ала вам, старому, отслужившему полицейскому, как умирают богачи. Я бы открыла вам фантастические палаты, одни обставленные с халтурной роскошью, другие - изысканно и утонченно. Это сверкающие клетки веселья и мук, своеволия и преступления. Берлах не отвечал. Он лежал больной и недвижимый, отвернув лицо. Врач склонилась над ним. - Я бы назвала вам, - безжалостно продолжала она, - фамилии тех, кто здесь погиб и кто погибает, фамилии политиков, банкиров, промышленников, их любовниц и вдов, всеми уважаемые имена, а также фамилии спекулянтов и мошенников, заработавших миллионы одним махом! Они умирают в этом госпитале. Иногда они перед смертью богохульствуют, иногда проклинают удел иметь все и умирать, иногда в бархате и шелке палат сюсюкают молитвы в надежде как можно позже поменять рай на земле на потусторонний. Эменбергер дает все, и они с жадностью берут то, что он дает, однако им нужно еще больше, им нужна надежда - и он ее дает. Вера, которую они ему дарят, вера в дьявола, а надежда, получаемая взамен, - это ад. В восторге от своего врача, они добровольно соглашаются на неслыханные методы лечения, лишь бы продлить жизнь на несколько дней, на несколько минут. Так же и здесь шеф оперирует без наркоза. Все, что Эменбергер делал в Штутхофе, в этом сером необозримом городе бараков, проделывает он и здесь, в центре Швейцарии, в Цюрихе, под защитой полиции и законов этой страны и даже во имя науки и человечества. - Нет! - закричал Берлах. - Нет! Необходимо уничтожить этого человека! - Тогда вы должны уничтожить человечество, - ответила она. Он вновь выкрикнул свое хриплое, отчаянное "нет!" и с трудом приподнялся на постели. - Нет, нет, - повторял он шепотом. Она небрежно тронула его правое плечо, и он беспомощно повалился на кровать. - Нет, нет, - кашлял он в подушку. - Вы глупец! - засмеялась она. - Чего вы добьетесь своим "нет"? Разве вы в состоянии разобраться, что ведет к хорошему, а что к плохому? Слишком поздно! Мы не знаем, что мы творим, какое действие повлечет за собой наше повиновение или восстание, какая эксплуатация, какие преступления прилипли к фруктам, поедаемым нами, к хлебу и молоку, которое даем детям. Мы добиваем, не видя и не зная, жертву и будем убиты неведомым убийцей. Слишком поздно! Искушение жить было слишком велико, а человек мал, чтобы его выстоять. Мы смертельно больны раком своих поступков. Мир гниет, комиссар, он разлагается, как плохо упакованные фрукты. Что нам хотеть! Землю не превратишь в рай, адский поток лавы, который мы вызвали своими пороками, победами, славой, богатством, потом, освещающий нашу ночь, больше не загонишь в кратер. Только в грезах мы можем вернуть то, что утратили, только в светящихся картинах тоски, пробуждаемых морфием. Так делает Эдит Марлок, тридцатичетырехлетняя баба, за бесцветную жидкость, впрыскиваемую под кожу и дающую возможность обрести на время радость, не существующую в действительности, и совершает преступления, которые от нее требуют. Эменбергер ваш земляк, он-то уж знает, как обращаться с людьми. Он играет на наших струнах, на наших слабостях, на смертельном сознании моей потерянности. - Уходите, - прошептал он. - Сейчас же уходите! Врач засмеялась. Затем выпрямилась - гордая, красивая, неприступная. - Вы хотите бороться со злом и боитесь меня, - сказала она, вновь подкрашивая губы и пудрясь, стоя в дверях под таким бессмысленным и одиноким распятием. - Вы дрожите передо мной. Как же вам устоять против Эменбергера? - Затем она бросила старику на постель газету и коричневый конверт. - Почитайте почту, мой дорогой. Я думаю, вы удивитесь тому, что натворили своим правдолюбием! РЫЦАРЬ, СМЕРТЬ И ДЬЯВОЛ После того как Марлок ушла от комиссара, он лежал не двигаясь. Его подозрение подтвердилось, однако вместо удовлетворения он испытывал ужас. Он думал правильно, а поступил не так, как нужно. Слишком сильно он ощущал немощь своего тела. Он потерял шесть дней, шесть ужасных дней отсутствовали в его сознании. Эменбергер знал, кто его преследовал, и нанес удар первым. Когда сестра Клэри наконец пришла с кофе и булочками, комиссар приподнялся и упрямо, хотя и недоверчиво, съел и выпил все, решив победить свою слабость и перейти в наступление. - Сестра Клэри, - сказал он, - я из полиции и думаю, что для нас самое лучшее поговорить откровенно. - Я знаю, комиссар Берлах, - ответила медсестра, вздымаясь, как колосс Родосский, у его кровати. - Вы знаете мою фамилию, - продолжал он, несколько озадаченный, - и соответственно догадываетесь, почему я здесь. - Вы хотите арестовать нашего шефа, - сказала она, глядя сверху вниз. - Да, - кивнул комиссар. - Знайте: ваш шеф в концлагере Штутхоф в Германии убил многих людей. - Мой шеф вступил теперь на путь истинный, - отвечала сестра Клэри Глаубер. - Его грехи прощены. - Как же так? - спросил ошеломленный Берлах, глядя на сияющее воплощение ханжества, стоявшее, сложив на животе руки, у его постели. - Он недавно прочел мою брошюру, - сказала сестра. - "Смысл и цель нашей жизни"? - Вот именно. - Это же чепуха! - воскликнул, рассердившись, больной. - Эменбергер продолжает убивать. - Раньше он убивал из ненависти, а теперь - от любви к людям, - возразила сестра дружелюбно. - Будучи врачом, он убивает потому, что человек в глубине души стремится умереть и требует своей смерти. Почитайте мою брошюру. Человек через смерть приходит к высочайшей своей возможности. - Эменбергер - преступник, - прохрипел комиссар в отчаянии от такого ханжества. "Эментальцы всегда были проклятыми сектантами", - подумал он, остро ощущая свое бессилие. - Смысл и цель нашего жизненного пути не может быть преступлением, - сказала сестра Клэри, неодобрительно покачивая головой и продолжая делать уборку. - Я передам вас в руки полиции как соучастницу, - пригрозил комиссар, понимая, что эта тирада сказана впустую. - Вы в третьей палате, - сказала сестра Клэри Глаубер, опечаленная упрямством больного, и вышла из комнаты. Раздраженный старик стал рассматривать корреспонденцию. Он узнал конверт - это был тот самый, в котором Форчиг обычно рассылал свой "Выстрел Телля". Из разорванного конверта вывалилась газета. Как и двадцать пять лет назад, она была отпечатана при помощи заржавленной и разболтанной пишущей машинки, плохо печатавшей "и" и "р". "Выстрел Телля. Оппозиционная газета для жителей Швейцарии. Издается Ульрихом Фридрихом Форчигом", - гласило название газеты, а под заголовком была напечатана статья: "Палач-эсэсовец в качестве главврача". "Если бы у меня не было доказательств, - писал Форчиг, - этих ужасных неопровержимых доказательств, таких, каких не придумает ни юрист, ни писатель, таких, какие в состоянии создать только действительность, я бы назвал порождением болезненной фантазии то, что заставляет меня написать правду. Правда - слово, вынуждающее нас часто бледнеть, заставляет нас сомневаться в доверии к людям. Мы приходим в ужас от того, что житель Берна под чужим именем в "лагере уничтожения" недалеко от Данцига с неслыханной жестокостью занимался своим кровавым ремеслом. Особенно позорно то, что этот человек руководит в Швейцарии госпиталем, а это свидетельствует о том, что у нас в стране не все в порядке. Пусть эти слова послужат началом процесса, который для нас и нашей страны будет неприятным. Однако он должен состояться, поскольку вопрос идет о нашем престиже, о престиже людей, продирающихся сквозь густые джунгли нашего времени и зарабатывающих (одни чуть больше, другие чуть меньше) торговлей часами, сыром и оружием. Перехожу к делу. Мы потеряем все, поставив справедливость на карту, ибо со справедливостью не играют. Мы подписываем смертный приговор главврачу одной частной клиники в Цюрихе и требуем, чтобы преступник, которого мы не пощадим, потому что он никого не щадил, и которого мы в конце концов уничтожим, потому что уничтожал он, мы требуем, чтобы он отдался в руки полиции. Человечество, частью которого мы являемся здесь, в Швейцарии, ибо мы тоже носим в себе зародыши несчастья, считая нравственность нерентабельной, а рентабельное нравственным, человечество должно понять и доказать этому убийце, что он не останется безнаказанным". Старый следователь понял, что ошибался, поддавшись самоуверенности опытного криминалиста и рассчитывая, что этот высокопарный текст, в общем соответствовавший его первоначальному замыслу, запугает Эменбергера, а остальное уладится само собой. Врач никоим образом не относился к категории людей, которых можно запугать. Комиссар понял, что Форчигу угрожает смерть, однако надеялся, что тот находится уже в безопасности - в Париже. Наконец, совершенно неожиданно, Берлаху показалось, что у него появилась возможность установить связь с внешним миром. В помещение вошел рабочий с увеличенной репродукцией гравюры Дюрера "Смерть и рыцарь" в руках. Старик внимательно рассмотрел незнакомца. Это был добродушный и немного опустившийся мужчина приблизительно пятидесяти лет, в голубом комбинезоне. Он стал снимать со стены "Урок анатомии". - Алло! - закричал комиссар. - Подойдите сюда! Рабочий продолжал снимать картину. Время от времени он ронял клещи или отвертку и каждый раз неторопливо поднимал. - Послушайте! - воскликнул старик нетерпеливо, поскольку рабочий не обращал на него внимания. - Я полицейский комиссар Берлах. Вы понимаете, мне грозит смертельная опасность. Когда закончите работу, выйдите из дома и пойдите к инспектору Лютцу, его знает каждый ребенок. Или подойдите к первому попавшемуся полицейскому. Вы поняли? Он мне нужен. Он должен прийти ко мне. Рабочий так и не взглянул на Берлаха, произносившего слова все с большим трудом. "Урок анатомии" наконец был снят, и рабочий стал разглядывать Дюрера то вблизи, то отставив от себя на некоторое расстояние. Дождь кончился. В окно падал бледный луч света, и старику на мгновение показалось, что за белой полосой тумана он видит плывущий шар. Это светились волосы и усы рабочего. Он несколько раз покачал головой, разглядывая репродукцию, картина показалась ему жуткой. Затем повернулся к Берлаху и, отчетливо артикулируя каждый звук и кивая головой, произнес странным, жестяным голосом: - Черта не бывает. - Бывает! - воскликнул комиссар. - Бывает! Он здесь, в этом госпитале. Выслушайте меня. Вероятно, вам сказали, что я сумасшедший и мелю вздор. Поймите же, мне угрожает смертельная опасность, угрожает смерть. Это правда, истинная правда. Рабочий наконец повесил картину, повернулся к Берлаху и, с ухмылкой указывая пальцем на рыцаря, произнес какие-то гортанные звуки, с трудом формировавшиеся в слова. - Рыцарь погиб, - послышалось из перекошенного судорогой рта мужчины в голубом комбинезоне. - Рыцарь погиб. Погиб! Когда рабочий покинул комнату, неловко захлопнув за собой дверь, старик понял, что разговаривал с глухонемым. Он взял газету. Это была "Бернише бундесблат". Первым, что он увидел, было лицо Форчига. Под фотографией подпись: "Ульрих Фридрих Форчиг" - и рядом крест. Далее следовал некролог: "В ночь с субботы на воскресенье при не совсем ясных обстоятельствах прекратилась несчастливая жизнь скандально известного бернского писателя Форчига". Берлаху показалось, что кто-то сдавил ему горло. "Этот человек, - напыщенно продолжал корреспондент бернского листка, - которого природа наградила прекрасным талантом, не сумел управиться с доверенными ему ценностями. Он начал с экспрессионистских драм, возбуждавших несерьезный интерес, однако далее не нашел применения своему литературному дарованию ("Все-таки литературное дарование было", - подумал огорченный старик) и стал издавать собственную газету "Выстрел Телля", печатавшуюся на машинке в количестве пятидесяти экземпляров и издававшуюся достаточно нерегулярно. Те, кто знакомился с содержанием этого скандального листка, хорошо знают, что он состоял из нападок, направленных не только против всего, что нам дорого и свято, но и против уважаемых лиц. Он все больше и больше опускался, и его часто видели пьяным, укутанным в желтый шарф, из-за которого его прозвали в нижнем городе "Лимоном". Он бродил от пивной к пивной в сопровождении нескольких студентов, считавших его гением. О кончине писателя известно следующее: Форчиг с самого Нового года был постоянно пьян. Какое-то доверчивое лицо поддержало его материально, и он выпустил опять номер своего "Выстрела Телля". Это был очень печальный экземпляр, выпущенный с очевидной целью вызвать скандал и содержавший, с точки зрения врачей, абсолютно абсурдную статью, направленную против неизвестного, вероятно, вымышленного человека. Совершенно ясно, вся эта история была высосана из паль- ца, поскольку писатель, патетически призывая вымышленное лицо отдаться в руки полиции, повсюду болтал, что собирается на десять дней уехать в Париж. Он отложил поездку на один день и в своей бедной квартире устроил прощальный ужин, на котором присутствовали музыкант Бецингер и студенты Фридлинг и Штюрлер. Около четырех часов утра Форчиг, сильно пьяный, отправился в туалет, находящийся в конце коридора, напротив его комнаты. Поскольку он оставил комнату открытой, чтобы выпустить сигаретный чад, дверь в туалет была видна всем троим, продолжавшим пьянствовать за столом и не заметившим ничего особенного. Обеспокоенные тем, что он через полчаса не вернулся и не отвечал на их зов и стук, они пытались открыть дверь туалета, однако не смогли. Бецингер позвал с улицы полицейского Гербера и сторожа Бренайзена; они взломали дверь и обнаружили несчастного. Он лежал, скорчившись, на полу, Причины несчастного случая не выяснены, однако инспектор Лютц сделал заявление для прессы, что о преступлении не может быть и речи. И хотя следствие показало, что по голове Форчига нанесен сверху удар каким-то твердым предметом, это совершенно исключается ограниченным пространством в туалете. Окно, выходящее на улицу, слишком мало, чтобы в него мог проникнуть человек, и находится на высоте четвертого этажа. Все это подтвердили эксперименты, проведенные полицией. Кроме того, дверь была закрыта на засов, и известные приемы, применяемые для закрытия извне, не дали положительных результатов. В двери нет замочной скважины, и она запирается тяжелым засовом. Всему этому может быть только одно объяснение - падение писателя, а это вполне можно предположить, поскольку он, по словам судебно-медицинского эксперта профессора Детлинга, был мертвецки пьян..." Едва старик прочитал, его пальцы разжались, выпустив газету, и вцепились в одеяло. - Карлик, карлик! - крикнул он в глубь комнаты, мгновенно сообразив, как был убит Форчиг. - Да, карлик, - ответил ему спокойный, задумчивый голос из бесшумно открывшейся двери. - Согласитесь, господин комиссар, что у меня есть убийца, которого не так-то легко отыскать. В дверях стоял Эменбергер. ЧАСЫ Врач закрыл дверь. На этот раз он был без халата, в темном полосатом костюме, светло-серой рубашке и белом галстуке; он выглядел очень аккуратным, на руках толстые желтые перчатки, как будто он боялся запачкаться. - Наконец мы, бернцы, можем поболтать наедине, - сказал Эменбергер, скорее вежливо, чем иронически, поклонившись беспомощному, худому, как скелет, больному. Он взял из-за занавеса стул, которого Берлах ранее не видел, затем повернул его спинкой к больному и сел верхом, скрестив руки. Старик, не теряя самообладания, неторопливо взял свернутую газету с ночного столика, затем по старой привычке заложил руки за голову. - Вы убили бедного Форчига, - сказал комиссар. - Нельзя же позволять таким патетическим тоном безнаказанно подписывать другим смертный приговор, - ответил врач деловитым голосом. - Заниматься журналистикой в наше время стало опасно, и от этого она не становится лучше. - Что вы от меня хотите? - спросил Берлах. Эменбергер засмеялся. - Мне кажется, это я должен вас спросить, что вы от меня хотите? - Вы это прекрасно знаете, - возразил старик. - Ну конечно, - ответил врач. - Я это знаю. В свою очередь, вы тоже узнаете, что хочу я. - Эменбергер встал, подошел к стене, на мгновение остановился, созерцая танцующие фигуры, потом, очевидно, нажал на какую-то скрытую кнопку или рычаг, и стена бесшумно раздвинулась в обе стороны. За ней была комната со стеклянными шкафами, в которых находились хирургические инструменты, сверкающие ланцеты и ножницы, пакеты ваты, шприцы в жидкости молочного цвета, бутыли и тонкая красная кожаная маска; все было аккуратно разложено. Одновременно на окно медленно и грозно спустился с потолка металлический ставень. Комната осветилась неоновыми трубками, вмонтированными в щели между зеркалами потолка, а над шкафами голубым светом осветился большой, круглый, зеленоватый циферблат часов. - Вы намереваетесь оперировать меня без наркоза, - прошептал старик. Эменбергер не отвечал. - Поскольку я слабый, старый человек, боюсь, что буду кричать, - продолжал комиссар. - Я не думаю, что вы найдете во мне храбрую жертву. На это врач тоже не ответил. - Вы видите часы? - спросил он. - Вижу, - ответил Берлах. - Они показывают половину одиннадцатого, - сказал врач и сверил свои ручные часы. - Я буду оперировать вас в семь. - Через восемь с половиной часов? - Через восемь с половиной часов, - подтвердил Эменбергер. - Ну, а теперь, я думаю, мы должны кое-что обсудить. Без этого нам не обойтись, после этого я оставлю вас в покое. Как говорят, последние часы приятно побыть наедине. Все идет хорошо. Однако вы причинили мне немало забот. - Он опустился опять на стул, прижав спинку к груди. - Я думаю, вы к подобным вещам привыкли, - сказал комиссар. Эменбергер немного помолчал, а потом сказал, качая головой: - Я очень рад, что вы не утратили юмор. Форчиг был приговорен мной к смерти и казнен. Карлик проделал все блестяще. Это была нелегкая работа для моего глупышки - сначала пройти по мокрой черепице крыши среди кошек, спуститься по вентиляционной трубе, а затем нанести сильный и смертельный удар заводной ручкой по черепу с достоинством восседавшего журналиста. Вы знаете, я ждал как зачарованный в автомашине недалеко от еврейского кладбища эту маленькую обезьяну и думал, справится ли он. Однако этот чертенок всего восьмидесяти сантиметров роста действовал бесшумно и прежде всего незаметно. Через два часа он вновь появился в тени деревьев. Вами же, господин комиссар, я займусь персонально. Думаю, что это не будет затруднительным. Однако, ради бога, что нам делать с нашим старым дорогим другом доктором Самуэлем Хунгертобелем? - Почему вы заговорили о нем? - спросил старик, - Ведь он вас привез сюда. - С ним я никаких дел не имею, - быстро сказал комиссар. - Он звонил по два раза в день, спрашивал, как чувствует себя его друг, и требовал, чтобы вам передали трубку, - сказал Эменбергер и озабоченно поморщил лоб. Берлах невольно взглянул на часы над стеклянными шкафами. - Без четверти одиннадцать, - сказал врач и задумчиво, без тени враждебности посмотрел на старика. - Давайте вернемся к Хунгертобелю. - Он был внимателен ко мне и лечил от болезни. В остальном не имеет к нам обоим никакого отношения, - упорно возразил комиссар. - Вы читали сообщение под вашей фотографией в "Бунде"? Берлах подумал о том, что хочет узнать врач этим вопросом. - Я не читаю газет. - В газете было напечатано, что в отставку ушел человек, очень известный в городе, и, несмотря на это, Хунгертобель поместил вас в моем госпитале под фамилией Крамера. Однако комиссар не сдавался. - В госпитале Хунгертобеля я тоже лежал под этой фамилией, - сказал он. - А если он меня когда-либо видел, то все равно не узнал бы - меня так изменила болезнь. Врач засмеялся. - Вы утверждаете, что заболели для того, чтобы посетить меня в Зоненштайне? Берлах не отвечал. Эменбергер посмотрел на старика печально. - Мой дорогой комиссар, - продолжал он с упреком в голосе. - Вы не хотите пойти навстречу в моем допросе. - Я должен допрашивать вас, а не вы меня, - упрямо возразил комиссар. - Вы тяжело дышите, - озабоченно констатировал Эменбергер. Берлах не отвечал. Он отчетливо слышал тиканье часов. "Впервые с этого момента я их буду слышать все время", - подумал он. - Не пора ли признать ваше поражение? - спросил врач дружелюбно. - Мне ничего другого не остается, - ответил смертельно усталый Берлах, вынул руки из-под головы и протянул на одеяле. - Эти часы, если бы не было часов! - "Эти часы", - повторил врач слова старика. - Зачем мы бегаем с вами по кругу? В семь ровно я убью вас. Я думаю, что знание этого факта облегчит нам возможность без какой-либо предвзятости обсудить дело Эменбергера - Берлаха. Мы оба ученые, только с диаметрально противоположными целями. Шахматисты, сидящие за одной доской. Ваш ход сделан, теперь моя очередь. Наша игра имеет одну особенность - из нас проиграет или один. или оба. Ваша игра проиграна. Рассмотрим, как обстоит дело с моей. - Вы проиграете, - сказал Берлах тихо, Эменбергер засмеялся. - Это возможно. Я был бы плохим шахматистом, если бы исключал это. Однако давайте во всем внимательно разберемся. У вас нет никаких шансов. В семь я приду с ланцетами, а если этого случайно не случится, вы умрете через год от болезни. Каковы мои шансы? Должен признать, что они не блестящи. Вы шли по моему следу! - Врач рассмеялся вновь. "Кажется, это доставляет ему удовольствие", - о удивлением констатировал старик. С каждым словом враг казался ему все более необычным. - Сознаюсь, меня забавляет возможность биться в вашей сети, тем более что вы находитесь в моей. Пойдем дальше. Кто же навел вас на мой след? Старик отвечал, что сделал это сам, Эменбергер покачал головой. - Давайте поговорим о вещах более достоверных, - сказал он. - До моих преступлений - употребим это популярное выражение - комиссару уголовной полиции не добраться, это ведь не кража велосипеда и не аборт. Рассмотрим мое дело, поскольку у вас нет больше никаких шансов, вы можете услышать правду, это привилегия проигравшего. Я был очень осторожен и педантичен, работал, так сказать, чисто, но, несмотря на это, против меня имеются улики. В этом мире случайностей преступления без улик не бывает. Пересчитаем, что же могло натолкнуть комиссара Берлаха на мой след. Во-первых, фотография в "Лайфе". Не знаю, кто отважился ее сделать в те дни; достаточно плохо, что она есть. Однако не будем преувеличивать. Миллионы видели эту знаменитую фотографию, среди них многие, кто меня знал. И все же до сих пор меня никто не узнал, на фотографии очень плохо видно лицо. Кто же мог опознать меня? Или один из тех, кто меня видел в Штутхофе и встречает здесь, а это почти невероятная возможность, поскольку я держу в руках субъектов, прихваченных мной из Штутхофа, или один из тех, кто знал меня в Швейцарии до тридцать второго года. Я вспоминаю об одном случае, который произошел тогда в горной хижине. Хунгертобель был одним из пяти присутствовавших. Поэтому можно предположить, что он узнал меня. - Чепуха, - возразил старик спокойным голосом. - Вам пришла в голову необоснованная идея. - Он догадывался, что жизнь его друга была в опасности, и хотел спасти его, хотя и не понимал, в чем выражается эта опасность. - Не будем торопиться со смертным приговором доктору. Вернемся сначала к другим уликам, имеющимся против меня, попробуем обелить Хунгертобеля, - продолжал Эменбергер, положив подбородок на руки, скрещенные на спинке стула. - Ну-с, а теперь эта история с Неле. Вы и в ней разобрались, господин комиссар, поздравляю вас, это удивительно! Марлок уже обо всем доложила. Признаюсь, чтобы сделать нас больше похожими, я сам устроил Неле шрам на правой брови и ожог на левом предплечье, поскольку то и другое есть у меня самого. Я послал его под своей фамилией в Чили, когда же вундеркинд, проявивший удивительные способности в области медицины, согласно нашей договоренности вернулся на родину, я заманил его в покосившийся от ветра отель в порту Гам^ бурга и заставил раскусить ампулу с синильной кислотой, Неле был достойным человеком. Он летел навстречу своей судьбе, как бабочка на огонь. Не буду рассказывать, сколько усилий это мне стоило, но "самоубийство" в отеле, полном проституток и матросов, на фоне полуразрушенного города, под печальные гудки кораблей, получилось безукоризненным. С моей стороны это был очень рискованный поступок, и он может иметь неприятные последствия, ибо кто его знает, с кем встречался способный дилетант в Сантьяго, какие знакомые у него остались здесь и кто из них вдруг приедет в Берн, чтобы посетить Неле. Однако будем придерживаться фактов. Что свидетельствует против меня, если кто-нибудь нападет на этот след? Неле опубликовал статьи в "Ланцете" и "Швейцарском медицинском еженедельнике". Это будет фатальной уликой, если кто сделает стилистические сравнения с моими собственными статьями. В силу своей ущербности Неле не мог писать литературным языком, хотя, с точки зрения медицины, статьи говорят, что они написаны врачом. Вот видите, дела нашего друга Хунгертобеля обстоят неважно. Сам он в общем беззаботен. Однако с ним подружился следователь, что я вынужден допустить, и поэтому не поручусь за его жизнь. - Я нахожусь здесь по поручению полиции, - спокойно ответил комиссар. - У западногерманской полиции возникло против вас подозрение, и она поручила полиции Берна расследовать это дело. Вы не оперируете меня сегодня, ибо моя смерть вас погубит. Хунгертобеля вы тоже оставите в покое. - Две минуты двенадцатого, - сказал врач. - Вижу, - ответил Берлах. - Полиция, полиция... - продолжал Эменбергер и задумчиво посмотрел на больного. - Вполне допустимо, что Полиция могла напасть на мой след, однако это мне кажется невероятным, потому что для вас это наилучший вариант. Немецкая полиция поручает швейцарской отыскать преступника в Цюрихе. Нет, это мне кажется не очень логичным. Я мог бы поверить в это, если бы вы не были больны и так остро не стоял вопрос о вашей жизни и смерти. В качестве врача я могу констатировать, что операция и болезнь не являются игрой. Точно так же обстоит с вашим уходом на пенсию. Что вы из себя представляете? Прежде всего цепкий и упорный старик, неохотно признающий себя побежденным, а тем более уходящим в отставку. Итак, очень вероятно, что вы без поддержки полиции, совсем один, так сказать, на больничной постели, отправились на битву со мной, и причиной этому явилось подозрение, возникшее у вас в разговоре с Хун-гертобелем. Возможно, вы были слишком самоуверенны и не посвятили во все Хунгертобеля, поскольку ему не очень доверяли. Вы хотели доказать, что, даже будучи больным, вы понимаете больше, чем люди, уволившие вас на пенсию. Все это я считаю более вероятным, чем решение полиции поручить тяжелобольному человеку заняться таким щекотливым вопросом, тем более что полиция не разобралась в случае с Форчигом, а это должно было бы случиться, если бы она меня подозревала. Итак, господин комиссар, вы боретесь со мной один. Я считаю, что опустившийся журналист тоже ничего не знал. - Почему вы его убили? - крикнул старик. - Из осторожности, - отвечал равнодушно врач. - Десять минут двенадцатого, Время спешит, господин комиссар, время спешит. Осторожность никогда не мешает, Хунгертобеля я тоже убью. - Вы хотите его убить? - воскликнул следователь и попытался встать. - Лежите! - приказал Эменбергер таким тоном, что больной повиновался. - Сегодня четверг, - сказал он. - Мы, врачи, по четвергам, во второй половине дня, не работаем. Я хотел, чтобы Хунгертобель доставил вам и мне удовольствие, посетив мой госпиталь. Он приедет из Берна на автомобиле. - Что с ним случится? - Сзади него на полу автомашины будет сидеть мой глупышка, - ответил врач. - Карлик, - с ужасом произнес комиссар. - Да, карлик, - подтвердил врач. - Я захватил с собой из Штутхофа этот полезный инструмент. Как-то раз он попался мне под ноги, а по имперскому закону господина Гиммлера я должен был убить лилипута как неполноценного человека, как будто гиганта арийского происхождения можно считать полноценным. Я всегда любил курьезы и не убил его в надежде, что он станет надежным инструментом в моих руках. Эта маленькая обезьяна почувствовала, что обязана мне жизнью, и я ее соответствующим образом выдрессировал. Часы показывали четырнадцать минут двенадцатого. Комиссар очень устал и время от времени закрывал глаза; каждый раз, когда он их открывал, видел часы, каждый раз большие, круглые, плывущие в пространстве часы. Берлах понял, что спасенья нет. Он погиб. Хунгер- тобель тоже. Эменбергер разгадал замыслы комиссара. - Вы нигилист, - сказал он тихо, почти шепотом в молчаливое пространство с неумолимо тикающими часами. - Вы хотите сказать, что я ни во что не верю? - спросил Эменбергер голосом, в котором не было ни капли раздражения. - Да, мои слова имеют именно этот смысл, - отвечал старик в постели, беспомощно протянув руки на одеяле. - Во что же верите вы, господин комиссар? - спросил врач, не меняя своего положения и с любопытством взглянув на старика. Берлах молчал, а в глубине без перерыва тикали часы. Часы с безжалостными стрелками, неумолимо приближавшимися к своей цели. - Вы молчите, - констатировал Эменбергер, его голос утратил наигранность и звучал отчетливо. - Вы молчите. Люди нашего времени неохотно отвечают на вопрос "во что вы верите?". Теперь не любят больших слов, и стало неприличным задавать подобные вопросы, а тем более давать на них определенный ответ вроде того как: "Я верую в Бога отца, сына и святого духа", - как когда-то отвечали христиане, гордые тем, что могут так ответить. В наши дни предпочитают стыдливо молчать, как девица, которой задают вопрос по поводу ее невинности. По правде говоря, люди не очень верят во что-то туманное и неконкретное: в человечность, христианство, терпимость, справедливость, социализм и любовь к ближнему. Понятия, звучащие несколько высокопарно, что, впрочем, и признают, однако думают: дело не в словах, а в поступках, в порядочности и совести. Вот так и живут, отчасти потому, что считают нужным, отчасти потому, что их заставляют. Поступки честные и бесчестные, добро и зло - все происходит случайно, как в лотерее. Слово же "нигилист" всегда держат наготове, чтобы став в позу и с большой убежденностью инкриминировать его человеку, от которого исходит угроза. Знаю я этих людей, они уверены в своем праве утверждать: один плюс один равняется три, четыре или девяносто девять; и что никто не смеет требовать от них ответа: один и один равняется два. Все ясное кажется им грубым, потому что ясное олицетворяет выражение характера. Так они и живут, как черви в каше, с туманным представлением о добре и зле, будто эти категории могут существовать в каше. - Кто бы мог подумать, что палач способен на такое красноречие! - сказал Берлах. - Я думал, подобные вам предпочитают молчание. - Браво, - засмеялся Эменбергер. - Кажется, мужество вернулось к вам вновь. Браво! Для экспериментов в моей лаборатории нужны мужественные люди, и остается только сожалеть, что мой метод преподавания с применением наглядности всегда заканчивается смертью ученика. А теперь рассмотрим мое кредо. Бросим его на чашу весов вместе с вашим и посмотрим, кто нигилист, так вы меня назвали, а кто настоящий человек. Вы пришли, чтобы во имя человечности или черт знает каких других идей уничтожить меня. Смею надеяться, вы удовлетворите мое любопытство? - Понимаю, понимаю, - ответил комиссар, пытаясь побороть ужас, увеличивающийся вместе с бегом стрелок, - вы хотите выложить ваше кредо. Это странно, что у палачей бывают какие-то убеждения. - Сейчас двадцать пять минут двенадцатого, - возразил Эменбергер. - Вы очень любезны, напоминая мне о времени, - простонал старик, дрожа от гнева и бессилия. - Человек, что такое человек? - засмеялся врач. - Я не стыжусь иметь кредо, я не молчу, как вы. Точно так, как христиане верят в троицу, являющуюся единым целым, я верю в дае вещи, а именно: существует что-то и существую я. Я верю в материю, выражающуюся в силе и массе, в необозримый космос и шар, перемещающийся в бесконечности пространства, шар, на котором мы живем, который можно обойти и ощупать; я верю в материю (как глупо слышать: "Я верю в бога!"), восприемлемую в виде животных, растений и угля и почти неощутимую в качестве атома; материю, не нуждающуюся в боге и проявляющуюся в таинственной мистерии своего существования. Я верю, что я часть этой материи, атом, сила, масса, молекула, так же, как вы, и что мое бытие дает мне право делать, что я захочу. Все остальное случайные группировки: люди, животные, растения, Луна, Млечный Путь, все, что я вижу, несущественно, как пена на воде или волна. Наплевать на то, что существуют вещи, они заменимы. Если их не будет, будет что-то другое; если на нашей планете угаснет жизнь, она появится на какой-то другой, точно так, как главный выигрыш по закону чисел может быть в лотерее только один. Разве не смешна человеческая жизнь, разве не смешны потуги быть у власти, чтобы в течение нескольких лет стоять во главе государства или церкви? Какой смысл думать о благе человека в мире, по своей структуре представляющем лотерею, идея изживет себя, если на каждый билет падет выигрыш. Глупо верить одновременно в материю и гуманизм, можно верить только в материю и в "я". Справедливости нет, существует только свобода и мужество совершить преступление. - Понимаю, - сказал комиссар, скорчившись на белой простыне, как погибающее животное на краю своего пути. - Вы верите только в право мучить людей! - Браво! - ответил врач и захлопал в ладоши. - Браво! Вот это ученик! Он еще отваживается подвести черту под принципом, по которому я живу. Браво, браво! - воскликнул он, продолжая аплодировать. - Я хочу быть самим собой и ничем другим. Я отдаюсь тому, что меня освобождает, убийству и пыткам, так как становлюсь свободным только тогда, когда убиваю человека, что я и сделаю опять ровно в семь, ибо я выше общественного порядка, созданного слабостью людей. В этот момент я становлюсь могуч, как материя, а в криках и муках перекошенных ртов и остекленевших глаз, над которыми я склоняюсь, в этом трепещущем мясе под моим ножом отражаются мой триумф и свобода. Врач замолчал. Он медленно поднялся и сел на операционный стол. Часы над ним показывали без трех минут двенадцать, без двух, без одной... - Семь часов, - почти беззвучно прошептал больной на постели. - Ну, расскажите же о вашей вере, - продолжал Эменбергер. Его голос утратил страстность и звучал опять спокойно и деловито. - Вы молчите, - сказал врач печально. - Вы не хотите говорить. Больной не отвечал. - Вы молчите и молчите, - констатировал врач, Опершись обеими руками на операционный стол. - Я все ставил на одну карту. Я был могуч, потому что никогда Не боялся. И теперь я готов поставить свою жизнь, как мелкую монету, на одну карту. Комиссар, я признаю себя побежденным, если вы докажете, что имеете такую же великую и бескомпромиссную веру, как моя. Старик молчал. - Скажите же что-нибудь, - продолжал Эменбергер, взволнованно глядя на больного. - Вы - праведник, дайте мне ответ. Возможно, ваше кредо очень сложно, - сказал Эменбергер, поскольку Берлах продолжал молчать, и подошел к постели старика. - Может быть, у вас самые заурядные и тривиальные взгляды на жизнь. Скажите же: "Я верю в справедливость и в человечество, которому должна служить эта справедливость. Во имя ее, и только во имя ее я, старый и больной человек, не побоялся приехать в Зоненштайн, не думая о славе, о своем триумфе, триумфе над другими". Скажите же это - и вы свободны. Это кредо удовлетворит меня, и я буду думать, что оно равноценно моему. Старик молчал. - Возможно, вы не верите, что я вас отпущу? - спросил Эменбергер. - Ну, рискните же сказать, - призывал комиссара врач. - Расскажите о своем кредо, если даже не верите моим словам. Допустим, вы можете спастись, если у вас есть своя собственная точка зрения на жизнь. Возможно, у вас остался только один шанс спасти не только себя, но и Хунгертобеля. Еще есть время позвонить ему. Вы отыскали меня, а я - вас. Когда-нибудь моя игра будет кончена, когда-нибудь я просчитаюсь. Почему бы мне не проиграть? Я могу вас убить и могу освободить, а это означает мою смерть. Я достиг точки, на которой могу обращаться с собой, как с посторонним лицом. Я могу себя уничтожить, могу сохранить. Он замолчал и внимательно посмотрел на комиссара. - Что бы я ни делал, разве можно достичь более высокого положения? Достичь этой точки Архимеда - величайшее, чего может добиться человек. Единственный смысл и бессмыслица этого мира - мистерия мертвой материи, постоянно порождающей жизнь и смерть. Однако - во мне говорит порочность - ваше освобождение я обусловливаю маленьким условием. Вы должны предъявить кредо, по значимости равное моему. Ваше кредо! Ведь вера человека в добро не менее сильна, чем в зло! Говорите! Ничто меня так не позабавит, как возможность взглянуть на собственное уничтожение. В ответ только тикали часы. - Скажите же хоть во имя справедливости. Ваше кредо? Ваша вера? - закричал врач. Старик продолжал лежать, вцепившись руками в одеяло. Напряженное лицо Эменбергера, внимательно следившее за каждым движением комиссара, побледнело и обрело былое равнодушие, только покрасневший шрам над правой бровью продолжал подергиваться. Вдруг он весь, как от отвращения, содрогнулся и устало вышел из комнаты. Дверь за ним тихо закрылась, и комиссар остался один в сверкающей голубизне палаты, наедине с часами, тиканье которых совпадало с ударами сердца. ДЕТСКАЯ ПЕСЕНКА Берлах лежал и ждал смерти. Время шло, стрелки двигались, сходились и снова расходились. Половина первого, десять минут второго, половина третьего. Палата была недвижима - мертвое помещение, освещенное голубым светом, часы, шкафы со странными инструментами за стеклом, в которых неясно отражались лицо и руки Берлаха, белый операционный стол, картина Дюрера с могучим окаменевшим конем, металлические жалюзи за окном и пустой стул, повернутый к старику спинкой. Все мертвое, кроме часов. Настало три часа; стало четыре. До старика, лежавшего без движения на металлической постели, не доносилось ни шороха, ни стона, ни речи, ни крика. Казалось, внешний мир перестал существовать, больше не было Земли, вращающейся вокруг Солнца, не было города. Ничего не было, кроме зеленоватого круглого циферблата со стрелками, изменявшими свое положение. Половина пятого, без двадцати пяти пять, без тринадцати пять, пять часов четыре минуты, пять часов шесть минут, Берлах с трудом приподнялся. Он позвонил раз, два раза, много раз. Он ждал. Может быть, удастся еще раз поговорить с медсестрой Клэри. Может быть, его спасет случай. Он с огромным трудом повернулся и упал с постели. Комиссар долго лежал на красном ковре, а над ним тикали часы и по кругу двигались стрелки: без тринадцати шесть, без двенадцати шесть, без одиннадцати. Он медленно пополз к двери, достиг ее и пытался подняться, однако упал, попытался второй раз, третий, пятый. Все напрасно! Он стал царапать дверь, поскольку стучать кулаком не мог. "Как крыса", - подумал он. Немного полежав, он пополз обратно, поднял голову и посмотрел на часы. Шесть часов десять минут. - Еще пятьдесят минут, - произнес он так громко и отчетливо в тишине, что испугался сам. Комиссар хотел вернуться в постель, однако почувствовал, что сделать этого не в силах. Вот так он и лежал перед операционным столом и ждал. Вокруг него в комнате находились шкафы, кровать, стол, часы. Да, те самые часы, как сгоревшее над миром Солнце, тикающий божок, механизм в виде лица без рта, без глаз, без носа, с двумя морщинами, расходящимися и сходящимися. Без двадцати пяти, без двадцати двух, без двадцати одной, без двадцати... Время шло и шло в неудержимом тиканье часов. Берлах приподнялся и прислонился спиной к операционном у столу; старый больной человек, одинокий и беспомощный. Он успокоился. Сзади него были часы, перед ним - дверь. Он глядел, смирившись со своей судьбой, на этот прямоугольник, через который войдет тот, кто медленно и спокойно убьет его, делая разрез за разрезом блестящими ножами. Время, тиканье часов было теперь в нем, и ему не нужно было теперь оборачиваться; он точно знал, что осталось ждать четыре минуты, три, две... Он стал считать секунды, совпадавшие с ударами его сердца. Еще сто, еще шестьдесят, еще тридцать. Он считал побелевшими, бескровными губами, глядя на живые часы - на дверь. Точно в семь она открылась одним рывком, как темный провал, как распахнутая пасть, в сумеречном свете угадывалась огромная фигура, однако это был не Эменбергер. Комиссар услышал детскую песенку, исполняемую насмешливым хриплым голосом: Ганс был мальчиком отважным, В лес отправился один... В дверях стоял Гулливер, могучий и широкий, в разорванном сюртуке, свисавшем с сильного тела. - Приветствую тебя, комиссар, - сказал великан, прикрыв дверь. - Наконец-то я отыскал печального рыцаря без страха и упрека, отправившегося на борьбу со злом, сидящего перед операционным столом, очень похожим на тот, на котором лежал я в Штутхофе. - Он поднял комиссара, как ребенка, на руки и положил в постель. - Пропустим по стаканчику, - сказал он, доставая из кармана сюртука бутылку и две стопки. - Водки у меня на этот раз нет, - сказал гигант, наполняя их и садясь на край постели старика. - Этот картофельный шнапс я украл где- то в Эментале в темном и заснеженном крестьянском доме. Это ничего. Мертвеца не упрекнут за то, что он под прикрытием тумана и ночи собирает в виде пропитания дань с живых. - Он поднес стопку к губам старика, и тот отпил. Берлах сразу почувствовал, что это взбодрило, хотя и подумал, что опять поступил вопреки советам врачей. - Гулливер, - прошептал он, ощупывая руку пришельца, - как ты узнал, что я нахожусь в этой проклятой мышеловке? - Комиссар, - засмеялся тот, и его жесткие глаза сверкнули на безбровом, покрытом шрамами лице, - для чего же ты вызвал меня тогда в Салемский госпиталь? Я сразу сообразил, что ты кого-то подозреваешь. Что у меня появилась бесценная возможность отыскать этого Неле среди живых. Я ни на секунду не поверил, что тебя побуждает расспрашивать о Неле только психологический интерес. Разве я мог тебя одного оставить в беде? Прошли времена, когда рыцари, борясь со злом, отправлялись на битву против дракона одни. Прошли времена, когда достаточно только острого ума, чтобы схватить преступника за руку. Ты, детектив, - глупец и анахронизм! Я не выпускал тебя из поля зрения и вчера ночью явился к бравому доктору Хунгертобелю. Он так испугался, что мне пришлось основательно поработать, прежде чем к нему вернулось сознание. Вот тогда я и разузнал, где ты находишься, и явился сюда, чтобы восстановить статус-кво. - Как ты сюда попал? - спросил Берлах тихо, Лицо гиганта исказилось гримасой улыбки. - В автомобиле Хунгертобеля, - ответил он. - Он жив? - продолжал комиссар, наконец придя в себя. - Через несколько минут он отвезет тебя в старый Салемский госпиталь, - отвечал тот, - Он ждет тебя в машине перед Зоненштайном. - Карлик! - воскликнул, побледнев, старик. Он вспомнил, что Гулливер не знал об этой опасности. - Карлик! Карлик убьет его! - Да, карлик, - засмеялся гигант, тряся своими лохмотьями и выдыхая запах алкоголя. Он пронзительно свистнул, заложив в рот два пальца, - так свистят собаке. По этому сигналу металлические жалюзи на окне приподнялись, в комнату бесшумно, как обезьяна, скользнула маленькая тень и одним огромным прыжком очутилась на коленях Гулливера. Старческое лицо карлика прижалось к груди гиганта, обняв его огромную лысую голову маленькими ручонками. - Ну, вот ты и здесь, моя обезьянка, мой зверек, мое чудовище, - нежно сказал пришелец. - Мой бедный минотавр, мой славный гном, так часто плача и визжа засыпавший на моих руках по ночам в Штутхофе, ты мой единственный спутник. Твой Одиссей вернулся из бесконечных странствий. Я подозревал, что ты спровадил пьяного Форчига в потусторонний мир. Разве тебя не выдрессировал для исполнения подобных кунстштюков еще тогда, в лагере, этот Неле, Эменбергер или черт знает как его еще зовут? Сидя рядом с Хунгертобелем в машине, я услышал сзади себя повизгивание и, как шелудивую кошку, вытащил собственной рукой моего бедного друга. Что нам делать с этим маленьким зверьком, ведь он человек, с этим человечком, которого превратили в животное, с этим невиновным убийцей? Посмотри, сколько горя отражается в его глазах. Старик приподнялся на постели и уставился на эту удивительную пару двух людей, переживших в прошлом столько горя. - А Эменбергер? - спросил он. - Что с Эменбергером? Лицо гиганта посерело, как старый, покрытый мхом камень, в который, как зубилом, были врезаны шрамы. Одним движеньем гигантской руки он швырнул пустую бутылку в шкаф так, что во все стороны брызнули стекла; карлик, присвистнув, одним прыжком, как крыса, спрятался под операционным столом. - Ты о нем спрашиваешь, комиссар? - прошипел гигант, опасно сверкнув глазами, однако мгновенно взял себя в руки, достал из кармана вторую бутылку шнапса и стал тянуть из горлышка большими глотками. - Молись, комиссар, богу за бедную душу Эменбергера. До богов доходят только молитвы смелых. Молись! Его больше не существует. Моя месть была жестокой, но я был прав по закону справедливости. Я убил его, как он когда-то убил Неле в вечно сыром номере гамбургского отеля, и полиция опять безошибочно константирует самоубийство. Его рука в железных тисках моей поднесла ко рту капсулу с ядом и раздавила ее о стиснутые зубы. Мои бескровные губы молчаливы, и никто не узнает подробностей схватки между мучеником и мучителем и то, как они поменялись ролями. Ну что ж, комиссар, нам пора прощаться, - сказал гигант и встал. - Что будет теперь? - прошептал Берлах. - Ничего не будет, - ответил Гулливер, обняв старика за плечи и прижав его к себе так, что их лица коснулись друг друга. - Ничего не будет, ничего, - повторил он еще раз. - Никто, кроме тебя и Хунгертобеля, не знает, что я был здесь. Я беззвучно, как тень, скользил по коридорам к Эмеибергеру,. а потом к тебе. Пусть люди похоронят Эменбергера, а газеты напишут о кем трогательный некролог. Нацистам был нужен Штутхоф, миллионерам- этот госпиталь. Вдвоем мы не спасем этот мир. Это так же безнадежно, как сизифов труд. Это не дано ни нам, ни целому народу. В силу нашей ограниченности мы можем помочь только в отдельных случаях. - И заботливо, как отец, гигант положил голову старика на подушки. - Пойдем, моя обезьянка! - крикнул он и присвистнул. Одним огромным прыжком, что-то лепеча и повизгивая, карлик очутился на левом плече Гулливера. - Вот теперь все в порядке, мой хороший. Мы будем с тобой вместе. Разве мы не отделены от человеческого общества? Ты - природой, а я потому, что отношусь к мертвецам. Всех благ, комиссар. Гигант еще раз кивнул старику, затем подошел к решетке окна, двумя руками схватился за толстые прутья, одним движением раздвинул их, а затем протиснулся в зияющее отверстие. - Прощай, комиссар, - сказал он еще раз своим странным певучим голосом. - Прощай, мой рыцарь без страха и упрека. И с этим последним "прощай" гигант растворился в сумеркаx утра. Старик сомкнул глаза. Мир, опустившийся на него, был особенно приятен, потому что в открытых дверях стоял Хунгертобель. Он приехал за другом, чтобы отвезти его назад в Берн. 1953 г. ББК 84(0), Д38 Детективы классиков современной прозы: Перевод -М.: Республика, 1993 - 51-2 с. ISBN 5-250-01972-2 В сборник включены детективные произведения известных писателей: "Ведомство страха" Г. Грина (Великобритания; 1904-1991), "Подозрение" Ф. Дюрренматта (Швейцария; 1921-1990), "Смерть под парусом" Ч. П. Сноу (Великобритания; 1905-1980) и "Весло" У. Фолкнера (США; 1897-1962). Всех четырех авторов объединяет то, что они в своем творчестве обращались к этому жанру довольно редко, но талант и мастерство позволили им создать произведения, по праву вошедшие в список классики мирового детектива. Читателей ждут таинственные преступления, отчаянное, полное риска и смертельных опасностей противоборство сил добра и зла, увлекательные сюжеты и неожиданные финалы. Адресован широкому кругу читателей. 0804000000-030  Д---------------211-93 ББК 84(0) 079(02)-ЭЗ ISBN 5-250-01972-2 (c) Издательство "Республика", 1993 Детективы классиков современной прозы Заведующий редакцией В. В. Голодное Редактор А. С. Кочеткова Художник И. К. Маслова Художественный редактор А. А. Пчелкин Технический редактор Н. К. Капустина ИБ No 9520 Сдано в набор 03.09.92. Подписано в печать 19.11.92. Формат 84Х108'/зг. Бумага типографская No 2. Гарнитура "Литературная". Печать высокая. Усл. печ. л. 26,88. Уч. -изд. л. 28,81. Тираж 75 000 "экз. Заказ No 3101. С 030. Российский государственный информационно-издательский Центр "Республика" Министерства печати и информации Российской Федерации. Издательство "Республика". 125811, ГСП, Москва, А-47, Миусская пл" 7. Полиграфическая фирма "Красный пролетарий", 103473, Москва, Краснопролетарская, 16. Издательство "Республика" 1993