, чья юная красота, близкая свадьба с пожилым педантом и увлечение общественно полезными делами были необычным и пикантным сочетанием. "Доброе создание эта прекрасная девушка... но слишком уж восторженна, - размышлял он. - Разговаривать с такими женщинами всегда трудно. Они вечно доискиваются до сути вопроса, но настолько невежественны, что неспособны понять ее и обычно полагаются на собственное нравственное чувство, чтобы уладить все по своему вкусу". Другими словами, мисс Брук столь же мало отвечала требованиям мистера Лидгейта, как и требованиям мистера Чичли. Если взглянуть на нее глазами этого последнего - человека зрелого и неспособного изменить давно сложившуюся точку зрения, - то она вообще была ошибкой, призванной подорвать его веру в мудрость провидения, создающего молоденьких красавиц для того, чтобы они кокетничали с багроволицыми холостяками. Однако Лидгейт еще не достиг такой зрелости, и возможно, ему предстояли испытания, способные изменить его мнение о том, что следует особенно ценить в женщинах. Однако ни тому, ни другому больше не пришлось встречаться с мисс Брук, пока она еще носила свою девичью фамилию: вскоре после этого обеда она стала миссис Кейсобон и отправилась с мужем в Рим. 11 Простую речь, обычные дела Комедия орудьем избрала, Портрет рисуя верный наших дней: Глупцы, а не злодеи милы ей. Бен Джонсон (*42) По правде говоря, Лидгейт уже попал во власть чар девушки, совершенно не похожей на мисс Брук. Впрочем, он не считал, что потерял голову настолько, чтобы влюбиться, хотя и сказал о ней так: "Она сама грация, она прелестна и богато одарена. Вот какой должна быть женщина - она должна вызывать то же чувство, что и чудесная музыка". К некрасивым женщинам он относился, как и к прочим суровым фактам жизни, которые надо философски терпеть и изучать. Но Розамонда Винси была полна поистине музыкального очарования, а когда мужчина встречает женщину, которую он избрал бы в невесты, если бы собирался жениться, то остаться ли ему холостяком или нет, обычно решает она. Лидгейт считал, что в ближайшие годы ему не следует жениться - во всяком случае, до тех пор, пока он не проложит для себя собственную дорогу в стороне от широкого истоптанного пути. Мисс Винси сияла на его горизонте примерно все то время, какое потребовалось мистеру Кейсобону, чтобы обручиться и сыграть свадьбу, но этот ученый джентльмен был богат, он собрал обширный предварительный материал и создал себе ту репутацию, которая предшествует свершению и нередко остается главной частью славы такого человека. Как мы видели, он взял себе жену, чтобы она украсила последнюю четверть его плавания и была маленькой луной, не способной вызвать сколько-нибудь заметные изменения его орбиты. Лидгейт же был молод, беден и честолюбив. Полвека жизни лежало перед ним, а не позади него, и он приехал в Мидлмарч, лелея много планов, исполнение которых не только не должно было сразу принести ему состояние, но даже вряд ли могло обеспечить приличный доход. Если человек в подобных обстоятельствах берет жену, то не для того, чтобы она служила украшением его жизни, в чем Лидгейт был склонен видеть главное назначение жен. Вот это-то после единственного их разговора он и счел изъяном в мисс Брук, несмотря на ее бесспорную красоту. Ее взгляд на мир был лишен истинной женственности. Общество подобной женщины сулило столько же отдыха, как класс шумных мальчишек, которых ты отправляешься учить после трудового дня вместо того, чтобы пребывать в раю, где нежный смех заменяет пение птиц, а синие глаза - безоблачную лазурь небес. Разумеется, в эту минуту склад ума мисс Брук не имел для Лидгейта ни малейшего значения, как для самой мисс Брук - качества, которые нравились молодому врачу в женщинах. Но тот, кто внимательно следит за незаметным сближением человеческих жребиев, тот увидит, как медленно готовится воздействие одной жизни на другую, и равнодушные или ледяные взгляды, которые мы устремляем на наших ближних, если они не имели чести быть нам представленными, нередко оборачиваются ироничной шуткой - Судьба, саркастически усмехаясь, стоит возле, держа список dramatis personae [действующих лиц (лат.)], включающий и их и наши имена. В старинном провинциальном обществе тоже происходили свои постоянные внутренние перемещения. И это были не только драматические крушения, когда его блистательные молодые денди, отсверкав, кончали семейным очагом, у которого их ждали неопрятные обрюзгшие жены с полудюжиной ребятишек, но и менее заметные взлеты и падения, постоянно изменяющие границы светских знакомств и порождающие новое осознание взаимозависимости. Одни спускались чуть ниже, другие взбирались на ступеньку повыше, люди с простонародным выговором богатели, высокомерные джентльмены выставляли свои кандидатуры от промышленных городов; кого-то подхватывали политические течения, а кого-то - церковные, и вдруг, к собственному удивлению, они оказывались рядом; немногие же знатные особы или семьи, которые стояли среди этих смещений, точно несокрушимые скалы, тем не менее вопреки своей незыблемости мало-помалу получали какие-то новые черты, претерпевая двойное изменение - и в собственных глазах и в глазах тех, кто на них смотрел. Муниципальный город и сельский приход постепенно соединялись новыми нитями - постепенно, по мере того как старый чулок заменялся счетом в сберегательном банке, поклонение золотому солнцу гинеи сходило на нет, а помещики, баронеты и даже лорды, которые в своей недоступной дали вели безупречную жизнь, при более близком знакомстве обретали всевозможные недостатки и пороки. Появлялись и новые люди из других графств - одни были опасны тем или иным особым умением, другие брали обидным превосходством в хитрости. Собственно говоря, в Старой Англии происходили те же перемещения и смешивание, которые мы находим у куда более старого Геродота, каковой, повествуя о былом, также счел уместным начать свой рассказ с судьбы женщины (*43). Впрочем, Ио - девица, по-видимому соблазнившаяся красивыми товарами, - была полной противоположностью мисс Брук и в этом отношении скорее походила на Розамонду Винси, которая одевалась с изысканным вкусом, тем более что фигура как у нимфы и белокурая красота дают широчайший простор в выборе покроя и цвета; но все это составляло лишь часть ее чар. Она была признанным украшением пансиона миссис Лемон, лучшего пансиона в графстве, где благородных девиц обучали всему, что необходимо знать светской барышне - вплоть до отдельно оплачиваемых уроков, как входить в карету и как выходить из нее. Миссис Лемон постоянно ставила мисс Винси в пример остальным ученицам - ее успехи в науках, чистота и правильность ее речи были выше всех похвал, особенно же отличалась она в музыке. Мы неповинны в том, как о нас говорят люди, и возможно, если бы миссис Лемон взялась описать Джульетту или Имогену, эти шекспировские героини утратили бы всякую поэтичность. Первого же взгляда на Розамонду оказалось бы достаточно, чтобы рассеять предубеждение, вызванное дифирамбами миссис Лемон. И этот первый взгляд и даже знакомство с семейством Винси ожидали Лидгейта вскоре после его водворения в Мидлмарче - мистер Пикок, чью практику он приобрел за некоторую сумму, правда, не был их семейным доктором (миссис Винси не нравилась принятая им ослабляющая система), но зато пользовал многих их родственников и знакомых. Да и кто из видных обитателей Мидлмарча не был связан с Винси родством или хотя бы давним знакомством? Это была старинная семья фабрикантов, они держали открытый дом на протяжении трех поколений и, конечно, за этот срок успели породниться со многими другими более или менее почтенными мидлмарчскими семьями. Сестра мистера Винси приняла предложение богатого жениха - мистера Булстрода; но так как он не был уроженцем города и происхождение его окутывал некоторый туман, считалось, что он возвысился, войдя через брак в исконную милдмарчскую семью. С другой стороны, мистер Винси женился несколько ниже себя, выбрав дочь содержателя гостиницы. Но и тут не обошлось без целительной силы денег - сестра миссис Винси стала второй женой богатого и старого мистера Фезерстоуна и через несколько лет скончалась бездетной, так что ее племянники и племянницы могли рассчитывать на родственную привязанность вдовца. И получилось так, что мистер Булстрод и мистер Фезерстоун, лучшие пациенты Пикока, по разным причинам с распростертыми объятиями встретили его преемника, приезд которого в город вызвал не только толки, но и разделение на партии. Мистер Ренч, домашний врач мистера Винси, вскоре получил некоторые основания усомниться в профессиональном такте Лидгейта, а многочисленные визитеры постоянно рассказывали о нем что-нибудь новенькое. Мистер Винси предпочитал общий мир и не любил держать чью-либо сторону, однако у него не было надобности спешить с новыми знакомствами. Розамонда про себя желала, чтобы ее отец пригласил мистера Лидгейта в гости. Ей надоели лица и фигуры, которые она помнила с тех пор, как помнила себя, - всевозможные неправильные профили, и походки, и привычные словечки тех мидлмарчских молодых людей, которых она знала маленькими мальчиками. В пансионе она училась с девочками из семей, занимавших более высокое положение, и не сомневалась, что их братья были бы ей интереснее всех этих вечных мидлмарчских знакомцев. Но она не хотела говорить о своем желании отцу, сам же он не торопился. Олдермен, которого вот-вот изберут мэром, должен давать большие званые обеды, но пока гостей за его обильным столом было вполне достаточно. Этот стол часто хранил остатки семейного завтрака долго после того, как мистер Винси уходил со вторым сыном на склад, а мисс Морган уже давала утренний урок младшим девочкам в классной комнате. Завтрак дожидался семейного лентяя, который предпочитал любые неудобства (для других) необходимости вставать, когда его будили. Так было и в то сентябрьское утро, в которое мистер Кейсобон, как нам известно, отправился с визитом в Типтон-Грейндж и познакомился с Доротеей. Однако, хотя камин в столовой пылал так жарко, что спаниель, пыхтя, улегся в самом дальнем от него углу, Розамонда по какой-то причине засиделась за вышиванием дольше обычного. Иногда она заставляла себя встрепенуться и, разложив рукоделие на коленях, рассматривала его нерешительным скучающим взглядом. Ее маменька, вернувшись после посещения кухни, села по другую сторону рабочего столика и безмятежно чинила кружева, пока часы не захрипели, показывая, что они снова собираются бить. Тогда ее пухлые пальцы взяли колокольчик. - Притчард, постучите к мистеру Фреду еще раз и скажите, что уже пробило половину одиннадцатого. При этом лицо миссис Винси, на которое сорок пять прожитых ею лет не нанесли ни углов, ни параллелей, продолжало сиять благодушием. Поправив розовые завязки чепца, она залюбовалась дочерью и оставила работу лежать на коленях. - Мама, - сказала Розамонда, - когда Фред сойдет завтракать, не давайте ему селедки. Я не терплю, когда в доме с утра стоит этот запах. - Душечка, ты совсем уж братьям житья не даешь. Больше мне тебя и упрекнуть не в чем. Ты у нас и добрая и ласковая, но только всегда братьев пилишь. - Не пилю, мама. Вы ведь не слышали, чтобы я хоть раз сказала что-нибудь вульгарное. - Но ты их все время утесняешь. - А если у них такие неприятные привычки! - Нужно быть снисходительней к молодым людям, душечка. Сердце у них хорошее, надо и этому радоваться. Женщине лучше не обращать внимания на мелочи. Ведь тебе замуж выходить. - За кого бы я ни вышла, на Фреда он похож не будет. - Напрасно ты так смотришь на своего брата, душечка. Против других молодых людей он сущий ангел, хоть и не сумел сдать экзамен. Право, не понимаю почему, он же такой умный. И ты сама знаешь, что в университете все его знакомые были из самых лучших семей. При твоей взыскательности, душечка, тебе бы радоваться, что твой брат - настоящий молодой джентльмен. Ты же постоянно выговариваешь Бобу, потому что он не Фред. - Ах нет, мама! Просто потому, что он Боб! - Что же, душечка, в Мидлмарче не найдется ни одного молодого человека без недостатков. - Но... - Тут на лице Розамонды появилась улыбка, а с ней - две ямочки. Сама Розамонда эти ямочки терпеть не могла и в обществе почти не улыбалась. - Но я ни за кого из Мидлмарча замуж не пойду. - Да уж знаю, деточка, ты ведь отвадила самых отборных из них. Ну, а если найдется кто-нибудь получше, так кто же его достоин, как не ты. - Простите, мама, но мне не хотелось бы, чтобы вы говорили "самые отборные из них". - Так ведь они же самые отборные и есть! - Это вульгарное выражение, мама. - Может быть, может быть, душечка. Я ведь никогда не умела правильно выражаться. А как надо сказать? - Самые лучшие из них. - Да ведь это тоже простое и обычное слово! Будь у меня время подумать, я бы сказала: "Молодые люди, превосходные во всех отношениях". Ну, да ты со своим образованием лучше знаешь. - И что же такое Рози знает лучше, маменька? - спросил мистер Фред, который неслышно скользнул в полуотворенную дверь, когда мать и дочь снова склонились над своим рукоделием, и, встав спиной к камину, принялся греть подошвы домашних туфель. - Можно или нет сказать "молодые люди, превосходные во всех отношениях", - ответила миссис Винси, беря колокольчик. - А, теперь появилось множество сортов чая и сахара, превосходных во всех отношениях. "Превосходный" прочно вошло в жаргон лавочников. - Значит, ты начал осуждать жаргон? - мягко спросила Розамонда. - Только дурного тона. Любой выбор слов - уже жаргон. Он указывает на принадлежность к тому или иному классу. - Но есть правильный литературный язык. Это не жаргон. - Извини меня, правильный литературный язык - это жаргон ученых педантов, которые пишут исторические труды и эссе. А самый крепкий жаргон - это жаргон поэтов. - Ты говоришь невозможные вещи, Фред. Тебе лишь бы настоять на своем. - Ну, скажи, это жаргон или поэзия, если назвать быка "тугожильным"? - Разумеется, можешь назвать это поэзией, если хочешь. - Попались, мисс Рози! Вы не способны отличить Гомера от жаргона. Я придумал новую игру: напишу на листочках жаргонные выражения и поэтические, а ты разложи их по принадлежности. - До чего же приятно слушать, как разговаривает молодежь! - сказала миссис Винси с добродушным восхищением. - А ничего другого у вас для меня не найдется, Притчард? - спросил Фред, когда на стол были поставлены кофе и тартинки, и, обозрев ветчину, вареную говядину и другие остатки холодных закусок, безмолвно отверг их с таким видом, словно лишь благовоспитанность удержала его от гримасы отвращения. - Может быть, скушаете яичницу, сэр? - Нет, никакой яичницы! Принесите мне жареные ребрышки. - Право же, Фред, - сказала Розамонда, когда служанка вышла, - если ты хочешь есть за завтраком горячее, то мог бы вставать пораньше. Ты бываешь готов к шести часам, когда собираешься на охоту, и я не понимаю, почему тебе так трудно подняться с постели в другие Дни. - Что делать, если ты такая непонятливая, Рози! Я могу встать рано, когда еду на охоту, потому что мне этого хочется. - А что бы ты сказал про меня, если бы я спускалась к завтраку через два часа после всех остальных и требовала жареные ребрышки? - Я бы сказал, что ты на редкость развязная барышня, - ответил Фред, невозмутимо принимаясь за тартинку. - Не вижу, почему братья могут вести себя противно, а сестер за это осуждают. - Я вовсе не веду себя противно. Это ты так думаешь. Слово "противно" определяет твои чувства, а не мое поведение. - Мне кажется, оно вполне определяет запах жареных ребрышек. - Отнюдь! Оно определяет ощущения в твоем носике, которые ты связываешь с жеманными понятиями, преподанными тебе в пансионе миссис Лемон. Посмотри на маму. Она никогда не ворчит и не требует, чтобы все делали только то, что нравится ей самой. Вот какой должна быть, на мой взгляд, приятная женщина. - Милые мои, не надо ссориться, - сказала миссис Винси с материнской снисходительностью. - Лучше, Фред, расскажи нам про нового доктора. Он понравился твоему дяде? - Как будто очень. Он задавал Лидгейту один вопрос за другим, а на ответы только морщился, словно ему наступали на ногу. Такая у него манера. Ну, вот и мои ребрышки. - Но почему ты вернулся так поздно, милый? Ты ведь говорил, что только побываешь у дяди. - А, я обедал у Плимдейла. Мы играли в вист. Лидгейт тоже там был. - Ну, и что ты о нем думаешь? Наверное, настоящий джентльмен. Говорят, он из очень хорошей семьи - его родственники у себя в графстве принадлежат к самому высшему обществу. - Да, - сказал Фред. - В университете был один Лидгейт: так и сорил деньгами. Доктор, как выяснилось, приходится ему троюродным братом. Однако у богатых людей могут быть очень бедные троюродные братья. - Но хорошее происхождение - это хорошее происхождение, - сказала Розамонда решительным тоном, который показывал, что она не раз размышляла на эту тему, Розамонда чувствовала, что была бы счастливей, не родись она дочерью мидлмарчского фабриканта. Она не любила никаких напоминаний о том, что отец ее матери содержал гостиницу. Впрочем, всякий, кто вспомнил бы об этом обстоятельстве, почти наверное подумал бы, что миссис Винси очень походит на красивую любезную хозяйку гостиницы, привыкшую к самым неожиданным требованиям своих постояльцев. - Странное имя у него - Тертий, - сказала эта добродушная матрона. - Ну, да конечно, оно у него родовое. А теперь расскажи поподробнее, какой он. - Довольно высок, темноволос, умен... хорошо говорит, но, на мой вкус, немножко как самодовольный педант. - Я никогда не могла понять, что ты подразумеваешь под словами "самодовольный педант", - сказала Розамонда. - Человека, который старается показать, что у него обо всем есть свое мнение. - Так ведь, милый, у докторов и должны быть мнения, - заметила миссис Винси. - Их для того и учат. - Да, маменька, - мнения, за которые им платят. А самодовольный педант навязывает вам свои мнения даром. - Полагаю, мистер Лидгейт произвел большое впечатление на Мэри Гарт, - произнесла Розамонда многозначительным тоном. - Право, не знаю, - ответил Фред с некоторой мрачностью, встал из-за стола и, взяв роман, который принес с собой из спальни, бросился в кресло. - А если ты ей завидуешь, - добавил он, - то бывай почаще в Стоун-Корте и затми ее. - Я бы хотела, чтобы ты не был таким вульгарным, Фред. Если ты кончил, то позвони. - Но твой брат сказал правду, Розамонда, - начала миссис Винси, когда служанка убрала со стола и ушла. - Очень грустно, что ты не можешь заставить себя чаще бывать у дяди. Он же гордится тобой и даже приглашал тебя жить у него. Ведь он много мог бы сделать не только для Фреда, но и для тебя. Бог видит, какое для меня счастье, что ты живешь дома со мной, но ради пользы моих детей я найду силы с ними расстаться. Теперь же, надо полагать, ваш дядя Фезерстоун уделит что-то Мэри Гарт. - Мэри Гарт терпит жизнь в Стоун-Корте, потому что служить в гувернантках ей нравится еще меньше, - сказала Розамонда, складывая свое рукоделие. - А мне не нужно никакого наследства, если ради него я должна сносить кашель дядюшки и общество его противных родственников. - Он не жилец на этом свете, душечка. Я, конечно, не желаю ему смерти, но при такой астме и внутренних болях следует надеяться, что он найдет отдохновение на том свете. И Мэри Гарт я ничего дурного не желаю, но справедливость есть справедливость. За своей первой женой мистер Фезерстоун никаких денег не взял, не то что за моей сестрой. А потому у ее племянников и племянниц меньше прав, чем у племянников и племянниц моей сестры. И правду сказать, Мэри Гарт до того некрасива, что ей только гувернанткой и быть. - Тут, маменька, с вами не все согласятся, - заметил мистер Фред, который, по-видимому, был способен и читать и слушать одновременно. - Что же, милый, пусть даже ей и будет что-нибудь завещано, человек ведь женится на родне жены, а Гарты живут мизерно, хоть во всем себе отказывают, - сказала миссис Винси, искусно обходя скользкое место. - Ну, я не стану больше мешать твоим занятиям, милый. Мне надо кое-чего купить. - О, таким занятиям Фреда помешать трудно, - сказала Розамонда, тоже вставая. - Он ведь просто читает роман. - Почитает-почитает, да и возьмется за латынь, - примирительно сказала миссис Винси, погладив сына по голове. - В курительной для этого камин затоплен. Ты ведь знаешь, Фред, милый ты мой, что этого хочет твой отец, а я ему все время повторяю, что ты позанимаешься, вернешься в университет и сдашь экзамен. Фред взял руку матери и поцеловал ее, но ничего не ответил. - Наверное, ты сегодня на верховую прогулку не собираешься? - спросила Розамонда, когда миссис Винси вышла. - Нет. А что? - Папа разрешил мне теперь ездить на караковой. - Если хочешь, можешь поехать со мной завтра. Только помни, что я поеду в Стоун-Корт. - Я так мечтаю о верховой прогулке, что мне все равно, куда мы поедем. На самом же деле Розамонда очень хотела поехать именно в Стоун-Корт. - Послушай, Рози, - сказал Фред, когда она была уже в дверях, - если ты будешь сейчас музицировать, то я часок с тобой поупражняюсь. - Только не сегодня! - А почему не сегодня? - Право, Фред, мне хотелось бы, чтобы ты вообще бросил флейту. Когда мужчина играет на флейте, у него такой глупый вид! И ты все время фальшивишь. - Я расскажу следующему вашему ухажеру, мисс Розамонда, как вы любите оказывать людям одолжения. - А почему я должна оказывать тебе одолжения, слушая, как ты играешь на флейте, а не ты мне, бросив играть на ней? - А почему я должен брать тебя с собой на верховую прогулку? Этот вопрос оказал необходимое воздействие, так как Розамонда не собиралась отказываться от задуманной поездки. И Фред, добившись своего, почти час разучивал "Ar hyd у nos", "О горы и долины" и прочие любимые мелодии, содержавшиеся в его "Самоучителе игры на флейте", с большим рвением и неукротимой надеждой извлекая из инструмента довольно хриплые завывания. 12 Какую он измыслил штуку, Не знал Жервез. Джеффри Чосер (*44), "Кентерберийские рассказы" Путь в Стоун-Корт, куда на следующее утро отправились верхом Фред и Розамонда, вел через живописные луга, разделенные живыми изгородями, которые все еще сохраняли свою пышную красоту и манили птиц коралловыми ягодами. И каждый луг выглядел по-своему для тех, кто с детства знал каждую их особенность: осененный шепчущимися деревьями пруд в конце одного, где трава была особенно густой и зеленой, а посреди другого - развесистый дуб, в тени которого трава почти не росла; пригорок с высокими ясенями; рыжий откос над заброшенным карьером, отличный фон для густых зарослей репейника; крыши и риги фермы, куда как будто не вело никакой дороги; серые ворота и забор, опоясывающий опушку соседнего леска, и ветхая лачужка, чья старая кровля словно сложена из мшистых холмов и долин, чарующих удивительной игрой света и теней, - вырастая, мы отправляемся в дальние путешествия, чтобы увидеть такие же холмы и долины, правда, много больших размеров, но не более красивые. Все это слагается в ландшафт Средней Англии, радующий душу ее уроженцев - они гуляли здесь, едва научившись ходить, а может быть, запомнили каждую подробность, стоя между колен отца, правящего неторопливо трусящей лошадью. Однако дорога, хотя и проселочная, была превосходна, ибо Лоуик, как мы уже убедились, не был приходом с ухабистыми проселками и бедными арендаторами, а Фред и Розамонда, проехав две мили, оказались в пределах Лоуика. До Стоун-Корта оставалась еще миля, но уже через полмили они увидели дом, который словно бы не вырос в каменный дворец только потому, что с левого его бока вдруг появились хозяйственные службы и ему пришлось остаться просто добротным жилищем джентльмена-фермера. С этого расстояния он производил особенно приятное впечатление, так как группа островерхих хлебных амбаров создавала симметричное дополнение к аллее прекрасных каштанов справа. Вскоре на кругу перед парадным крыльцом уже можно было различить какой-то экипаж. - Ах! - воскликнула Розамонда. - Неужели это кто-нибудь из ужасных дядюшкиных родственников? - Ты совершенно права. Это двуколка миссис Уол - последняя желтая двуколка на свете, думается мне. Когда я вижу миссис Уол в ее двуколке, я начинаю понимать, почему желтый цвет где-то считается траурным. У этой двуколки, по-моему, более похоронный вид, чем у любого катафалка. Впрочем, миссис Уол всегда носит черный креп. Как это она умудряется, Рози? Ведь не может быть, чтобы ее родственники непрерывно умирали. - Не имею ни малейшего представления. Она даже не евангелистка, - сказала Розамонда задумчиво, словно принадлежность к этому религиозному толку могла объяснить вечный черный креп. - И ведь она не бедна, - добавила Розамонда после некоторого молчания. - Еще бы! Они богаты, как ростовщики, и Уолы, и Фезерстоуны. То есть они из тех, кто скорей удавится, чем потратит лишний фартинг. И тем не менее они кружат возле дядюшки, точно вороны, и трепещут при мысли, что хоть один фунт уплывет мимо их рук. Но по-моему, он их всех терпеть не может. Миссис Уол, которая вызывала у своих дальних свойственников чувства, столь мало напоминающие восхищение, в это самое утро заявила (отнюдь не решительно, а тихим, ничего не выражающим голосом, словно сквозь вату), что не хотела бы, чтобы они были о ней "доброго мнения". Она напомнила, что сидит у очага собственного брата и что прежде, чем стать Джейн Уол, двадцать пять лет была Джейн Фезерстоун, а потому не может молчать, когда именем ее брата злоупотребляют те, кто не имеет на него никакого права. - На что это ты намекаешь? - спросил мистер Фезерстоун, зажав трость между колен и поправляя парик. Он бросил на сестру проницательный взгляд и закашлялся словно его обдало ледяным сквозняком. Миссис Уол пришлось ждать с ответом до тех пор, пока Мэри Гарт не подала ему смягчающий сироп и приступ кашля не прошел. Поглаживая золотой набалдашник трости, мистер Фезерстоун угрюмо смотрел на огонь. Огонь пылал ярко, но лицо миссис Уол сохраняло лиловатый знобящий оттенок - лицо это с глазами-щелочками не выражало ничего, как и голос, и даже губы почти не шевелились, когда она говорила. - Где уж врачам вылечить такой кашель, братец. Вот и я так же кашляю, ведь я ваша сестра и по конституции и во всем остальном. Но, как я уже говорила, очень жаль, что дети миссис Винси такие распущенные. - Пф! Ничего подобного ты не говорила. Ты сказала, что кто-то злоупотребляет моим именем. - Да так оно и есть, недаром ведь люди говорят. Братец Соломон сказал мне, что в Мидлмарче только и разговоров, какой шалопай молодой Винси - не успел вернуться домой, а уже день и ночь в бильярд денежки просаживает. - Чепуха! Бильярд не азартная игра, это развлечение джентльменов. Да и молодой Винси - не какой-нибудь мужлан. Вот вздумай твой сыночек Джон играть на бильярде, так был бы он дурак дураком. - Ваш племянник Джон ни в бильярд, ни в какие другие азартные игры не играет, братец, и не проигрывает сотни фунтов, которые, если люди правду говорят, он не от папаши, не от мистера Винси получает. Он, говорят, уже много лет одни убытки терпит, хоть это никому и в голову не придет, глядя, как он роскошествует и держит открытый дом. И я слышала, что мистер Булстрод очень осуждает миссис Винси за то, что у нее ветер в голове и детей своих она совсем избаловала. - А мне какое дело до Булстрода? Я в его банке денег не держу. - Да ведь миссис Булстрод родная сестра мистера Винси и все говорят, что мистер Винси ведет дело на денежки из банка, да и сами посудите, братец, когда женщине за сорок, а она вся в розовых лентах и смеется как ни попадя тут ничего хорошего нет. Только одно дело баловать детей, а искать денежки, чтобы платить за них долги, совсем другое. А все прямо говорят, что молодой Винси занимал под свои ожидания. А уж чего он там ожидает этого я сказать не могу. Вот мисс Гарт меня слышит, и пусть на здоровье повторяет, кому хочет. Я знаю, молодежь всегда стоит друг за друга. - Благодарю вас за разрешение, миссис Уол, - сказала Мэри Гарт. - Но я так не люблю слушать сплетни, что повторять их, конечно же, не стану. Мистер Фезерстоун погладил набалдашник трости и испустил короткий судорожный смешок, столь же искренний как улыбка, с какой старый любитель виста смотрит на скверные карты, которые ему сдали. По-прежнему не отводя глаз от огня, он сказал: - А кто это утверждает, что Фреду Винси нечего ожидать? Такому молодцу, как он? Миссис Уол ответила не сразу, а когда ответила, ее голос словно увлажнился слезами, хотя лицо осталось сухим. - Так или нет, братец, а мне и братцу Соломону горько слышать, как вашим именем злоупотребляют, раз уж болезнь у вас такая, что может унести вас в одночасье, а люди которые такие же Фезерстоуны, как зазывалы на ярмарке, в открытую рассчитывают, что ваше состояние перейдет к ним. А я-то, ваша родная сестра, и Соломон, ваш родной брат! Так для чего же тогда всевышний даровал человекам семьи? - Вот тут миссис Уол пролила слезы, хотя и в умеренном количестве. - Говори прямо, Джейн! - сказал мистер Фезерстоун, повернувшись к ней. Ты намекаешь, что Фред Винси занял у кого-то деньги под залог того, что он якобы должен получить по моему завещанию? - Этого, братец, я не говорила (голос миссис Уол вновь стал сухим и бесцветным). Так мне сказал братец Соломон вчера вечером, когда заехал на обратном пути с рынка, чтобы посоветовать, как мне быть с прошлогодней пшеницей: ведь я же вдова, а сыночку моему Джону всего двадцать три года, хотя серьезен он не по летам. А он слышал это от самых надежных людей - и не от одного, а от многих. - Бабьи сплетни! Я ни слову из этого не верю. Одни выдумки. Подойди-ка к окну, девочка. Как будто кто-то едет верхом. Не доктор ли? - Только не мной это выдумано, братец, и не Соломоном. Ведь он-то, каков бы он ни был - а странности за ним водятся, не стану спорить, - он-то составил завещание и разделил свое имущество поровну между родственниками, с которыми он в дружбе. Хотя, на мой взгляд, бывают случаи, когда одних следует отличать перед другими. Но Соломон из своих намерений тайны не делает. - Ну и дурак! - с трудом выговорил мистер Фезерстоун и разразился таким кашлем, что Мэри Гарт бросилась к нему, так и не узнав, кто приехал на лошадях, чьи копыта процокали под окном к крыльцу. Мистер Фезерстоун еще кашлял, когда в комнату вошла Розамонда, которая в амазонке выглядела даже грациознее, чем обычно. Она церемонно поклонилась миссис Уол, а та произнесла сухо: - Как поживаете, мисс? Розамонда с улыбкой кивнула Мэри и осталась стоять, дожидаясь, чтобы дядя справился со своим кашлем и заметил ее. - Ну-ну, мисс, - сказал он наконец, - очень ты разрумянилась. А где Фред? - Повел лошадей на конюшню. Он сейчас придет. - Садись-ка, садись. Миссис Уол, не пора ли тебе ехать? Даже те соседи, которые прозвали Питера Фезерстоуна старым лисом, не могли бы поставить ему в упрек лицемерную вежливость, и его сестра давно привыкла к тому, что с родственниками он обходится совсем уж бесцеремонно. Впрочем, по ее убеждению, всевышний, даруя человекам семьи, предоставил им полную свободу от взаимной любезности. Она медленно встала без малейших признаков досады и произнесла обычным своим приглушенным и бесцветным голосом: - Братец, желаю, чтобы новый доктор сумел вам помочь. Соломон говорит, что его очень хвалят. И уж конечно я уповаю, что ваш час еще далек. А ухаживать за вами заботливей вашей родной сестры и ваших родных племянниц никто не будет, скажите только слово. И Ребекка и Джоанна, и Элизабет - вы ведь сами знаете. - Как же, как же, помню! Сама увидишь, что я их не забыл, - все трое темноволосые и одна другой некрасивее Им ведь деньги пригодятся, э? В нашем роду красивых женщин никогда не бывало, но у Фезерстоунов всегда водились деньги, и у Уолов тоже. Да, у Уола деньги водились. Солидный человек был Уол. Да-да, деньги - хорошее яичко, и если они у тебя есть, так оставь их в теплом гнездышке. Счастливого пути, миссис Уол. Мистер Фезерстоун обеими руками потянул свой парик, словно намереваясь закрыть уши, и его сестра удалилась, размышляя над его последними словами, загадочными как изречение оракула. Как ни опасалась она молодых Винси и Мэри Гарт, под всеми наносами в ее душе пряталось убеждение, что ее брат Питер Фезерстоун ни в коем случае не завещает свою недвижимость помимо кровных родственников: а то зачем бы всевышний, не послав ему потомства, прибрал обеих его жен, когда он столько нажил на магнезии и еще на всякой всячине, да так, что люди только диву давались? И зачем тогда в Лоуике есть приходская церковь, где Уолы и Паудреллы из поколения в поколение делили одну скамью, а Фезерстоуны сидели на соседней, если на следующее же воскресенье после кончины ее братца Питера люди узнают, что его родня осталась ни при чем? Человеческое сознание не способно воспринимать нравственный хаос: подобный возмутительный исход был просто немыслим. Но как часто мы страшимся того, что просто немыслимо! Когда вошел Фред, старик посмотрел на него с веселой искоркой в глазах, которую молодой человек нередко имел основания истолковывать как одобрение его щеголеватому виду. - Вы, девицы, подите себе, - сказал мистер Фезерстоун. - Мне надо поговорить с Фредом. - Пойдем ко мне в комнату, Розамонда. Там, правда, холодно, но немножко ведь ты потерпишь, - сказала Мэри. Девушки не только были знакомы с детства, но и учились в одном пансионе (Мэри, кроме того, занималась там с, младшими девочками), а потому их связывали общие воспоминания и они любили поболтать наедине. Собственно говоря, отчасти из-за этого tete-a-tete [разговор наедине (фр.)] Розамонда и хотела поехать в Стоун-Корт. Мистер Фезерстоун молча ждал, пока дверь за ними не затворилась. Он смотрел на Фреда все с той же искоркой в глазах и пожевывал губами, как у него было в обыкновении. А заговорил он тихим голосом, который больше подошел бы доносчику, намекающему на то, что его можно купить, чем обиженному старшему родственнику. Отступления от правил общественной морали не вызывали у него нравственного негодования, даже когда он сам мог стать их жертвой. Ему представлялось совершенно в порядке вещей, что другие хотят поживиться за его счет, да только он-то им не по зубам. - Так значит, сударь, ты платишь десять процентов за ссуду, которую обязался вернуть, заложив мою землю, когда я отойду к праотцам, э? Ну, скажем, ты дал мне год жизни. Но ведь у меня еще есть время изменить завещание. Фред покраснел. Денег на подобных условиях он по понятным причинам не занимал, но действительно говорил - и, возможно, с куда большей уверенностью, чем ему помнилось, - о том, что сумеет расплатиться с нынешними своими долгами, получив землю Фезерстоуна. - Я не понимаю, что вы имеете в виду, сэр. Никаких денег я никогда под подобный ненадежный залог не занимал. Объясните мне, будьте так добры. - Нет уж, сударь, это ты объясняй. У меня ведь есть еще время изменить завещание, вот так-то. Я в здравом уме: могу без счетов вычислить сложные проценты и назвать по фамилии всех дураков не хуже, чем двадцать лет назад. Да и какого черта? Мне еще нет восьмидесяти. Но вот что я тебе скажу: ты давай-ка возражай. - Но я уже возразил, сэр, - ответил Фред с некоторым раздражением, забывая, что его дядя в своей речи не делал различия между возражением и опровержением, хотя смысла этих понятий отнюдь не путал и про себя нередко удивлялся, сколько дураков принимают его голословные утверждения за доказательства. - Но готов возразить еще раз: это глупая выдумка, и ничего больше. - Э-э, нет! Ты мне документик подай. Рассказывал-то надежный человек. - Так назовите его, и пусть он укажет, у кого я занял деньги. Тогда я смогу опровергнуть эту ложь. - Человек, скажу я тебе, куда как надежный - без его ведома в Мидлмарче мало что случается. Это твой распрекрасный, благочестивый дядя. Ну, так как же? - Тут мистер Фезерстоун содрогнулся от внутреннего смеха. - Мистер Булстрод? - А то кто же? - Ну, так эта сплетня выросла из каких-нибудь его нравоучительных замечаний по моему адресу. Или вам сказали, что он назвал человека, который ссудил меня деньгами? - Если такой человек есть, так Булстрод знает, кто он, можешь быть спокоен. А если ты, скажем, только пытался занять, а тебе не дали, Булстрод и про это знал бы. Принеси мне от Булстрода писульку, что он не верит, будто ты обязался заплатить свои долги моей землей. Ну, так как же? На лице мистера Фезерстоуна одна гримаса сменяла другую: он доказал здравость своего ума и твердость памяти и теперь давал выход безмолвному торжеству. Фред понял, что попал в весьма неприятное положение. - Вы, наверное, шутите, сэр. Мистер Булстрод, как и всякий человек, может верить во многое такое, что на самом деле вовсе и не правда, а меня он недолюбливает. Мне нетрудно добиться, чтобы он написал, что не знает никаких фактов, подтверждающих сплетню, которая до вас дошла, хоть это и может повести к неприятностям. Но как же я потребую, чтобы он написал, чему про меня верит, а чему не верит! - Фред перевел дух и добавил в расчете на дядюшкино тщеславие: - Джентльмены таких вопросов не задают. Но его маневр оказался бесполезным. - Понимаю, понимаю. Ты больше боишься обидеть Булстрода, чем меня. А что он такое? У него в наших краях нет ни клочка земли. Легкую наживу ему подавай! Чуть дьявол перестанет ему подсоблять, так от него пустое место останется. Вот и вся цена его благочестию: господа хочет в долю взять. Ну, уж это - шалишь! Когда я в церковь хаживал, одно я понял раз и навсегда: господь, он к земле привержен. Обещает землю и дарует землю, и кому ниспосылает богатство, так зерном и скотом. А ты вот на другую сторону перекинулся, и Булстрод с легкой наживой тебе больше по вкусу, чем Фезерстоун и земля. - Прошу прощения, сэр, - сказал Фред. Он встал со стула и, повернувшись спиной к камину, пощелкивал хлыстом по сапогу. - Ни Булстрод, ни легкая нажива мне вовсе не по вкусу. Он говорил угрюмо, понимая, что его слова бесполезны. - Ну-ну, без меня ты, как вижу, легко обойдешься, - начал мистер Фезерстоун, которому в душе очень не хотелось, чтобы Фред повел себя независимо. - Тебе ни земли не надо, чтобы помещиком зажить, чем в попах-то голодать, ни сотни фунтов в задаточек. Мне-то все едино. Я хоть пять приписок к завещанию сделаю, а банкноты свои приберегу на черный день. Мне-то все едино. Фред снова покраснел. Фезерстоун редко дарил ему деньги, и лишиться ста фунтов сейчас ему было куда обиднее, чем земли в отдаленном будущем. - Вы напрасно считаете меня неблагодарным, сэр. И к вашим добрым намерениям по отношению ко мне я отношусь с должным уважением. - Вот и хорошо. Так докажи это. Принеси мне письмо от Булстрода, что он не верит, будто ты хвастал и обещал уплатить свои долги моей землицей, а тогда, если ты попал в какую-нибудь переделку, мы посмотрим, не смогу ли я тебя выручить. Ну, так как же? По рукам? А теперь поддержи меня, я попробую пройтись по комнате. Фред, как ни был он раздосадован, невольно пожалел никем не любимого, никем не уважаемого старика, который еле передвигал распухшие от водянки ноги и выглядел совсем беспомощным. Поддерживая дядю под локоть, он думал, что не хотел бы стать таким дряхлым и больным, и терпеливо выслушивал обычную воркотню, сначала у окна - о цесарках и о флюгере, а затем перед немногочисленными книжными полками, главное украшение которых составляли Иосиф Флавий, Колпеппер, "Мессиада" Клопштока (*45) в кожаных переплетах и несколько номеров "Журнала Джентльмена". - Прочти мне названия книжек. Ну-ка, ну-ка! Ты ведь обучался в университете. Фред прочел заглавия. - Так к чему девочке еще книги? Для чего ты ей их возишь? - Они доставляют ей удовольствие, сэр. Она любит читать. - Слишком уж любит, - сварливо заметил мистер Фезерстоун. - Все предлагала почитать мне, когда сидела со мной. Но я этому положил конец. Почитает вслух газету, ну и довольно для одного дня. А чтобы она про себя читала, так я этого терпеть не могу. Так смотри, больше ей книг не вози, слышишь? - Слышу, сэр. - Фред не в первый раз получал это приказание и продолжал втайне его нарушать. - Позвони-ка, - распорядился мистер Фезерстоун. - Пусть девочка придет. Тем временем Розамонда и Мэри успели сказать друг другу гораздо больше, чем Фред и мистер Фезерстоун. Они так и не сели, а стояли у туалетного столика возле окна. Розамонда сняла шляпку, разгладила вуаль и кончиками пальцев поправляла волосы - не белобрысые и не рыжеватые, а золотистые, как у младенца. Мэри Гарт казалась совсем некрасивой между этими двумя нимфами - одной в зеркале и другой перед ним, - которые глядели друг на друга глазами небесной синевы, такой глубокой, что восхищенные наблюдатели могли прочесть в них самые неземные мысли, и достаточно глубокой, чтобы скрыть истинный их смысл, если он был более земным. В Мидлмарче лишь двое-трое детей могли бы потягаться с Розамондой белокуростью волос, а облегающая амазонка подчеркивала мягкость линий ее стройной фигуры. Недаром чуть ли не все мидлмарчские мужчины за исключением ее братьев утверждали, что мисс Винси - лучшая девушка в мире, а некоторые называли ее ангелом. Мэри Гарт, наоборот, выглядела самой обычной грешницей - смуглая кожа, вьющиеся темные, но жесткие и непослушные волосы, маленький рост. А сказать, что она была зато наделена всеми возможными добродетелями, значило бы уклониться от истины. Некрасивость, точно так же как красота, несет с собой свои соблазны и пороки. Ей часто сопутствует притворная кротость или же непритворное озлобление во всем его безобразии. Ведь когда тебя сравнивают с красавицей подругой и называют дурнушкой, этот эпитет, несмотря на всю его справедливость и точность, вызывает далеко не самые лучшие чувства. Во всяком случае, к двадцати двум годам Мэри еще не приобрела того безупречного здравого смысла и тех превосходных принципов, какими рекомендуется обзаводиться девушкам, не столь щедро взысканным судьбой, словно эти качества можно получить по желанию в надлежащей пропорции с примесью покорности судьбе. Живой ум сочетался в ней с насмешливой горечью, которая постоянно обновлялась и никогда полностью не исчезала, хотя иногда и смягчалась благодарностью к тем, кто не учил ее быть довольной своим жребием, а просто старался сделать ей что-нибудь приятное. Приближение поры женского расцвета сгладило ее некрасивость, в которой, впрочем, не было ничего отталкивающего или болезненного, - вовсе времена и на всех широтах у матерей человеческих под головным убором, иногда изящным, а иногда и нет можно было увидеть такие лица. Рембрандт с удовольствием написал бы ее, и эти крупные черты дышали бы на полотне умом и искренностью. Потому что искренность, правдивость и справедливость были главными душевными свойствами Мэри - она не старалась создавать иллюзий и не питала их на свой счет, а в хорошем настроении умела даже посмеяться над собой. Так и теперь, увидев свое отражение в зеркале возле отражения Розамонды, она сказала со смехом: - Какая я рядом с тобой чернушка, Рози! Должна признаться, ты мне очень не к лицу. - Ах, нет! О твоей внешности никто вовсе не думает, Мэри. Ты всегда так благоразумна и обязательна. Да и какое значение имеет красота! - воскликнула Розамонда, обернувшись к Мэри, и тотчас скосила глаза на свою шейку, открывшуюся теперь ее взгляду. - То есть моя красота, хочешь ты сказать, - ответила Мэри иронически. "Бедная Мэри! - подумала Розамонда. - Как ни старайся говорить ей приятное, она все равно обижается". А вслух она спросила: - Что ты поделывала последнее время? - Я? Приглядывала за хозяйством, наливала мягчительный сироп, притворялась заботливой и довольной, а кроме того, продолжала учиться скверно думать о всех и каждом. - Да, тебе здесь живется тяжело. - Нет, - резко сказала Мэри, вскинув голову. - По-моему, мне живется куда легче, чем вашей мисс Морган. - Да, но мисс Морган такая неинтересная и немолодая. - Наверное, самой себе она интересна, и я не так уж уверена, что возраст приносит облегчение от забот. - Пожалуй, - сказала Розамонда задумчиво. - Даже непонятно, чем существуют люди, когда у них нет ничего впереди. Ну, конечно, всегда можно найти опору в религии. Впрочем, - и на ее щеках появились ямочки, - тебя, Мэри, такая судьба вряд ли ждет. Тебе ведь могут сделать предложение. - А ты от кого-нибудь слышала о подобном намерении? - Ну что ты! Но джентльмен, который видит тебя чуть ли не каждый день, наверное, может в тебя влюбиться. Мэри слегка переменилась в лице - главным образом из-за твердой решимости в лице не меняться. - А от этого всегда влюбляются? - спросила она небрежно. - По-моему, это лучший способ невзлюбить друг друга. - Нет, если это интересные и приятные люди. А я слышала, что мистер Лидгейт как раз такой человек. - Ах, мистер Лидгейт! - произнесла Мэри с полным равнодушием. - Тебе что-то хочется про него разузнать, - добавила она, не собираясь отвечать обиняками на обиняки Розамонды. - Только нравится ли он тебе. - Об этом и речи нет. Чтобы мне понравиться, надо быть хоть немного любезным. Я не слишком великодушна и не питаю особой симпатии к людям, которые говорят со мной так, словно не видят меня. - Он такой гордый? - спросила Розамонда с явным удовлетворением. - Ты знаешь, он из очень хорошей семьи. - Нет, на эту причину он не ссылался. - Мэри! Какая ты странная! Но как он выглядит? Опиши мне его. - Что можно описать словами? Если хочешь, я перечислю его отличительные черты: широкие брови, темные глаза, прямой нос, густые темные волосы, большие белые руки и... что же еще?.. Ах да! Восхитительный носовой платок из тончайшего полотна. Но ты сама его увидишь. Ты же знаешь, что он приезжает примерно в этом часу. Розамонда чуть-чуть покраснела и задумчиво произнесла: - А мне нравятся гордые манеры. Терпеть не могу молодых людей, которые трещат как сороки. - Я ведь не говорила, что мистер Лидгейт держится гордо, но, как постоянно повторяла наша мадемуазель, il y en a pour tous les gouts [они бывают на всякий вкус (фр.)]. И если кому-нибудь подобный род самодовольства может прийтись по вкусу, так это тебе, Рози. - Гордость - это не самодовольство. Вот Фред, он правда самодовольный. - Если бы о нем никто ничего хуже сказать не мог! Ему надо бы последить за собой. Миссис Уол говорила дяде, что Фред страдает легкомыслием. - Мэри поддалась внезапному порыву: подумав, она, конечно, промолчала бы. Но слово "легкомыслие" внушало ей смутную тревогу, и она надеялась, что ответ Розамонды ее успокоит. Однако о том, в чем миссис Уол прямо его обвинила, она упоминать не стала. - О, Фред просто ужасен! - сказала Розамонда, которая, конечно, не употребила бы такого слова, разговаривай она с кем-нибудь другим, кроме Мэри. - Как так - ужасен? - Он ничего не делает, постоянно сердит папу и говорит, что не хочет быть священником. - По-моему, Фред совершенно прав. - Как ты можешь говорить, что он прав, Мэри? Где твое уважение к религии? - Он не подходит для такого рода деятельности. - Но он должен был бы для нее подходить! - Значит, он не таков, каким должен был бы быть. Мне известны и другие люди точно в таком же положении. - И все их осуждают. Я бы не хотела выйти за священника, однако священники необходимы. - Отсюда еще не следует, что эту необходимость обязан восполнять Фред. - Но ведь папа столько потратил на его образование! А вдруг ему не достанется никакого наследства? Ты только вообрази! - Ну, это мне вообразить нетрудно, - сухо ответила Мэри. - В таком случае не понимаю, как ты можешь защищать Фреда, - не отступала Розамонда. - Я его вовсе не защищаю, - сказала Мэри со смехом. - А вот любой приход я от такого священника постаралась бы защитить. - Но само собой разумеется, он бы вел себя иначе, если бы стал священником. - Да, постоянно лицемерил бы, а он этому пока не научился. - С тобой невозможно говорить, Мэри. Ты всегда становишься на сторону Фреда. - А почему бы и нет? - вспылила Мэри. - Он тоже стал бы на мою. Он - единственный человек, который готов побеспокоиться ради меня. - Ты ставишь меня в очень неловкое положение, Мэри, - кротко вздохнула Розамонда. - Но маме я этого ни за что не скажу. - Чего ты ей не скажешь? - гневно спросила Мэри. - Прошу тебя, Мэри, успокойся, - ответила Розамонда все так же кротко. - Если твоя маменька боится, что Фред сделает мне предложение, можешь сообщить ей, что я ему откажу. Но насколько мне известно, у него таких намерений нет. Ни о чем подобном он со мной никогда не говорил. - Мэри, ты такая вспыльчивая! - А ты кого угодно способна вывести из себя. - Я? В чем ты можешь меня упрекнуть? - Вот безупречные люди всех из себя и выводят... А, звонят! Нам лучше пойти вниз. - Я не хотела с тобой ссориться, - сказала Розамонда, надевая шляпку. - Ссориться? Чепуха! Мы и не думали ссориться. Если нельзя иногда рассердиться, то какой смысл быть друзьями? - Мне никому не говорить того, что ты сказала? - Как хочешь. Я меньше всего боюсь, что кто-нибудь перескажет мои слова. Но идем же. Мистер Лидгейт на этот раз приехал позднее обычного, но гости его дождались, потому что Фезерстоун попросил Розамонду спеть ему, а она, докончив "Родину, милую родину" (которую терпеть не могла), сама предупредительно спросила, не хочет ли он послушать вторую свою любимую песню - "Струись, прозрачная река". Жестокосердый старый эгоист считал, что чувствительные песни как нельзя лучше подходят для девушек, а прекрасные чувства - для песен. Мистер Фезерстоун все еще расхваливал последнюю песню и уверял "девочку", что голосок у нее звонкий, как у дрозда, когда под окном процокали копыта лошади мистера Лидгейта. Он без всякого удовольствия предвкушал обычный неприятный разговор с дряхлым пациентом, который упорно верил, что лекарства обязательно "поставят его на ноги", лишь бы доктор умел лечить, - и это унылое ожидание вкупе с печальным убеждением, что от Мидлмарча вообще нельзя ожидать ничего хорошего, сделали его особенно восприимчивым к тому обворожительному видению, каким предстала перед ним Розамонда, "моя племянница", как поспешил отрекомендовать ее мистер Фезерстоун, хотя называть так Мэри Гарт он не считал нужным. Розамонда держалась очаровательно, и Лидгейт заметил все: как деликатно она загладила бестактность старика и уклонилась от его похвал со спокойной серьезностью, не показав ямочек, которые, однако, заиграли на ее щеках, когда она обернулась к Мэри с таким доброжелательным интересом, что Лидгейт, бросив на Мэри быстрый, но гораздо более внимательный, чем когда-либо прежде, взгляд, успел увидеть в глазах Розамонды неизъяснимую доброту. Однако Мэри по какой-то причине казалась сердитой. - Мисс Рози мне пела, доктор. Вы же мне этого не воспретите, э? - сказал мистер Фезерстоун. - Ее пение куда приятней ваших снадобий. - Я даже не заметила, как пролетело время, - сказала Розамонда, вставая и беря шляпку, которую сняла перед тем, как петь, так что ее прелестная головка являла все свое совершенство, точно цветок на белом стебле. - Фред, нам пора. - Так едем, - ответил Фред. У него были причины для дурного настроения, и ему не терпелось поскорее покинуть этот дом. - Значит, мисс Винси - музыкантша? - сказал Лидгейт, провожая ее взглядом. (Розамонда каждым своим нервом ощущала, что на нее смотрят. Природная актриса на амплуа, подсказанном ее physique [здесь: наружность (фр.)], она играла самое себя, и так хорошо, что даже не подозревала, насколько это и есть ее подлинная натура.) - Уж конечно, лучшая в Мидлмарче, - объявил мистер Фезерстоун. - Там ей никто и в подметки не годится, э, Фред? Похвали-ка сестру. - Боюсь, сэр, я заинтересованный свидетель и мои показания ничего не стоят. - Лучшая в Мидлмарче - это еще не так много, дядюшка, - сказала Розамонда с чарующей улыбкой и повернулась к столику, на котором лежал ее хлыст. Но Лидгейт успел взять хлыст первым и подал его ей. Она наклонила голову в знак благодарности и посмотрела на него, а так как он, разумеется, смотрел на нее, они обменялись тем особым нежданным взглядом, который внезапен, как солнечный луч, рассеивающий туман. Мне кажется, Лидгейт чуть побледнел, но Розамонда залилась румянцем и ощутила непонятную растерянность. После этого ей действительно захотелось поскорее уехать, и она даже не расслышала, какие глупости говорил ее дядя, когда она подошла попрощаться с ним. Однако Розамонда заранее предвкушала именно этот исход - такое взаимное впечатление, которое зовется любовью с первого взгляда. Едва общество Мидлмарча получило столь важное новое пополнение, она постоянно рисовала себе картины будущего, начало которому должна была положить примерно такая сцена. Незнакомец, спасшийся на обломке мачты после кораблекрушения или явившийся в сопровождении носильщика и саквояжей, всегда таит в себе обаяние для девственной души, покорить которую оказались не властны привычные достоинства давних воздыхателей. Вокруг незнакомца сплетались и мечты Розамонды - героем ее романа был поклонник и жених не из Мидлмарча и с положением более высоким, чем ее собственное. По правде говоря, в последнее время от него уже требовалось родство по крайней мере с баронетом. И вот теперь, когда встреча с незнакомцем произошла и оказалась куда прекраснее, чем в предвкушении, Розамонда твердо уверовала, что свершилось величайшее событие в ее жизни. Она усмотрела в своих чувствах симптомы пробуждающейся любви, и не сомневалась, что мистер Лидгейт сразу влюбился в нее. Правда, влюбляются обычно на балах, но почему нельзя влюбиться утром, когда цвет лица особенно свеж? Розамонда, хотя она была не старше Мэри, давно привыкла внушать любовь с первого взгляда, однако сама оставалась равнодушной, одинаково критически взирая и на зеленого юнца, и на пожилого холостяка. И вдруг явился мистер Лидгейт, совершенный ее идеал - чужой в Мидлмарче, с красивой внешностью, говорящей о благородном происхождении, с семейными связями, сулящими доступ в круги титулованной знати, эти небеса богатого мещанства, одаренный талантом: короче говоря, человек, которого особенно приятно покорить. К тому же он затронул прежде безмолвные струны ее натуры, придав ее жизни подлинный интерес взамен прежних воображаемых "а вдруг!". Вот почему, возвращаясь домой, брат и сестра были погружены в свои мысли и почти не разговаривали. Розамонда, хотя основание ее воздушного замка было, как всегда, почти призрачным, обладала таким дотошным реалистичным воображением, что выглядел он почти как настоящий. Они не проехали и мили, а она уже была замужем, обзавелась необходимым гардеробом, выбрала дом в Мидлмарче и собиралась погостить в поместьях высокородных мужниных родичей, чье аристократическое общество поможет ей отполировать манеры, приобретенные в пансионе, так что она будет готова к еще более высокому положению, которое смутно рисовалось в розовом тумане будущего. Никакие корыстные или другие низменные соображения не участвовали в создании этих картин: Розамонду влекла только так называемая утонченность, а вовсе не деньги, эту утонченность оплачивающие. Фреда, наоборот, терзали тревожные мысли, и даже обычный неунывающий оптимизм не приходил к нему на выручку. Он не видел способа уклониться от выполнения нелепого требования старика Фезерстоуна, не вызвав последствий, еще более для него неприятных. Отец, и без того им недовольный, рассердится еще сильнее, если из-за него между их семьей и Булстродами наступит новое охлаждение. С другой стороны, ему даже думать не хотелось о том, чтобы самому пойти объясняться с дядей Булстродом, тем более что, разгоряченный вином, он, возможно, и правда наговорил всяких глупостей о фезерстоуновском наследстве, а сплетни их еще преувеличили. Фред понимал, что выглядит он довольно жалко - сначала расхвастался о наследстве, которого ждет от старого скряги, а затем по приказанию этого скряги ходит и выпрашивает оправдательные документы... Да, но наследство! И у него действительно есть основания рассчитывать... Иначе что же ему делать? И еще этот проклятый долг, а старик Фезерстоун почти обещал дать ему денег. И все это до того мизерно! Долг совсем маленький, и наследство в конечном счете не так уж велико. Фред постыдился бы сознаться некоторым из своих знакомых, как незначительны его шалости. Подобные размышления, естественно, вызвали в нем мизантропическую горечь. Родиться сыном мидлмарчского фабриканта без каких-либо особых надежд на будущее, тогда как Мейнуоринг и Вьен... Да, жизнь действительно скверная штука, если пылкому молодому человеку, приверженному всем радостям жизни, в сущности, не на что надеяться. Фреду не приходило в голову, что Булстрода приплел к этой истории сам Фезерстоун. Впрочем, это ничего не изменило бы. Он ясно видел, что старик хочет доказать свою власть, помучив его немного, а возможно, и поссорить его с Булстродом. Фред воображал, будто видит своего дядю Фезерстоуна насквозь, однако многое из того, что он усматривал в душе старика, было просто отражением его собственных склонностей. Познание чужой души - задача трудная, и она не по плечу молодым джентльменам, видящим мир через призму собственных желаний. Размышлял же Фред главным образом об одном: рассказать все отцу или постараться уладить дело без его ведома. Насплетничала на него скорее всего миссис Уол. Если Мэри Гарт сообщила Розамонде россказни миссис Уол, все тотчас же станет известно отцу и разговора с ним не избежать. Он придержал лошадь и спросил Розамонду: - Рози, а Мэри не сказала тебе, миссис Уол про меня что-нибудь говорила? - Да, говорила. - А что? - Что ты страдаешь легкомыслием. - И все? - По-моему, и этого достаточно, Фред. - Но ты уверена, что она больше ничего не говорила? - Мэри сказала только это. Но, право же, Фред, тебе должно быть стыдно. - А, чепуха! Не читай мне нотаций! А что Мэри еще говорила? - Я не обязана тебе рассказывать. Тебе так интересно, что говорит Мэри, а мне ты очень грубо не даешь говорить. - Конечно, мне интересно, что говорит Мэри. Она лучше всех девушек, каких я знаю. - Вот уж не думала, что в нее можно влюбиться. - А откуда тебе знать, как влюбляются мужчины! Девицам это неизвестно. - Во всяком случае, послушай моего совета, Фред, и не влюбляйся в нее. Она говорит, что не выйдет за тебя, если ты сделаешь ей предложение. - Ну, она могла бы подождать, пока я его сделаю. - Я знала, Фред, что тебя это заденет. - Ничего подобного! И она бы так не сказала, если бы ты ее на это не вызвала. Когда они подъехали к дому, Фред решил, что коротко расскажет обо всем отцу и, может быть, тот возьмет на себя неприятную обязанность объясниться с Булстродом. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СТАРОСТЬ И ЮНОСТЬ 13 _Первый джентльмен_: ...Ваш человек, Как распознать, его? Из лучших он, Иль плащ хорош, а сам под ним он плох? Святой иль плут, паломник иль ханжа? _Второй джентльмен_: Ответьте, как распознаете вы Достоинства неисчислимых книг, Наследье всех времен? Не проще ль вам По переплетам их сортировать? Телячья кожа, бархат и сафьян Не хуже будут хитрых ярлычков, Придуманных для сортировки книг, Никем не читанных. После разговора с Фредом мистер Винси решил заехать в банк к половине второго, когда у Булстрода обычно никого не бывало, и побеседовать с ним в уединении его кабинета. Однако на сей раз у банкира сидел посетитель, который явился в час, но вряд ли должен был скоро удалиться, так как мистер Булстрод, судя по всему, собирался сказать ему очень многое. Речь банкира при всей своей гладкости отличалась многословием, и к тому же он часто прерывал ее многозначительными короткими паузами. Не думайте, что его болезненный вид объяснялся желтизной кожи, как у смуглых брюнетов. Кожа у него была просто бледная, жидкие, подернутые сединой волосы - каштановые, глаза - светло-серые, а лоб - высокий. Шумные люди называли его приглушенный голос шепотом и порой намекали, что так говорят только те, кому есть что скрывать, хотя неясно, почему человек, если он не умеряет своего громкого голоса, обязательно должен быть открытым и искренним, - в Святом писании, кажется, нигде не указано, будто вместилищем прямоты служат легкие. Кроме того, мистер Булстрод имел манеру вежливо наклоняться к говорящему и вперять в него внимательный взгляд, а потому тем, кто, по их собственному мнению, излагал чрезвычайно важные вещи, начинало казаться, что он совершенно с ними согласен. Людям же, которые не считали себя оракулами, не нравилось чувствовать на себе лучи этого нравственного фонаря. Если ваш погреб не внушает вам гордости, вы не почувствуете ни малейшего удовольствия, когда ваш гость начнет с видом знатока рассматривать свою рюмку на свет. Похвала приносит радость, только когда она заслуженна. А потому внимательный взгляд мистера Булстрода не нравился мытарям и грешникам Мидлмарча. Одни объясняли эту его привычку тем, что он фарисей, а другие - его принадлежностью к евангелическому толку. Более дотошные спрашивали, кто его отец и дед, добавляя, что двадцать пять лет тому назад в Мидлмарче никто и слыхом не слыхал ни о каких Булстродах. Впрочем, нынешний его посетитель - Лидгейт - не обращал на испытующий взгляд ни малейшего внимания, а просто заключил, что здоровье банкира оставляет желать лучшего и что он живет напряженной внутренней жизнью, чуждаясь материальных удовольствий. - Я сочту себя чрезвычайно вам обязанным, мистер Лидгейт, если вы время от времени будете заглядывать ко мне сюда, - сказал банкир после краткой паузы. - Если, как смею надеяться, я буду иметь честь найти в вас деятельного споспешника в управлении больницей, столь важное дело неизбежно породит множество вопросов, которые лучше будет обсуждать приватно. Касательно же новой больницы, уже почти достроенной, я обдумаю вашу рекомендацию предназначить ее для лечения одних только горячек. Решение зависит от меня, ибо лорд Медликоут, хотя и предоставил для постройки землю и строительный материал, сам заниматься больницей не склонен. - Для такого провинциального города трудно найти что-то столь многообещающее, - сказал Лидгейт. - Прекрасная новая больница, отданная под лечение горячек, может при сохранении старой послужить основой для создания медицинского училища после того, как мы добьемся нужных медицинских реформ. А что полезнее для медицинского образования, чем открытие таких училищ по всей стране? Человек, родившийся в провинции, если он хоть сколько-нибудь наделен общественным духом, обязан по мере сил противостоять соблазнам Лондона, притягивающего к себе все, что хотя бы чуть-чуть поднимается над посредственностью. Ведь в провинции всегда можно найти более свободное и обширное, если и не столь богатое поле деятельности. К природным дарам Лидгейта следует причислить голос - обычно низкий и звучный, но способный в нужную минуту стать тихим и ласковым. В его манере держаться чувствовалась независимость, бесстрашное упование на успех, вера в собственные силы и настойчивость, которая укреплялась презрением к мелким помехам и соблазнам, впрочем, на опыте еще не изведанным. Однако эта гордая прямота смягчалась обаятельной доброжелательностью. Возможно, мистеру Булстроду нравилось это различие в их голосах и манере держаться. И несомненно, ему, как и Розамонде, мистер Лидгейт особенно нравился потому, что был в Мидлмарче чужим. С новым человеком можно испробовать столько нового! И даже попытаться самому стать лучше. - Я буду очень рад, если смогу предоставить больше простора для вашего рвения, - ответил мистер Булстрод. - То есть поручить вам управление моей новой больницей при условии, что не обнаружится ничего, могущего этому воспрепятствовать, ибо я твердо решил, что столь важное предприятие не следует отдавать на произвол наших двух врачей. Более того, я склонен рассматривать ваш приезд сюда как благой знак, что на моих усилиях, которые до сих пор встречали столько препон, почиет благословение. В отношении старой больницы мы уже сделали первый, но важный шаг - добившись вашего избрания, имею я в виду. И теперь, надеюсь, вы не побоитесь навлечь на себя зависть и неприязнь ваших собратьев по профессии, открыто показав себя сторонником реформ. - Не стану утверждать, что я особенно храбр, - с улыбкой ответил Лидгейт, - но, признаюсь, мне нравится вступать в бой, и я был бы плохим врачом, если бы не верил, что и на поприще медицины, как и на любом другом, можно найти и ввести новые, лучшие методы. - В Мидлмарче, любезный сэр, ваша профессия не вызывает большого уважения, - сказал банкир. - Я имею в виду знания и искусство наших медиков, а не их положение в обществе - почти все они находятся в родстве с самыми почтенными семьями города. Мое собственное слабое здоровье вынуждало меня прибегать к тем способам облегчения недугов, которые божественное милосердие предоставило в наше распоряжение. Я обращался к светилам в столице и по горькому опыту знаю, сколь отсталы методы лечения у нас, в провинциальной глуши. - Да, при наших нынешних медицинских правилах и образовании приходится удовлетворяться и тем, что хотя бы иногда встречаешь приличного практикующего врача. Ну, а все высшие вопросы, определяющие подход к диагнозу, например общее истолкование медицинских данных, - они требуют научной культуры, о которой обычный практикующий врач знает не больше, чем первый встречный. Мистер Булстрод, нагибаясь к мистеру Лидгейту с самым внимательным видом, обнаружил, что форма, в которую тот облек свое согласие, несколько выше его понимания. В подобных обстоятельствах благоразумный человек предпочитает переменить тему и обратиться к вопросам, которые позволяют применить его собственные познания. - Я отдаю себе отчет в том, - начал он, - что медицина по самой своей сущности предрасполагает к практическим взглядам и средствам. Тем не менее, мистер Лидгейт, надеюсь, у нас не возникнет разногласий относительно дела, которое вряд ли может вас живо интересовать, хотя ваше благожелательное содействие было бы для меня весьма полезным. Я полагаю, вы признаете духовные нужды ваших пациентов? - Разумеется. Но для разных людей эти слова имеют разный смысл. - Совершенно справедливо. Неверное же учение приводит в этой области к столь же роковым последствиям, как полное его отсутствие. И моя заветная цель - исправить положение, существующее в старой больнице. Она расположена в приходе мистера Фербратера. Вы знакомы с мистером Фербратером? - Я знаю его в лицо. Он подал за меня свой голос. Мне следует заехать к нему, чтобы его поблагодарить. Он кажется очень неглупым и приятным человеком. Если не ошибаюсь, он интересуется естественными науками? - Мистер Фербратер, любезный сэр, это человек, о котором нельзя не скорбеть. Полагаю, трудно найти священника, наделенного столь большими талантами... - Мистер Булстрод многозначительно умолк и словно задумался. - Меня избыток талантов в Мидлмарче пока еще не заставлял скорбеть! - объявил мистер Лидгейт. - Желаю же я, - продолжал мистер Булстрод, становясь еще более серьезным, - чтобы больницу изъяли из ведения мистера Фербратера и назначили туда капеллана... мистера Тайка, собственно говоря... и чтобы к услугам других духовных лиц не прибегали. - Как врач, я не могу высказать никакого мнения по этому вопросу, пока не познакомлюсь с мистером Тайком, но и тогда мне прежде нужно будет узнать, в каких именно случаях потребовалась его помощь, - с улыбкой сказал мистер Лидгейт, твердо решив соблюдать осторожность. - Ну, конечно, вы пока еще не в состоянии оценить всю важность этой меры. Но... - тут голос мистера Булстрода обрел особую настойчивость, - вопрос этот, весьма вероятно, будет передан на рассмотрение медицинского совета старой больницы, и мне кажется, я могу попросить вас о следующем: памятуя о нашем будущем сотрудничестве, столь для меня ценном, я не хотел бы, чтобы вы в этом вопросе поддались влиянию моих противников. - Надеюсь, мне не придется принимать участия в клерикальных спорах, - сказал Лидгейт. - У меня одно желание: достойно трудиться на избранном мною поприще. - Лежащая же на мне ответственность, мистер Лидгейт, не столь ограничена. Для меня речь идет о соблюдении священных заветов, а моими противниками, как у меня есть все основания считать, руководит лишь суетное желание настоять на своем. Но я ни на йоту не поступлюсь моими убеждениями и не отрекусь от истины, внушающей ненависть грешному поколению. Я посвятил себя делу улучшения больниц, но смело признаюсь вам, мистер Лидгейт, что больницы меня не заинтересовали бы, считай я их назначением одно лишь исцеление телесных недугов. Мной руководят иные побуждения, и я не стану их скрывать даже перед лицом преследований. Последние слова мистер Булстрод произнес взволнованным шепотом. - Тут мы, несомненно, расходимся... - сказал мистер Лидгейт и ничуть не пожалел, когда дверь отворилась и клерк доложил о приходе мистера Винси. После того как он увидел Розамонду, этот добродушный румяный человек стал ему гораздо интереснее. Не то чтобы, подобно ей, он грезил о будущем, в котором их судьбы соединялись, однако мужчина "всегда с удовольствием вспоминает встречу с обворожительной девушкой и бывает рад пообедать там, где может увидеть ее еще раз. А мистер Винси, хотя прежде он "не торопился с этим приглашением", теперь не упустил случая его сделать - во время завтрака Розамонда упомянула, что дядюшка Фезерстоун как будто весьма жалует своего нового врача. Когда мистер Лидгейт откланялся и мистер Булстрод остался наедине с шурином, он налил себе стакан воды и открыл коробку с бутербродами. - Вы по-прежнему не хотите испробовать мою диету, Винси? - Нет-нет, меня эта система не прельщает. Для жизни нужна хорошая подкладка, - подпустил свою излюбленную теорию мистер Винси, не в силах удержаться от соблазна. - Однако (он произнес это слово так, будто отбрасывал все не относящееся к делу) я заехал поговорить про историю, в которую попал мой шалопай Фред. - Боюсь, тут мы так же не сойдемся, Винси, как и во взглядах на диету. - Ну, надеюсь, не на этот раз (мистер Винси твердо решил сохранять добродушие). Собственно говоря, тут причиной каприз старика Фезерстоуна. Кто-то сочинил мерзкую сплетню и довел ее до сведения старика, чтобы настроить его против Фреда. Он к Фреду очень привязан и, наверное, думает о нем позаботиться. Он почти прямо сказал Фреду, что собирается оставить ему свою землю, ну, кое-кто и завидует. Винси, я должен повторить, что по-прежнему не одобряю того, как вы воспитывали своего старшего сына. Вы захотели сделать его священником из одного лишь суетного тщеславия. Имея троих сыновей и четверых дочерей, вы не должны были выбрасывать деньги на дорогостоящее образование, которое только привило ему праздные привычки и склонность к мотовству. И теперь вы пожинаете плоды. Мистер Булстрод считал своим долгом указывать на чужие ошибки и уклонялся от исполнения этого долга очень редко, однако терпение мистера Винси имело предел. Когда человек вот-вот может стать мэром и готов в интересах коммерции занять твердую позицию в политике, он, естественно, ощущает важность своей роли в общем ходе событий, что отодвигает все вопросы частной жизни на задний план. Этот же упрек был ему неприятнее любого другого. Говорить ему, что он пожинает плоды, было совершенно излишне. Однако над ним тяготело иго Булстрода, и хотя при обычных обстоятельствах ему доводилось взбрыкнуть, на сей раз он предпочел не искать такого облегчения. - К чему ворошить прошлое, Булстрод. Я себя непогрешимым не считаю и никогда не считал. И предвидеть заранее все приливы и отливы в торговле я тоже не мог. В Мидлмарче не было дела солиднее нашего, а мальчик подавал надежды. Мой бедный брат стал священником и, несомненно, преуспел бы... Он уже получил приход, и если бы его не сразила желудочная лихорадка, быть бы ему по крайней мере настоятелем. Мне кажется, то, что я сделал для Фреда, вполне оправдывалось обстоятельствами. Если уж говорить о религии, то, на мой взгляд, человек не должен заранее отмерять свой кусок мяса с точностью до унции - следует все-таки уповать на провидение и не скряжничать. Стремиться по возможности возвысить свою семью - вот истинный английский дух, и, по моему мнению, отец, обязан открывать перед сыновьями все пути. - Поверьте, Винси, только самые дружеские чувства к вам вынуждают меня заметить, что все вами сейчас сказанное - одна лишь суетность и нагромождение нелепиц. - Ну и прекрасно, - взбрыкнул-таки мистер Винси вопреки всем твердо принятым решениям. - Я никогда не утверждал, что суетность мне чужда, и более того, кто, скажите мне, не суетен? Полагаю, в делах вы не следуете тому, что называете благочестивыми принципами. На мой взгляд, разница лишь в том, что одна суетность немного честнее другой. - Такого рода споры всегда бесплодны, Винси, - сказал мистер Булстрод, который доел бутерброд и, откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза ладонью, словно от усталости. - У вас ведь есть ко мне какое-то определенное дело? - Да-да. Ну, чтобы не тратить лишних слов, кто-то, ссылаясь на вас, насплетничал Фезерстоуну, будто Фред занял или пытался занять деньги под землю, которую рассчитывает получить от него в наследство. Само собой разумеется, вы подобного вздора не говорили. Однако старик требует, чтобы Фред привез ему написанное вашей рукой опровержение, ну, то есть записочку, что все это чепуха и вы не думаете, будто он занимал или пытался занять деньги таким дурацким способом. Полагаю, против этого у вас никаких возражений не будет. - Прошу прощения, возражения у меня есть. Как я могу быть уверен, что ваш сын по легкомыслию и невежеству - я не стану употреблять более жестких слов - не попытался занять деньги под залог предполагаемого наследства или даже что не нашлось глупца, который согласился на столь зыбкое обеспечение и ссудил их ему? Такие ссуды, подобно многим другим нелепостям, в этом мире не редкость. - Но Фред дал мне честное слово, что у него никогда и в мыслях не было занимать деньги в расчете на то, что дядя, быть может, завещает ему свою землю. А Фред не лгун. Я не собираюсь обелять его. Я задал ему хорошую головомойку - никто не имеет права говорить, будто я смотрю на его проделки сквозь пальцы. Но он не лгун. И мне казалось, хотя, возможно, я и ошибаюсь, что никакая религия не воспрещает верить лучшему о молодом человеке, если достоверно вы ничего плохого о нем не знаете. Какая же это религия, когда вы вставляете ему палки в колеса, не желая сказать, что не верите пакостной сплетне о нем, хотя верить ей у вас нет никаких здравых причин? - Я не так уж уверен, что окажу услугу, вашему сыну, расчищая ему путь для получения фезерстоуновского наследства. Я не считаю, что богатство - благо для тех, кто пользуется им, только чтобы пожинать плоды удовольствия в этом мире. Вам, Винси, не нравится выслушивать подобные вещи, но я чувствую себя обязанным сказать, что у меня нет никакого побуждения способствовать тому, чтобы эта собственность была завещана так, как вы упомянули. Не побоюсь сказать, что это не послужит ни вечному спасению вашего сына, ни славе божьей. С какой же стати вы настаиваете, чтобы я написал подобное поручительство, укрепив тем самым неразумное пристрастие и содействуя неразумному завещательному распоряжению? - Если ваша цель - добиваться того, чтобы богатыми были только святые и евангелисты, вам бы следовало отказаться от некоторых выгодных деловых связей, вот и все, что я могу сказать! - выпалил мистер Винси. - Может быть, голубую и зеленую краску, которые Плимдейл получает из Брассинга, он употребляет к вящей славе божьей, да только не к славе мидлмарчских товаров. Они разъедают шелк, вот это мне известно. Может быть, если другие люди узнают, что прибыль употребляется во славу божью, их это успокоит. Но я остаюсь тут при своем мнении и, если сочту нужным, подниму шум. Мистер Булстрод помолчал, а затем ответил: - Ваши слова меня очень огорчают, Винси. Я не жду, чтобы вы поняли, чем я руководствуюсь в своих действиях: вплести нить принципов в сложную ткань мира очень нелегко, но еще труднее сделать явной эту нить для равнодушных и бегущих истины. Вам же не следует забывать насколько я считаюсь с тем, что вы брат моей жены, и подумайте, прилично ли вам обвинять меня в нежелании содействовать материальному благополучию вашей семьи. Я вынужден напомнить вам, что вы сохраняете прежнее положение не благодаря вашей предусмотрительности и верности суждений. - Вполне возможно, но вы покуда не терпели из-за меня убытков, - ответил мистер Винси, которого слова банкира совершенно вывели из себя (от чего не спасают никакие заранее принятые твердые решения). - И женясь на Гарриет, вы ведь должны были понимать, что наши семьи будут с этих пор связаны одной веревочкой. А если вы передумали и хотите, чтобы моя семья потеряла свое прежнее положение, так прямо и скажите. Я ведь такой, каким был всегда, и прилежу церкви не меньше, чем в те дни, когда обо всех ваших доктринах никто и не слыхал. И в коммерции, и во всем другом мир для меня таков, какой он есть. С меня достаточно быть не хуже моих ближних. Но если вы хотите, чтобы мы потеряли свое прежнее положение, так и скажите. И я буду знать, что мне делать. - Вы говорите необдуманно. Если ручательство за вашего сына написано не будет, значит ли это, что вы потеряете свое прежнее положение? - Потеряю, не потеряю, а ваш отказ все равно возмутителен. Может быть, такие вещи с изнанки и подшиты религией, но с лица они выглядят не так уж красиво и попахивают собакой на сене. Ну что же, черните Фреда! Ведь оно так и выходит, если вы отказываетесь подтвердить, что не вы распустили о нем эту клевету. Вот такое тираническое самодовольство, такое желание быть не просто банкиром, а еще и епископом, и рождает всякие сплетни. - Винси, если вы во что бы то ни стало хотите со мной поссориться, это будет чрезвычайно больно не только мне, но и Гарриет, - сказал мистер Булстрод, бледнея чуть больше обычного и чуть более живым тоном. - Я ссориться не хочу. В моих интересах - а может быть, и в ваших - нам лучше оставаться друзьями. Я на вас не обижаюсь и думаю о вас не хуже, чем обо всех прочих. Человек вроде вас, который морит себя голодом, читает все положенные молитвы, ну и прочее в том же духе, искренен в своей религии, какова бы она ни была. Хотя с помощью проклятий и божбы вы могли бы оборачивать свой капитал нисколько не медленнее - мало ли таких. Вам нравится брать верх во всем, от этого никуда не уйти: и на небесах вы желаете быть в первом ряду, не то вам там не очень понравится. Но вы - муж моей сестры, и нам следует держаться друг друга. А если мы поссоримся, Гарриет, насколько я ее знаю, будет считать, что виноваты в ссоре вы, потому что вы делаете из мухи слона и отказываетесь помочь Фреду. И не хочу скрывать: я так просто этого не забуду. По-моему, вы поступаете некрасиво. Мистер Винси встал и начал застегивать пальто, пристально глядя на зятя в ожидании решительного ответа. Не в первый раз мистер Булстрод поучал мистера Винси, а в результате бывал вынужден созерцать весьма нелестное свое отражение в том лишенном глубины зеркале, каким было сознание фабриканта, в зеркале, которое воспроизводило людей грубо, без тонкой игры света и теней - несомненно, банкир по прошлому опыту должен был знать, чем завершится такой разговор. Однако включенный фонтан щедро выбрасывает свои струи и в дождь, когда они более чем бесполезны, и столь же неукротим могучий источник предостережений и нравоучений. Не в характере мистера Булстрода было сразу же уступать скрытым угрозам. Прежде чем он изменял план действий, ему требовалось время, чтобы придать нужную форму своим побуждениям, приведя их в соответствие с привычными понятиями о нравственности. А потому он сказал после паузы: - Я подумаю, Винси. Поговорю с Гарриет. И возможно, пришлю вам письмо. - Хорошо. Но только побыстрее. Надеюсь, все будет решено прежде, чем я увижусь с вами завтра. 14 Дам рецепт я вам в забаву, Научу варить на славу Сладкой праздности приправу - Многим блюдо то по нраву: Сперва подачек нахватать. Их с оплеухами смешать, Подлить густого масла лести С сиропом самохвальства вместе, Разбавить мотовством на треть И в чаянье наследства греть. По-видимому, разговор мистера Булстрода с Гарриет привел к желанному для мистера Винси результату: во всяком случае, рано утром на следующий день он получил письмо, которое Фред мог отвезти мистеру Фезерстоуну в качестве требуемого свидетельства. Из-за холодной погоды старик в этот день остался в постели, и так как в гостиной Мэри Гарт не оказалось, Фред немедленно поднялся к дяде в спальню и вручил ему письмо. Мистер Фезерстоун полусидел, удобно опираясь на подушки, и не меньше обычного наслаждался сознанием, как мудро он поступает, никому не доверяя и ставя всех в тупик. Он водрузил на нос очки, скривил рот и принялся читать письмо: - "В данных обстоятельствах я не откажусь высказать свое убеждение"... тьфу! И слова-то все какие звучные! Прямо-таки аукционщик! "...что ваш сын Фред не получал никаких ссуд под недвижимость, обещанную ему мистером Фезерстоуном"... Обещанную? Да когда же это я обещал! Я ничего не обещаю и буду делать столько приписок к завещанию, сколько захочу, "...и что, учитывая характер подобного займа, представляется невероятным, чтобы разумный и порядочный молодой человек попытался его сделать..." Ага! Но тебя-то этот господин не называет разумным и порядочным, заметь-ка, сударь. "...Что же касается моей причастности к подобным утверждениям, то я самым решительным образом заявляю, что никогда никому не говорил, будто ваш сын занял деньги под залог недвижимого имущества, каковое может отойти к нему после кончины мистера Фезерстоуна"... Подумать только! "Недвижимое имущество... может отойти... кончина"! Стряпчий Стэндиш ему и в подметки не годится. Да старайся он занять деньги, и то слаще спеть не сумел бы. Ну, что же... - Мистер Фезерстоун поглядел на Фреда поверх очков и пренебрежительно вернул ему письмо. - Уж не воображаешь ли ты, что я поверю Булстроду, что бы он там ни расписывал? Фред покраснел. - Вы пожелали, чтобы такое письмо было написано, сэр. И думается, слово мистера Булстрода весит не меньше слова тех, кто вам все это наговорил. - Конечно, не меньше. Я же не говорил, что кому-то тут верю. Ну, а теперь чего ты ждешь? - резко сказал мистер Фезерстоун и, не сняв очков, спрятал руки под пледом. - Я ничего не жду, сэр. - Фред с трудом сдерживал раздражение. - Я привез вам письмо. И могу тотчас уехать, если вы этого хотите. - Погоди-ка, погоди. Позвони, пусть придет девочка. Однако пришла служанка. - Пусть придет девочка! - нетерпеливо сказал мистер Фезерстоун. - Куда она подевалась? Когда вошла Мэри, он и с ней заговорил тем же тоном: - Почему ты не сидела тут, как тебе было сказано? Мне нужен мой жилет. Я же тебе раз и навсегда велел, чтобы ты клала его на постели. Глаза у Мэри были красные, точно она плакала. Мистер Фезерстоун, несомненно, пребывал в это утро в одном из самых сварливых своих настроений, и хотя старик как будто собирался раскошелиться, а Фреду деньги были очень нужны, он лишь с трудом сдержался и не крикнул старому тирану, что Мэри Гарт слишком хороша, чтобы ею смели так помыкать. Хотя при ее появлении Фред поднялся ей навстречу, она его словно не заметила: казалось, все ее нервы трепетали в предчувствии, что в нее вот-вот что-то бросят. Впрочем, ничего страшнее слов ей никогда не угрожало. Когда она пошла к вешалке за жилетом, Фред последовал за ней и сказал: - Разрешите, я вам помогу. - Не трогай! - крикнул мистер Фезерстоун. - Неси его сюда, девочка, и положи вот тут. А теперь иди и не возвращайся, пока я тебя не позову, - добавил он, когда она положила жилет на постель. Он любил выражать свое благоволение одному тем, что допекал кого-нибудь другого, а Мэри всегда была под рукой для этой цели. Когда же приезжали его кровные родственники, он обращался с ней гораздо ласковее. Старик медленно вытащил связку ключей из кармана жилета и столь же медленно извлек из-под пледа жестяную шкатулку. - Небось ждешь, что я тебя озолочу, э? - сказал он, положив руку на крышку и поглядев на Фреда поверх очков. - Вовсе нет, сэр. Вы сами тогда любезно сказали, что хотите сделать мне подарок, не то я вообще ни о чем подобном не думал бы. Однако Фред всегда предпочитал надеяться на лучшее, и перед его глазами возникла сумма, которой как раз должно было хватить, чтобы избавить его от одной неприятной заботы. Когда у Фреда заводился долг, ему неизменно казалось, что обязательно произойдет что-то - он не трудился представить себе, что именно, - и долг будет уплачен в срок. И вот теперь его надежды, по-видимому, сбывались. Нелепо же думать, что дар окажется меньше, чем ему нужно, - словно у благочестивого человека достало бы воры принять лишь половину чуда, а не все чудо целиком, Руки с набухшими венами перебирали банкноты, много банкнот - разглаживали их, клали обратно, а Фред сидел, откинувшись на спинку кресла и гордо сохраняя равнодушие. Он считал себя джентльменом, и ему не нравилась мысль, что он заискивает перед стариком ради его денег. Наконец мистер Фезерстоун взглянул на него поверх очков и протянул ему тощую пачку банкнот. Фред сразу разглядел, что их всего пять. Но он видел лишь ничего не говорящие края, а каждая могла быть достоинством в пятьдесят фунтов. Он взял их со словами "очень вам благодарен, сэр!" и собирался сложить, не глядя, словно не интересуясь суммой, но это не устраивало мистера Фезерстоуна, который не спускал с него глаз. - Ты что же, не желаешь даже пересчитать их? Берешь деньги, точно лорд, так и мотаешь их, наверное, как лорд. - Я думал, что дареному коню в зубы не смотрят, сэр. Но я с удовольствием их пересчитаю. Однако, пересчитав их, Фред особого удовольствия не испытал, ибо, как ни нелепо, сумма оказалась меньше той, которой он ждал с такой уверенностью. Что есть соответствие вещей, как не то, что они соответствуют ожиданиям человека? Иначе у его ног разверзается бездна бессмыслицы и атеизма. Когда Фред убедился, что держит пять бумажек всего лишь по двадцать фунтов, он испытал жгучее разочарование, и знакомство с университетскими науками ему ничуть не помогло. Тем не менее, пока краска на его лице быстро сменялась бледностью, он сказал: - Вы очень щедры, сэр! - Еще бы! - ответил мистер Фезерстоун и, заперев шкатулку, снова ее спрятал, затем неторопливо снял очки и лишь тогда, словно поразмыслив и окончательно убедившись в правоте своих слов, повторил: - Еще бы не щедр! - Поверьте, сэр, я очень вам благодарен, - сказал Фред, уже успевший обрести обычный веселый вид. - Ты и должен быть благодарен. Хочешь щеголять, а, кроме Питера Фезерстоуна, тебе рассчитывать-то и не на кого. - И глаза старика заблестели от двойного удовольствия - при мысли, что этот ловкий молодой человек полагается на него и что в таком случае этот ловкий молодой человек довольно-таки глуп. - Да, конечно. Нельзя сказать, чтобы я родился в сорочке. Мало кому приходилось так себя ограничивать, как мне, - сказал Фред, немножко дивясь собственной добродетели, выдержавшей столь тяжкие испытания. - Не слишком приятно ездить на гунтере с запалом и смотреть, как люди, которые куда меньше тебя понимают в лошадях, выбрасывают огромные деньги за негодных кляч. - Ну, вот теперь можешь купить себе хорошего гунтера. Восьмидесяти фунтов на это хватит, я думаю. И у тебя останется еще двадцать, чтобы выкарабкаться из какой-нибудь проделки, - сказал мистер Фезерстоун, посмеиваясь. - Вы очень добры, сэр, - произнес Фред, полностью отдавая себе отчет в том, насколько мало эти слова соответствуют его подлинным чувствам. - Да уж, этот дядюшка будет получше твоего хваленого дяди Булстрода. От его махинаций тебе наверняка мало что перепадает. А он крепко привязал твоего папашу за ножку, как я слышал, э? - Отец никогда со мной о своих делах не разговаривает, сэр. - Вот это с его стороны умно. Только людям все равно кое-что о них известно, как он там ни держит язык за зубами. После него ты мало чего получишь, да и умрет он без завещания. Такой уж он человек, и пусть они, коли им нравится, выбирают его мэром Мидлмарча. Завещания он не напишет, а тебе все равно мало что достанется, хоть ты и старший сын. Фред подумал, что мистер Фезерстоун никогда не был столь невыносимым. Правда, он никогда еще не дарил ему сразу столько денег. - А письмо мистера Булстрода, сэр, сжечь его? - спросил Фред, вставая с письмом в руке. - Жги себе на здоровье. Мне за него денег не получать. Фред отнес письмо к камину и с большим наслаждением проткнул его кочергой. Ему не терпелось уйти, но сделать это, едва спрятав деньги, было неловко - и не только перед мистером Фезерстоуном, но и перед самим собой. Однако тут в спальню вошел управляющий, чтобы доложить хозяину, как идут дела на ферме, и Фред, к невыразимому его облегчению, был отослан с распоряжением приехать опять, да не откладывая. Ему не терпелось не только расстаться с дядей, но и поскорее увидеть Мэри Гарт. На этот раз он нашел ее в гостиной - она сидела на своем обычном месте у камина с шитьем в руках. На столике рядом с ней лежала открытая книга. Глаза Мэри были уже не такими красными, и к ней вернулось ее обычное самообладание. - Я нужна наверху? - спросила она, привстав со стула. - Нет. Меня отпустили, потому что пришел Симмонс. Мэри села и наклонилась над шитьем. Она, несомненно, держалась с Фредом равнодушнее обычного, но ведь она не знала, как охотно он встал бы на ее защиту, когда дядя ей выговаривал. - Можно мне посидеть немножко с вами, Мэри, или вам будет скучно? - Садитесь, прошу вас, - сказала Мэри. - Надоесть так, как мистер Джон Уол, вы все-таки не способны, а он был вчера тут и сел, не спросив моего разрешения. - Бедняга! По-моему, он в вас влюблен. - Я этого не замечаю. И все-таки как ужасно, что девушка не может быть просто благодарна человеку за его доброту, - обязательно надо считать, будто она в него влюблена либо он в нее. И уж я-то, кажется, могла бы быть от этого избавлена. У меня нет никаких оснований тщеславно воображать, будто всякий, кто перемолвится со мной двумя-тремя словами, непременно в меня влюблен. Мэри не собиралась выдавать своих чувств, но под конец этой тирады в ее голосе прозвучало раздражение. - Черт бы побрал Джона Уола! Я не хотел вас рассердить. Откуда мне было знать, что у вас есть причины быть ему благодарной? Я забыл, что вы считаете великой услугой, если кто-нибудь задует за вас свечку. - У Фреда была своя гордость, и он не собирался показывать, что знает, почему Мэри вдруг вспылила. - Я вовсе не сержусь! То есть сержусь, но на то, как устроен мир. Да, мне нравится, когда со мной говорят не как с пустоголовой дурочкой. Я, право же, думаю, что способна понять куда больше того, о чем со мной считают возможным болтать молодые джентльмены, даже учившиеся в университете. - Мэри уже взяла себя в руки, и в ее голосе звучал еле сдерживаемый смех, отчего он стал очень приятным. - Смейтесь надо мной сколько хотите, - сказал Фред. - Когда вы вошли в спальню, у вас был такой грустный вид! Это невыносимо - что вы должны оставаться тут и терпеть постоянные упреки. - Ну, у меня не такая уж трудная жизнь - относительно, конечно. Я пробовала стать учительницей, но ничего не получилось: я слишком люблю думать по-своему. Уж лучше терпеть самую страшную нужду, чем притворяться, будто ты делаешь то, за что тебе платят, и не делать этого как следует. А тут я все делаю не хуже кого угодно, а может быть, и лучше многих - например, Рози. Хотя она как раз такая красавица, какие в сказках томятся в плену у людоеда. - Это Рози-то! - воскликнул Фред тоном, исполненным глубочайшего родственного скептицизма. - Послушайте, Фред, - выразительно сказала Мэри, - не вам быть таким взыскательным. - Вы подразумеваете что-то конкретное... вот сейчас? - Нет. Только общее... как всегда. - А, что я лентяй и мот. Ну, а что мне делать, если я не создан быть бедняком? Родись я богатым, то был бы не так уж плох. - Вы бы исполнили свой долг на том жизненном пути, какой господь вам не даровал, - сказала Мэри, рассмеявшись. - Ну, я бы не мог исполнять свой долг, стань я священником, - не больше, чем вы, будь вы гувернанткой. Вы могли бы посочувствовать мне по-товарищески, Мэри. - Я никогда не говорила, что вам следует стать священником. Но можно найти себе другое занятие. По-моему, тот, кто неспособен выбрать для себя что-то и добиваться успеха на избранном поприще, просто жалок. - Ну, и я мог бы найти, если бы... - Фред умолк и, встав, оперся локтем о каминную полку. - Если бы были уверены, что не унаследуете значительного состояния? - Я этого не говорил. Вы хотите со мной поссориться. И очень плохо с вашей стороны верить тому, что на меня наговаривают. - Ну как я могу с вами поссориться? Это значило бы поссориться со всеми моими новыми книгами, - сказала Мэри, беря томик, лежавший на столе. - Как бы плохо вы ни вели себя с другими, ко мне вы очень добры. - Потому что вы мне нравитесь больше всех. Но вы меня презираете, я знаю. - Да, немножечко, - кивнув, сказала Мэри и улыбнулась. - Чтобы вам понравиться, надо быть семи пядей во лбу. - Пожалуй. - Мэри быстро делала стежок за стежком, по-видимому чувствуя себя хозяйкой положения. А Фред испытывал то, что обычно испытывают люди, когда разговор идет не так, как им хотелось бы, и с каждой новой попыткой выбраться из трясины неловкости они только больше в ней увязают. - Наверное, женщина вообще не способна полюбить мужчину, если знает его давно... с тех пор как себя помнит. У мужчин это как раз наоборот. А девушки всегда влюбляются в тех, кого видят в первый раз. - Погодите, - сказала Мэри, и уголки ее рта шаловливо вздернулись. - Дайте-ка припомнить, что говорит мой опыт. Джульетта... она как будто подтверждает ваши слова. Но вот Офелия, вероятно, была знакома с Гамлетом довольно давно, а Бренда Тройл знала Мордаунта Мертона с самого детства - впрочем, он, кажется, был во всех отношениях примерным молодым человеком. Минна же без памяти полюбила Кливленда, едва его увидев. Уэверли был новым знакомым Флоры Мак-Айвор - впрочем, она в него не влюбилась. Да, еще Оливия и Софья Примроуз, а также Коринна (*46) - они, можно сказать, полюбили с первого взгляда. Нет, на основании моего опыта нельзя прийти ни к какому выводу. Мэри бросила на своего собеседника лукавый взгляд, и Фред обрадовался, хотя глаза ее были всего лишь словно два чистых окна, за которыми смеялась Наблюдательность. Он по натуре был мягок и привязчив, и, по мере того как он рос, из мальчика становясь мужчиной, росла и его любовь к подруге детских игр - росла, вопреки аристократическим взглядам на доходы и положение в свете, почерпнутые в университете вместе с науками. - Когда человека не любят, какой толк говорить ему, что он мог бы стать лучше... мог бы сделать что угодно... Вот если бы он был уверен, что его за это полюбят... - Да, конечно, говорить, что он "мог бы", никакого толку нет. Мог бы, стал бы, захотел бы - какие пустые и жалкие слова. - По-моему, человек может стать по-настоящему хорошим, только если его полюбят. - А мне кажется, ждать любви он имеет право, только став хорошим. - Вы сами знаете, Мэри, что в жизни так не бывает. Женщины влюбляются не за это. - Может быть. Но женщина никогда не считает плохим того, кого любит. - А все-таки называть меня плохим несправедливо. - Я о вас ни слова не говорила. - Из меня не выйдет никакого толку, Мэри, если вы не скажете, что любите меня, не обещаете, что выйдете за меня замуж... то есть когда я получу возможность жениться. - Если бы я вас и любила, замуж за вас я бы не пошла. И уж, конечно, обещать вам я ничего не стану. - По-моему, это очень дурно с вашей стороны, Мэри. Если вы меня любите, вы должны дать мне обещание выйти за меня. - А мне, напротив, кажется, что дурно с моей стороны было бы выйти за вас, даже если бы я вас любила. - То есть сейчас, когда у меня нет средств, чтобы содержать семью. Так это само собой разумеется. Но мне только двадцать три года. - Последнее безусловно поправимо. Но я не так уверена, что вы способны исправиться и в других отношениях. Мой отец говорит, что бездельникам и жить незачем, а уж жениться и подавно. - Так что же мне - застрелиться? - Зачем же? По-моему, вам проще будет сдать экзамен. Мистер Фербратер говорил, что он до неприличия легок. - Очень мило! Ему-то все легко. Хотя тут вовсе ума и не требуется. Я вдесятеро умнее многих, кто его благополучно сдал. - Подумать только! - сказала Мэри, не удержавшись от сарказма. - Вот, значит, откуда берутся младшие священники вроде мистера Кроуза. Разделите ваш ум на десятерых, и результат - подумать только! - сразу получит степень. Но из этого следует лишь, что вы вдесятеро ленивее всех прочих. - Ну, предположим, я сдам, но вы же не захотите, чтобы я стал приходским священником? - Вопрос не в том, чего хочу или не хочу я. У вас ведь есть совесть, я полагаю. А! Вон мистер Лидгейт. Надо пойти предупредить дядю. - Мэри! - воскликнул Фред, беря ее за руку, когда она встала. - Если вы не дадите мне никакой надежды, я стану не