своей дряхлости.
     Уолли тотчас же вызвал обвиняемого  Мэкхита  для  дачи  показаний.  Тот
кратко и небрежно ответил на заданные вопросы. Защита вообще  отказалась  от
допроса.
     Когда среди прочих свидетелей был назван солдат  Фьюкумби,  выяснилось,
что в зале суда его нет. Уолли  был  очень  раздосадован.  Он  интересовался
только Фьюкумби, а Фьюкумби-то и не было.
     Потом поднялся Уайт и произнес довольно пространную речь.
     - Ваша  честь,  -  сказал  он,  -  обвинение,  предъявленное  господину
Мэкхиту, основывалось на его нежелании  указать,  где  он  находился  в  тот
момент, когда несчастная Мэри Суэйер прощалась с жизнью.  Если  бы  господин
Мэкхит  предъявил  алиби,  -  по  некоторым  соображениям  он  предпочел  не
предъявлять его, - обвинение оказалось бы несостоятельным. Тогда можно  было
бы говорить, что Мэри Суэйер покончила с собой либо она была убита,  но  при
всех условиях господин Мэкхит был  бы  невиновен  в  ее  гибели.  Уже  самое
обвинение,  предъявленное  господину  Мэкхиту,   казалось   нам   не   очень
обоснованным. Что могло толкнуть оптового  торговца  и  банкира  Мэкхита  на
убийство одной из его подчиненных, в той  или  иной  степени  зависевшей  от
него? Во время разбирательства этого дела судом присяжных много говорилось о
каких-то разоблачениях, которыми она ему будто бы угрожала. Она  и  в  самом
деле пыталась оговорить его в редакции "Зеркала". Но  какой  прием  встретил
этот маневр у редакторов газеты?  Они  расхохотались!  Стоило  ли  господину
Мэкхиту волноваться из-за угроз, вызывающих смех? Но  я  не  стану  на  этом
задерживаться.   Господин   Мэкхит   может   предъявить    суду    абсолютно
безукоризненное, неопровержимое алиби,  исключающее  какую  бы  то  ни  было
возможность участия его в убийстве, совершенном вечером двадцатого сентября.
Я позволю себе передать вашей чести протокол заседания Центрального за-
     купонного товарищества  с  ограниченной  ответственностью,  на  каковом
заседании   господин   Мэкхит   присутствовал   в   качестве    председателя
товарищества. Уайт передал протокол судье.
     - В качестве свидетелей я укажу на присутствующих в  этом  зале  членов
правления ЦЗТ, подписавших протокол. Они подтвердят, что господин  Мэкхит  и
участник  заседания,  укрывшийся  по   причинам   делового   характера   под
псевдонимом "господин Икс", - одно и то же лицо.
     Пока судья отмечал  имена  подписавших  протокол,  а  Блумзбери,  Фанни
Крайслер, адвокаты Риггер и Уайт  давали  свидетельские  показания,  в  зале
возникло легкое волнение. Два человека прокладывали себе дорогу к выходу.
     - Теперь я все понимаю, - довольно громко сказал один из них другому. -
На этом самом заседании был утвержден проект письма; а после  того  как  оно
было разослано, в лавки не поступило больше ни одного лезвия  для  бритв.  И
Мэкхит на этом заседании председательствовал!
     Как и вся прочая публика, Мэкхит заметил этих  людей.  Он  основательно
перепугался.
     - Тут есть еще одно имя, - пробормотал судья,  -  кажется,  О'Хара.  Он
здесь?
     Мэкхит нервно встал и поспешил ответить:
     - Этот человек  арестован  по  обвинению  в  скупке  краденых  товаров,
которое я в качестве председателя ЦЗТ  предъявил  ему.  Инкриминируемые  ему
действия были им совершены во время и вследствие моего ареста.
     Садясь, он бросил тревожный взгляд на дверь, в которую только что вышел
великий Аарон.
     Фанни  Крайслер,  Блумзбери  и  оба   адвоката   принесли   присягу   и
подтвердили, что упомянутое в протоколе лицо и есть банкир Мэкхит.
     После этого Уайт еще раз попросил слова. В руках  у  него  была  папка,
которую ему в начале заседания передал Уолли.
     - Не дело моего клиента, - сказал он небрежным тоном, - указывать  суду
на подлинного убийцу. Но, ввиду того что он заинтересован в полном выяснении
всех обстоятельств смерти одной из его служащих,  я  позволю  себе  передать
суду документы, которые могут установить личность предполагаемого убийцы.
     Уайт перебросил на судебный стол  пачку  бумаг  и  сел  в  изнеможении.
Зрители шумно повскакали с мест и возобновили разговоры. Мэкхит тем временем
все поглядывал на часы. Он явно нервничал.
     Почти  сразу  же  после  того,   как   суд   удалился   для   вынесения
оправдательного приговора, он встал и в сопровождении полицейского  вышел  в
коридор, где толпились представители прессы. Шепнув что-то Полли,  он  повел
их в небольшую пустовавшую комнатку.
     Полицейский привык к тому, что преступники беседовали с представителями
прессы как с равными, и не обратил на это особого внимания. Когда  газетчики
протолкались в комнатку, Мэкхит отстал от них,  прикрыл  дверь  и  пошел  по
коридору.
     Никто  не  обратил  на  него  внимания.  Без  шляпы,  вытирая   пот   с
остроконечной головы, он спустился по лестнице.
     Внизу у двери его нагнала Полли.
     Он торопился в полицейское управление и Национальный депозитный банк.
     В тот момент, когда он вместе с Полли садился в карету, подоспел  Груч.
Они поехали в полицейское управление,  но  из-за  густого  тумана  двигались
очень медленно.
 
        ПОБЕДА РАЗУМА
 
     Работая в своей конторе над новой статьей для "Зеркала", в  которой  он
выражал уверенность, что в гибели "Оптимиста" повинны  <I>крамольные  элементы,</I>
Пичем все утро тщетно пытался связаться со  своими  людьми,  рассеянными  по
городу. Кое-кто из его посланцев вернулся; на сборных пунктах они никого  не
нашли. О прочих не было ни слуху ни духу.
     В полдень у Пичема не  выдержали  нервы,  и  он  поехал  в  полицейское
управление. Старший инспектор был одет в черный костюм и собирался ехать  на
панихиду. Пичем вызвал его с допроса.
     Он сообщил Брауну, что не имеет возможности предотвратить  демонстрацию
многих сотен инвалидов войны с ужасающими плакатами и  лозунгами.  Он  может
предсказать по опыту, что к  этому  шествию  присоединится  огромная  толпа.
Демонстранты двинутся по направлению к церкви Святой Троицы.
     - Прикажите стрелять!  -  простонал  Пичем.  -  Это  подонки  общества,
накипь! Я дам вам списки; среди них многие имеют судимость!  На  плакатах  у
них написано: что сделали с их товарищами на "Оптимисте" и чего ради затеяли
эту войну. Во  что  бы  то  ни  стало  прикажите  стрелять!  На  их  вопросы
невозможно ответить; мы должны просто стрелять!
     Браун весь покрылся потом.
     Он записал адреса всех сборных пунктов и ушел.
     Охваченный тревогой, Пичем поспешил в Национальный депозитный банк.
     Сразу же вслед за ним  в  служебный  кабинет  Брауна  ворвался  Мэкхит.
Старший инспектор совещался  с  другими  инспекторами;  за  ним  пошли.  Тем
временем банкир начал переговоры с О'Хара, который  сидел  в  углу  рядом  с
полицейским, прикрыв шляпой скованные  руки.  Он  был  вызван  на  допрос  к
Брауну; приход Пичема помешал им.
     О'Хара казался спокойным, почти веселым. Говорил он тоже веселым тоном.
     - Я намерен сознаться в твоих преступлениях, Мэк,  -  сказал  он.  -  Я
облегчу твою душу. Когда я выскажу все, что  у  тебя  на  душе,  тебе  будет
легче.
     Мэкхит попросил полицейского выйти, - он был с ним знаком.
     - Ты ведешь себя неумно, О'Хара! У нас осталось всего несколько  минут,
чтобы спасти тебя от петли, а ты  остришь.  Я  упросил  моего  друга  Брауна
отпустить Джайлза, чтобы тот не проболтался, кто нанял его убить  Кокса.  Ты
понял?
     - Очень хорошо понял. Меня на всю жизнь упрячут в тюрьму.
     - Послушай, О, мы достанем тебе какие угодно оправдательные  документы!
Я ничего против тебя не имею. Напротив! Но  ведь  просто  необходимо,  чтобы
кто-нибудь взял вину на себя. Меня нельзя трогать: без меня дело развалится.
Мне тоже пришлось сидеть. <I>Ради дела.</I>
     - Ради дела на шесть лет в тюрьму? И речи быть не может!  Я  тоже  хочу
доставить себе удовольствие. Чтобы вы все  полетели  к  чертям,  я  согласен
болтаться в петле.
     - Не так уж мы полетим к чертям, как ты себе это представляешь. Меня ни
в чем нельзя  уличить  -  даже  ты  не  можешь  меня  уличить.  Если  ты  не
сознаешься, пострадает только дело. И кроме того,  тебе  вовсе  не  придется
отсиживать  шесть  лет.  Максимум  четыре!  Ты  должен  сознаться  в  скупке
десяти-двенадцати партий краденого  товара,  не  больше.  На  все  остальные
партии мы тебе дадим  оправдательные  документы.  Контора  в  Сити  работала
довольно прилично. Ты скажешь, что ты только в самые последние месяцы сбился
с пути.
     - Пока ты сидел, да?
     - Да, пока я сидел. И ты это делал только  по  доброте  душевной.  Тебе
было жалко лавочников. Они так умоляли дать им товары! Ты не мог  выдержать.
Ты сам из этой среды. На карту были  поставлены  человеческие  жизни.  Кроме
того, твое честолюбие коммерсанта побуждало тебя поставлять дешевые  товары.
Д-лавки поставляют самые дешевые товары в Лондоне.
     - Ах, это я тоже должен сказать!
     - Не помешает.  Будь  рассудительным  и  взгляни  на  все  это  дело  с
коммерческой точки зрения. Ну, решай, а то мне пора!
     Вошел Браун.
     Переговоры возобновились. Они длились больше часа. О'Хара  кричал,  что
Мэкхит погубил одну из лучших банд в Лондоне и во всем мире. Она развеяна по
ветру. Он, О'Хара, сорвет с него маску.
     Потом он образумился. Разговор наконец принял деловой характер.  О'Хара
соглашался признаться только в двух-трех  делах.  Сошлись  на  пяти.  Мэкхит
обязался достать на все прочие товары оправдательные документы.
     Договорившись, они протянули друг другу руки.
     - Можешь думать что тебе угодно, О, - сказал Мэкхит, -  но  это  победа
разума. Ты не мог  решить  иначе.  По-человечески  меня  этот  исход  крайне
огорчает. Ты сегодня будешь спать лучше меня.
     Мэкхит еще на минуту остался наедине с Брауном. Он вручил ему маленький
запечатанный конверт.
     - В погашение долга, -  сказал  он  сердечно  и  добавил  торжественным
тоном: - Кроме того, я себе позволил, милый Фредди, по  случаю  сегодняшнего
праздника презентовать тебе небольшой подарочек.
     Браун вскрыл конверт и, растроганный,  обнял  своего  старого  друга  и
соратника.
     - Я принимаю твой подарок, - сказал  он,  глядя  на  Мэкхита  открытым,
честным взором, - я беру  его,  потому  что  мы  друзья.  Настоящие  друзья.
Надеюсь, ты это знаешь, Мэк.
     Выйдя вместе с Гручем и Полли на улицу, Мэкхит констатировал, что туман
стал еще гуще.
 
        ТУМАН
 
     В  конференц-зале  Национального  депозитного  банка  собрались  восемь
человек.
     В одном  углу  стояли  господа  Пичем,  Хоторн,  Миллер  и  Крестон.  В
противоположном  углу,  под  гипсовым  бюстом  принца-регента,  стояли   оба
руководителя Коммерческого банка и Аарон со своим доверенным.
     Обе группы избегали смотреть друг на друга и беседовали вполголоса.
     Аарон рассказывал обоим Опперам о процессе.
     Когда они получили от Хоторна приглашение,  Аарон  меньше  всех  прочих
удивился двойной игре Мэкхита. Когда же он узнал о том,  что  его  компаньон
Мэкхит одновременно является председателем враждебного ему ЦЗТ и  давно  уже
работает рука об руку с его конкурентами, он показал себя  во  весь  рост  -
дельцом большого масштаба. Он считал, что всякие  соображения  морального  и
эмоционального  порядка  здесь  неуместны,  и  предлагал  сосредоточить  все
внимание  на  изменениях,  происшедших  в  конъюнктуре.  Что   же   касается
представителей Коммерческого банка, то  они  не  только  не  разделяли  этой
объективной точки зрения, но всячески подчеркивали свое несогласие с нею.
     Впрочем, Аарон тоже не скрывал, что его весьма интересует,  как  Мэкхит
посмотрит им в глаза после всего, что он сделал.
     Вошли Мэкхит и Груч.
     Они остановились на пороге и поклонились. Все  присутствующие  ответили
им поклоном.
     Маленький человек с будничным выражением лица  отделился  от  одной  из
групп и подошел к вошедшим.
     - Позвольте спросить вас, господа, - сказал он, - кто из  вас  господин
Мэкхит?
     Мэкхит поклонился еще раз.
     Перед Пичемом стоял коренастый сорокалетний крепыш с  головой,  похожей
на редьку.
     Они сказали почти одновременно:
     - Здравствуйте! Очень рад познакомиться.
     После этого Пичем вернулся к группе, стоявшей у окна. Его зять Мэкхит и
Груч остановились неподалеку  от  двери.  Мэкхит  предпочел  не  вступать  в
разговор с Аароном и господами Опперами, кидавшими на него ледяные взгляды.
     Так он стоял с несчастным видом рядом со своим доверенным  Гручем.  Оба
были в черном, как и почти все прочие господа, и  на  обоих  сквозь  матовое
стекло газовых светильников падал яркий свет.
     <I>"Они ждут только одного - когда уже можно будет заключать договоры</I>, - с
отвращением подумал Мэкхит. - </>Меня, бывшего уличного  грабителя,  прямо-таки
тошнит от этого торгашества. Я принужден сидеть и торговаться  за  проценты!
Почему бы мне просто не взять нож и не всадить  им  в  брюхо,  если  они  не
уступят мне того, что я от них требую? Что за недостойное занятие  -  сосать
сигары  и  сочинять  договоры!  Изволь  придумывать   каверзные   пункты   и
протаскивать разные оговорки! Не лучше ли напрямик: давай деньги, не то буду
стрелять! Стоит ли подписывать договоры,  когда  тех  же  результатов  можно
достигнуть втыканием иголок под ногти? Как это недостойно вечно прятаться за
судьями и судебными исполнителями! Это роняет  человека  в  его  собственных
глазах. Правда, на простом, честном, натуральном уличном грабеже в наши  дни
далеко не уедешь. По сравнению с торговой практикой он примерно то же самое,
что парусник по сравнению с пароходом. Да, но  добрые  старые  времена  были
гуманней. Старое, честное крупное  землевладение!  Во  что  оно  выродилось!
Прежде крупный землевладелец просто бил арендатора по морде  и  сажал  ею  в
долговую яму, теперь он идет в суд и со сводом законов  в  руках  заставляет
сына арендатора, заседающего там в качестве судьи, нацарапать  ему  бумажку,
на основании которой он выкинет арендаторов на улицу. Прежде предприниматель
попросту выбрасывал рабочих и  служащих,  когда  им  казалось  недостаточным
жалованье или ему - прибыль. Он, разумеется, и теперь выбрасывает их;  он  и
теперь получает прибыль, и, пожалуй, даже больше, чем в былые дни, но  какое
он  при  этом   терпит   унижение!   Он   принужден   совать   руководителям
профессиональных союзов сигары в их немытые руки и вколачивать им  в  мозги,
что они должны говорить господам рабочим, чтобы те всемилостивейше разрешили
ему  получать  прибыль.  Собачья  жизнь!  Порядочному  человеку  в  подобных
условиях не приходится радоваться прибыли, как бы велика она  ни  была.  Она
приобретается  слишком  дорогой  ценой  -   ценой   унижения   человеческого
достоинства. То же самое относится  и  к  правительству.  Конечно,  массы  и
теперь воспитываются в духе трудолюбия и  самопожертвования,  но  при  каких
обстоятельствах!  Правительство  не  стесняется  просить  их,  чтобы  они  с
избирательными списками в руках самолично выбирали себе  ту  самую  полицию,
которая потом будет зажимать им рот. Всеобщая размагниченность  и  тут  дает
себя знать. Пусть эти  люди  услышат  от  меня,  бывшего  простого  уличного
грабителя, что раньше, когда я еще имел право называться уличным грабителем,
я никогда не пошел бы на такое унижение".</I>
     Ждали Блумзбери из ЦЗТ.
     Он явился на полчаса позже, чем Мэкхит, и пожал ему обе руки.
     - Вы оправданы, - сказал он сердечно. - За уход без разрешения  на  вас
наложен штраф.
     Вместе с ним пришла Фанни Крайслер. Она и Полли сидели  в  директорском
кабинете.  Из-за  тестя  Мэкхит  не  хотел,  чтобы  она   присутствовала   в
конференц-зале.
     Собравшиеся разместились вокруг большого  круглого  стола,  на  котором
стояли шесть стаканов, графин с водой и ящик с сигарами. Хоторн  в  качестве
нотариуса и хозяина дома открыл заседание.
     Он приветствовал собравшихся и тотчас же предоставил  слово  Мэкхиту  в
следующих выражениях:
     - Господин Мэкхит, всем вам известный основатель д-лавок, желает,  если
я правильно понял его письмо, сделать вам несколько предложений.
     Аарон поднял мясистую руку:
     - Позвольте мне сначала выяснить одно обстоятельство. Это дело, как нам
кажется, не терпит отлагательства.  Иначе  мы  не  сможем  спокойно  слушать
объяснения господина Мэкхита. Я имею в виду слухи о правонарушениях, имевших
место в Центральном закупочном товариществе.
     Мэкхит встал.
     - Я могу дать вам объяснения по этому поводу, - сказал он  медленно.  -
Слухи эти были вызваны арестом некоего  господина  О'Хара,  снабжавшего  мои
лавки товарами. Арестован он был на основании заявления, сделанного мною.  Я
усомнился   в   происхождении   некоторых   товаров.   Произведенное    мною
расследование подтвердило, что они действительно были добыты путем  грабежа.
О'Хара полностью сознался полиции в совершенных преступлениях.  В  настоящее
время он привлекается к ответственности за скупку краденого.
     Аарон, как видно, не был особенно поражен. Он утвердительно  и  не  без
уважения кивнул.
     Мэкхит перешел к своим предложениям. Он  старался  говорить  как  можно
короче.
     Розничная торговля переживает жестокий кризис. Конкуренты в пылу борьбы
так увлеклись снижением цен, что в последнее время и думать не приходилось о
какой бы то ни было прибыли. Основным принципом магазинов с  едиными  ценами
является наилучшее  обслуживание  потребителя.  Но,  для  того  чтобы  иметь
возможность обслуживать его не день и не два, магазины должны быть здоровыми
н приносить доход. Существовавшая до последнего времени  система  более  или
менее беспощадной конкуренции сильно отразилась на  деятельности  банковских
учреждений. Он предлагает  создать  синдикат  АКД-лавок,  охватывающий  весь
комплекс лавок  Аарона,  Крестона  и  д-лавок,  изучить  нужды  потребителя,
организовать порайонную сеть лавок, выработать твердый  план  сбыта  и  этим
путем добиться нормальных цен.
     Великий Аарон смущенно посмотрел на представителя Коммерческого банка и
сказал, что прекращение конкуренции кажется и ему желательным.
     В зале стало тихо, и председатель Коммерческого банка откашлялся.
     - Я позволю себе спросить, - сказал он  сухо,  -  имели  ли  уже  место
переговоры  в  указанном  господином  Мэкхитом  направлении?  Насколько  мне
известно, концерн д-лавок господина Мэкхита входил до настоящего  момента  в
нашу группу. Тем самым он связан некоторыми совместно принятыми решениями.
     Отвечая ему, Мэкхит тщательно взвешивал каждое слово.
     В силу родственных связей, - он сделал жест рукой в  сторону  господина
Пичема, сидевшего напротив;  тот  и  глазом  не  моргнул,  -  он,  мол,  был
поставлен в необходимость заняться делами Национального  депозитного  банка,
сотрудничающего с лавками Крестона. Заботы о грядущих судьбах этого концерна
возникли, так сказать, в лоне семьи. В связи с этим  имели  место  некоторые
личные предварительные собеседования информационного характера с  господином
Крестоном.
     - И каков был результат этих предварительных собеседований?  -  спросил
Аарон, не глядя на своих банкиров.
     - Полное единомыслие, - ответил за Мэкхита Крестон. Аарон рассмеялся.
     - Был ли во время этих предварительных собеседований, - сухо  продолжал
председатель  Коммерческого  банка,  -  этих  предварительных  собеседований
информационного характера в лоне семьи затронут вопрос о  роли  Центрального
закупочного товарищества?
     При этом  он  поглядел  на  Блумзбери,  который  ничего  не  понимал  и
беспокойно ерзал в кресле.
     Мэкхит с величайшим спокойствием ответил за него.
     - Можете задать этот вопрос мне, - сказал он.
     - Я задаю его ЦЗТ, - возразил Жак Оппер.
     - Значит, мне, - спокойно подтвердил Мэкхит. - ЦЗТ,  теперь  уже  можно
говорить об этом открыто, с некоторых пор связано со мной тесными узами.
     - Родственными узами? - с ледяной иронией спросил младший Оппер.
     - Нет, дружескими, - любезно ответил Мэкхит. - Блумзбери - мой друг.
     - Очень интересно, - сказал Генри Оппер и посмотрел на Аарона.
     Воцарилось томительное  молчание.  Хоторн  налил  себе  стакан  воды  и
обратился к присутствующим  с  вежливой  просьбой  по  возможности  избегать
резкостей.
     - Стало быть, Мэкхит, - резюмировал Аарон не без дружелюбия  и  даже  с
некоторой долей мрачного юмора, - вы председатель Ц-ЗТ и директор НДБ,  если
я вас правильно понял?
     Мэкхит торжественно кивнул.
     - Тогда все меняется, Оппер, - теперь уже для себя резюмировал Аарон. -
Если я в данный момент не обманываюсь, а я не  вижу  причин  обманываться  и
впредь, ЦЗТ теперь начнет снабжать Крестона. Родственные и деловые связи,  к
которым присоединяются еще и  дружеские,  создают,  чтобы  не  быть  резким,
весьма гармоничную атмосферу для работы противной стороны. В  связи  с  этим
возникает вопрос:  должно  ли  и  в  дальнейшем  существовать  само  понятие
"противная сторона", Оппер? Этот вопрос мы можем  решить  завтра,  но  можем
решить его и сегодня. И лучше теперь же,  господа!  Такое  блюдо  надо  есть
горячим. Как вы на это смотрите?
     - ЦЗТ, - вставил Мэкхит, - может стать чрезвычайно мощным предприятием,
если ему не будут платить чрезмерно  низкие  цены,  как  это,  к  сожалению,
неоднократно происходило в последнее время. Правда, давление,  произведенное
на лавки, не входящие в концерн, и  выразившееся  в  снижении  цен,  дало  в
последнее время благоприятные результаты. Последовал ряд банкротств. С чисто
человеческой точки зрения эти банкротства - весьма прискорбное явление, но в
оздоровлении розничной торговли они  сыграют  немалую  роль.  В  прогоревших
лавках удалось приобрести значительные партии товаров по самым низким ценам.
Больной умирает, а здоровый борется, господа!
     Аарон  рассматривал  свои  ногти.  Никто,  по-видимому,  не   испытывал
потребности высказаться. Мэкхит продолжал:
     - Мой дорогой Аарон, сообщение о том, что наша рекламная распродажа  не
может состояться, несомненно, произвело бы  весьма  невыгодное  впечатление.
Подумайте о том, что лондонский  потребитель  внимательно  следит  за  нашей
борьбой. Если бы представленные здесь фирмы объединились, то синдикату  было
бы, конечно, безразлично - состоится ли эта  распродажа  или  же  она  будет
отменена.
     - Ах так, - сказал Аарон. - Стало быть, вы  при  всех  условиях  решили
объявить рекламную неделю, даже если мы  не  договоримся?  А  я  думал,  что
склады ЦЗТ в данный момент пусты.
     - Совершенно верно, - с готовностью ответил  Мэкхит.  -  Но  я  кое-что
закупил... у Крестона. Мне эти товары обошлись несколько дороже, чем в  ЦЗТ,
но, во всяком случае, не так дорого, как на открытом рынке.
     - В объединении,  о  котором  вы  говорите,  -  заметил  Аарон,  -  вы,
поскольку вы одновременно входите в ЦЗТ будете пользоваться  большим  весом,
Мэкхит.
     - Скажем лучше: буду нести большую ответственность, -  возразил  Мэкхит
дружелюбным тоном.
     - А каково ваше мнение? - спросил  Аарон  представителей  Коммерческого
банка.
     Генри Оппер посмотрел на брата и резко ответил:
     - Сейчас я вам его изложу. Что  касается  меня,  то  я  предпочитаю  не
вступать с господином  Мэкхитом  ни  в  один  из  трех  перечисленных  видов
общения. Кроме того, я прошу вас  немедленно  покинуть  вместе  с  нами  это
помещение.
     Он встал.
     Аарон посмотрел на него умоляющим взором.
     - Почему? - спросил он жалобно, не подымаясь с места. - Выслушайте  его
сначала!
     Генри Оппер в течение секунды глядел на  него  с  холодным  презрением.
Потом он молча повернулся и, коротко кивнув  головой,  вышел  из  комнаты  в
сопровождении своего витающего в облаках поэзии брата.
     Аарон обвел внимательным взором всех присутствующих.
     - Вне всякого сомнения, мои друзья  лишены  чувства  юмора.  Я  остался
потому, что хочу доказать вам, что оно у  меня  есть.  Не  так  плохо  знать
наперед, что у твоего партнера есть чувство юмора. Я не могу уйти, когда мое
дело грозит вылететь в трубу, - добавил он сварливо.
     Так как никто ничего не ответил, он продолжал:
     - Возникает вопрос, который при  известных  условиях  может  приобрести
остроту: можем ли мы обойтись без финансовой поддержки Коммерческого банка?
     Впервые Пичем принял участие в дискуссии.
     - Я думаю, - сказал  он  сухо,  -  что  мой  зять  без  нее  обойдется.
Возглавляемая мною Компания по эксплуатации транспортных судов,  к  счастью,
не потерпела  финансового  урона  в  связи  с  всем  вам  известным  ужасным
кораблекрушением. Таким образом, человеческие  потери  по  крайней  мере  не
сопровождались потерями материальными. Могу  сообщить  вам  конфиденциально,
что мы даже рассчитываем  на  дальнейшее  сотрудничество  с  правительством.
Вследствие этого я - правда, временно, пока я не приступил к реализации моих
собственных широко задуманных  планов  -  имею  возможность  предложить  мою
поддержку  молодому,  расцветающему  предприятию,  каким  является  синдикат
АКД-лавок.
     Аарон поклонился, не вставая. Потом он почти мечтательно  посмотрел  на
Мэкхита и кротко сказал:
     - Кажется, я вас понял, Мэкхит. Меня и Коммерческий банк вы при  помощи
фантастически  дешевых  товаров  ЦЗТ  вовлекли  в  ожесточенную   борьбу   с
Крестоном, которого вы  в  результате  уложили  на  обе  лопатки.  Когда  он
оказался  припертым  к  стене  и  стал  расшвыривать  деньги   Национального
депозитного для того, чтобы иметь возможность снизить цены на свои товары до
уровня наших, вы заставили Национальный закрыть ему кредит.  А  нас,  в  том
числе и ваши собственные лавки,  вы  в  самый  разгар  борьбы  оставили  без
товаров, поступающих из ЦЗТ. Теперь вы разлучаете меня с  Коммерческим,  как
разлучили Крестона с Национальным. Это великолепно! Мы  как-нибудь  подробно
обсудим все это за бутылочкой сорок восьмого  года...  Как  вы  считаете?  А
теперь конец делам. Как я вижу, большинство из нас торопится на панихиду  по
утонувшим героям. В таком случае нам пора. Все равно мы  сегодня  не  успеем
договориться о всех мелочах.
     Все присутствующие согласились с ним. Синдикат  АКД-лавок,  руководимой
господином Мэкхитом, был основан.
     Полли и Фанни, ожидавшие Мэкхита  в  директорском  кабинете,  оживленно
беседовали.
     Фанни рассказала про комический эпизод, происшедший в суде.
     После оправдательного приговора, рассказывала  она  смеясь,  в  поисках
банкира Мэкхита  приняли  участие  несколько  владельцев  д-лавок  вместе  с
женами. Фанни присоединилась к ним и слышала их разговоры. Все они во что бы
то ни стало хотели пожать ему руку и ругательски ругали Уолли,  натравившего
их на Мэкхита.
     - Этот Уолли, конечно, преследовал какие-то грязные  цели,  -  говорили
они с возмущением.
     Фанни  объяснила  Полли,   что   алиби,   встреченное   ими   с   таким
удовлетворением оттого, что оно полностью обеляло Мэкхита, имело в  виду  то
самое заседание ЦЗТ, на котором было принято  решение  прекратить  снабжение
лавок, то есть окончательно разорить их владельцев.
     Полли от души расхохоталась, и они заговорили об осенних модах. К  тому
времени, когда кончилось заседание, они уже успели пригласить друг  друга  в
гости. Полли немного нервничала - ведь сегодня ее отец впервые видел Мэка.
     Она увидела мужа и отца выходящими вместе из конференц-зала. Они  молча
шли рядом. Оба были погружены в размышления.
     В четырех каретах поехали в церковь. В одной  из  них  сидела  Полли  с
мужем. Она держала его руку в своей. Наконец-то. Итак,  их  любовь  все-таки
преодолела все преграды.
     Пока в НДБ шло заседание, туман сгустился еще больше. Кареты  двигались
очень медленно. На перекрестке кучера спорили, куда держать путь.
     Во второй карете сидели Пичем, Фанни и Блумзбери. Последний восторженно
говорил о гениальности своего друга Мэкхита.
     - Он исключительно трудоспособный человек, - сказал он почтительно. - В
сущности говоря, он работает круглые сутки. О себе он вообще не  думает,  он
думает только о делах. Он  почти  не  отдыхает,  разве  только  в  обеденный
перерыв перекусит что-нибудь. Собственно говоря, единственный  его  отдых  -
это тюрьма.
     Потом Фанни  заговорила  с  господином  Пичемом  об  арендной  плате  в
Хемпстеде.
     Они поспорили, и Фанни Крайслер, посмеиваясь  и  искоса  поглядывая  на
Пичема, сказала, что она всегда говорит правду, - ему это известно.
     Пичем сделал над собой усилие и улыбнулся.
     Лицо его посерело, и он казался очень старым. Он боялся. Вглядываясь  в
туман, он представлял себе смутные толпы людей с  ужасающими  плакатами,  на
которых были начертаны им же самим сочиненные угрозы.
     "Хорошо еще, что сегодня туман,  -  думал  он,  откинувшись  на  спинку
сиденья. - Но он может в любую минуту рассеяться. Что тогда? Конечно, угрозы
- это мой хлеб. Но на этот раз я хватил через край.  Мне  это  может  стоить
головы.  Одна  надежда  на  полицию,   но   проявит   ли   она