о среди подонков человечества, у которых она ничего не просит, а лишь сожалеет о их низости? Но под конец ее силы иссякли, смолкли даже приглушенные сетования и стоны, она лишь плакала, лежа на холодном полу, и, продолжая беспомощно всхлипывать, так и уснула. В тусклый и промозглый рассветный час она пробудилась, не спрашивая себя с недоумением, где она и что с нею случилось, а отчетливо сознавая, что оставлена с глазу на глаз со скорбью. Она встала, закуталась в теплую шаль и опустилась в кресло, где не раз сидела прежде, глядя в окно; она была достаточно крепка и, невзирая на волнение и холод, не расхворалась, а лишь чувствовала некоторую усталость и ломоту в теле. Но пробудилась она совсем другой: внутренний разлад не тяготил ее более, она не старалась уже побороть свое горе, нет, горе примостилось рядом с ней, она не станет гнать его от себя прочь, откроет ему свои мысли. А мысли так и хлынули. Доротее было несвойственно надолго замыкаться в тесной келье собственной беды и, упиваясь ею, думать о судьбах других людей лишь постольку, поскольку они скрестились с ее судьбою. Она с усердием принялась восстанавливать в памяти вчерашнее утро, перебирая в уме подробности, вдумываясь в их смысл. Разве она была единственной участницей происшествия? Разве оно касалось лишь ее? Она попыталась мысленно связать его с жизнью другой женщины, к которой сама же пришла в надежде сколь возможно разогнать сгустившиеся над нею тучи и принести успокоение в молодую семью. Поддавшись вспышке ревности и гнева, она с омерзением вышла из комнаты, забыв, что явилась туда движимая состраданием. И Уилл, и Розамонда так низко пали в этот миг в ее глазах, что ей казалось невозможным снизойти когда-нибудь до размышлений о Розамонде. Однако низменное чувство досады, пробуждающее в женщине большую нетерпимость к сопернице, чем к неверному возлюбленному, уже покинуло Доротею, которая со свойственным ей стремлением к справедливости, едва успев немного успокоиться, поспешила взглянуть на дело беспристрастно. Воображение, которое нарисовало ей выпавшие на долю Лидгейта испытания, и навело на мысль, что в его семейной жизни, так же как когда-то в ее замужестве, есть скрытые и явные печали, пробудило в ней сочувствие и жажду действия - так человеку, узнавшему точно все обстоятельства дела, оно представляется совсем иначе, чем в те времена, когда он лишь строил предположения. Ее собственное неисцелимое горе побуждало Доротею не оставаться безучастной. Быть может, наступил важнейший миг в этих трех судьбах, которые пересеклись с ее судьбою и потребовали ее вмешательства. Ей не надо было их искать, они ей посланы, они сами пришли к ней с мольбой. Пусть же в ее душе воцарится справедливость и направит на верный путь ее колеблющуюся волю. "Что мне сделать, как мне поступить сейчас, сегодня, если я сумею преодолеть свою боль, если я заставлю ее умолкнуть и буду думать лишь о том, как помочь этим троим?" Много времени прошло, прежде чем Доротея задала себе этот вопрос. В комнате светлело. Она раздвинула занавески и посмотрела на пролегающую среди лугов дорогу, которая начиналась от ворот усадьбы. По дороге шел мужчина с узлом на плече и женщина с грудным ребенком. На лугу двигались какие-то фигурки, наверное, пастух с собакой. Жемчужно светилось" небо у горизонта, и Доротея ощутила всю огромность мира, в различных уголках которого люди пробуждались, чтобы трудиться и терпеть. Повсюду трепетала жизнь, шла положенным ей чередом, и, частица этой жизни - она, Доротея, - не имела права равнодушно поглядывать на нее из своего роскошного убежища или отворачиваться, себялюбиво упиваясь своим горем. Ей еще не было вполне ясно, что она предпримет, но смутные предположения уже зашевелились в ее сознании, мало-помалу становясь отчетливее. Она сняла платье, в складках которого словно затаилась тяжкая усталость ночного бдения, и занялась своим туалетом. Немного времени спустя она позвонила Тэнтрип, которая вошла к ней в халате. - Как, сударыня, вы за всю ночь даже не прилегли? - вскричала Тэнтрип, бросив взгляд сперва на постель, а затем на лицо Доротеи, щеки которой даже после умывания были бледны, а веки - нежно-розовы. - Вы себя убьете, право слово. Уж кто-кто, а вы бы могли немного передохнуть, это вам всякий скажет. - Не тревожьтесь, Тэнтрип, - улыбаясь, ответила Доротея. - Я спала сегодня, я не больна. Мне бы хотелось поскорее выпить кофе. И принесите мне, пожалуйста, мое новое платье. Новая шляпка, вероятно, мне тоже понадобится. - Они уж месяц как готовы, сударыня, и до того приятно будет увидеть на вас хоть на два фунта стерлингов поменьше крепа, - сказала Тэнтрип, наклоняясь, чтобы растопить камин. - В трауре свой порядок есть, уж поверьте: три оборки на краю подола и простенький кружевной рюш на шляпке - в этой шляпке с рюшем вы истинный ангел - вот и все, что полагается носить на второй год. Во всяком случае, так я считаю, - заключила Тэнтрип, озабоченно заглядывая в камин, - а если кто посватается ко мне, льстя себя надеждой, будто я стану два года подряд уродовать себя плерезами, то он слишком возомнил о себе, вот и все. - Огонь давно уже разгорелся, добрая моя Тэн, - сказала Доротея, обращаясь к горничной точно так же, как во времена девичества в Лозанне, но очень тихо. - Принесите же мне кофе. Она задремала в кресле, а Тэнтрип вышла, дивясь непоследовательности своей молодой хозяйки: никогда у нее не было такого скорбного лица, как сегодня, именно в тот день, когда она наконец решилась перестать носить глубокий траур. Где уж Тэнтрип было догадаться о причине. Выбором платья Доротея стремилась показать, что, похоронив надежду на счастье, она отнюдь не отгородилась от жизни, и памятуя, что всякое новое дело надлежит начинать в новом платье, она цеплялась даже за такую мелочь в надежде укрепить свою решимость. Ибо решимость ей далась нелегко. Как бы там ни было, в одиннадцать часов она пешком приближалась к Мидлмарчу, поставив себе целью как можно более скромно и неназойливо осуществить вторую попытку спасения Розамонды. 81 И в эту ночь, земля, ты вечным дивом У ног моих дышала первозданно. Ты пробудила вновь во мне желанье Тянуться вдаль мечтою неустанной В стремленье к высшему существованью. Гете, "Фауст", часть II Когда Доротея, подойдя к дому, вновь, как и в прошлый раз, заговорила с Мартой, Лидгейт только собирался уходить. Он был в одной из ближних комнат и, услыхав за полуоткрытой дверью голос Доротеи, вышел ей навстречу. - Как вы думаете, миссис Лидгейт сможет принять меня сегодня? - спросила Доротея, сочтя благоразумным не упоминать о вчерашнем визите. - Вне всякого сомнения, - ответил Лидгейт. Он заметил, что и с Доротеей произошла такая же разительная перемена, как с Розамондой, но не стал раздумывать о причине. - Сделайте милость, войдите и подождите в гостиной, а я тем временем предупрежу жену. Она плохо себя чувствовала вчера вечером, но нынче ей лучше, и я очень надеюсь, что встреча с вами ее ободрит и придаст ей сил. Было ясно, что, как она и ожидала, Лидгейт ничего не знал об обстоятельствах их предыдущей встречи. Мало того, он, кажется, предполагал, будто их беседа протекала именно так, как задумала гостья. Доротея заготовила записку, где просила Розамонду о встрече, и передала бы ее со служанкой, не попадись ей возле входа Лидгейт. Сейчас она с тревогой ожидала, какой ответ он принесет. Он проводил ее в гостиную, затем вынул из кармана письмо и вручил его Доротее со словами: - Я написал его ночью и хотел отвезти в Лоуик. Когда испытываешь чувство признательности, слишком сильное, чтобы выразить его заурядными изъявлениями благодарности, то лучше написать, тогда хотя бы сам не слышишь, как несоразмерны слова оказанному благодеянию. Лицо Доротеи просветлело. - Это я должна быть благодарна, поскольку выполнена моя просьба. Вы ведь согласились? - спросила она, внезапно охваченная сомнением. - Да, сегодня чек послан Булстроду. Больше он ничего не прибавил и поднялся наверх к Розамонде, которая лишь недавно завершила свой туалет и сидела в томной позе, раздумывая, что делать дальше, так как не привыкла находиться в неподвижности и, даже будучи в печальном настроении, рассеянно и вяло продолжала заниматься рукоделием или расстановкой вещиц на туалетном столике, или еще чем-нибудь в таком же роде. Она выглядела больной, но к ней вернулась прежняя манера держаться, и Лидгейт не решился обеспокоить ее вопросами. Утром он лишь рассказал ей о письме Доротеи и вложенном в это письмо чеке, затем сказал: - Приехал Ладислав. Он заходил вчера вечером, Рози. Надо думать, зайдет и сегодня. Вид у него прескверный: подавленный, усталый. Розамонда ничего на это не ответила. Сейчас, поднявшись к ней вторично, он мягким голосом сказал: - Рози, милая, к нам снова пришла миссис Кейсобон. Тебе ведь будет приятно с ней повидаться? - Розамонда вздрогнула и покраснела, но Лидгейт не удивился, помня, в какое волнение поверг ее вчерашний разговор, - благодетельное волнение, как он думал, ибо, казалось, оно способствовало ее сближению с мужем. Розамонда не посмела ответить отказом. Она не посмела сказать даже двух слов о вчерашней встрече с миссис Кейсобон. Зачем она явилась снова? Розамонда этого не знала и боялась строить догадки, так как после жестокой выходки Уилла Ладислава даже мысль о Доротее была для нее нестерпима. Но растерянная, униженная, она не смогла ответить, что не желает видеть миссис Кейсобон. Она не сказала, что примет гостью, лишь молча встала, и Лидгейт со словами: "Я должен сейчас же уйти", - накинул ей на плечи шаль. Тут Розамонда вдруг сказала: - Вели, пожалуйста, Марте никого не принимать. Лидгейт согласился, полагая, что правильно истолковал желание жены. Он проводил ее до двери гостиной и здесь расстался с ней, подумав про себя, что он порядком бестолковый муж, если ему приходится прибегать к посредничеству посторонней женщины, добиваясь доверия собственной жены. Розамонда, входя в гостиную, плотно запахнула мягкую шаль, и столь же плотно она запахнула холодной сдержанностью душу. Уж не пришла ли к ней миссис Кейсобон говорить об Уилле? Если так, это непозволительная вольность, и Розамонда с ледяным бесстрастием даст ей отпор. Уилл слишком больно задел ее гордость, и она не чувствовала себя виноватой перед ним и миссис Кейсобон: нанесенная ей обида - страшнее. Доротея была не только женщиной, которую ей "предпочли", она пришла на помощь Лидгейту, спасла его от беды и этим благодеянием окончательно вознеслась над Розамондой, так что бедняжке, чьи мысли были в полнейшем смятении, чудилось, будто эта женщина явилась к ней в дом, движимая недобрым желанием утвердиться в своем торжестве. Впрочем, не только Розамонда, но и любой другой, зная лишь внешнюю сторону дела и не подозревая об истинных побуждениях Доротеи, мог бы недоумевать, зачем она пришла. Словно очаровательный призрак прежней Розамонды, грациозно задрапированный в мягкую белую шаль, с неизменно кротким и невинным выражением младенчески нежно очерченных щек и губок, она остановилась в трех шагах от гостьи и холодно ей поклонилась. Но Доротея, непосредственная, как всегда, уже сняла перчатки, приблизилась к Розамонде и протянула ей руку. Розамонде не удалось отвести в сторону взгляд, не удалось уклониться от рукопожатия Доротеи, которая с материнской нежностью стиснула ее руку в своей, устремив на Розамонду грустный, но открытый и приветливый взгляд, и у той немедленно мелькнула мысль, не ошиблась ли она, не судит ли о побуждениях гостьи предвзято? От зорких глаз Розамонды не укрылось, как изменилось и побледнело за день лицо миссис Кейсобон, и ее тронуло его кроткое, доброе выражение, твердое и ласковое пожатие руки. Но Доротея переоценила свои силы: ясность мысли, стремительный ее бег явились следствием нервного возбуждения - состояния опасного, делавшего ее хрупкой, как тончайшее венецианское стекло. Взглянув на Розамонду, она внезапно почувствовала, что сердце готово выскочить у нее из груди, и не могла произнести ни слова - все ее силы ушли на то, чтобы сдержать рыдания. Ей это удалось - невыплаканные слезы лишь мгновенной тенью омрачили ее лицо, но Розамонда заметила и это и еще больше усомнилась в правильности своей догадки о том, с каким намерением пришла к ней миссис Кейсобон. Так ни словом не обменявшись, они сели в кресла, которые оказались к ним ближе остальных, и кресла эти оказались также стоящими рядом друг с другом, а ведь Розамонда, войдя в комнату и кланяясь, намеревалась сесть как можно дальше от миссис Кейсобон. Но ее уже не занимало, как все произойдет, ей одно только хотелось знать: что же случится? И Доротея заговорила с ней совершенно просто, поначалу неуверенно, затем голос ее окреп. - Я приехала вчера с намерением, которое не полностью осуществила, вот почему я снова здесь. Вы не сочтете меня назойливой, узнав, что я пришла сюда поговорить с вами о той несправедливости, жертвой которой стал мистер Лидгейт? Вы воспрянете духом, - не так ли? - если я вам сообщу об обстоятельствах, о которых сам он не пожелал рассказать, именно потому, что они служат к его чести и полностью его оправдывают? Вы рады будете узнать, что у вашего мужа есть преданные, любящие его друзья, и они продолжают верить в его благородство? Вы позволите мне все это рассказать и не подумаете, что я беру на себя слишком много? Она говорила горячо, взволнованно; в стремительно хлынувшем потоке слов Розамонда не уловила отголосков того, что могло бы, как она боялась, послужить причиной ненависти и раздора между ними. Ее страхи растаяли, их затопил теплый поток великодушных слов. О том, что не давало до сих пор покоя Розамонде, миссис Кейсобон, конечно, помнила, однако не собиралась ни о чем подобном говорить. Облегчение было так велико, что никаких иных чувств Розамонда в этот миг не испытала. Успокоившись и оживая вновь, она произнесла: - Я знаю, как добры вы были. Я буду рада услышать все, что вы мне расскажете о Тертии. - Позавчера, - сказала Доротея, - когда я пригласила мистера Лидгейта в Лоуик, чтобы посоветоваться с ним о делах, касающихся больницы, он рассказал мне все о том, что сделал и что испытал в связи с печальным обстоятельством, которое люди по неведению вменяют ему в вину. Он рассказал все это потому, что я взяла на себя смелость спросить его. Я верила, что он неспособен на бесчестный поступок, и попросила все мне рассказать. Он сознался, что никому еще ничего не рассказывал, даже вам, так как ему глубоко противно утверждать: "Я ни в чем не повинен" - ведь утверждать так могут и виновные, эти слова ничего не доказывают. Дело в том, что ни об этом Рафлсе, ни о его секретах ваш муж никогда ничего не слыхал. Когда мистер Булстрод предложил вашему мужу деньги, он решил, что тот пришел ему на помощь по сердечной доброте, раскаявшись, что не исполнил его просьбу сразу. Мистер Лидгейт думал лишь о том, как вылечить больного. Он не ожидал, что пациент умрет, и исход болезни его несколько озадачил. Но, узнав о его смерти, он подумал и продолжает так же думать и сейчас, что, возможно, в ней никто не повинен. Я рассказала это мистеру Фербратеру, мистеру Бруку и сэру Джеймсу Четтему - все они верят вашему мужу. Вас ободрил мой рассказ, не так ли? Он внушил вам мужество? Розамонда увидела прямо перед собой сияющее оживлением лицо Доротеи и слегка оробела, подавленная благородным самоотверженным пылом своей собеседницы. Она вспыхнула и смущенно произнесла: - Вы очень добры, благодарю вас. - Он чувствовал, что поступил неверно, не поделившись всем этим с вами. Но простите его. Он молчал потому, что ваше счастье для него всего дороже. Он знает: ваши жизни - одно целое, и ему всего больнее оттого, что его несчастье причиняет боль и вам. Говорить со мною ему было легче, я ведь стороннее лицо. Но когда он все рассказал мне, я спросила, можно ли мне встретиться с вами... я так сочувствовала его и вашей беде. Вот почему я приезжала к вам вчера, по той же причине приехала и сегодня. Горе нелегко перенести, ведь верно? Разве можно жить, зная, что у кого-то случилось горе, тяжкое горе, а ты даже не пытаешься ему помочь! Всецело отдавшись охватившему ее чувству, Доротея забыла обо всем, и терзавшие ее страдания напоминали о себе лишь одним: они делали ее еще отзывчивее к страданиям Розамонды. Ее голос звучал все с большим и большим волнением, проникая, казалось, до самых глубин души, словно полный муки тихий крик, прозвучавший во мраке. Вновь она бессознательно сжала рукой маленькую ручку Розамонды. А та, пронзенная невыносимой болью, судорожно разрыдалась, совсем как накануне, когда, растерянная и оскорбленная, прильнула к мужу. И вновь печаль могучею волною захлестнула Доротею - ей подумалось, не является ли Уилл Ладислав причиной смятения Розамонды? Она начинала опасаться, выдержит ли до конца, и теперь сама уже пыталась побороть рыдания. Стараясь овладеть собой, она внушала себе, что, быть может, наступил решающий момент в жизни трех людей - не в ее жизни; в ее жизни ничего уже не изменить, зато многое может измениться в этих трех судьбах, связанных с ее судьбой отчаянием и опасностью, которые нависли над каждым из них. Быть может, она еще успеет уберечь от бесчестия это хрупкое создание, которое сидело сейчас рядом с ней, горько плача. Да и повторится ли когда-нибудь подобный случай? Им с Розамондой не сидеть уж больше рядом, так тесно связанным волнующим, до глубины души воспоминанием о вчерашнем дне. Их особенные отношения дают ей особенную возможность оказать воздействие на Розамонду, она чувствовала это, хотя совершенно не догадывалась о том, что ее собственные чувства известны миссис Лидгейт. Доротея понимала, что в жизни Розамонды наступил критический момент, но не представляла себе, сколь неожиданным он для нее явился, - впервые в жизни сильное потрясение развеяло созданный воображением мирок, где Розамонда пребывала до сих пор, в приятном сознаний собственной непогрешимости и несовершенства всех остальных. А когда эта женщина, к которой Розамонда приблизилась с ужасом и неприязнью, уверенная, что та ревнует и потому ненавидит ее, вдруг неожиданно к ней обратилась так дружелюбно, так открыто, потрясенная Розамонда совсем растерялась, и ей казалось, самая земля уходит из-под ее ног. Наплакавшись, она успокоилась понемногу, отняла платочек от лица, и глаза ее - два голубых цветка - беспомощно обратились к Доротее. Что толку раздумывать, как ты себя держишь, после таких рыданий? И Доротея, на щеке которой поблескивал след одинокой слезинки, тоже напоминала растерянную девочку. Их более не отгораживала друг от друга гордость. - Мы говорили о вашем муже, - с некоторой робостью сказала Доротея. - Я не видела его уже много недель, и меня поразила печальная перемена в его наружности. Он сказал, что выпавшее ему испытание он переживает в одиночку. Но я считаю, ему легче было бы все выносить, если бы он смог быть совершенно откровенным с вами. - Тертий очень сердится и раздражается, стоит мне сказать хоть слово, - возразила Розамонда, вообразив, что муж пожаловался на нее Доротее. - Он напрасно удивляется, что в разговорах с ним я стараюсь не затрагивать неприятные темы. - Он себя винит, что с вами не поговорил, - сказала Доротея. - О вас же сказал только, что деятельность, огорчающая вас, и ему не может доставить радости, что брак наложил на него обязательство во всем сообразовываться с вашим желанием. Он потому и отказался от моей просьбы продолжить работу в больнице, занимая там прежнюю должность, что это принудило бы его остаться в Мидлмарче, а он не хочет делать ничего такого, что вас бы огорчило. Со мной он был так откровенен, потому что знал, сколько испытаний выпало на мою долю из-за болезни мужа, воспрепятствовавшей его планам и глубоко удручавшей его. Ваш муж знает, что мне ведомо, как тяжко жить, терзаясь постоянным опасением причинить боль близкому существу. Доротея сделала небольшую паузу, заметив, что личико Розамонды слегка просветлело. Но ответа не последовало, и Доротея продолжала; ее голос с каждым словом звучал все более взволнованно и робко. - Брак - это нечто совсем особое. Есть даже что-то устрашающее в близости, которую он приносит. Даже если мы любим кого-то сильнее, чем... того, с кем мы связаны браком, это чувство бесплодно. - Бедная Доротея так разволновалась, что едва успела спохватиться и неловко поправилась: - Я имею в виду, брак лишает нас возможности найти или дать счастье в любви такого рода. Я знаю, она может быть огромна, но она... убивает брак... брак мертв, а остальное исчезает без следа. И тогда муж, если любит жену, верит ей, а жена не только не пришла ему на помощь, но стала проклятием его жизни... Ее голос звучал еле слышно: Доротея ужаснулась, не слишком ли много она на себя взяла, не выступает ли она в роли обличающей порок добродетели? Она была слишком взволнована, чтобы заметить волнение Розамонды. Горя желанием не упрекнуть, а высказать сочувствие, она положила свои руки на ручки Розамонды и торопливо произнесла: - Я знаю, знаю, чувство это может быть огромно... сами о том не ведая, мы поддаемся ему, и так тяжко... просто смерти подобно с ним расстаться... а ведь мы слабы... я так слаба... Собственное горе, помогавшее ей спасти от горя другую женщину, захлестнуло Доротею, подавило ее. Речь ее оборвалась, ее прервали не слезы, - что-то вдруг ей помешало, она почувствовала, что не может продолжать. Бледное лицо ее стало мертвенно-бледным, губы дрожали, она испуганно сжимала руки Розамонды в своих. Низвергнувшийся на нее могучий ток чужого чувства подхватил Розамонду, увлек за собой, и все вокруг казалось новым, страшным, непонятным. Она не знала, что сказать, но невольно приложила губы ко лбу Доротеи, оказавшемуся очень близко от них, и обе женщины на несколько мгновений судорожно прильнули друг к другу, словно жертвы кораблекрушения. - Вы заблуждаетесь, - с волнением шепнула Розамонда, повинуясь неизъяснимому стремлению освободиться от чего-то, что угнетало ее так невыносимо, словно она была повинна в убийстве. Женщины отстранились друг от друга, их взгляды встретились. - Когда вы вошли сюда вчера, все было совсем не так, как вы подумали, - чуть слышным голосом добавила она. Доротея удивленно слушала, предполагая, что Розамонда хочет перед ней оправдаться. - Он рассказал мне, как он любит другую женщину, чтобы мне стало ясно, что меня он не полюбит никогда, - торопливо объясняла Розамонда. - А теперь он, должно быть, возненавидит меня, потому что вы вчера о нем не то подумали. Он говорит: вы будете из-за меня дурного мнения о нем, сочтете его лицемером. Но если так случится, то не из-за меня. Он никогда не любил меня, я знаю, я мало значила в его глазах. Он сказал вчера, что кроме вас для него не существует женщин, так что виновата во всем только я. Он сказал, что никогда теперь не сможет с вами объясниться из-за меня. Он сказал, что он навек погиб в ваших глазах. Но теперь я вам все рассказала, и он уже не может меня ни в чем упрекнуть. Откровенность Розамонды была вызвана воздействием неведомых ей прежде побуждений. Свою исповедь она начала, покоренная волнением Доротеи, а потом ей стало казаться, что она отражает упреки Уилла, которые, словно кровоточащие раны, терзали ее до сих пор. Потрясение, которое вызвали эти слова в Доротее, даже трудно назвать радостью. В полном смятении чувств она продолжала ощущать боль от перенесенных ночью и утром страданий и лишь предугадывала, что и радость ждет впереди. Зато сочувствие, ничем не сдерживаемое сочувствие, она испытала тотчас же. Ей уже не приходилось насильственно внушать себе участие к Розамонде, и она с жаром отозвалась на ее последние слова: - Да, он ни в чем теперь не может вас упрекнуть. Сердце этой великодушной женщины, склонной слишком высоко ценить добрые побуждения других, преисполнилось благодарности Розамонде, исцелившей ее от страданий, и она не задумалась о том, что самоотверженность миссис Лидгейт была лишь откликом на ее собственный порыв. Они немного помолчали, затем Доротея спросила: - Вы не сердитесь, что я пришла сегодня? - Нет, вы были так добры ко мне, - сказала Розамонда. - Я не ожидала, что вы будете так добры. Я была очень несчастна. Я и сейчас не чувствую себя счастливой. Все так печально. - Придут и лучшие дни. Вашему мужу воздадут должное. А пока ему нужна ваша поддержка. Он горячо вас любит. Самой тяжкой потерей было бы утратить его любовь... а вы ее не утратили, - сказала Доротея. Она гнала от себя радостную мысль, которая властно теснила все другие и мешала ей заполучить какое-нибудь доказательство того, что Розамонда вновь готова потянуться сердцем к мужу. - Значит, Тертий меня ни в чем не винит? - спросила Розамонда, уразумев наконец, что Лидгейт, вероятно, что-то рассказал миссис Кейсобон, право же, удивительнейшей из женщин. В ее вопросе был, возможно, слабый отзвук ревности. Улыбка заиграла на лице Доротеи, ответившей: - Конечно, нет! Как могло вам это прийти в голову? - Но тут дверь отворилась, и вошел Лидгейт. - Я возвратился, повинуясь врачебному долгу, - сказал он. - Куда бы я ни шел, мне не давали покоя ваши бледные лица. Миссис Кейсобон выглядела ничуть не менее больной, чем ты, Рози. И я подумал, что только нерадивый врач мог оставить вас обеих без помощи. От Коулмена я поспешил домой. Вы ведь пришли пешком, миссис Кейсобон? Небо что-то нахмурилось, я полагаю, будет дождь. Вы разрешите послать за вашей каретой? - О нет! Я превосходно себя чувствую. Я непременно пойду пешком, - поднимаясь, с оживлением проговорила Доротея. - Мы тут заболтались с миссис Лидгейт, мне пора идти. Меня всегда осуждали за то, что я не знаю меры, разговорившись. Она протянула Розамонде руку, и они попрощались, сердечно и тихо, без поцелуев и тому подобных изъявлений нежных чувств. Чувства, только что пережитые этими женщинами, были слишком серьезны для того, чтобы поверхностно их изъявлять. Лидгейт проводил Доротею до дверей, и она ни словом не упомянула о Розамонде, зато рассказала, с какой радостью мистер Фербратер и все остальные убедились в его полной невиновности. Когда он вернулся к Розамонде, та, утомленно поникнув, полулежала на кушетке. - Ну, Рози, - сказал он, наклонившись к ней и коснувшись ее волос, - что ты думаешь о миссис Кейсобон сейчас, когда узнала ее поближе? - Я думаю, что она лучше всех людей, - сказала Розамонда, - и что она очень красива. Если ты собираешься так часто с ней беседовать, ты еще больше, чем обычно, будешь недоволен мной! Лидгейт рассмеялся, услыхав это "так часто". - Удалось ли ей уменьшить твое недовольство мной? - Мне кажется, да, - сказала Розамонда и подняла на него взгляд. - Какие мрачные у тебя глаза, Тертий... и убери же волосы со лба. - Он поднес к голове крупную белую руку, благодарный и за этот проблеск внимания. Бедняжка Розамонда - капризы ее нежного сердечка были жестоко наказаны и возвратились, присмирев, в своенравно покинутый ими приют. А приют был надежен как прежде: Лидгейт безропотно смирился со своей невеселой долей. Он сам сделал своей избранницей это хрупкое существо и взвалил себе на плечи бремя ее жизни. Теперь он должен был брести, сколько достанет сил, влача это бремя. 82 Все счастье сзади, горе впереди. Шекспир, "Сонеты" Изгнанники, как известно, имеют склонность обольщать себя надеждой, и удержать их в ссылке можно лишь насильственными мерами. Изгнав себя из Мидлмарча, Уилл Ладислав не отрезал себе пути к возвращению. Оно зависело от его воли, а та не была непреодолимой преградой, ибо определялась расположением его духа, всегда готового подладиться к новому умонастроению и с учтивыми поклонами и улыбками заскользить с ним в такт. С каждым месяцем Уиллу все трудней было ответить, что мешает ему наведаться в Мидлмарч, просто для того, чтобы узнать что-то о Доротее; и если при этом ему придется случайно с ней встретиться, то нет никаких причин стыдиться того, что, отказавшись от прежних намерений, он предпринял эту вполне невинную поездку. Вместе им никогда не быть, а потому простительно его желание ее увидеть, что же касается ее бдительных родственников, как дракон стерегущих ее, их мнение с переменой места и по прошествии времени казалось Уиллу все менее важным. А тут возник и совершенно независимый от Доротеи повод, благодаря которому поездка в Мидлмарч представлялась долгом человеколюбия. Уилл проявил бескорыстный интерес к одному из поселений, которое предполагалось разбить на Дальнем Западе, и коль скоро для того, чтобы это было основательно сделано, требовались денежные средства, у него возникла благая идея пожертвовать для осуществления этого проекта деньги, некогда предложенные ему Булстродом. Эту идею Уилл счел весьма сомнительной и чуть было сразу же не отказался от нее, движимый нежеланием вступать в новые переговоры с банкиром, если бы его не осенило внезапное предположение, что поездка в Мидлмарч поможет ему составить более здравое мнение об этом вопросе. С этой целью, как уверил себя Уилл, он отправился в путь. Он собирался рассказать о своих сомнениях Лидгейту и испросить его совета, собирался он также провести в его доме несколько приятных вечеров, музицируя и дружески пикируясь с прекрасной Розамондой, не обойдя вниманием и своих лоуикских друзей. Не его вина, если дом священника расположен слишком близко от Лоуик-Мэнора. Он не показывался у Фербратеров накануне отъезда, боясь, как бы его не обвинили в том, что он ищет случайных встреч с Доротеей, но голод усмирит кого угодно, а Уилл алкал узреть давно не виденные им черты и услышать голос, которого давно уже не слышал. Ему ничто не заменяло их - ни опера, ни жаркие политические споры, ни лестный прием (в разных глухих уголках) его передовых статей. Итак, он посетил знакомые края, заранее предвидя все и только опасаясь, что визит будет лишен сюрпризов. Но монотонный провинциальный мирок оказался словно начинен динамитом, взрывами оборачивались даже пикировка и музицирование, и самый первый день визита стал самым роковым в его жизни. Он чувствовал себя на следующее утро настолько изнуренным и так страшился немедленных последствий, что, увидав за завтраком, как прибыл риверстонский дилижанс, торопливо вышел из дому и купил в нем место, чтобы спастись хотя бы на день от необходимости что-нибудь делать или говорить в Мидлмарче. Уилл Ладислав оказался в запутанном и сложном положении, каковые в нашей жизни случаются гораздо чаще, нежели мы способны себе вообразить. Лидгейт, человек, к которому он испытывал самое искреннее уважение, попал в беду и заслуживал глубокого и пылкого участия, а неожиданное обстоятельство, побуждавшее Уилла сторониться дома Лидгейтов и даже совсем там не показываться, лишило его возможности проявить это участие. Чувствительный Уилл, который, принимая все слишком близко к сердцу, любое событие истолковывал драматически, был удручен, сделав открытие, что Розамонда отвела ему значительное место в своих грезах, и, поддавшись гневу, казалось, еще более усугубил неловкость своего положения. Он корил себя за жестокость и в то же время боялся обнаружить всю полноту раскаяния; он должен побывать у нее еще раз, с друзьями так не расстаются, но как, однако, страшно, что у этой женщины есть право притязать на его участие. Расстилавшаяся перед ним жизненная перспектива казалась столь безрадостной и мрачной, словно ему отрезали ноги и в дальнейшем ему предстоит ходить на костылях. Ночью он раздумывал, не купить ли место не в риверстонском, а в лондонском дилижансе, а Лидгейту послать записку, где он сошлется на непредвиденные обстоятельства, которые потребовали его немедленного отъезда. Но он не в силах был уехать так внезапно: похоронив надежду, которая не увядала, несмотря на доводы рассудка, лишившись счастья думать о Доротее, он не мог сейчас, едва это случилось, смириться с горем и немедленно пуститься в путь, путь сумрачный и безысходный. Итак, он не придумал ничего более решительного, чем уехать риверстонским дилижансом. Он возвратился с тем же дилижансом еще при свете дня, твердо решив вечером пойти к Лидгейту. Как мы знаем, Рубикон (*174) не был значительной рекой, его значение заключалось в других, невидимых обстоятельствах. Уиллу тоже предстояло пересечь свой узкий пограничный ров, и не империя ждала его на том берегу, а печальная необходимость покориться чужой воле. Но нам случается порою даже в повседневной жизни наблюдать спасительное воздействие благородной натуры, видеть, как чей-то самоотверженный поступок чудесным образом влечет за собою спасительный для многих исход. Если бы, проведя ночь в мучительных страданиях, Доротея наутро не пошла к Розамонде, мы, пожалуй, отдали бы должное ее благоразумию, но те трое, кто собрались в этот вечер в половине восьмого под кровом Лидгейта, прогадали бы вне всякого сомнения. Розамонда была готова к посещению Уилла и встретила его с Томной холодностью, которую Лидгейт приписал последствиям волнения, по его мнению, никак не связанного с Уиллом. И когда она молча склонилась над рукоделием, он простодушно поспешил косвенным образом извиниться перед гостем и попросил ее облокотиться поудобней и отдохнуть. Уилл был угнетен необходимостью кривить душой и делать вид, будто встречается с Розамондой в первый раз после приезда, в то время как его донимали мысли о том, что она чувствует после вчерашней сцены, которая с отчетливостью рисовалась его мысленному взору, напоминая об овладевшем ими обоими безумии. Случилось так, что Лидгейту ни разу не пришлось покинуть комнату, но когда Розамонда разливала чай и Уилл подошел к ней, она незаметно положила на его блюдечко крошечный, сложенный квадратик бумаги. Он торопливо его спрятал, но, возвратившись в гостиницу, не испытывал желания поскорее развернуть записку. Возможно, то, что написала Розамонда, сделает впечатления этого вечера еще более тягостными. Наконец он все же развернул записку и прочитал при свете ночника. Изящным почерком Розамонды там было написано: "Я все рассказала миссис Кейсобон. Теперь она знает правду. Я рассказала ей все потому, что она пришла ко мне сегодня утром и была очень добра. Вам больше не в чем меня упрекнуть. Как видите, я вам не помешала". Его радость не была безоблачной. Разгоряченное воображение представило ему объяснение Розамонды с Доротеей, и у него запылали щеки и уши - что почувствовала Доротея, когда ее собеседница затронула этот предмет, не уязвила ли такая вольность ее самолюбие? Не случилось ли непоправимое, не стал ли он другим в ее глазах, надолго, навсегда? С живостью вообразив себе возможные последствия, он чувствовал себя почти столь же неуверенно, как человек, который спасся после кораблекрушения и вступает в ночной тьме на незнакомый берег. До злополучной вчерашней встречи - если не считать одного-единственного досадного недоразумения, случившегося давным-давно, в той же самой гостиной и из-за той же Розамонды, - они существовали друг для друга словно в каком-то нездешнем мире, где свет солнца падал на высокие белые лилии, где не таилось зло и не бывало посторонних. Но сейчас... Встретятся ли они в этом мире вновь? 83 Наутро мы друг друга видим вновь. Мы вместе, и нам нечего страшиться. Когда в глазах живет одна любовь. Каморка в целый мир преобразится. Донн Две ночи крепкого, здорового сна, последовавшие за визитом к Розамонде, оказались столь целительными для Доротеи, что не только от ее усталости не осталось и следа, но она ощутила избыток сил, или, говоря иначе, слишком большой прилив энергии, чтобы сосредоточиться на определенном занятии. Накануне она весь день проходила пешком, несколько раз забрела за пределы поместья и дважды побывала в доме священника, но никому на свете она не решилась бы объяснить, по какой причине столь бесплодно тратит время, и на следующее утро пробудилась недовольная собой за эту ребяческую непоседливость. Нынешний день она проведет совершенно иначе. Какие у нее есть дела в деревне? Увы, никаких! Все здоровы, благоденствуют, тепло одеты, ни у кого не околела свинья, да к тому же сегодня суббота - утром все фермерши скоблят полы и каменные плиты у крыльца, и в школу заходить нет никакого смысла. Но у Доротеи накопились другие дела, и она решила всю свою энергию употребить на самое серьезное из них. Она села в библиотеке перед отложенной особо небольшой стопкой книг по политической экономии и родственным наукам, из коих надеялась узнать, как лучше всего тратить деньги, чтобы не нанести ущерба ближним или - что одно и то же - принести им как можно больше добра. Предмет серьезный. Если ей удастся на нем сосредоточиться, он основательно займет ее мысли. К несчастью, мысли ее устремлялись прочь от важного предмета; по истечении часа она обнаружила, что дважды перечитывает каждую фразу, усердно вникая в очень многое, кроме того, что заключалось в тексте. Что ж, ничего не поделаешь. Не приказать ли заложить карету и поехать в Типтон? Нет, ей почему-то не хотелось уезжать сейчас из Лоуика. Но нельзя же быть такой рассеянной, нужно взять себя в руки; она расхаживала по библиотеке, раздумывая, как бы призвать непослушные мысли к порядку. Пожалуй, нужно взяться за какую-нибудь простую работу, требующую лишь усердия. Вот хотя бы география Малой Азии, мистер Кейсобон не раз журил ее за недостаточность познаний в этом предмете. Она подошла к шкафу с картами и развернула одну из них; в это утро она могла бы окончательно убедиться, что Пафлагония находится не на левантийском побережье, а неведомые и непостижимые халибы (*175) обитают близ Понта Евксинского. Когда мысли чем-то заняты, самое лучшее - приняться за изучение географической карты, она пестрит названиями, и если перечитывать их вновь и вновь, они начинают звучать ритмически. Доротея с усердием взялась за работу, склонила голову над картой и негромко, но внятно произносила вслух названия, которые время от времени четким ритмом отдавались у нее в ушах. Глубокие переживания, казалось, не оставили на ней следа - она до смешного напоминала девочку-школьницу, когда, повторяя про себя названия, кивала головой, сосредоточенно сжав губы и загибая пальцы, а иногда прижимала ладони к щекам и восклицала: "Ах, боже мой, боже!" Это занятие могло длиться без конца, точь-в-точь как вертится карусель, но дверь внезапно отворилась, и Доротее доложили о приходе мисс Ноубл. Доротея радушно встретила миниатюрную старушку, чья шляпка еле достигала до ее плеча, но, пожимая руку гостьи, заметила, что та попискивает, словно зверек, как делала всегда, затрудняясь начать разговор. - Садитесь же, - сказала Доротея, подвигая ей кресло. - У вас ко мне есть дело? Я буду счастлива, если смогу помочь. - Як вам ненадолго, - ответила мисс Ноубл, сунув руку в корзиночку и нервически вцепившись в какую-то лежавшую там вещицу. - Я пришла с другом, он меня ждет на кладбище. - Тут вновь послышалось невнятное попискивание, и, сама не сознавая что делает, мисс Ноубл вытащила из корзиночки вещицу, которую сжимала в руке. Это оказалась черепаховая коробочка для мятных лепешек, и у Доротеи запылали щеки. - Мистер Ладислав, - робко продолжала старушка. - Он боится, не прогневил ли он вас, и просил меня узнать, позволите ли вы ему зайти на несколько минут. Доротея ответила не сразу: ее первой мыслью было, что она не может принять его здесь, в библиотеке, над которой, казалось, с особой силой тяготел запрет покойного мужа. Она взглянула на окно. Не выйти ли к нему? Небо затянули темные тучи, деревья вздрагивали, надвигалась гроза. К тому же ей просто страшно к нему выйти. - Миссис Кейсобон, прошу вас, примите его, - жалобно сказала мисс Ноубл, - ведь иначе мне придется, вернувшись, сказать "нет", а это огорчит его. - Да, я приму его, - сказала Доротея. - Будьте добры, передайте ему, что я его жду. Как еще могла она поступить? Ничего она не желала в этот миг так страстно, как увидеть Уилла, мысль о том, что сейчас она с ним встретится, затмевала все, и в то же время она трепетала, охваченная тревожным ощущением, будто отваживается ради него на непозволительный поступок. Когда старушка засеменила прочь, спеша выполнить возложенную на нее миссию, Доротея остановилась посреди библиотеки, уронив крепко сжатые руки, и не сделала попытки принять исполненную спокойного достоинства позу. Менее всего она думала сейчас о том, в какой позе стоит: все ее мысли были о том, что происходит в душе Уилла, и о несправедливом отношении всех окружающих к нему. Возможно ли, чтобы чувство долга сделало ее жестокой? С самого начала обида за гонимого питала ее привязанность к нему, и желание защитить его стало еще сильней после всего, что она выстрадала накануне. "Если я его слишком сильно люблю, то потому, что с ним обходились так дурно", - мысленно произнесла она, обращаясь к воображаемым слушателям, и тут дверь отворилась и перед ней предстал Уилл. Она не тронулась с места, и он направился к ней; Доротее никогда еще не приходилось видеть такого робкого и нерешительного выражения на его лице. Он был так неуверен, что боялся неосторожным словом или взглядом еще больше увеличить разделявшую их пропасть; Доротея же боялась своих чувств. Она стояла как зачарованная, не шевелясь, не разжимая рук, и лишь глаза смотрели грустно, умоляюще. Увидев, что она не протягивает ему, как обычно, руки, Уилл остановился в нескольких шагах и в замешательстве пробормотал: - Я так вам благодарен, что вы согласились со мной повидаться. - Я хотела повидаться с вами, - сказала Доротея. Иных слов она придумать не сумела. Ей не пришло в голову сесть, и это окончательно обескуражило Уилла, тем не менее он решил договорить до конца все, что собирался ей сказать. - Боюсь, мое слишком поспешное возвращение кажется вам глупым и ненужным. Что ж, поделом мне, я и впрямь нетерпелив. Вам известна... теперь каждому известна злосчастная история, связанная с моими родителями. Я узнал ее еще до отъезда и собирался непременно рассказать вам... если мы когда-нибудь встретимся. Доротея слегка шевельнулась, разжала руки и тотчас же их сложила. - Но сейчас об этой истории сплетничает вся округа, - продолжал Уилл. - Мне бы хотелось, чтобы вы узнали об обстоятельстве - оно случилось еще до того, как я отсюда отбыл, - которое побудило меня ускорить мое возвращение. По крайней мере, я считал, что это обстоятельство оправдывает мой нынешний приезд. У меня возникла мысль попросить Булстрода употребить на общественные нужды некоторую сумму - ту сумму, которую он собирался мне отдать. Пожалуй, Булстроду делает честь то, что он намеревался возместить мне давний ущерб; он предложил мне немалые деньги, стремясь загладить свою вину. Впрочем, вам, наверное, известна эта гнусная история? Уилл нерешительно взглянул на Доротею, но к нему мало-помалу возвращалась вызывающая смелость, неизменно овладевавшая им каждый раз, когда речь заходила о его происхождении. Он добавил: - Вы ведь знаете, как мне все это неприятно. - Да, да, я знаю, - торопливо подтвердила Доротея. - Я предпочел отказаться от средств, происходящих из такого источника. Не сомневаюсь, поступи я иначе, я заслужил бы ваше осуждение, - сказал Уилл. Чего ради он должен об этом умалчивать? Ведь он открыто признался, что любит ее, и ей это известно. - Я почувствовал... Нет, голос его все-таки сорвался, он умолк. - Я и не ожидала, что вы можете поступить иначе, - сказала Доротея, и лицо ее прояснилось, поникшая головка слегка приподнялась. - Я не верил, что, узнав об обстоятельствах моего рождения, вы отнеслись ко мне предубежденно, как, несомненно, сделали все другие, - сказал Уилл, вскинув голову, как бывало прежде, и устремив на Доротею пытливый взгляд. - Если бы вас постигло еще одно огорчение, то для меня это был бы еще один повод не отступаться от нашей дружбы, - пылко сказала Доротея. - Меня ничто не вынудило бы к вам перемениться, кроме... - волнение помешало ей продолжать. Сделав над собой огромное усилие, она закончила дрожащим, тихим голосом: - Кроме мысли, что вы оказались другим... оказались хуже, чем я считала. - Я гораздо хуже, чем вы считаете, и оправдываю ваше доброе мнение только в одном, - сказал Уилл, не утаивая своих чувств от Доротеи, после того как она обнаружила свои. - Я говорю о своей преданности вам. Когда я решил, что вы можете в ней усомниться, мне все стало постыло. Я решил, что между нами все кончено, что мне больше не для чего стараться и осталось лишь смириться с безрадостным будущим. - Теперь я в вас не сомневаюсь, - сказала Доротея и протянула ему руку. Ей почему-то стало страшно за Уилла, и ее еще сильнее охватила нежность к нему. Он поднес ее руку к губам и чуть не разрыдался. Но так как в это время он держал в другой руке перчатки и шляпу, с него можно было бы писать роялиста, свидетельствующего свою верность королеве. И все же Доротее не без труда удалось высвободить руку, причем бедняжка смутилась и торопливо отошла. - Взгляните, тучи стали совсем черными и деревья так и гнутся на ветру, - сказала она, подходя к окну и весьма смутно сознавая, что делает и говорит. Уилл последовал за нею и оперся о высокую спинку кожаного кресла, на которое отважился наконец-то положить перчатки и шляпу, почувствовав, как его перестала сковывать мучительная неловкость, до этих пор ни разу не омрачавшая его встреч с Доротеей. Признаемся, он испытал огромное удовольствие, опершись о спинку кресла. Он уже не опасался ее рассердить. Они стояли молча, глядя не друг на друга, а на вечнозеленые деревья, ветви которых гнулись под ветром, мелькая светлою изнанкой листьев на фоне почерневшего неба. Уилла никогда еще так не радовала надвигающаяся гроза: ока избавляла его от необходимости немедленно уйти. Ветер срывал с деревьев листья и мелкие ветки, гром грохотал все ближе. С каждой минутой становилось темней и темней, как вдруг вспыхнула молния, и оба они вздрогнули, переглянулись и тут же улыбнулись друг другу. Доротея заговорила о том, что занимало в этот миг ее мысли: - Вы были неправы, решив, будто вам не для чего больше стараться. Даже утратив самое дорогое, нельзя опускать руки, ведь стараться можно и для блага других людей. Пусть не мы, зато кто-то другой будет счастлив. Я ощутила это с особой силой в минуту наибольшей скорби. Я не могу себе представить, как бы я перенесла свое несчастье, если бы это чувство не пришло мне на помощь и не влило в меня новые силы. - Мое несчастье несравнимо с вашим, - сказал Уилл, - как горько было сознавать, что вы меня презираете. - Мне было тяжелее... нет ничего горше, как дурно думать... - порывисто заговорила Доротея и замолкла. Уилл покраснел. Ему казалось, Доротея каждым словом подтверждает свою убежденность в том, что их разлука неизбежна. Он помолчал одно мгновение и с жаром произнес: - Мы, по крайней мере, могли бы себе позволить разговаривать друг с другом без обиняков. Я ведь должен уехать... мы должны расстаться... так что вы можете смотреть на меня как на человека, находящегося на краю могилы. Он не успел договорить, как ослепительно вспыхнула молния, и лица их, казалось, озарил трагичный свет обреченной любви. Доротея отпрянула от окна, Уилл метнулся следом и сжал ее руку, они застыли, глядя на грозу и держась за руки, словно двое детишек, как вдруг раздался страшный треск, затем глухой рокот и хлынул дождь. Тогда они опять, все так же держась за руки, повернулись лицом друг к другу. - Мне не на что надеяться, - сказал Уилл. - Даже если бы вы любили меня так же сильно, как люблю вас я, даже если бы я был для вас всем, это ничего не изменило бы. Я, вероятие, на всю жизнь останусь бедняком. Не будем предаваться фантазиям: нас ожидала бы жалкая участь. Нет, быть вместе нам не суждено. Я, возможно, поступил неблагородно, добиваясь от вас этой встречи. Я хотел уйти без объяснений, но не смог осуществить свое намерение. - Не огорчайтесь, - ясным нежным голосом сказала Доротея. - Я довольна, что сумею разделить с вами горечь нашей разлуки. У нее дрожали губы, у него - тоже. Неизвестно - чьи потянулись первыми, но неожиданно их губы слились в трепетном недолгом поцелуе. Дождь барабанил по оконным стеклам, словно разгневанный дух тьмы; неистовствовал, бесновался ветер; в такие минуты застывают в неподвижности и хлопотливый труженик, и бездельник. Доротея опустилась на стоявшую в нескольких шагах от них длинную и низенькую оттоманку и, сложив руки на коленях, смотрела на бушующую за окном непогоду. Мгновение спустя рядом с ней сел Уилл и прикрыл ладонью ее руки, которые при первом же его прикосновении повернулись ему навстречу ладонями вверх. Так они сидели, не глядя друг на друга, пока дождь не начал стихать. В голове обоих роилось множество мыслей, но они не высказывали их вслух. Когда шум дождя смолк, Доротея повернулась к Уиллу. Тот вскрикнул, словно перед ним внезапно возникло орудие пытки, торопливо вскочил и сказал: - Нет, это невозможно! Вновь подойдя к тому же высокому креслу, он оперся на его спинку и, казалось, пытался обуздать свой гнев. Она печально на него смотрела. - Это безжалостно, как смерть... как любое из бедствий, насильственно разлучающих людей, - вновь вспыхнул он, - только еще невыносимее - из-за ничтожных пустяков искалечить всю жизнь. - Нет... не говорите так... ваша жизнь не будет искалечена, - с глубокой нежностью проговорила Доротея. - Будет, - сердито ответил Уилл. - И не нужно так говорить, это просто жестоко. Вы способны смириться с нашим несчастьем, для меня же оно заслонило весь свет. Невеликодушно говорить сейчас со мною так, словно моя любовь - безделица, которую вам ничего не стоит отбросить. Мы ведь никогда не будем мужем и женой. - Когда-нибудь... возможно, будем, - дрожащим голосом сказала Доротея. - Когда же? - с горечью воскликнул Уилл. - Можно ли рассчитывать на то, что я когда-то добьюсь успеха? Обеспечить себе скромное безбедное существование - предел моих надежд, а добиться большего я сумею лишь в том случае, если мне улыбнется фортуна или я решусь стать продажным писакой. В этом нет ни малейших сомнений. Я не имею права связывать свою судьбу с судьбою женщины, даже если она не пожертвует ради меня богатством и довольством. Доротея молчала. Чувства, переполнявшие ее сердце, рвались наружу, но она была не в силах произнести ни слова. Спор в душе ее умолк, и было невыносимо тягостно молчать о том, о чем ей так хотелось сказать. Уилл сердито смотрел в окно. Если бы он смотрел на нее, если бы он не отошел от нее, ей, вероятно, было бы легче. Но вот, все еще опираясь на спинку кресла, он повернулся к Доротее, машинально протянул руку за шляпой и сердито сказал: - До свидания. - Ах, я этого не вынесу... у меня разрывается сердце, - сказала Доротея и встала Ее чувства наконец прорвались и смели все препоны, принуждавшие ее молчать... бурно хлынули слезы: - Я согласна жить в бедности, я ненавижу свое богатство. В то же мгновенье Уилл был рядом с ней и обнял ее, но она отстранилась и нежно отклонила его голову от своей, чтобы он не мешал ей говорить. Простодушно глядя на него большими, полными слез глазами, она говорила, всхлипывая как дитя: - Нам будет вполне достаточно и моего состояния... так много денег... целых семьсот фунтов в год... мне ведь так мало нужно... я обойдусь без обновок... и запомню, что сколько стоит. 84 Пусть все твердят, и стар и млад, Что виновата я, Да только тех чернее грех. Кто очернил меня. "Смуглая девушка" (*176) Это было вскоре после того, как палата лордов отклонила билль о реформе (*177), чем объясняется то обстоятельство, что мистер Кэдуолледер, держа в руке "Таймс", прохаживался по травянистому откосу близ оранжереи Фрешит-Холла и со свойственной завзятому рыболову бесстрастностью рассуждал с сэром Джеймсом Четтемом о будущем страны. Миссис Кэдуолледер, вдовствующая леди Четтем и Селия сидели в садовых креслах, время от времени поднимаясь, дабы взглянуть на Артура, которого возила в колясочке няня, причем юный Будда восседал, как и положено этому божеству, под сенью священного зонтика, украшенного шелковой бахромой. Дамы тоже толковали о политике, но отклонялись от темы. Миссис Кэдуолледер полагала, что проект назначения новых пэров сыграл в событиях не последнюю роль. Ей было доподлинно известно от кузины, что Трабери переметнулся на другую сторону по наущению жены, которая давно учуяла, какие блага им сулит спор о реформе, и готова душу продать дьяволу, только бы стать рангом выше своей младшей сестры, жены баронета. Леди Четтем сочла такое поведение весьма предосудительным и припомнила, что матушка миссис Трабери - урожденная мисс Уолсингем из Мелспринга. Селия признала, что называться "леди" приятней, чем "миссис", и что Додо о рангах не думает, лишь бы ей позволили поступать по-своему. Миссис Кэдуолледер полагала, что в титуле не так уж много проку, если в твоих жилах нет ни капли благородной крови и это всем известно, а Селия, оторвав взгляд от Артура, сказала: - Как, однако, было бы славно, если бы он был виконт! У его милости режутся зубки! А он был бы виконтом, если бы Джеймс был графом. - Милая Селия, - сказала вдовствующая леди Четтем, - титул Джеймса стоит куда больше, чем все эти новые графские титулы. Мне никогда не хотелось, чтобы его отец назывался иначе, чем сэр Джеймс. - О, я ведь сказала это только потому, что у Артура режутся зубки, - безмятежно отозвалась Селия. - Но глядите, дядюшка идет. Она поспешила навстречу дяде, а сэр Джеймс и мистер Кэдуолледер направились к дамам. Селия просунула руку под локоть мистера Брука, и тот потрепал ее по пальчикам, довольно меланхолично сказав: - Так-то, милочка! Когда они подошли к остальным, все обратили внимание на удрученный вид мистера Брука, но отнесли его за счет политической ситуации. После того как он обменялся со всеми рукопожатием, ограничившись лаконичным "А, так вы здесь", мистер Кэдуолледер со смехом сказал: - Не принимайте провал билля так близко к сердцу, Брук, ведь среди ваших единомышленников вся шушера в стране. - Провал билля, э? А... - с отсутствующим видом отозвался мистер Брук. - Отклонили, знаете ли. Э? Палата лордов, однако, несколько зарвалась. Их бы следовало осадить. Печальные вести, знаете ли. Я имею в виду, здесь, у нас печальные вести. Но не вините меня, Четтем. - Что случилось? - спросил сэр Джеймс. - Неужто еще одного егеря застрелили? Да чего же и ждать, если Ловкачу Бассу все сходит с рук. - Егерь? Нет. Давайте войдем в дом, там я вам все расскажу, - проговорил мистер Брук, наклоняя голову в сторону Кэдуолледеров в знак того, что приглашение относится и к ним. - А что касается браконьеров, вроде Ловкача Басса, то знаете ли, Четтем, когда вы станете мировым судьей, то поймете, что не так уж легко сажать людей за решетку. Строгость - это, разумеется, прекрасно, только проявлять ее гораздо легче, если вместо вас все делает кто-то другой. Вы и сами, знаете ли, мягкосердечны, вы ведь не Дракон и не Джеффрис (*178). Мистером Бруком, несомненно, владело сильное душевное беспокойство. Всякий раз, когда ему предстояло сообщить неприятную весть, он, приступая к этой миссии, заговаривал то о том, то о сем, словно мог таким образом подсластить горькую пилюлю. Он разглагольствовал о браконьерах, покуда все не сели и миссис Кэдуолледер, наскучив этим вздором, не произнесла: - Мне смерть как хочется услышать ваши печальные вести. Егеря не застрелили, это нам уже известно. Так что же наконец произошло? - Обстоятельство весьма прискорбное, знаете ли, - отозвался мистер Брук. - Я рад, что здесь присутствуете вы и ваш муж. Это семейные неурядицы, но вы поможете нам их перенести, Кэдуолледер. Я должен сообщить тебе о нем, милочка. - Мистер Брук взглянул на Селию. - Ты ни за что не догадаешься в чем дело, знаешь ли. А вы, Четтем, будете чрезвычайно раздосадованы, только, видите ли, воспрепятствовать всему этому вы бы не могли, точно так же, как и я. Как-то странно все устроено на свете: вдруг случится что-то, знаете ли, ни с того ни с сего. - Вероятно, у Додо что-то произошло, - сказала Селия, привыкшая считать сестру источником всех огорчительных семейных происшествий. Она пристроилась на низенькой скамеечке рядом со стулом мужа. - Бога ради, да говорите же скорей! - сказал сэр Джеймс. - Вы же знаете, Четтем, завещание Кейсобона я изменить не могу, такого рода завещания всегда приносят неприятности. - Совершенно верно, - поспешно согласился сэр Джеймс. - Но что оно принесло? - Доротея, знаете ли, снова выходит замуж, - сказал мистер Брук и кивнул Селии, которая тотчас подняла на мужа встревоженный взгляд и взяла его за руку. Сэр Джеймс побелел от гнева, но ничего не сказал. - Боже милостивый! - вскричала миссис Кэдуолледер. - Неужели за Ладислава? Мистер Брук, кивнув, сказал: "Да, за Ладислава", - и благоразумно погрузился в молчание. - Ты видишь, Гемфри! - сказала миссис Кэдуолледер и оживленно повернулась к мужу. - В следующий раз тебе придется признать, что я обладаю даром предвидения! Впрочем, ты, вероятно, снова заупрямишься и останешься слеп, как всегда. Ведь ты считал, что этот джентльмен уехал. - Он, вероятно, и впрямь уезжал, а потом вернулся, - невозмутимо ответил священник. - Когда вы об этом узнали? - спросил сэр Джеймс, которому не хотелось слушать все эти пересуды и в то же время трудно было что-либо сказать самому. - Вчера, - кротко ответил мистер Брук. - Я вчера ездил в Лоуик. Доротея, знаете ли, за мной послала. Все это случилось совершенно неожиданно - ни он, ни она еще два дня назад даже не помышляли ни о чем подобном... ни о чем подобном, знаете ли. На свете все странно устроено. Но Доротея решилась твердо - с ней бесполезно спорить. Я ведь не сразу согласился, я приводил весьма серьезные резоны. Я исполнил свой долг, Четтем. Но она, знаете ли, вправе поступать как ей вздумается. - Жаль, я не вызвал его в прошлом году на дуэль и не пристрелил, - сказал сэр Джеймс, движимый не столько кровожадностью, сколько желанием излить обуревавший его гнев. - Это, право же, было бы так неприятно, Джеймс, - сказала Селия. - Успокойтесь, Четтем, зачем так горячиться, - сказал мистер Кэдуолледер, огорченный тем, что его добросердечный приятель поддался неразумной ярости. - Не так-то это легко для человека, обладающего хоть в какой-то мере чувством собственного достоинства, когда подобная история случается в его семье, - ответил сэр Джеймс, все еще кипя негодованием. - Ведь это форменный скандал. Будь у вашего Ладислава хоть капля чести, он бы немедленно уехал за границу, а сюда даже носу не показал. Впрочем, я не удивлен. Я ведь сказал, что нужно сделать, уже на следующий день после похорон Кейсобона. Но меня не пожелали слушать. - Вы, знаете ли, требовали невозможного, Четтем, - ответил мистер Брук. - Вы хотели отправить его в колонии. А я вам сказал, нам не удастся им помыкать: у него есть свои идеи. Он незаурядный малый... незаурядный, я это всегда говорил. - Да, - не сдержавшись, отрезал сэр Джеймс. - Можно только пожалеть, что вы с ним так носились. Поэтому-то он и осел в наших краях. Поэтому-то нам и приходится теперь мириться с тем, что такая женщина, как Доротея, уронила себя, вступая с ним в брак. - Сэру Джеймсу трудно было подыскать слова, и он после каждой фразы делал передышку. - Человек, с которым ей просто неприлично видеться из-за приписки к завещанию, сделанной ее мужем, человек, из-за которого она вынуждена покинуть свой круг, познать нужду... а у него хватает низости принять такую жертву, человек, всегда занимавший предосудительную позицию, человек сомнительного происхождения и, я убежден, почти лишенный принципов и правил. Таково мое мнение, - решительно заключил сэр Джеймс, отвернулся и закинул ногу на ногу. - Я ей все это говорил, - виновато сказал мистер Брук. - То есть о бедности и об утрате общественного положения. Я сказал ей: "Милочка, ты не знаешь, что значит жить на семьсот фунтов в год, не иметь кареты и всего такого и вращаться среди людей, которые даже не представляют себе, кто ты". Да, я, право же, привел ей самые серьезные резоны. Но вы бы лучше побеседовали с ней самой. Ей, видите ли, в тягость наследство Кейсобона. Она сама вам все скажет, знаете ли. - Нет уж, увольте, благодарю, - несколько поостыв, сказал сэр Джеймс. - Я не могу с ней видеться, мне тяжела эта встреча. Не так легко перенести известие о том, что такая женщина, как Доротея, поступила дурно, - Будьте справедливы, Четтем, - вмешался благодушный добряк священник, недовольный излишней резкостью хозяина дома. - Миссис Кейсобон, возможно, поступает неблагоразумно: она отказывается от большого состояния ради своего избранника, а мы, мужчины, придерживаемся слишком низкого мнения друг о друге, чтобы счесть разумным поведение женщины, решившейся на такой поступок. И все же, я думаю, в строгом смысле слова вы не имеете права называть ее поступок дурным. - Имею, - ответил сэр Джеймс. - Я считаю, что, выходя замуж за Ладислава, Доротея поступает дурно. - Мой милый, мы все склонны считать дурными поступки, которые нам не по вкусу, - невозмутимо возразил священник. Как многие люди, отличающиеся покладистым и ровным характером, он умел порою резким словом успокоить тех, кто безудержно поддался гневу. Сэр Джеймс промолчал, покусывая уголок носового платка. - Нет, Додо затеяла что-то ужасное, - сказала Селия, вступаясь за мужа. - Она ведь утверждала, что не выйдет больше замуж... никогда, ни за кого на свете. - Я тоже слышала эти слова, - поддержала Селию леди Четтем с истинно королевским величием. - Да ведь вдовы всегда утверждают, что не выйдут больше замуж, - сказала миссис Кэдуолледер, - а мысленно делают одну-единственную оговорку. Меня другое удивляет - отчего вы так изумлены? Вы ведь ничего не сделали, чтобы этому воспрепятствовать. Если бы вы пригласили лорда Тритона, то он, явившись перед ней во всем своем филантропическом блеске, быть может, давно бы уже ее отсюда увез. А вообще все складывалось так, чтобы подзадорить ее к такому шагу. И особенно тут постарался сам мистер Кейсобон. Он поступил гнусно... или господь его на это подвиг, так что ей волей-неволей захотелось поступить ему наперекор. А ведь так любая дрянь сойдет за драгоценность - стоит только навесить на нее ярлычок с высокой ценой. - Я не знаю, что дурно в вашем представлении, Кэдуолледер, - сказал, поворачиваясь к священнику, сэр Джеймс, все еще чувствовавший себя несколько уязвленным. - Но мы не можем принять такого человека в свою семью. Во всяком случае, я говорю о себе, - продолжал он, старательно отводя взгляд от мистера Брука. - Возможно, остальным его общество представляется столь приятным, что их не волнуют вопросы благопристойности. - Да, знаете ли, Четтем, - добродушно отозвался мистер Брук. - Я не могу отвернуться от Доротеи. В какой-то мере я обязан заменять ей отца. Я сказал ей: "Милочка, я не могу запретить тебе выйти замуж". Я не сразу дал согласие, сперва я привел очень серьезные резоны. Я ведь, знаете ли, могу добиться отмены майората. Это и дорого, и хлопотно, однако сделать это я, знаете ли, могу. Мистер Брук кивнул сэру Джеймсу, убежденный, что своей речью он не только продемонстрировал собственную непреклонность, но и способствовал умиротворению разгневанного баронета. Сам того не ведая, он применил весьма искусный ход. Он коснулся соображений, которых сэр Джеймс стыдился. Дело в том, что его недовольство решением Доротеи частично коренилось в предубежденности, вполне извинительной, и в антипатии, пожалуй, оправданной, которую внушал ему жених, частично же в ревности, ибо он ревновал Доротею к Ладиславу не менее, чем прежде ревновал ее к Кейсобону. Он был убежден, что этот брак погубит Доротею. Но в сонме всех этих веских причин затесалась одна, в существовании которой он, будучи человеком добрым и честным, не пожелал бы признаться даже самому себе: не приходилось отрицать, что Типтон-Грейндж и Фрешит, два поместья, так удобно расположенные в пределах общей окружной межи, сулили заманчивые перспективы сыну и наследнику сэра Джеймса. И стоило мистеру Бруку косвенно упомянуть об этом соображении, как сэра Джеймса охватило замешательство; у него встал комок в горле; он даже покраснел. В первом приступе гнева он был находчивее, чем обычно, но миротворческое выступление мистера Брука не в пример колкому намеку мистера Кэдуолледера заставило его прикусить язык. Селия воспользовалась паузой, наступившей сразу же вслед за упоминанием о предстоящей свадьбе, и не замедлила спросить, впрочем, так небрежно, словно речь шла всего лишь о званом обеде: - Так вы думаете, дядюшка, Додо сразу выйдет замуж? - Через три недели, знаешь ли, - жалобно отозвался мистер Брук. - Я ничего не мог поделать, Кэдуолледер, - добавил он, повернувшись в поисках поддержки к священнику, который сказал: - Я не стал бы из-за этого так волноваться. Если ей хочется жить в бедности, ее дело. Ведь никто бы даже слова не возразил, если бы ей вздумалось выйти замуж за богатого молодого человека. Приходские священники в начале своего пути тоже редко бывают богаты. Да вот хоть Элинор, - лукаво обратился он к примеру собственной супруги. - Ее родня негодовала, когда она за меня вышла: у меня было менее тысячи фунтов годового дохода... неотесанный увалень в грубых башмаках, и достоинств за мной не числилось ни малейших. Все мужчины диву давались, каким образом я вообще мог кому-то понравиться. Право, я просто обязан взять сторону Ладислава, пока не узнаю о нем чего-нибудь действительно скверного. - Гемфри, ты занимаешься софистикой и сам отлично понимаешь это, - возразила его жена. - Тебя послушать, так между людьми нет никакого различия. Да ведь ты Кэдуолледер! Возможно ли предположить, чтобы я стала женой такого изверга, если бы он носил другое имя? - И притом вы священник, - добавила леди Четтем. - Об Элинор никто не скажет, что она совершила мезальянс. А что такое мистер Ладислав, едва ли хоть кому-нибудь известно. Верно, Джеймс? Сэр Джеймс, обычно весьма почтительный со своей матушкой, на сей раз буркнул себе под нос нечто нечленораздельное. Селия глядела на него снизу вверх, как призадумавшийся котенок. - Признаемся, какой только бурды не намешано в крови этого Ладислава, - сказала миссис Кэдуолледер. - И кейсобоновская рыбья кровь, и польский бунтовщик, то ли скрипач, то ли учитель танцев, так ведь? Затем старый жулик... - Полно, Элинор, - произнес священник, вставая. - Нам пора идти. - Впрочем, он красив, - сказала миссис Кэдуолледер, тоже поднимаясь и желая несколько смягчить свой выпад. - Словно сошел со старинного портрета. - Я иду с вами, - торопливо вскакивая, сказал мистер Брук. - Вы все должны у меня, знаете ли, завтра отобедать. Как ты думаешь, Селия, милочка моя? - Ты пойдешь, Джеймс... Да? - спросила Селия, взяв мужа за руку. - О, разумеется, если вам угодно, - ответил сэр Джеймс, одергивая жилет, но не в силах придать лицу приветливое выражение. - То есть в том случае, если мы никого там не встретим. - Нет, нет, нет, - заверил его мистер Брук, прекрасно уловивший намек. - Доротея, знаете ли, не приедет, пока вы сами ее не навестите. Когда сэр Джеймс и Селия остались наедине, она спросила: - Ты не будешь против, если я поеду в Лоуик? - Как, прямо сейчас? - спросил он с некоторым удивлением. - Да, это очень важно, - сказала Селия. - Помни, Селия, я не могу ее видеть, - сказал сэр Джеймс. - Даже если она откажется от этого брака? - Есть ли смысл об этом говорить? Впрочем, я иду в конюшню. Скажу Бригсу, чтобы тебе подали карету. Селия полагала, что говорить, возможно, и нет смысла, зато есть смысл, причем немалый, в том, чтобы поехать в Лоуик и попытаться оказать влияние на Доротею. В годы девичества она была убеждена, что способна вразумить сестру сказанным к месту словом - приоткрыть оконце и рассеять трезвым дневным светом собственного здравомыслия причудливое мерцание цветных фонариков, сквозь мозаику которого рассматривала мир Додо. К тому же Селия как мать семейства имела все основания давать советы бездетной сестре. Кто еще способен понять Додо так хорошо, как она, кто любит ее так же нежно? Доротею она застала в будуаре, и та вспыхнула от радости, что сестра приехала к ней тотчас же, едва узнала о предстоящем замужестве. Она заранее представляла себе негодование своих родных, даже несколько его преувеличивая, и опасалась, что Селия не пожелает с ней знаться. - Ах, Киска, как я счастлива тебя видеть! - сказала Доротея с веселой улыбкой, кладя руки на плечи Селии. - А я уж думала, ты не захочешь ко мне приезжать. - Я не привезла Артура, потому что очень торопилась, - сказала Селия, и сестры сели друг против друга на стулья, соприкасаясь коленями. - Видишь ли, все это очень скверно, Додо, - мягким грудным голосом проговорила Селия, и ее хорошенькое личико не омрачила даже тень досады. - Ты ужасно нас всех огорчила. Да я просто не представляю себе, как все это будет, ты ведь не сможешь жить в таких условиях. А твои проекты! Ты хоть о них подумай. Джеймс взял бы на себя все хлопоты, а ты по-прежнему всегда делала бы только то, что тебе нравится. - Наоборот, душа моя, - сказала Доротея. - Мне никогда не удавалось делать то, что мне нравится. Я пока еще не осуществила ни одного из своих проектов. - Потому что тебе всегда хотелось невозможного. Но ты задумаешь что-нибудь осуществимое, и у тебя все получится. И потом, как ты можешь выйти за мистера Ладислава, если никому из нас даже в голову не приходило, что ты могла бы стать его женой? Джеймс потрясен, с ним ужас что творится. И к тому же это так на тебя не похоже. Мистер Кейсобон еще куда ни шло - с такой возвышенной душой и такой старый, унылый, ученый, а теперь вдруг - мистер Ладислав, у которого нет ни поместья, ни вообще ничего. Я думаю, все дело в том, что тебе непременно нужно создать себе какое-нибудь неудобство. Доротея засмеялась. - Нет, я вовсе не шучу, Додо, - с еще более серьезным видом продолжала Селия. - Как ты будешь жить? В каком окружении? И мы никогда больше с тобой не увидимся... а маленький Артур - ты и не думаешь о нем, а мне казалось, ты к нему так привязана... На глазах Селин - что случалось нечасто - появились слезы, ее губы задрожали. - Селия, милая, - с ласковой грустью произнесла Доротея. - Если мы с тобою никогда не увидимся, то не по моей вине. - Нет, по твоей, - все с той же жалобной миной возразила Селия. - Разве я могу к тебе приехать или пригласить тебя к себе, если Джеймс так негодует? Он считает, что нельзя так делать, что ты дурно поступаешь, Додо. Но ты вечно затеваешь что-то несуразное, а я все равно тебя люблю. И где ты будешь жить - просто ума не приложу. Куда ты поедешь? - Я поеду в Лондон, - сказала Доротея. - Да разве ты сможешь всю жизнь прожить в городском доме, прямо на улице? И в такой бедности. Я бы делилась с тобой поровну всеми нарядами, только как это сделать, если мы никогда не увидимся? - Спасибо, Киска, - с пылкой нежностью сказала Доротея. - Не тревожься: может быть, Джеймс меня когда-нибудь простит. - Но куда лучше было бы, если бы ты не выходила замуж, - сказала Селия, вытирая глазки и вновь переходя в наступление. - Все бы сразу стало на свои места. Да и зачем тебе делать такое, чего от тебя никто не ожидал? Джеймс всегда твердит, что ты рождена быть королевой, а разве королева могла бы так поступить? Ты же вечно совершаешь ошибки, Додо, и это твоя очередная ошибка. Мистер Ладислав - неподходящая для тебя партия, так все считают. И притом ты сама говорила, что никогда больше не выйдешь замуж. - Ты совершенно права, Селия, я могла бы быть разумнее, - сказала Доротея, - и лучше поступила бы, будь я лучше сама. Но поступаю я вот так. Я обещала мистеру Ладиславу выйти за него замуж, и я выйду за него. В голосе Доротеи прозвучала давно знакомая Селии нотка. Та немного помолчала, и, когда обратилась к сестре, было ясно, что она не собирается ей больше прекословить. - Он очень любит тебя, Додо? - Мне кажется, да. Я его очень люблю. - Как это славно, - безмятежно сказала Селия. - Только лучше бы ты вышла за кого-нибудь вроде Джеймса и жила в поместье где-нибудь неподалеку, а я бы ездила к тебе в гости. Доротея улыбнулась, а Селия погрузилась в раздумье. После недолгой паузы она сказала: - Просто не понимаю, как все это вышло! - Селии до смерти хотелось узнать подробности. - А это незачем, - сказала Доротея, ущипнув сестру за подбородок. - Если ты узнаешь, как все вышло, тебе это вовсе не покажется удивительным. - Но ты мне расскажешь? - спросила Селия и сложила руки, приготовляясь слушать. - Нет, милочка, чтобы все узнать, тебе пришлось бы вместе со мной все прочувствовать. 85 И тогда присяжные удалились, а имена их были мистер Слепец, мистер Порочный, мистер Злолюбец, мистер Похоть, мистер Распутник, мистер Шалый, мистер Чванство, мистер Недоброжелатель, мистер Жестокость, мистер Лжец, мистер Светоненавистник, мистер Неумолимый, и каждый из них решил, что он виновен, и в один голос договорились они объявить его виновным перед судьей. И первым сказал мистер Слепец, их старшина: "Я ясно вижу, что человек этот - еретик". Затем сказал мистер Порочный: "Нет такому человеку места на земле". "Да, - сказал мистер Злолюбец, - ибо самый вид его мне невыносим". Затем сказал мистер Похоть: "Я не хочу его терпеть". "И я, - сказал мистер Распутник. - Он осуждает то, как я живу". "Повесить его! Повесить!" - сказал мистер Шалый. "Жалкий мужлан", - сказал мистер Чванство. "Все во мне восстает против него", - сказал мистер Недоброжелатель. "Он плут и негодяй", - сказал мистер Лжец. "Его мало повесить", - сказал мистер Жестокость. "Покончить с ним, да поскорее", - сказал мистер Светоненавистник. А потом сказал мистер Неумолимость: "Если бы мне отдали весь белый свет, все равно я не примирился бы с ним, а посему признаем его повинным смерти". "Путь Паломника" В этой созданной бессмертным Беньяном сцене, когда дурные страсти выносят вердикт "виновен", кто жалеет Верного? Весьма немногим, даже не каждому из великих людей, выпадает блаженная участь сознавать свою безупречность перед лицом хулителей, чувствовать уверенность, что осуждают нас не за пороки, а за одни лишь добродетели. Сожаления достойна участь того, кто не вправе назвать себя мучеником, хотя не сомневается, что побивающие его каменьями люди суть воплощения мерзких страстей; участь того, кто знает, что его побивают каменьями не потому, что он отстаивает Справедливость, а потому, что он не тот, за кого себя выдает. Мысль эта более всего терзала Булстрода, занятого приготовлениями к отъезду из Мидлмарча, чтобы провести остаток дней своих среди чужих людей, людей, чье равнодушие служит печальным прибежищем добровольному изгнаннику. Преданность жены развеяла один из его страхов, но он чувствовал себя в ее присутствии словно перед судом и, как ни жаждала душа его защиты, не решался на признание. Уверяя себя, будто он непричастен к смерти Рафлса, Булстрод лукавил не только с собою, но, в молитвах своих, и с всеведущим, и в то же время его устрашала перспектива все открыть жене. Поступки, которые он мысленно отмыл добела, пустив в ход хитроумные аргументы и доводы, так что снискать невидимое прощение представлялось ему сравнительно легким делом - каким словом назовет их она? Он не вынесет, если жена даже в мыслях своих назовет их убийством. Ее сомнения служили для него спасительным покровом; пока он знал, что у нее еще нет оснований вынести ему наитягчайший из приговоров, у него хватало сил встречаться с ней лицом к лицу. Когда-нибудь позже, на смертном одре, он, может быть, все ей расскажет: держа его руку в сумраке неумолимо надвигающейся на него кончины, жена, возможно, не отпрянет от него. Возможно - но скрытность была его второй натурой, и страх нового, еще горшего унижения был сильнее, чем стремление исповедаться. Он окружил ее робкой нежностью, не только потому, что таким образом стремился смягчить суровость ее приговора, но и потому, что его глубоко удручало зрелище ее страданий. Она отослала дочерей в пансион, расположенный на побережье, чтобы, сколь возможно, скрыть от них постигший их семью позор. Избавленная после их отъезда от мучительной необходимости объяснять им, чем вызвано ее горе, и видеть их испуганные, удивленные лица, она беспрепятственно предалась печали, которая ежедневно прочерчивала в ее волосах все новые белые нити и делала тяжелыми веки. - Я собираюсь сделать все имущественные распоряжения, Гарриет, - сказал ей как-то Булстрод, - скажи мне, чего бы тебе хотелось? Землю я продавать не намерен, хочу оставить ее тебе как обеспечение. Если у тебя есть еще какие-нибудь пожелания, то не скрывай их от меня. Несколько дней она обдумывала его предложение, затем, придя домой после визита к брату, обратилась к мужу с такими словами: - Мне и впрямь хотелось бы что-нибудь сделать для семьи брата, Никлас, и потом, я думаю, мы обязаны искупить свою вину перед Розамондой и ее мужем. Уолтер говорит, мистеру Лидгейту придется уехать из города, а его практика мало чего стоит, и у них почти совсем нет средств, чтобы где-нибудь обосноваться. По мне, так лучше нам себя в чем-то урезать, лишь бы загладить нашу вину перед родными. Миссис Булстрод не хотелось объяснять подробней, что означают слова "загладить вину", она знала - муж и так ее понял. Намек задел его больнее, нежели она могла предположить, ибо ей не было известно одно обстоятельство. Мистер Булстрод немного замялся, потом ответил: - Нам не удастся осуществить твое желание таким образом, как ты предлагаешь, моя дорогая. Мистер Лидгейт, собственно говоря, отказался принимать от меня впредь какие-либо услуги. Он возвратил тысячу фунтов, которую я ему одолжил. Деньги для этого ему ссудила миссис Кейсобон. Вот его письмо. Письмо поразило миссис Булстрод в самое сердце. Упоминание о деньгах, взятых в долг у миссис Кейсобон, как бы олицетворяло решимость всех окружающих любыми средствами избегать сношений с ее мужем. Она немного помолчала, слезы закапали из ее глаз, задрожал подбородок. Больно было видеть Булстроду ее постаревшее от горя лицо, еще два месяца тому назад оживленное и цветущее. Печальная эта перемена сделала ее лицо под стать увядшим чертам ее мужа. Он сказал, стремясь утешить ее хоть немного: - Есть еще одно средство, Гарриет, прибегнув к которому я мог бы поддержать семью твоего брата, если ты захочешь мне в том посодействовать. По-моему, оно окажется выгодным и для тебя, так как земля, которую я тебе предназначаю, будет вверена надежному управляющему. Она внимательно на него посмотрела. - Гарт подумывал когда-то взять на себя управление Стоун-Кортом, с тем чтобы затем передать его твоему племяннику Фреду. Скот и все имущество остались бы при ферме, а арендатор выплачивал бы мне не арендную плату, а определенную долю дохода. Для молодого человека это весьма недурное начало, да к тому же он многому сможет научиться у Гарта. Нравится тебе такое предложение? - Да, - сказала миссис Булстрод, к которой отчасти вернулась ее былая оживленность. - Бедный Уолтер совсем пал духом. Я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы хоть немного помочь ему перед отъездом. Он всегда был мне хорошим братом, - Тебе придется, Гарриет, самой поговорить об этом с Гартом, - добавил мистер Булстрод, ибо, как ни неприятно ему было это упоминать, он желал добиться исполнения задуманного, и не только для того, чтобы утешить жену. - Ты должна ему объяснить, что земля эта принадлежит тебе и вести дела со мной ему не придется. Стэндиш может взять на себя роль посредника. Я упоминаю об этом потому, что Гарт отказался быть моим управляющим. Я вручу тебе условия, им составленные, а ты предложишь ему возобновить соглашение. Я думаю, он согласится, поскольку это предложишь ты и ради блага своего племянника. 86 Сердце пропитывается любовью, словно божественной солью, которая сохраняет его; отсюда - неразрывная связь тех, кто любит друг друга с самой зари своей жизни, и отсюда же - свежесть, присущая давней любви. Любовь обладает бальзамирующим свойством. Филемон и Бавкида (*179) в прошлом были Дафнисом и Хлоей. В их старости как бы отражается сходство утренней и вечерней зари. Виктор Гюго, "Человек, который смеется" Миссис Гарт, услышав шаги мужа в коридоре перед вечерним чаепитием, приоткрыла дверь гостиной и сказала: - А, вот и ты, Кэлеб. Ты уже обедал? (Мистер Гарт выбирал время для еды, сообразуясь прежде всего с "делом".) - О да, отлично пообедал - холодной бараниной и чем-то еще. Где Мэри? - Я думаю, в саду, гуляет с Летти. - Фред еще не приходил? - Нет. Ты что, опять уходишь, даже не выпьешь чаю? - спросила миссис Гарт, увидев, что муж рассеянным жестом надевает только что снятую шляпу. - Нет, нет, я просто на минутку выйду к Мэри. Он нашел ее в дальнем конце сада, где густо росла трава и между двумя высокими грушами висели качели. На голову она повязала розовый платок, слегка надвинув его на глаза, чтобы прикрыть их от лучей закатного солнца. Мэри сильно раскачивала качели, и Летти отчаянно визжала и смеялась, взлетая вверх. Заметив отца, Мэри тотчас же направилась ему навстречу, сдвинув на затылок розовый платок и еще издали невольно просияв радостной, полной любви улыбкой. - А я искал тебя, Мэри, - сказал мистер Гарт. - Пройдемся немного. Мэри ничуть не сомневалась, что у отца есть для нее какие-то новости: трагический излом бровей и сдержанная нежность, звучавшая в его голосе, служили признаками, которые она научилась распознавать еще с тех пор, когда была не старше Летти. Она взяла его под руку, и они повернули к ореховым деревьям. - Не так-то весело тебе будет дожидаться, пока ты сможешь выйти замуж, Мэри, - сказал отец, глядя не на нее, а на конец своей трости. - Вовсе нет, отец, я не намерена грустить, - со смехом ответила Мэри. - Я не замужем уже больше двадцати четырех лет и вовсе не печалюсь. Думаю, теперь мне меньше осталось ждать. - Затем, после небольшой паузы, она спросила уже более серьезным тоном, пытливо заглянув отцу в лицо: - Ты ведь доволен Фредом? Кэлеб сжал губы и благоразумно отвернулся. - Нет, правда, отец, в прошлую пятницу ты его сам хвалил. Ты сказал, что он знает толк в лошадях и коровах и что у него хозяйский глаз. - Я в самом деле так говорил? - не без лукавства спросил Кэлеб. - Да, я все это записала, поставила дату, anno Domini [год от рождества Христова (лат.)] и так далее, - сказала Мэри. - Ты же любишь, чтобы записи велись как следует. И потом ты ведь и впрямь не можешь на него пожаловаться, отец, он так почтительно к тебе относится, а уж характер у него - лучше не сыщешь. - Вот-вот, я вижу, ты непременно хочешь мне внушить, что он завидная партия. - Вовсе нет, отец. Я люблю его совсем не за то, что он завидная партия. - За что же? - Ох, да просто потому, что я его всегда любила. Ни на кого другого я не буду с таким удовольствием ворчать, а это не последнее дело, когда речь идет о муже. - Стало быть, ты окончательно решила, Мэри? - спросил Кэлеб, снова став серьезным. - И никакие недавние обстоятельства не вынудили тебя передумать? - За этим туманным вопросом скрывалось весьма многое. - Ведь лучше поздно, чем никогда. Идти наперекор сердцу не следует - твой муж от этого не станет счастливым. - Мои чувства не изменились, отец, - спокойно ответила Мэри. - Пока Фред относится ко мне, как прежде, и я буду относиться к нему так же. Я думаю, ни он, ни я не могли бы обойтись друг без друга или полюбить кого-нибудь другого, с каким бы восхищением к нему ни относились. Это было бы для нас таким потрясением - словно весь мир перевернулся и все слова изменили свое значение. Нам еще долго придется ждать, но ведь Фреду это известно. Кэлеб снова помолчал, он остановился и, ничего не говоря, тыкал тростью в поросшую травой дорожку. Затем с душевным волнением произнес: - У меня есть кое-какие новости. Что бы ты сказала, если бы Фреду предложили переехать в Стоун-Корт и вести там хозяйство? - Да как же такое возможно, отец? - с удивлением спросила Мэри. - Он станет управляющим своей тетки, миссис Булстрод. Бедная женщина была у меня нынче и слезно просила меня согласиться. Ей очень хочется помочь мальчику, а для него это, пожалуй, заманчивое предложение. Поднакопив деньжат, он сможет мало-помалу выкупить ферму, а хозяин из него получится хороший. - Боже мой, как Фред-то будет рад! Просто не верится. - Да, но вот в чем тут загвоздка, - сказал Кэлеб, многозначительно качнув головой. - Я должен взять это на свои плечи, на свою ответственность, за всем приглядывать, а твою мать все это опечалит, хотя она, наверное, ни словечка не скажет. Так что пусть уж он постарается. - Тогда, может быть, не нужно, отец? - сразу погрустнев, сказала Мэри. - Кто станет радоваться удаче, если она достается такой ценой, ведь у тебя и без того забот хватает. - Нет, что ты, девочка, для меня работа только удовольствие, лишь бы твоя мать не огорчалась. Да к тому ж, если вы с Фредом поженитесь, - голос Кэлеба еле заметно дрогнул, - Фред остепенится, станет бережливым, а ты ведь у нас умница - вся в мать, а в чем-то на свой женский лад пошла и в меня, - ты сумеешь держать его в руках. Он вот-вот должен прийти, поэтому-то я хотел сперва все рассказать тебе. Я думаю, тебе будет приятно сообщить ему такие новости. А потом и я с ним потолкую, и мы обсудим все ладком. - Ах, отец, какой ты добрый! - воскликнула Мэри и обвила руками его шею, а Кэлеб тихо склонил голову, радуясь ласке дочери. - Хотела бы я знать, другие девушки тоже считают, что лучше их отцов нет никого на свете? - Вздор, девочка: муж будет казаться тебе еще лучше. - Это невозможно, - возразила Мэри, вновь возвращаясь к привычной шутливости. - Мужья относятся к низшему разряду людей, и за ними надо строго присматривать. По дороге к дому их догнала Летти, и когда они втроем приблизились к дверям, Мэри заметила стоявшего у калитки Фреда и пошла ему навстречу. - Ах, какой на вас изысканный костюм, расточительный молодой человек! - сказала Мэри, обращаясь к Фреду, который в знак приветствия с шутливой торжественностью приподнял шляпу. - Вы совсем не учитесь бережливости. - Вы ко мне несправедливы, Мэри, - сказал Фред. - Да взгляните хоть на края этих обшлагов! Лишь усердно прибегая к щетке, мне удается сохранять приличный вид. Я в неприкосновенности храню три костюма - один для свадебного торжества. - Воображаю себе, какой потешный вид будет у вас в этом костюме, точь-в-точь джентльмен из старинного модного журнала. - За два года он не выйдет из моды. - За два года! Будьте благоразумны, Фред, - сказала Мэри, сворачивая к дорожке. - Не обольщайтесь радужными надеждами. - А почему бы нет? Уж лучше радужные надежды, чем уныние. Если через два года мы не сможем пожениться, то тогда и будем огорчаться. - Я как-то слышала об одном молодом человеке, которому очень скверно пришлось оттого, что он тешил себя радужными надеждами. - Мэри, если вы собираетесь мне сообщить что-то неутешительное, я этого не выдержу, я лучше сразу же пойду к мистеру Гарту. Мне и так скверно. Отец расстроен, в доме все вверх дном. Еще одной дурной вести я не вынесу. - А как, по-вашему, дурная это весть, если я вам скажу, что вы будете жить в Стоун-Корте и управлять тамошней фермой, являя собой чудо бережливости и откладывая ежегодно деньги, пока не выкупите, наконец, все именье с домом и обстановкой и сделаетесь светочем агрикультуры, как выражается мистер Бортроп Трамбул, боюсь, довольно тучным и сохранившим в памяти лишь жалкие обрывки греческого и латыни? - Вы просто дурачитесь, Мэри? - спросил Фред, тем не менее слегка розовея. - Отец мне только что сказал, что все это вполне осуществимо, а мой отец никогда не дурачится, - сказала Мэри, наконец-то поднимая взгляд на Фреда, а тот схватил ее за руку и стиснул крепко, до боли, но Мэри не стала жаловаться. - Ах, Мэри, если бы все это получилось, я стал бы таким умником, что просто диво, и мы с вами сразу смогли бы пожениться. - Не так скоро, сэр, а вдруг мне вздумается отсрочить свадьбу на несколько лет? Вы за эти годы успеете сойти со стези добродетели, и если мне тем временем понравится кто-то другой, это послужит оправданием моей ветрености. - Мэри, бога ради, не надо шутить, - умоляюще произнес Фред. - Скажите мне серьезно, что все это правда и что вы рады этому, потому что... потому что любите меня. - Все это правда, Фред, и я этому рада, потому что... потому что я вас люблю, - с видом прилежной ученицы повторила Мэри. Они немного задержались у двери под покатым навесом крыльца, и Фред сказал почти шепотом: - Когда мы с вами еще в детстве обручились кольцом от зонтика, Мэри, вы тогда... Глаза Мэри, теперь уже не скрываясь, заискрились радостным смехом, но тут, как на беду, из дома выбежал Бен в сопровождении заливающегося громким лаем Черныша и, прыгая вокруг них, воскликнул: - Фред и Мэри! Что же вы так долго не идете? А то можно, я съем ваш пирог? ФИНАЛ Всякий рубеж - это не только конец, но и начало. Кто может, расставаясь с теми, с кем долго пробыл вместе, проститься с ними в начале их жизненного пути, не испытывая желания узнать, как сложится их судьба в дальнейшем? Страница жизни, даже самая типическая, - не образчик гладкой ткани: надежды не всегда сбываются, и самый энергичный почин порою завершается ничем; скрытые силы прорываются наконец, и высокие подвиги совершаются, дабы исправить давнишнюю ошибку. Брак - предел, которым заключается такое множество повествований, - является началом долгого пути, так было с Адамом и Евой, которые провели медовый месяц в райском саду, но чей первенец увидел свет среди шипов и терниев пустыни. Брак - лишь начало эпопеи, в которой цепь событий, развернувшихся у домашнего очага, приводит либо к краху, либо к победе тот союз двоих, высшая точка которого - преклонный возраст, а старость - время жатвы совместных сладостных воспоминаний. Иные, подобно крестоносцам, снаряжаются в путь во всеоружии надежд и энтузиазма и терпят поражение, не добравшись до цели, ибо не проявили должного терпения друг к другу и к миру, окружающему их. Все, кого заботит судьба Фреда Винси и Мэри Гарт, рады будут узнать, что чета эта избегла такой участи и обрела прочное взаимное счастье. Фред неоднократно изумлял соседей то на тот, то на этот лад. Он прославился в своей части графства теоретическими познаниями и практическими успехами в сельском хозяйстве и создал труд "О выращивании кормовых трав и об откорме скота", снискавший немало похвал на собраниях фермеров. В Мидлмарче проявления восторга оказались сдержаннее, ибо большая часть жителей склонялась к мнению, что творение это увидело свет не столько благодаря стараниям Фреда, сколько его жены, так как никто не ожидал от Фреда, чтобы он смог что-то написать о репе и о свекле. Зато, когда Мэри написала для своих сыновей небольшую книжицу под названием: "Рассказы о великих людях, взятые из Плутарха" и книжицу эту напечатали и издали "Грипп и Кь, Мидлмарч", весь город приписал честь создания этого произведения Фреду, поскольку он в свое время посещал университет, "где изучали древних", и мог бы стать священником, если бы захотел. Отсюда явствует, что Мидлмарч провести невозможно и что за сочинение книг никого не следует хвалить, коль скоро их всегда пишет кто-то другой. Мало того, Фред не только не сошел со стези добродетели, но и ни разу не оступился. Через несколько лет после свадьбы он сказал Мэри, что половиной своего счастья обязан Фербратеру, задавшему ему взбучку как раз в нужный момент. Я не утверждаю, что он научился трезво оценивать свои возможности и перспективы: урожай всегда оказывался хуже, а барыш от продажи скота - ниже, чем он предполагал; к тому же он не избавился от привычки время от времени в надежде на выгодную сделку покупать лошадь, которая впоследствии оказывалась с пороком. Впрочем, Мэри в таких случаях замечала, что повинна в этом лошадь, а не Фред. Он сохранил любовь к верховой езде, но редко позволял себе хоть денек поохотиться; и вот что любопытно: Фред в этих случаях брал препятствия с такой осмотрительностью, что все над ним смеялись - у каждой калитки ему чудилась Мэри с детьми, под каждым плетнем мерещились их кудрявые головенки. У них было трое сыновей, Мэри не огорчалась, что у нее родятся только мальчики, и когда Фред выражал сожаление, что у них нет дочки, похожей на Мэри, она со смехом говорила: - Это было бы слишком тяжким испытанием для твоей матушки! Миссис Винси, у которой на склоне лет осталось меньше оснований кичиться "отлично поставленным домом", черпала немалое утешение в том, что по крайней мере двое из сыновей Фреда - настоящие Винси и не похожи на Гартов. Зато Мэри радовалась в душе, что ее младшенький, по всей вероятности, очень напоминает ее отца в ту пору, когда тот носил курточку и обнаруживал поразительную меткость, играя в шарики и сбивая камнями спелые груши. Бен и Летти Гарт, ставшие дядюшкой и тетушкой еще подростками, бесконечно спорили о том, кого лучше иметь: племянников или племянниц. Бен уверял, что девочкам, конечно, далеко до мальчиков, в противном случае они не ходили бы всю жизнь в юбках - несомненное свидетельство того, сколь скромен предназначенный им удел, на что Летти, любительница апеллировать к книгам, гневно отвечала, что господь бог одел и Адама и Еву в звериные шкуры, притом ей вспомнилось, что на востоке и мужчины ходят в юбках. Впрочем, последний довод, несколько затмивший блеск предыдущего, ей вообще не следовало приводить, ибо Бен, презрительно сказав: "Ну и дураки", тотчас же обратился к матери с просьбой, чтобы она ответила, кто лучше - мальчики или девочки. Миссис Гарт выразила мнение, что и те и другие достаточно гадкие и непослушные, но мальчики несомненно сильней, быстрее бегают и умеют более метко попадать в цель. Этим туманным приговором Бен остался вполне доволен, пропустив мимо ушей все, что касалось непослушания, зато Летти огорчилась, ибо ее самолюбие превышало ее физические силы. Фред так и не разбогател - этому воспрепятствовала его склонность предаваться оптимизму, но постепенно он скопил достаточно и стал владельцем Стоун-Корта, и когда наступали неизбежные в жизни каждого фермера "тяжелые времена", его всегда спасала выучка, пройденная у мистера Гарта. Мэри с возрастом приобрела свойственную ее матери дородность, но, в отличие от нее, не заставляла своих сыновей сидеть подолгу над учебниками, так что миссис Гарт тревожилась, достаточно ли хорошо они усвоили грамматику и географию. Впрочем, в школе они оказались в числе лучших, возможно, потому, что всем удовольствиям предпочитали общество и беседы матери. Когда в зимние вечера Фред верхом возвращался домой, он с радостью представлял себе пылающий камин в большой гостиной и жалел всех мужчин, которым не выпало счастье жениться на Мэри, особенно же мистера Фербратера. "Он был в десять раз достойнее, чем я", - признавался он теперь великодушно. "Разумеется, - отвечала Мэри, - и по этой причине ему легче было без меня обойтись. Но ты - даже подумать страшно, во что ты превратился бы, - младший священник, который по уши увяз в долгах, потому что берет лошадей в прокатной конюшне и покупает батистовые носовые платки!" Если мы наведем справки, мы, возможно, узнаем, что Фред и Мэри, как и прежде, живут в Стоун-Корте, что ползучие растения, оплетающие красивую каменную стену, как и прежде, выплескивают через нее белую пену цветов и роняют ее на поле, где величавым рядом высятся каштаны, и что двое влюбленных, которые обручились когда-то кольцом от зонтика и которых годы наделили безмятежностью и сединой, все так же в солнечные дни видны у того самого окна, из которого Мэри Гарт выглядывала когда-то по просьбе Старого Питера Фезерстоуна, чтобы посмотреть, не едет ли мистер Лидгейт. Лидгейт не дожил до седых волос. Он умер всего лишь пятидесяти лет, не оставив без средств вдову и сирот, ибо жизнь его была застрахована на солидную сумму. Он обзавелся отличной практикой и жил в зависимости от сезона то в Лондоне, то на одном из морских курортов на континенте. Кроме того, он написал трактат о подагре, болезни, являющейся привилегией) богачей. Множество платежеспособных пациентов уповало теперь на его врачебное искусство, но он упорно называл себя неудачником: он не осуществил того, что некогда замышлял. Все знакомые считали его счастливым мужем обворожительной супруги, и ничто ни разу не поколебало этого мнения. Розамонда не совершала больше опрометчивых поступков и не компрометировала себя. Она просто сохранила кротость нрава, незыблемость в суждениях, склонность журить мужа и способность при помощи разных уловок всегда настоять на своем. С годами он перечил ей все реже и реже, из чего Розамонда заключила, что он научился ценить ее мнение; со своей стороны, и она поверила в таланты мужа, когда он сделался богат и поселил ее не в клетушке на Брайд-стрит, как грозился прежде, а в золоченой, благоухающей цветами клетке, где и подобало жить такой райской птичке, как она. Иными словами, Лидгейт, как говорится, достиг успеха. Но он умер, не дожив до старости, от дифтерита, и Розамонда некоторое время спустя вышла замуж за пожилого и преуспевающего врача, который стал хорошим отчимом ее четырем детям. Прелестное зрелище являла она собой, сидя в карете с дочерьми, и свое нынешнее благо