ьяный, ведь и исчез он как-то странно, похоже, его обуяла какая-нибудь шальная идея, еще так пристально смотрел на нее, а потом отвел глаза и долго игнорировал, похоже, ее присутствие, в этаком состоянии вполне мог нечаянно запереть сам себя, если, скажем, заартачился замок, потом запереть его мог и кто-нибудь третий, станция-то огромная и, наверно, не так уж безлюдна, и почему это вдруг автоматически открывались все двери, стук и толчки не прекращались, прокричала - "Полифем, Полифем", в ответ лишь толчки и удары, но, может, тому, кто за дверью, просто не слышно, что она кричит может, все-таки никакого умысла нету, может, за ней никто не наблюдает, может, она свободна, и побежала в ту сторону, где должна бы находиться ее комната, никак не могла отыскать, вконец заплутав попала в какую-то комнату, вроде бы свою, но нет, только показалось, в конце концов нашла-таки свою, перекинула через плечо сумочку, чуть ли не бегом снова миновала длинную анфиладу, толчки и стук по-прежнему слышны, наконец удалось найти двери ангара, Ф. юркнула внутрь, вездеход стоял наготове, она уселась в водительское кресло, внимательно осмотрев пульт управления, обнаружила рядом с обычными для всех машин приборами две кнопки со стрелками: на одной - стрелка вверх, на другой - вниз, нажала на кнопку со стрелкой вверх, потолок раздвинулся, вездеход вытолкнуло наверх, она очутилась на воле, над головой небо, в небе руины, торчащие как наконечники пик, длинные тени от них, появившиеся вследствие яркой вспышки, через мгновение погасшей, резкий рывок, земля как бы опрокинулась, красная полоса света на горизонте начала утончаться, Ф. была в зеве исполинского монстра, закрывшего свою пасть, и, наблюдая, как рождается ночь, как свет превращается в тени, а тени во тьму, в которой вдруг загораются звезды, она поняла, что воля и есть та самая, заранее уготованная ловушка, опустила вездеход, потолок над ней сомкнулся, стука и ударов не слыхать, она помчалась назад к себе в комнату и, бросившись ничком на кровать, услышала вдруг: что-то взревело, мощнейший толчок, взрыв, и далеко и вместе с тем совсем рядом, тряска, кровать и стол исполняли какой-то дикий танец, закрыла глаза, как долго пролежала так, в обмороке или, может, в сознании, этого она не знала, да и не хотела знать, когда ж открыла глаза, то увидела: перед нею стоит Полифем. 18  Свой чемодан Полифем поставил возле ее кровати, был трезв и тщательно выбрит, одет в чистый белый костюм и черную рубашку, половина, мол, одиннадцатого, долго ее искал, ведь она не у себя в номере, наверно, ночью ошиблась дверью, очевидно, натерпелась страху из-за землетрясения, ждет ее к завтраку, и, припадая на одну ногу, он вышел, дверь за ним закрылась, она встала с кушетки, служившей ей постелью, фотографии на стене показывали разные стадии взрыва танка, зажатый в башне мужчина горел, превращался в черную головешку, скрюченной свечкой тянулся к небу, она открыла чемодан, разделась, приняла душ, надела свежее голубое джинсовое платье, открыла дверь, опять стук и удары, потом тишина, она заблудилась, потом вышла на ряд комнат, уже знакомых ей, в одной из них стол, не загруженный фотографиями и бумагами, хлеб, на подносе ломтиками нарезанная консервированная солонина, чай, кружка с водой, жестяная банка, стаканы, из коридора в комнату вошел Полифем с пустой жестяной миской в руке, как будто ходил кормить какого-то зверя, освободил один стул от фотоальбомов, потом второй, она села, он перочинным ножом нарезал хлеб, пусть-де угощается, она налила себе чаю, взяла ломоть хлеба, солонины, вдруг почувствовала, что проголодалась, он насыпал в стакан белого порошка, залил водой, просит, мол, его извинить, вчера-то был пьян, в последнее время увлекается, фу-ты, что за гадость это молоко; никакое это было не землетрясение, сказала она, да, верно, не землетрясение, согласился он, подлил в стакан воды, пора, пожалуй, объяснить ей, в какую историю она, сама того не подозревая, впуталась, видимо, не зная, что именно происходит в этой стране, продолжал он, и в нем проглянуло что-то насмешливое, что-то суперменское, казалось, перед нею вовсе другой человек, не тот, во всяком случае, с кем она впервые встретилась у взорванного микроавтобуса, разумеется, о том, что между начальником полип и шефом секретной службы идет ожесточенная борьба за власть, ей известно, первый, само собой, готов на государственный переворот, второй пытается помешать ему, однако тут замешаны еще и другие интересы - страна, куда она, проявив, мягко выражаясь, легкомыслие, прилетела, живет не только за счет притока туристов и вывоза сырья для текстильной промышленности - основную прибыль обеспечивает казне война, которую страна ведет с соседним государством за территории в необозримой песчаной пустыне, где встретишь только москитов да нескольких завшивелых бедуинов, куда еще не дерзнул проникнуть даже туризм, война эта не затухает уже лет десять, и назначение у нее одно: возможность опробовать военную продукцию всех производящих оружие стран; тут сражались не только французские, немецкие, английские, итальянские, шведские израильские, швейцарские танки против русских и чешских, но и русские против русских, американские против американских, немецкие против немецких, швейцарские против швейцарских, в пустыне можно во множестве обнаружить заброшенные поля танковых сражений, война подыскивает для себя все новые и новые полигоны, закономерно, что из-за экспорта оружия, за счет которого, разумеется, если оно конкурентоспособно, только и можно до известной степени поддерживать стабильность рыночной конъюнктуры, то и дело вспыхивают настоящие войны, вроде войны между Ираном и Ираком, к примеру, нет нужды перечислять другие, там, конечно, тоже испытывается оружие в боевой обстановке, но с изрядным запозданием, поэтому военная промышленность тем активней заботится о ведении маленькой войны здесь, эта квазивойна давно уже утратила свой политический смысл, инструкторы из индустриально развитых стран обучают военному искусств преимущественно местных жителей, берберов, мавров, арабов, иудеев, негров, - бедолаг, которые благо дар ей получают определенные привилегии, в какой-то мере живут за счет ее, но теперь стало неспокойно, фундаменталисты считают, эта война - воистину скотство Запада, с чем нельзя не согласиться, а ведь есть еще и Варшавский пакт, шеф секретной службы надеется добиться прекращения войны посредством международного скандала, потому-то с такой радостью и ухватился за случай с Серенсен, правительство тоже не прочь бы прекратить войну, да, не прочь бы, но чувствует над собой занесенный дамоклов меч экономического разора, начальник генерального штаба вооруженных сил как маятник, и Саудовская Аравия не решила пока, на чьей она стороне, начальник полиции, подкупленный производящими оружие странами, впрочем, поговаривают, обласканный и израильтянами, да и иранцами тоже, намерен продолжать ее и стремится свергнуть правительство, его поддерживают кинооператоры и фотографы, обычно не имеющие работы, теперь же слетевшиеся сюда, точно мухи на мед, со всех концов света, эта война воистину поит и кормит их, ведь смысл ее сводится к тому, что за ней можно вести наблюдение, лишь так можно проверить оружие, выявить слабости и недоработки в конструкции, совершенствовать, что же касается его самого, - он рассмеялся, насыпал в стакан еще молочного порошку, налил воды, тогда как она давно уже закончила свой завтрак, - что ж, пожалуй, придется выложить ей еще кое-что, у каждого человека своя история, у нее своя, у него своя, он не знает, с чего началась ее, да и не интересуется, его же началась однажды в понедельник вечером в нью-йоркском районе Бронкс, отец держал там небольшое фотоателье, снимал свадьбы я всякого, кто желал запечатлеть себя на память, и вот как-то выставил в витрине фото одного такого джентльмена, не подозревая, что делать этого ни в коем случае не следует, на сей счет его потом, посредством автомата, просветил некто из банды, так что отец, прошитый очередью, как сноп повалился под прилавок прямо на него, готовившего, сидя на полу, свои школьные задания, в тот понедельник вечером, ведь отец вбил себе в голову, что обязан дать ему высшее образование, все отцы мечтают, чтобы их сыновья поднялись повыше, он же, спустя несколько минут выкарабкавшись - поскольку стрельба не возобновлялась - из-под отца, раз и навсегда решил, глядя на порушенную стрельбой лавку что настоящее образование заключается в умении завоевать себе место под солнцем, используя тех, кто под ним ходит, захватив с собой лишь фотокамеру, целехонькую, в отличие от отца, опустился в подпольный мир, карапузом, так сказать, на первых порах специализировался на карманниках, полиция оплачивала его моментальные снимки весьма скудно и редко кого из его клиентов арестовывала, поэтому никто его не беспокоил, тогда он осмелел и переключился на взломщиков, фотооборудование отчасти наворовал, отчасти смастерил сам, жил умом крысы, ведь чтоб фотографировать взломщиков, нужно освоить мышление взломщика, они же ребята хитрющие и обожают темноту, некоторые, будучи ослепленными его вспышкой, срывались с фасада, ему и по сей час жаль их, полиция, однако, по-прежнему скаредничала, а бегать по газетным редакциям было опасно, это взбудоражило бы преступный мир, а так ему ничто не угрожало, никто не подозревал, что этот неказистый уличный мальчонка занимается такого рода ремеслом, поэтому он впал в манию величия и переключился на убийц, совершенно не подумав, на что, собственно, идет; полиция, правда, стал проявлять щедрость, убийцы один за другим отправлялись кто за решетку, кто на электрический стул; иных, из соображений безопасности, убирали их же работодатели, но вот однажды нечаянно случился "прокол" в Центральном парке, его снимок испортил карьеру одному сенатору и вызвал лавину скандалов вследствие чего полиция была вынуждена проинформировать о его существовании следственную комиссию сената, та же, науськиваемая ФБР, засветила его, никому не ведомого прежде фотосыщика, действовавшего на свой страх и риск, когда газеты опубликовали его фотографию, он вернулся в свое ателье, обнаружив, что оно находится в таком же состоянии, в какое было приведено в день гибели отца, какое-то время он еще держался на плаву, снабжая полицию фотографиями убийц, а убийц - фотографиями сыщиков, но скоро за ним стали охотиться и убийцы, и сыщики, не оставалось ничего иного, как бежать под надежное крылышко армии, ведь и она нуждалась в фотографах, как штатных, так и внештатных, скрытно действующих; сказать, однако, что теперь он чувствовал себя в полной безопасности, значило бы сильно погрешить против истины, откинувшись в кресле и положив ноги на стол, продолжал он, войны не пользуются популярностью, даже если скромно именуются административными мерами, - возникает потребность в обработке депутатов и сенаторов, дипломатов и журналистов, их убеждают, что война, та или иная, необходима, если убедить не удается, их подкупают, если они неподкупны, их шантажируют, материал, необходимый для шантажа, он добывал в первостатейных борделях, куда имел свободный доступ, полученные таким путем фотографии представляли собой настоящий динамит, он был вынужден заниматься этим, ведь из армии в любой момент могли выпроводить домой, и, прикидывая перспективы того, что может его там ожидать, он не артачился, исправно тянул лямку, что позволило ему, как только возникла реальная угроза вновь попасть под прицел недреманного ока сенатской следственной комиссии, из сухопутных войск перевестись в авиацию, а позже, ибо взалкавшие мести политики отличаются беспримерной настойчивостью, из авиации в военную индустрию, где в едином клубке сопряжены интересы всех сильных мира сего, так что у него появились все основания надеяться, что уж тут-то его никто не тронет, что уж здесь-то он как у Христа за пазухой, вот так-то и занесло его сюда, капитально тут обосновался, вечно гонимый всеми охотник, легендарная фигура для лидеров всего профессионального цеха, которые вроде бы выбрали его своим боссом кстати, за свою жизнь он не совершил поступка более сумасбродного, чем решение принять на себя бремя этой миссии, ведь он возглавил нелегальную организацию, которая располагала исчерпывающей информацией обо всех видах оружия, как тех, что когда-то использовались, так и тех, что используются сейчас, назначение организации можно определить и так: она делает излишним шпионаж - если кого-то заинтересовали характеристики вражеского танка или качества какой-то противотанковой пушки, достаточно обратиться к нему, именно благодаря ему война и продолжается, однако ввиду того, что власть его стала так велика, он опять привлек к себе внимание администрации, та задалась целью уничтожить эту организацию, с ним вошли в контакт, он-де слывет авторитетнейшим экспертом в своей сфере, принуждать его, конечно, никто не будет, но все же некоторые сенаторы... что ж, он согласился выполнить их задание, начнет изнутри разрушать организацию, вряд ли война сколько-нибудь долго продлится, и нет ничего более естественного, как то, что коллеги следят теперь за каждым его шагом, наблюдают постоянно, неотступно, особенно если учесть - самую щекотливую информацию он от них утаил и держит под спудом. 19  Минуту назад говорил, говорил, говорил и вот: умолк, она чувствовала, ему надо было выговориться, и рассказал он ей нечто такое, что никому прежде не рассказывал, вместе с тем какую-то толику своей жизни все же от нее утаил, и толика эта как-то связана с тем, почему вдруг решил исповедаться перед ней; он сидел, откинувшись в кресле, положив ноги на стол, и сосредоточенно смотрел перед собой, в одну точку, казалось, чего-то ждет, и снова ухающий удар, снова разрыв, с потолка сыплются ошметки штукатурки, потом тишина, Ф. поинтересовалась, что это такое было - то самое, мол, из-за чего никто сюда не рвется; прошел в лабораторию; сверху опустилась лестница; они поднялись наверх и очутились в крохотном помещении с куполообразным потолком, опоясанным понизу сплошным обручем состыкованных оконцев; она села рядом с Полифемом и тут сообразила, что это вовсе не окна, а мониторы, на одном экране она увидела, как садится солнце, приоткрывается поверхность пустыни, появляется вездеход и она сама в нем, как сужается, сходя на нет, красно-желтая полоска, наступает ночь, опускается вездеход, зажигаются звезды, увидела, как нечто стремительно движется к ним, ослепительный свет, монитор померк, теперь ускоренная съемка, то же самое в повторе, сообщил он, молниеносно набежала ночь, молниеносно опустился вездеход, молниеносно вспыхнули звезды, одна из них молниеносно укрупнилась, выросла до размера кометы, раскаленное добела тело вонзилось в песок пустыни, разорвалось, взметнуло ввысь каменные глыбы, как при вулканическом выбросе, затем только ослепляющий глаза свет, дальше темнота - это вторая, первая чуть раньше взорвалась ближе к нам, заметил Полифем, точность возрастает, и на вопрос Ф., что же такое это было, ответил - де, межконтинентальная ракета, на одном из мониторов показалась панорама пустыни, горы, город, пустыня приблизилась, на экран легла паутина сетки, а вот и станция, где они, Ф. и он, находятся, снимок сделан с одного из спутников, период обращения у него практически совпадает с периодом обращения Земли, поэтому он всегда висит над ними; Полифем включил еще один монитор, бросил реплику - от и до на автоматике, опять пустыня, с левого края экрана маленький черный прямоугольник, святая обитель Аль-Хакима, в правом верхнем углу город, с правого края экрана горы, все то же облако, ослепительно белый ватный тампон, в самом центре экрана - маленькая сфера с антеннами, первый спутник под наблюдением второго, чтобы следить за тем, что наблюдается первым, и Полифем выключил мониторы, проковылял к лестнице, спустился вниз не смущаясь ее присутствием, взял немытой рукой ломтик солонины, сел, откинулся в кресле, водрузил ноги на стол, заявил, что скоро появится следующая, принялся жевать, одновременно поясняя, что в отличие от малой войны в пустыне, где проверялись самые современные виды обычного вооружения для стратегической концепции обеих сторон важно определить точность прицеливания континентальных ракет и ракет наземного базирования, а также функциональную действенность систем оружия, используемых в качестве носителей атомных и водородных бомб, это-де, с одной стороны, вроде бы позволяет поддерживать мир на планете, правда, с риском завооружить планету до смерти, ведь при чрезмерном уповании на отрезвление контрагента, на компьютер или идеологию, а то и вовсе на бога противная сторона может утратить выдержку и начать действовать, компьютер - ошибиться, идеология - оказаться ущербной, а бог - проявить незаинтересованность, с другой же стороны, как бы искушает тех, кто обладает только обычным оружием и, следовательно, вынужден проявлять покорность, развязывать под прикрытием того, что глобальный мир на планете обеспечивается взаимоустрашением, обычные войны, которые ввиду вероятности атомной войны стали, с политической точки зрения, как бы пристойными, а это, в свою очередь, подстегивает производство обычного вооружения и оправдывает войну в пустыне, - гениально сконструированный замкнутый круг, обеспечивающий загруженность военной промышленности, а значит, и всей мировой экономики, станция, где они находятся, предназначена для того, чтобы способствовать ускорению этого процесса, ее сооружение стало возможным вследствие тайного соглашения, потрачена фантастическая сумма, специально для подземного подвода электрокабеля в горах построили плотину и электростанцию, в качестве целевой площадки выбрали эту часть пустыни отнюдь не случайно, знают, за что каждый год отстегивают в казну полмиллиарда, станция расположена на достаточно малом отдалении от границ со странами, которые благодаря своим нефтяным запасам все более соблазняются возможностью оказывать давление на промышленно развитые страны, штат станции насчитывал свыше пятидесяти сотрудников, все техники, и только он один кинооператор, в общем-то, ничем, кроме унаследованного от отца старенького "кодака", не располагающий, видеокамерой вооружился совсем недавно, он никогда бы не вернулся на станцию, не наткнись на эту идиотскую гранату; ему удалось сделать сенсационные снимки, правда, осколок раздробил левую ногу, а когда он, заштопанный, наконец-то вернулся, то, оказалось, станция наполовину опустела, ее полностью автоматизировали, техники, кто еще оставался, работали уже с компьютерами, в нем надобность совершенно отпала, его функции выполняли теперь автоматические видеокамеры, к тому же над станцией подвесили спутник, причем персонал даже не проинформировали, станция спутникового наведения находится на Канарских островах, да и сам спутник, зависший прямо над головами, был обнаружен совершенно случайно кем-то из техников, потом и второй, уже кем-то другим, чуть позже поступил приказ очистить станцию, отныне-де она способна функционировать в абсолютно автоматизированном режиме, а это неправда, к чему тогда этот спутник, остался он один, Полифем, хоть ничего не смыслит в этих приборах, только и может, что проверить, действуют ли еще видеокамеры, да, еще действуют, неясно лишь, как долго протянут, электричество для станции вырабатывают автономные батареи, подача тока с электростанции с сегодняшнего утра приостановлена, а когда батареи разрядятся, будет бесполезной и сама станция, вдобавок стали пускать новые межконтинентальные ракеты, пусть и не с ядерным зарядом, а с обычным, зато исключительной мощности, и хотя мысль о том, что обе стороны держат на прицеле не столько станцию, сколько его самого, поскольку он располагает ценнейшим архивом из пленок и фотонегативов более чем щекотливого характера, что пренеприятнейшим образом может отразиться на судьбе некоторых дипломатов, кажется ему слишком уж невероятной, его все-таки круто тянет на спиртное, прежде за ним подобного не водилось, тогда Ф. спросила не из-за этого ли самого архива он я убил Бьерна Ольсена? 20  Убрал ноги с крышки стола, поднялся, выудил из кучи пленок бутылку виски, налил себе в стакан, из которого недавно пил порошковое молоко, поболтал стакан, залпом выпил, спросил, верит ли она в бога, вопрос чуть, не вывел ее из себя, хотелось послать Полифема к черту, но потом, словно предчувствуя, что узнает от него больше, если ответит с предельной серьезностью, она сказала, что не может верить в бога, ибо, с одной стороны, не знает, что именно должна представлять себе богом, следовательно, просто не в состоянии верить в нечто, чего не способна хоть как-то себе представить, с другой стороны, никак не сообразит, что сам он, спрашивая ее о вере, подразумевает под богом, в которого ей надобно верить или не верить, на что он возразил, если, мол, бог существует, это чистый бог чистого наблюдения, лишенный возможности вмешиваться в эволюцию материи, выливающуюся в чистое ничто, когда распадаются даже протоны и по ходу распада зарождаются, а потом гибнут земля, растения, животные и люди, и только в том случае, если бог есть чистое наблюдение, он остается незапятнан своим творением, постулат применим и к нему, оператору, который тоже обязан лишь наблюдать, будь иначе, давно бы вогнал себе пулю в лоб, любое чувство вроде страха, любви, сострадания, гнева, отвращения, мести, вины не только замутняет чистое наблюдение, но и, куда хуже, - делает его невозможным, коль скоро оно окрашивается чувствами, в результате такого наблюдения по уши погрязнешь в болоте этого презренного мира, вместо того чтобы, оторвавшись, воспарить над ним, объективное постижение действительности возможно только через съемочную камеру, асептически, лишь она одна способна остановить время и пространство, в которых переживаются чувства, а без камеры переживание улетучивается, ведь едва пережитое вмиг становится прошлым, а значит, не более чем воспоминанием. а всякое воспоминание - эрзац, фикция, вот почему ему кажется, он уже не человек больше: ведь бытие человека непредставимо без иллюзий, в своей гордыне человек всуе мнит, будто способен переживать нечто, какое оно есть в данный конкретный момент, он же скорей сродни циклопу Полифему, который воспринимал мир как будто через камеру своим единственным круглым глазом посередине лба, потому-то, мол, он и взорвал автобус, не только с целью воспрепятствовать Ольсену продолжать поиск следов датской журналистки и, следовательно, попасть в положение, в каком теперь находится она, Ф., но и для того, главным образом, - выдержав паузу ввиду очередного наплыва воя, очередного ухающего удара, разрыва, сотрясения, хотя на сей раз чуть более отдаленного, чуть более слабого, и, бросив небрежное: "далеко в стороне", - чтобы заснять сам взрыв: пусть не поймет его превратно, разумеется, это несчастье, и даже ужасное, но благодаря камере событие уже не рядовое, но равное какой-нибудь мировой катастрофе, ибо увековечено в конце концов, камера для того и предназначена, чтобы задержать десятую, сотую, даже тысячную долю секунды, остановить время посредством его уничтожения, да и фильм, если его крутить, передает действительность лишь мнимо, имитирует процесс, состоящий из отдельных, последовательно расположенных снимков, фрагментов, так что, отсняв фильм, он потом расчленяет его, ведь каждый отдельный снимок, фрагмент есть откристаллизованная действительность, бесконечная драгоценность, но теперь над ним висят два спутника, раньше он, как обладатель камеры, чувствовал себя богом, но теперь-то следят они за тем, за чем следит он сам, и не только за этим, как удалось заметить, и за ним самим, ему известна разрешающая способность спутниковых камер, бог, подвергающийся наблюдению, уже не бог, за богом не наблюдают, свобода бога выражается в его божьей скрытости, потаенности, а несвобода человека - в том, что за ним ведется наблюдение, куда ужасней, однако, иное: наблюдает за ним и делает его смешным в собственных глазах всего-навсего компьютерная система, ибо наблюдение осуществляют именно соединенные с двумя компьютерами камеры, в свою очередь, наблюдаемые двумя другими компьютерами, и вот в эти-то последние и поступает информация, там проверяется, преобразуется, опять воссоединяется и затем, уже в лабораториях, вновь компьютерами, перерабатывается, проявляется, укрупняется, просеивается и интерпретируется, кем и где именно, этого он не знает, да и интерпретируется ли вообще, еще вопрос, умеют ли компьютеры читать спутниковые снимки и подавать соответствующие содержанию сигналы, если запрограммированы на частности и отклонения, он, Полифем, низвергнутый бог, на его место заступил компьютер, за которым наблюдает другой компьютер, один бог наблюдает за другим, мир стремится к своему первоначалу. 21  Он пил виски стакан за стаканом, лишь изредка разбавляя водой; и вот перед ней тот, кого она впервые встретила у обезображенного трупа датчанина, - пьяница с изборожденным морщинами лицом, маленькими глазками, которые отдавали блеском, но вместе с тем казались окаменевшими, словно бы от какого-то леденящего душу ужаса, свидетелями которого были целую вечность, и когда она наугад спросила, кому это пришло в голову окрестить его Полифемом, прямо-таки оторопела: едва произнесла эти слова, как он, приложившись губами к бутылке и еле ворочая языком, моментально отреагировал: она ж дважды подвергла себя смертельной опасности - когда выходила наружу, испуганная ракетами, и раньше, - когда стояла у железной двери, если бы открыла, уже не была бы в живых, ведь свое прозвище - Полифем - он получил на авианосце "Киттихоук", в ту пору вывод из Южного Вьетнама был уже предрешен, в каюте, где жил на пару с неким рыжим богатырского сложения пилотом, пилотом, кстати, первоклассным, а вообще великим чудаком, бывшим профессором, - до войны преподавал греческий язык в каком-то "хиллбиллском" университете, в свободное от службы время все читал Гомера, "Илиаду", громко декламировал вслух, звали его Ахиллом, отчасти чтобы позлить нелюдима, отчасти из языческого восхищения его безумной отвагой, - и вот эту "белую ворону" он-де без устали фотографировал и снимал на кино, то были самые удачные за всю его операторскую карьеру работы, потому что Ахилл всегда был поглощен собой, разговаривал все больше ни о чем; но однажды, за несколько часов до ночного вылета на бомбардировщике нового типа, с которого им надлежало сбросить бомбы на Ханой, - задание, кстати, оба полагали, могло худо кончиться, - вдруг оторвался от своего Гомера, пристально посмотрел на него, - а он как раз наводил на него камеру, - сказал - "ты Полифем" - и рассмеялся; ни до, ни после ему не доводилось видеть Ахилла смеющимся, и потом тот впервые по-настоящему заговорил с ним: рассказал, что у греков, помимо богини боевого порядка Афины Паллады, был еще и бог боевого сражения, Арес, что в ближнем бою всякое размышление опасно, только молниеносная реакция позволяет уклониться от брошенного копья или отбить щитом меч, укол, удар, враг буравит тебя взглядом, тело против тела, его ярость, его сопение, его пот, его кровь смешиваются с твоей яростью, с твоим сопением, с твоим потом, с твоей кровью, образуя дико сплетенный клубок, пропитанный ненавистью и страхом, человек впивается в человека, вгрызается в него, разрывает, разрубает, закалывают его, звереет, озверев, раздирает зверей, так бился под стенами Трои Ахилл, то была человеконенавистническая бойня, а еще он рычал от ярости и буйно ликовал, когда насмерть повергал очередного противника, а вот он - его ведь тоже зовут Ахиллом, - о боже, какой срам-то... чем технически совершенней становится война, тем абстрактней враг, для снайпера с автоматическим прицелом это всего-навсего некий различимый объект, отдаленный на внушительное расстояние, для артиллериста - объект лишь предполагаемый, пилот же бомбардировщика еще может, если потребуется, подсчитать, сколько городов и деревень бомбил, но никак не то, сколько убил людей или как это сделал: раздавил ли, взорвал ли, сжег ли - этого не знает, лишь следит за своими приборами и анализирует в уме данные своего радиста, чтобы довести самолет туда, в тот абстрактный пункт в стереометрической системе координат долготы, широты, высоты, сообразуясь с собственной скоростью и направлением ветра, потом - автоматический сброс бомб, и после атаки чувствуешь себя не героем, а трусом, возникает кошмарное подозрение: эсэсовец-палач в Освенциме действовал нравственней, был в конфронтации со своими жертвами, даже если и считал их недочеловеками и дерьмом, между ним же, Ахиллом, и его жертвами никакой конфронтации нет, жертвы даже не недочеловеки, а нечто воображаемое, он словно бы истребляет насекомых, вроде летчика, который разбрызгивает ядохимикаты, но при этом не видит самой саранчи, отбомбить, выжечь, стереть с лица земли, не суть важно какие глаголы употребить, - все можно оценить лишь абстрактно, чисто технически, в виде некой суммы, лучше всего в денежных знаках, один убитый вьетнамец стоит свыше тысячи долларов, мораль вылущивается как злокачественная опухоль, ненависть инъецируется как допинговый препарат, натравляющий на врага, а тот просто-напросто фантом; видишь врага воочию, что называется, живьем, скажем, пленного, не ощущаешь никакой к нему ненависти, разумеется, борешься против системы, противоречащей твоему политическому мировоззрению, но любая система, в том числе наипреступнейшая, состоит из виновных и невиновных, и всякая система, в том числе военная машинерия, которой он подчинен, запятнана преступлением, придавливает и затушевывает обоснование, кажешься себе обезличенным, - механическим наблюдателем стрелок и часов, особенно это касается налета, который им предстоит, их самолет - летающий компьютер: сам взлетает, сам движется на цель, сам сбрасывает бомбы, все автоматически, оба они исполняют только сугубо наблюдательскую функцию, иногда кажется, что лучше уж быть настоящим преступником, совершить что-то бесчеловечное, зверское - изнасиловать бы, задушить женщину; человек - иллюзия; и становится либо бездушной машиной, камерой или компьютером, либо зверем; после этой тирады, самой длинной из когда-либо им произнесенных, Ахилл умолк, а спустя несколько часов они в бреющем полете на скорости, вдвое превышающей звуковую, устремились к Ханою, навстречу огневому смерчу орудий ПВО - ведь Си-ай-эк загодя предупредило Ханой, ибо программой испытания предусматривается также воздушная оборона, тем не менее ему удалось сделать снимки, некоторые из них, пожалуй, принадлежат к числу наилучших в его фотоархиве, потом, когда бомбы были сброшены, в самолет попал снаряд, автоматика отключилась, раненный в голову Ахилл, истекая кровью, тянул тяжело поврежденную машину назад на авиабазу, уже не как человек, а сам будто компьютер, а приземлились на "Киттихоук", и машина наконец перестала трястись, он-де увидел кровавое и опустошенное лицо идиота, с тех пор уже не мог забыть Ахилла, тот стал для него живым воплощением вины, он прочел "Илиаду", чтобы понять этого "хиллбиллского" профессора, спасшего ему жизнь и ставшего из-за того идиотом, наводил о нем справки, встретил же лишь спустя годы в психиатрическом отделении госпиталя, где ему, Полифему, зашивали ногу, он увидел перед собой слабоумного бога, запертого в клетку, который несколько раз совершал побеги из лечебницы и насиловал и убивал женщин, тут Полифем снова уставился в ничто, а на ее вопрос, не Ахилл ли то был вчера за дверью, ответил - она ж должна понять, что он не вправе отказать ему в единственном желании, на какое он еще способен, если представляется удобный случай, а впрочем, он ведь обещал ей показать кинопортрет Джитти Серенсен. 22  Наконец он запустил-таки проектор, хотя стоило ему это немалых усилий, да перед тем немало времени пришлось затратить на поиски нужной пленки, и вот пошли кадры, она сидела в кресле, закинув ногу на ногу, и смотрела на незнакомую прежде Джитти Серенсен, хрупкую женщину в красном пальто на меху, которая ступила в беспредельную песчаную пустыню, причем Ф. сначала почудилось, что идущая там женщина - это она сама; по тому, как женщина двигалась, она поняла, что за нею гонятся; когда приостанавливалась, что-то как бы вспугивало ее, лицо ее ни разу не показалось на экране, но по время от времени появлявшейся тени Ф. догадалась, что в пустыню гонит ее вездеход Полифема; Джитти Серенсен шла и шла - по камню пустыни, по песку пустыни, однако продвижение это, пусть и спровоцированное, не было бесцельным, у Ф. было такое ощущение, что датчанка словно бы стремится к какой-то желанной цели, но совершенно внезапно та побежала вниз по крутому склону, споткнулась; показались стены мавзолея Аль-Хакима, черными нахохлившимися птицами - коленопреклоненные святые; она поднялась, поспешила к ним, обхватила колени первого, хотела было просить о помощи, тот повалился на песок, как тот, к которому прикасалась сама Ф.; датчанка переползла через труп, обхватила колени второго, и этот оказался трупом; возникла тень вездехода, черная-пречерная, затем похожее на древнего витязя существо, которое набросилось на нее, почему-то апатичную, безвольную, совсем не сопротивляющуюся, изнасиловало ее, убило - все с предельной наглядностью; сначала крупным ^планом ее лицо, потом лицо того существа, стонущее, алчущее, мясистое, опустошенное; все, что последовало, снималось, вероятно, специальной камерой, ночью - труп в окружении святых, опять два коленопреклоненных мертвеца, набежали шакалы, которые сначала обнюхали, а потом принялись раздирать тело Джитти Серенсен; и только теперь Ф. заметила, что осталась одна; она встала, вышла из вестибюля, остановилась, вынула из сумочки сигарету, щелкнула зажигалкой, сделала несколько затяжек - Полифем сидел за столом, разрезая пленку, под рукой стеллаж с обрезками, на столе, рядом с выбранными из пленок фрагментами, револьвер; у края стола лысоголовая человекоподобная глыба, не открывая глаз скандирующая гомеровские гекзаметры, раскачиваясь в такт стихам; и Полифем сообщил: он-де дал ему наглотаться валиума, после чего продолжил вырезать кадрики, спросил, понравился ли материал - видео, перенесенное на 16-миллиметровую пленку, она не знала, что ответить, он смотрел на нее равнодушно, холодно; то, что он называет действительностью, инсценировано, сказала она, на что, рассматривая Очередной кадр, только что вырезанный из пленки, он ответил: инсценируется-де игра, действительность инсценировать невозможно, ее можно лишь проявить, он проявил Серенсен подобно тому, как космический зонд проявил действующие вулканы на спутнике Юпитера; она возразила - софистика, мол, а он: действительность не софистична, и потом, когда все вновь содрогнулось и вновь посыпалась с потолка штукатурка, Ф., в свою очередь, поинтересовалась, почему он назвал Ахилла обезумевшим богом, на что последовало такое объяснение: назван так потому, что Ахилл действует как зараженный своим творением бог, уничтожающий свои творения, датчанка не творение идиота, гневно бросила она, тем хуже для бога, спокойно возразил он, и на ее вопрос, здесь ли это случится, сказал "нет", и не у стен мавзолея Аль-Хакима, там можно попасть над наблюдение спутников, кинопортрет датчанки грешит изъянами, а вот ее - станет его шедевром, место он уже облюбовал, теперь пусть оставит их, не то может очнуться Ахилл, ему самому нужно еще упаковать вещи, ночью выступать в путь, ее он берет с собой, как и кинопленки с фотографиями, из-за которых за ним охотятся, он покидает эту станцию навсегда; и он снова занялся своей пленкой, она же, не отдавая себе отчета в том, что беспрекословно выполняет его волю, направилась в свою комнату, легла на кровать или кушетку стиля модерн, совершенно безразличная ко всему, что происходит, бежать ведь нельзя, он протрезвел и вооружен, может очнуться Ахилл; станция между тем вновь сотряслась; да если бы и решилась, сейчас сама не знала, действительно ли хочет, она видела перед собой на экране лицо Джитти Сервисен, искаженное плотской страстью, и потом, прежде чем оно исказилось гримасой, когда горло ее обвили мощные жилистые руки, - гордое, торжествующее, жаждущее; Ф. вдруг показалось, что датчанка страстно желала всего этого, желала изнасилования и смерти, все прочее было лишь предлогом, и ей, ей непременно нужно было этот самолично избранный путь пройти до конца, ради своего выбора, ради своей гордыни, ради самой себя, - банальный и вместе с тем неумолимый порочный круг долга, но это была правда, та самая правда о себе, которую она искала; Ф. стала вспоминать о своей встрече с фон Ламбертом, она дала согласие взяться за его поручение вопреки собственной интуиции, только-только взявшись за осуществление своей не очень-то определенной идеи, она переключилась вдруг на чужую и еще более неопределенную, лишь бы хоть за что-то приняться, так как переживала кризис; далее она стала вспоминать о беседе с логиком Д., отговорить ее, Ф., от поездки он не мог, чересчур много в нем воспитанности, а может, и не хотел, распираемый любопытством: чем все это кончится, да и фон Ламберт мог бы послать еще один вертолет, - преступник в квадрате, подумалось ей, и она невольно рассмеялась; потом увидела себя в мастерской перед портретом, то и в самом деле был портрет Джитти Серенсен, но она слишком поздно обернулась, из комнаты, вероятно, вышла именно Тина, а режиссер наверняка ее любовник; она была тогда очень близка к разгадке, но не прочувствовала этого, уж слишком велико оказалось искушение полететь в М., но и полет, вероятно, был всего лишь бегством, но от кого же, спросила она себя же, может, от самой себя, наверно, она сама себе стала нестерпима и бегство ее выразилось в том, что безвольно поддалась; она вспомнила себя девочкой у горного ручья, в нескольких шагах от того места, где он низвергался, она подошла сюда, удалившись от своей компании, и опустила в ручей маленький бумажный кораблик, двинулась вслед за ним, вскоре он зацепился за камень, потом за другой, третий, но снова и снова освобождался, неудержимо приближаясь к водопаду, а она, маленькая девочка, ликовала от радости: ведь ей удалось разместить на кораблике всех своих подруг, а также свою сестренку, мать, отца и веснушчатого мальчика из своего класса, впоследствии умершего от лейкемии, - всех, кого любила и кем сама была любима, и когда кораблик, набрав скорость, перескочил через риф и нырнул вниз, в глубину, то вскричала от восторга; и вдруг кораблик стал кораблем, а ручей - рекой, устремленной к большому водопаду, и она сидела на этом корабле, который все быстрей и быстрей мчался к водопаду, а над ним, на двух рифах, сидели, поджав под себя ноги, Полифем - он снимал ее камерой, очень похожей на глаз Полифема, и Ахилл - тот смеялся и вправо-влево раскачивался своим нагим корпусом. 23  В путь выступили почти сразу после удара настолько сильного, что ей показалось: станция рушится; вся автоматика вышла из строя, вездеход пришлось поднимать лебедкой, наконец, уже на воле, Полифем наручниками примкнул ее к поручню платформы, уложил в ворох кинопленки, и потом взял с места в карьер, ракеты, однако, больше не появлялись; без помех двигались всю ночь все дальше на юг, над головою звезды, названия их она позабыла, за исключением одной - Канопы, ее-то она обязательно увидит, предсказал ей Д., но теперь не знала, видит ли ее, это почему-то мучило, - казалось, Канопа помогла бы, стоит опознать ее; потом звезды погасли, последней та, что, вероятно, и была Канопа... ледяное серебро ночи в утреннем свете... холодно... восход солнечного диска... Полифем освободил ее, погнал, укутанную в красное пальто на меху, в безбрежье пустыни, в исполосованную шрамами, как будто лунную равнину из камня и песка, по вади, между песчаными дюнами и жуткими, прихотливого рельефа скальными формациями, в преисподнюю света и тени, пыли и иссушенности, как гнал некогда Джитти Сервисен, - то почти касаясь, то чуть приотставая, то едва слышимый, то с грохотом надвигающийся в затылок... словно некое чудище играет со своей жертвой, вездеход, управляемый Полифемом, рядом с Полифемом Ахилл, все еще наполовину одурманенный, вихляющийся вправо-влево, читающий стихи из "Илиады" - единственное, чего не смог уничтожить в нем угодивший когда-то в голову стальной осколок; направлять ее Полифему не приходилось; она шла и шла, укутанная в свое красное пальто, бежала навстречу солнцу, которое поднималось все выше и выше; потом за спиной у нее возник хохот, вездеход гнал ее, как несколькими днями раньше гнал шакала полицейский в тюрбане... может, она и есть шакал... остановилась, вездеход тоже, с нее ручьями лил пот, она разделась, безразличная к тому, что за ней наблюдают, правда, по-прежнему куталась в красное пальто... шла дальше, вездеход следом... все шла и шла... солнце нестерпимо палило в небе... когда вездеход тормозил или отставал, она слышала стрекотание камеры; предпринималась попытка запортретировать будущую убитую - только вот убитой будет она сама, и портретировали именно ее, и она вспомнила, что случится с ее кинопортретом, подумала, будет ли Полифем показывать ее другим жертвам, как сделал с датчанкой, потом уже ни о чем не думала, думать о чем бы то ни было стало бессмысленным, в гудящей дали показались причудливых форм невысокие скалы; у нее мелькнула мысль: наверно, мираж; она всегда мечтала увидеть мираж, но, уже едва держась на ногах, подошла ближе - оказалось, это не скалы, а подобие кладбища расстрелянных танков, которые стояли здесь хаотическим скопищем, словно гигантские черепахи, а мощные обгорелые мачты прожекторов, когда-то освещавших территорию танкового сражения, смотрели в сверкающую пустоту; едва она разглядела место, куда ее пригнали, тень надвигающегося вездехода накрыла ее собой как плащом, и когда перед ней возник Ахилл - полунагой, с головы до пят запорошенный пылью, точно явился прямо с боевой сечи, в старых, обтрепанных внизу армейских бриджах, с босыми ступнями, покрытыми затвердевшей коркой песка, с широко раскрытыми обезумевшими глазами, ей почудилось, что ее будто сжимают ужасные тиски, и она внутренне содрогнулась, чувствуя дыхание реальности во всей неотвратимой жути, и ощутила в себе страстную, неимоверную жажду жить, жить вечно, желание броситься на этого обезумевшего бога, вонзиться зубами в его горло, - вдруг ощутила себя хищником, свободным ото всякого человеческого чувства, ни в чем не уступающим тому, кто хотел изнасиловать и убить ее, ни в чем не уступающим миру, пугающему своей безумностью... исполин же словно избегал ее, кружился на одном месте... а она никак не могла сообразить, почему он избегает ее, почему кружится, упала, поднялась, уставилась на американские, немецкие, французские, русские, чешские, израильские, швейцарские, итальянские стальные гробы, из которых начала прорастать жизнь - она выкарабкивалась на волю из заржавевших, некогда боевых танков, из разбитых бронемашин - отовсюду выныривали подобно фантастическим животным кино- и телеоператоры - восставали из кипящего серебра вселенной, глава секретной службы вылез из обугленных останков русского СУ-100, из командирской башни обгоревшего "центуриона" колобком выкатился начальник полиции в своем молочно-белом мундире - все они давно вели наблюдение за Полифемом и каждый из них - за всеми остальными, теперь, когда многочисленные кинооператоры, с башен, с лафетов, с гусениц стрекотали своими камерами, а звукооператоры закидывали на танки и бронемашины и протягивали с противоположной стороны свои микрофоны, Ахилл, раненный вторым выстрелом, в бессильной ярости бросился на один танк, потом на другой, отскакивал, пинаемый ногами, падал на спину, извивался, вставал, наконец, тяжело дыша, прижав руки к груди - между пальцев проступала кровь, - двинулся к вездеходу, рыком скандируя снимающему его Полифему стихи из "Илиады", задетый третьей пулей, опять упал на спину, поднялся, выпрямился еще раз, наконец, изрешеченный автоматной очередью, опрокинулся навзничь и испустил дух; тогда Полифем, пользуясь тем, - что все всецело поглощены съемкой - ведь нужно успеть снять и Полифема, и всех остальных, - стремительно объехал танковое кладбище и погнал машину прочь, мало-помалу отрываясь от тех, кто кинулся его преследовать и кому, собственно, важно было просто не потерять следа, однако погоня оказалась бессмысленной: когда они примерно в двенадцать ночи подъезжали к станции наблюдения и до нее оставалось всего несколько километров, пустыню потряс взрыв, заставивший все содрогнуться, как при землетрясении, и ввысь поднялся огненный шар. 24  Несколько недель спустя, когда все телецентры безо всякой мотивировки наотрез отказались воспользоваться фильмом Ф., возвратившейся домой со своей съемочной группой, логик Д. зачитал ей, завтракавшей вместе с ним в итальянском ресторане" отрывок из утренней газеты - в М. начальник генерального штаба приказал расстрелять главу секретной службы и начальника полиции: первого - за противогосударственную деятельность в пользу иностранных государств, второго - за намерение свергнуть законное правительство, а кроме того, со всей решительностью отверг нелепые слухи, будто часть пустыни используется как целевая площадка для иностранных ракет, нет, его страна неукоснительно соблюдает нейтралитет; объявив, что принимает на себя полномочия главы правительства, бывший начальник генерального штаба вылетел в войска на юг страны с тем, чтобы продолжить пограничную войну; сообщение это очень позабавило и даже развеселило Д., но уж совсем привела в восторг обнаруженная им на следующей странице и зачитанная потом вслух краткая, в две строки, заметка: сбылось заветное желание четы фон Ламберт - та, которую когда-то считали мертвой и вроде бы даже погребли, произвела на свет здорового крепкого мальчика; складывая газету и обращаясь при этом к Ф., Д. подытожил: черт возьми, тебе, однако, крепко повезло.