имени Джон Ройден, Глэдис, леди Понсонби, была изображена в полный рост, и художник сработал так ловко, что она казалась женщиной высокой и обольстительной. -- Чудесно, -- сказал я. -- Правда? Я так рада, что тебе нравится. -- Просто чудесно. -- По-моему, Джон Ройден -- гений. Тебе не кажет-ся, что он гений, Лайонель? -- Ну, это уж несколько сильно сказано. -- То есть ты хочешь сказать, что об этом еще рано говорить? -- Именно. -- Но послушай, Лайонель, думаю, тебе это будет интересно узнать. Джон Ройден нынче так популярен, что ни за что не согласится написать портрет меньше чем за тысячу гиней! -- Неужели? -- О да! И тот, кто хочет иметь свой портрет, выстаи-вает к нему целую очередь. -- Очень любопытно. -- А возьми своего Сезанна или как там его. Готова поспорить, что он за свою жизнь столько денег не зара-ботал. -- Ну что ты! -- И ты называешь его гением? -- Что-то вроде того, пожалуй. -- Значит, и Ройден гений, -- заключила она, откинув-шись на диване. -- Деньги -- лучшее тому доказатель-ство. Какое-то время она молчала, потягивая бренди, и я не мог не заметить, как стакан стучал о ее нижнюю губу, когда она подносила его ко рту трясущейся рукой. Она видела, что я наблюдаю за пей, и, не поворачивая голо-вы, скосила глаза и испытующе поглядела па меня. -- Ну-ка скажи мне, о чем ты думаешь? Вот уж чего я терпеть не могу, так это когда меня спрашивают, о чем я думаю. В таких случаях я ощущаю прямо-таки физическую боль в груди и начинаю кашлять, -- Ну же, Лайонель. Говори. Я покачал головой, не зная, что отвечать. Тогда она резко отвернулась и поставила стакан с бренди на не-большой столик, находившийся слева от нее; то, как она это сделала, заставило меня предположить -- сам не знаю почему, -- что она почувствовала себя оскорбленной и теперь готовилась предпринять какие-то действия. Насту-пило молчание. Я выжидал, ощущая неловкость, и, поскольку не знал, о чем еще говорить, стал делать вид, будто чрезвычайно увлечен курением, сигары, -- внима-тельно рассматривал пепел и нарочито медленно пускал дым к потолку. Она, однако, молчала. Что-то меня стало раздражать в этой особе -- может, то был злобно-мечта-тельный вид, который она напустила на себя, -- и мне за-хотелось "тотчас же встать и уйти. Когда она снова по-смотрела на меня, я увидел, что она хитро мне улыбает-ся этими своими погребенными глазками, но вот рот -- о, опять мне вспомнился лосось! -- был совершенно непо-движен. -- Лайонель, мне кажется, я должна открыть тебе один секрет. -- Извини, Глэдис, но мне правда пора. -- Не пугайся, Лайонель. Я не стану смущать тебя. Ты вдруг так испугался. -- Я не очень-то смыслю в секретах, -- Я вот сейчас о чем подумала, -- продолжала она. -- Ты так хорошо разбираешься в картинах, что это долж-но заинтересовать тебя. Она совсем не двигалась, лишь пальцы ее все время шевелились. Она без конца крутила ими, и они были по-хожи на клубок маленьких белых змей, извивающихся у нее на коленях. -- Так ты не хочешь, чтобы я открыла тебе секрет, Лайонель? -- Ты же знаешь, дело не в этом. Просто уже ужас-но поздно... -- Это, наверно, самый большой секрет в Лондоне. Женский секрет. Полагаю, в него посвящены -- дай-ка подумать -- в общей сложности тридцать или сорок жен-щин. И ни одного мужчины. Кроме него, разумеется, Джона Ройдена. Мне не очень-то хотелось, чтобы она продолжала, по-этому я промолчал. -- Но сначала пообещай мне, пообещай, что ты ни единой живой душе ничего не расскажешь. -- Бог с тобой! -- Так ты обещаешь, Лайонель? -- Да, Глэдис, хорошо, обещаю. -- Вот и отлично! Тогда слушай. -- Она взяла стакан с бренди и удобно устроилась в углу дивана. -- Полагаю, тебе известно, что Джон Ройден рисует только жен-щин? -- Этого я не знал. -- И притом женщина всегда либо стоит, либо сидит, как я вон там, то есть он рисует ее с ног до головы. А теперь посмотри внимательно на картину, Лайонель. Ви-дишь, как замечательно нарисовано платье? -- Ну и что? -- Пойди и посмотри поближе, прошу тебя. Я неохотно поднялся, подошел к портрету и внима-тельно на него посмотрел. К своему удивлению, я уви-дел, что краска на платье была наложена таким толстым слоем, что буквально выпячивалась. Это был прием, по-своему довольно эффектный, но не слишком уж ориги-нальный и для художника несложный. -- Видишь? -- спросила она. -- Краска на платье ле-жит толстым слоем, не правда ли? -- Да. -- Между тем за этим кое-что скрывается, Лайонель. Думаю, будет лучше, если я опишу тебе все, что случи-лось в самый первый раз, когда я пришла к нему на сеанс. "Ну и зануда же она, -- подумал я. -- Как бы мне улизнуть? " -- Это было примерно год назад, и я помню, какое волнение я испытывала оттого, что мне предстоит побы-вать в студии великого художника. Я облачилась во все новое от Нормана Хартнелла, специально напялила крас-ную шляпку и отправилась к нему. Мистер Ройден встре-тил меня у дверей и, разумеется, просто покорил меня. У него бородка клинышком и пронизывающие голубые глаза, и на нем был черный бархатный пиджак. Студия у него огромная, с бархатными диванами красного цвета и обитыми бархатом стульями -- он обожает бархат -- и с бархатными занавесками и даже бархатным ковром на полу. Он усадил меня, предложил выпить и тотчас же приступил к делу. Рисует он не так, как другие худож-ники. По его мнению, чтобы достичь совершенства пря изображении женской фигуры, существует только один-единственный способ, и пусть меня не шокирует, когда я услышу, в чем он состоит. "Не думаю, что меня это шокирует, мистер Ройден", -- сказала я ему. "Я тоже так не думаю", -- отвечал он. У него просто великолепные белые зубы, и, когда он улыбается, они как бы светятся в бороде. "Дело, видите ли, вот в чем, -- продолжал он. -- Посмотрите на любую картину, изображающую. женщи-ну -- все равно кто ее написал, -- и вы увидите, что, хотя платье и хорошо нарисовано, тем не менее возникает впе-чатление чего-то искусственного, некой ровности, будто платье накинуто на бревно. И знаете, почему кажется? " -- "Нет, мистер Ройден, не знаю". -- "Потому что сами художники не знают, что под ним". Глэдис Понсонби умолкла, чтобы сделать еще несколь-ко глотков бренди. -- Не пугайся так, Лайонель, -- сказала она мне. -- В атом нет ничего дурного. Успокойся и дай мне закончить. И тогда мистер Ройден сказал: "Вот почему я настаиваю на том, чтобы сначала рисовать обнаженную натуру". -- "Боже праведный, мистер Ройден! "--воскликнула я. "Если вы возражаете, я готов пойти на небольшую уступ-ку, леди Понсонби, -- сказал он. -- Но я бы предпочел иной путь". -- "Право же, мистер Ройден, я не знаю". -- "А когда я нарисую вас в обнаженном виде, -- продолжал он, нам придется выждать несколько недель, пока высох-нет краска. Потом вы возвращаетесь, и я рисую вас в нижнем белье. А когда и оно подсохнет; я нарисую свер-ху платье. Видите, как все просто. -- Да он попросту нахал! -- воскликнул я. -- Нет, Лайонель, пет! Ты совершено не прав. Если бы ты только мог его выслушать, как он прелестно обо всем этом говорит, с какой неподдельной искренностью. Сразу видно, что он чувствует то, что говорит. -- Повторяю, Глэдис, он же нахал! -- Нельзя же быть таким глупым, Лайонель. И по-том, дай мне закончить. Первое, что я ему тогда сказала, что мой муж (который тогда еще был жив) ни за что на это не согласится. "А ваш муж и не должен об этом знать, -- отвечал он. -- Стоит ли волновать его? Никто не знает моего сек-рета, кроме тех женщин, которых я рисовал". Я еще посопротивлялась немного, и потом, помнится, он сказал: "Моя дорогая леди Понсонби, в этом нет ни-чего безнравственного. Искусство безнравственно лишь тогда, когда им занимаются дилетанты. То же -- в меди-цине. Вы ведь не станете возражать, если вам придется раздеться в присутствии врача? " Я сказала ему, что стану, если я пришла к нему с жалобой на боль. в ухе. Это его рассмешило. Однако он продолжал убеждать меня, и, должна сказать, его доводы были весьма убедительны, поэтому спустя какое-то вре-мя я сдалась. Вот и все. Итак, Лайонель, дорогой, те-перь ты знаешь мой секрет. -- Она поднялась и отправи-лась за очередной порцией бренди. -- Глэдис, это все правда? -- Разумеется, правда. -- Ты хочешь сказать, что он всех так рисует? -- Да. И весь юмор состоит в том, что мужья об этом ничего не знают. Они видят лишь замечательный порт-рет своей жены, полностью одетой. Конечно же, нет ни-чего плохого в том, что тебя рисуют обнаженной; худож-ники все время это делают. Однако наши глупые мужья почему-то против этого. -- Ну и наглый же он парень! -- Думаю, он гений. -- Клянусь, он украл эту идею у Гойи. -- Чушь, Лайонель. -- Ну разумеется, это так. Однако вот что скажи мне, Глэдис. Ты что-нибудь знала о... об этих своеобразных приемах Ройдена, прежде чем отправиться к нему? Когда я задал ей этот вопрос, она как раз наливала себе бренди; поколебавшись, она повернула голову в мою сторону, улыбнулась мне своей шелковистой улыбочкой, раздвинув уголки рта. -- Черт тебя побери, Лайонель, -- сказала она. -- Ты дьявольски умен. От тебя ничего не скроешь. -- Так, значит, знала? -- Конечно. Мне сказала об этом Гермиона Гэрдл-стоун. -- Так я и думал! -- II все равно в этом нет ничего дурного. -- Ничего, -- согласился я. -- Абсолютно ничего. Теперь мне все было совершенно ясно. Этот Ройден и вправду нахал и к тому же проделывает самые гнус-ные психологические фокусы. Ему отлично известно, что в городе имеется целая группа богатых, ничем не запя-тых женщин, которые встают с постели в полдень и про-водят остаток дня, пытаясь развеять тоску, -- играют в бридж, канасту, ходят по магазинам, пока но наступит час пить коктейли. Больше всего они мечтают о каком-нибудь небольшом приключении, о чем-нибудь необыч-ном, и чем это обойдется им дороже, тем лучше. Понят-но, новость о том, что можно развлечься таким вот об-разом, распространяется среди них подобно вспышке эпи-демии. Я живо представил себе Гермиону Гэрдлстоун за карточным столиком, рассказывающую им об этом: "... Но, дорогая моя, это просто потрясающе... Не могу тебе передать, как это интересно... гораздо интереснее, чем ходить к врачу... " -- Ты ведь никому не расскажешь, Лайонель? Ты же обещал. -- Ну конечно нет. Но теперь я должен идти. Глэ-дис, мне в самом деле уже пора. -- Не говори глупости. Я только начинаю хорошо проводить время. Хотя бы посиди со мной, пока я не допью бренди. Я терпеливо сидел на диване, пока она без конца тянула свое бренди. Она по-прежнему поглядывала на ме-ня своими погребенными глазками, притом как-то озор-но и коварно, и у меня было сильное подозрение, что эта женщина вынашивает замысел какой-нибудь очередной неприятности пли скандала. Глаза ее злодейски сверкали, а в уголках рта затаилась усмешка, и я почувствовал -- хотя, может, мне это только показалось, -- запахло чем-то опасным. И тут неожиданно, так неожиданно, что я даже вздрогнул, она спросила: -- Лайонель, что это за слухи ходят о тебе и Жанет де Пеладжиа? -- Глэдис, прошу тебя... -- Лайонель, ты покраснел! -- Ерунда. -- Неужели старый холостяк наконец-то обратил на кого-то внимание? -- Глэдис, все это просто глупо. -- Я попытался бы-ло подняться, по она положила руку мне на колено и удержала меня. -- Разве ты не знаешь, Лайонель, что теперь у нас не должно быть секретов друг от друга? -- Жанет -- прекрасная девушка. -- Едва ли можно назвать ее девушкой. -- Глэдис по-молчала, глядя в огромный стакан с бренди, который она сжимала в обеих ладонях. -- Но я, разумеется, согласна с тобой, Лайонель, что она во всех отношениях прекрас-ный человек. Разве что, -- заговорила она очень медлен-но, -- разве что иногда она говорит весьма странные вещи. -- Какие еще вещи? -- Ну, всякие -- о разных людях. О тебе, например. -- Что она говорила обо мне? -- Ничего особенного. Тебе это будет неинтересно. -- Что она говорила обо мне? -- Право же, это даже не стоит того, чтобы повто-рять. Просто мне это показалось довольно странным. -- Глэдис, что она говорила? -- В ожидании ответа я чувствовал, что весь обливаюсь потом. -- Ну как бы тебе это сказать? Она, разумеется, про-сто шутила, и у меня и в мыслях не было рассказывать тебе об этом,, но мне кажется, она действительно гово-рила, что все это ей немножечко надоело. -- Что именно? -- Кажется, речь шла о том, что она вынуждена обе-дать с тобой чуть ли не каждый день или что-то в этом роде. -- Она сказала, что ей это надоело? -- Да. -- Глэдис Понсонби одним большим глотком осушила остатки бренди и выпрямилась. -- Если уж тебе это действительно интересно, то она сказала, что ей все это до чертиков надоело. II потом... -- Что она еще говорила? -- Послушай, Лайонель, не нужно так волноваться. Я ведь для твоей же пользы тебе все это рассказываю. -- Тогда живо рассказывай все до конца. -- Вышло так, что сегодня днем мы играли с Жанет в канасту, и я спросила у нее, не пообедает ли она со мной завтра. Пет, сказала она, она занята. -- Продолжай. -- По правде, она сказала следующее: "Завтра я обе-даю с этим старым занудой Лайонелем Лэмпсоном". -- Это Жанет так сказала? -- Да, Лайонель, дорогой. -- Что еще? -- Ну, этого уже достаточно. Не думаю, что я долж-на пересказывать и все остальное. -- Прошу тебя, выкладывай все до конца! -- Лайонель, ну не кричи же так па меня. Конечно, я все тебе расскажу, если ты так настаиваешь. Если хо-чешь знать, я бы не считала себя настоящим другом, если бы этого не сделала. Тебе не кажется, что это знак истин-ной дружбы, когда два человека, вроде пас с тобой... -- Глэдис! Прошу тебя, говори же! -- О Господи, да дай же мне подумать! Значит, так... Насколько я помню, па самом деле она сказала следую-щее... -- Ноги Глэдис Понсонби едва касались пола, хотя она сидела прямо; она отвела от меня свой взгляд и уста-вилась в стену, а потом весьма ловко заговорила низким голосом, так хорошо мне знакомым: -- "Такая тоска, моя дорогая, ведь с Лайонелем все заранее известно, с на-чала и до конца. Обедать мы будем в Савой-гриле -- мы всегда обедаем в Савой-гриле, -- и целых два часа я вы-нуждена буду слушать всю эту напыщенность... то есть я хочу сказать, что мне придется слушать, как он будет бубнить про картины и фарфор -- он всегда бубнит про картины и фарфор. Домой мы отправимся в такси, он возьмет меня за руку, придвинется поближе, на меня пахнет сигарой и бренди, и он станет бормотать о том, как бы ему хотелось, о, как бы ему хотелось, чтобы он был лет на двадцать моложе. А я скажу: "Вы не могли бы опустить стекло? " И когда мы подъедем к моему до-му, я скажу ему, чтобы он отправлялся в том же такси, однако он сделает вид, что не слышит, и быстренько рас-платится. А потом, когда мы подойдем к двери и я буду искать ключи, в его глазах появится взгляд глупого спа-ниеля. Я медленно вставлю ключ в замок, медленно буду его поворачивать и тут -- быстро-быстро, не давая ему. опомниться, -- пожелаю ему доброй ночи, вбегу в дом и захлопну за собой дверь... " Лайонель! Да что это с то-бой, дорогой? Тебе явно нехорошо... К счастью, в этот момент я, должно быть, полностью отключился. Что произошло дальше в этот ужасный ве-чер, я практически не помню, хотя у меня сохранилось смутное и тревожное подозрение, что когда я пришел в себя, то совершенно потерял самообладание и позволил Глэдис Понсонби утешать меня самыми разными спосо-бами. Потом я, кажется, вышел от нее и был отправлен домой, однако полностью сознание вернулось ко мне лишь на следующее утро, когда я проснулся в своей по-стели. Наутро я чувствовал себя слабым и опустошенным. Я неподвижно лежал с закрытыми глазами, пытаясь вос-становить события минувшего вечера: гостиная Глэдис Понсонби; Глэдис сидит на диване и потягивает бренди, ее маленькое сморщенное лицо, рот, похожий на рот ло-сося, и еще она что-то говорила... Кстати, о чем это она говорила? Ах да! Обо мне. Боже мой, ну конечно же! О Жанет и обо мне. Как это мерзко и гнусно! Неужели Жанет произносила эти слова? Как она могла? Помню, с какой ужасающей быстротой во мне нача-ла расти ненависть к Жанет де Пеладжиа. Все произош-ло в считанные минуты -- во мне вдруг закипела ярост-ная ненависть, быстро переполнившая меня, так что мне казалось, что я вот-вот лопну. Я попытался было отде-латься от мыслей о ней, но они пристали ко мне, точно лихорадка, и скоро я уже обдумывал способ возмездия, словно какой-нибудь подлый гангстер. Вы можете сказать: довольно странная манера пове-дения для такого человека, как я, на что я отвечу: вовсе нет, если принять во внимание обстоятельства. По-моему, такое может заставить человека пойти на убийство. По правде говоря, не будь во мне некоторой склонности к садизму, побудившей меня изыскивать более утонченное в мучительное наказание для моей жертвы, я бы и сам стал убийцей. Однако я пришел к заключению, что про-сто убить эту женщину-- значит сделать ей добро, я к тому же на мой вкус это весьма грубо. Поэтому я при-нялся обдумывать какой-нибудь более изощренный спо-соб. Вообще-то я скверный выдумщик; что-либо выдумыватъ кажется мне жутким занятием, и практики у меня в этом деле никакой. Однако ярость и ненависть способны не-вероятно концентрировать помыслы, и весьма скоро в мо-ей голове созрел замысел -- замысел столь восхититель-ный и волнующий, что он захватил меня полностью. К тому времени, когда я обдумал все детали и преодолел пару незначительных затруднений, разум мои воспарил необычайно, и я помню, что начал дико прыгать на кро-вати и хлопать в ладоши. Вслед за тем я уселся с теле-фонной книгой на коленях и принялся торопливо разыс-кивать нужную фамилию. Найдя ее, я поднял трубку я набрал номер. -- Хэлло, -- сказал я. -- Мистер Ройден? Мистер Джон Ройден? -- Да. Уговорить его заглянуть ко мне ненадолго было не-трудно. Прежде я с ним не встречался, по ему, конечно, известно было мое имя как видного собирателя картин и как человека, занимающего некоторое положение в об-ществе. Такую важную птицу, как я, он не мог себе поз-волить упустить. -- Дайте-ка подумать, мистер Лэмпсон, -- сказал он. -- Думаю, что смогу освободиться через пару часов. Вас это устроит? Я отвечал, что это замечательно, дал ему свой адрес и повесил трубку. Потом я выскочил из постели. Просто удивительно, какой восторг меня охватил. Еще недавно я был в отча-янии, размышляя об убийстве и самоубийстве и не знаю о чем еще, и вот я уже в ванной насвистываю какую-то арию из Пуччини. Я то и дело ловил себя на том, что с каким-то безумством потираю руки, и, выкидывая вся-кие фортели, даже свалился на пол и захихикал, точно школьник. В назначенное время мистера Джона Ройдена проводили н мою библиотеку, и я поднялся, чтобы приветство-вать его. Это был опрятный человечек небольшого роста, с несколько рыжеватой козлиной бородкой. На нем была черная бархатная куртка, галстук цвета ржавчины, красный пуловер и черные замшевые башмаки. Я пожал его маленькую аккуратненькую ручку. -- Спасибо за то, что вы пришли так быстро, мистер Ройден. -- Не стоит благодарить меня, сэр. -- Его розовые гу-бы, прятавшиеся в бороде, как губы почти всех борода-тых мужчин, казались мокрыми и голыми. Еще раз вы-разив восхищение его работой, я тотчас же приступил к делу. -- Мистер Ройден, -- сказал я, -- у меня к вам доволь-но необычная просьба, несколько личного свойства. -- Да, мистер Лэмпсон? -- Он сидел в кресле напро-тив меня, склонив голову набок, живой и бойкий, точно птица. -- Разумеется, я надеюсь, что могу полагаться на ва-шу сдержанность в смысле того, что я скажу. -- Можете во мне не сомневаться, мистер Лэмпсон. -- Отлично. Я предлагаю вам следующее: в городе есть некая дама, и я хочу, чтобы вы ее нарисовали. Мне бы очень хотелось иметь ее хороший портрет. Однако в этом деле имеются некоторые сложности. К примеру, в силу ряда причин мне бы не хотелось, чтобы она знала, что это я заказал портрет. -- То есть вы хотите сказать... -- Именно, мистер Ройден. Именно это я и хочу ска-зать. Я уверен, что, будучи человеком благовоспитан-ным, вы меня поймете. Он улыбнулся кривой улыбочкой, показавшейся в бо-роде, и понимающе кивнул. -- Разве так не бывает, -- продолжал я, -- что мужчи-на -- как бы это получше выразиться? -- был без ума от дамы и вместе с тем имел основательные причины же-лать, чтобы она об этом не знала? -- Еще как бывает, мистер Лэмпсон. -- Иногда мужчине приходится подбираться к своей жертве с необычайной осторожностью, терпеливо выжи-дая момент, когда. можно себя обнаружить. -- Точно так. мистер Лэмпсон. -- Есть ведь лучшие способы поймать птицу, чем го-няться за ней по лесу. -- Да, вы правы, мистер Лэмпсон. -- И можно и насыпать ей соли на хвост. -- Ха-ха! -- Бот и отлично, мистер Ройден. Думаю, вы меня по-няли. А теперь скажите: вы случайно не знакомы с да-мой, которую зовут Жанет де Пеладжиа? -- Жанет де Пеладжиа? Дайте подумать... Пожалуй, да. То есть я хочу сказать, по крайней мере слышал о ней. Но никак не могу утверждать, что я с ней знаком. -- Жаль. Это несколько усложняет дело. А как вы думаете, вы могли бы познакомиться с ней -- например, на какой-нибудь вечеринке или еще где-нибудь? -- Это дело несложное, мистер Лэмпсон. -- Хорошо, ибо вот что я предлагаю: нужно, чтобы вы отправились к ней и сказали, что именно она -- тот тип, который вы ищете уже много лет, -- у нее именно то лицо, та фигура, да и глаза того цвета. Впрочем, это вы лучше меня знаете. Потом спросите у нее, не против ли она, чтобы бесплатно позировать вам. Скажите, что вы бы хотели сделать ее портрет к выставке в Академии а следующем году. Я уверен, что она будет рада помочь вам и, я бы сказал, почтет это за честь. Потом вы нари-суете ее и выставите картину, а по окончании выставки доставите ее мне. Никто, кроме вас, не должен знать, что я купил ее. Мне показалось, что маленькие круглые глазки ми-стера Джона Ройдена смотрят па меня проницательно, и голова его опять склонилась набок. Он сидел на кра-ешке кресла и всем своим видом напоминал мне мали-новку с красной грудью, сидящую на ветке и прислуши-вающуюся к подозрительному шороху. -- Во всем этом нет решительно ничего дурного, -- сказал я. -- Пусть это будет, если угодно, невинный ма-ленький заговор, задуманный... э-э-э... довольно роман-тичным стариком. -- Понимаю, мистер Лэмпсон, понимаю... Казалось, он еще колеблется, поэтому я быстро при-бавил: -- Буду рад заплатить вам вдвое больше того, что вы обычно получаете. Это его окончательно сломило. Он просто облизался. - -- Вообще-то, мистер Лэмпсон, должен сказать, что я не занимаюсь такого рода делами. Вместе с тем нуж-но быть весьма бессердечным человеком, чтобы отказать-ся от такого... скажем так... романтического поручения. -- И прошу вас, мистер Ройден, мне бы хотелось, чтобы это был портрет в полный рост. На большом хол-сте... Ну, допустим... раза в два больше, чем вот тот Ма-не на стене. -- Примерно шестьдесят па тридцать шесть? -- Да. И мне бы хотелось, чтобы она стояла. Мне ка-жется, в этой позе она особенно изящна. -- Я все понял, мистер Лэмпсон. С удовольствием нарисую столь прекрасную даму. Еще с каким удовольствием, сказал я про себя. Ты, мои мальчик, иначе и за кисть не возьмешься. Уж насчет удовольствия не сомневаюсь. Однако ему сказал: -- Хорошо, мистер Ройден, в таком случае я пола-гаюсь на вас. И не забудьте, пожалуйста, -- этот малень-кий секрет должен оставаться между нами, Едва он ушел, как я заставил себя усесться и сде-лать двадцать пять глубоких вдохов. Ничто другое не удержало бы меня от того, чтобы не запрыгать и не за-кричать от радости. Никогда прежде не приходилось мне ощущать такое веселье. Мой план сработал! Самая труд-ная часть преодолена. Теперь лишь остается ждать, дол-го ждать. На то, чтобы закончить картину, у него с его методами уйдет несколько месяцев. Что ж, мне остается только запастись терпением, вот и все. Мне тут же пришла в голову мысль, что лучше всего на это время отправиться за границу; и на следующее утро, отослав записку Жанет (с которой, если помните, я должен был обедать в тот вечер) и сообщив ей, что меня вызвали из-за границы, я отбыл в Италию. Там, как обычно, я чудесно провел время, омрачаемое лишь постоянным нервным возбуждением, причиной ко-торого была мысль о том, что когда-то мне все-таки пред-стоит возвратиться к месту событий. В конце концов в июле, четыре месяца спустя, я вер-нулся домой, как раз на следующий день после откры-тия выставки в Королевской Академии, и, к своему об-легчению, обнаружил, что за время моего отсутствия все прошло в соответствии с моим планом. Картина, изобра-жающая Жанет де Пеладжиа, была закончена и висела в выставочном зале и уже вызвала весьма благоприят-ные отзывы со стороны как критиков, так и публики. Сам я удержался от соблазна взглянуть на нее, однако Ройден сообщил мне по телефону, что поступили запросы от некоторых лиц, пожелавших купить ее, но он всем им дал знать, что она не продается. Когда выставка за-кончилась, Ройден доставил картину в мой дом и полу-чил деньги. Я тотчас же отнес ее к себе в мастерскую и со все-возрастающим волнением принялся внимательно осмат-ривать ее. Художник изобразил ее в черном платье, а на заднем плане стоял диван, обитый красным бархатом. Ее левая рука покоилась на спинке тяжелого кресла, также обитого красным бархатом, а с потолка свисала огромная хрустальная люстра. О Господи, подумал я, ну и жуть! Сам портрет, впро-чем, был неплох. Он схватил ее выражение -- наклон го-ловы вперед, широко раскрытые голубые глаза, боль-шой, безобразно красивый рот с тенью улыбки в одном уголке. Конечно же он польстил ей. На лице ее не было ни одной морщинки и ни малейшего намека на двойной подбородок. Я приблизил глаза, чтобы повнимательнее рассмотреть, как он нарисовал платье. Да, краска тут лежала более толстым слоем, гораздо. более толстым. И тогда, не в силах более сдерживаться, я сбросил пиджак и занялся приготовлениями к работе. Здесь мне следует сказать, что картины реставрирую я сам и делаю это неплохо. Например, подчистить кар-тину -- задача относительно простая, если есть терпение и легкая рука, а с теми профессионалами, которые дела-ют невероятный секрет из своего ремесла и требуют за работу таких умопомрачительных денег, я дела не имею. Что касается моих картин, то я всегда занимаюсь ими, сам. Отлив немного скипидару, я добавил в пего несколько капель спирта. Смочив этой смесью, ватку, я отжал ее и принялся нежно, очень нежно, вращательными движени-ями снимать черную краску платья. Только бы Ройден дал каждому слою как следует высохнуть, прежде чем наложить другой, иначе два слоя смешались и то, что я задумал, будет невозможно осуществить. Скоро я об этом узнаю. Я трудился над квадратным дюймом черного платья где-то в районе живота дамы и времени не жа-лел, тщательно счищая краску, добавляя в смесь каплю-другую спирта, потом смотрел на свою работу, добавлял еще каплю, пока раствор не сделался достаточно креп-ким. чтобы растворить пигмент. Наверно, целый час я корпел над этим маленьким квадратиком черного цвета, стараясь действовать все бо-лее осторожно, по мере того как подбирался к следую-щему слою. И вскоре показалось крошечное розовое пят-нышко, становившееся все больше и больше, пока весь квадратный дюйм не стал ярким розовым пятном. Я быст-ро обработал его чистым скипидаром. Пока все шло хорошо. Я уже знал, что черную краску можно снять, не потревожив то, что было под ней. Если у меня хватит терпения и усердия, то я легко смогу снять ее целиком. Я также определил правильный состав смеси и то, с какой силой следует нажимать, чтобы не повредить следующий слой. Теперь дело должно пойти быстрее. Должен сказать, что это занятие меня забавляло, я начал с середины тела и пошел вниз, и, по мере того как нижняя часть ее платья по кусочку приставала к ватке, взору стал являться какой-то предмет нижнего белья ро-зового цвета. Убейте, не знаю, как эта штука называет-ся, одно могу сказать -- это была капитальная конструк-ция, и назначение ее, видимо, состояло в том, чтобы сжи-нать расплывшуюся женскую фигуру, придавать ей складную обтекаемую форму и создавать ложное впечат-ление стройности. Спускаясь все ниже и ниже, я столк-нулся с удивительным набором подвязок, тоже розового цвета, которые соединялись с этой эластичной сбруей и тянулись вниз, дабы ухватиться за верхнюю часть чу-лок. Совершенно фантастическое зрелище предстало моим глазам, когда я отступил на шаг. Увиденное вселило в меня сильное подозрение, что меня как бы дурачили, ибо не я ли в продолжение всех этих последних месяцев вос-хищался грациозной фигурой этой дамы? Да она просто мошенница. В этом нет никаких сомнений. Однако инте-ресно, многие ли другие женщины прибегают к подоб-ному обману? -- подумал я. Разумеется, я знал, что в те времена, когда женщины носили корсеты, для дамы бы-ло обычным делом шнуровать себя, однако я почему-то полагал, что теперь для них остается лишь диета. Когда сошла вся нижняя половина платья, я пере-ключил свое внимание на верхнюю часть, медленно про-двигаясь наверх от середины тела. Здесь, в районе диаф-рагмы, был кусочек обнаженного тела; затем, чуть повы-ше, я натолкнулся на покоящееся на груди приспособ-ление, сделанное из какого-то тяжелого черного металла и отделанное кружевом. Это, как мне было отлично из-вестно, был бюстгальтер -- еще одно капитальное устрой-ство, поддерживаемое посредством черных бретелек столь же искусно и ловко, что и висячий мост с помощью под-весных канатов. Боже мой, подумал я. Век живи -- век учись. Но наконец работа была закончена, и я снова отсту-пил па шаг. чтобы в последний раз посмотреть на кар-тину. Зрелище было и вправду удивительное? Эта жен-щина, Жанет де Пеладжиа, изображенная почти в нату-ральную величину, стояла в нижнем белье -- дело, по-моему, происходило в какой-то гостиной, -- и над головой се свисала огромная люстра, а рядом стояло кресло, обитое красным бархатом, притом сама она -- это было осо-бенно волнующе -- глядела столь беззаботно, столь без-мятежно, широко раскрыв свои голубые глаза, а безоб-разно красивый рот расплывался в слабой улыбке. С чем-то вроде потрясения я также вдруг отметил, что она бы-ла необычайно кривонога, точно жокей. Сказать по прав-де, все это меня озадачило. У меня было такое чувство, словно я не имел права находиться в комнате и уж точ-но не имел права рассматривать картину. Поэтому спу-стя какое-то время я вышел и закрыл за собой дверь. На-верно, это единственное, что требовали сделать приличия. А теперь -- следующий и последний шаг! И не ду-майте, раз уж я в последнее время не говорю об этом, будто за последние несколько месяцев моя жажда мще-ния сколько-нибудь уменьшилась. Напротив, она только возросла, и, когда осталось совершить последний акт, ска-жу вам, мне стало трудно сдерживаться. В эту ночь, к примеру, я вообще не ложился спать. Видите ли, дело в том, что мне не терпелось разо-слать приглашения. Я просидел всю ночь, сочиняя их и надписывая конверты. Всего их было двадцать два, и мне хотелось, чтобы каждое послание было личным. "В пятницу, двадцать второго, в восемь вечера, я устраиваю небольшой обед. Очень надеюсь, что вы сможете ко мне прийти... С нетерпением жду встречи с вами... " Самое первое приглашение, наиболее тщательно об-думанное, было адресовано Жанет де Пеладжиа. В нем я выражал сожаление по поводу того, что так долго ее не видел... был за границей... хорошо бы встретиться и т. д. и т. п. Следующее было адресовано Глэдис Понсонби. Я также пригласил леди Гермиону Гэрдлстоун, прин-цессу Бичено, миссис Кадберд, сэра Хьюберта Кола, мис-сис Гэлболли, Питера Юана-Томаса, Джеймса Пинскера, сэра Юстаса Пигроума, Питера ван Сантена,. Элизабет Мойнихан, лорда Малхеррина, Бертрама Стюарта, Фи-липпа Корпелиуса, Джека Хилла, леди Эйкман, миссис Айсли, Хамфри Кинга-Хауэрда, Джона О'Коффи, миссис Ювари и наследную графиню Воксвортскую. Список был тщательно составлен и включал в себя самых замечательных мужчин, самых блестящих и влиятельных женщин в верхушке нашего общества. Я отдавал себе отчет в том, что обед в моем доме считается событием незаурядным; всем хотелось бы прий-ти ко мне. И, следя за тем, как кончик моего пера быст-ро движется по бумаге, я живо представлял себе дам, ко-торые, едва получив утром приглашение, в предвкушении удовольствия снимают трубку телефона, стоящего возле кровати, и визгливыми голосами сообщают друг дружке: "Лайонель устраивает вечеринку... Он тебя тоже пригла-сил? Моя дорогая, как это замечательно... У него всегда так вкусно... и он такой прекрасный мужчина, не правда ли? " Неужели они так и будут говорить? Неожиданно мне пришло в голову, что все может происходить и по-друго-му. Скорее, пожалуй, так: "Я согласна с тобой, дорогая, да, он неплохой старик, но немножко занудливый, тебе так не кажется?.. Что ты сказала?.. Скучный?.. Верно, моя дорогая. Ты прямо в точку попала... Ты слышала, что о нем однажды сказала Жанет де Пеладжиа?.. Ах да, ты уже знаешь об этом... Необыкновенно смешно, тебе так не кажется?.. Бедная Жанет... не понимаю, как она могла терпеть его так долго... " Как бы там ни было, я разослал приглашения, и в течение двух дней все с удовольствием приняли их, кро-ме миссис Кадберд и сэра Хьюберта Кола, бывших в отъезде. Двадцать второго, в восемь тридцать вечера, моя большая гостиная наполнилась людьми. Они расхажи-вали по комнате, восхищаясь картинами, потягивая мар-тини и громко разговаривая друг с другом. От женщин сильно пахло духами, у мужчин, облаченных в строгие смокинги, были розовые лица. Жанет де Пеладжиа наде-ла то же черное платье, в котором она была изображена на портрете, и всякий раз, когда она попадала в поле моего зрения, у меня перед глазами возникала картинка, точно из какого-нибудь глупого мультика, и на ней я ви-дел Жанет в нижнем белье, ее черный бюстгальтер, розовый эластичный пояс, подвязки, ноги жокея. Я переходил от одной группы к другой, любезно со всеми беседуя и прислушиваясь к их разговорам. Я слы-шал, как за моей спиной миссис Гэболли рассказывает сэру Юстасу Пигроуму и Джеймсу Пинскеру о сидевшем накануне вечера за соседним столиком в "Клэриджиз" мужчине, седые усы которого были перепачканы пома-дой. "Оп был просто измазан в помаде, -- говорила она, -- а старикашке никак не меньше девяноста... " Стоявшая неподалеку леди Гэрдлстоун рассказывала кому-то о том, где можно достать трюфели, вымоченные в бренди, а миссис Айсли что-то нашептывала лорду Малхеррину, тогда как его светлость медленно покачивал головой из стороны в сторону, точно старый, безжизненный метро-ном. Было объявлено, что обед подан, и мы потянулись из гостиной. -- Боже милостивый! -- воскликнули они, войдя в столовую. -- Как здесь темно и зловеще! -- Я ничего не вижу! -- Какие божественные свечи и какие крошечные! -- Однако, Лайонель, как это романтично! По середине длинного стола, футах в двух друг от друга, были расставлены шесть очень тонких свечей. Сво-им небольшим пламенем они освещали лишь сам стол, тогда как вся комната была погружена во тьму. Это бы-ло довольно оригинально, и, помимо того обстоятельства, что все эти приготовления вполне отвечали моим наме-рениям, они же вносили и некоторое разнообразие. Го-сти расселись на отведенные для них места, и обед на-чался. Всем им, похоже, очень нравится обедать при свечах, и все шло отлично, хотя темнота почему-то вынуждала их говорить громче обычного. Голос Жанет де Пеладжиа казался мне особенно резким. Она сидела рядом с лор-дом Малхеррином, и я слышал, как она рассказывала ему о том, как скучно провела время в Кап-Ферра неде-лю назад. "Там одни французы, -- говорила она. -- Всюду одни только французы... " Я, со своей стороны, наблюдал за свечами. Они были такими тонкими, что я знал -- скоро они сгорят до ос-нования. И еще я очень нервничал -- должен в этом при-знаться -- и в то же время был необыкновенно возбуж-ден, почти до состояния опьянения. Всякий раз, когда я слышал голос Жанет или взглядывал на ее лицо, едва различимое при свечах, во мне точно взрывалось что-то, и я чувствовал, как под кожей у меня бежит огонь. Они ели клубнику, когда я, в конце концов, решил -- пора. Сделав глубокий вдох, я громким голосом объя-вил: -- Боюсь, нам придется зажечь свет. . Свечи почти сгорели. Мэри! -- крикнул я. -- Мэри, будьте добры, включите свет. После моего объявления наступила минутная тишина. Я слышал, как служанка подходит к двери, затем едва слышно щелкнул выключатель и комнату залило ярким светом. Они все прищурились, потом широко раскрыли глаза и огляделись. В этот момент я поднялся со стула и незаметно вы-скользнул из комнаты, однако когда я выходил, я уви-дел картину, которую никогда не забуду до конца дней своих. Жанет воздела было руки, да так и замерла, по-забыв о том, что, жестикулируя, разговаривала с кем-то, сидевшим напротив нее. Челюсть у нее упала дюйма на два, и на лице застыло удивленное, непонимающее выра-жение человека, которого ровно секунду назад застре-лили, причем пуля попала прямо в сердце. Я остановился в холле и прислушался к начинаю-щейся суматохе, к пронзительным крикам дам и пего-дующим восклицаниям мужчин, отказывавшихся верить увиденному, а потому поднялся невероятный гул, все одновременно заговорили громкими голосами. Затем -- и это был самый приятный момент -- я услышал голос лор-да Малхеррина, заглушивший остальные голоса: -- Эй! Есть тут кто-нибудь? Скорее! Дайте же ей воды! На улице шофер помог мне сесть в мой автомобиль, и скоро мы выехали из Лондона и весело покатили по Норт-роуд к другому моему дому, который находится всего-то в девяноста пяти милях от столицы. Следующие два дня я торжествовал. Я бродил повсю-ду, охваченный исступленным восторгом, необыкновенно довольный собой; меня переполняло столь сильное чувст-во удовлетворения, что в ногах я ощущал беспрестанное покалывание. И лишь сегодня утром, когда мне позвони-ла по телефону Глэдис Понсонби, я неожиданно пришел в себя и понял, что я вовсе не герой, а мерзавец. Она сообщила (как мне показалось, с некоторым удовольстви-ем) , что все восстали против меня, что все мои старые, любимые друзья говорили обо мне самые ужасные вещи и поклялись никогда больше со мной не разговаривать. Кроме нее, говорила она. Все, кроме нее. И не кажется ли мне, спрашивала она, что будет весьма кстати, если она приедет и побудет со мной несколько дней, чтобы подбодрить меня? Боюсь, что к тому времени я уже был настолько рас-строен, что не мог даже вежливо ей ответить. Я просто положил трубку и отправился плакать. И вот сегодня в полдень меня сразил окончательный удар. Пришла почта, и -- с трудом могу заставить себя писать об с"том, так мне стыдно -- вместе с пей пришло письмо, послание самое доброе, самое нежное, какое только можно вообразить. И от кого бы вы думали? От самой Жанет де Пеладжиа. Она писала, что полностью простила меня за все, что я сделал. Она понимала, что, это была всего лишь шутка, и я не должен слушать ужасные вещи, которые люди говорят обо мне. Она любит меня по-прежнему и всегда будет любить до послед-него смертного часа. О, каким хамом, какой скотиной я себя почувствовал, когда прочитал эти строки! И ощущение это возросло еще сильнее, когда я узнал, что этой же почтой она выслала мне небольшой подарок как знак своей любви -- полу-фунтовую банку моего самого любимого лакомства, све-жей икры. От хорошей икры я ни при каких обстоятельствах не могу устоять Наверно, это самая моя большая слабость. И, хотя по понятным причинам в тот вечер у меня не было решительно никакого аппетита, должен признать-ся, что я съел-таки несколько ложечек в попытке уте-шиться в своем горе. Возможно даже, что я немного пе-реел, потому как уже час, или что-то около того, я не очень-то весело себя чувствую. Пожалуй, мне немедлен-но следует выпить содовой. Как только почувствую себя лучше, вернусь и закончу свой рассказ; думаю, мне бу-дет легче это сделать. Вообще-то мне вдруг действительно стало нехорошо. ------------------------- [1] Ныне отпущаеши (лат. ). [2] У. У. У. Рокингем (1730--1782) -- премьер-министр Англии. Дм. Споуд (1754--1827) -- английский мастер гончарного ремесла. Венециан -- шерстяная ткань и тяжелый подкладочный сатин. Шератон -- стиль мебели XVIII в., по имени англий-ского мастера Томаса Шератона (1751--1806). Чиппендель--стиль мебели XVIII в., по имени английского мастера Томаса Чиппенделя (1718--1779). Поммар, монтраше -- марки вин. [3] Дж. Констебель (1776--1837)-- английский живописец. Р. П. Бонингтон (1801/2--1828} -- английский живописец. А. Тулуз-Лотрек (1864--1901) - французский живописец. О. Редон (1840--1916) -- французский живописец. Э. Вюйяр (1868--1940)-- французский живописец. [4] Тейт -- национальная галерея живописи Великобритании, Роалд Дал. Яд Перевод И. А. Богданова В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991 OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (середа, 11 липня 2001 р. ) avrud@mail. ru Было, должно быть, около полуночи, когда я возвра-щался домой. У самых ворот бунгало я выключил фары, чтобы луч света не попал в окно спальни и не по-тревожил спящего Гарри Поупа. Однако я напрасно бес-покоился. Подъехав к дому, я увидел, что у него горел свет -- он наверняка еще не спал, если только не заснул с книгой в руках. Я поставил машину и поднялся по лестнице на ве-ранду, внимательно пересчитывая в темноте каждую сту-пеньку -- всего их было пять, -- чтобы нечаянно не сту-пить еще на одну, когда взойду наверх, потом открыл дверь с сеткой, вошел в дом и включил свет в холле. По-дойдя к двери комнаты Гарри, я тихонько открыл ее и заглянул к нему. Он лежал на кровати, и я увидел, что он не спит. Од-нако он не пошевелился. Он даже не повернул голову в мою сторону, но я услышал, как он произнес: -- Тимбер, Тимбер, иди сюда. Он говорил медленно, тихо произнося каждое слово. Я распахнул дверь и быстро вошел в комнату. -- Остановись. Погоди минутку, Тимбер. Я с трудом понимал, что он говорит. Казалось, каж-дое слово стоило ему огромных усилий. -- Что случилось, Гарри? -- Тес! -- прошептал он. -- Тес! Тише, умоляю тебя. Сними ботинки и подойди ближе. Прошу тебя, Тимбер, делай так, как я говорю. То, как он произносил эти слова, напомнило мне Джорджа Барлинга, который, получив пулю в живот, прислонился к грузовику, перевозившему запасной дви-гатель самолета, схватился за живот обеими руками и при этом что-то говорил вслед немецкому летчику тем же хриплым шепотом, каким сейчас обращался ко мне Гарри. -- Быстрее, Тимбер, но сначала сними ботинки. Я не мог понять, зачем нужно снимать ботинки, но подумал, что если он болен, -- а судя по голосу, так оно и было -- то лучше выполнить его волю, поэтому я на-гнулся, снял ботинки и оставил их посреди комнаты. По-сле этого я подошел к кровати. -- Не притрагивайся к постели! Ради Бога, не при-трагивайся к постели! Он лежал на спине, накрытый лишь одной простыней, и продолжал говорить так, будто был ранен в живот. На нем была пижама в голубую, коричневую и белую поло-ску, и он обливался потом. Ночь была душная, я и сам немного взмок, но не так, как Гарри. Лицо его было мок-рым, даже подушка вокруг головы была вся пропитана потом. Я подумал, что его сразила малярия. -- Что с тобой, Гарри? -- Крайт, -- ответил он. -- Крайт? О Господи! Он тебя укусил? Когда? -- Помолчи, -- прошептал он. -- Послушай, Гарри, -- сказал я и, наклонившись к нему, коснулся его плеча. -- Мы должны действовать бы-стро. Ну же, говори скорее, куда он тебя укусил. Он по-прежнему не двигался и был напряжен, точно крепился, дабы не закричать от острой боли. -- Он не укусил меня, -- прошептал он. -- Пока не укусил. Он лежит у меня на животе. Лежит себе и спит. Я быстро отступил на шаг и невольно перевел взгляд на его живот, или, лучше сказать, на простыню, кото-рая закрывала его. Простыня в нескольких местах была смята, и невозможно было сказать, что было под нею. -- Ты правду говоришь, что вот прямо сейчас на твоем животе лежит крайт? -- Клянусь. -- Как он там оказался? -- Этот вопрос можно было не задавать, потому что видно было, что он не валяет дурака. Лучше бы я попросил его помолчать. -- Я читал, -- сказал Гарри, заговорив медленно, с расстановкой, выдавливая из себя слова и стараясь не двигать мускулами живота. -- Лежал на спине и читал и почувствовал что-то на груди, за книгой. Будто меня кто-то щекочет. Потом краем глаза увидел крайта, пол-зущего по пижаме. Небольшого, дюймов десять. Я понял, что шевелиться мне нельзя. Да и не мог я этого сделать. Просто лежал и смотрел на него. Думал, что он пропол-зет по простыне. Гарри умолк и несколько минут не произносил ни слова. Взгляд его скользнул по простыне к тому месту, где она прикрывала живот, и я понял, что он хотел- убе-диться, не потревожил ли его шепот то, что там лежало. -- Там была складка, -- проговорил он еще медленнее и так тихо, что я принужден был наклониться, чтобы расслышать его слова. -- Видишь, вот она. Он в нее и за-брался. Я чувствовал, как он ползет по пижаме к живо-ту. Потом он перестал ползти и теперь лежит там в тепле. Наверно, спит. Я тебя уже давно жду. -- Он поднял глаза и посмотрел на меня. -- Как давно? -- Уже несколько часов, -- прошептал он. -- Уже не-сколько, черт побери, часов. Я не могу больше не дви-гаться. Мне хочется откашляться. В том, что Гарри говорит правду, не приходилось со-мневаться. Вообще-то на крайта это похоже. Они полза-ют вокруг человеческих жилищ и любят тепло. Не похо-же на него то, что он до сих пор не укусил Гарри. Если вовремя не схватить его, то он может укусить, а укус у него смертельный, и ежегодно в Бенгалии, главным об-разом в деревнях, они убивают довольно много людей. -- Хорошо, Гарри, -- заговорил я, и тоже шепотом. -- Не двигайся и ничего больше не говори без надобности. Ты же знаешь -- если его не пугать, он не укусит. Сей-час мы что-нибудь придумаем. Неслышно ступая, я вышел из комнаты и взял на кухне маленький острый нож. Я положил его в карман брюк на тот случай, если что-то произойдет, пока мы обдумываем план действий. Если Гарри кашлянет, поше-велится или сделает что-нибудь такое, что испугает змею и она его укусит, то я надрежу место укуса и высосу яд. Я вернулся в спальню. Гарри по-прежнему был недви-жим, и пот струился по его лицу. Он следил за тем, как я иду по комнате к кровати, и я понял, что ему не тер-пится узнать, что я затеял. Я остановился возле него, обдумывая, что бы предпринять. -- Гарри, -- сказал я, почти касаясь губами его уха, чтобы он мог расслышать мой шепот, -- думаю, что луч-шее, что я могу сделать, -- это очень осторожно стянуть с тебя простыню. А там посмотрим. Мне кажется, я смо-гу это сделать, не потревожив змею. -- Не будь идиотом. -- Голос его прозвучал бесстраст-но. Каждое слово он произносил медленно, осторожно и чересчур мягко, и фраза не прозвучала грубо. Все, что он хотел выразить, я увидел в его глазах и в уголках его рта. -- Но почему? -- Она испугается света. А там темно. -- Тогда как насчет того, чтобы быстро сдернуть про-стыню и сбросить змею, прежде чем она успеет укусить тебя? -- Почему бы тебе не пригласить врача? -- спросил Гарри. Его взгляд выражал то, о чем я бы и сам мог до-гадаться. -- Врача? Ну конечно. Вот именно. Сейчас вызову Гандербая. Я на цыпочках вышел в холл, разыскал в телефонной книге номер Гандербая и попросил телефонистку побы-стрее соединить меня с ним. -- Доктор Гандербай? -- сказал я. -- Это Тимбер Вудс. -- Хэлло, мистер Вудс. Вы еще не спите? -- Послушайте, не могли бы вы немедленно приехать? И захватите сыворотку от укуса змеи. -- Кто укушен? -- Вопрос был задан так резко, буд-то у меня выстрелили над самым ухом. -- Никто. Пока никто. Гарри Поуп в постели, а на животе у него лежит змея и спит -- прямо под просты-ней. Секунды три в трубке молчали. Потом медленно и отчетливо Гандербай произнес: -- Передайте ему, чтобы он не шевелился. Он не дол-жен ни двигаться, ни разговаривать. Вы понимаете? -- Разумеется. -- Я сейчас буду! -- Он положил трубку, и я отпра-вился назад, в спальню. Гарри следил за тем, как я при-ближаюсь к нему. -- Гандербай сейчас будет. Он сказал, чтобы ты не шевелился. -- А что он, черт побери, думает, я тут делаю? -- Слушай, Гарри, и он сказал, чтобы ты не разго-варивал. Вообще не разговаривал. Да и я тоже. -- Почему бы тебе тогда не заткнуться? -- Едва он сказал это, как уголок его рта быстро задергался, и про-должалось это какое-то время после того, как он замол-чал. Я достал платок и очень осторожно вытер пот на его лице и шее, чувствуя, как под моими пальцами по-дергивается та мышца, которая служит для выражения улыбки. Я выскользнул на кухню, достал лед из морозилки, завернул его в салфетку и принялся разбивать на мел-кие кусочки. Мне не нравилось, что у него дергается уго-лок рта. Да и то, как он разговаривал, мне тоже не нра-вилось. Я вернулся в спальню и положил на лоб Гарри мешочек со льдом. -- Так тебе будет лучше. Он сощурил глаза и, не раскрывая рта, резко втянул в себя воздух. -- Убери, -- прошептал он. -- У меня от этого начи-нается кашель. -- Мышца, служащая ему для выраже-ния улыбки, снова задергалась. По комнате скользнул луч света. Это Гандербай по-вернул свою машину к бунгало. Я вышел встретить его, держа в обеих руках мешочек со льдом. -- Как дела? -- спросил Гандербай и, не дожидаясь ответа, прошествовал мимо меня; он прошел через ве-ранду, толкнул дверь с сеткой и ступил в холл. -- Где он? В какой комнате? Оставив свой чемоданчик на стуле в холле, он после-довал за мной в комнату Гарри. На нем были мягкие тапочки, и передвигался он бесшумно и мягко, как осто-рожный кот. Скосив глаза, Гарри наблюдал за ним. Дой-дя до кровати, Гандербай посмотрел на него сверху впил и улыбнулся со спокойной уверенностью, кивком головы дав Гарри понять, что дело тут простое и не о чем бес-покоиться, а нужно лишь положиться на доктора Ган-дербая. Затем он повернулся и вышел в холл, а я после-довал за ним. -- Прежде всего попытаемся ввести ему сыворотку, -- сказал он и, раскрыв свой чемоданчик, занялся необхо-димыми приготовлениями. -- Внутривенно. Но мне нужно быть осторожным. Он не должен дрогнуть. Мы прошли на кухню, и он прокипятил иглу. Взяв в одну руку шприц для подкожных впрыскиваний, а в другую -- небольшой пузырек, он проткнул резиновую пробку пузырька и начал набирать в шприц бледно-жел-тую жидкость. Потом протянул шприц мне. -- Держите, его, пока он мне не понадобится. Он взял свой чемоданчик, и мы вернулись в спальню. Глаза Гарри были широко раскрыты и блестели. Гандер-бай склонился над Гарри и очень осторожно, будто имел дело с кружевом шестнадцатого века, закатал ему до локоть рукав пижамы, не пошевелив руку. Он проделал все это, не касаясь кровати. -- Я сделаю вам укол, -- прошептал он. -- Это сыво-ротка. Вы почувствуете слабую боль, но постарайтесь не двигаться. Не напрягайте мышцы живота. Гарри взглянул на шприц. Гандербай достал из чемоданчика красную резиновую трубку и обмотал ею его руку выше локтя, затем крепко завязал трубку узлом. Протерев небольшой участок кожи спиртом, он протянул мне тампон и взял у меня шприц. Поднеся его к свету, он, сощурившись, выпустил вверх тоненькой струйкой какую-то часть желтой жидкости. Я стоял возле него и наблюдал за его действиями. Гарри тоже не спускал с него глаз; лицо его блестело от пота, точно было намазано толстым слоем крема, который таял на коже и стекал на подушку. Я видел, как на сгибе руки Гарри, стянутая жгутом, вздулась голубая вена, а потом увидел над веной иглу, причем Гандербай держал шприц почти параллельно ру-ке, втыкая иглу через кожу в вену, втыкая медленно, но так уверенно, что она входила мягко, словно в сыр. Гар-ри закатил глаза, закрыл их, потом снова открыл, но не шелохнулся. Когда все кончилось, Гандербай склонился над ним и приставил губы к уху Гарри. -- Даже если теперь она вас укусит, все будет в по-рядке. Но только не двигайтесь. Прошу вас, не двигай-тесь. Я сейчас вернусь. Он взял свой чемоданчик и вышел в холл. Я последо-вал за ним. -- Теперь он в безопасности? -- спросил я. -- Нет. -- Но хоть какая-то надежда есть? Маленький врач-индиец молча покусывал нижнюю губу. -- Это ведь должно ему хоть как-то помочь? -- спро-сил я. Он отвернулся и направился к. дверям, выходившим на веранду. Я подумал было, что он собирается выйти из дома, но он остановился перед дверьми с сеткой и уста-вился в темноту. -- Сыворотка ему не поможет? -- спросил я. -- К сожалению, нет, -- не оборачиваясь, ответил он. -- Она может помочь ему. Но скорее всего, нет. Я пыта-юсь придумать что-нибудь другое. -- А не можем мы быстро сдернуть простыню и сбро-сить змею, прежде чем она успеет укусить его? -- Ни в коем случае! Мы не имеем права рисковать. -- Голос его прозвучал резче обычного. -- Но ведь не можем же мы ничего не делать, -- ска-зал я. -- Он начинает психовать. -- Пожалуйста! Прошу вас! -- проговорил он, обер-нувшись и воздев руки. -- Ради Бога, потерпите. В таких случаях не бросаются очертя голову. -- Он вытер лоб платком и стоял нахмурившись, покусывая губу. -- Впро-чем, -- произнес он наконец, -- есть один выход. Вот что мы сделаем -- дадим этой твари наркоз. Это была великолепная мысль. -- Это небезопасно, -- продолжал он, -- потому что змея относится к холоднокровным существам и наркоз не действует на них ни хорошо, ни быстро, но это луч-шее, что можно сделать. Мы можем использовать эфир-хлороформ... -- Он говорил медленно, вслух обдумывая свой замысел. -- Так на чем же мы остановимся? -- Хлороформ, -- вдруг произнес он. -- Обычный хлороформ. Это лучше всего. А теперь -- быстро! -- Он схва-тил меня за руку и потянул за собой на балкон. -- Поез-жайте в мой дом. Пока вы едете, я разбужу по телефону моего помощника, и он вам покажет шкафчик с ядами. Вот ключ от шкафчика. Возьмите бутыль с хлороформом. На нем оранжевая этикетка. Я останусь здесь на тот случай, если что-то произойдет. Поторапливайтесь же! Нет, нет, ботинки не надевайте! Я быстро поехал к нему и минут через пятнадцать вернулся с хлороформом. Гандербай вышел из комнаты Гарри и встретил меня в холле. -- Привезли? -- спросил он. -- Отлично, отлично. Я ему только что рассказал, что мы собираемся сделать. Но теперь нам нужно спешить. Он уже порядком измучил-ся. Боюсь, как бы он не пошевелился. Он возвратился в спальню, и я последовал за ним, бережно неся бутыль в обеих руках. Гарри лежал на кровати точно в той же позе, что и прежде, и пот ручьем стекал по его щекам. Лицо его было бледным и мокрым. Он скосил глаза в мою сторону, и я улыбнулся и кивнул ему в знак поддержки. Он продолжал смотреть на меня. Я поднял вверх большой палец, давая понять, что все будет в порядке. Он закрыл глаза. Гандербай присел на корточки возле кровати; рядом с ним на полу лежала полая резиновая трубка, которую он ранее использовал как жгут; к одному концу этой трубки он приделал не-большую бумажную воронку. Потихоньку он начал вытаскивать край простыни из-под матраса. Он находился прямо против живота Гар-ри, примерно в восемнадцати дюймах от него, и я следил за его пальцами, осторожно тянувшими край простыни. Он действовал так медленно, что почти невозможно бы-ло различить ни движения пальцев, ни того, как тянется простыня. Наконец ему удалось немного приподнять простыню, и он просунул под нее резиновую трубку, так чтобы можно было протолкнуть ее по матрасу к телу Гарри. Не знаю, сколько у него ушло времени на то, чтобы про-сунуть трубку на несколько дюймов. Может, двадцать минут, может, сорок. Я так и не увидел, чтобы трубка двигалась. Я знал, что она продвигается, потому что ви-димая ее часть становилась короче, но я сомневался, чтобы змея почувствовала хотя бы малейшее колебание. Теперь и Гандербай вспотел, на лбу его и над верхней губой выступили большие капли пота. Однако руки его не дрожали, и я обратил внимание на то, что он следил не за трубкой, а за складками простыни на животе Гарри. Не поднимая глаз, он протянул руку за хлорофор-мом. Я отвернул плотно притертую стеклянную пробку и вложил бутыль в его руку, не отпуская ее до тех пор, пока не. убедился, что он крепко держит ее. Затем он кивнул мне головой, чтобы я наклонился, и прошептал: -- Скажите ему, что матрас под ним сейчас станет мокрым и очень холодным. Он должен быть готов к это-му и не должен двигаться. Скажите ему об этом сейчас же. Я склонился над Гарри и передал ему это послание. -- Почему же он не начинает? -- спросил Гарри. -- Сейчас он приступит, Гарри. Тебе будет очень хо-лодно, так что приготовься. -- О Господи, да начинайте же! -- Он впервые возвы-сил голос, и Гандербай бросил на него недовольный взгляд, несколько секунд глядел на него, после чего про-должил свою работу. Гандербай капнул немного хлороформа в бумажную воронку и подождал, пока он побежит по трубке. Затем оп капнул еще немного, чуть-чуть выждал, и по комнате распространился тяжелый, тошнотворный запах хлоро-форма, неся с собой смутные воспоминания о сестрах в белых халатах, о хирургах, стоящих в выбеленной ком-нате вокруг длинного белого стола. Гандербай теперь лил жидкость непрерывной струей, и я видел, как тяжелые пары хлороформа медленно клубились над бумажной во-ронкой. Сделав паузу, он поднес пузырек к свету, налил еще одну полную воронку и протянул пузырек мне. Осторожно вытащив резиновую трубку из-под простыни, он поднялся. Должно быть, вставить трубку и налить в нее хлоро-форм явилось для него большим напряжением, и я помню, что, когда Гандербай обернулся ко мне и шепотом заговорил, голос у него был слабый и усталый. -- Подождем пятнадцать минут. На всякий случай. Я склонился над Гарри. -- На всякий случай мы подождем минут пятнадцать. Но ей, наверно, уже конец. -- Тогда почему, черт побери, вы не посмотрите и не убедитесь в этом? Он снова заговорил громким голосом, и Гандербай резко повернулся, при этом на его маленьком смуглом лице появилось очень сердитое выражение. Глаза у него были почти совсем черные, и он уставился на Гарри; мышца, служащая Гарри для выражения улыбки, нача-ла подергиваться. Я достал платок, вытер его мокрое ли-цо и, чтобы немного успокоить его, несколько раз провел рукой по его лбу. Потом мы стояли возле кровати и ждали, Гандербай пристально вглядывался в лицо Гарри. Маленький ин-диец более всего беспокоился о том, чтобы Гарри не по-шевелился. Он не отрывал глаз от пациента и, хотя не произнес и звука, казалось, все время кричал на него: "Послушайте, ну неужели вы все испортите? " И у Гар-ри при этом подергивался рот, он потел, закрывал глаза, открывал их, смотрел на меня, на простыню, на потолок, снова на меня, но только не на Гандербая. И все же Гандербаю удавалось каким-то образом удерживать его от движений. Запах хлороформа действовал угнетающе и вызывал тошноту, но я не мог выйти из комнаты. У меня было такое чувство, будто кто-то надувает огром-ный шар, который должен вот-вот лопнуть, но глаз я от-вести не мог. Наконец Гандербай повернулся ко мне, кивнул, и я понял, что он готов действовать дальше. -- Подойдите к той стороне кровати, -- сказал он. -- Мы возьмемся за края простыни и потянем ее, но прошу вас, очень медленно и очень осторожно. -- Потерпи еще немного, Гарри, -- сказал я и, обойдя вокруг кровати, взялся за простыню. Гандербай стоял напротив меня, и мы принялись очень медленно стаскивать простыню, приподняв ее над Гарри, при этом мы немного отступили от кровати, но одновременно наклонились, пытаясь заглянуть под про-стыню. Хлороформ распространял ужасное зловоние. Помню, что я пытался не дышать, а когда более не мог сдерживать дыхание, попытался дышать неглубоко, что-бы эта дрянь не попадала в легкие. Стала видна грудь Гарри, или, лучше сказать, верх полосатой пижамы, которая скрывала ее, а потом я уви-дел белую тесьму его пижамных брюк, аккуратно завя-занную узелком. Чуть-чуть дальше -- и я увидел пугови-цу из перламутра. Вот уж чего ни за что не увидишь на моей пижаме, так это пуговиц на ширинке, тем более перламутровых. Этот Гарри, подумал я, просто щеголь. Странно, что в тревожные минуты в голову подчас лезут фривольные мысли, и я отчетливо помню, что, увидев эту пуговицу, я подумал о Гарри как о щеголе. Кроме этой пуговицы, ничего другого на его животе не было. Тогда мы быстрее стащили простыню и, когда показа-лись ноги, выпустили ее из рук, и она упала на пол. -- Не двигайтесь, -- сказал Гандербай, -- не двигай-тесь, мистер Поуп. -- И он принялся осматривать постель и заглядывать под ноги Гарри. -- Мы должны быть осто-рожны. Змея может заползти куда угодно. Она может прятаться в штанине. Едва Гандербай произнес это, как Гарри поднял го-лову с подушки и посмотрел на свои ноги. Это было его первым движением. Затем он неожиданно вскочил и, стоя на кровати, стал яростно трясти сначала одной но-гой, потом другой. В ту минуту мы оба подумали, что змея укусила его, и Гандербай уже полез было в свой чемоданчик за скальпелем и жгутом, но тут Гарри пере-стал прыгать и замер на месте. Взглянув на матрас, на котором он стоял, он прокричал! -- Ее нигде нет! Гандербай выпрямился и с минуту тоже осматривал матрас, затем посмотрел на Гарри. Гарри был в порядке. Он не был укушен и не должен был быть укушен или убит, и все было замечательно. Но, похоже, легче от это-го никому не стало. -- Мистер Поуп, вы, разумеется, совершенно уверены в том, что видели ее? -- В голосе Гандербая прозвучала саркастическая нотка, чего он не позволил бы себе при обычных обстоятельствах. -- Не кажется ли вам, что вы могли себе все это вообразить, а, мистер Поуп? -- Судя по тому, как Гандербай смотрел на Гарри, сарказм его не нужно было принимать всерьез. Просто он пытался разрядить обстановку после такого напряжения. Гарри стоял на кровати в своей полосатой пижаме, свирепо глядя на Гандербая, и краска постепенно зали-вала его лицо. -- Не хочешь ли ты сказать, что я все выдумал? --- за-кричал он. Гандербай стоял и смотрел на Гарри. Гарри сделал шаг вперед на кровати, и глаза его сверкнули. -- Ты, грязная индусская крыса! -- Молчи, Гарри! -- сказал я. -- Ты, грязный черномазый... -- Гарри! -- вскричал я. -- Молчи, Гарри! -- То, что он говорил, было ужасно. Гандербай вышел из комнаты, как будто нас в ней и не было вовсе, и я последовал за ним. Положив ему руку на плечо, я вышел вместе с ним на веранду. -- Не слушайте его, -- сказал я. -- Все это так на него подействовало, что он сам не знает, что говорит. Мы сошли с веранды по ступенькам и направились по темной дорожке к тому месту, где стоял его старень-кий "моррис". Он открыл дверцу и сел в машину. -- Вы прекрасно поработали, -- сказал я. -- Огромное вам спасибо за то, что вы приехали. -- Ему нужно как следует отдохнуть, -- тихо произнес он, не глядя на меня, потом завел мотор и уехал. Роалд Дал. Кожа Перевод И. А. Богданова В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991 OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (середа, 11 липня 2001 р. ) avrud@mail. ru В том году -- 1946-м -- зима слишком затянулась. Хо-тя наступил уже апрель, по улицам города гулял ледяной ветер, а по небу ползли снежные облака. Старик, которого звали Дриоли, с трудом брел по улице Риволи. Он дрожал от холода, и вид у него был жал-кий; в своем грязном черном пальто он был похож на дикобраза, а над поднятым воротником видны были толь-ко его глаза. Раскрылась дверь какого-то кафе, и на него пахнуло жареным цыпленком, что вызвало у него в животе судо-рогу от приступа голода. Он двинулся дальше, равнодуш-но посматривая па выставленные в витринах вещи -- духи, шелковые галстуки и рубашки, драгоценности, фар-фор, старинную мебель, книги в прекрасных переплетах. Спустя какое-то время он поравнялся с картинной гале-реей. Раньше ему нравилось бывать в картинных гале-реях. В витрине он увидел единственный холст. Он оста-новился, чтобы взглянуть на него. Потом повернулся и пошел было дальше, но тут же остановился еще раз и оглянулся; и вдруг его охватила легкая тревога, вско-лыхнулась память, словно вспомнилось что-то далекое, виденное давным-давно. Он снова посмотрел на картину. Па ней был изображен пейзаж -- купа деревьев, безумно клонившихся в одну сторону, словно согнувшихся под яростным порывом ветра; облака вихрем кружились в небе. К раме была прикреплена небольшая табличка, на которой было написано: "Хаим Сутин (1894--1943)". Дриоли уставился на картину, пытаясь сообразить, что в ней было такого, что казалось ему знакомым. Жут-кая картина, подумал он. Какая-то странная и жуткая... Но мне она нравится... Хаим Сутин... Сутин... "Боже мой! -- неожиданно воскликнул он. -- Это же мой малень-кий калмык, вот кто это такой! Мой маленький калмык, и его картина выставлена в одном из лучших парижских салонов! Подумать только! " Старик приблизился к витрине. Он отчетливо вспом-нил этого юношу -- да, теперь он вспомнил его. Но ког-да это было? Все остальное не так-то просто было вспом-нить. Это было так давно. Когда же? Двадцать -- нет, больше тридцати лет назад, разве не так? Погодите минутку. Да, это было за год до войны, первой мировой воины, в 1913 году. Именно так. Тогда он и встретил Сутина, этого маленького калмыка, мрачного, вечно о чем-то размышляющего юношу, которого он тогда полю-бил -- почти влюбился в него, -- и непонятно за что, раз-ве что, пожалуй, за то, что тот умел рисовать. И как он рисовал! Теперь он вспомнил гораздо яс-нее -- улицу, баки с мусором вдоль нее, запах гнили, ры-жих кошек, грациозно бродящих по свалке, и женщин -- потных жирных женщин, сидевших на порогах и выставивших свои ноги на булыжную мостовую. Что это была за улица? Где жил этот юноша? В Сите-Фальгюйер, вот где! Старик несколько раз кивнул головой, довольный тем, что вспомнил название. И там была студия с одним-единственным стулом и гряз-ная красная кушетка, на которой юноша устраивался на ночлег; пьяные сборища, дешевое белое вино, яростные споры и вечно мрачное лицо юноши, думающего о ра-боте. Странно, подумал Дриоли, как легко ему все это вспомнилось, как каждая незначительная подробность тотчас же тянула за собой другую. Вот, скажем, эта глупая затея с татуировкой. Но ведь это же было просто безумие, каких мало. С чего все началось? Ах да, как-то он разбогател и накупил ви-на, именно так оно и было. Он ясно вспомнил тот день, когда вошел в студию со свертком бутылок под мышкой, при этом юноша сидел перед мольбертом, а его (Дрио-ли) жена стояла посреди комнаты, позируя художнику. -- Сегодня мы будем веселиться, -- сказал он. -- Уст-роим втроем небольшой. праздник. -- А что мы будем праздновать? -- спросил юноша, не поднимая глаз. -- Может, то, что ты решил развестись с женой, чтобы она вышла замуж за меня? -- Нет, -- отвечал Дриоли. -- Сегодня мы отпразднуем то, что мне удалось заработать кучу денег. -- А я пока ничего не заработал. Это тоже можно отметить. -- Конечно, если хочешь. Дриоли стоял возле стола, развязывая сверток. Он чувствовал себя усталым, и ему хотелось скорее выпить вина. Девять клиентов за день -- все это очень хорошо, но с глазами это может сыграть злую шутку. Раньше у него никогда не было девять человек за день. Девять пьяных солдат, и что замечательно -- не меньше чем се-меро из них были в состоянии платить наличными. В ре-зультате он разбогател невероятно. Но напряжение было очень велико. Дриоли от усталости прищурил глаза, бел-ки которых были испещрены красными прожилками, а за глазными яблоками будто что-то ныло. Но наконец-то наступил вечер, он был чертовски богат, а в свертке бы-ло три бутылки -- одна для его жены, другая для друга, а третья для него самого. Он отыскал штопор и принялся откупоривать бутылки, при этом каждая пробка, вы-лезая из горлышка, негромко хлопала. Юноша отложил кисть. -- О Господи! -- произнес он. -- Разве при таком шу-ме можно работать? Девушка подошла к картине. Приблизился и Дриоли, держа в одной руке бутылку, в другой -- бокал. -- Нет! -- вскричал юноша, неожиданно вскипев. -- Пожалуйста, не подходите! -- Он схватил холст с моль-берта и поставил его к стене. Однако Дриоли успел его разглядеть. -- А мне нравится. -- Ужасно. -- Замечательно. Как и все, что ты делаешь, это за-мечательно. Мне все твои картины нравятся. -- Беда в том, -- хмурясь, проговорил юноша, -- что сами по себе они несъедобны. Есть-то я их не могу. -- И все же они замечательны. -- Дриоли протянул ему полный бокал светло-желтого вина. -- Выпей, -- ска-зал он. -- Это тебя взбодрит. Никогда еще, подумал он, не приходилось ему видеть более несчастного человека или же более мрачного ли-ца. Он увидел его в кафе месяцев семь назад, тот сидел и пял в одиночестве, и, поскольку он был похож на рус-ского или же какого-то выходца из Азии, Дриоли подсел к нему и заговорил: -- Вы русский? -- Да. -- Откуда? -- Из Минска. Дриоли вскочил с места и обнял его, крича, что он и сам родился в этом городе. -- Вообще-то я родился не в Минске, -- сказал тогда юноша, -- а недалеко от него. -- Где же? -- В Смиловичах, милях в двенадцати от Минска. -- Смиловичи! -- воскликнул Дриоли, снова обнимая его. -- Мальчиком я бывал там несколько раз. -- Потом он снова уселся, с любовью глядя в лицо своему собеседни-ку. -- Знаешь, -- продолжал он, -- а ты не похож на рус-ских, живущих на Западе. Ты больше похож на татари-на или на калмыка. Ты самый настоящий калмык. Теперь, в студии, Дриоли снова посмотрел на юношу, который взял у него бокал с вином и осушил его залпом. Да, лицо у него точно как у калмыка -- широкоскулое, с широким грубым носом. Широкоскулость подчеркивалась и ушами, которые торчали в разные стороны, И потом, у него были узкие глаза, черные волосы, толстые губы калмыка, но вот руки -- руки его всегда удивляли, та-кие тонкие и белые, как у женщины, с маленькими тон-кими пальцами. -- Налей-ка еще, -- сказал юноша. -- Праздновать -- так как следует. Дриоли разлил вино по бокалам и уселся на стул. Юноша опустился на дряхлую кушетку рядом с женой Дриоли. Бутылки стояли на полу между ними. -- Сегодня будем пить сколько влезет, -- проговорил Дриоли. -- Я исключительно богат. Пожалуй, я схожу и куплю еще несколько бутылок. Сколько нам нужно? -- Еще шесть, -- сказал юноша. -- По две на каждого. -- Отлично. Сейчас принесу. -- Я схожу с тобой. В ближайшем кафе Дриоли купил шесть бутылок бе-лого вина, и они вернулись в студию- Они расставила бутылки на полу в два ряда, и Дриоли откупорил их, пос-ле чего они снова расселись и продолжали выпивать. -- Только очень богатые люди, -- оказал Дриоли, -- могут позволить себе праздновать таким образом. -- Верно, -- сказал юноша. -- Ты тоже так думаешь, Жози? -- Разумеется. -- Как ты себя чувствуешь, Жози? -- Превосходно. -- Бросай Дриоли и выходи за меня. -- Нет. -- Прекрасное вино, -- сказал Дриоли. -- Одно удо-вольствие пить его. Они медленно и методично стали напиваться. Дело было обычное, и вместе с тем всякий раз требовалось соблюдать некий ритуал, сохранять серьезность, и при-том говорить много всяких вещей, и снова повторять их, и хвалить вино, и еще важно было не торопиться, чтобы насладиться тремя восхитительными переходными пери-одами, особенно (как считал Дриоли) тем, когда начи-наешь плыть и ноги отказываются служить тебе. Это был лучший период из всех -- смотришь на свои ноги, а они так далеко, что просто диву даешься, какому чудаку они могут принадлежать и почему это они валяются там на полу. Спустя какое-то время Дриоли поднялся, чтобы вклю-чить свет. Он с удивлением обнаружил, что ноги его пошли вместе с ним, а особенно странно было то, что он не чувствовал, как они касаются пола. Появилось при-ятное ощущение, будто он шагает по воздуху. Тогда он принялся, ходить по комнате, тайком поглядывая на хол-сты, расставленные вдоль стен. -- Послушан, -- сказал наконец Дриоли. -- У меня идея. -- Он пересек комнату и остановился перед кушет-кой, покачиваясь. -- Послушай, мой маленький калмык. -- Что там еще? -- У меня отличная идея. Ты меня слушаешь? -- Я слушаю Жози. -- Прошу тебя, выслушай меня. Ты мой друг -- мой безобразный маленький калмык из Минска, -- и по-моему, ты такой хороший художник, что мне бы хотелось иметь такую картину, прекрасную картину... -- Забирай все. Возьми все, что найдешь, только не мешай мне разговаривать с твоей женой. -- Нет-нет, ты послушай. Я хочу картину, которая всегда была бы со мной... всюду... куда бы я ни поехал... что бы ни случилось... чтобы она всегда была со мной... эта твоя картина. -- Он наклонился и сжал его колено. -- Выслушай же меня, прошу тебя. -- Выслушай ты его, -- сказала молодая женщина. -- Дело вот какое. Я хочу, чтобы ты нарисовал кар-тину па моей спине, прямо на коже. Потом я хочу, что-бы ты нанес татуировку на то, что нарисовал, чтобы картина всегда была со мной. -- Ну и идеи тебе приходят в голову! -- Я научу тебя, как татуировать. Это просто. С этим и ребенок справится. -- Я не ребенок. -- Прошу тебя... -- Ты совсем спятил. Зачем тебе это нужно? -- Художник заглянул в его темные, блестевшие от вина гла-за. -- Объясни ради Бога, зачем тебе это нужно? -- Тебе же это ничего не стоит! Ничего! Совсем ни-чего! -- Ты о татуировке говоришь? -- Да, о татуировке! Я научу тебя в две минуты! -- Это невозможно! -- Ты думаешь, я не понимаю, о чем говорю? Нет, у молодого человека и в мыслях такого не было, поскольку если кто и понимал что-нибудь в татуировке, так это он, Дриоли. Не он ли не далее как в прошлом месяце разукрасил весь живот одного парня изумитель-ным и тонким узором из цветов? А как насчет того кли-ента, с волосатой грудью, которому он нарисовал гима-лайского медведя, да сделал это так, что волосы на его груди сделались как бы мехом животного? Не он ли мог нарисовать на руке женщину, и притом так, что, когда мускулы руки были напряжены, дама оживала и изги-балась просто удивительным образом? -- Я тебе одно скажу, -- заметил ему юноша, -- ты пьян и эта твоя идея -- пьяный бред. -- Жози могла бы нам попозировать. Портрет Жози на моей спине! Разве я не имею права носить на спине портрет жены? -- Портрет Жози? -- Ну да. -- Дриоли знал -- стоит только упомянуть жену, как толстые коричневые губы юноши отвиснут ii начнут дрожать. -- Нет, -- сказала девушка. -- Дорогая Жози, прошу тебя. Возьми эту бутылку и прикончи ее, тогда ты станешь более великодушно". Это же великолепная идея. Никогда в жизни мне не при-ходило в голову ничего подобного. -- Какая еще идея? -- Нарисовать твой портрет на моей спине. Разве я hr имею права на это? -- Мой портрет? -- Ню, -- сказал юноша. -- Тогда согласен. -- Нет, только не ню, -- отрезала молодая женщина. -- Отличная идея, -- повторил Дриоли. -- Идея просто безумная, -- сказала Жози. -- Идея как идея, -- заметил юноша. -- И за нее мож-но выпить. Они распили еще одну бутылку. Потом юноша ска-зал: -- Ничего не выйдет. С татуировкой у меня ничего не получится. Давай лучше я нарисую портрет на твоей спине, и носи его сколько хочешь, пока не примешь ван-ну и не смоешь ее. А если ты вообще никогда в жизни больше не будешь мыться, то он всегда будет с тобой, до конца твоих дней. -- Нет, -- сказал Дриоли. -- Да. И в тот день, когда ты решишь принять ванну, я буду знать, что ты больше не дорожишь моей карти-ной. Пусть для тебя это будет испытанием -- ценишь ли ты мое искусство. -- Мне все это не нравится, -- сказала молодая жен-щина. -- Он так высоко ценит твое искусство, что не бу-дет мыться много лет. Пусть уж лучше будет татуиров-ка. Но только не ню. -- Хотя бы только голова, -- сказал Дриоли. -- У меня не получится. -- Это невероятно просто. Я берусь обучить тебя за две минуты. Вот увидишь. Я сейчас сбегаю за инстру-ментами. Иглы и тушь -- вот и все, что нам нужно. У меня есть тушь самых разных цветов -- столько же, сколько у тебя красок, но несравненно более красивых... -- Это невозможно. -- У меня самые разные цвета. Правда, Жози? -- Правда. -- Вот увидишь, -- сказал Дриоли. -- Сейчас я их при-несу. -- Он поднялся со стула и вышел из комнаты не-верной, но решительной походкой. Спустя полчаса Дриоли вернулся. -- Я принес все, что нужно! -- воскликнул он, раз-махивая коричневым чемоданчиком. -- Здесь все необхо-димое для татуировщика. Он поставил чемоданчик на стол, раскрыл его и вы-нул электрические иглы и флакончики с тушью разных цветов. Включив электрическую иглу, он взял ее в руку и нажал выключатель. Послышалось гудение, и игла, выступавшая на четверть дюйма с одного конца, начала быстро вибрировать. Он скинул пиджак и засучил ру-кава. -- Теперь смотри. Следи за мной, я покажу тебе, как все просто. Я нарисую что-нибудь на своей руке. Вся его рука от кисти до локтя была уже покрыта разными метками, однако ему удалось найти маленький участок кожи для демонстрации своего искусства. -- Прежде всего я выбираю тушь -- возьмем обыкно-венную синюю... окунаю кончик иглы в тушь... так... дер-жу иглу прямо и осторожно веду ее по поверхности ко-жи... вот так... и под действием небольшого моторчика и электричества игла скачет вверх-вниз и прокалывает кожу, а чернила попадают в нее, вот и все. Видишь, как все просто... видишь, я нарисовал на руке собаку... Юноша заинтересовался. -- Ну-ка дай я попробую. На тебе. Гудящей иглой он принялся наносить синие линии на руке Дриоли. -- И правда просто, -- сказал он. -- Все равно что ри-совать чернилами. Разницы никакой, разве что так мед-леннее. -- Я же говорил -- ничего здесь трудного нет. Так ты готов? Начнем? -- Немедленно. -- Натурщицу! -- крикнул Дриоли. -- Жози, иди сю-да! -- Он засуетился, охваченный энтузиазмом; пошаты-ваясь, принялся расхаживать по комнате, делая разные приготовления, точно ребенок в предвкушении какой-то захватывающей игры. -- Куда мы ее поставим? -- Пусть стоит там, возле моего туалетного столика. Пусть причесывается. Она должна распустить волосы и причесываться -- так я ее и нарисую. -- Грандиозно. Ты гений. Молодая женщина нехотя подошла к туалетному сто-лику, держа в руке бокал вина. Дриоли стащил с себя рубашку и вылез из брюк. на нем остались только трусы, носки и ботинки. Он стоял и покачивался из стороны в сторону, он был хотя и не-высок, но крепкого сложения, кожа у него была белая, почти лишенная растительности. -- Итак, -- сказал он, -- я -- холст. Куда ты поста-вишь свой холст? -- Как всегда -- на мольберт. -- Не валяй дурака. Холст ведь я. -- Ну так и становись на мольберт. Там твое место. -- Это как же? -- Ты холст или не холст? -- Холст. Я уже начинаю чувствовать себя холстом. -- Тогда становись на мольберт. Для тебя это долж-но быть делом привычным. -- Честное слово, это невозможно. -- Ладно, садись на стул. Спиной ко мне, а свою пьяную башку положи на спинку стула. Поторапливай-ся, мне пора начинать. -- Я готов. Жду. -- Сначала, -- сказал юноша, -- я сделаю набросок. Потом, если он меня устроит, займусь татуировкой. -- Широкой кистью он принялся рисовать на голой спине Дриоли. -- Эй! Эй! -- закричал Дриоли. -- Огромная сороко-ножка забегала по моей спине! -- Сиди спокойно! Не двигайся! Юноша работал быстро, накладывая краску ровным слоем, чтобы потом она не мешала татуировке. Едва при-ступив к рисованию, он так увлекся, что, казалось, про-трезвел. Он быстро наносил мазки движениями кисти руки, при этом рука от кисти до локтя не двигалась, и не прошло и получаса, как все было закончено. -- Вот и все, -- сказал он Жози, которая тотчас же вернулась на кушетку, легла на нее и заснула. А вот Дриоли не спал. Он следил за тем, как юноша взял иглу и окунул ее в тушь; потом он почувствовал острое щекочущее жжение, когда она коснулась кожи на его спине. Заснуть ему не давала боль -- неприятная, но не невыносимая. Дриоли забавлялся тем, что старался представить себе, что делалось у него за спиной. Юноша работал с невероятным напряжением. Казалось, он был полностью поглощен работой этого инструмента и тем необычным эффектом, который тот производил. Игла жужжала далеко за полночь, и юноша все ра-ботал. Дриоли помнил, что, когда художник наконец от-ступил на шаг и произнес: "Готово", за окном уже рас-свело и слышно было, как на улице переговаривались прохожие. -- Я хочу посмотреть, -- сказал Дриоли. Юноша взял зеркало, повернул его под углом, и Дри-оли вытянул шею. -- Боже мой! -- воскликнул он. Зрелище было потрясающее. Вся спина, от плеч до основания позвоночника, горела красками -- золотистыми, зелеными, голубыми, черными, розовыми. Татуировка была такой густой, что казалось, портрет был написан маслом. Юноша старался как можно ближе следовать первоначальным мазкам кисти, густо заполняя их, и удачно сумел воспользоваться выступом лопаток, так что они стали частью композиции. Более того, хотя он работал и медленно, ему каким-то образом удалось до-стичь известной непосредственности. Портрет получился вполне живой, в нем явно просматривалась вихреобразная, выстраданная манера, столь характерная для дру-гих работ Сутина. Ни о каком сходстве речи не было. Скорее было передано настроение, а не сходство; очер-тания лица женщины были расплывчаты, хотя само ли-цо обнаруживало пьяную веселость, а на заднем плане кружились в водовороте темно-зеленые мазки. -- Грандиозно! -- Мне и самому нравится. -- Юноша отступил, кри-тически разглядывая картину. -- Знаешь, -- прибавил он, -- мне кажется, будет неплохо, если я ее подпишу. -- И, взяв жужжащую иглу, он в правом нижнем углу вы-писал свое имя, как раз над тем местом, где у Дриоли находились почки. Старик по имени Дриоли стоял точно завороженный, разглядывая картину, выставленную в витрине. Все это было так давно, будто произошло в другой жизни. А что же юноша? Что сделалось с ним? Он вспомнил, что, вернувшись с войны -- первой войны, -- он затоско-вал по нему и спросил Жози: -- Где мой маленький калмык? -- Уехал, -- ответила она тогда. -- Не знаю куда, но слышала, будто его нанял какой-то меценат и услал в Серэ писать картины. -- Может, он еще вернется. -- Может, и вернется. Кто знает? Тогда о нем вспомнили в последний раз. Вскоре пос-ле этого они перебрались в Гавр, где было больше матро-сов и работы. Старик улыбнулся, вспомнив Гавр. Эти го-ды между войнами были отличными годами: у него была небольшая мастерская недалеко от порта, хорошая квар-тира и всегда много работы -- каждый день приходило трое, четверо, пятеро матросов, желавших иметь картину на руке. Это были действительно отличные годы. Потом разразилась вторая война, явились немцы, Жо-зи была убита, и всему пришел конец. Уже никому не нужны были картины на руке. А он к тому времени был слишком стар, чтобы делать какую-нибудь другую работу. В отчаянии он отправился назад в Париж, смут-но надеясь на то, что в этом большом городе ему пове-зет. Однако этого не произошло. И вот война закончилась, и у него нет ни сил, ни средств, чтобы снова приняться за свое ремесло. Не очень-то просто старику решить, чем заняться, особенно если он не любит попрошайничать. Но что еще остается, если не хочешь помереть с голоду? Так-так, думал он, глядя на картину. Значит, это ра-бота моего маленького калмыка. И как это при виде та-кого маленького предмета оживает память. Еще несколь-ко минут назад он и не помнил, что у него расписана спина. Он уже давным-давно позабыл об этом. Придви-нувшись еще ближе к витрине, он заглянул в галерею. На стенах было развешано много других картин, и, по-хоже, все они были работами одного художника. По га-лерее бродило много людей. Понятно, это была персо-нальная выставка. Повинуясь внезапному" побуждению, Дриоли распах-нул дверь галереи и вошел внутрь. Это было длинное помещение, покрытое толстым ков-ром цвета вина, и -- Боже мой! -- как здесь красиво и тепло! Вокруг бродили все эти люди, рассматривая кар-тины, холеные, с достоинством державшиеся люди, и у каждого в руке был каталог. Дриоли стоял в дверях, нервно озираясь, соображая, хватит ли у него решимо-сти двинуться вперед и смешаться с этой толпой. Но не успел он набраться смелости, как за его спиной раз-дался голос: -- Что вам угодно? Говоривший был в черной визитке. Это был корена-стый человек с очень белым лицом. Оно у него было дряблое и такое толстое, что щеки свисали складками, как уши у спаниеля. Он подошел вплотную к Дриоли и снова спросил: -- Что вам угодно? Дриоли молчал. -- Будьте любезны, -- говорил человек, -- потрудитесь выйти из моей галереи. -- Разве мне нельзя посмотреть картины? -- Я прошу вас выйти. Дриоли не двинулся с места. Неожиданно он почув-ствовал, как его переполняет ярость. ~ -- Давайте не будем устраивать скандал, -- говорил человек. -- Сюда, пожалуйста. -- Он положил свою жир-ную белую лапу на руку Дриоли и начал подталкивать его к двери. Этого он стерпеть не мог. -- Убери от меня свои чертовы руки! -- закричал Дриоли. Его голос разнесся по длинной галерее, и все повер-нули головы в его сторону -- испуганные лица глядели на человека, который произвел этот шум. Какой-то слу-житель поспешил на помощь, и вдвоем они попытались выставить Дриоли за дверь. Люди молча наблюдали за борьбой, их лица почти не выражали интереса, и, ка-залось, они думали про себя: "Все в порядке. Нам это неопасно. Сейчас все уладят". -- У меня тоже, -- кричал Дриоли, -- у меня тоже есть картина этого художника! Он был моим другом, и у меня есть картина, которую он мне подарил! -- Сумасшедший. -- Ненормальный. Чокнутый. -- Нужно вызвать полицию. Сделав резкое движение, Дриоли неожиданно вырвал-ся от двоих мужчин и, прежде чем они смогли остано-вить его, уже бежал по галерее и кричал: -- Я вам сейчас ее покажу! Сейчас покажу! Сейчас сами увидите! -- Он скинул пальто, потом пиджак и ру-башку и повернулся к людям спиной. -- Ну что? -- за-кричал он, часто дыша. -- Видите? Вот она! Внезапно наступила полная тишина, все замерли на месте, молча глядя на него в каком-то оцепенении. Все смотрели на татуировку. Она еще не сошла, и цвета бы-ли по-прежнему яркие, однако старик похудел, лопатки выступали, и в результате картина, хотя и не произво-дила столь сильное впечатление, казалась какой-то смор-щенной и мятой. Кто-то произнес: -- О Господи, да ведь это правда! Все тотчас же пришли в движение, поднялся гул го-лосов, и вокруг старика мгновенно собралась толпа. -- Нет никакого сомнения! , -- Его ранняя манера, не так ли? -- Это просто удивительно! -- И смотрите -- она подписана! -- Наклонитесь-ка вперед, друг мой, чтобы картина расправилась. -- Вроде старая, когда она была написана? -- В тысяча девятьсот тринадцатом, -- ответил Дрио-ли, не оборачиваясь. -- Осенью. -- Кто научил Сутина татуировке? -- Я. -- А кто эта женщина? -- Моя жена. Владелец галереи протискивался сквозь толпу к Дри-оли. Теперь он был спокоен, совершенно серьезен и вме-сте с тем улыбался во весь рот. -- Месье, -- сказал он. -- Я ее покупаю. Дриоли увидел, как складки жира заколыхались, ког-да тот задвигал челюстями. -- Я говорю, что покупаю ее. -- Как же вы можете ее купить? -- мягко спросил Дриоли. -- Я дам вам за нее двести тысяч франков. -- Малень-кие глазки торговца затуманились, а крылья широкого носа начали подрагивать. -- Не соглашайтесь! -- шепотом проговорил кто-то и толпе. -- Она стоит в двадцать раз больше. Дриоли раскрыл было рот, собираясь что-то сказать. Но ни слова ему не удалось из себя выдавить, и он за-крыл его, потом снова раскрыл и медленно произнес: -- . Но как же я могу продать ее? -- В голосе его про-" звучала безысходная печаль. -- Да! -- заговорили в толпе. -- Как он может продать ее? Это же часть его самого! -- Послушайте, -- сказал владелец, подходя к нему ближе. -- Я помогу вам. Я сделаю вас богатым. Вместе мы ведь сможем договориться насчет этой картины, а? Предчувствуя недоброе, Дриоли глядел на него. -- Но как же вы можете купить ее, месье? Что вы с ней станете делать, когда купите? Где вы будете ее хра-нить? Куда вы поместите ее сегодня? А завтра? -- Ага, где я буду ее хранить? Да, где я буду ее хра-нить? Так, где же я буду ее хранить? Гм... так... -- Делец почесал свой нос жирным белым пальцем. -- Мне так ка-жется, -- сказал он, -- что если я покупаю картину, то я покупаю и вас. Вот в этом вся беда. -- Он помолчал и снова почесал свой нос. -- Сама картина не представляв! никакой ценности, пока вы живы. Сколько вам лет, друг мой? -- Шестьдесят один. -- По здоровье у вас, наверно, не очень крепкое, а? -- Делец отнял руку от носа и смерил Дриоли взглядом, точно фермер, оценивающий старую клячу. -- Мне это не нравится, -- отходя бочком, сказал Дриоли. -- Правда, месье, мне это не нравится. Пятясь, он попал прямо в объятия высокого мужчи-ны, который расставил руки и мягко обхватил его за пле-чи. Дриоли оглянулся и извинился. Мужчина улыбнулся ему и рукой, облаченной в перчатку канареечного цвета, ободряюще похлопал старика по голому плечу. -- Послушайте, дружище, -- сказал незнакомец, по-прежнему улыбаясь. -- Вы любите купаться и греться на солнышке? Дриоли испуганно взглянул на него. -- Вы любите хорошую еду и знаменитое красное ви-но из Бордо? -- Мужчина продолжал улыбаться, обнажив крепкие белые зубы с проблеском золота. Он говорил мягким завораживающим голосом, не снимая при этом руки в перчатке с плеча Дриоли. -- Вам все это нравится? -- Ну... да, -- недоумевая, ответил Дриоли. -- Конечно. -- А общество красивых женщин? -- Почему бы и нет? -- А гардероб, полный костюмов и рубашек, сшитых специально для вас? Кажется, вы испытываете некото-рую нужду в одежде. Дриоли смотрел на этого щеголеватого господина, ожидая, когда тот изложит свое предложение до конца. -- Вы когда-нибудь носили обувь, сделанную по ва-шей мерке? -- Нет. -- А хотели бы? -- Видите ли... -- А чтобы вас каждое утро брили и причесывали? Дриоли смотрел на него во все глаза и ничего не го-ворил. -- А чтобы пухленькая симпатичная девушка ухажи-вала за вашими ногтями? Кто-то в толпе захихикал. -- А чтобы возле вашей постели был колокольчик, с помощью которого вы утром вызывали бы служанку и велели ей принести завтрак? Хотели бы вы все это иметь, дружище? Вам это кажется заманчивым? Дриоли молча смотрел на него. -- Видите ли, я являюсь владельцем гостиницы "Бри-столь" в Каннах. И я приглашаю вас поехать туда я жить там в качестве моего гостя до конца жизни в удоб-стве и комфорте. -- Человек помолчал, дав возможность своему слушателю сполна насладиться столь радостной перспективой. -- Единственной вашей обязанностью -- могу я сказать -- удовольствием? -- будет проводить вре-мя на берегу в плавках, расхаживая среди гостей, заго-рая, купаясь, попивая коктейли. Вы бы хотели этого? Ответа не последовало. -- Разве вы не понимаете -- все гости таким образом смогли бы рассматривать эту удивительную картину Су-тина. Вы станете знаменитым, и о вас будут говорить: "Глядите-ка, вон тот человек с десятью миллионами франков на спине". Вам нравится эта идея, месье? Вам это льстит? Дриоли взглянул на высокого мужчину в перчатках канареечного цвета, так и не понимая, шутит ли он. -- Идея забавная, -- медленно произнес он. -- Но вы всерьез об этом говорите? -- Разумеется, всерьез. -- Постойте, -- вмешался делец. -- Послушайте, стари-на. Вот как мы разрешим нашу проблему. Я покупаю картину и договорюсь с хирургом, чтобы он снял кожу с вашей спины, и вы сможете идти на все четыре сто-роны и тратить в свое удовольствие те громадные день-ги, которые я вам за нее дам. -- Без кожи на спине? -- Нет-нет, что вы! Вы меня неправильно поняли. Хирург заменит вам старую кожу новой. Это просто. -- А он сможет это сделать? -- Здесь нет ничего сложного. -- Это невозможно! -- сказал человек в перчатках ка-нареечного цвета. -- Он слишком стар для такой серьез-ной операции по пересадке кожи. Это его погубит. Это погубит вас, дружище. -- Это меня погубит? -- Естественно. Вы этого не перенесете. Только картине ничего не сделается. -- Боже мой! -- вскричал Дриоли. Ужас охватил его; он окинул взором лица людей, на-блюдавших за ним, и в наступившей тишине из толпы послышался еще чей-то негромкий голос: -- А если бы, скажем, предложить этому старику до-статочно денег, он, может, согласится прямо на месте покончить с собой. Кто знает? Несколько человек хихикнули. Делец беспокойно пе-реступил с ноги на ногу. Рука в перчатке канареечного цвета снова похлопала Дриоли по плечу. -- Решайтесь, -- говорил мужчина, широко улыбаясь белозубой улыбкой. -- Пойдемте закажем хороший обед и еще немного поговорим. Как? Вы, верно, голодны? Нахмурившись, Дриоли смотрел на него. Ему не нра-вилась длинная гибкая шея этого человека и не нрави-лось, как он выгибал ее при разговоре, точно змея. -- Как насчет жареной утки и бутылочки "Шамбертэна"? -- говорил мужчина. Он сочно, с аппетитом выговаривал слова. -- Или, допустим, каштанового суфле, лег-кого и воздушного? Дриоли обратил свой взор к потолку, его губы ув-лажнились и отвисли. Видно было, что бедняга букваль-но распустил слюни. -- Какую вы предпочитаете утку? -- продолжал муж-чина. -- Чтобы она была хорошо прожарена и покрыта хрустящей корочкой или... -- Иду, -- быстро проговорил Дриоли. Он схватил ру-башку и лихорадочно натянул ее через голову. -- По-дождите меня, месье. Я иду. -- И через минуту он исчез из галереи вместе со своим новым хозяином. Не прошло и нескольких недель, как картина Сутина, изображающая женскую голову, исполненная в не-обычной манере, вставленная в замечательную раму и густо покрытая лаком, была выставлена для продажи в Буэнос-Айресе. Это, а также то обстоятельство, что в Каннах нет гостиницы под названием "Бристоль", застав-ляет немного насторожиться, и вместе с тем остается по-желать старику здоровья и искренне понадеяться на то, что, где бы он ни был в настоящее время, при нем на-ходятся пухленькая симпатичная девушка, которая уха-живает за его ногтями, и служанка, приносящая ему по утрам завтрак в постель. Роалд Дал. Автоматический сочинитель Перевод И. А. Богданова В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991 OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (п'ятниця, 13 липня 2001 р. ) avrud@mail. ru - Ну вот, Найп, дружище, теперь, когда все позади, пригласил тебя, чтобы сказать, что, по-мое-му отлично справился с работой. Адольф Найп молча стоял перед сидевшим за столом мистером Боуленом, всем своим видом давая понять, что особенного восторга он не испытывал. -- Разве ты не доволен? -- Доволен, мистер Боулен. -- Ты читал, что пишут сегодняшние газеты? -- Нет, сэр, не читал. Человек, сидевший за столом, развернул газету и стал читать: -- "Завершена работа по созданию компьютера, вы-полнявшаяся по заданию правительства. На сегодняш-ний день это, пожалуй, самая мощная электронно-вычис-лительная машина в мире. Ее основным назначением яв-ляется удовлетворение постоянно растущих требований пауки, промышленности и административных органов в быстрейшем осуществлении математических вычислений, которые раньше, когда пользовались традиционными методами, были бы попросту невозможны или требовали больше времени, чем отводилось па изучение какой-либо задачи. По словам Джека Боулена, главы электротехни-ческой фирмы, в которой в основном проводилась рабо-та, быстрота действия повои машины может быть пол-ностью осознана, если привести такой пример: па реше-ние задачи, занимающей у математика месяц, у машины уходит лишь пять секунд. За три минуты она произво-дит вычисления, которые, будь они записаны на бумаге (если это вообще возможно), заняли бы полмиллиона страниц. В этом компьютере используются электрические импульсы, генерируемые со скоростью миллиона в секун-ду, и он способен производить вычисления путем сложе-ния. вычитания, умножения и деления. В смысле прак-тического применения возможности машины неисчер-паемы... " Мистер Боулен взглянул па вытянутое лицо молодого человека, слушавшего его с безразличным видом. -- Разве ты не гордишься, Найп? Неужели ты не рад? -- Ну что вы, мистер Боулен, разумеется, я рад. -- Думаю, нет нужды напоминать тебе. что твой вклад в этот проект, особенно в его первоначальный замысел, был весьма значителен. Мало того, я бы даже сказал, что без тебя и без некоторых твоих идей весь этот проект мог бы и поныне остаться на бумаге. Адольф Найп переступил с ноги на ногу и принялся рассматривать белые руки своего шефа, его тонкие паль-цы, в которых тот вертел скрепку, распрямляя ее и де-лая похожей на шпильку. Ему не нравились руки этого человека. Да и лицо его ему не нравилось, особенно кро-шечный рот и фиолетовые губы. Неприятнее всего было то, что, когда он говорил, двигалась только нижняя губа. -- Тебя что-то беспокоит, Найп? Что-нибудь серьез-ное? -- Ну что вы, мистер Боулен. Вовсе нет, "-- Тогда как ты смотришь на то, чтобы отдохнуть не-дельку? Тебя это отвлечет. Да ты и заслужил это. -- Право, не знаю, сэр. Шеф помолчал, рассматривая стоящего перед ним вы-сокого худого молодого человека. Странный тип. Неуже-ли он не может стоять прямо? Вечно кислая физиономия, одет небрежно, эти пятна на пиджаке, волосы, закрыва-ющие пол-лица. -- Я бы хотел, чтобы ты отдохнул, Найп. Тебе это не-обходимо. -- Хорошо, сэр. Если вам так хочется. -- Возьми неделю. Если хочешь, две. Отправляйся ку-да-нибудь в теплые края. Загорай. Купайся. Ни о чем не думай. Побольше спи. А когда вернешься, мы поговорим о будущем. Адольф Найп отправился домой, в свою двухком