ши желания. Но ведь то же самое говорят мистер Брук и сэр Джеймс Четтем. - Да, но они не понимают... - сказала Доротея. - Они хотели бы, чтобы я побольше ездила верхом, а для развлечения занялась перепланировкой сада и постройкой оранжерей. Мне казалось, вы понимаете, что можно желать совершенно иного, - добавила она с некоторой досадой. - И к тому же мистер Кейсобон не хочет и слышать о секретаре. - Моя ошибка извинительна, - сказал Уилл. - В прежние времена я не раз слышал, как мистер Кейсобон выражал желание взять секретаря. Он даже предлагал эту должность мне. Но я оказался... недостаточно хорош. Доротея постаралась найти оправдание явной враждебности мужа и заметила с веселой улыбкой: - Вернее, недостаточно прилежен. - Да, - ответил Уилл, встряхивая головой, как норовистый конь, и тут же бес раздражения подтолкнул его выщипнуть еще одно перышко из крыльев славы бедного мистера Кейсобона. - С тех пор я заметил, что мистер Кейсобон никому не показывает свой труд во всей совокупности и предпочитает скрывать, что он делает. Он слишком полон сомнений, слишком мало уверен в себе. Возможно, я и правда никуда не гожусь, но он-то меня не любит потому, что я с ним не соглашаюсь. Уилл намеревался быть великодушным, но наши языки - это курки, которые спускаются прежде, чем мы успеваем вспомнить о наших великодушных намерениях. Да и нельзя же оставлять Доротею в заблуждении - она должна знать, почему мистер Кейсобон его не терпит. Тем не менее он испугался, что его слова произвели на нее дурное впечатление. Однако Доротея не вспыхнула, как тогда в Риме, и несколько секунд хранила непонятное молчание. На то была своя глубокая причина. Она уже не восставала против фактов, а старалась понять их и приспособиться к ним. Теперь, когда она думала о неудаче своего мужа и о том, что он, возможно, сознает эту неудачу, перед ней открывался только один путь, на котором долг преображался в нежность. Она отнеслась бы строже к несдержанности Уилла, если бы не чувствовала, что неприязнь мистера Кейсобона, веской причины для которой она пока не находила, дает ему право на ее симпатию. Доротея опустила глаза в задумчивом молчании, а затем сказала с живостью: - Поступки мистера Кейсобона показывают, что он умел побороть свою неприязнь к вам, и это прекрасно. - Да, в семейных делах ему нельзя отказать в справедливости. Просто чудовищно, что мою бабушку лишили наследства за мезальянс, как они выражались. Хотя в вину ее мужу можно было поставить только то, что он был польским эмигрантом и жил уроками. - Мне бы хотелось узнать о ней побольше! - воскликнула Доротея. - Как она свыклась с бедностью после богатства, была ли она счастлива со своим мужем. Вам много о них известно? - Нет. Только - что дед мой был патриотом... талантливым человеком... говорил на многих языках, был хорошим музыкантом... и зарабатывал себе на хлеб преподаванием самых разных предметов. Они оба умерли еще молодыми. И о своем отце я знаю очень мало - только то, что мне рассказывала матушка. Но он унаследовал музыкальный талант деда. Я помню его медлительную походку, длинные худые пальцы. И еще тот день, когда он лежал больной, а я был очень голоден, но мне дали только маленький кусочек хлеба. - Как эта жизнь не похожа на мою! - взволнованно произнесла Доротея, крепко сжав руки. - Я всегда все имела в излишке. Но расскажите, почему так случилось... конечно, мистер Кейсобон тогда еще ничего о вас не знал. - Да. Но мой отец написал мистеру Кейсобону, и это был мой последний голодный день. Отец вскоре умер, а мы с матушкой больше не знали нужды. Мистер Кейсобон всегда прямо признавал, что заботиться о нас - его обязанность, так как с сестрой его матери обошлись несправедливо и жестоко. Впрочем, все это вы уже знаете и ничего нового тут для вас нет. В глубине души Уилл сознавал, что хотел бы сказать Доротее нечто совсем новое даже для его собственного истолкования событий - а именно, что мистер Кейсобон всего лишь выплачивал свой долг. Уилл был слишком порядочным и добрым малым, и ему неприятно было ощущать себя неблагодарным. Но когда благодарность становится предметом рассуждений, есть много способов вырваться из ее пут. - Напротив, - ответила Доротея. - Мистер Кейсобон всегда избегал подробно говорить о своих благородных поступках. - Она не заметила, насколько объяснения Уилла принижают поведение ее мужа, но зато в ее сознании прочно укоренилась мысль, что мистер Кейсобон делал для Уилла Ладислава не более, чем того требовала справедливость. Помолчав, она добавила: - Он не говорил мне, что помогал вашей матушке. А она жива? - Нет. Она умерла четыре года назад вследствие несчастного случая... Она упала и тяжело ушиблась. Как ни странно, моя мать тоже убежала из родительского дома, но не для того, чтобы выйти замуж. Она ничего не рассказывала мне о своих родных - только объяснила, что порвала с ними, чтобы самой зарабатывать свой хлеб... Собственно говоря, она поступила на сцену. У нее были темные глаза, пышные кудри, и она выглядела удивительно молодо. Как видите, я по обеим линиям унаследовал непокорную кровь, - закончил Уилл и весело улыбнулся Доротее, которая все еще смотрела прямо перед собой серьезным завороженным взглядом, точно ребенок, впервые в жизни следящий за драмой, развертывающейся на театральных подмостках. Однако она тоже улыбнулась и сказала: - Вероятно, так вы оправдываете собственную непокорность. То есть нежелание считаться с мнением мистера Кейсобона. Но не забывайте, вы ведь не следовали его благожелательным советам. И если он питает к вам неприязнь... это вы так выразились, но я скажу иначе: если он был с вами неприветлив, то подумайте о том, каким нервным сделало его переутомление от занятий. Быть может, - продолжала она умоляющим тоном, - дядя не говорил вам, насколько серьезной была болезнь мистера Кейсобона. Нагл ли, тем, кто здоров, кому легко терпеть, считаться мелочными обидами с теми, кто страдает? - Вы помогаете мне стать лучше. И я никогда больше не буду ворчать по этому поводу, - ответил Уилл с кроткой нежностью, но в душе он ликовал, убедившись, что чувство Доротеи к мужу (хотя сама она этого еще почти не замечала) все больше переходит в отвлеченную жалость и лояльность. Уилл был готов преклониться перед жалостью и лояльностью, лишь бы она захотела, чтобы он разделял их. - Я действительно обижался по пустякам, - продолжал он. - Но я постараюсь больше никогда не говорить и не делать ничего, что вы могли бы не одобрить. - Вы очень любезны, - сказала Доротея, снова весело улыбнувшись. - Итак, у меня теперь есть маленькое королевство, послушное моим законам. Но вы недолго будете нести иго моей власти. Вам, наверное, скоро надоест гостить в Типтон-Грейндже. - Вот об этом-то я и хотел поговорить с вами - поговорить наедине. Мистер Брук предлагает мне остаться здесь. Он купил одну из мидлмарчских газет и хочет, чтобы я вел ее, а также помогал ему во многом другом. - Но ведь так вы принесете в жертву более высокое предназначение? - сказала Доротея. - Быть может. Но меня всегда упрекали в том, что я думаю о предназначениях, вместо того чтобы заняться делом. И вот мне предлагают место. Если вы сочтете, что мне следует отказаться, я откажусь, хотя предпочел бы остаться тут, а не уезжать. Ведь больше у меня нигде никого нет. - Я буду очень рада, если вы останетесь, - тотчас ответила Доротея столь же просто и бесхитростно, как во время их бесед в Риме, и без малейшей мысли о том, что ей не следовало говорить так. - Тогда я останусь, - сказал Уилл, встряхивая головой. Он встал и подошел к окну, словно желая удостовериться, что дождь прекратился. Однако тут Доротея по новой своей привычке подумала, что ее муж отнесется к этому иначе, и густо покраснела, вдвойне смутившись: она не только высказала мнение, заведомо неприятное мистеру Кейсобону, но ей еще придется объяснить это Уиллу. Немного ободренная тем, что он стоит к ней спиной, она заставила себя сказать: - Но мое мнение тут роли не играет. Мне кажется, вы должны посоветоваться с мистером Кейсобоном. Я исходила лишь из того, что чувствую, а это никакого отношения к сути вопроса не имеет. И мне пришло в голову... может быть, мистер Кейсобон сочтет, что это было бы неразумно. Вы не подождете его возвращения? - К сожалению, мне пора, - ответил Уилл, испуганно представив себе, что мистер Кейсобон входит в дверь. - Дождь кончился. Я просил мистера Брука не заезжать за мной. Мне приятнее прогуляться пять миль пешком. Я пойду напрямик через Холселлский луг и полюбуюсь, как блестит мокрая трава. Он торопливо подошел к ней попрощаться. Его томило желание сказать: "Не говорите об этом мистеру Кейсобону", но он не посмел. Попросить ее покривить душой, схитрить - значило бы затуманить своим дыханием кристалл, светлой прозрачностью которого восхищаешься. И еще одна грозная опасность - самому потускнеть в ее глазах, лишиться солнечного блеска. - Жаль, что вы не можете остаться, - грустно сказала Доротея, вставая и протягивая ему руку. У нее тоже мелькнула мысль, которую она не хотела высказать вслух. Уиллу следует как можно скорее узнать желания мистера Кейсобона! Но если бы она начала настаивать, это значило бы злоупотребить его любезностью. А потому они сказали только "до свидания", и Уилл, выйдя на аллею, тотчас свернул с нее и быстро пошел через луг, чтобы не попасться навстречу карете мистера Кейсобона, которая, впрочем, въехала в ворота только в четыре. Это был неудачный час для возвращения домой: слишком ранний, чтобы собраться с нравственными силами для скучного переодевания к обеду, и слишком поздний, чтобы, освободив мысли от воспоминаний о тривиальных делах и пустых разговорах, еще успеть погрузиться в серьезные занятия. В подобных случаях он чаще всего опускался в кресло в библиотеке, закрывал глаза и позволял Доротее почитать ему лондонские газеты. Однако на сей раз он отказался от этого развлечения, заметив, что сегодня выслушал уже достаточно подробностей о том, что занимает внимание публики. Но когда Доротея спросила, не устал ли он, мистер Кейсобон ответил веселее обычного и добавил с тем церемонным видом, который сохранял, даже когда снимал жилет и галстук: - Сегодня я имел удовольствие встретить моего старинного знакомца доктора Спэннинга и выслушать похвалы того, кто сам заслуженно восхваляем. Он весьма любезно отозвался о моем последнем трактате, посвященном египетским мистериям, - настолько любезно, что мне неловко повторять его слова. - Договорив последнее придаточное предложение, мистер Кейсобон оперся на ручку кресла и несколько раз кивнул - по-видимому, чтобы размять шею, а не в подтверждение сказанного доктором Спэннингом, что было бы неловко. - Как хорошо, что вы встретились с ним! - сказала Доротея, радуясь, что ее муж выглядит оживленнее обычного. - Но до вашего возвращения я жалела, что вам пришлось сегодня уехать. - Почему же, моя дорогая? - спросил мистер Кейсобон, вновь откидываясь на спинку кресла. - Потому что приходил мистер Ладислав и упомянул о предложении, которое сделал ему мой дядя. Мне хотелось бы узнать ваше мнение. Доротея чувствовала, что ее мужу это не может быть безразлично. Как ни мало знала она о мире и его делах, ей все же казалось, что предложенное Уиллу место не вполне соответствует его родственным связям, а потому у мистера Кейсобона есть право ждать, что с ним посоветуются. - У дядюшки, как вам известно, есть множество проектов. И он, кажется, купил какую-то мидлмарчскую газету и попросил мистера Ладислава остаться здесь, вести эту газету и помогать ему во многом другом. Говоря все это, Доротея смотрела на мужа. Сначала он заморгал, потом закрыл глаза, словно давая им отдохнуть, и крепче сжал губы. - Так что же вы скажете? - робко спросила она после короткой паузы. - Мистер Ладислав приезжал, чтобы узнать мое мнение? - осведомился мистер Кейсобон, чуть приоткрыв глаза и бросая на Доротею взгляд, острый как нож. Доротею этот вопрос немного смутил, но она стала только чуть серьезней и ответила сразу, не отводя глаз: - Нет. Он не сказал, что приехал узнать ваше мнение. Но он, конечно, полагал, что я расскажу вам о дядином предложении. Мистер Кейсобон промолчал. - Я боялась, что вы будете против. Но ведь такой талантливый молодой человек может быть очень полезен дяде... он поможет ему делать добро более умело. И мистер Ладислав хочет найти постоянное занятие. Его винили, говорит он, за то, что он все медлил заняться делом, и ему хотелось бы остаться здесь, так как больше у него нигде никого нет. Доротея не сомневалась, что это соображение должно смягчить ее мужа. Но он продолжал молчать, и она вернулась к завтраку у архидьякона и к доктору Спэннингу, однако эта тема уже не рассеяла туч. На следующее утро мистер Кейсобон без ведома Доротеи отправил следующее письмо, начинающееся с обращения "Дорогой мистер Ладислав" (прежде он всегда называл его Уиллом): "Миссис Кейсобон поставила меня в известность о том, что вам предложено место, каковое вы, по-видимому, намерены принять и остаться здесь в таком качестве, которое, как у меня есть все основания утверждать, затрагивает мое собственное положение таким образом, что с моей стороны не только естественно и позволительно, если рассматривать последствия в свете вполне законного чувства, но и совершенно необходимо, если взглянуть на них в свете моих обязанностей, прямо и сразу указать, что принятие вами вышеупомянутого предложения будет для меня весьма оскорбительным. Полагаю, я обладаю тут определенным правом вето, как не стал бы отрицать ни один разумный человек, осведомленный об отношениях между нами - отношениях, которые, хотя из-за ваших недавних действий и отошли в область прошлого, однако этого прошлого тем самым не аннулировали. У меня нет желания ставить под сомнение чью-либо способность суждения. Мне достаточно напомнить вам о существовании определенных общественных норм и приличий, каковые должны бы воспрепятствовать моему не такому уж дальнему родственнику более или менее заметно фигурировать здесь, заняв положение не только много ниже моего собственного, ко и связанное в лучшем случае с невежественными претензиями литературных и политических авантюристов. Во всяком случае, иной исход неминуемо закроет перед вами двери моего дома. Искренне ваш Эдвард Кейсобон". Тем временем Доротея в полном неведении готовила новый повод для ожесточения своего мужа, сначала сочувственно, а потом и с волнением размышляя о том, что рассказал ей Уилл про своих родителей и деда с бабкой. Свободные часы она обычно проводила в зелено-голубом будуаре и не только свыклась с его старомодной блеклостью, но и полюбила ее. Внешне там все оставалось прежним, но, по мере того как лето мало-помалу воцарялось на лугах за вязовой аллеей, безликая комната одевалась отблесками внутренней жизни и словно наполнялась роем добрых (или злых) ангелов - невидимыми, но деятельными образами наших духовных побед или наших духовных падений. Доротея так привыкла в минуты душевных борений и обретения новой решимости смотреть в даль аллеи на закатное небо в рамке темных деревьев, что вид этот исполнился особого смысла. Даже выцветший олень, казалось, глядел на нее понимающими глазами и безмолвно говорил: "Да, мы знаем". И люди на изящных миниатюрах как будто не скорбели о своем земном жребии, а с сочувственным интересом внимали ей. Даже таинственная "тетка Джулия", о которой мистер Кейсобон, когда Доротея пыталась его расспрашивать, отвечал коротко и неохотно. Теперь же, после разговора с Уиллом, вокруг тетки Джулии, которая была бабушкой Уилла, витало много новых образов, и прелестный портрет, так напоминавший знакомое живое лицо, помогал Доротее разбираться в ее чувствах. Как жестоко и несправедливо лишить девушку семьи и наследства только за то, что она отдала сердце бедняку! Доротея, совсем еще крошкой смущавшая старших вопросами о самых неожиданных вещах, составила собственное мнение об исторических и политических причинах, объяснявших, почему старшие сыновья обладают особыми правами и зачем нужны майораты. Причины эти внушали ей почтение, и она полагала, что, возможно, не постигает всей их важности, но здесь ведь речь шла только о семейных узах. Здесь речь шла о дочери, чей сын - даже с точки зрения богатых бакалейщиков и всех прочих, кто рабски копирует аристократические институты, хотя их "родовые земли" включают только палисадник да задний двор, - обладал преимущественным правом. Что должно определять право на наследство - личные чувства или долг? Для Доротеи тут не могло быть никаких сомнений. Долг! Исполнение обязательств, которые мы сами на себя налагаем, когда вступаем в брак и даем жизнь детям. Мистер Кейсобон действительно в долгу у Ладиславов, сказала она себе, и обязан вернуть то, что у них несправедливо отняли. Тут ее мысли обратились к завещанию мужа, которое было составлено перед свадьбой и назначало ее единственной наследницей с определенными оговорками на случай, если у них будут дети. Завещание надо безотлагательно изменить! Предложенное Уиллу Ладиславу место как раз дает возможность устроить все по-иному и справедливо. Ее муж, конечно, согласится: порукой тому все его прежние поступки. Он примет более честную точку зрения, если на нее укажет она - та, кому должно отойти это неправедно завещанное состояние. Его щепетильность превозмогала и вновь превозможет всякую антипатию. Мистер Кейсобон, кажется, не одобрил плана дяди, но тем удобнее именно сейчас все переменить - вместо того чтобы начинать жизнь бедняком и хвататься за первое предложенное ему место, Уилл начнет жизнь, располагая законным доходом, который будет выплачивать ему ее муж, немедленно изменив завещание так, чтобы Уилл продолжал получать этот доход и после его смерти. Доротее казалось, что на нее хлынул поток солнечного света и рассеял туман глупой сосредоточенности на самой себе, которая оставляла ее равнодушной и нелюбопытной к отношениям между ее мужем и другими людьми. Уилл Ладислав, отказавшись от дальнейшей помощи мистера Кейсобона, поступил неверно, а мистер Кейсобон не вполне отдавал себе отчет в лежащих на нем обязанностях. - Но он все поймет! - воскликнула Доротея. - В том то и заключается великая сила его характера. Да и на что нам деньги? Мы не тратим и половины нашего дохода. А мои деньги не приносят мне ничего, кроме угрызений совести. Разделение предназначенного ей состояния, которое она всегда считала чрезмерным, показалось Доротее удивительно заманчивым. Видите ли, она была слепа к тому, что другим представлялось очевидным, и часто не замечала, где она и что у нее под ногами, о чем ей в свое время сказала Селия. Однако ее слепота ко всему, кроме собственных чистых намерений, помогала ей благополучно проходить мимо пропастей, когда зрячий мог бы стать жертвой губительного страха. Мысли, ставшие столь ясными в уединении будуара, продолжали занимать Доротею весь день - тот день, когда мистер Кейсобон отправил письмо Уиллу. Ей не терпелось открыть мужу свое сердце, но с разговорами, которые могли отвлечь его от занятий, не следовало торопиться, а к тому же со времени его болезни она страшилась взволновать его. Однако когда юная душа жаждет благородного деяния, оно словно обретает самостоятельное существование и легко преодолевает любые мысленные препятствия. День прошел уныло - что не было необычным, хотя мистер Кейсобон был, пожалуй, необычно молчалив. Но оставались еще ночные часы, пожалуй, даже более подходящие для разговора, так как Доротея, едва она замечала, что мужа томит бессонница, обыкновенно вставала, зажигала свечу и читала ему, пока он не засыпал. А в эту ночь, взволнованная принятым решением, она вовсе не смыкала глаз. Мистер Кейсобон, как обычно, проспал два-три часа, но Доротея тихонько поднялась и около часа сидела в темноте, пока он, наконец, не сказал: - Доротея, раз вы встали, то вам не трудно будет зажечь свечу? - Вы плохо себя чувствуете, дорогой? - спросила Доротея, исполнив его просьбу. - Нет, отнюдь. Но раз уж вы встали, я хотел бы, чтобы вы почитали мне Лоута (*112). - А можно мне немножко с вами поговорить? - спросила она. - Разумеется. - Я весь день думала о деньгах - о том, что у меня их всегда было слишком много. А главное, это "слишком" может стать еще больше. - Такова, дорогая Доротея, воля провидения. - Но если у одного их слишком много, потому что с другим обошлись несправедливо, мне кажется, следует повиноваться божьему гласу, наставляющему нас загладить несправедливость. - К чему вы это говорите, любовь моя? - Вы были слишком щедры ко мне... Я имею в виду то, как вы меня обеспечили. И это меня огорчает. - Но почему же? У меня ведь нет никаких родственных связей, кроме довольно дальних. - Последнее время я все думаю о вашей тетке Джулии и о том, как ее обрекли на бедность только потому, что она вышла замуж за бедняка. А это нельзя считать проступком - ведь он был достойным человеком. Вот почему, я знаю, вы дали образование мистеру Ладиславу и позаботились о его матери. Доротея сделала паузу в ожидании ответа, который помог бы ей продолжать. Но мистер Кейсобон молчал, и ее следующие слова показались ей особенно убедительными потому, что прозвучали среди темного безмолвия. - Но ведь мы должны признать, что он имеет право на большее, на половину того, что вы, как я знаю, предназначили мне. И мне кажется, это достаточное основание, чтобы теперь же возместить ему все. Несправедливо, если он страдает от бедности, а мы богаты. И раз место, о котором он говорил, вызывает возражения, то возвращение его законного положения и его законной доли откроет перед ним возможность отказаться. - Мистер Ладислав, вероятно, беседовал с вами на эту тему? - желчно спросил мистер Кейсобон с необычной для него быстротой. - Разумеется, нет! - воскликнула Доротея. - Как вы могли это подумать? Ведь он совсем недавно отказался от вашей помощи! Боюсь, дорогой, вы слишком строги к нему. Он только рассказал мне кое-что о своих родителях и о деде с бабкой. Да и то в ответ на мои расспросы. Вы так добры, так благородны и сделали все, что полагали справедливым. Но, по-моему, нельзя сомневаться, что справедливость требует большего. И я должна была сказать об этом - ведь вся так называемая выгода от того, что это большее сделано не будет, достанется мне. После ощутимой паузы мистер Кейсобон ответил уже не так быстро, но еще более желчно: - Доротея, любовь моя, это не первый случай, хотя, будем надеяться, последний, когда вы судите о предметах, недоступных вашему пониманию. Я не стану сейчас касаться вопроса о том, в какой мере определенное поведение и особенно вступление в нежелательный брак можно считать равносильным отказу от всех семейных прав. Достаточно того, что вы об этом судить некомпетентны. Я прошу вас только понять, что я не приемлю никаких замечаний, не говоря уж о требованиях, относительно круга дел, которые мною обдуманы и решены, как касающиеся только меня. Вам неприлично вмешиваться в отношения между мной и мистером Ладиславом и тем более благосклонно выслушивать от него объяснения, подвергающие сомнению мои действия. Бедняжку Доротею, укрытую покровом тьмы, обуревали самые разные чувства. Страх, как бы эта вспышка гнева не причинила мистеру Кейсобону вреда, помешал бы ей высказать свое возмущение, даже если бы ее уже не мучили сомнения и угрызения при мысли, что в его последнем упреке заключена доля истины. Испуганно прислушиваясь к его учащенному дыханию, она замерла. Все ее существо безмолвно взывало о помощи. Хватит ли у нее сил и дальше выносить этот кошмар, эту необходимость все время сдерживать свою энергию, опасливо гасить каждый порыв? Но ничего не произошло. Ни он, ни она не произнесли больше ни слова, хотя еще долго лежали без сна. На следующий день мистер Кейсобон получил от Уилла Ладислава следующий ответ: "Дорогой мистер Кейсобон! Я с должным уважением отнесся к вашему вчерашнему письму, но не могу разделить вашу точку зрения на наше взаимное положение. Во всей полноте признавая ваши щедроты в прошлом, я тем не менее по-прежнему считаю, что подобное обязательство, вопреки тому, что, по-видимому, считаете вы, не может и не должно связывать меня по рукам и ногам. Бесспорно, желания благодетеля имеют силу, однако многое зависит от того, каковы эти желания. Они ведь могут вступить в противоречие с более вескими соображениями. Или же вето благодетеля может разбить человеку жизнь и его жестокие последствия перевесят все блага, дарованные великодушием. Я просто привожу крайние примеры. В данном же случае я не могу согласиться с вами, будто, взяв на себя предложенные мне обязанности - бесспорно, не сулящие денежных выгод, но ни в чем не противоречащие правилам порядочности, - я нанесу ущерб вашему положению, которое, мне кажется, настолько солидно, что столь несущественное обстоятельство никак не может на него повлиять. И хотя я убежден, что в наших отношениях не может произойти такого изменения (во всяком случае, оно не произошло), которое сняло бы с меня обязательства, налагаемые прошлым, вы простите меня, если я не соглашусь, что они лишают меня свободы жить, где я хочу, и зарабатывать на жизнь любым избранным мной законным способом. Глубоко сожалея, что мы здесь расходимся во взглядах на отношения, в которых вам всегда принадлежала роль великодушного благодетеля, остаюсь вечно обязанный вам Уилл Ладислав". Бедный мистер Кейсобон чувствовал (и храня беспристрастность, мы поймем его), что у него есть все основания негодовать и питать подозрения. Он не сомневался, что Уилл Ладислав намерен во всем перечить и досаждать ему, намерен вкрасться в доверие к Доротее и посеять в ее душе семена неуважения и, быть может, даже отвращения к мужу. Внезапное решение Уилла отказаться от его помощи и вернуться в Англию, несомненно, было продиктовано каким-то тайным побуждением. И вот он упрямо и дерзко вознамерился поселиться вблизи Лоуика, для чего готов даже принять участие в мидлмарчских прожектах мистера Брука, что прямо противоречит всем его прежним вкусам, - следовательно, это тайное побуждение должно быть как-то связано с Доротеей. Мистер Кейсобон ни на миг не заподозрил Доротею в двуличии. Нет, он ее ни в чем не подозревал, но он убедился на опыте (и это было немногим лучше), что ее неприятной склонности судить поведение мужа сопутствует симпатия к Уиллу Ладиславу и разговоры с ним вредно на нее влияют. А из-за своей гордой замкнутости мистер Кейсобон по-прежнему был уверен в том, что мистер Брук пригласил Уилла погостить в Типтон-Грейндже по просьбе Доротеи. И теперь, прочитав письмо Уилла, мистер Кейсобон должен был решить, в чем заключается его долг. Он привык смотреть на свои поступки как на исполнение долга, и ему было бы тяжело признать в них что-нибудь иное. Однако на этот раз противоборствующие побуждения заводили его в тупик. Обратиться прямо к мистеру Бруку и потребовать, чтобы этот неуемный прожектер взял свое предложение назад? Или посоветоваться с сэром Джеймсом Четтемом, чтобы вместе с ним попытаться отговорить мистера Брука от этого шага, который касается всей семьи? Но мистер Кейсобон сознавал, что в обоих случаях надежда на успех невелика. Упомянуть про Доротею было немыслимо, а мистер Брук, если не указать ему на какую-нибудь несомненную и близкую опасность, конечно, выслушает все доводы с видимым согласием, а в заключение скажет: "Не бойтесь, Кейсобон! Поверьте мне, молодой Ладислав будет достоин вас! Поверьте, я знаю, что делаю". Мысль же о разговоре с сэром Четтемом на эту тему вызывала у мистера Кейсобона нервный страх: отношения между ними оставались самыми холодными, и конечно, сэр Джеймс без всяких упоминаний сразу подумает о Доротее. Бедный мистер Кейсобон готов был всех подозревать в недоброжелательном к себе отношении, особенно как к мужу молодой жены. Дать кому-то повод предположить, что он ревнует, значило бы согласиться с их (предполагаемой) оценкой его особы. Позволить им догадаться, как мало блаженства принес ему брак, было бы равносильно признанию, что они были правы, когда (вероятно) осудили его помолвку. Нет, это немногим лучше, чем допустить, чтобы Карп и оксфордские светила узнали, как мало продвинулся он в разборе материала для своего "Ключа ко всем мифологиям". На протяжении всей жизни мистер Кейсобон даже от себя скрывал мучительную неуверенность в своих силах, а также склонность к завистливой ревности. И его привычка к гордой недоверчивой сдержанности оказалась особенно непреодолимой теперь, когда дело шло о самой щекотливой из всех личных тем. А потому мистер Кейсобон продолжал хранить высокомерное горькое молчание. Однако он запретил Уиллу бывать в Лоуик-Мэноре и мысленно готовил другие меры противодействия. 38 Суждение людей о человеческих поступках имеет большую силу: рано или поздно оно окажет свое действие. Франсуа Гизо (*113) Сэр Джеймс Четтем думал о новых замыслах мистера Брука без малейшего удовольствия, но возражать было легче, чем помешать. И как-то раз, явившись на завтрак к Кэдуолледерам, он следующим образом объяснил, почему приехал один: - Я не могу говорить с вами откровенно в присутствии Селии. Это ее расстроило бы. И вообще это было бы нехорошо. - Я понимаю - "Мидлмарчский пионер" в Типтон-Грейндже! - воскликнула миссис Кэдуолледер, едва он договорил. - Это ужасно: накупить свистулек и дуть в них на глазах у всех! Даже лежать весь день в постели, играя в домино, как бедный лорд Плесси, было бы гораздо пристойнее. - Как вижу, "Рупор" начинает нападать на нашего друга Брука, - заметил мистер Кэдуолледер, откидываясь на спинку кресла и весело улыбаясь, как улыбнулся бы газетным нападкам на самого себя. - Жгучие сарказмы по адресу некоего землевладельца, который проживает не так уж далеко от Мидлмарча, исправно взыскивает арендную плату и ничего не делает для своих арендаторов. - Я бы предпочел, чтобы Брук отказался от этого намерения, - заявил сэр Джеймс, досадливо сдвинув брови. - Но выдвинут ли его кандидатуру? - сказал мистер Кэдуолледер. - Вчера я видел Фербратера... Он ведь сам склоняется к вигам, превозносит Брума (*114) и его "полезные знания" - это самое скверное, что я о нем знаю... Ну, так он говорит, что Брук сколачивает довольно-таки сильную клику. Его сторонников возглавляет Булстрод... Ну, этот банкир. Однако он считает, что кандидатом Бруку не бывать. - Совершенно верно, - подтвердил сэр Джеймс. - Я наводил справки: ведь до сих пор я никогда политикой Мидлмарча не интересовался - с меня довольно графства. Брук рассчитывает, что Оливер не пройдет, потому что он поддерживает Пиля. Но Хоули сказал мне, что если уж выдвинут вига, то это несомненно будет Бэгстер, один из тех кандидатов, которые берутся бог знает откуда, но зато с большим опытом в парламенте и не идут на поводу у министров. Хоули человек грубый. Он забыл, что говорит со мной, и прямо заявил: "Если Брук так уж хочет, чтобы его забросали тухлыми яйцами, то мог бы найти способ подешевле, чем лезть на трибуну". - Я вас всех предупреждала! - сказала миссис Кэдуолледер, разводя руками. - Я давно говорила Гемфри, что мистер Брук взбаламутит грязь. Вот мы и дождались. - Ну, ему могло взбрести в голову жениться, - заметил ее муж. - А это было бы, пожалуй, хуже легкого флирта с политикой. - Не взбрело, так еще взбредет, - предрекла миссис Кэдуолледер. - Когда он вынырнет из грязи с болотной лихорадкой. - Меня особенно тревожит то, как его будут чернить, - сказал сэр Джеймс. - Конечно, меня заботит и семейное имя, но он уже в годах, и мне неприятно, что он подставляет себя под удар. Ведь они раскопают против него все, что смогут. - Я полагаю, переубедить Брука невозможно, - сказал мистер Кэдуолледер. - В нем так странно сочетаются упрямство и непоследовательность. Вы с ним говорили? - Да нет, - ответил сэр Джеймс. - Мне это не совсем ловко. Словно я требую от него отчета в его действиях. Но я говорил с этим Ладиславом, которого Брук прочит себе в помощники. Он далеко не глуп, и я решил послушать, что он скажет. Так по его мнению, Бруку на этот раз выставлять свою кандидатуру не следует. И я думаю, он убедит его отложить выставление кандидатуры. - Да-да, - кивнула миссис Кэдуолледер. - Независимый кандидат еще не успел выдолбить свои речи. - Но этот Ладислав... Тут тоже есть некоторая неловкость, - продолжал сэр Джеймс. - Мы его раза два-три приглашали пообедать у нас (кстати, вы же с ним тогда познакомились) - ну, как гостя Брука и родственника Кейсобона. Мы ведь считали, что он здесь только с визитом. А теперь он вдруг оказался редактором "Мидлмарчского пионера", и в Мидлмарче о нем идут толки - его называют безродным писакой, иностранным агентом и бог знает чем еще. - Кейсобону это не понравится, - заметил мистер Кэдуолледер. - Но ведь Ладислав по отцу действительно иностранец, - возразил сэр Джеймс. - Будем все-таки надеяться, что он не станет проповедовать крайних мнений и не заразит ими Брука. - О, он опасная каналья, этот мистер Ладислав! - сказала миссис Кэдуолледер. - Оперные арии, острый язык. Прямо-таки байронический герой - влюбленный заговорщик. А Фома Аквинский его не слишком обожает. Я это сразу заметила в тот день, когда он привез картину. - Мне не хочется говорить об этом с Кейсобоном, - признался сэр Джеймс. - Хотя у него больше прав вмешиваться, чем у меня. Очень неприятное положение, как ни взглянуть. Что за роль для человека с приличными семейными связями - газетный борзописец! Посмотрите хоть на Кэка, который редактирует "Рупор". Я на днях встретил его с Хоули. Пишет он вполне здраво, но сам такой темный субъект, что лучше бы уж он выступал не на нашей стороне. - Чего еще ждать от грошовых мидлмарчских листков? - сказал мистер Кэдуолледер. - Где вы найдете порядочного человека, который будет отстаивать интересы, в сущности ему чуждые, за плату настолько жалкую, что даже одеться прилично никак невозможно? - Совершенно верно. Тем более неприятно, что Брук поставил в такое положение человека, не совсем чужого его семье. И по-моему, Ладислав сделал глупость, что согласился. - Это Фома Аквинский виноват, - вставила миссис Кэдуолледер. - Почему он не воспользовался своим влиянием, чтобы сделать Ладислава третьим секретарем какого-нибудь посольства или не отправил его в Индию? Хорошие семьи именно так избавляются от нашаливших молокососов. - И неизвестно, как это все обернется, - с тревогой сказал сэр Джеймс. - Но если Кейсобон молчит, что могу сделать я? - А, дорогой сэр Джеймс, не надо придавать этому такого значения, - благодушно произнес мистер Кэдуолледер. - Почти наверное никаких последствий не будет. Через месяц-другой Брук и этот мистер Ладислав надоедят друг другу. Ладислав отправится восвояси, а Брук продаст газету. Тем дело и кончится. - Есть, правда, надежда, что ему не понравится бросать деньги на ветер, - сказала миссис Кэдуолледер. - Если бы я могла расчесть по статьям расходы на предвыборную кампанию, я бы его напугала. Общие слова вроде "затрат" пользы не принесут: я бы не стала рассуждать об отворении крови, а просто опрокинула на него банку пиявок. Мы, люди скаредные, больше всего не терпим, чтобы из нас высасывали наши шиллинги и пенсы. - И ему не понравится, как его будут чернить, - добавил сэр Джеймс. - За то, например, как он управляет своим поместьем. А они уже начали. И ведь тут правда на их стороне - мне самому тяжело на это смотреть. Тем более что такое творится у меня прямо под боком. Я считаю, что мы обязаны заботиться о своей земле и о своих арендаторах как следует, и уж тем более в наши тяжелые времена. - Худа без добра не бывает, и, может быть, "Рупор" заставит его принять меры, - сказал мистер Кэдуолледер. - Я был бы только рад. Не пришлось бы выслушивать столько ворчания и жалоб из-за моей десятины." Хорошо хоть, что Типтон выплачивает ее мне сообща, не то не знаю, как бы я обходился. - Ему нужен надежный управляющий, и я бы хотел, чтобы он опять взял Гарта, - сказал сэр Джеймс. - Он отказал ему двенадцать лет назад, и с тех пор у него все идет вкривь и вкось. Я сам подумываю о том, чтобы пригласить Гарта. План для моих построек он сделал превосходный. Лавгуду до него далеко. Но Гарт возьмется управлять Типтоном, только если Брук предоставит ему полную свободу. - Так и следует! - отозвался мистер Кэдуолледер. - Гарт, конечно, бесхитростный чудак, но он натура независимая. Как-то он производил для меня оценку и прямо заявил, что духовные лица редко понимают в делах и только устраивают путаницу. Но высказал он все это спокойно и вежливо, словно рассуждал со мной о моряках. Если Брук отдаст все на его усмотрение, Гарт сделает из Типтона образцовый приход. Было бы хорошо, если бы благодаря "Рупору" вам удалось это устроить. - Возможно, что-нибудь и удалось бы сделать, если бы Доротея чаще бывала у дяди, - сказал сэр Джеймс. - Она приобрела бы на него влияние, а положение дел в поместье ее всегда тревожило. У нее были такие прекрасные идеи! Но теперь она всецело занята Кейсобоном. Селия постоянно на это сетует. После его припадка она даже ни разу у нас не обедала, - докончил сэр Джеймс голосом, в котором жалость мешалась с раздражением, и миссис Кэдуолледер пожала плечами, словно говоря, что она ничего другого и не ждала. - Бедняга Кейсобон! - сказал ее муж. - Припадок был, по-видимому, тяжелый. На завтраке у архидьякона я заметил, что вид у него совсем разбитый. - Собственно говоря, - продолжал сэр Джеймс, не желая обсуждать "припадки", - Брук ничего дурного никому не желает, а своим арендаторам и подавно, но есть у него эта привычка - всячески урезывать и сокращать расходы. - Послушайте! Это же счастье! - воскликнула миссис Кэдуолледер. - Все-таки занятие по утрам. В своих мнениях он не слишком тверд, зато твердо знает содержимое своего кошелька. - Я убежден, что, урезывая расходы на поместье, кошелька не наполнишь, - ответил сэр Джеймс. - О, в скаредности, как и в любой другой добродетели, можно зайти слишком далеко. Конечно, держать своих свиней впроголодь неумно, - ответила миссис Кэдуолледер, вставая и выглядывая в окно. - Но помяни независимого политика, и вот он собственной персоной. - Как? Брук? - спросил ее муж. - Да. Ударь по нему "Рупором", Гемфри, а я облеплю его пиявками. А вы что сделаете, сэр Джеймс? - По правде говоря, мне не хочется начинать этот разговор с Бруком при наших с ним отношениях. Все это ужасно неприятно. И ведь достаточно вести себя, как подобает джентльмену, - сказал добрейший баронет с глубокой верой в эту простую и четкую программу социального процветания. - И вы тоже тут, э? - заметил мистер Брук, обходя комнату и обмениваясь рукопожатиями. - Я собирался заехать к вам, Четтем. Но очень приятно увидеть всех вместе, знаете ли. Ну, что скажете о событиях? Быстровато развиваются, да, быстровато. Лаффит (*115) совершенно прав: "Со вчерашнего дня прошло столетие!" Они живут уже в следующем веке, знаете ли. Наши соседи по ту сторону Ла-Манша. Идут вперед куда быстрее нас. - А, да! - сказал мистер Кэдуолледер, беря газету. - "Рупор" как раз обвиняет вас в том, что вы отстаете от века. Вы не читали? - Э? Нет, - сказал мистер Брук, опуская перчатки в цилиндр и поспешно вставляя монокль в глаз. Но мистер Кэдуолледер, не отдавая газеты, продолжал с улыбкой: - Вот послушайте! Рассуждения о помещике, проживающем неподалеку от Мидлмарча, который сам собирает арендную плату. Они называют его самым закоснелым ретроградом в графстве. Боюсь, это словечко они позаимствовали из вашего "Пионера". - А, это все Кэк... безграмотный невежда, знаете ли. Ретроград! Послушайте, это же превосходно! Вместо "радикал". Они ведь хотят представить меня радикалом, знаете ли, - парировал мистер Брук с бодрой самоуверенностью, которая черпает поддержку в невежестве противника. - Нет, мне кажется, он понимает, что пишет. И наносит довольно чувствительные удары. Вот например: "Если бы нам пришлось описывать ретрограда в самом дурном смысле этого слова, то мы бы сказали: это человек, который провозглашает себя сторонником реформ, в то время как все, о чем он непосредственно обязан заботиться, приходит в запустение; это филантроп, который вопиет, когда вешают одного негодяя, и равнодушно взирает на то, как голодают пять его честных арендаторов; человек, который кричит о коррупции и взимает за свою землю грабительскую плату; до хрипоты обличает гнилые местечки и палец о палец не ударит, чтобы починить хотя бы одни гнилые ворота на своих полях; человек, который радеет о Лидсе и Манчестере и готов назначить любое число представителей, которые будут оплачивать свое место в парламенте Из собственного кармана, но не желает употребить хотя бы малую частицу арендной платы на то, чтобы помочь своему арендатору с покупкой скота, или на то, чтобы починить прохудившуюся крышу его сарая, или на то, чтобы его жилище меньше походило на лачугу ирландского издольщика. Но нам всем известен остроумный ответ на вопрос, что есть филантроп: "Это человек, чье милосердие увеличивается прямо пропорционально квадрату расстояния". И дальше в том же духе. Рассуждения о том, какого рода законодатель может выйти из филантропа, - заключил мистер Кэдуолледер, бросая газету. Он заложил руки за голову и посмотрел на мистера Брука смеющимися глазами. - Послушайте, это же прелестно! - сказал мистер Брук, беря газету и стараясь притвориться равнодушным. Однако он покраснел и улыбка у него получилась несколько вымученной. - Вот это - "до хрипоты обличает гнилые местечки". Я не произнес ни одной речи против гнилых местечек. А что до хрипоты, так эти люди не понимают настоящей сатиры. Сатира, знаете ли, должна до определенного предела соответствовать истине. Помнится, кто-то писал об этом в "Эдинбургском обозрении" (*116): "Сатира должна до определенного предела соответствовать истине". - Но про ворота сказано не без меткости, - мягко возразил сэр Джеймс, стараясь направить разговор в нужное русло. - На днях Дэгли жаловался мне, что у него на ферме все ворота никуда не годны. Гарт придумал новую навеску ворот, вы бы испробовали ее. На что же и употреблять свой лес, как не на это. - Четтем, вы, знаете ли, увлекаетесь всякими новинками в ведении хозяйства, - ответил мистер Брук, водя глазами по столбцам "Рупора". - Это ваш конек, и вы не считаетесь с расходами. - А по-моему, самый дорогой конек - это выставлять кандидатуру в парламент, - вмешалась миссис Кэдуолледер. - Говорят, последний провалившийся в Мидлмарче кандидат - как бишь его фамилия? А, Джайлс! - потратил на подкупы десять тысяч фунтов и потерпел неудачу, потому что этого оказалось мало. Локти, наверное, себе кусал от досады. - Кто-то мне говорил, - смеясь, добавил ее муж, - что в смысле подкупов Ист-Ретфорду до Мидлмарча ох как далеко! - Ничего подобного! - возразил мистер Брук. - Тори, те подкупают. Хоули и его компания подкупают даровым угощением - горячая треска, ну и так далее, и тащат избирателей к урнам мертвецки пьяными. Но в будущем они уже не смогут поставить на своем - в будущем, знаете ли. Мидлмарч несколько отсталый город, я не спорю с отсталыми избирателями. Но мы разовьем их, мы поведем их вперед. На нашей стороне все лучшие люди. - Хоули говорит, что на вашей стороне такие люди, от которых вам будет только вред, - сказал сэр Джеймс. - Он говорит, что от этого банкира Булстрода вам будет только вред. - И если вас забросают тухлыми яйцами, - вставила миссис Кэдуолледер, - то добрая половина их будет предназначена главе вашего комитета. Боже великий! Вы представьте себе, каково это: выдерживать град тухлых яиц во имя неверных идей. И помнится, что-то рассказывали о том, как одного кандидата торжественно понесли в кресле, да и вывалили нарочно в мусорную яму. - Тухлые яйца - пустяки в сравнении с тем, как они выискивают каждую прореху в наших ризах, - заметил мистер Кэдуолледер. - Признаюсь, я бы трусил, если бы нам, духовным лицам, приходилось ораторствовать на собраниях, чтобы получить приход. А ну как они перечислят все дни, когда я удил рыбу! Честное слово, по-моему, истина бьет больнее, чем даже камни. - Короче говоря, - подхватил сэр Джеймс, - тот, кто намерен заняться политикой, должен быть готов нести последствия. И должен поставить себя выше клеветы и злословия. - Дорогой Четтем, все это очень мило, - знаете ли, - сказал мистер Брук. - Но как можно поставить себя выше клеветы? Почитайте в истории про остракизм, преследования, мученичество, ну и так далее. Они неизбежно выпадали на долю самых лучших людей, знаете ли. Но как говорит Гораций? Fiat justitia, ruat... [да свершится правосудие и да рухнет... (лат.)] Что-то в этом духе. - Совершенно верно, - ответил сэр Джеймс с редкой для себя горячностью. - Я считаю, что стоять выше клеветы - значит быть в состоянии доказать ее лживость. - И что это за мученичество - оплачивать собственные счета! - заметила миссис Кэдуолледер. Однако мистер Брук был особенно задет осуждением, которого не сумел скрыть сэр Джеймс. - Знаете ли, Четтем, - сказал он вставая и, взяв цилиндр, оперся на трость, - у нас с вами разные системы. По-вашему, на фермы надо расходовать как можно больше. Я не утверждаю, что моя система самая лучшая при всех обстоятельствах. При всех обстоятельствах, знаете ли. - Время от времени необходимо производить новую оценку, - сказал сэр Джеймс. - Отдельные починки, конечно, не мешают, но я считаю, что верная оценка важней всего. А как по-вашему, Кэдуолледер? - Я согласен с вами. На месте Брука я, чтобы сразу заткнуть "Рупор", непременно пригласил бы Гарта для новой оценки ферм и дал бы ему полную свободу в отношении ворот и прочих починок. Таков мой взгляд на политическую ситуацию, - закончил мистер Кэдуолледер, заложил большие пальцы в прорези жилета и, посмеиваясь, посмотрел на мистера Брука. - Я ничего не люблю делать напоказ, знаете ли, - сказал мистер Брук. - Но назовите мне другого землевладельца, который так легко мирился бы с задержками арендной платы. Я своих старых арендаторов не выгоняю. Я очень мягок, разрешите вам сказать, очень мягок. У меня свои идеи, знаете ли, и я от них не отступаю. А в таких случаях человеку непременно приписывают эксцентричность, непоследовательность, ну и так далее. Если я изменю свою систему, то только в соответствии с моими идеями. Тут мистер Брук припомнил, что забыл отправить срочный пакет, и поспешил откланяться. - Мне не хотелось еще больше раздражать Брука, - сказал сэр Джеймс. - Я вижу, он задет. Но то, что он говорил о своих старых арендаторах... На нынешних условиях никакой новый арендатор эти фермы не возьмет. - Мне кажется, его мало-помалу удастся убедить, - сказал мистер Кэдуолледер. - Но ты тянула в одну сторону, Элинор, а мы в другую. Ты пугала его расходами, а мы пытались напугать его, чтобы он пошел на новые расходы. Пусть попробует добиться популярности и увидит, какой помехой явится его репутация скупого помещика. "Мидлмарчский пионер", Ладислав и речи, которые Брук намерен держать перед мидлмарчскими избирателями, - это все пустяки. Важно, чтобы моим типтоновским прихожанам жилось сносно. - Прости, но это вы тянули не в ту сторону, - объявила миссис Кэдуолледер. - Вам надо было показать ему, сколько он теряет оттого, что не заботится об арендаторах, вот тогда бы мы объединили усилия. Если вы позволите ему оседлать политического конька, ничего хорошего не выйдет. Это вам не дома на палочках скакать и называть их идеями. 39 Коль в женщине Лик чистоты, Подобно мне, узрев, Дерзнул любить отныне ты, "Он" и "Она" презрев, И от завистливых людей Сокрыть любовь сумел. Что насмеялись бы над ней, То истинно ты смел. И пред тобой бледнеет честь Былых твоих предтеч. Но много выше подвиг есть - Сокрытое сберечь. Джон Донн (*117) Сэр Джеймс Четтем не был особенно изобретательным, но его стремление "воздействовать на Брука" в сочетании с неизменной верой в благодетельное влияние Доротеи помогли ему измыслить небольшой план - под предлогом легкого нездоровья Селии пригласить Доротею (одну) во Фрешит-Холл, а по дороге завезти ее в Типтон-Грейндж, предварительно рассказав ей обо всем, к чему привела система мистера Брука в управлении поместьем. И вот однажды в четыре часа, когда мистер Брук и Ладислав сидели в библиотеке, дверь отворилась и слуга доложил о миссис Кейсобон. Уилл изнывал от скуки и, уныло помогая мистеру Бруку разбирать "документы", живописавшие повешения за кражу овец, доказывал способность нашего сознания скакать одновременно на нескольких конях: он мысленно расставался с Типтон-Грейнджем и снимал квартиру в Мидлмарче, но эти практические меры перемежались озорными замыслами эпоса, воспевающего кражу овец с гомеровской наглядностью. Услышав имя миссис Кейсобон, он вздрогнул как от удара электричеством, и у него даже закололо кончики пальцев. Цвет его щек, положение лицевых мышц и живость взгляда изменились настолько, что могло показаться, будто каждая молекула его тела получила магический сигнал. Да так оно и было. Ибо тайна магии заложена в самой Природе. Кому дано измерить неуловимую тонкость сигналов, которые говорят о свойствах не только тела, но и души, и делают страсть мужчины к одной женщине столь же непохожей на его страсть к другой, как несходны между собой благоговейный восторг перед отблесками утренней зари, играющими на водах реки, горных склонах и снежной вершине, и удовольствие от веселого сияния китайских фонариков среди зеркал? Уилла отличала редкая впечатлительность. Звук, извлеченный умелым смычком из струн скрипки, изменял для него облик мира, и его точка зрения менялась с такой же легкостью, как и настроение. И услышав имя Доротеи, он как бы вдохнул утреннюю свежесть. - Очень приятно видеть тебя, милочка, - сказал мистер Брук, поднимаясь навстречу племяннице и целуя ее. - Полагаю, ты оставила Кейсобона его книгам. И правильно. Тебе незачем становиться слишком уж ученой женщиной, знаешь ли. - Этого, дядюшка, опасаться не стоит, - ответила Доротея. Она повернулась к Уиллу, пожала ему руку со спокойной сердечностью, а затем продолжала: - Я очень непонятлива. И, сидя над книгами, нередко блуждаю в мыслях где-то далеко от них. Я обнаружила, что быть ученой куда труднее, чем чертить планы сельских домиков. Она опустилась на стул рядом с дядей напротив Уилла, но, казалось, не замечала его, а продолжала думать о своем. Уилла охватило горькое разочарование. Смешно! Как будто он хоть на мгновение поверил, что она приехала ради него. - Да-да, милочка, ты обожала чертить планы. Но всякому коньку полезно дать отдых, не то он может ускакать с тобой неизвестно куда. А это, знаешь ли, нехорошо. Надо крепко держать его в узде. Вот, например, я. Я всегда знал, когда остановиться. Именно это я постоянно объясняю Ладиславу. Мы с ним похожи, знаешь ли, - ему нравится входить во все. Мы с ним работаем над вопросом о смертной казни. Мы вместе многое сделаем - Ладислав и я. - О да! - сказала Доротея с обычной своей прямотой. - Сэр Джеймс говорил мне, что надеется скоро увидеть большие перемены в вашем поместье. Он говорит, что вы намерены сделать новую оценку ферм, предпринять необходимые починки и перестроить дома арендаторов. Типтон будет трудно узнать! Как чудесно! - продолжала она, захлопав в ладоши с прежней детской непосредственностью, которую в замужестве научилась подавлять. - Если бы я по-прежнему жила дома, то, конечно, опять начала бы ездить верхом, чтобы сопровождать вас и самой все видеть. И сэр Джеймс говорит, что вы собираетесь пригласить мистера Гарта, а он хвалил мои домики. - Четтем слишком уж тороплив, милочка, - ответил мистер Брук, слегка краснея. - Слишком уж, знаешь ли. Я не говорил, что намерен взяться за все это. И не говорил, что не намерен, знаешь ли. - Он полагает так потому, - сказала Доротея без тени сомнения в голосе, точно юный певчий, выводящий "Верую", - что вы думаете выставить свою кандидатуру в парламент, обещая ратовать за улучшение доли простых людей, а это в первую очередь означает земледельцев и батраков. Подумайте о Ките Даунсе, дядюшка! Он с женой и семью детьми ютится в лачуге из двух комнатушек немногим больше этого стола! А бедные Дэгли! Их дом совсем развалился, и они живут на кухне, а комнаты оставили крысам. Вот одна из причин, милый дядя, почему мне не нравились ваши картины, как вы ни пеняли мне за это. У меня щемило сердце при воспоминании о грязи, о безобразности того, что я видела в домах бедняков, и слащавые картины в гостиной казались мне бесчувственными попытками искать наслаждения в фальши. Словно мы равнодушно отворачивались от тяжкой жизни наших ближних за этими стенами. По-моему, мы не имеем права выходить на трибуну и требовать широких перемен, если сами ничего не сделали, чтобы уничтожить зло рядом с нами. Доротея постепенно увлекалась, забыв обо всем, отдаваясь возможности свободно излить свои чувства, - прежде это было для нее привычным, но в замужестве она научилась сдерживаться в непрерывной борьбе между душевными порывами и страхом. На миг к восхищению Уилла приметался холодок. Мужчина редко стыдится того, что его любовь к женщине остывает, когда он замечает в ней величие души, - ведь природа предназначила подобное величие только для мужчин. Впрочем, природа порой допускает досадные промашки, как, например, в случае с добрейшим мистером Бруком, чей мужской ум, ошеломленный потоком красноречия Доротеи, в эту минуту был способен только запинаться и заикаться. Не находя что ответить, мистер Брук встал, вдел в глаз монокль и принялся перебирать лежащие на столе бумаги. Наконец он сказал: - В том, что ты говоришь, милочка, кое-что есть, да, есть, однако далеко не все, э, Ладислав? Нам с вами не нравится, когда в наших картинах и статуях находят изъяны. Молодые дамы склонны к пылкости, знаешь ли, к односторонности, милочка моя. Изящные искусства, поэзия и прочее возвышают нацию... Emollit mores... [смягчает нравы (лат.)] Ты ведь теперь немного понимаешь латынь. Но... а? Что такое? Эти последние слова были обращены к лакею, который пришел доложить, что лесник поймал в роще одного из сыновей Дэгли с убитым зайчонком в руках. - Сейчас иду, сейчас иду. Я не буду с ним строг, знаешь ли, - добавил мистер Брук в сторону Доротеи и радостно удалился. - Вы ведь согласны, что перемены, которые я считаю... которые сэр Джеймс считает необходимыми, действительно нужны? - спросила Доротея, едва мистер Брук вышел. - Да. Вы меня совершенно убедили. Я никогда не забуду ваших слов. Но не могу ли я поговорить с вами о другом? Возможно, мне больше не представится случая рассказать вам о том, что произошло, - воскликнул Уилл и, вскочив, оперся обеими руками на спинку стула. - Разумеется, - встревоженно ответила Доротея и, тоже встав, отошла к окну, в которое, повизгивая и виляя хвостом, заглядывал Монах. Она прислонилась к открытой раме и положила руку на голову пса. Хотя, как нам известно, ей не нравились комнатные любимцы, которых надо носить на руках, чтобы на них не наступили, она всегда была очень добра с собаками и старалась не обидеть их, даже когда уклонялась от их ласк. Уилл не пошел за ней и только сказал: - Я полагаю, вам известно, что мистер Кейсобон отказал мне от дома? - Нет, - после паузы ответила Доротея с глубоким огорчением. - Я очень сожалею, - добавила, она грустно, думая о том, что было неизвестно Уиллу, - о разговоре между ней и мужем в темноте, и вновь испытывая тягостное отчаяние при мысли, что она не может повлиять на него. Она нисколько не скрывала своей печали, и Уилл понял, что она не связывает эту печаль с ним и ни разу не спросила себя, не в ней ли самой заключена причина ревности и неприязни, которые мистер Кейсобон испытывает к нему. Его охватило странное чувство, в котором радость смешивалась с досадой: радость оттого, что ему по-прежнему дано пребывать в чистом храме ее мыслей, не омраченном подозрениями, и досада оттого, что он значит для нее столь мало. Ее открытая доброжелательность отнюдь ему не льстила. Однако мысль, что Доротея может измениться, так его пугала, что он справился с собой и сказал обычным тоном: - Мистер Кейсобон недоволен тем, что я принял здесь место, которое, по его мнению, не подходит для меня, как его родственника. Я объяснил, что не могу уступить ему в этом. По-моему, все-таки нельзя требовать, чтобы я ломал свою жизнь в угоду предрассудкам, которые считаю нелепыми. Благодарность можно превратить в орудие порабощения, точно рабское клеймо, наложенное на нас, когда мы были слишком молоды, чтобы понимать его смысл. Я не согласился бы занять это место, если бы не собирался использовать его в достойных и полезных целях. С семейной же честью я обязан считаться только так, и не более. Доротее было невыносимо тяжело. Она считала, что ее муж глубоко не прав, и не только в том, о чем упомянул Уилл. - Нам лучше оставить эту тему, - произнесла она, и голос ее дрогнул. - Раз вы расходитесь во мнениях с мистером Кейсобоном. Вы решили остаться тут? - спросила она, тоскливо глядя на подстриженную траву за окном. - Да. Но ведь теперь мы больше не будем видеться! - жалобно, словно ребенок, воскликнул Уилл. - Вероятно, нет, - сказала Доротея, обернувшись к нему. - Однако до меня будут доходить вести о вас. Я буду знать, что вы делаете для моего дяди. - А я о вас не буду знать ничего, - сказал Уилл. - Мне никто ничего не будет рассказывать. - Но ведь моя жизнь очень проста, - заметила Доротея и улыбнулась легкой улыбкой, словно озарившей ее грусть. - Я всегда в Лоуике. - Томитесь там в заключении! - не сдержавшись, воскликнул Уилл. - Вы напрасно так думаете, - возразила Доротея. - Я ничего другого не хочу. Уилл промолчал, но она продолжала, словно отвечая на его несказанные слова: - Я имею в виду - для меня самой. Правда, я предпочла бы не иметь столь много: я ведь ничего не сделала для других, и моя доля благ слишком велика. Однако у меня есть моя вера, и она меня утешает. - Какая же? - ревниво спросил Уилл. - Я верю, что желать высшего добра, даже не зная, что это такое, и не имея возможности делать то, к чему стремишься, все-таки значит приобщиться к божественной силе, поражающей зло, значит добавить еще капельку света и заставить мрак чуть-чуть отступить. - Это прекрасный мистицизм, он... - Не надо названий, - умоляюще произнесла Доротея. - Вы скажете - персидский или еще какой-нибудь, не менее географический. А это - моя жизнь. Я сама пришла к такому убеждению и не могу от него отказаться. Еще девочкой я искала свою религию. Прежде я много молилась, а теперь почти совсем не молюсь. Я стараюсь избегать себялюбивых желаний, потому что они не приносят пользы другим, а у меня и так уже всего слишком много. Я рассказываю вам про это только для того, чтобы вы поняли, как проходят мои дни в Лоуике. - Я бесконечно вам благодарен за откровенность! - пылко и несколько неожиданно для себя воскликнул Уилл. Они смотрели друг на друга, как двое детей, доверчиво секретничающие про птиц. - А ваша религия? - спросила Доротея. - То есть не церковная, но та вера, которая помогает вам жить? - Любовь ко всему, что хорошо и красиво, - ответил Уилл. - Но я бунтовщик и, в отличие от вас, не чувствую себя обязанным подчиняться тому, что мне не нравится. - Но если вам нравится то, что хорошо, где разница? - с улыбкой заметила Доротея. - Это что-то слишком уж тонко, - сказал Уилл. - Да, мистер Кейсобон часто говорит, что я склонна к излишним тонкостям. Но я этого как-то не чувствую, - ответила Доротея со смехом. - Однако дядя что-то задержался. Я пойду поищу его. Я ведь просто заехала по дороге во Фрешит-Холл. Меня ждет Селия. Уилл сказал, что сходит предупредить мистера Брука, и тот вскоре вернулся в библиотеку и попросил Доротею подвезти его до фермы Дэгли - он намерен поговорить с родителями маленького браконьера, которого поймали с зайчонком. По дороге Доротея вновь коснулась вопроса о переменах в управлении поместьем, но на этот раз мистер Брук не дал поймать себя врасплох и завладел разговором. - Четтем, милочка, - начал он, - ищет во мне недостатки, но если бы не Четтем, так я бы не стал оберегать дичь на моих землях, а ведь даже он не станет утверждать, будто эти деньги расходуются ради арендаторов. Мне же, откровенно говоря, это несколько претит... я не раз подумывал о том, чтобы заняться вопросом о браконьерстве. Не так давно ко мне привели Флейвела, методистского проповедника, за то, что он убил палкой зайца: они с женой гуляли, а заяц выскочил на тропинку прямо перед ним, и Флейвел успел ударить его палкой по шее. - Как жестоко! - воскликнула Доротея. - Да, признаюсь, мне это показалось не слишком достойным - методистский проповедник, знаешь ли. А Джонсон говорит: "Лицемер он, и больше ничего, сами видите!" И право, Флейвел совсем не походил на "человека высочайших правил", как кто-то назвал христианина... кажется, Юнг (*118), поэт Юнг... Ты знакома с Юнгом? Ну, а Флейвел в черных ветхих гетрах говорит в свое оправдание, что господь, по его разумению, послал им с женой сытный обед и он был вправе ударить зайца, хотя он и не ловец перед господом, подобно Нимроду... (*119) Уверяю тебя, это было весьма комично. Филдинг непременно воспользовался бы... или Скотт. Да, Скотт сумел бы. Но когда я подумал об этом, то, право же, почувствовал, что было бы вовсе не плохо, если бы бедняга мог возблагодарить бога за кусок жареной зайчатины. Это же только предрассудки... предрассудки, подкрепленные законом, знаешь ли. Ну, палка, гетры и прочее. Однако рассуждениями ничему не поможешь, а закон есть закон. Но я уломал Джонсона и замял дело. Полагаю, Четтем поступил бы строже, и тем не менее он бранит меня, точно я самый жестокий человек в графстве. А! Вот мы и тут. Мистер Брук вышел из кареты у ворот фермы, а Доротея поехала дальше. Поразительно, насколько безобразней кажутся любые недостатки, стоит нам заподозрить, что винить в них будут нас. Даже наше собственное отражение в зеркале словно меняется после того, как мы услышим откровенную критику наименее восхитительных особенностей нашей внешности. И просто удивительно, как спокойна наша совесть, когда мы тесним тех, кто не жалуется, или тех, за кого некому вступиться. Жилище Дэгли никогда еще не казалось мистеру Бруку таким жалким, как в этот день, когда его память язвили придирки "Рупора", которые поддержал сэр Джеймс. Правда, под умягчающим влиянием изящных искусств, которые придают живописность чужой нужде, посторонний наблюдатель мог бы от души восхититься этой крестьянской усадьбой, носившей название "Тупик Вольного Чело века". Темно-красную крышу старого дома украшали полукруглые чердачные окна, две дымовые трубы утопали в плюще, на большом крыльце были сложены вязанки хвороста, половину окон закрывали серые растрескавшиеся ставни, а под ними буйствовали кусты жасмина. Осыпающаяся кирпичная ограда, через которую перевешивались плети жимолости, ласкала глаз благородством мягких оттенков, а перед распахнутой дверью кухни лежал дряхлый козел, живой символ старинных суеверий. Мшистая кровля коровника, обвисшие на петлях серые двери амбара, батраки в заплатанных штанах, которые сбрасывали в амбар с повозки снопы, готовые для ранней молотьбы, привязанные перед дойкой тощие коровы в почти пустом коровнике, даже свиньи и белые утки, вяло бродящие по заросшему запущенному двору, словно обессилев от скудости достающихся на их долю объедков, - картина эта, осиянная тихим светом, льющимся с неяркого неба в прозрачной дымке высоких облаков, могла бы очаровать нас на полотне и затронуть совсем не те чувства, которые пробуждали постоянные сетования газет того времени на застой в сельском хозяйстве и на прискорбную нехватку необходимых капиталовложений. Однако именно эти неприятные ассоциации занимали сейчас мистера Брука и портили для него безыскусственную прелесть открывшейся перед ним сельской сцены. Пейзаж оживляла фигура самого мистера Дэгли с вилами в руках и в древней приплюснутой спереди касторовой шляпе, которую он надевал перед дойкой. Куртка и штаны на нем были праздничными, но потому лишь, что он утром ездил на рынок и вернулся поздно, так как позволил себе редкое удовольствие - пообедать за общим столом в "Голубом быке". Возможно, назавтра он сам подивился бы своему мотовству, но в обеденный час положение страны, краткий перерыв в жатве, рассказы о новом короле и многочисленные афишки на стенах, казалось, давали право человеку немножко отвести душу. В Мидлмарче свято соблюдался старинный завет, что добрая еда требует доброго питья, а под добрым питьем Дэгли понимал эль за обедом и грог после обеда. Напитки эти действительно хранили в себе истину в том смысле, что не сфальшивили и не развеселили беднягу Дэгли, а только подогрели его недовольство и развязали ему язык. Кроме того, он через меру хватил мутных политических толков - зелья, довольно опасного для крестьянского консерватизма, который сводится к утверждению, что все скверно дальше некуда, а от любых перемен только хуже будет. Он остановился, сжав вилы, и, все больше багровея, воинственно смотрел на своего помещика, который неторопливо приближался семенящей походкой, заложив руку в карман панталон и небрежно помахивая тросточкой. - Дэгли, милейший Дэгли, - начал мистер Брук, сознавая всю меру своей снисходительности к провинившемуся мальчишке. - Ого-го! Так я, выходит, милейший? Покорнейше вас благодарю, сэр. Покорнейше вас благодарю, - ответил Дэгли с такой злобной иронией, что дворовый пес Хватай поднялся с земли и навострил уши. Впрочем, тут во дворе появился замешкавшийся где-то Монах, и Хватай сел, хотя уши продолжал держать торчком. - Очень мне приятно слышать, что я такой милейший. Мистер Брук сообразил, что день был базарный и что его достойный арендатор, по-видимому, пообедал в городе, но не усмотрел в этом достаточной причины, чтобы прервать свою речь. Тем более что во избежание недоразумений он мог затем сообщить все необходимое миссис Дэгли. - Вашего маленького Джейкоба поймали с убитым зайчонком, Дэгли. Я распорядился, чтобы Джонсон запер его на час-другой в пустой конюшне. Чтобы попугать, знаете ли. Его отправят домой еще засветло, но вы присматривайте за ним, хотя пока достаточно будет реприманда, знаете ли. - Как бы не так! Да чтоб я выдрал мальца в угоду вам или кому там еще! Ни за что, будь вас тут хоть двадцать помещиков, а не один, и такой, что хуже поискать. Дэгли выражал свое негодование так громогласно, что его жена выглянула из кухонной двери - единственной, которой пользовались в этом доме и которая закрывалась только в очень плохую погоду. Мистер Брук поспешил сказать умиротворяюще: - А-а, вон и ваша жена. Я, пожалуй, побеседую с ней. Я вовсе не имел в виду порки, - и, повернувшись, направился к дому. Однако Дэгли только укрепился в своем намерении "поговорить начистоту" с джентльменом, удалившимся с поля боя, и пошел за ним следом. Хватай брел позади, угрюмо сторонясь Монаха, намерения которого, возможно, были самыми дружескими. - Как поживаете, миссис Дэгли? - сказал мистер Брук с некоторой поспешностью. - Я пришел рассказать вам про вашего сынишку. Я вовсе не хочу, чтобы его проучили прутом. - На этот раз мистер Брук постарался выразиться как можно яснее. Замученная работой миссис Дэгли - худая, изможденная женщина, давно забывшая, что такое радость (даже посещение церкви не скрашивало ее дни, так как ей не во что было принарядиться), - после возвращения мужа уже испытала на себе его гнев и в самом глубоком унынии ожидала худшего. Однако муж не дал ей ничего сказать. - Еще чего! Хотите вы или не хотите, а прута он не попробует! - заявил он, швыряя слова, точно камни. - И нечего вам тут про прутья толковать, коли от вас и прутика на починку не дождешься! Съездите-ка в Мидлмарч послушать, как вас там похваливают! - Придержал бы ты язык, Дэгли, - сказала его жена. - Не брыкал бы колоду, из которой тебе пить. Когда у человека дети, а он деньги по базарам швыряет и домой возвращается пьяный, так для одного дня он довольно набаламутил. А что Джейкоб-то натворил, сэр? - Тебе этого и знать не надо, - крикнул Дэгли, свирепея все больше. - Тут я говорю, а ты знай помалкивай. И я поговорю, я все выложу, хоть провались он, твой ужин. Вот что я скажу: я жил на вашей земле, а допрежь того мой отец и дед, и наши деньги в нее вкладывали, и все едино я и мои сыновья ее своими костями удобрим, потому как денег, чтобы ее купить, у нас все равно нету, коли король этого дела не кончит. - Милейший, вы пьяны, знаете ли, - сказал мистер Брук доверительно, но не вполне благоразумно. - Как-нибудь в другой раз, как-нибудь в другой раз, - добавил он и повернулся, собираясь удалиться. Однако Дэгли тут же преградил ему путь. Не отстававший от хозяина Хватай, услышав, что его голос становится все более громким и сердитым, глухо зарычал, и Монах, величественно насторожив уши, подошел поближе. Батраки возле амбара слушали, бросив работу, и здравый смысл подсказывал мистеру Бруку, что лучше стоять спокойно, чем ретироваться, когда тебя по пятам преследует разъяренный арендатор. - Не пьянее вас, а может, и потрезвее! - объявил Дэгли. - Выпить я выпью, только разума не теряю и знаю, что говорю. А я говорю, что король этому делу положит конец: так верные люди толкуют, потому как будет ринформа, и коли помещик свой долг перед арендаторами не справлял, так и долой его отсюдова, пусть улепетывает подальше. В Мидлмарче-то знают, что такое ринформа и кому улепетывать придется. Они вот говорят: "Я знаю, кто твой помещик", а я отвечаю: "Ну, может, вам от этого толк есть, а мне так никакого". Они говорят: "За грош удавиться готов". "Верно", - говорю. "Он, - говорят, - ринформы дожидается". Тут я и разобрался, что это за ринформа такая. Чтобы, значит, вы и всякие вроде вас улепетывали подальше, а уж мы вас проводим чем-нибудь таким, что пахнет похуже цветочков. А теперь что хотите, то и делайте, меня не испугаешь. И парнишку моего лучше не трогайте. За собой посмотрите, как бы вам ринформа боком не вышла. Вот и весь мой сказ, - заключил мистер Дэгли и вогнал вилы в землю с решимостью, о которой, несомненно, пожалел, когда попытался снова их выдернуть. Тут Монах громко залаял, и мистер Брук воспользовался этим. Он покинул двор со всей быстротой, на какую был способен, несколько ошеломленный новизной случившегося. Его никогда еще не оскорбляли на принадлежащей ему земле, и он склонен был считать, что пользуется всеобщей любовью и уважением (как это свойственно всем нам, когда мы больше думаем о собственной добросердечности, нежели о том, что хотели бы получить от нас другие люди). Когда мистер Брук за двенадцать лет до описываемых событий поссорился с Кэлебом Гартом, он полагал, что арендаторы останутся очень довольны, если их помещик будет всем заниматься сам. Те, кто знакомился с повествованием мистера Дэгли о почерпнутых им в Мидлмарче сведениях, возможно, удивились его полуночной темноте, однако в описываемые времена наследственному фермеру с таким достатком было весьма легко прозябать в невежестве несмотря на то, что священник его и соседнего приходов был джентльменом до мозга костей, что младший священник жил совсем близко и проповедовал весьма учено, что его помещик интересовался решительно всем, особенно же изящными искусствами и улучшением социальных условий, а светочи Мидлмарча мерцали всего лишь в трех милях от его фермы. Что же до способности всех смертных увертываться от приобретения знаний, то возьмите кого-нибудь из своих знакомых, осиянных интеллектуальным блеском Лондона, и взвесьте, каким был бы этот приятный застольный собеседник, если бы он обучился началам "счета" у типтоновского причетника, а Библию читал бы по складам, безнадежно спотыкаясь на таких именах, как Иеремия или Навуходоносор. Бедняга Дэгли иногда прочитывал по воскресеньям два-три стиха из Священного писания, и мир по крайней мере не становился для него темнее, чем прежде. Но кое в чем он был знатоком - в тяжелом крестьянском труде, в капризах погоды, болезнях скота и опасностях, грозящих урожаю в Тупике Вольного Человека, названном так, вне всяких сомнений, иронически: дескать, человек волен выйти оттуда, если захочет, но только идти ему оттуда некуда. 40 Усерден он, прилежен был, Свою работу знал; О вере спор не заводил, Страной не управлял. Хоть скромен и безвестен он, Где без его труда Искусства были б, и закон, И наши города? Наблюдая действие хотя бы даже электрической батареи, нередко бывает необходимо переменить место и исследовать данную смесь или сочетание элементов на некотором расстоянии от точки, где возникло интересующее нас движение. Сочетание элементов, к которым я обращаю взгляд теперь, это семья Кэлеба Гарта, завтракающая в большой комнате с картами на стенах и письменным столом в углу, - отец, мать и пятеро детей. Мэри в ожидании места жила пока дома, а Кристи, старший из мальчиков, получал недорогое образование и ел всухомятку в Шотландии, так как, к большому разочарованию отца, предпочел книги его возлюбленному "делу". Пришла почта - девять дорогих писем, за которые почтальону было уплачено по три и по два пенса. Мистер Гарт отодвинул чай и жареный хлеб и принялся читать их одно за другим, укладывая затем стопкой. Иногда он покачивал головой, а иногда кривил губы во внутреннем споре, и все же не забыл срезать большую красную сургучную печать, которую Летти тотчас схватила с быстротой терьера. Остальные продолжали спокойно разговаривать - когда Кэлеб бывал чем-то поглощен, он замечал окружающих, только если они толкали стол, на котором он писал. Два письма из девяти предназначались Мэри. Она прочитала их и передала матери, а сама рассеянно поигрывала ложечкой, пока вдруг не вспомнила про рукоделье, которое лежало у нее на коленях. - Ой, Мэри, да не начинай ты снова шить! - воскликнул Бен, ухватив ее локоть. - Лучше вылепи мне павлина! - И он протянул ей комочек хлебного мякиша, который нарочно для этого разминал. - Нет уж, баловник! - ласково ответила Мэри и чуть-чуть кольнула иголкой его руку. - Вылепи его сам. Ты же столько раз видел, как я это делаю. И мне надо докончить платок. Розамонда Винси выходит замуж на будущей неделе, и без этого платочка свадьбе не бывать! - весело докончила Мэри, которую эта фантазия очень насмешила. - А почему не бывать, Мэри? - спросила Летти, серьезно заинтригованная этой тайной, и так близко придвинулась к сестре, что Мэри приставила свою грозную иглу к ее носу. - Потому что он входит в дюжину и без него платков будет только одиннадцать, - с самым серьезным видом объяснила она, и Летти удовлетворенно отодвинулась. - Ты что-нибудь решила, деточка? - спросила миссис Гарт, откладывая письма. - Я поеду в Йорк, - ответила Мэри. - В школьные учительницы я все-таки гожусь больше, чем в домашние. Учить целый класс мне приятнее. А учительницей так или иначе я стать должна, ведь ничего другого мне найти не удалось. - По-моему, в мире нет более чудесного занятия, чем учить, - произнесла миссис Гарт с легким упреком. - Я бы еще могла понять такое нежелание, Мэри, если бы ты была невежественна или не любила детей. - Наверное, мы неспособны понимать, почему другим не нравится то, что нравится нам, - сказала Мэри довольно резко. - Я недолюбливаю тесные классные комнаты. Мир за их окнами влечет меня гораздо больше. Такой уж у меня неудобный недостаток. - А наверное, очень скучно без конца учить девчонок, - сказал Альфред. - Они все такие пустышки и ходят парами, как в пансионе миссис Боллард. - И ни в одну стоящую игру играть не умеют, - сказал Джим. - Ни бросать, ни прыгать. Конечно, Мэри это не нравится. - Э? Что Мэри не нравится? - спросил Кэлеб, откладывая письмо, которое собирался вскрыть, и глядя на дочь поверх очков. - Возиться со всякими пустышками, - ответил Альфред. - Тебе предлагают место, Мэри? - мягко сказал Кэлеб, глядя на дочь. - Да, папа. В одном пансионе в Йорке. Я решила согласиться. Условия намного лучше, чем в остальных местах. Тридцать пять фунтов в год и дополнительная плата за уроки музыки - учить малышек барабанить по клавишам. - Бедная девочка! Я бы предпочел, чтобы она осталась дома с нами, Сьюзен, - сказал Кэлеб, бросая жалобный взгляд на жену. - Мэри может быть счастлива, только исполняя свой долг, - нравоучительно произнесла миссис Гарт в полном убеждении, что она свой долг исполнила. - Какое же это счастье - исполнять такой дрянной долг! - воскликнул Альфред, и Мэри с отцом беззвучно засмеялись, но миссис Гарт сказала строго: - Милый Альфред, постарайся найти более пристойное слово, чем "дрянной", для всего того, что ты находишь неприятным. А ты подумал, что Мэри таким образом будет зарабатывать деньги и для того, чтобы ты мог поступить к мистеру Хэнмеру? - По-моему, это очень плохо. Но сама она друг что надо! - сказал Альфред, встал со стула, обнял Мэри за шею и поцеловал. Мэри порозовела и засмеялась, но не сумела скрыть навернувшиеся на глаза слезы. Кэлеб поглядел на нее поверх очков, поднял брови с выражением, в котором радость мешалась с огорчением, и опять взял невскрытое письмо. А миссис Гарт довольно улыбнулась и не сделала замечания Альфреду за вульгарное выражение, несмотря даже на то, что Бен немедленно его подхватил и принялся распевать: "Она друг что надо, что надо, что надо!", отбивая кулачком бойкий ритм на плече Мэри. Впрочем, миссис Гарт было теперь не до него: она не сводила глаз с углубившегося в письмо мужа, встревоженная растерянным изумлением на его лице. Однако Кэлеб не любил, чтобы его отрывали от чтения, и она с беспокойством ждала, но он вдруг весь задрожал от веселого смеха, снова заглянул в начало письма, прищурился над очками и сказал негромко: - Ну, что ты скажешь, Сьюзен? Она подошла к нему, положила руки ему на плечи, и они прочли письмо вместе. Сэр Джеймс Четтем осведомлялся, не согласится ли мистер Гарт взять на себя управление его фамильными землями во Фрешите и других местах, и добавлял, что имеет поручение от мистера Брука узнать, не захочет ли мистер Гарт одновременно вновь стать управляющим Типтон-Грейнджа. Баронет в весьма лестных выражениях объяснял, что сам он очень желал бы, чтобы земли Фрешита и Типтон-Грейнджа находились в ведении одного лица, и выражал надежду, что условия такого двойного управления окажутся приемлемыми для мистера Гарта, которого он будет рад видеть во Фрешит-Холле в двенадцать часов на следующий день. - Он пишет очень любезно, так ведь, Сьюзен? - спросил Кэлеб, поднимая глаза на жену, которая прижалась подбородком к его затылку и ущипнула его за ухо. - А Брук сам меня просить не захотел, - добавил он, беззвучно рассмеявшись. - Вашему отцу воздали должное, дети, - сказала миссис Гарт в ответ на взгляд пяти пар устремленных на нее глаз. - К нему обращаются с просьбой вернуться те самые люди, которые много лет назад отказали ему от места, а это значит, что он исполнял свои обязанности хорошо и без него не могут обойтись. - Как без Цинцинната! Ура! - завопил Бен и оседлал свой стул в твердой уверенности, что сейчас ему за это ничего не будет. - А они за ним приедут, мама? - спросила Летти, представляя себе мэра и олдерменов в парадных мантиях. Миссис Гарт погладила Летти по голове и улыбнулась, но тут же, заметив, что ее муж собирает письма и вот-вот укроется в святилище "дела", она сильнее оперлась на его плечи и сказала твердо: - Только, Кэлеб, настаивай на справедливых условиях. - Ну, разумеется, - ответил Кэлеб с глубочайшей убежденностью, словно ничего другого от него нельзя было и ждать. - Что-нибудь около четырех-пяти сотен за оба вместе... - Он вдруг встрепенулся. - Да, Мэри! Напиши в этот пансион и откажись. Оставайся дома и помогай матери. Вот теперь я доволен, что твой Панч. Сходства между Кэлебом и Панчем, торжествующим победу над врагами, не было ни малейшего, но он не обладал умением красиво говорить, хотя в письмах всегда тщательно подбирал слова и восхищался правильной речью жены. Мальчики пришли в неистовый восторг, и Мэри умоляюще протянула матери батистовый платочек с недоконченной вышивкой, потому что братья потащили ее плясать. Миссис Гарт, радостно улыбаясь, принялась составлять посуду, а Кэлеб отодвинулся на стуле, словно собираясь перейти к письменному столу, однако не встал, а продолжал сидеть с письмом в руке, задумчиво глядеть в пол и перебирать пальцами левой руки, что имело для него какой-то свой скрытый смысл. Наконец он сказал: - А жаль, Сьюзен, что Кристи не захотел заняться делом. Мне ведь со временем понадобится помощник. А Альфред пойдет по инженерной части, это я твердо решил! - Он снова ненадолго погрузился в задумчивость, только красноречиво перебирая пальцами, и затем продолжал: - Я заставлю Брука заключить новые соглашения с арендаторами и введу правильный севооборот. И бьюсь об заклад, из глины в овраге Ботта можно жечь превосходный кирпич. Надо будет попробовать: тогда починка обойдется дешевле. Замечательная работа, Сьюзен. Холостой человек был бы рад выполнять ее без всякой платы. - Но ты смотри, от платы не отказывайся! - сказала жена, грозя ему пальцем. - Нет-нет. Только ведь истинное счастье для человека, когда он хорошо изучил дело и вдруг может привести, как говорится, в порядок какой-нибудь уголок страны - научить земледельцев хозяйничать экономичнее, поправить запущенное, заменить обветшалые лачуги добротными строениями, так, чтобы и тем, кто сейчас жив, и тем, кто их сменит, жилось лучше! Мне это дороже всякого богатства. Более почтенной работы и вообразить нельзя. - Тут Кэлеб положил письма, всунул пальцы в прорези жилета, выпрямился и продолжал с благоговением в голосе, чуть наклонив голову: - Это великая милость господня, Сьюзен. - Да, Кэлеб, - ответила его жена столь же взволнованно. - И для твоих детей счастье иметь отца, который совершит такую работу, отца, чей благой труд сохранится, пусть имя его и будет забыто. - И она больше не стала говорить с ним о плате. Под вечер, когда Кэлеб, утомившись за день, молча сидел, положив на колени раскрытую записную книжку, миссис Гарт и Мэри были заняты шитьем, а Летти в уголке шепотом беседовала с куклой, на дорожке под яблонями, где золотые блики заходящего августовского солнца ложились среди теней на метелки травы, показался мистер Фербратер. Мы знаем, что Гарты были его прихожанами и он питал к ним симпатию, а Мэри считал достойной того, чтобы рассказать о ней Лидгейту. Как священник, он позволял себе привилегию пренебрегать мидлмарчскими сословными предрассудками и постоянно повторял матери, что миссис Гарт с куда большим правом можно назвать леди, чем любую из городских дам. Тем не менее, как вам известно, он предпочитал проводить вечера в доме мистера Винси, где хозяйка, хотя и менее леди, принимала гостей в прекрасно освещенной гостиной среди столиков для виста. В те дни общение людей между собой определялось не только уважением. Однако мистер Фербратер искренне уважал Гартов, и его визит не поверг их в недоумение. Впрочем, священник счел нужным объяснить его причину, еще не кончив здороваться. - Я прихожу к вам послом, миссис Гарт, - сказал он. - У меня к вам и Гарту поручение от Фреда Винси. Дело в том, что бедняга... - тут он сел, и живой взгляд его умных глаз скользнул по лицам старших Гартов и Мэри, - что он был со мной вполне откровенен. Сердце Мэри забилось чаще. Как далеко зашел Фред в своей откровенности? - Мы уже несколько месяцев не видели мальчика, - заметил Гарт. - Я никак не мог понять, что с ним сталось. - Он где-то гостил, - ответил священник. - Дома ему приходилось нелегко, а Лидгейт сказал его матушке, что ему еще рано садиться за занятия. Но вчера он пришел ко мне излить душу. Я очень рад, что он мне доверился. Ведь я помню его еще четырнадцатилетним мальчуганом, и у них в доме я настолько свой, что смотрю на детей почти как на собственных племянников и племянниц. Однако в подобном случае трудно давать советы. Но как бы то ни было, он попросил меня зайти к вам и сказать, что он уезжает, а мысль, что он не может уплатить вам долг, так его терзает, что он не решается побывать у вас, даже чтобы проститься. - Передайте ему, что все это пустяки, - сказал Кэлеб, махнув рукой. - Были у нас нелегкие минуты, но мы справились. - А уж теперь я буду богат, как ростовщик. - Другими словами, - сказала миссис Гарт, улыбаясь священнику, - у нас будет довольно денег, чтобы дать мальчикам образование и чтобы Мэри могла остаться дома. - Какой же клад вы нашли? - осведомился мистер Фербратер. - Я буду управляющим двух поместий во Фрешите и Типтоне, а может быть, еще и в Лоуике - тут ведь семейные связи, а стоит одному воспользоваться твоими услугами, как и другим они тоже нужны. Я очень счастлив, мистер Фербратер, - Кэлеб чуть откинул голову и положил локти на ручки кресла, - что опять смогу заняться землей и испробовать кое-какие улучшения. Я часто жаловался Сьюзен, как тяжело бывает, когда едешь верхом по проселку, заглянешь за изгороди, увидишь, что там творится, и знаешь, что ты тут бессилен. Каково же людям, которые занимаются политикой! Мне вот стоит увидеть, до чего довели какую-нибудь сотню акров, и я уже сам не свой. Кэлеб редко произносил такие длинные речи, но счастье подействовало на него точно горный воздух: его глаза блестели, слова текли легко и свободно. - От всего сердца поздравляю вас, Гарт, - сказал священник. - И я знаю, как обрадуется Фред Винси: его ведь особенно мучит ущерб, который он вам причинил. Он все время повторял, что из-за него вы лишились денег, которые предназначали совсем для другой цели, что он вас ограбил. Очень жаль, что Фред такой лентяй. В нем много хорошего, а отец с ним излишне строг. - Куда же он едет? - довольно холодно спросила миссис Гарт. - Он намерен еще раз попытаться получить диплом и решил подзаняться до начала семестра. Собственно, он тут последовая моему совету. Я вовсе не уговариваю его принять сан - наоборот. Однако, если он будет заниматься и сдаст экзамен, это хотя бы покажет, что у него есть энергия и воля. А другого выбора у него нет. Так он хотя бы угодит отцу, а я обещал тем временем попытаться примирить мистера Винси с мыслью, что его сын изберет себе какое-нибудь другое поприще. Фред откровенно признается, что неспособен быть священником, а я готов сделать все, лишь бы удержать человека от такого рокового шага, как неверный выбор профессии. Он пересказал мне ваши слова, мисс Гарт, - вы помните их? (Прежде мистер Фербратер называл ее просто Мэри, однако по свойственной ему деликатности он начал обходиться с ней почтительнее с тех пор, как ей пришлось, по выражению миссис Винси, самой зарабатывать свой хлеб.) Мэри смутилась, но решила обратить все в шутку и поспешила ответить: - Я говорила Фреду много всяких колкостей - мы ведь с ним играли детьми. - Вы, по его словам, сказали, что он будет одним из тех нелепых священников, которые делают смешным все духовное сословие. Право же, это замечено так остро, что я и сам был немножко задет. Кэлеб засмеялся. - Свой язычок она унаследовала от тебя, Сьюзен, - сказал он не без удовольствия. - Только не его несдержанность, папа, - поторопилась возразить Мэри, боясь, что ее мать рассердится. - И Фред поступил очень нехорошо, пересказывая мистеру Фербратеру мои дерзости. - Ты правда говорила не подумав, девочка, - сказала миссис Гарт, в глазах которой неуважительное замечание по адресу тех, кто был облечен достоинством сана, было серьезнейшим проступком. - Мы не должны меньше почитать нашего священника оттого, что причетник соседнего прихода смешон. - Но кое в чем она права, - возразил Кэлеб, стремясь воздать должное проницательности Мэри. - Из-за одного плохого работника не доверяют всем, кто трудится вместе с ним. Судят-то целое, - добавил он, опустил голову и смущенно зашаркал ногами по полу, потому что его слова не могли угнаться за мыслями. - Да, конечно, - с улыбкой поддержал его мистер Фербратер. - Показывая себя достойными презрения, мы располагаем людей к презрению. Я всецело разделяю точку зрения мисс Гарт, даже если и сам не без греха. Но если говорить о Фреде Винси, то у него есть некоторое извинение: надежды, которые обманчиво внушал ему старик Фезерстоун, дурно влияли на него. А потом не оставить ему ни фартинга - в этом есть поистине нечто дьявольское. Но у Фреда достало выдержки не касаться этого. Больше всего его гнетет мысль, что он утратил ваше расположение, миссис Гарт. Он полагает, что вы никогда не возвратите ему своего доброго мнения. - Фред меня разочаровал, - решительно сказала миссис Гарт. - Но я с удовольствием опять буду думать о нем хорошо, если он даст мне основания для этого. Тут Мэри встала, позвала Летти и увела ее из комнаты. - Когда молодые люди сожалеют о своих проступках, их надо прощать, - сказал Кэлеб, глядя, как Мэри закрывает за собой дверь. - И вы правы, мистер Фербратер, в старике сидел настоящий дьявол. Мэри ушла, и я вам кое-что расскажу. Об этом знаем только мы с Сьюзен, и вы уж никому не говорите. В ту самую ночь, когда старый негодяй умер, Мэри сидела с ним одна, и он потребовал, чтобы она сожгла какое-то его завещание. Деньги ей предлагал из своей шкатулки, лишь бы она послушалась. Только Мэри, вы понимаете, сделать этого не могла - не хотела открывать его железный сундук, ну, и остальное тоже. Но, видите ли, сжечь-то он хотел это последнее завещание. Так что сделай Мэри по его, Фред Винси получил бы десять тысяч фунтов. Старик в последнюю минуту хотел-таки о нем позаботиться. Это очень мучает бедную Мэри. По-другому сделать она не могла и поступила правильно, но у нее, говорит она, такое чувство, будто она, защищаясь от нападения, ненароком разбила чужую дорогую вещь. Я ее понимаю и с радостью как-нибудь помог бы мальчику, а не держал бы на него сердца за этот его вексель. А как вы полагаете, сэр? Сьюзен со мной не согласна. Она говорит... Да ты сама скажи, Сьюзен. - Мэри не могла бы поступить иначе, даже если бы знала, какие последствия это будет иметь для Фреда, - объявила миссис Гарт, подняв голову от шитья и повернувшись к мистеру Фербратеру. - А она ничего не знала. Мне кажется, если, поступая правильно, мы невольно причиним кому-нибудь вред, это не должно лежать бременем на нашей совести. Священник ответил не сразу, и ей возразил Кэлеб: - Это ведь просто чувство. Девочка мучается, и я ее понимаю. Вот заставляешь лошадь пятиться и вовсе не хочешь, чтобы она наступила на щенка, а случится такое, и до того на душе скверно! - Я уверен, что миссис Гарт в этом с вами согласна, - заметил мистер Фербратер, о чем-то раздумывая. - Бесспорно, такое чувство - я имею в виду, по отношению к Фреду - нельзя назвать ошибочным, или, вернее, неоправданным, хотя никто не вправе искать его, а тем более требовать. - Только ведь это секрет, - сказал Кэлеб. - Вы Фреду ничего не говорите. - Ну, разумеется. Но я сообщу ему приятную новость - что ваши дела поправились и вы можете обойтись без денег, которых из-за него лишились. Мистер Фербратер вскоре ушел и, увидев Мэри с Летти среди яблонь, направился к ним попрощаться. Закатное солнце золотило яблоки в редкой листве на старых корявых сучьях, и сестры являли собой очаровательную картину - Мэри в светло-зеленом ситцевом платье с черными лентами держала корзину, а Летти в выцветшем нанковом платьице подбирала паданцы и складывала их туда. Если вы хотите живо представить себе, как выглядела Мэри, то присмотритесь завтра к потоку прохожих на улице, и десять против одного, что вы вскоре увидите лицо, совсем такое, как у нее. Не ищите ее среди тех дочерей Сиона, что надменны и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и выступают величавой поступью (*120), - пусть они идут своей дорогой, а вы остановите взгляд на невысокой, смуглой, плотно сложенной молодой женщине, которая ступает уверенно, но спокойно и смотрит по сторонам, не ожидая ответных взглядов. Если у нее широкое лицо, квадратный лоб, густые брови и кудрявые черные волосы, чуть лукавый взгляд и губы, которые прячут тайну этого лукавства, а все прочие черты совсем не примечательны, то эту непритязательную, хотя и приятную на вид молодую особу можно счесть портретом Мэри Гарт. Если вы заставите ее улыбнуться, она покажет вам безупречно ровные зубки; если вы ее рассердите, она не повысит голоса, но вы услышите достойную отповедь; если вы окажете ей услугу, она никогда ее не забудет. Этот невысокий священник в отлично вычищенном ветхом сюртуке, красивый, с живым и умным лицом, внушал Мэри уважение и симпатию, как ни один из немногих знакомых ей мужчин. Она ни разу не слышала, чтобы он сказал глупость, хотя знала, что он позволяет себе неблагоразумные поступки. Возможно, глупые слова, по ее мнению, заслуживали большего осуждения, чем самые неблагоразумные поступки мистера Фербратера. Во всяком случае, как ни странно, вполне зримые недостатки его, как духовного лица, никогда не вызывали у нее того возмущения и презрения, с какими она говорила о тени, которую предположительно должен был бы бросить на сан священника Фред Винси. Подобная непоследовательность мышления, полагаю, бывает свойственна и более зрелым умам, чем ум Мэри Гарт, - беспристрастность мы храним для абстрактных добродетелей и пороков, каких вживе никогда не наблюдаем. Возьмется ли читатель отгадать, который из этих двух столь несхожих людей вызывал у Мэри женскую нежность - тот, с кем она была особенно строга, или другой? - Не хотите ли что-нибудь передать через меня старому товарищу ваших детских игр, мисс Гарт? - спросил священник, беря из корзинки, которую она ему протянула, большое душистое яблоко и опуская его в карман. - Может быть, вы хотите смягчить свой суровый приговор? Я сейчас увижусь с ним. - Нет. - Мэри с улыбкой покачала головой. - Если я возьму назад свои слова, что как священник он будет смешон, то мне придется сказать, что он будет не смешон, а плох. Однако я от души рада узнать, что он уезжает учиться дальше. - А я, наоборот, от души рад, что вы не уезжаете учить других. Моей матушке, я уверен, будет очень приятно, если вы ее навестите. Она любит беседовать с молодыми людьми, и ей есть что порассказать о старых временах. В сущности, это будет одолжением с вашей стороны. - Я приду с большим удовольствием, - сказала Мэри. - На меня вдруг сразу нахлынуло слишком уж много счастья. Мне казалось, что моя судьба - всегда тосковать по дому, и теперь я испытываю какую-то пустоту. Вероятно, это чувство занимало в моей душе чересчур большое место. - Можно, я пойду с тобой, Мэри? - шепнула Летти. Это бойкое дитя обладало неудобным свойством не пропускать ни слова из разговоров взрослых. Но на этот раз она торжествовала: мистер Фербратер ущипнул ее за подбородок и поцеловал в щеку, о чем она тотчас сообщила отцу и матери, едва вбежала в комнату. Когда священник шел по направлению к Лоуику, внимательный наблюдатель мог бы заметить, что он дважды пожал плечами. По-моему, те редкие англичане, которым привычен этот жест, никогда не бывают плотно сложены - впрочем, чтобы избежать какого-нибудь дюжего примера, свидетельствующего об обратном, я лучше скажу: почти никогда. Такие люди обычно обладают ровным характером и снисходительны к маленьким человеческим слабостям (и в самих себе тоже). Мистер Фербратер вел внутренний диалог, в котором сообщил себе, что между Фредом и Мэри Гарт, по-видимому, существует нечто большее, чем простая привязанность товарищей детских игр, и тут же задал вопрос, не слишком ли хороша и тонка эта девушка для этого туповатого юнца. Ответом и было первое пожатие плеч. Затем он посмеялся над собой за такую ревность - словно он может жениться! Тогда как, добавил он, "простейшее сведение доходов и расходов показывает, что мне об этом нечего и думать". Тут он пожал плечами во второй раз. Что могли найти два столь разных человека в этой "чернушке", как называла себя Мэри? Во всяком случае, их чаровала вовсе не ее некрасивость (и пусть некрасивые юные девицы поостерегутся возлагать надежду на свою невзрачность, к чему их коварно поощряет общество). В нашей давно уже не молодой стране человек - это поистине чудесное целое, творение медленного взаимодействия многих влияний. Привлекательность же рождается из свойств двух таких целых - любящего и любимого. Когда мистер и миссис Гарт остались одни, Кэлеб сказал после некоторого молчания: - Сьюзен, угадай, о чем я думаю. - О севообороте, - сказала миссис Гарт, улыбнувшись ему над вязаньем. - Или о кухонных дверях типтоновских ферм. - Нет, - совершенно серьезно ответил Кэлеб. - Я думаю о том, что могу пособить Фреду Винси. Кристи уехал, Альфред скоро поступит в учение, а Джиму еще пять лет расти, прежде чем от него может быть толк для дела. Мне понадобится подручный, а Фред у меня под началом научился бы, как следует вести хозяйство, и стал бы хорошим помощником. Глядишь, из него и вышел бы полезный человек, раз уж он не хочет принимать сан. А как по-твоему? - По-моему, нет другого честного занятия, против которого его родные ополчились бы больше, - решительным тоном ответила миссис Гарт. - И пусть ополчаются, - сказал Кэлеб с твердостью, обычно появлявшейся в его голосе, когда он отстаивал свое мнение. - Он уже совершеннолетний и должен сам зарабатывать свой хлеб. Ума у него хватает, и сообразительности тоже. Землю он любит и, конечно, может по-настоящему изучить дело, если только захочет. - Но захочет ли? Отец и мать растили из него богатого джентльмена, и мне кажется, он себя таким