рассматривать меня, точно она была царицей Семирамидой, стоящей на ступенях Вавилона, а я - предполагаемым фаворитом, который может прийтись ей по вкусу, а может и нет. У нее были черные как смоль волосы, а фигура такая, что я облизнулся. Мистер Азиз обернулся и, увидев ее, сказал: - А, это ты, дорогая. Я привел тебе гостя. У него сломалась машина на заправочной станции - вот незадача! - и я попросил его переночевать у нас. Мистер Корнелиус... моя жена. - Очень приятно, - тихо произнесла она, подходя ко мне. Я взял ее руку и поднес к губам. - Пленен вашим гостеприимством, мадам, - пробормотал я. От ее руки исходил какой-то дьявольский аромат. В нем было что-то животное. Он точно вобрал в себя неуловимые половые секреции кашалота, мускусного оленя-самца и бобра - секреции невыразимо острые и бесстыдные; в смеси запахов они властвовали безраздельно, давая возможность слабо проявить себя только чистым растительным маслам разных экзотических растений. Потрясающе! И вот что еще я успел заметить в то первое мгновение: когда я взял ее руку, она, в отличие от прочих женщин, не позволила той вяло лежать в моей ладони, подобно филе сырой рыбы. Напротив, положив четыре пальца сверху, большой палец она пропустила снизу, что дало ей возможность - клянусь, так оно и было! - легонько, но многозначительно пожать мне руку, когда я наносил приличествующий ситуации поцелуй. - А где же Дайана? - спросил мистер Азиз. - Она у бассейна, - ответила женщина. И, обернувшись ко мне, спросила: - А вы не хотели бы искупаться, мистер Корнелиус? Вы, должно быть, изнываете от жары, проведя столько времени на этой ужасной заправочной станции? У нее были большие темные глаза, казавшиеся почти совсем черными, и, когда она улыбнулась мне, кончик ее носа приподнялся и ноздри расширились. Принц Освальд Корнелиус передумал. Ему совершенно безразлична прекрасная принцесса, которую ревнивый король держит в замке пленницей. Пожалуй, он похитит королеву. - М-м-м... - произнес я. - А я искупаюсь, - сказал мистер Азиз. - Давайте все искупаемся, - сказала его жена. - Плавки мы для вас найдем. Я спросил, нельзя ли сначала подняться в отведенную мне комнату, чтобы после купания я мог надеть чистую рубашку и чистые брюки, на что хозяйка ответила: - Разумеется, - и велела одному из слуг проводить меня. Мы поднялись на третий этаж и вошли в большую белую спальню, в которой стояла двуспальная кровать невероятных размеров. Рядом была ванная комната, оборудованная всем необходимым, с бледно-голубой ванной и биде ей в пару. Все было безупречно чисто и в полной мере отвечало моему вкусу. Пока слуга распаковывал мой чемодан, я подошел к окну и, выглянув в него, увидел огромную пылающую пустыню, простирающуюся желтым морем от самого горизонта до белой садовой стены, которая тянулась как раз под моими окнами. А по эту сторону стены я увидел бассейн, рядом с которым, в тени большого розового зонта, лежала на спине девушка. На ней был белый купальник; она читала книгу. У нее были длинные стройные ноги и черные волосы. Принцесса. Ну и дела, подумал я. Белый замок, комфорт, чистота, кондиционированный воздух, две ослепительно прекрасные женщины, внимательно следящий за ними муж и отец и целый вечер впереди! Все так замечательно для меня складывалось, что лучшего нельзя было и желать. Меня весьма прельщало то, что передо мной стояли проблемы. Откровенное обольщение меня уже не увлекало. Это ведь не требует артистизма. Смею вас уверить, мне бы вовсе не хотелось, чтобы мистер Абдул Азиз, этот бдительный сторожевой пес, исчез на ночь по мановению волшебной палочки. Мне не нужны пирровы победы. Я вышел из комнаты, и слуга направился вслед за мной. Мы спустились по лестнице, и, остановившись на площадке между этажами, я небрежно спросил: - А что, вся семья спит на этом этаже? - О да, - ответил слуга. - Вон там комната хозяина, - он указал на дверь, - а рядом - спальня миссис Азиз. Комната мисс Дайаны напротив. Три отдельные комнаты. Все очень близко друг от друга. Практически недоступны. Я решил приберечь эту информацию на будущее и спустился к бассейну. Хозяин с хозяйкой были уже там. - Моя дочь Дайана, - сказал хозяин. Девушка в белом купальнике поднялась, и я поцеловал ей руку. - Здравствуйте, мистер Корнелиус, - произнесла она. От нее исходил тот же тяжелый животный запах, что и от матери, - серая амбра, мускус и касторка! Ну и запах - дух самки, бесстыдный и манящий! Я принюхивался как пес. Мне показалось, что она красивее своей родительницы, если это вообще возможно. Такие же большие темные глаза, такие же черные волосы и такой же овал лица, но ноги бесспорно длиннее, и было в ее фигуре что-то такое, что давало ей некоторое преимущество в сравнении с формами старшей женщины; она была более волнообразна, более подвижна и почти наверняка гораздо более гибка. Между тем у старшей женщины, которой было лет, наверное, тридцать семь, хотя выглядела она не более чем на двадцать пять, светились искорки в глазах, которым ее дочери нечего было противопоставить. Принц Освальд только что поклялся, что похитит королеву - и к черту принцессу. Но теперь, когда он увидел принцессу во плоти, он не знает, кого из них предпочесть. Обе - и каждая по-своему - сулили неисчислимые наслаждения, притом одна была невинна и нетерпелива, другая - опытна и ненасытна. Правда заключалась в том, что ему хотелось их обеих: принцессу на закуску, а королеву в качестве основного блюда. - В раздевалке вы найдете плавки, мистер Корнелиус, - говорила между тем миссис Азиз. Я вошел в пристройку, где и переоделся, а когда вышел из нее. все трое уже плескались в воде. Я прыгнул в бассейн и присоединился к ним. Вода была такая холодная, что у меня перехватило дыхание. - Я так и знал, что вы удивитесь, - рассмеявшись, сказал мистер Азиз. - Вода охлаждена. Я велел поддерживать температуру в шестьдесят пять градусов {примерно 18° по Цельсию}. В таком климате холодная вода освежает лучше. Потом, когда солнце начало садиться, мы сели друг против друга в мокрых купальных костюмах, и слуга принес нам бледное ледяное мартини; именно с этого момента я начал очень медленно, очень осторожно, в присущей только мне манере соблазнять двух дам. Обычно, когда мне дают волю, труда для меня это особого не составляет. Небольшой оригинальный талант, которым мне случилось обладать - то есть умение гипнотизировать женщину словами - весьма редко меня подводит. В ход, разумеется, идут не только слова. Сами слова, безобидные, ничего не значащие слова произносятся ртом, тогда как главный посыл, интимное и волнующее обещание, исходит от всех членов и органов тела, а передается через глаза. Как это делается, я, честное слово, сказать не могу. Главное - что это действует безотказно. Как шпанские мушки. Я уверен, что если бы у Папы Римского была жена и она сидела бы напротив меня, то не прошло бы и пятнадцати минут, как она, стоило бы мне лишь сильно постараться, потянулась бы ко мне через стол с раскрытыми губами и сверкающими от желания глазами. Это не большой талант, во всяком случае не великий, но я тем не менее благодарен судьбе за то, что она меня им наградила, и всегда тщательно следил за тем, чтобы он не растрачивался попусту. Итак, мы все четверо - две дивные женщины, маленький человечек и я - сидели тесным полукругом возле плавательного бассейна, удобно устроившись в шезлонгах, потягивая напитки и кожей ощущая лучи заходящего солнца. Я был в хорошей форме и все делал для того, чтобы они вволю посмеялись. Рассказ о жадной графине из Глазго, которая сунула руку в коробку с шоколадными конфетами и была укушена скорпионом, кончился тем, что девушка от смеха сползла с шезлонга, а когда я подробнейшим образом описал внутреннее устройство своего питомника для разведения пауков в саду под Парижем, обе дамы стали буквально корчиться от отвращения и удовольствия. Именно в этот момент я обратил внимание на то, что мистер Абдул Азиз добродушно и как бы игриво посматривает на меня. "Так-так, - казалось, говорили его глаза, - нам радостно узнать, что вы не так уж и равнодушны к женщинам, как пытались уверить нас в машине... Или, быть может, все дело в том, что благоприятная обстановка помогла вам наконец-то забыть ваше горе... " Мистер Азиз улыбнулся мне, обнажив свои чистые белые зубы. Улыбка вышла дружеской. Я в свою очередь дружески улыбнулся ему в ответ. До чего же он радушный малый! Искренне счастлив тому, что я оказываю дамам столько внимания. Что ж, посмотрим, что будет дальше. Несколько последовавших за тем часов я пропущу, потому что только после полуночи со мной произошло нечто действительно значительное. Достаточно нескольких коротких фраз для описания предшествовавшего этому времени периода. В семь часов мы покинули бассейн и возвратились в дом, чтобы переодеться к ужину. В восемь часов мы собрались в большой гостиной, чтобы выпить еще один коктейль. Обе дамы были разодеты в пух и прах и сверкали жемчугами. На обеих были вечерние платья с глубоким вырезом и без рукавов, доставленные, вне всякого сомнения, из какого-нибудь известного парижского дома мод. Хозяйка была в черном, ее дочь - в бледно-голубом, и опять от них исходил этот пьянящий аромат! Великолепная пара! Старшая женщина чуть заметно сутулилась, что отличает только самых страстных и опытных дам, ибо, так же как у наездницы ноги делаются кривыми оттого, что она постоянно сидит на лошади, так и у страстной женщины некоторым образом округляются плечи, потому что она беспрестанно обнимает мужчин. Это профессиональный изъян, к тому же из всех самый благородный. Дочь была еще не настолько стара, чтобы приобрести этот необычайный знак профессионального отличия, но, дабы составить о ней мнение, мне достаточно было со стороны окинуть взором ее фигуру и отметить изумительное скользящее движение бедер под плотно облегающим шелковым платьем, когда она проходила по комнате. Вдоль обнаженной части ее позвоночника тянулись ниточкой крошечные мягкие волнистые волоски, и, когда я стоял за ее спиной, мне трудно было удержаться от искушения провести костяшками пальцев по этим чудесным позвонкам. В восемь тридцать мы направились в столовую. Последовавший ужин явился поистине великолепным мероприятием, но я не стану здесь тратить время на описание яств и вин. Призвав на помощь свой талант, я на протяжении всего ужина продолжал тонко и коварно играть на чувствах женщин, и к тому времени, когда подали десерт, они таяли у меня на глазах, как масло на солнце. После ужина мы вернулись в гостиную, где нас ждали кофе и бренди, а затем, по предложению хозяина, мы сыграли пару робберов в бридж. К концу вечера я был уверен в том, что хорошо сделал свое дело. Испытанные приемы меня не подвели. Коли позволят обстоятельства, любая из двух женщин будет моей - стоит только об этом попросить. На сей счет я не заблуждался. Факт очевидный. Неоспоримый. Лицо хозяйки горело от возбуждения, и всякий раз, когда она смотрела на меня через карточный стол, ее огромные темные глаза становились все больше и больше, ноздри расширялись, а рот слегка приоткрывался и обнажался кончик влажного розового языка, протискивавшегося сквозь зубы. Зрелище было удивительно сладострастное, и я не раз бил козырем собственную взятку. Дочь была менее смела, хотя столь же откровенна. Всякий раз, когда мы встречались с ней глазами, а это происходило довольно часто, она на какую-то долю сантиметра приподнимала брови, будто спрашивала о чем-то, потом лукаво, едва заметно улыбалась, тем самым как бы давая ответ. - Пожалуй, пора спать, - сказал мистер Азиз, сверившись со своими часами. - Уже двенадцатый час. Пойдемте, мои дорогие. И тут случилось нечто странное. Тотчас же, не задумываясь ни на секунду и даже не бросив взгляда в мою сторону, обе дамы поднялись и направились к двери! Удивительно! Меня это ошеломило. Я не знал, что и думать. Все произошло так быстро. Однако мистер Азиз, кажется, не выказывал недовольства. Голос его - во всяком случае, мне так показалось - звучал, как всегда, приятно. Но он уже выключал свет, ясно давая понять, что ему хотелось бы, чтобы и я шел отдыхать. Какой удар! Я надеялся, что, прежде чем расстаться, либо его жена, либо дочь хотя бы шепнут мне что-нибудь, каких-нибудь три-четыре слова, чтобы я знал, куда мне идти и когда, но вместо этого я стоял дурак дураком возле карточного стола, тогда как две дамы бесшумно выскальзывали из комнаты. Мы с хозяином последовали за ними по лестнице. На площадке второго этажа мать с дочерью остановились, дожидаясь меня. - Доброй ночи, мистер Корнелиус, - сказала хозяйка. - Доброй ночи, мистер Корнелиус, - сказала дочь. - Доброй ночи, мой дорогой друг, - сказал мистер Азиз. - Надеюсь, у вас есть все, что вам может понадобиться. Они отвернулись, и мне не оставалось ничего другого, как медленно, неохотно подняться на третий этаж в свою комнату. Я вошел и закрыл за собой дверь. Слуга уже задернул тяжелые парчовые портьеры, однако я раздвинул их, выглянул в окно и вгляделся в ночь. Воздух был теплый и неподвижный, а над пустыней светила блестящая луна. Бассейн при лунном свете казался чем-то вроде огромного зеркала, лежавшего на лужайке, а рядом с ним я увидел четыре шезлонга, в которых мы сидели вчетвером. Так-так, думал я. Что-то сейчас будет? Я знал, что единственное, чего я не должен делать в этом доме, - это пытаться выйти из комнаты и отправиться рыскать по коридорам. Это равносильно самоубийству. Много лет назад я узнал, что есть три сорта мужей, с которыми лучше не связываться, - болгары, греки и сирийцы. Ни один из них почему-то не препятствует тому, чтобы вы открыто флиртовали с его женой, но он тотчас же вас убьет, если поймает в момент, когда вы забираетесь к ней в постель. Мистер Азиз был сириец. Поэтому необходима была известная предусмотрительность, и если и намечался какой-то шаг, то он должен был быть сделан не мною, а одной из двух женщин, ибо она (или они) знает наверняка, что безопасно, а что чревато риском. Однако должен признаться, что, явившись четыре минуты назад свидетелем того, как хозяин заставил их обеих беспрекословно подчиниться его приказанию, я имел мало надежды на то, что что-то произойдет в ближайшем будущем. Беда еще и в том, что я так чертовски распалился. Я разделся и долго стоял под холодным душем. Это помогло. Затем, поскольку мне никогда не удается заснуть при луне, я плотно задернул портьеры, забрался в постель и в течение примерно часа читал "Естественную историю Сельборна" Гилберта Уайта. Это тоже помогло, и наконец, где-то между полуночью и часом ночи, наступило время, когда я смог выключить свет и приготовиться ко сну без излишних сожалений. Я уже начал засыпать, когда услышал едва различимые звуки. Я их тотчас же узнал. Мне много раз в жизни приходилось слышать эти звуки, но для меня они всегда оставались самыми волнующими на свете и воскрешали в памяти много приятных минут. Они представляли собою железный скрежет, когда металл едва слышно трется о металл, и их производил, их всегда производил тот, кто очень медленно, очень осторожно поворачивал ручку двери снаружи. Я медленно очнулся ото сна. Однако я не двигался, а просто открыл глаза и стал смотреть в сторону двери; помню, что в ту минуту мне так хотелось, чтобы портьеры были хотя бы немного раздвинуты, и тоненький луч лунного света проник в комнату, и я смог разглядеть очертания прекрасной фигуры той, которая должна была вот-вот войти ко мне. Однако в комнате было темно, как в застенке. Я не слышал, как открылась дверь. Ни одна петля не скрипнула. Но по комнате вдруг пронеслось дуновение воздуха, зашуршали портьеры, и мгновение спустя я услышал, как дерево глухо стукнуло о дерево, когда дверь снова осторожно закрылась. Затем, когда ручку отпустили, звякнула щеколда. В следующее мгновение я услышал, как кто-то на цыпочках крадется ко мне по ковру. Меня на какую-то секунду охватил ужас при мысли о том, что это вполне может быть мистер Абдул Азиз, приближающийся ко мне с длинным ножом в руке, но тут надо мной склонилось теплое гибкое тело, и женщина прошептала мне на ухо: - Тише! - Любовь моя, - заговорил я, думая о том, кто же это из них двоих мог быть. - Я знал, что ты... Она быстро закрыла мне рот ладонью. - Прошу тебя, - прошептала она. - Ни слова больше! Я не стал спорить. Мои губы ждало более интересное занятие, чем произносить слова. Да и ее тоже. Здесь я должен прервать свой рассказ. Знаю, на меня это не похоже. Но мне бы хотелось, чтобы меня хотя бы на этот раз избавили от необходимости подробных описаний великолепной сцены, которая вслед за тем последовала. У меня на то есть свои причины, и я прошу вас отнестись к ним с уважением. В любом случае, вам не помешает разнообразия ради напрячь собственное воображение, и, если хотите, я помогу вам немного, просто и откровенно сказав, что из многих тысяч женщин, которых я знал в своей жизни, ни одна не доводила меня до таких высот исступленного восторга, как эта дама из Синайской пустыни. Ее ловкость была изумительна, страсть - необычайна, радиус действий - невероятен... Она во всякую минуту была готова к новому и сложному маневру. И сверх всего, мне никогда дотоле не приходилось сталкиваться со столь изысканным и тонким стилем. Она была большой искусницей. Она была гением. Все это, вы можете сказать, явно указывает на то, что моей ночной гостьей скорее всего была старшая женщина. И будете не правы. Это ни на что не указывает. Истинная гениальность дается от рождения. С возрастом она не связана почти никак, и должен вас заверить, что в темной комнате у меня не имелось ни малейшего шанса распознать с определенностью, кто из них двоих это был. Ни на одну, ни на другую я не решился бы держать пари. В какую-то минуту, после особенно бурной каденции {виртуозный сольный эпизод в инструментальном концерте}, я приходил к убеждению, что это мать. Ну конечно, мать! Затем темп вдруг начинал меняться, и мелодия становилась такой детской и невинной, что я ловил себя на мысли: готов поклясться - это дочь. Ну конечно, дочь! Всего досаднее, что истинной правды я не знал. Для меня это было мучительно. И потом, я чувствовал себя посрамленным, ибо знаток, настоящий знаток, всегда угадает сорт вина, не глядя на этикетку. Однако на сей раз я определенно попал впросак. В какой-то момент я потянулся за сигаретами, намереваясь раскрыть тайну при свете спички, но она живо схватила меня за руку, и сигареты и спички полетели в другой конец комнаты. Я не раз пытался было задать ей шепотом и сам вопрос, но не успевал произнести и трех слов, как вновь взлетала рука и со звонким шлепком опускалась на мой рот. Весьма притом немилосердно. Очень хорошо, подумал я. Пока пусть все будет так. Завтра утром, когда мы увидимся внизу при дневном свете, я наверняка узнаю, кто из вас это был. Я узнаю это по румянцу на щеках, по тому, как твои глаза будут смотреть в мои, и по сотне других маленьких предательских примет. Я также узнаю это по следам, которые оставили мои зубы на левой стороне шеи, выше того места, которое прикрывает платье. Довольно коварный прием, подумал я, и так блестяще рассчитанный по времени - этот злонамеренный укус был нанесен мною в момент наивысшего взлета страсти, - что она так и не догадалась о значении этой акции. В целом это была поистине незабываемая ночь, и прошло, должно быть, по меньшей мере четыре часа, прежде чем она в последний раз обняла меня и выскользнула из комнаты так же быстро, как и вошла. На следующее утро я проснулся лишь в одиннадцатом часу. Я поднялся с кровати и раздвинул портьеры. Опять ослепительно светило солнце и было жарко. Так всегда начинается день в пустыне. Я понежился в ванне, затем, как всегда, тщательно оделся. Я чувствовал себя бодрым и отдохнувшим. Мысль о том, что я могу привлечь женщину в свою комнату с помощью одних лишь глаз, даже в своем среднем возрасте, делала меня очень счастливым. И какую женщину! Было бы интересно узнать, кто из них это был. Скоро я это узнаю. Я неспешно спустился по лестнице в гостиную. - Доброе утро, мой дорогой, доброе утро! - проговорил мистер Азиз, поднимаясь из-за небольшого письменного стола, за которым он что-то писал. - Хорошо провели ночь? - Великолепно, благодарю вас, - ответил я, стараясь не выдать голосом самодовольства. Он близко подошел ко мне, обнажая свои очень белые зубы. Его проницательные глазки медленно передвигались по моему лицу, точно что-то искали. - У меня для вас хорошие новости, - сказал он. - Пять минут назад звонили из Бир-Рауд-Селима и сообщили, что с почтовым грузовиком прибыл ваш приводной ремень. Салех сейчас его прилаживает, через час все будет готово. Поэтому после завтрака я отвезу вас туда, и вы сможете продолжить путь. Я выразил ему свою благодарность. - Нам жаль, что вы нас покинете, - сказал он. - То, что вы у нас побывали, доставило нам всем огромное удовольствие, огромное удовольствие. Я позавтракал в столовой в одиночестве. Потом вернулся в гостиную, чтобы выкурить сигарету. Хозяин по-прежнему что-то писал. - Прошу простить меня, - сказал он. - Я должен закончить кое-какие дела. У меня это не займет много времени. Я распорядился, чтобы ваш чемодан упаковали и отнесли в машину, поэтому вам не о чем беспокоиться. Присаживайтесь и закуривайте. Дамы вот-вот спустятся. Первой явилась его жена. Она прошествовала в комнату, будучи более, чем когда-либо, похожа на ослепительную царицу Семирамиду, и первое, на что я обратил внимание, был бледно-зеленый шифоновый шарфик, небрежно повязанный вокруг шеи! Небрежно, но тщательно! Так тщательно, что шеи совсем не было видно. Женщина направилась прямо к мужу и поцеловала его в щеку. - Доброе утро, мой дорогой, - сказала она. Какая хитрая красивая стерва, подумал я. - Доброе утро, мистер Корнелиус, - весело произнесла она, подходя ко мне и опускаясь в кресло напротив. - Хорошо провели ночь? Надеюсь, у вас было все, что нужно? Никогда в жизни не видел я такой искорки в женских глазах, какую увидел в то утро в глазах этой женщины, и никогда не видел, чтобы женское лицо так светилось от удовольствия. - Я провел очень хорошую ночь, благодарю вас, - ответил я, давая ей понять, что узнал ее. Она улыбнулась и закурила. Я взглянул на мистера Азиза, который по-прежнему торопливо что-то писал за столом, повернувшись к нам спиной. Он не обращал ни малейшего внимания ни на свою жену, ни на меня. Да он, подумал я, точно такой же рогоносец, как и все другие, которых я наградил рогами. Ни один из них не мог поверить, что это может с ним случиться, да еще под самым носом. - Всем доброе утро! - громко сказала дочь, вбегая в комнату. - Доброе утро, папа! Доброе утро, мама! - Она поцеловала их обоих. - Доброе утро, мистер Корнелиус! На ней были розовые брюки и блузка цвета ржавчины, и разрази меня гром, если и вокруг ее шеи не был небрежно, но тщательно повязан шарфик! Шифоновый шарфик! - Хорошо ли вы провели ночь? - спросила она и уселась на подлокотник моего кресла, точно моя невеста, устроившись таким образом, что ее бедро касалось моей руки. Я откинулся и внимательно посмотрел на нее. Она ответила мне взглядом и при этом подмигнула. Она действительно подмигнула! Лицо ее пылало, и в глазах бегали в точности такие же искорки, как в глазах ее матери, и, если уж на то пошло, она казалась еще более довольной собой, чем ее мать. Я пришел в некоторое замешательство. Только у одной из них были следы от укуса, которые нужно было скрыть, однако обе прикрыли шею шарфиками. Я заключил, что это, быть может, и совпадение, однако больше это было похоже на заговор против меня. Судя по всему, они тесно сотрудничали, чтобы помешать мне узнать правду. Все это чрезвычайно подозрительно! И какая тут преследуется цель? И что еще, позвольте спросить, замышляют они? Не тянули ли они накануне жребий? Или же они проделывали такое с гостями по очереди? Мне нужно как можно скорее снова приехать сюда, сказал я самому себе, и только лишь затем, чтобы узнать, что произойдет в следующий раз. Да я могу специально заехать к ним через пару дней на пути из Иерусалима. Я рассчитывал на то, что приглашение будет получить нетрудно. - Вы готовы, мистер Корнелиус? - спросил мистер Азиз, поднимаясь из-за письменного стола. - Вполне, - ответил я. Дамы, довольные и улыбающиеся, проводили нас до поджидающего меня большого зеленого "роллс-ройса". Я поцеловал им руки и пробормотал миллион благодарностей каждой. Затем сел рядом с хозяином, и мы тронулись. Мать с дочерью помахали мне на прощание. Я опустил стекло и тоже помахал им. Затем мы выехали из сада и покатили по пустыне, следуя каменистой желтой дорогой, огибавшей подножие Магхары, а впереди нас вдоль дороги шагали телеграфные столбы. Во время поездки мы с хозяином премило беседовали о том о сем. Я вовсю старался быть как можно более любезным, поскольку поставил перед собой цель еще раз побывать в его доме в качестве гостя. Если мне не удастся сделать так, чтобы он меня попросил об этом, то тогда придется напрашиваться самому. Я решил оставить это на последнюю минуту. "Прощайте, мой дорогой друг, - скажу я, нежно беря его за горло. - Могу я иметь удовольствие еще раз побывать у вас на обратном пути?" Конечно же, он скажет "да". - Я ведь не преувеличивал, когда говорил вам, что у меня красивая дочь? - спросил он. - Вы преуменьшили ее достоинства, - ответил я. - Она просто красавица. Поздравляю вас. Но и жена ваша не менее красива. По правде, они обе меня с ума свели, - прибавил я, рассмеявшись. - Я это заметил, - сказал он, рассмеявшись вместе со мной. - Такие гадкие девчонки. Ужасно любят флиртовать. Но я ничего не имею против. Что дурного во флирте? - Ничего, - сказал я. - Думаю, это просто забава. - Да, это очень мило, - сказал я. Не прошло и получаса, как мы достигли шоссе Исмаилия - Иерусалим. Мистер Азиз направил "роллс-ройс" на гудронную дорогу и помчался к заправочной станции со скоростью семьдесят миль в час. Через несколько минут мы будем на месте. Поэтому я попытался завести речь об очередном визите, ненавязчиво напрашиваясь на приглашение. - Не могу забыть ваш дом, - сказал я. - По-моему, он просто великолепен. - Отличный дом, не правда ли? - А вам там не скучно втроем? - Не скучнее, чем если бы мы жили в каком-нибудь другом месте, - ответил он. - Людям везде скучно. В пустыне ли, в городе - по правде, большой разницы нет. Но у нас, знаете ли, бывают гости. Вы бы удивились, если бы я назвал вам число людей, посещающих нас время от времени. Вот вы, например. Нам было очень приятно принять вас у себя, мой дорогой. - Я никогда этого не забуду, - сказал я. - В наши дни редко встретишь такое радушие и гостеприимство. Я ждал, что он пригласит меня снова их посетить, но он ничего не сказал. Наступило молчание, несколько неловкое. Чтобы не затягивать его, я произнес: - Мне кажется, вы самый заботливый отец, которого мне приходилось встречать в своей жизни. - Вот как? - Да. Надо же - построить дом неведомо где и жить в нем ради дочери, чтобы уберечь ее. По-моему, это замечательно. Я увидел, что он улыбнулся, но не оторвал глаз от дороги и промолчал. На расстоянии мили от нас показалась заправочная станция и несколько хибар. Солнце стояло высоко, и в машине становилось жарко. - Немногие отцы пойдут на такое, - продолжал я. Он снова улыбнулся, но на этот раз несколько застенчиво. А потом сказал: - Таких похвал, которые вы мне расточаете, я недостоин, право, недостоин. Если уж быть до конца откровенным с вами, эта моя красавица дочь - не единственная причина, чтобы жить в такой великолепной изоляции. - Я это знаю. - Знаете? - Вы же мне говорили. Вы сказали, что другая причина - это пустыня. Вы сказали, что любите ее так же, как моряк любит море. - Да, это так. И это правда. Но есть и третья причина. - И в чем же она заключается? Он не ответил. Он сидел, положив руки на руль, и неподвижно смотрел на дорогу. - Простите меня, - сказал я. - Мне не нужно было спрашивать. Это не мое дело. - Нет-нет, все нормально, - проговорил он. - Не извиняйтесь. Я посмотрел в окно на расстилавшуюся перед нами пустыню. - Похоже, сегодня еще более жаркий день, чем вчера, - сказал я. - Наверное, уже перевалило за сотню градусов. - Да. Я увидел, что он заерзал на месте, как бы желая поудобнее усесться, а потом сказал: - Не пойму, почему бы мне не рассказать вам правду об этом доме. Вы мне не кажетесь болтуном. - Такое за мной не водится, - заметил я. Мы уже подъехали к заправочной станции, и он замедлил ход почти до скорости пешехода, чтобы успеть сказать то, что хотел сказать. Я увидел двух арабов, стоявших возле моей "лагонды". Они смотрели в нашу сторону. - Эта дочь, - произнес он наконец, - та, с которой вы познакомились, - не единственная моя дочь. - Вот как? - У меня есть еще одна дочь, которая на пять лет ее старше. - И, несомненно, такая же красивая, - сказал я. - И где же она живет? В Бейруте? - Нет, в доме. - В каком доме? Не в том ли, который мы только что покинули? - Да. - Но я так и не увидел ее! - Что ж, - сказал он и неожиданно повернулся ко мне, чтобы увидеть, как я прореагирую на его слова, - может, это и к лучшему. - Но почему? - У нее проказа. Я так и подпрыгнул. - Да, знаю, - сказал он, - это страшная вещь. У бедной девочки к тому же самая тяжелая форма - лепрозная. Очень стойкая и практически неизлечимая. Будь это узелковая форма, было бы намного легче. Но у нее лепрозная, вот вам и результат. Вот почему, когда у нас гости, она не выходит из своей комнаты на третьем этаже... Должно быть, машина в этот момент уже остановилась возле заправочной станции, ибо следующее, что я помню, - это то, что мистер Азиз смотрит на меня своими маленькими умными глазками и при этом говорит: - Но, дорогой мой, вам нет нужды так тревожиться. Успокойтесь, мистер Корнелиус, успокойтесь! Вам решительно не о чем беспокоиться. Это не очень заразная болезнь. Чтобы заболеть ею, нужно вступить в очень интимный контакт с больным... Очень медленно я вышел из машины и так и застыл под палящим солнцем. Араб с обезображенным лицом ухмылялся мне и говорил: - Приводной ремень на месте. Все в порядке. Я полез в карман за сигаретами, но у меня так дрожали руки, что я выронил пачку на землю. Я наклонился и поднял ее. Затем достал сигарету и умудрился прикурить. Когда я поднял глаза, зеленый "роллс-ройс" находился уже в полумиле от меня". СДЕЛКА В тот вечер у Джерри и Саманты нас собралось человек сорок. Обычное сборище. Как всегда, было тесно и ужасно шумно. Чтобы быть услышанным, приходилось жаться друг к другу и кричать. Многие широко улыбались, обнажая белые вставные зубы. У большинства в левой руке была сигарета, а в правой - бокал. Я отошел от своей жены Мэри и окружавших ее людей и направился к небольшому бару в дальнем углу. Усевшись на высокий стул, я обернулся лицом к собравшимся. Сделал я это затем, чтобы можно было разглядывать женщин. Спиной я уперся в стойку бара и, потягивая виски, принялся поверх бокала рассматривать поочередно то одну, то другую женщину. Я изучал не фигуры, а лица, и интересовало меня не столько само лицо, сколько большой красный рот. Если точнее - то не весь рот, а только нижняя губа. Не так давно я пришел к выводу, что нижняя губа о многом говорит. Она выдает больше, чем глаза. Глаза скрывают секреты. Нижней губе очень мало что удается скрыть. Да взять хоть нижнюю губу Джасинта Винкельмана, стоявшего ко мне ближе всех. Стоит обратить внимание на морщинки на его губе, на то, как некоторые из них идут параллельно, а другие лучами расходятся вверх. Ни у кого другого не увидишь такой рисунок губных морщинок, и согласитесь, что, имея в архиве отпечаток губы, можно поймать преступника, если на месте преступления он прикладывался к стакану. Когда сердятся, нижнюю губу посасывают и прикусывают, и именно это и делала сейчас Марта Салливан, наблюдая со стороны за тем, как ее бестолковый муж сюсюкает с Джуди Мартинсон. Губу облизывают, вожделея. Я видел, как Джинни Ломакс облизывает кончиком языка свою нижнюю губу и при этом не сводит глаз с лица Теда Дорлинга. То было преднамеренное облизывание; язык медленно высовывается и скользит вдоль всей нижней губы, оставляя влажный след. Я видел, как Тед Дорлинг смотрит на язык Джинни, а ей только это и нужно. Похоже, это несомненный факт, говорил я про себя, переводя глаза с одной нижней губы на другую, что все самые непривлекательные человеческие черты - высокомерие, жадность, обжорство, сладострастие - наиболее отчетливо проявляются на этом маленьком розовом участке кожи. Однако надо знать шифр. Выпяченная или оттопыренная нижняя губа, по-видимому, означает чувственность. Но это лишь отчасти верно в отношении мужчин и совсем неверно, если иметь в виду женщин. У женщин нужно искать тонкую линию, узкую полоску с резко очерченным нижним краем. А вот у нимфоманки в центре верхней части нижней губы имеется едва заметный гребешок кожи. Такой гребешок был у Саманты, хозяйки. Кстати, а где Саманта? Да вот же она - берет пустой бокал из рук гостя и направляется в мою сторону, чтобы его наполнить. - Хэлло, Вик, - сказала она. - Ты не скучаешь? Самая настоящая нимфоманка, отметил я про себя. Однако весьма редкая представительница этой породы, ибо исключительно и категорически моногамна. Замужняя моногамная нимфоманка, никогда не покидающая своего гнездышка. А еще это самая соблазнительная бабенка, какую мне только приходилось встречать в жизни. - Давай я помогу тебе, - сказал я, вставая со стула и беря у нее из рук бокал. - Что сюда налить? - Водки со льдом, - ответила она. - Спасибо, Вик. Она положила свою красивую длинную белую руку на стойку бара, подалась вперед, и груди ее легли на прилавок. - А, черт, - сказал я, перелив водку через край. Саманта посмотрела на меня своими огромными карими глазами, но промолчала. - Я вытру, - произнес я. Она взяла у меня наполненный бокал и пошла прочь. Я смотрел ей вслед. На ней были черные трусики. Они так тесно обтягивали ягодицы, что любая родинка или прыщик были бы видны сквозь материю. Однако зад Саманты Рейнбоу не имел недостатков. Я поймал себя на том, что и сам облизываю нижнюю губу. Все ясно, подумал я. Меня к ней тянет. Я испытываю влечение к этой женщине. А ведь это довольно рискованно. Попытка вступить в связь с такой женщиной равносильна самоубийству. Во-первых, она живет в соседнем доме, а это чересчур близко. Во-вторых, как я уже сказал, она моногамна. В-третьих, с Мэри, моей женой, их водой не разольешь. Они делятся друг с другом большими женскими секретами. В-четвертых, ее муж Джерри - мой очень старый и хороший друг, и даже я, Виктор Хэммонд, пусть и сгораю от желания, и не подумаю попытаться соблазнить жену человека, являющегося моим старым и преданным другом. Хотя... Именно в эту минуту, когда я сидел на высоком стуле и страстно желал Саманту Рейнбоу, в моем мозгу начала зарождаться интересная мысль. Я подождал, пока она оформится со всей определенностью. Следя за тем, как Саманта идет по комнате, я принялся втискивать ее в рамки своей затеи. Ох и доберусь же я до тебя, Саманта, мое роскошное сокровище. Разве можно всерьез надеяться на это? Да ни за что на свете! И думать нечего, если только Джерри не согласится. Лучше вообще выбросить все это из головы. Саманта стояла неподалеку от меня, беседуя с Гилбертом Мэкизи. Пальцами правой руки она сжимала высокий бокал. Пальцы у нее были длинные и почти наверняка проворные. Предположим, смеха ради, что Джерри согласится, но даже тогда на пути возникнут огромные трудности. К примеру, существуют такие мелкие подробности, как физические особенности. Я много раз мылся с Джерри в душе после тенниса, но сейчас, хоть убей, не вспомню то, что надо бы знать. Обычно на это и внимания не обращают. Стараются и не смотреть. В любом случае, было бы безумием сделать Джерри откровенное предложение. Настолько хорошо я его знал. Скорее всего он придет в ужас. А то и станет угрожать. Может выйти безобразная сцена. Нужно поэтому как-нибудь незаметно его испытать. - Послушай, - сказал я Джерри примерно через час, когда мы сидели на диване и допивали последний бокал. Гости расходились, и Саманта стояла возле дверей и прощалась с ними. Моя жена Мэри разговаривала на веранде с Бобом Суэйном. Я видел их через открытую дверь. - Хочешь, расскажу кое-что забавное? - Ну? - произнес он. - Один парень, с которым я сегодня обедал, рассказал мне фантастическую историю. Просто трудно поверить, что такое вообще может случиться. - Что еще за история? - спросил Джерри. От выпитого виски его клонило ко сну. - Этот человек, тот, с которым я обедал, положил глаз на жену своего приятеля, живущего по соседству. А его приятель положил глаз на жену человека, с которым я обедал. Понимаешь, в чем дело? - Ты хочешь сказать, что два парня, которые живут рядом, втюрились в жен друг друга? - Именно, - ответил я. - Так в чем проблема? - спросил Джерри. - Проблема в том, - сказал я, - что обе жены - женщины верные и порядочные. - Вот и Саманта такая же, - заметил Джерри. - Ни за что не посмотрит на другого мужчину. - Мэри тоже, - сказал я. - Я в ней уверен. Джерри допил виски и аккуратно поставил стакан на столик рядом с диваном. - Ну и что же было дальше? - спросил он. - Довольно, по-моему, грязная история. - А дальше случилось то, - сказал я, - что эти типы замыслили план и у каждого появилась возможность соблазнить жену соседа, притом жены так ничего об этом и не узнали. Если ты только можешь поверить в такое. - Хлороформ пошел в ход? - спросил Джерри. - Ничего подобного. Жены находились в полном сознании. - Быть не может, - сказал Джерри. - Тебя просто надули. - Не думаю, - возразил я. - Он мне такие подробности порассказал. Да я и без того уверен, что это правда. Они и потом не раз все это проделывали хотя бы раз в две-три недели, и так продолжалось несколько месяцев. - И жены ничего не знали? - Даже не догадывались. - Должен выслушать твою историю, - сказал Джерри. - Но сначала выпьем. Мы прошли к бару и снова наполнили бокалы, после чего вернулись к дивану. - Ты должен иметь в виду, - сказал я, - что это дело требует долгой предварительной подготовки. И чтобы иметь хоть какой-то шанс, что план сработает, им пришлось обменяться друг с другом множеством интимных подробностей. Однако в основе своей план прост. Они выбирали какую-то ночь, скажем с пятницы на субботу. В эту ночь мужья и жены отправлялись спать как обычно, допустим в одиннадцать или в половине двенадцатого. Начиная с этого времени все идет как обычно. Супруги немного почитают, потом, быть может, немного поговорят, а потом выключают свет. Как только свет выключен, мужья немедленно отворачиваются и делают вид, что собираются заснуть. Это делается затем, чтобы жены не рассчитывали, что можно и дальше бодрствовать, а на этой стадии подобное никак недопустимо. Тогда жены засыпают. А мужья нет. Пока все идет по плану. Затем, ровно в час ночи, когда жены глубоко заснут, мужья тихо выскальзывают из кровати, суют ноги в тапки и в пижаме осторожно спускаются вниз. Открыв дверь, они исчезают в ночи, при этом дверь за собой не закрывают. Они живут, - продолжал я, - почти напротив друг друга, через улицу. Это тихий пригородный поселок, и в такой час там редко кого встретишь, так что на улице можно увидеть только эти две фигуры в пижамах, направляющиеся в чужой дом, в чужую постель, к чужой жене. Джерри внимательно слушал меня. Глаза его немного потускнели от алкоголя, но он старался не пропустить ни одного слова. - Следующая часть плана, - продолжал я, - была тщательно продумана обоими. Каждый из них ориентируется в доме приятеля, как в своем собственном. Каждый знает, как пройти наверх или спуститься вниз, не опрокинув при этом мебель. Каждый знает, как добраться до лестницы, и сколько точно ступенек ведет наверх, и какая из них скрипнет, а какая нет. Каждый знает, с какой стороны кровати женщина спит. Каждый снимал тапки и оставлял их в холле, затем поднимался в пижаме наверх, ступая босыми ногами. Эта часть, если верить моему другу, всякий раз вызывает особое волнение. Человек находится в темном, погруженном в тишину доме, к тому же чужом, и на пути к спальне должен пройти мимо по меньшей мере трех детских комнат, двери которых всегда немного приоткрыты. - Дети! - вскричал Джерри. - А что, если бы кто-нибудь из них проснулся и спросил: "Папа, это ты?" - И это было предусмотрено, - ответил я. - В таком случае предполагалось немедленно прибегнуть к экстренным мерам. Экстренные меры пошли бы в ход и в том случае, если бы женщина проснулась, когда чужой муж прокрадывался в ее комнату, и спросила: "Что случилось, дорогой? Что ты бродишь?" - Что еще за экстренные меры? - спросил Джерри. - Все очень просто, - ответил я. - Тот, к кому обратились бы с таким вопросом, сбегал по лестнице, мчался в свой дом и звонил в звонок. Это был сигнал для его приятеля, чем бы тот в это время ни занимался, также пулей сбежать по лестнице, впустить в дом своего приятеля, а самому выбежать из дома. Таким образом, они оба вовремя оказывались в своих домах. - И на лице у каждого все написано, - сказал Джерри. - Ничего подобного, - возразил я. - Да звонок весь дом поднимет на ноги, - заметил Джерри. - Разумеется, - сказал я. - И муж, поднявшись наверх в пижаме, просто-напросто скажет: "Я ходил узнать, кто это там трезвонит в такой час. Никого нет. Должно быть, какой-то пьяный". - А что же другой парень? - спросил Джерри. - Как он объяснит то, что бросился вниз, когда к нему обратилась его собственная жена или ребенок? - Он скажет: "Мне показалось, что кто-то чужой бродит вокруг дома, вот я и побежал, чтобы схватить его, но там никого нет". - "А ты видел кого-нибудь?" - с тревогой спросит его жена. "Конечно видел, - ответит муж. - По улице бежал какой-то человек. За ним и не угнаться". После чего мужа горячо поблагодарят за храбрость. - О'кей, - произнес Джерри. - Тут все ясно. До сих пор все можно рассчитать. Но что происходит, когда один из этих рогатых типов залезает в постель жены своего приятеля, а тот забирается в постель его жены? - Они приступают к делу, - ответил я. - Но ведь жены спят, - сказал Джерри. - Верно, - согласился я. - Поэтому они незамедлительно и очень умело начинают ласкать дамочек, и те, едва проснувшись, уже умирают от желания. - Полагаю, разговоры при этом не ведутся, - сказал Джерри. - Нет, не произносится ни слова. - О'кей, итак, жены проснулись, - сказал Джерри, - и они тоже пускают в ход руки. Но вот ответь-ка мне для начала на простой вопрос: как насчет роста и веса? Ведь есть же разница между этим парнем и ее мужем? Один может быть высоким, другой - ниже, один толстым, другой - худым. Что ты на это скажешь? Уж мне-то не рассказывай, будто эти парни одинаковой комплекции. - Конечно нет, - ответил я. - Но они более или менее одинакового роста и веса. Это существенно. Оба гладко выбриты и имеют примерно одинаковое количество волос на голове. Такого рода сходство распространено. Посмотри, например, на нас с тобой. Мы ведь примерно одного роста и телосложения, не правда ли? - Разве? - удивился Джерри. - Ты сколько ростом? - спросил я. - Ровно шесть футов. - А я пять футов одиннадцать дюймов, - сказал я. - Разница в один дюйм. А сколько ты весишь? - Сто восемьдесят семь фунтов. - А я сто восемьдесят четыре, - сказал я. - Что такое три фунта между друзьями? Наступило молчание. Джерри смотрел на мою жену Мэри, стоявшую на веранде. Мэри по-прежнему беседовала с Бобом Суэйном, и заходящее солнце освещало ее волосы. Темноволосая красивая женщина с неплохой грудью. Я взглянул на Джерри и увидел, как он высунул язык и провел им по нижней губе. - По-моему, ты прав, - сказал Джерри, не спуская глаз с Мэри. - Телосложения мы примерно одинакового. Когда он снова повернулся ко мне лицом, на его щеках распустились розочки. - Расскажи-ка еще что-нибудь про этих двух парней, - сказал он. - Чем-то ведь они отличаются друг от друга? - Ты имеешь в виду их лица? - спросил я. - Но в темноте невозможно разглядеть лица. - Я не о лицах говорю, - сказал Джерри. - А о чем же? - Я говорю об их членах, - сказал Джерри. - Вот в чем все дело, разве не понимаешь? Ты ведь не хочешь мне сказать, что... - Как раз это я и хочу сказать, - сказал я. - Вопрос только в том, подвергались они обрезанию или нет. Все остальное не имеет значения. - Ты что, серьезно думаешь, что у всех мужчин члены одинаковых размеров? - спросил Джерри. - Но ведь это же не так. - Знаю, что не так, - согласился я. - У некоторых огромные члены, - продолжал Джерри. - А у некоторых просто крошечные. - Бывают исключения, - сказал я ему. - Но ты бы удивился, когда бы узнал, у скольких мужчин члены одинаковых размеров, разница всего-то на какой-нибудь сантиметр. По словам моего друга, у девяноста процентов мужчин члены нормальных размеров. И только десять процентов имеют члены чрезмерно большие или явно маленькие. - Не верю, - сказал Джерри. - Это нетрудно проверить, - сказал я. - Поинтересуйся у какой-нибудь опытной девицы. Джерри сделал большой глоток виски, и взгляд его вновь устремился поверх стакана в сторону Мэри, стоявшей на веранде. - Ну и чем все кончается? - спросил он. - Дальше нет проблем, - сказал я. - Скажешь тоже, нет проблем, - заявил он. - Знаешь, почему все это, по-моему, басни? - Валяй. - Всякому известно, что муж и жена, женатые несколько лет, привыкают друг к другу. Это неизбежно. Да черт побери, нового труженика тут же вычислят. Это и тебе понятно. Нельзя же вдруг наброситься на человека, применяя совершенно новые приемы, и при этом рассчитывать на то, что женщина этого не заметит, какая бы она ни была мегера. Да она в первую же минуту почует неладное! - Приемы можно скопировать, - сказал я. - Если только заранее обменяться всеми секретами. - Это несколько интимно, - заметил Джерри. - Все мероприятие интимно, - сказал я. - И поэтому каждый выкладывает все. Говорит, что он обычно делает. Ничего не утаивая. Все. Все, что требуется. Рассказывает о том, как это у него заведено - от начала до конца. - О Господи, - вымолвил Джерри. - И каждый, - продолжал я, - должен выучить новую роль. По сути, нужно стать актером. Ибо приходится кого-то играть. - Непростое дело, - сказал Джерри. - Как считает мой друг, тут нет проблем. Единственное, чего нужно опасаться, - это чтобы не увлечься и не начать импровизировать. Нужно действовать строго в соответствии с авторскими ремарками. Джерри сделал еще глоток. Потом снова взглянул на Мэри, стоявшую на веранде. После чего откинулся на диване, сжимая в руке стакан. - Эти два парня, - спросил он, - они что, правда справились с этим делом? - Еще как, - ответил я. - До сих пор с ним справляются. Примерно раз в три недели. - Фантастическая история, - произнес Джерри. - Но чертовски трудное это дельце. Только представь себе, сколько будет шуму, если тебя поймают. Мгновенный развод. Если точнее, два развода. По одному на каждой стороне улицы. Не стоит того. - Тут нужна смелость, - заметил я. - Уже поздно, - сказал Джерри. - Все расходятся вместе со своими женами, черт бы их побрал. После этого я уже ничего не говорил. Мы посидели еще пару минут, потягивая свои напитки, пока гости перемещались к прихожей. - Другу твоему понравилось? - спросил вдруг Джерри. - Он говорит, что это нечто, - ответил я. - Он говорит, что из-за риска это в сотню раз сильнее любого другого удовольствия. Он клянется, что нет ничего лучше, чем когда играешь роль мужа, а жена об этом ничего не знает. В этот момент в комнату вошла Мэри с Бобом Суэйном. В одной руке она держала пустой бокал, а в другой - азалию цвета яркого пламени. Она сорвала азалию на веранде. - Я следила за тобой, - сказала она, наводя на меня цветок, точно револьвер. - В последние десять минут ты рта не закрывал. Что он тебе рассказывал, Джерри? - Грязную историю, - усмехнувшись, ответил Джерри. - Он только это и делает, когда выпьет, - сказала Мэри. - История любопытная, - сказал Джерри. - Но совершенно неправдоподобная. Пусть он тебе ее как-нибудь расскажет. - Не люблю грязных историй, - сказала Мэри. - Пойдем, Вик. Нам пора. - Постой, - сказал Джерри, устремив свой взор на ее великолепную грудь. - Выпьем еще. - Нет, спасибо, - ответила она. - Дети, наверное, уже кричат, хотят ужинать. Мы отлично провели время. - Ты разве не поцелуешь меня на прощание? - спросил Джерри, поднимаясь с дивана. Он потянулся к ее губам, но она быстро увернулась, и он успел лишь коснуться ее щеки. - Оставь, Джерри, - сказала она. - Ты пьян. - Совсем не пьян, - возразил Джерри. - Просто я возбужден. - Надеюсь, я тут ни при чем, мой мальчик, - резко проговорила Мэри. - Я не люблю такие разговоры. Она направилась к двери, выставив перед собой свою грудь, точно стенобитное орудие. - Пока, Джерри, - сказал я. - Мы хорошо повеселились. Мэри с недовольным выражением лица ждала меня в прихожей. Рядом стояла Саманта, прощавшаяся с последними гостями, - Саманта, с ее проворными пальцами, гладкой кожей и стройными, опасно манящими бедрами. - Выше голову, Вик, - бросила она мне, обнажив свои белые зубы. Она показалась мне центром мироздания, началом жизни, первым утром. - Доброй ночи, Вик, - сказала она, и мне почудилось, будто ее пальцы касаются моих жизненно важных органов. Я вышел вслед за Мэри из дома. - Ты хорошо себя чувствуешь? - спросила она. - Да, - ответил я. - А почему ты спрашиваешь? - Ты столько пьешь, что любого другого уже давно бы стошнило, - ответила она. От дома Джерри нас отделяет старая невысокая изгородь, и в ней есть щель, которой мы всегда пользуемся. Мы с Мэри молча пролезли в эту щель. Затем мы вошли в дом, и она приготовила огромную яичницу с ветчиной, которую мы съели вместе с детьми. После еды я вышел побродить. Летний вечер был безоблачен и прохладен, и, не зная, чем себя занять, за неимением лучшего я решил постричь траву перед домом. Я вытащил из сарая газонокосилку и запустил ее. Потом, как это водится, стал ходить за ней взад-вперед. Мне нравится стричь траву. Это занятие действует успокаивающе, и к тому же, направляясь в одну сторону, я мог смотреть на дом Саманты, а идя обратно - думать о ней. Я ходил туда-сюда минут десять, когда из щели в изгороди вылез Джерри и прогуливающейся походкой направился ко мне. Он курил трубку; засунув руки в карманы, он остановился на краю газона и уставился на меня. Я подошел к нему вместе с газонокосилкой, и та покатилась по инерции с выключенным мотором. - Привет, парень, - сказал он. - Как делишки? - Я в немилости, - ответил я. - Думаю, и ты тоже. - Твоя женушка, - сказал он, - чересчур строга, а потому несправедлива. - Это точно. - Отчитала меня в моем собственном доме, - сказал Джерри. - Похоже, тебе не очень попало. - Мне и этого достаточно, - сказал он, слабо улыбнувшись. - Достаточно для чего? - Чтобы захотеть ей немножко отомстить. Что ты скажешь насчет того, если я предложу, чтобы мы попробовали проделать то, о чем твой друг рассказывал тебе за обедом? Едва он произнес это, я ощутил такое волнение, будто у меня все внутренности выскочат наружу. Я схватился за ручки газонокосилки и начал снова заводить мотор. - Я что-то не то сказал? - спросил Джерри. Я молчал. - Послушай, - продолжал он. - Если ты считаешь, затея паршивая, давай забудем, что я вообще об этом заговорил. Ты ведь не рассердился на меня? - Нет, Джерри, я на тебя не сержусь, - ответил я. - Просто мне никогда не приходило в голову, что именно мы можем это проделать. - А вот мне это пришло в голову, - сказал он. - Условия у нас отличные. Нам даже через улицу переходить не надо. - Лицо его неожиданно посветлело, и глаза засверкали, точно две звезды. - Так что скажешь, Вик? - Я думаю, - ответил я. - Может, тебе не нравится Саманта? - Честно говоря, не знаю, - признался я. - Она способна на многое, - сказал Джерри. - Это я гарантирую. В эту минуту я увидел, как на веранду вышла Мэри. - А вот и Мэри, - сказал я. - Детей ищет. Ладно, завтра продолжим разговор. - Так, значит, договорились? - Посмотрим, Джерри. Но только при условии, что не будем торопиться. Я должен быть до конца уверен, что, прежде чем приступать к делу, мы все хорошенько обдумаем. Черт побери, да ведь дело-то для нас совершенно новое! - Ну и что? - возразил он. - Сказал же твой друг, что это нечто. И проблем никаких. - Да-да, - согласился я. - Мой друг так говорил. Ну конечно. Но каждый случай - особенный. Я включил газонокосилку и с шумом двинулся по газону. Когда я дошел до дальнего края его и повернул назад, Джерри уже пролез в щель в изгороди и теперь направлялся к своему дому. Следующие две недели мы с Джерри вели себя как люди, вступившие в секретный сговор. Мы тайком встречались в барах и ресторанах, чтобы выработать стратегию, а иногда он заходил после работы ко мне в контору и мы совещались, планируя дальнейшие действия, за закрытыми дверями. Как только возникал какой-нибудь сложный вопрос, Джерри всякий раз спрашивал: - А как в таком случае поступал твой друг? И я, чтобы выиграть время, отвечал: - Я ему позвоню и спрошу. После множества заседаний и бесед мы сошлись на следующих основных пунктах: 1. Операция начинается в субботу. 2. В день проведения операции мы приглашаем наших жен в ресторан на ужин. 3. Мы с Джерри выходим из дома и встречаемся у щели в изгороди ровно в час ночи. 4. Вместо того чтобы лежать в постели, дожидаясь часа ночи, мы сразу же, как только жены заснут, тихо спускаемся на кухню и пьем кофе. 5. В случае возникновения непредвиденной ситуации вступает в силу вариант с использованием звонка у входной двери. 6. Возвращение назначено на два часа ночи. 7. Находясь в чужой постели, на все вопросы женщины (если таковые последуют) нужно отвечать "угу", при этом губы должны быть плотно сжаты. 8. Я должен незамедлительно отказаться от сигарет и перейти к трубке, чтобы пахнуть как Джерри. 9. Мы немедленно начинаем пользоваться одним и тем же шампунем и лосьоном после бритья. 10. Поскольку мы оба обыкновенно ложимся спать в наручных часах примерно одной формы, было решено не меняться ими. Колец мы не носили. 11. Чтобы женщина не сомневалась, что это ее муж, последний должен отличаться чем-то запоминающимся. С этой целью мы изобрели то, что получило название "уловка с пластырем". Дело должно происходить следующим образом: вечером в день проведения операции, когда пары возвращаются домой после ужина, каждый из нас идет на кухню, чтобы отрезать кусочек сыра. Там он тщательно заклеивает кончик указательного пальца правой руки пластырем. Проделав это, он поднимает палец и говорит жене: "Вот черт, порезался. Ничего страшного, но кровь пошла". Таким образом, позднее, когда мы поменяемся постелями, каждая из жен почувствует обмотанный пластырем палец (мы об этом позаботимся), призванный убедить ее в том, что рядом с ней муж и никто другой. Это важная психологическая уловка, рассчитанная на то, чтобы рассеять сомнения, могущие возникнуть в голове той или иной из наших жен. Таков основной план. Далее следовало то, что мы в своих записях обозначили как "ориентировка на местности". Сначала меня испытывал Джерри. Как-то воскресным днем, когда его жены и детей не было, он в продолжение трех часов знакомил меня со своим домом. Раньше мне в их спальне бывать не приходилось. На туалетном столике были духи Саманты, расчески и прочие мелочи. На спинке стула висели чулки, за дверью ванной - бело-голубая ночная рубашка. - Итак, - сказал Джерри. - Когда ты сюда войдешь, здесь будет очень темно. Саманта спит с этой стороны, поэтому ты должен на цыпочках обойти вокруг кровати и проскользнуть в постель с другой стороны, вон там. Сейчас я завяжу тебе глаза и посмотрю, что у тебя выйдет. Поначалу с завязанными глазами я ходил по комнате как пьяный. Но, потренировавшись с час, я смог довольно хорошо преодолевать это расстояние. Однако, прежде чем Джерри сказал, что я успешно прошел курс обучения, мне пришлось пройти с завязанными глазами весь путь от входной двери через прихожую, по лестнице, мимо детских, дойти до комнаты Саманты и закончить путешествие точно в нужном месте. И я должен был красться молча, как вор. Потратив три часа упорного труда, я в конце концов сдал экзамен. В следующее воскресенье, когда Мэри повела наших детей в церковь, уже я подверг Джерри такому же испытанию в моем доме. Он сориентировался быстрее меня, и не прошло и часа, как он сумел пройти весь путь с закрытыми глазами, ни разу не сбившись с курса. Во время экзаменационной сессии мы решили, что, войдя в спальню, нужно отключать лампу, стоящую на столике с той стороны кровати, где спит жена. И Джерри научился нащупывать розетку и выдергивать вилку с завязанными глазами, а в следующий уикенд и я смог проделать то же самое в доме Джерри. И вот настала самая важная часть нашей подготовки. Мы назвали ее "разговор начистоту", и тут нам пришлось обоим во всех подробностях описать то, как каждый из нас ведет себя во время любовной близости. Мы договорились не утомлять друг друга описанием экзотических способов, которые один из нас мог - или не мог - применять. Мы старались лишь ознакомить друг друга с самыми обычными приемами, с теми, которые вряд ли могут возбудить подозрение. Сессия проходила в моей конторе в среду, в шесть часов вечера, когда все уже разошлись по домам. Поначалу мы оба чувствовали себя скованно и никто не хотел начинать. Тогда я достал бутылку виски, и, сделав пару добрых глотков, мы расслабились, и обмен опытом начался. Когда говорил Джерри, я записывал, и наоборот. В конце концов выяснилось, что единственная разница между нашими приемами заключается в темпе их исполнения. Но какая это разница! Он вел себя (если верить тому, что он говорил) столь неторопливо и позволял себе до такой степени растягивать удовольствие, что я подумал про себя: как это его партнерша не засыпает по ходу дела? Моя задача, однако, была не критиковать, а запоминать, чтобы делать то же, что и он, поэтому я промолчал. Джерри был не столь сдержан. Когда я закончил свой рассказ, у него хватило наглости сказать: - Ты что, именно так себя и ведешь? - О чем это ты? - спросил я. - Все так быстро заканчивается... - Послушай, - сказал я. - Мы тут собрались не нотации друг другу читать. Главное - усвоить азы. - Знаю, - сказал он. - Но я буду дураком, если стану в точности повторять твои приемы. Да черт побери, в этом деле ты мне напоминаешь паровоз, который проносится на всех парах мимо пригородной станции! Раскрыв рот, я уставился на него. - Не удивляйся так, - сказал он. - То, что ты мне рассказал, заставляет задуматься... - И о чем бы это? - спросил я. - Да так, ни о чем, - ответил он. - Вот и спасибо, - сказал я. Я был вне себя. Есть две вещи, которыми я вправе гордиться. Одна из них - мое умение водить машину, а другая... ну... сами понимаете. Поэтому с его стороны было чудовищной наглостью говорить мне, будто я не знаю, как мне вести себя с моей собственной женой. Это он не знает, как себя вести, а не я. Бедная Саманта. Тяжело, должно быть, ей приходилось все эти годы. - Извини, что я заговорил об этом, - произнес Джерри. Он разлил виски по стаканам. - Выпьем за великую сделку! - произнес он. - Когда начнем? - Сегодня среда, - сказал я. - Как насчет этой субботы? - О Боже, - вымолвил Джерри. - Нужно приступать немедленно, пока у нас все свежо в голове, - сказал я. - А запомнить нам нужно много. Джерри подошел к окну и стал смотреть на улицу. - О'кей, - обернувшись, произнес он наконец. - Суббота так суббота! После этого мы разъехались по домам - каждый в своей машине. - Мы с Джерри решили пригласить вас с Самантой на ужин в субботу вечером, - сказал я Мэри. Мы были на кухне, где она готовила бутерброды для детей. Она повернулась и уставилась на меня, держа в одной руке сковородку, в другой - ложку. Ее голубые глаза глядели в мои. - Боже мой, Вик, - произнесла она. - Как это приятно. Но что у нас за праздник? Я тоже посмотрел ей в глаза и сказал: - Просто я подумал, что неплохо бы разнообразия ради повидать новые лица. А то мы встречаем одних и тех же людей в одних и тех же домах. Она подошла ко мне и поцеловала меня в щеку. - Какой ты добрый, - сказала она. - Я люблю тебя. - Не забудь позвонить няне. - Сегодня же это сделаю, - ответила она. Четверг и пятница пролетели очень быстро, и неожиданно наступила суббота. В этот день должна была начаться операция. Проснувшись, я почувствовал невероятное возбуждение. После завтрака я не мог найти себе места, поэтому решил помыть машину. Я был увлечен этим занятием, когда в щели в изгороди появился Джерри с трубкой в зубах и прогуливающейся походкой направился ко мне. - Привет, парень, - сказал он. - Наш день настал. - Знаю, - ответил я. У меня тоже была трубка во рту. Я вовсю старался раскурить ее, но у меня ничего не получалось. Дым обжигал мне язык. - Как ты себя чувствуешь? - спросил Джерри. - Отвратительно, - ответил я. - А ты? - Немного нервничаю, - сказал он. - Не нужно нервничать, Джерри. - Ну и дельце мы затеяли, - сказал он. - Надеюсь, все пройдет гладко. Я продолжал драить ветровое стекло. Насколько мне известно, Джерри вообще никогда не нервничает. То, что он нервничает теперь, меня несколько обеспокоило. - Я так рад, что мы не первые, кто пытается проделать такое, - сказал он. - Не думаю, что я стал бы рисковать, если бы знал, что раньше такого никто не делал. - Согласен, - сказал я. - Единственное, что не позволяет мне нервничать слишком уж сильно, - сказал он, - это то, что твоему другу все это показалось фантастически легким делом. - Мой друг говорил, что дело верное, - согласился я. - Но, ради бога, Джерри, не нервничай, пока мы не приступим к операции, иначе всему конец. - За меня не беспокойся, - сказал он. - Но черт побери, это ведь здорово, а? - Еще как, - ответил я. - Послушай, - добавил он. - Было бы хорошо, если бы мы сегодня вечером не налегали на выпивку. - Отличная идея, - сказал я. - Увидимся в половине девятого. В половине девятого Саманта, Джерри, Мэри и я отправились в машине Джерри в "Стейк-хаус Билли". Ресторан, несмотря на название, был первоклассный и дорогой, и дамы по этому случаю надели длинные платья. На Саманте было нечто зеленое, начинавшееся чуть ли не от пояса; такой красивой я ее никогда не видел. На нашем столе стояли свечи. Саманта сидела напротив меня, и всякий раз, когда она наклонялась вперед и ее лицо приближалось к пламени свечи, я мог видеть гребешок кожи на верхней части ее нижней губы. - Посмотрим, - сказала она, беря у официанта меню, - что меня ждет сегодня вечером. "О-го-го, - подумал я, - вот это вопрос". Все шло хорошо, и дамы отлично проводили время. Когда мы вернулись к дому Джерри, было без четверти двенадцать, и Саманта сказала: - Зайдемте к нам, выпьем по стаканчику на ночь. - Спасибо, - ответил я, - но уже поздно. Да и няню надо домой отвезти. И мы с Мэри зашагали домой. С этого момента, сказал я про себя, когда мы подошли к входной двери, начинается отсчет времени. Мне нужно иметь ясную голову, и я ничего не должен забывать. Пока Мэри расплачивалась с няней, я открыл холодильник и отыскал в нем кусок канадского чеддера. В буфете взял нож, а в шкафчике - кусочек пластыря. Приклеив пластырь к кончику указательного пальца, я подождал, пока Мэри обернется. - Вот черт, порезался, - сказал я и показал ей палец. - Ничего страшного, но кровь пошла. - Мне казалось, у тебя сегодня было что поесть, - только это она и сказала. Однако пластырь зафиксировался у нее в мозгу, а я провел в жизнь вступительную часть моего плана. Я отвез няню домой, и, когда вернулся и поднялся в спальню, было около полуночи. Мэри уже выключила свою лампу и, кажется, заснула. Я выключил лампу, стоящую с моей стороны кровати, и отправился раздеваться в ванную. Повертелся там минут десять, и, когда вышел, Мэри, как я и надеялся, уже крепко спала. Укладываться рядом с ней в постель не было никакого смысла. Поэтому я просто немного откинул одеяло со своей стороны, чтобы избавить от этой работы Джерри, затем в тапках спустился в кухню и включил электрический чайник. Было семнадцать минут первого. Оставалось сорок три минуты. В тридцать пять минут первого я поднялся наверх, чтобы удостовериться насчет Мэри и детей. Все крепко спали. В двенадцать пятьдесят пять, за пять минут до решающего часа, я снова поднялся наверх, чтобы произвести окончательную проверку. Я подошел близко к Мэри и, наклонившись, шепотом окликнул ее. Ответа не последовало. Отлично! Все идет хорошо! Пора идти! Я накинул коричневый плащ поверх пижамы. Свет на кухне я выключил, чтобы весь дом был погружен во тьму, а входную дверь запер на засов. После чего, необыкновенно волнуясь, бесшумно ступил в темноту. На нашей стороне улицы фонари не горели. На небе не видно было ни луны, ни единой звезды. Ночь стояла черная-пречерная, но воздух был теплый, и откуда-то дул легкий ветерок. Я направился к щели в изгороди, но, лишь только близко подойдя к ней, смог различить и саму изгородь, и щель в ней. Я остановился, выжидая. Затем я услышал шаги Джерри. Он направлялся в мою сторону. - Привет, парень, - прошептал он. - Все в порядке? - Для тебя все готово, - прошептал я в ответ. Он двинулся дальше. Я услышал, как его ноги в тапках мягко ступают по траве, когда он пошел в сторону моего дома. Я направился в сторону его дома. Я открыл входную дверь дома Джерри. Внутри было еще темнее, чем снаружи. Я осторожно закрыл дверь. Сняв плащ, повесил его на дверную ручку, потом снял тапки и приставил их к стене возле двери. Я даже рук своих не мог разглядеть, когда подносил их к лицу. Все приходилось делать на ощупь. Боже мой, как я был рад, что Джерри так долго тренировал меня с закрытыми глазами. Вперед меня несли не ноги, а руки. Пальцы то одной, то другой руки все время чего-то касались - стены, перил, мебели, занавесок. И я точно знал - или мне так казалось, - где я в данную минуту нахожусь. Мною владело жутковатое чувство оттого, что я пробираюсь по чужому дому среди ночи. Поднимаясь на ощупь по лестнице, я поймал себя на том, что вспомнил о ворах, которые прошлой зимой забрались в нашу комнату на первом этаже и украли телевизор. Когда на следующее утро явилась полиция, я указал им на огромную кучу дерьма, лежавшую на снегу возле гаража. "Они почти всегда это оставляют, - сказал мне один из полицейских. - Ничего не поделаешь - страшно". Я поднялся по лестнице и пересек площадку, все время касаясь стены пальцами правой руки. Потом двинулся по коридору и, когда моя рука нащупала дверь первой детской, остановился ненадолго. Дверь была немного приоткрыта. Я прислушался; в комнате ровно дышал юный Роберт Рейнбоу, восьми лет. Я двинулся дальше и нащупал дверь второй детской, в которой располагались Билли, шести лет, и трехлетняя Аманда. Я постоял, прислушиваясь. Все было в порядке. Главная спальня находилась в конце коридора, ярдах в четырех впереди. Я добрел и до нее. Джерри оставил дверь открытой, как и было задумано. Я вошел в комнату и неподвижно постоял за дверью, ловя каждый звук, который мог бы выдать, что Саманта не спит. Все было тихо. Держась за стену, я подошел к той стороне кровати, с которой лежала Саманта. Я быстро присел на пол и нащупал розетку, от которой тянулся провод к лампе, стоящей на ее столике. Я выдернул вилку и положил ее на ковер. Хорошо. Так гораздо безопаснее. Я поднялся. Саманты я не видел и поначалу ничего и не слышал. Я низко склонился над кроватью. Ага, вот теперь слышно, как она дышит. Неожиданно я почуял тяжелый мускусный запах духов, которыми она душилась в этот вечер, и в пах мне бросилась кровь. Я быстро обошел на цыпочках вокруг огромной кровати, едва касаясь ее края. Теперь мне оставалось лишь залезть в постель. Я так и сделал, но едва я придавил своим телом матрас, как пружины подо мной заскрипели так, точно в комнате кто-то выстрелил из ружья. Я замер, затаив дыхание. Сердце гулко застучало, готовое выскочить из груди. Саманта лежала ко мне спиной. Она не двигалась. Я натянул на себя одеяло и повернулся к ней. От нее исходило приятное ощущение женского тепла. А теперь пора! Вперед! Я вытянул руку и коснулся ее тела. На ней была шелковая рубашка, сквозь которую я ощутил тепло. Я осторожно положил руку на ее бедро. Ока по-прежнему не двигалась. Я выждал с минуту, потом позволил руке, лежавшей на ее бедре, крадучись отправиться на разведку. Мои пальцы медленно, нарочито и со знанием дела принялись возбуждать ее. Она пошевелилась. Перевернулась на спину. Потом пробормотала сквозь сон: "О Боже... О Господи Боже мой... Боже мой, дорогой!" Я, разумеется, ничего не сказал, но продолжал делать свое дело. Прошло минуты две. Она лежала совершенно неподвижно. Прошла еще минута. Потом еще одна. Она не пошевелила ни одним мускулом. Я уже начал было подумывать о том, сколько же еще пройдет времени, прежде чем она разгорячится, но продолжал свои манипуляции. Однако почему она молчит? Почему она абсолютно, совершенно недвижима, почему застыла в одной позе? И тут до меня дошло. Я совсем позабыл о том, что мне говорил Джерри. Я так распалился, что напрочь забыл о том, как он себя ведет в такую минуту! Я все делал по-своему, а не так, как он! А его подход гораздо более сложный. До нелепого мудреный. И зачем? Однако она к этому привыкла. И теперь заметила разницу и пыталась сообразить, что, черт возьми, происходит. Но ведь уже слишком поздно что-либо менять. Нужно действовать в том же направлении. И я продолжал. Женщина, лежавшая рядом со мной, была точно сжатая пружина. Я чувствовал, как она вся напряглась. Я начал покрываться испариной. Неожиданно она как-то странно простонала. В голове у меня пронеслись еще более страшные мысли. Может, ей плохо? Может, у нее сердечный приступ? Не лучше ли будет, если я быстренько смотаюсь? Она еще раз простонала, на этот раз громче. Потом вдруг разом выкрикнула: "Да-да-да-да-да!" - и взорвалась, точно бомба замедленного действия. Она схватила меня в объятия и принялась тискать с такой невероятной яростью, что мне показалось, будто на меня напал тигр. Впрочем, не лучше ли сказать - тигрица? Я никогда и не думал, что женщина способна на то, что со мной тогда проделывала Саманта. Она была ураганом, неудержимым яростным ураганом, вырвавшим меня с корнем, закрутившим и вознесшим на такие высоты, о существовании которых я и не подозревал. Сам я ей не помогал. Да и как я мог это делать? Я был беспомощен. Я был пальмовым деревом, крутившимся в небе, овцой в когтях тигра. Я едва успевал перевести дух. А у меня и вправду захватывало дух оттого, что я отдался в руки страстной женщины, и в продолжение следующих десяти, двадцати, тридцати минут - да разве я следил за временем? - буря неистовствовала. У меня, впрочем, нет намерения развлекать читателя описанием необычных подробностей. Мне не нравится, когда на людях стирают нижнее белье. Прошу меня простить, но дело обстоит именно таким образом. Я только надеюсь, что мое молчание не будет истолковано как чересчур сильное желание что-то скрыть. Что до меня, то я в тот момент не пытался ничего скрывать и в заключительный миг иссушающего извержения я издал крик, который должен был бы поднять на ноги всех соседей. После этого я почувствовал полное изнеможение. Я осел, точно опорожненный бурдюк. Саманта, будто выпив стакан воды, просто отвернулась от меня и тотчас же снова заснула. Ну и ну! Я неподвижно лежал, медленно приходя в себя. Все-таки я был прав насчет этой еле видимой приметы на ее нижней губе, разве не так? Да если подумать, я был более или менее прав насчет всего, что имело отношение к этой невероятной эскападе. Ну и успех! Я чувствовал, что прекрасно провел время, да и не зря. Однако интересно, который час. У моих часов циферблат не светится, но я догадывался, что мне пора. Я выполз из кровати. На ощупь обойдя вокруг нее, на сей раз с чуть меньшей осторожностью, я прошел по коридору, спустился по лестнице и оказался в холле. Там я нашел свой плащ и тапки и надел их. В кармане плаща у меня была зажигалка. Я зажег ее и посмотрел на часы. Было без восьми два - позднее, чем я думал. Я открыл входную дверь и ступил в черную ночь. Теперь мои мысли занимал Джерри. Как идут у него дела? Все ли ему удалось? Я двигался в темноте в сторону щели в изгороди. - Привет, парень, - услышал я рядом шепот. - Джерри! - Все в порядке? - спросил Джерри. - Фантастика! - сказал я. - Потрясающе! А ты как? - Про себя могу сказать то же самое, - ответил он. Я увидел, как в темноте блеснули его белые зубы. - Наша взяла, Вик! - прошептал он, коснувшись моей руки. - Ты был прав! План сработал! Это было грандиозно! - Завтра увидимся, - прошептал я. - Иди домой. Мы разошлись в разные стороны. Я пролез в щель в изгороди и вошел в свой дом. Три минуты спустя я снова благополучно лежал в своей постели, а рядом со мной крепко спала моя жена. На следующий день было воскресенье. Я поднялся в восемь тридцать и спустился вниз в пижаме и халате, как и обычно по воскресеньям, чтобы приготовить завтрак для семьи. Мэри я оставил спящей. Двое мальчиков, Виктор, девяти лет, и Уолли, семи, уже были внизу. - Привет, пап, - сказал Уолли. - Сейчас я приготовлю новый роскошный завтрак, - объявил я. - Чего? - произнесли в один голос оба мальчика. Они уже сходили за воскресной газетой и теперь просматривали комиксы. - Тосты мы намажем маслом, а сверху - апельсиновым джемом, - сказал я. - А на джем положим кусочки свежего бекона. - Бекона! - воскликнул Виктор. - На апельсиновый джем! - Знаю, что так не делают. Но погодите, пока не попробуете. Это замечательно. Я достал грейпфрутовый сок и выпил два стакана. Еще один стакан я поставил на стол, чтобы его выпила Мэри, когда спустится вниз. Я включил электрический чайник, положил хлеб в тостер и принялся поджаривать бекон. В этот момент на кухню вошла Мэри. На ней была какая-то легкая тряпка персикового цвета, накинутая поверх ночной рубашки. - Доброе утро, - сказал я, глядя на нее через плечо и одновременно манипулируя со сковородкой. Она не отвечала. Подойдя к своему стулу возле кухонного стола, она опустилась на него. Потом стала медленными глотками пить сок, не глядя ни на меня, ни на детей. Я продолжал жарить бекон. - Привет, мам, - сказал Уолли. Она и на это ничего не отвечала. От запаха свиного жира меня начало тошнить. - Я хочу кофе, - сказала Мэри, не поднимая головы. Голос ее прозвучал очень странно. - Сейчас будет, - сказал я. Я сдвинул с огня сковородку и быстро приготовил чашку растворимого кофе. Чашку я поставил перед ней. - Мальчики, - сказала она, обращаясь к детям, - не могли бы вы почитать в другой комнате, пока не приготовят завтрак? - Мы? - переспросил Виктор. - Почему? - Потому что я прошу вас об этом. - Мы что-то не так делаем? - спросил Уолли. - Нет, мой хороший, все так. Просто я хочу, чтобы меня ненадолго оставили с папой. Я почувствовал, как внутри у меня все сжалось. Мне захотелось бежать. Мне захотелось выскочить на улицу через входную дверь, побежать сломя голову и где-нибудь спрятаться. - Налей и себе кофе, Вик, и сядь. Голос у нее был совершенно ровный. Гнева в нем не слышалось. Да в нем вообще ничего не слышалось. Однако она так ни разу и не взглянула на меня. Мальчики вышли, прихватив с собой страницу с комиксами. - Закройте за собой дверь, - сказала им Мэри. Я положил себе ложку растворимого кофе и налил в чашку кипяченой воды. Потом добавил молока и положил сахар. Тишина стояла оглушающая. Я подошел к столу и сел на стул напротив Мэри. У меня было такое чувство, будто я сижу на электрическом стуле. - Послушай, Вик, - сказала она, глядя в свою чашку. - Я хочу высказаться сейчас, потому что потом не смогу сказать тебе этого. - Ради Бога, к чему этот трагический тон? - спросил я. - Что-то случилось? - Да, Вик, случилось. - Что же? На ее бледном неподвижном лице застыл отстраненный взгляд; казалось, она ничего вокруг себя не замечает. - Ну же, выкладывай, - смело сказал я. - Тебе это не очень-то понравится, - начала она, и ее большие голубые глаза, в которых застыло тревожное выражение, остановились на мгновение на моем лице, но она тотчас же отвела их. - Что именно мне не очень понравится? - спросил я. Внутри у меня все похолодело. Я почувствовал себя как один из тех воров, о которых мне рассказывал полицейский. - Ты ведь знаешь, я очень не люблю говорить о физической близости и тому подобном, - сказала она. - Сколько мы с тобой женаты, я ни разу с тобой об этом не говорила. - Это правда, - согласился я. Она сделала глоток кофе и, мне показалось, даже не почувствовала его вкуса. - Дело в том, - сказала она, - что мне никогда это не нравилось. Если хочешь знать, я это всегда ненавидела. - Что ненавидела? - спросил я. - Секс, - сказала она. - Заниматься им. - О Господи! - произнес я. - Я никогда не получала от этого ни малейшего удовольствия. Это само по себе звучало обескураживающе, однако настоящий удар меня ждал впереди, в этом я был уверен. - Извини, если тебя это удивляет, - добавила она. Я не знал, что и говорить, поэтому промолчал. Она снова подняла взгляд от кофейной чашки и внимательно заглянула в мои глаза, будто взвешивая что-то, потом снова опустила голову. - Я не собиралась никогда с тобой об этом говорить, - сказала она. - И не стала бы этого делать, если бы не минувшая ночь. Очень медленно я спросил: - А при чем тут минувшая ночь? - Минувшей ночью, - ответила она, - я неожиданно узнала, что это, черт возьми, такое. - Вот как? Она поглядела мне в глаза, и ее лицо раскрылось, точно цветок. - Да, - ответила она, - теперь я это точно знаю. Я не двигался. - О, дорогой! - вскричала она и, вскочив со стула, бросилась ко мне и наградила меня сочным поцелуем. - Огромное тебе спасибо за прошлую ночь! Ты был прекрасен! И я была прекрасна! Мы оба были прекрасны! Не смущайся так, мой дорогой! Ты должен гордиться собой! Ты был неподражаем! Я люблю тебя! Люблю! Люблю! Я сидел не двигаясь. Она придвинулась еще ближе ко мне и обняла меня за плечи. - А теперь, - мягко заговорила она, - теперь, когда ты... даже не знаю, как сказать... теперь, когда ты... открыл, что ли... что мне нужно, теперь все будет замечательно! Я по-прежнему сидел не двигаясь. Она медленно пошла назад на свое место. По щеке ее бежала большая слеза. Я не понимал почему. - Я ведь правильно сделала, что сказала тебе? - спросила она, улыбаясь сквозь слезы. - Да, - ответил я. - О да. Я поднялся и подошел к плите, чтобы только не смотреть ей в лицо. В окно я увидел Джерри, который шел через сад с воскресной газетой под мышкой. В походке его было что-то бодрое, в каждом шаге чувствовалось горделивое торжество, и, подойдя к своему дому, он взбежал на крыльцо, перепрыгивая через две ступеньки. ПОСЛЕДНИЙ АКТ Анна сидела на кухне, посматривая на головку бостонского салата-латука, варившуюся к семейному ужину, когда в дверь позвонили. Звонок висел на стене прямо над раковиной, и он всякий раз заставлял ее вздрагивать, когда ей случалось оказаться рядом. По этой причине ни муж, ни кто-либо из детей никогда не звонили в него. На этот раз он, как ей показалось, прозвенел громче, и Анна вздрогнула сильнее, чем обычно. Когда она открыла дверь, за порогом стояли двое полицейских с бледно-восковыми лицами. Они смотрели на нее. Она тоже смотрела на них, ожидая, что они скажут. Она смотрела на них, но они ничего не говорили. И не двигались. Они стояли так неподвижно, что казались похожими на две восковые фигуры, которых кто-то шутки ради поставил у дверей. Оба держали перед собой в руках свои шлемы. - В чем дело? - спросила Анна. Они были молоды, и оба были в перчатках с крагами. Она увидела их огромные мотоциклы, стоявшие за ними у тротуара; вокруг мотоциклов кружились мертвые листья и, гонимые ветром, летели вдоль тротуара, а вся улица была залита желтым светом ветреного сентябрьского вечера. Тот из полицейских, что был повыше ростом, беспокойно переступил с ноги на ногу. Потом тихо спросил: - Вы миссис Купер, мадам? - Да, это я. - Миссис Эдмунд Джей Купер? - спросил другой. - Да. И тут ей начало медленно приходить в голову, что эти два человека, не торопившиеся объяснить свое появление, не вели бы себя так, если бы на них не была возложена неприятная обязанность. - Миссис Купер, - услышала она голос одного из них, и по тому, как были произнесены эти слова - ласково и нежно, точно утешали больного ребенка, - она тотчас же поняла, что ей собираются сообщить нечто страшное. Волна ужаса захлестнула ее, и она спросила: - Что-то случилось? - Мы должны сообщить вам, миссис Купер... Полицейский умолк. Женщине, показалось, будто она вся сжалась в комок. - ...что ваш муж попал в аварию на Хадсон-ривер-паркуэй приблизительно в пять сорок пять вечера и скончался в машине "скорой помощи"... Говоривший полицейский извлек бумажник из крокодиловой кожи, который она подарила Эду на двадцатую годовщину их свадьбы два года назад, и, протягивая руку, чтобы взять его, она поймала себя на том, что бумажник, наверное, еще хранит тепло груди мужа. - Если вам что-то нужно, - говорил полицейский, - скажем, позвонить кому-нибудь, чтобы к вам пришли... какому-нибудь знакомому или, может, родственнику... Анна слышала, как его голос постепенно уплывал куда-то, а потом исчез и вовсе, и, должно быть, в эту минуту она и закричала. Затем с ней случилась истерика, и двое полицейских измучились, утешая ее, пока минут через сорок не явился врач и не впрыснул ей в руку какое-то лекарство. Проснувшись на следующее утро, лучше она себя не почувствовала. Ни врач, ни дети не могли привести ее в чувство, и она наверняка покончила бы с собой, если бы в продолжение нескольких следующих дней не находилась под почти постоянным действием успокаивающих средств. В короткие периоды ясного сознания, в промежутках между принятием лекарств, она вела себя как помешанная, выкрикивая имя своего мужа и говоря ему, что ей не терпится присоединиться к нему. Слушать ее было невозможно. Однако в оправдание ее поведения нужно обязательно сказать - она потеряла необыкновенного мужа. Анна Гринвуд вышла замуж за Эда Купера, когда им обоим было по восемнадцать, и за то время, что они были вместе, они настолько привязались друг к другу, что выразить это словами невозможно. С каждым годом любовь их становилась все крепче и безграничнее и достигла такого апогея, что, пусть это и покажется смешным, они с трудом выносили ежедневное расставание, когда Эд утром отправлялся на службу. Возвратившись вечером, он принимался разыскивать ее по всему дому, а она, услышав, как хлопает входная дверь, бросала все и тотчас же устремлялась ему навстречу, и они, точно обезумевшие, сталкивались где-нибудь нос к носу на полном ходу, например посреди лестницы, или на площадке, или между кухней и прихожей. А после того, как они находили друг друга, он сжимал ее в объятиях и целовал несколько минут подряд, будто только вчера на ней женился. Это было прекрасно. Это было столь невыразимо, невероятно прекрасно, что не так уж и трудно понять, почему у нее не было ни желания, ни мужества и дальше жить в мире, в котором ее муж больше не существовал. Трое ее детей - Анджела (двадцати лет), Мэри (девятнадцати) и Билли (семнадцати с половиной) находились постоянно возле нее с того самого времени, как произошло несчастье. Они обожали свою мать и всеми силами старались не допустить того, чтобы она покончила с собой. С отчаянием любящих людей они всячески старались убедить ее в том, что жить все-таки стоит, и только благодаря им ей удалось в конце концов выкарабкаться из того кошмарного состояния, в котором она находилась, и постепенно вернуться к нормальной жизни. Через четыре месяца после трагедии врачи объявили, что "жизнь ее более или менее вне опасности", и она смогла вернуться к тому, чем занималась прежде, - домашнему хозяйству, покупкам и приготовлению еды для своих взрослых детей, хотя делала все равнодушно. Но что же было дальше? Не успел растаять снег той зимы, как Анджела вышла замуж за молодого человека из штата Род-Айленд и отправилась жить в пригород Провиденса. Несколько месяцев спустя Мэри вышла замуж за белокурого гиганта из города под названием Слейтон, что в штате Миннесота, и улетела навсегда. И хотя сердце Анны вновь начало разбиваться на мелкие кусочки, она с гордостью думала о том, что ни одна из двух ее девочек даже не подозревала, что с ней происходит. ("Мамочка, разве ты не рада за меня?" - "Ну что ты, да такой прекрасной свадьбы еще никогда не было! Я больше тебя волновалась!" и так далее.) А затем, в довершение всего, уехал и ее любимый Билли, которому исполнилось только восемнадцать, чтобы начать первый учебный год в Йельском университете. И неожиданно Анна оказалась в совершенно пустом доме. После двадцати трех лет шумной, беспокойной, волшебной семейной жизни страшно одной спускаться по утрам к завтраку, сидеть с чашкой кофе и кусочком тоста и думать о том, как бы прожить наступающий день. Ты сидишь в комнате, которая слышала столько смеха, видела столько дней рождений, столько рождественских елок, столько подарков, и теперь в этой комнате тихо и как-то зябко. Она отапливается, и температура воздуха нормальная, и все же, находясь в ней, ощущаешь какую-то дрожь. Часы остановились, потому что первой она их никогда не заводила. Ножки стула подкосились, и она сидит и смотрит, удивляясь, почему не замечала этого раньше. А когда снова поднимаешь глаза, тебя вдруг охватывает панический ужас, потому что все четыре стены, пока ты на них не смотрела, угрожающе к тебе приблизились. Поначалу она брала чашку кофе, шла к телефону и принималась названивать своим знакомым. Но у всех ее приятельниц были мужья и дети, и, хотя они всегда были ласковы, добры и приветливы с ней, как только могли, у них просто не было времени, чтобы сидеть и болтать с одинокой женщиной, звонившей некстати с раннего утра. Тогда она стала звонить своим замужним дочерям. Они тоже были добры и ласковы, но очень скоро Анна уловила незначительную перемену в их отношении к ней. Она больше не была для них главным в их жизни. Теперь у них были мужья, на которых все их мысли и сосредоточивались. Нежно, но твердо они отодвигали свою мать на задний план. Для нее это было настоящим потрясением. Но она понимала, что они правы. Они были абсолютно правы. Она уже не могла вторгаться в их жизнь или заставлять их чувствовать вину за то, что они забывают о ней. Она регулярно встречалась с доктором Джекобсом, но помощи от него не было никакой. Он пытался заставить ее разговориться, и она старалась ничего не скрывать, а иногда он произносил небольшие речи, полные туманных намеков, о сексе и сублимации. Анна так и не могла толком понять, к чему он клонит, но суть его излияний, кажется, сводилась к тому, что ей нужен другой мужчина. Она принялась бродить по дому и брать в руки вещи, которые когда-то принадлежали Эду. Взяв какой-нибудь его ботинок и просунув в него руку, она нащупывала небольшие углубления, оставленные в подошве его пяткой и большим пальцем. Она нашла как-то дырявый носок, и удовольствие, с которым она заштопала этот носок, не поддается описанию. Время от времени она доставала рубашку, галстук и костюм и раскладывала все это на кровати, чтобы ему оставалось их только надеть, а однажды, дождливым воскресным утром, приготовила тушеную баранину с луком и картошкой... Продолжать такое существование было бессмысленно. Так сколько же нужно таблеток, чтобы не сплоховать на этот раз? Она поднялась наверх, где хранился ее тайный запас, и пересчитала их. Всего девять штук. Хватит ли этого? Сомнительно. А, все равно! Только бы опять не постигла неудача - это единственное, чего она боялась; снова больница, желудочный зонд, палата на седьмом этаже, психиатры, унижение, страдания... В таком случае пусть это будет лезвие бритвы. Но проблема в том, что нужно знать, как обращаться с бритвой. Многие самым жалким образом терпели неудачу, пытаясь использовать бритву на запястье. По сути, неудача подстерегала почти всех, ибо надрез делался недостаточно глубокий. Где-то там идет большая артерия, и всего-то и надо, что до нее добраться. Вены лучше не трогать. Вены только портят все дело и никогда не помогают осуществить задуманное. И потом, лезвие бритвы не так-то просто держать в руке, а ведь приходится еще и употреблять большое усилие, если принято твердое решение. Однако уж она-то точно не потерпит неудачу. Те, с кем это случалось, именно неудачи и хотели. Ей же хотелось добиться своего. Она подошла к шкафчику в ванной и принялась искать лезвия. Однако их там не оказалось. Бритвенный прибор Эда был на месте, так же как и ее прибор, но лезвий ни в одном из них не оказалось. Нигде не было и пакетика. Впрочем, это и понятно. Все эти вещи еще в прошлый раз были вынесены из дома. Однако это не проблема. Лезвия купить нетрудно. Она вернулась на кухню и сняла со стены календарь. Против 23 сентября - дня рождения Эда - она написала букву "л" (лезвия). Было 9 сентября, и у нее оставалось ровно две недели, чтобы привести дела в порядок. Сделать же предстояло немало: оплатить старые счета, составить новое завещание, убраться в доме, позаботиться о счетах Билли за учебу на следующие четыре года, написать письма детям, родителям, матери Эда и так далее. Но, как ни была она занята, эти две недели, эти четырнадцать долгих дней тянулись, на ее взгляд, чересчур медленно. Ей ужасно хотелось пустить в ход лезвие, и каждое утро она нетерпеливо подсчитывала оставшиеся дни. Она была точно ребенок, считающий дни, оставшиеся до Рождества. Ибо, куда бы ни отправился Эд Купер, когда он умер, даже если всего-навсего в могилу, ей не терпелось присоединиться к нему. В самой середине этого двухнедельного срока в восемь тридцать утра к ней зашла ее приятельница Элизабет Паолетти. Анна как раз готовила на кухне кофе, и, когда прозвенел звонок, она вздрогнула, и вздрогнула снова, когда звонок опять прозвенел, на этот раз настойчивее. Лиз стремительно вошла в дом, по обыкновению болтая без умолку. - Анна, дорогая моя, мне нужна твоя помощь! В конторе все свалились с гриппом. Ты просто обязана у нас поработать! Не спорь со мной! Знаю, ты умеешь печатать на машинке, а заняться тебе совершенно нечем и ты только и делаешь, что хандришь. Надевай шляпу, бери сумочку и идем. Да быстрее, прошу тебя, быстрее! Я и так опаздываю! - Уходи, Лиз. Оставь меня одну, - сказала Анна. - Нас ждет такси, - настаивала Лиз. - Прошу тебя, - сказала Анна, - не пытайся меня уговаривать. Я никуда не пойду. - Пойдешь, - стояла на своем Лиз. - Возьми себя в руки. Закончились твои славные денечки мученичества. Анна продолжала упираться, но Лиз сломила ее сопротивление, и в конце концов она согласилась пойти только на несколько часов. Элизабет Паолетти заведовала детским приютом, одним из лучших в городе. Девять ее сотрудников заболели гриппом. Кроме нее, оставались только двое. - Чем мы занимаемся, ты не имеешь ни малейшего представления, - говорила она в такси, - поэтому просто помогай нам чем можешь... В учреждении царила суматоха. Одни телефонные звонки едва не свели Анну с ума. Она бегала из одной комнаты в другую и принимала телефонограммы, содержание которых было ей непонятно. А в приемной сидели молодые женщины с каменными лицами пепельного цвета, и в ее обязанности входило на машинке записывать их ответы на официальном бланке. - Фамилия отца? - Не знаю. - Как это - не знаете? - А при чем тут фамилия отца? - Моя дорогая, если известен отец, тогда нам нужно получить его согласие, так же как и ваше, прежде чем можно будет предложить ребенка для усыновления. - Вы в этом вполне уверены? - Боже мой, если я вам говорю, значит, знаю. В обед кто-то принес ей сандвич, но съесть его было некогда. В девять часов вечера, уставшая, проголодавшаяся и в значительной степени потрясенная некоторыми приобретенными ею знаниями, Анна шатающейся походкой возвратилась домой, выпила чего-то крепкого, поджарила яичницу с беконом и отправилась спать. - Я заеду за тобой завтра утром в восемь часов, - предупредила ее Лиз. - Ради Бога, будь готова. И с этого времени она оказалась на крючке. Все произошло очень быстро. Ей только это и нужно было с самого начала - интересная, трудная работа и множество проблем, которые требовалось решить, - чужих проблем, а не собственных. Работа была напряженная и подчас отнимала у нее все душевные силы, но Анне она не оставляла ни одной свободной минуты, и примерно через полтора года - мы перескакиваем прямо к настоящему времени - она вновь почувствовала себя более или менее счастливой. Ей становилось все труднее живо представить себе мужа, увидеть его таким, каким он был, когда взбегал по лестнице к ней навстречу или сидел по вечерам напротив нее за ужином. Не так легко уже было и вспомнить, как звучал его голос, да и само лицо, пока не взглянешь на фотографию, не так четко обрисовывалось в памяти. Она по-прежнему постоянно думала о нем, однако обнаружила, что делает это теперь без слез, и, оглядываясь назад, испытывала некоторое смущение при мысли о том, какой была раньше. Она начала следить за своей одеждой и прической, снова стала пользоваться губной помадой и брить волосы на ногах. Ела она с аппетитом и, когда ей улыбались, искренне улыбалась в ответ. Другими словами, она снова почувствовала себя в своей тарелке. Ей доставляло радость жить. Именно в этот момент Анна должна была по делам отправиться в Даллас. Обычно заведение Лиз не распространяло свою деятельность за пределы штата, но на этот раз случилось так, что пара, усыновившая с их помощью ребенка, выехала из Нью-Йорка и перебралась жить в Техас. И вот, спустя пять месяцев после переезда, женщина написала письмо, в котором сообщала, что ребенок ей больше не нужен. Ее муж, писала она, умер от сердечного приступа вскоре после того, как они прибыли в Техас. Сама она вскоре снова вышла замуж, и ее новый муж "счел невозможным привыкнуть к усыновленному ребенку...". Положение было серьезное, и, помимо благополучия самого ребенка, приходилось думать еще и об обязательствах, налагаемых законом. Анна вылетела в Даллас самолетом, который покинул Нью-Йорк очень рано утром, и прибыла до завтрака. Устроившись в гостинице, следующие восемь часов она занималась тем делом, ради которого прилетела. К тому времени когда она сделала все, что можно было сделать в этот день, было около половины пятого, и она чувствовала себя совершенно разбитой. В гостиницу она возвратилась на такси и поднялась в свою комнату. Она позвонила Лиз и рассказала ей о том, как обстоят дела, потом разделась и долго отмокала в теплой ванне. После этого, завернувшись в полотенце, легла на кровать и закурила. Все ее усилия насчет ребенка пока ни к чему не привели. Двое местных адвокатов обращались с ней с полным презрением. Как она их ненавидела! Ей ненавистны были их высокомерие и тихие, но откровенные намеки на то, что она не сможет сделать ничего такого, что имело бы хоть малейшее значение для их клиента. Один из них в продолжение всего разговора сидел положив ноги на стол. У обоих выступали складки жира на животе; жир, подобно какой-то жидкости, разливался у них под рубашками и огромными складками свисал над ремнями брюк. Анне много раз приходилось бывать в Техасе, но она никогда прежде не ездила туда одна. Она всегда сопровождала Эда в его деловых поездках; и во время этих поездок они часто говорили о техасцах вообще и о том, как трудно заставить себя их полюбить. Дело даже не в том, что они грубы и вульгарны. Вовсе не в этом. Но в этих людях, похоже, живет какая-то жестокость, есть в них что-то безжалостное, немилосердное и беспощадное, что простить невозможно. У них нет чувства сострадания, нет жалости или нежности. Этакая снисходительность - единственная их добродетель, и они без устали щеголяют ею перед незнакомыми людьми. Их от нее прямо распирает. Она обнаруживается в их голосе, улыбке. Но Анна всегда оставалась невозмутимой. Ее это не задевало. - Неужели им нравится быть такими напыщенными? - спрашивала она. - Просто они ведут себя как дети, - отвечал Эд. - Но это опасные дети, которые во всем пытаются подражать своим дедушкам. Их дедушки были пионерами. А эти люди - нет. Казалось, что ими, этими нынешними техасцами, движет лишь самомнение: проталкивайся вперед, и ничего, если и тебя толкнут. Проталкивался каждый. И каждого толкали. И пусть чужой человек, оказавшийся среди них, отступал и твердо говорил: "Я не буду толкаться и не хочу, чтобы меня толкали". Для себя они такое считали недопустимым. И особенно недопустимо такое было в Далласе. Из всех городов этого штата Даллас более других будоражил Анну. Это такой нечестивый город, думала она, такой хищный и нечестивый, он всегда готов стиснуть тебя в своих железных объятиях. Деньги развратили его, и никакой внешний лоск или показная культура не в состоянии скрыть тот факт, что огромный золотой плод внутри прогнил, что бы там ни говорили. Анна лежала на кровати, завернувшись в полотенце. В этот раз она была в Далласе одна. Теперь с ней не было Эда, который смог бы ее утешить; и, наверное, поэтому она