вы сообщите мне, что будет нового? И у вас, и у него. Я ответила его же словами, хотя получилось это само собой: - Положитесь на меня. И все. Я думала о том, что оставляю его одного в этот великий день его жизни, когда сбылись все его желания, мечты, стремления, и день этот безнадежно испорчен! И этого тоже я сделала несчастным. Я снова покатила по дороге, но уже не так быстро. И постаралась убедить себя, что, раз Рено не бросился прямо к Пейролю в первом порыве гнева, он не будет искать с ним ссоры. Ссора будет со мной, и, я чувствовала, ссора жестокая. Возвратившись домой после этой стокилометровой гонки, я даже не спросила Ирму, вернулся ли Рено. Я знала, что не вернулся. И когда перед ужином Ирма поинтересовалась, где накрывать, я ответила: - Нигде не накрывай. Ты же знаешь, он к ужину не вернется. И ночевать тоже. Дай мне только чашку чая. Ирма принесла мне сюда, под шелковицы, чашку чая с тостами и конфитюр из апельсиновых корок; она унаследовала секрет его изготовления от своей матери и выдавала его нам лишь по торжественным случаям. Когда Ирма пришла взять поднос, она заметила, что я выпила только чай и больше не прикоснулась ни к чему. Ирма уже не хромала. - Поешьте вы. Ну прошу вас. Ведь нам с вами теперь всю ночь бодрствовать придется, а на пустой желудок оно тяжелее. Я себе суп подогрела. И она присела на скамеечку у стены в двух метрах от меня - фамильярность, ей отнюдь не свойственная. Ради Ирмы я съела один тост, проглотила ложечку конфитюра. Мы молчали. Вечерело. Ни этой ночью, ни на следующий день я не сообщала о происшедшем в жандармерию. Да и в дальнейшем, повинуйся я своему внутреннему голосу, я поступала бы точно так же. И если я все-таки обратилась в жандармерию, то сделала это для очистки совести и зная, что служители её склонны к оптимистическим прогнозам, кстати, часто оправдывавшимся в наших местах. Я без труда убедила жандармского унтер-офицера не предпринимать никаких поисков. Не пошла я также вниз к плотине вопрошать прозрачность вод. А в лицей обращаться было бессмысленно: он уже закрылся на каникулы. С каждым днем моя проницательность обострялась, я как бы получила в дар второе зрение. Мы с Рено так глубоко изучили друг друга, что я, хоть и не успокоилась окончательно, знала, однако, что он хотел только одного: убежать от меня. Порвать со мною. И попутно меня наказать. То, что он разбил на куски мотороллер, было просто стихийным порывом гнева, но страдал он не от того. При своей гордыне, бывшей одной из главных пружин всех его поступков, ему с каждым днем становилось все труднее выйти из штопора упрямства, из лабиринта, куда могло завлечь его это затянувшееся отсутствие. Я ломала голову, но не могла найти способа вернуть его домой, обезоружить его. Я твердо решила, что встречу сына с распростертыми объятиями, никогда не упрекну его ни за поломанный мотороллер, ни за бегство, но он-то не мог этого знать, и я мечтала, чтобы каким-нибудь чудом это стало ему известно. При этой мысли я горько усмехалась. Просто смешно. Это я должна признать себя виноватой по всем линиям, сказать себе, что с первого же дня не заслуживала снисхождения; а я-то вообразила, будто проявляю материнское милосердие, хочу успокоить сына! Если бы даже я нашла какое-нибудь средство связаться с Рено, поговорить с ним хотя бы по телефону, все равно таким путем его не вернешь. Сначала он должен изжить в одиночестве все свои обиды, нанесенные мною. Счастье еще, если он их не осознает, если не называет настоящим именем свою мать и то чувство, какое его мать питала к семнадцатилетнему лицеисту. Мы оба с ним жили на слишком зыбкой почве, это я приучила сына жить так и сама так жила. Впервые я, которая во всех случаях жизни заклинала сына не скрывать от меня даже своих мыслей, я, которая утверждала, что все недоразумения идут не от того, что произнесено, а от того, что не высказано вслух, очутилась вместе с ним в тупике невозможности откровенного разговора. Из всех измышленных мною выходов объяснение, открытое объяснение на эту тему между мной и сыном казалось мне наименее приемлемым. Значит, остаются пустые слова? Пусть убережет нас от этого судьба, наша звезда, которая доныне хранила нас - мать и сына! С каким лицом предстану я перед Рено? Ведь я ничего не скрыла от сына, рассказала ему о разногласиях, раздиравших нашу семью, об её позорных страстях, скаредности, безрассудстве, отравлявших атмосферу отчего дома. Он знал, сколько я от них настрадалась, как боролась с ними, и вот теперь в свою очередь предлагаю ему такую же мать. Бессонными ночами я без конца перебирала в уме эти мысли. Со дня его бегства я как бы обрела иное, второе я, и оно-то заводило меня в бредовые лабиринты логики, и я понимала, отлично знала, что сбилась с пути, зашла слишком далеко, и, как всегда, слишком высоко поднимала тональность своих грехов, и слишком глубоко раскапывала слои обид сына, хотя, разумеется, все это было много проще. Временами я твердила себе: 'Да нет, вовсе это не так серьезно, и не такая уж я преступница, я просто играла с огнем'. Я сводила драму к более скромным пропорциям. Но эти старания не могли вернуть мне душевного покоя. А также вернуть мне моего Рено. Где он скрывается? Где спит? Что ест? Он и вообще-то носил при себе только карманные деньги и теперь, когда вдруг убежал из дому, очевидно, нуждается буквально во всем (после его бегства я обнаружила нетронутой в ящике его стола небольшую сумму денег, все его сбережения). Любая другая мать сходила бы с ума именно из-за этих материальных лишений, но я, хорошо изучившая своего мальчика, знала, что для него это последнее дело; однако и я все же не могла прогнать этой мысли. Мой бедняжка Рено, так заботившийся о своем теле, менявший рубашки, к великому неудовольствию Ирмы, чуть ли не по три раза в день... Ох, я как-то сразу разлюбила мыться под душем, сидеть перед столом, накрытым белоснежной скатертью, ложиться в постель на чистые простыни, не ощущала потребности ни во сне, ни в пище. Муки эти не оставляли меня, преследовали неотступно, оттеснили все прочее, освободили меня от другого наваждения. Именно в эти дни, в эти ночи юный лигуриец исчез окончательно, ушел из моего сердца. Но я не находила успокоения в нашем застывшем в недоумении доме. Его заполняло другое отсутствие. Я вступила в один из самых тяжелых периодов своей жизни. Я познала часы тревоги и отвращения, когда даже работа, единственное занятие, о котором я ещё могла сказать: 'Это ради сына', и та мне осточертела. Меня вдруг оставила профессиональная сноровка, терпение; я пропускала назначенные встречи или забывала о них; можно было подумать, что делаю я это нарочно. И в довершение всего мой новый заказчик Поль Гру, владелец Ла Рока, выбрал как раз эти дни, чтобы появиться в наших краях; между нами отнюдь не возникла с первого взгляда взаимная симпатия. И уж тем более это не отвлекло меня от моих мыслей. Судя по его профессии, я ожидала увидеть бойкого, энергичного этнолога, этакого джунглепроходца, а передо мной стоял мужчина, довольно высокий и плотный, в летах, так сказать, международный тип регбиста, правда бывшего регбиста. Он прочно стоял посреди двора, уперев кулаки в бока, слушал мои объяснения и, казалось, считал делом чести ничему не удивляться и мелко склочничать - иных слов для его описания найти не берусь. Мы не обменялись и десятком фраз, а он уже намекнул мне, что у него отвратительный характер, будто речь шла о некоем общеизвестном похвальном свойстве. Разглядывая столбики и веревки, намечавшие план перестройки свинарника, он, по-моему, не слишком одобрил мою мысль о баке для мазута, который должен был служить для отопления, а когда я произнесла слово 'канализация', он расхохотался во все горло, но с явной натугой. Потом, повысив голос, заявил, что ненавидит комфорт, что выбрал Ла Рок именно из-за его дикой прелести; я возразила ему, сказав, что существует ещё гигиена и удобства, и тогда он спросил меня с наигранным изумлением, неужели я не слышала, из каких слаборазвитых экономически стран он прибыл сюда. - Ну если вам это доставляет удовольствие, тогда пожалуйста, - добавил он, пожимая плечами, обтянутыми грубым свитером. И так как я открыла рот, чтобы огрызнуться, он быстро проговорил: - Нет-нет. Не будем спорить!.. Я дал вам полную свободу действий. Я своих слов обратно не беру: именно полная свобода действий. Он взмахнул рукой, отводя в сторону пустые споры, так, будто отгонял дурной запах, и в заключение раскланялся: - Сударыня! Хорошенькое начало! К счастью, он сообщил мне, что нынче вечером вылетает в Лондон. А из Лондона через неделю в Дарвин. В другие времена, угадав под личиной медведя и позера человека скорее искреннего, чем циничного, я непременно подумала бы: 'Ничего, я тебя живо приручу'. И возможно, эта игра позабавила бы меня. А теперь я чуть было не послала этот заказ к дьяволу. Вместе с заказчиком. День выдался знойный, и вечером после скромного обеда, потому что надо же есть, я перетащила свой шезлонг на ничем не засаженную площадку между шелковицами и подножием сосновой рощи; именно сюда, прежде чем в любой другой уголок наших скромных угодий, долетал в сумерках манящий зов вечерней свежести, составлявшей одну из главных прелестей Фон-Верта. Полулежа я глядела на вершину холма, где ночной мрак уже укоротил бахрому сосен и откуда взойдет луна, только попозже. Я с умыслом повернулась спиной к каменной скамье. Я слышала, как Ирма возится в доме, как убирает посуду и тарелки после моей одинокой трапезы. И от этого мирного позвякивания, которому суждено скоро прекратиться и которому сводчатый потолок кухни придавал какую-то особую закругленность, мучительно сжалось сердце. Где-то они, наши былые ужины, сопровождавшиеся смехом и болтовней троих? Впервые после злосчастного происшествия с мотороллером я на мгновение вспомнила о Пейроле, и вспомнила лишь потому, что в подсказанной памятью картине возникли образы обоих мальчиков. И тут же упрекнула себя за это. Вдруг меня что-то насторожило, дыхание прервалось: я почувствовала близость своего сына. Он был здесь. Мой инстинкт подсказал мне, что он здесь, что он на меня смотрит. Где-то там, на склоне, поросшем сосной, невидимый между стволами, он стоит, боясь поскользнуться на сосновых иглах, и наблюдает за мной, я это знала, чувствовала. Я застыла, будто где-то рядом был дикий зверек и надо было подпустить его поближе. Мой зверек не приблизился, но я знала, что не ошиблась. Шло время. Встала луна. Ирма закончила уборку, я услышала, как щелкнула дверца кухонного шкафа. Затем все стихло. Должно быть, Ирма ждет, когда я вернусь домой и лягу. Боясь, что она подойдет ко мне, я встала и, ничем себя не выдав, не спеша направилась к дому. Шла я нарочно медленно, поднялась на крыльцо, вступила в коридор, но и здесь продолжала свою игру. Проходя мимо кухни, я почувствовала рядом присутствие Ирмы, еле слышно шепнула ей, зная, что звук в Фон-Верте разносится очень далеко: - Иди за мной. Только молчи. Я вышла на площадку с противоположной стороны дома. Сделала несколько шагов влево. И тут только перевела дух. Я без сил рухнула на скамью. Потом привлекла к себе Ирму, прижалась к ней. Нас надежно защищала вся толща нашего дома. - Вернулся. - Где он? - В сосновой роще. Говори тише. - Вы его видели? - Нет, но он там. Слушай, что нужно сделать. Жди здесь, пока я подымусь наверх, и старайся не показать вида, будто о чем-то догадываешься. В кухне не гаси свет. Забудь на столе хлеб, сыр, фрукты. В холодильник поставь начатую бутылку красного. Не торопись. Когда пойдешь спать, погаси свет, но, смотри, не раньше. Открой пошире дверь, выходящую на шелковицы, и подопри, чтобы её ветром не захлопнуло. - Будет сделано. Мы по-прежнему шептались. - Если услышишь ночью шум, не выходи из своей комнаты. - Ясно. Даже в спальне я продолжала игру, не потушила лампы до обычного часа. Потом, несмотря на жару, закрыла ставню и даже чуть стукнула ею. И погасила свет. Я дождалась, когда сквозь щели ставни пробился первый утренний свет, и только тогда позвонила Ирме. Она мгновенно очутилась у моей постели. - Ничего не тронуто. Она закрыла дверь, распахнула ставни, обернулась ко мне. - Боже ты мой! Да мадам совсем не спала. Вид - то какой! - И у тебя тоже, бедная моя девочка. Если бы ты на себя посмотрела... - А то как же, я ведь всю ночь слушала. Ирма глядела на меня, опустив руки. - Что будем теперь делать? - Вечером повторим все сначала. Каждый вечер мы повторяли все сначала. Ирма ставила свежий хлеб, фрукты. Лишь с трудом я отговорила её добавить вестфальскую ветчину и паштет из дроздов. - Вы же знаете, что он это больше всего обожает! - Правильно. Но надо сделать вид, будто мы оставили продукты случайно, по небрежности. - Очень на нас похоже! - Ничего не поделаешь. Ирма страстно хотела, чтобы наша затея удалась, но она сомневалась в удаче. Возможно, она вообще сомневалась, что Рено действительно был в роще. - Тогда предложи что-нибудь другое. - Куда там, у меня мысли и так путаются. Да и у вас небось тоже! - накинулась она на меня с жаром, и голос её дрогнул: от тоски? От обиды? Я не смела взглянуть ей в лицо. А она продолжала: - Ну ладно, я эти тарелки забуду. Мы вот с вами сидим как две разнесчастные дурочки, даже жалость берет, а все-таки я вам верю. Я догадалась, что она сейчас разревется. И жестом я попросила её избавить меня хотя бы от этого испытания. На пятое утро Ирма ворвалась ко мне в спальню, прежде чем я успела позвонить, и, даже не открыв ещё ставню, крикнула: - Хлеб исчез! - Только хлеб? - Да. Зато это наверняка он взял. Я узнала отпечатки его сандалий на плитках пола. Я села в постели. - Иди сюда, поцелуй меня. Обхватив мою шею руками, Ирма разнюнилась: - Только хлеб и взял... словно нищий какой... - Она высморкалась, я тоже. - Теперь я вам могу сказать: не верила я. Не хотела вам противоречить, уж больно мне вас жалко было: не думала я, что это он в роще был. При бледном свете утра я гордо улыбнулась. Он приходил каждую ночь в течение целой недели. Иной раз Ирма радостно сообщала: - Помылся. В кухонной раковине. Мыло наполовину измылил и лужу на полу плохо подтер. Наконец как-то вечером я решила сыграть ва-банк. Я демонстративно отправилась спать. Но в темноте спустилась в кухню. Я на ощупь нашла соломенный стул Ирмы, стоявший в стороне от стола, и села. Ирму я попросила в кухню не заходить, что бы ни произошло. Началось бдение. И сразу же царившим вокруг безмолвием завладел стук маятника, хотя часы находились в прихожей за закрытой дверью. Четкое резкое тиканье упорствовало, натянутое до предела, не сдавалось: это билась в тревоге душа дома. Но уже через час это неумолчное эхо свело меня с ума. Я поднялась, подошла к часам, открыла дверку и остановила маятник. Но очевидно, нетвердой рукой, потому что он снова застучал. Наконец мне удалось остановить часы. И опять возобновилось бдение. Бесконечное, долгое. Когда мрак, наполнявший кухню, начал сереть, до моего слуха донесся из сада слабый звук, ритмично повторявшийся, будто кто-то через равные промежутки нажимал на педаль: его шаги. Этот бесплотный шум все приближался и приближался. Пока шум нарастал, возвещая долгожданное появление сына, я успела сообразить, что услышала его шаги совсем издалека; до того обострили все мои чувства бессонница, надежда и мрак. В рамке двери появилось привидение. Оно приблизилось к оставленной нами приманке, нащупало её рукой, присело в углу у стола; и я поняла, что эти движения стали для него уже привычными. Сердце мое стучало так сильно, что я сама слышала его удары и, конечно, он их сейчас услышит. Вдруг я увидела, что он перестал есть, весь сжался в комочек. Он повернул голову в мою сторону. Он почуял меня здесь, как почуяла его я в сосновой роще. Он догадался, где я, отскочил, готовый защищаться. Или бежать. Я не пошевелилась. Думаю, он увидел мои глаза, устремленные на него. Я молча протянула к нему руки. Он стоял в нерешительности, он окаменел, только чуть покачивался на длинных своих ногах. Рассветало. Я по-прежнему не произнесла ни слова. Протянутые к нему руки были знаком прощения, того, что я несла ему, того, что просила у него. Я боялась слов. От этой минуты зависело все наше будущее, от этой минуты, таившей самую подлинную опасность, более страшную, чем эти сводившие с ума дни, когда я ничего не знала о сыне. Время множилось. Все это я прозрела в какую-то ничтожную долю секунды. Он был моей жизнью, он был совсем рядом, но вне моей досягаемости, вне моей власти. Я догадывалась, что в нем вскипает какое-то иное чувство: не удивление, нет, и чувство это было направлено на меня, сейчас оно прорвется наружу, прорвется, конечно, в слове, а я так боялась слов... Нет, оно прорвалось в жесте: рука сделала взмах и что-то толкнуло меня в плечо. Удар повторился, сначала я ничего не поняла. Но после следующего удара поняла: мой сын меня бьет. Вот этого-то я и не могла себе вообразить. Он молотил по мне, как выбивают ковер, со всего размаха, длинными своими ручищами, бил неуклюже от злости, бил по-детски, но в ударах уже чувствовалась мужская сила. Вдруг после одного ловко нацеленного удара я пошатнулась и упала вместе со стулом, который громко стукнул об пол. С губ моих слетел стон, первый стон за все это время, но он пронзил моего сына, потряс его. Он бросился на пол, обхватил меня, прижал к себе, прикрыл меня своим телом, обвил руками, бормотал, хоть я и не была уверена, мне казалось, что я разобрала слова: 'Мамми... Мамми, злая... Мамми, любимая...' Лежа обнявшись на полу, мы оба плакали, и эти одинаковые затяжные всхлипы смыли горечь тех дней и ночей, когда мы столько настрадались. Он все ещё плакал, да и я тоже, когда я уложила его в постель. Я сняла с него сандалии, брюки. Подоткнула одеяло. Благодарение богу, мы ничего не сказали друг другу связного, только бросили какие-то отрывочные слова. Он лежал под одеялом не шевелясь, словно после перенесенной операции. Хмурил брови, но глаз не открывал, чтобы не видеть меня: то ли ему было стыдно, то ли он ещё не сдался окончательно. Я разгладила его лоб ладонью, он схватил мою руку и не выпустил. Пришлось присесть на край его постели. Он задремал. Но запоздавшая зыбь рыданий ещё сотрясала его тело, баюкала его. Когда Рено затих, я потихоньку высвободила руку и постояла несколько секунд у его постели. Меня шатало как пьяную, я была сломлена усталостью. Он здорово избил меня. Я наталкивалась на стены, цеплялась за притолоки. У меня не хватало духу заняться своими синяками, впрочем, я и не чувствовала боли. Меня манила кровать; я рухнула как подкошенная на подушки, совсем рядом с Рено, от которого меня отделяла лишь перегородка, мне казалось, будто мы с ним делим одно ложе. И вскоре, когда сон затуманил мой рассудок, к его прерывистому дыханию присоединилось и мое. Все последующие дни я из-за своих синяков вынуждена была щеголять в провансальских рубашках даже в городе, впрочем, по сезону они подходили больше, чем обычные блузки. Рено, знавший о моей не слишком горячей любви к местному стилю, не сделал по этому поводу ни одного замечания. Ни разу с наших губ не сорвалось ни одного намека ни на тот мутный рассвет, следы коего я все ещё носила на себе, ни на то, что предшествовало этой сцене. Наконец как-то вечером Рено дал мне знак. Но под покровом темноты и молчания. После обеда мы отправились в наш сарайчик на берегу моря. Я вела машину, Рено сидел со мной рядом, а Ирма с нами не поехала. Вдруг я почувствовала, как чья-то легкая ладонь гладит мой рукав от плеча до локтя, где было больше всего синяков. Я сделала вид, что ничего не замечаю. Поняв это как поощрение, ладонь снова ласково прошлась по моей руке, и вдруг у плеча я ощутила более жаркое, более живое прикосновение. Стараясь не прерывать этого поцелуя, я чуть наклонила голову и коснулась щекою его густых мягких волос. Таково было наше единственное объяснение, скрепившее мирный договор. Теперь он не отходил от меня ни на шаг. Сейчас, на каникулах, Рено сопровождал меня на стройки, отказывая приятелям поехать куда-нибудь всей компанией, раз я не могла принять участие в этой поездке. Мы относились друг к другу как двое равно пострадавших в катастрофе, как двое выздоравливающих, ещё связанных между собою узами общей болезни. После того утра, когда я впервые узнала о появлении Рено на кухне, я поспешила успокоить Пейроля, заказав телефонный разговор с их деревней. Хотя говорила я из своего кабинета, я невольно понижала голос, будто нас мог услышать мой ночной гость, а ведь я отлично знала, что сейчас он забрался в самую гущу сосновой рощи. После того как Рено вернулся насовсем, возвратился под родной кров, я послала Пейролю коротенькое письмецо. Я решила заглянуть к нему через неделю-другую; теперь мне требовалось окончательно оторваться от него и выбрать такое время, чтобы поехать в их деревню, не привлекая внимания Рено. Мне хотелось уладить все с Пейролем как можно чище. Ведь в конце концов не он был виновен во всем случившемся. А пока надо было отослать Жюстену его вещи, возможно, они ему нужны. Таясь от Рено, я собрала одежду, книги, тетради - все, что принадлежало ему в комнате для гостей. Заходить туда раньше я запрещала себе. Вещи Пейроля, его школьные тетради и книги - все здесь было уложено в порядке, но не так, как складывают их перед отъездом, а просто, чтобы все было завтра под рукой. Все это брошенное владельцем имущество, ещё дышавшее жизнью, напоминало о том времени, когда длилось наше доброе согласие, и о внезапности разыгравшейся маленькой драмы. Я не знала, как взяться за дело, это я-то, которая хвасталась своим умением укладывать вещи, но в его чемодан ничего не влезало. Ясно, что постепенно, от недели к неделе Пейроль, несмотря на присущую ему деликатность, стаскивал понемножку в Фон-Верт свое имущество и из лицея и из деревни: где тебе хорошо живется, там и держишь свое добро. То, что не влезло в картонный чемоданчик, я завернула в кусок полотна и связала все в один узел. Глядя на этот тюк, я на минуту задумалась. Меня охватило искушение: узнать, лежит ли, как уверял Рено, в логарифмических таблицах открытка, воспроизводящая картину Энгра, там ли она еще, найдет ли её Пейроль, разбирая свои вещи. Когда я укладывала эту небольшую книжицу в общую стопку, я как-то забыла об открытке и вспомнила только, когда багаж был уже уложен, готов к отправке. Я отняла протянутую было руку, меня удержала неделикатность этого поступка. Нет, если говорить начистоту, удержало его тщеславие. Я крепче затянула ремни. Я попросила Ирму передать Жюстену не только вещи, но и сообщить ему, что если я сумею выбрать свободный часок, то непременно загляну к нему. Ирма укатила тайком от Рено на своей малолитражке, а мне пришлось ждать до следующего утра, чтобы поговорить с ней с глазу на глаз. Она открыла ставни, распахнула окно в моей спальне. - Ну, видела его? Я говорила с ней, лежа в постели, и вдруг меня поразило сходство этого разговора с недавними нашими утренними беседами, когда Ирма сообщала мне о ночных визитах Рено. Но на сей раз лицо моей юной служанки, моей юной подружки отнюдь не светилось радостью, которую она хотела бы со мной разделить. Была в Ирме какая-то особая чуткость без наигрыша, дающаяся без усилий деликатность сердца, интуиция, безусловно унаследованная от матери или перенятая от нее; привычка держаться со мной фамильярно и в то же время сдержанно - свойство глубоко провансальское, что бы ни утверждали на этот счет, - делало наши отношения на редкость легкими, без всякого стеснения с обеих сторон. Мы с Ирмой понимали друг друга с полуслова, как женщина женщину. Она начала: - Он вас очень благодарит. Потом рассказала, что встретила их у мэрии - отец Пейроля ремонтировал пристройку, а Жюстен помогал ему, чтобы 'на каникулах не заскучать'. - А все-таки он такой же остался, как был. - Не понимаю, о чем это ты? - А о том, что по сравнению с братьями, даже когда он раствор замешивал, у него все равно вид барчука. Сразу видно, что городской. Ирма понимала, что меня интересуют подробности, вот она и старалась мне их сообщить. Сообщила и ещё кое-какие детали. Когда она замолчала, я догадалась, что главное ещё не сказано и Ирма оттягивает время, желая меня пощадить. Впрочем, длилось это не больше минуты. - А за ваше посещение он тоже благодарит. Только просит, чтобы вы зря не беспокоились. - Почему же? Освобожусь как-нибудь на несколько часов, могу же я для него это сделать. - Вот этого-то он и не желает. Просит вас не приезжать. И так как я промолчала, Ирма решилась довершить начатое. - Он говорит, что и без того уже много плохого случилось со всеми. И то, что он вас увидит, ничему не поможет. Пусть будет так, как сейчас. Я вам его слова передаю. Я не остановила Ирму, и она вышла из спальни.  * ЧАСТЬ II *  Пометы исчезли. Пометы на руках. Но жизнь моя в Фон-Верте и трудовая моя жизнь на стройках никак не налаживались, не были такими, как прежде. С полным основанием я могла сказать: 'Где они, те времена?', имея в виду то время, когда я умела сочетать эти обе жизни так, что шли они без толчков в дружном ритме, чему я тогда ничуть не удивлялась. Я колебалась, прежде чем принять любое решение, взять на себя ответственность, а тут ещё меня сковывала новая тревога. Причиной тому был не Рено: он вошел в колею, разве что пережитое заставило его призадуматься. Это у меня самой не все шло гладко. Словом, я впервые усомнилась в своем великом проекте, и как раз тогда, когда случай благоприятствовал моей деятельности. А ведь он был сама простота и логичность - все та же моя работа, доведенная до своего естественного завершения. Вместо того чтобы по заказу на деньги своих клиентов приводить в христианский вид здания, находящиеся в более или менее пригодном состоянии, я подумала, что разумнее самой находить старинные постройки, расположенные в красивой местности, приобретать их в собственность, восстанавливать по своему вкусу и потом продавать уже готовыми, даже обставленными - словом, пригодными для жилья. Ничего нового я, в сущности, не изобрела. В других краях архитекторы, декораторы, даже каменщики занимались такого рода делами, а здесь у нас условия мне особенно благоприятствовали: и конкуренция была слабее, и больше было старинных построек, древних домиков, разных развалюшек, 'амбаров' и заброшенных голубятен, и все это продавалось по сходной цене. Таким образом, я могла быть более разборчивой, принимая предложения клиентов, отказываться от неприятных и довольствоваться в год всего тремя-четырьмя заказами, требующими размаха, где я следовала бы собственным своим вкусам и получала бы соответствующий доход; имела бы дело только с солидными людьми, добилась бы более высокой оплаты, твердо встала на ноги. Мои былые удачи, накопленный опыт - все это сослужило бы мне добрую службу. В конце концов вытащила же я наш Фон-Верт, что называется, из небытия; я не могла сдержать улыбки, слушая, как мсье Рикар предлагал мне каждые полгода новые и все более высокие до нелепости цены за мое владение. Как раз в это время я случайно обнаружила лежавшее в руинах строеньице, куда никто никогда не заглядывал, кроме пастухов, площадки, ступени и арки доказывали, что постройка относится к XVII веку, к тому же здесь была пахотная земля, вода - словом, все, и тем не менее я колебалась. Я имела глупость нанести не один, а несколько визитов владелицам этих развалин, жившим в соседнем городке, двум глухим восьмидесятилетним старушкам; пыталась достать у них планы, виляла, хитрила, словом, прибегала к несвойственным мне приемам; короче, я до того дохитрилась, что однажды, завернув по дороге к своим развалинам, наткнулась на новенькую надпись: 'Частное владение'. Я навела справки: оказывается, престарелые сестрицы, вспугнутые мною, начали болтать, пошли слухи, и кто-то перебил у меня сделку. Это был удар, над которым стоило задуматься, уж не говоря о том, что неудача сама по себе доставила мне несколько неприятных минут. Словом, все стояло под вопросом. Раз усомнившись в своем великом проекте, я стала сомневаться и в нашем будущем. Видела его в черном свете. Разве я не стала уставать теперь гораздо быстрее, чем раньше? Разве годы не дают себя чувствовать? Дают. Сколько ещё времени смогу я поддерживать в себе дух трудолюбия, особенно сейчас, когда мне открылось все изнуряющее однообразие моей работы? А Рено сможет зарабатывать себе на жизнь ещё очень и очень не скоро. И подготовила ли его к этому наша уединенная независимая жизнь? А что, если со мной случится несчастье? Я решила увеличить сумму, в какую была застрахована моя жизнь. И тут опять во мне поднялась злоба против матери, против интриги семьи, лишившей моего сына наследства. Деньги, завещанные ему тетей Эммой, создали бы ему обеспеченную жизнь; и её завещание снова стало в моих глазах самой естественной вещью на свете, ничуть не противоречившей моим теперешним взглядам. Задним числом я с умилением вспоминала свою старуху тетку, праздную богачку, которая, пренебрегши принципами клана Буссарделей, посмела самолично распорядиться своими капиталами. Именно сейчас или никогда меня можно было назвать буржуазкой. В трудные минуты моей жизни, к счастью довольно редкие, я всегда становилась буржуазкой. Итак, нам требовался отдых. Нам обоим. Но порознь. Впрочем, так оно всегда и получалось. В это время года в моих делах обычно наступал мертвый сезон. Два лета подряд Рено, гостил в Англии в одной семье. Ему это нравилось, хотя, к великому моему сожалению, он и там не нашел себе друга. Оттуда я получала от своего мальчика длинные письма, не лишенные литературного щегольства и кое-каких стилистических красот; я храню их до сих пор. Уезжал он только на три недели, а я тем временем жила одна где-нибудь на побережье, в отеле. Больше я без сына не выдержала бы. Затем мы заканчивали лето в нашем лодочном сарайчике, и я постепенно втягивалась в работу. А там снова наступала зима. Наконец настал день, когда Рено должен был сообщить о своем приезде английским знакомым, но он решил отказаться. - Если, мам, ты не против, я в нынешнем году к ним не поеду. - Почему? Разве тебе прошлый раз в Шотландии не понравилось? - Нет, понравилось. - А нынче летом, когда экзамен уже позади, тебе будет там ещё веселее. Никаких забот, голова свободна. - Да нет. Просто не хочется, вот и все. - Ну что ж, прекрасно. После твоих успехов спорить с тобой не стану. Но какой предлог ты выставишь в качестве извинения? Ведь Литтлфилды на тебя рассчитывают. - Нет, не рассчитывают. Я их уже предупредил. Я подняла голову, Рено смотрел куда-то вбок. Мы сидели в моем кабинете в ожидании ужина. До того неожиданным был для меня его отказ, что я не успела даже отложить расписание рейсов, где я как раз подыскивала для него наиболее подходящий самолет: он явился ко мне в шортах, прямо из сада, где полол лаванду. И принес с собой её аромат. Рено полулежал в кресле, обтянутом красной с золотом тканью: 'Это кресло мое, - обычно говорил он, - оно идет мне, такой же цвет', но, почувствовав мой взгляд, сел попрямее и тоже посмотрел на меня. Этот направленный на меня луч, это молчание отбило у меня охоту задавать дальнейшие вопросы. На красном фоне ткани торс моего сына не стал бледнее, он словно бы вбирал в себя вечерние отблески и казался изваянным из какого-то ещё неизвестного материала. - Как ты окреп за последнее время, - сказала я, помолчав, и об Англии разговоров больше не было. - Давай поговорим мало, зато хорошо, - начала я на следующее утро, когда мы завтракали с Рено в нашем сарайчике. - Вот что я хочу тебе предложить. Не можем же мы сиднем сидеть здесь все втроем: через неделю тут начнется самая толкотня. К тому же я не желаю лишать Ирму её ежегодной поездки к матери. - А как Викторина, хорошо? - Очень. Она собирается, как и обычно, ненадолго приехать к нам в Фон-Верт, но попозже, когда на острове похолодает. Она мне на днях писала. - Ой, как здорово! С младенчества храня верность этому нашему божеству домоводства и свидетельнице всех моих горестей, Рено страшно радовался каждому приезду Викторины. - По-моему, тебя не очень интересует, какие планы у меня на лето. - Единственное, что я хочу этим летом, - остаться здесь вместе с тобой. Впрочем, не хитри, ты все отлично поняла. Ну? - снисходительно спросил он. - Какие же у тебя планы? - Корсика. - А почему бы и нет? Ведь это остров. Я никогда не бывал на Корсике. - Я как раз вспомнила, что там есть один курортный городок. Их называют по местному 'марина'. Приглядела его, ещё когда взяла заказ на восстановление дома в старом поселке, и тогда же подумала: 'Вот где бы отдохнуть'. Что ж, случай представился. - И ты можешь одновременно взглянуть на свою стройку, вот путешествие и окупится. - Ты становишься, как я погляжу, практичным человеком. - Я долго обо всем раздумывал после экзаменов. Не все же время ты будешь возиться со стройкой. Я считаю, что ты слишком много вкалываешь, это не жизнь. - Для меня? - Для нас. Во всяком случае, там я буду за тобой смотреть. - Да не выдумывай бог знает что, просто мне необходимо отдохнуть, вот это правда. - Значит, когда двинемся? - Надо сначала найти комнаты. Раз уж ты согласен. Боюсь только, что мы запоздали. Свяжусь с поселком по телефону. Мне повезло. Небольшая, только что открывшаяся гостиница, так сказать последнее детище этой 'марины', была ещё не полностью заселена. Дама, сидевшая у телефона, пообещала оставить два номера, и, когда мы явились, коридорный провел нас в две келейки. По теперешней манере, в прилегающей к ним ванной оказалось больше всяких гигиенических устройств, чем в комнатах, претендующих на звание спален, самой необходимой мебели. Но не возвращаться же обратно. 'Как в спальном вагоне', - восхитился Рено. Но куда лучше, чем спальня и даже ванная комната, оказалась большая, отгороженная от соседей лоджия, имевшаяся при каждом номере, где можно было принимать солнечные ванны. Здесь же был прибит к стене маленький индивидуальный холодильничек, щедро заставленный бутылками и удостоившийся восторженного восклицания моего сына. - Мне ужасно нравится Корсика! - объявил он, облокотившись о перила лоджии и любуясь безбрежным пейзажем, открывавшимся отсюда: лежащая глубоко внизу долина выходила на эвкалиптовую рощу, пляж, генуэзскую башню, море. Я тоже залюбовалась. Рено повернул ко мне свое сияющее радостью лицо. - Скажи, правда нам здесь будет хорошо? Обхватив меня за плечи, переступая с ноги на ногу, он вовлек и меня в какой-то танец. Некоторая натянутость, холодок, которые вносил Рено в наши отношения последний месяц, после своего злополучного бегства, с чем мне приходилось считаться, растаяли здесь у меня на глазах, и на душе стало спокойнее. Наша близость с Рено уцелела среди всех испытаний, если только не стала ещё теснее. Возможно ли это? Значит, то, что произошло, не оставило иного следа? От сердца у меня отлегло. Однако тяжесть все-таки осталась. Я думала, как легко спало с меня мое влечение к Пейролю и Пейроля ко мне, и испытывала какое-то неудовлетворение. О нет, вовсе не в том смысле, как можно было подумать. В конце концов, в этой игре я не проиграла. Кара, понесенная мною от сына, урок, данный мне Пейролем, не пожелавшим проститься со мною: за все это я заплатила не так уж дорого. И то, что я сама считала преступным чувством, рассеялось в течение одного дня, словно пролетел ветер и наморщил поверхность воды. В этом было что-то разочаровывающее. Я разочаровалась сама в себе. А Рено тем временем в моей лоджии уже намечал программу действия. - Когда ты ещё в постели - первый завтрак. Или будем завтракать в твоей лоджии? А потом ты снова немножко поспишь. Да-да! Посмотри-ка, отсюда ты можешь видеть меня на пляже. Ты тоже потом придешь на пляж, но не раньше одиннадцати. - Значит, ты хочешь, чтобы я разжирела? - Пойми, тебе это можно, я возражать не буду. Если после сорока лет женщина хочет держаться, ей необходимо набрать мяса. И Рено провел свою программу в жизнь. Через неделю я уже убоялась подойти к весам. О линия, линия! Этот фетиш, уравнивающий всех нас, женщин! Я могла с улыбкой вспоминать ещё не слишком далекие времена, когда заметила первую угрозу полноты и узнала в ней, так сказать, фабричную марку Буссарделей, их месть, настигавшую инакомыслящую, как бы надежно она ни скрылась. Заботы, недоедание во время оккупации, а главное, тот пыл, с каким я взялась за работу, вроде бы устранили эту опасность. Но надолго ли? В конце концов, отдавая должное нынешним обстоятельствам, я решила больше об этом не думать. Вновь обретенное счастье да ещё отдых расширили пропасть между мной и моими тревогами. Оставшись вдвоем, мы с Рено вновь обрели то состояние равновесия, которое было нашей тайной и которое, однако, лучилось вокруг нас явственнее, чем сама очевидность. Когда я появлялась на пляже, шагая сквозь отблески полуденного солнца, которые море, казалось, гонит ко мне, как огненные волны, мальчики, игравшие с Рено в волейбол или водное поло, поздоровавшись со мной, удалялись прочь и никто ни разу не позволил себе иронической улыбки в наш адрес. Просто они возвращали мне мое добро. Я отказалась от попыток отсылать Рено к ним, доказывать ему, что он свободен. Как-то он ответил мне так резко, что я прикусила язык: 'Да знаю, что свободен! Если тебе скучно со мной, так и скажи!' Потом, буркнув что-то, растянулся рядом с моим лежаком. Эта откуда-то взявшаяся резкость, эта власть надо мной также были новым веянием. И все-таки я потихоньку подыскивала третье действующее лицо на время нашего пребывания на Корсике, конечно, что-нибудь не угрожавшее нашим отношениям; но долгие поездки на автомобиле не облегчали дело. Эти поездки никого, кроме нас, не соблазняли. Когда мы приземлились в аэропорту, я первым делом взяла напрокат машину, так как свою мы оставили дома - я знала, что она плохо приспособлена к здешним узким и извилистым дорогам. Мы уезжали сразу же после второго завтрака и таким образом избавлялись от тягостной сиесты. Как только дорога отступала от берега, она сразу же очень круто шла вверх, а горный ветер, свистевший вокруг машины, прогонял дремоту. Возвращались мы поздно, когда спадала жара, когда на небе и на море разыгрывалась феерия заката, лившего расплавленное золото, а иногда и глубокой ночью. Сам Рено каждый день требовал этих эскапад, и в конце концов они стали как бы основным ритмом, даже рутиной наших каникул. Ну как же я могла сопротивляться? Вечерами в отеле или утром на пляже мы никогда не говорили о своих вылазках и своих открытиях. Мы хранили их про себя, ревниво отдавая предпочтение своим маленьким чудесам перед официальными чудесами, отмеченными на всех картах и куда каждый мог без труда поехать. Да и увидели бы другие то же, что мы? Мы добирались до расположенных чуть ли не на краю света ущелий, мы подымались среди строевого леса на головокружительные склоны, мы достигали перевалов на высоте в полторы тысячи метров, где стояли редкие березки, такие тонкоствольные, с такой легкой листвой, что, казалось, они цепляются ветвями за воздушный купол. Наше продвижение останавливала куща каштанов, насчитывавших, по уверению старожилов, тысячу лет. Мы ехали дальше и попадали в хаос скал, изглоданных ветром, отточившим их в форме химер, украшающих водосточные трубы, раковин, драпировок, то кроваво-красных, то позлащенных солнцем, в зависимости от часа дня. Десятки раз на день меня словно осеняло, что здесь высекаются, формируются, пускают корни, набираются силы, чтобы жить, воспоминания. Я молчала, и мне вторила немота моего спутника, хотя всего месяца два назад он непременно бы крикнул, что пейзаж 'потрясный'. В такие минуты на память мне приходила наша злополучная ссора из-за Патрика с его 'кадиллаком', но вспоминала я лишь о том, что спор причинил мне боль, а не самую его причину, ей теперь я уже не придавала значения. Если эта одержимость Буссарделями и бросала свою зловещую тень на наш медовый месяц, то лишь в качестве контраста, дабы я могла полнее оценить наше счастье! Но тень быстро уходила, и я молчала. И ехала дальше. Единственно, кто попадался нам по пути - машины на этих дорогах мы редко встречали, так как курортная толкучка сосредоточивалась в северной части острова, - единственно, кого мы встречали по пути, были черные свиньи, свободно разгуливавшие по горам, ослики, неизвестно кому принадлежавшие, низкорослые коровы, которые, заняв всю идущую по крутому карнизу дорогу, не желали нас пропускать. Как-то в деревне, где мы остановились выпить холодной воды, к нам подошел пес и обнюхал Рено. Мой сын, большой любитель собак, но не имевший их после того, как мы покинули остров и поселились в Фон-Верте, ответил на его авансы, заговорил с ним. А в машине спросил: - Какой он породы? - По-моему, просто очаровательный кабысдох. - Тоже скажешь! Здесь таких очень много. И все одной крови. Что верно, то верно. Нечто вроде немецкой овчарки, только меньшего размера, шерсть бледно-рыжая, ясно, какая-то помесь, но с течением времени путем скрещивания вывелась некая новая островная порода. - Это корсиканская овчарка, - постановил мой сын. - Я просто уверен, что это особая порода. Похожа на лайку. На следующий день я, сославшись на то, что хочу взглянуть на стройку, удрала из гостиницы и помчалась в поселок. - Собаками не торгуем, - таков был заслуженный мною ответ, изреченный на столь чистейшем языке, без всякого провансальского акцента, что даже уши мои возрадовались. Но через некоторое время мы снова сделали привал в том чудесном местечке, и тот же пес снова начал ластиться к Рено, которому я ничего не сообщила о своей неудачной попытке. Крестьянка, спровадившая меня в тот раз, подошла поближе. Она стояла, гордо выпрямившись, и молча смотрела на нас, скупясь на слова и улыбки... Потом заявила, что обычно собака дичится посторонних. - У меня есть щенки, - добавила она. - Это их отец. Раз уж собаки вас так любят, я решила доставить вам удовольствие и подарить одного. Я почувствовала, что, если мы заставим себя упрашивать, мы оскорбим её не меньше, чем если предложим ей за щенка деньги. Глаза моего Рено заблестели. Он выбрал себе маленького кобелька, который был точной копией папаши, только в щенячьем издании. - Зовите его Пирио, - объявила дарительница. - Так его отца зовут, и его так надо звать. Она взяла веревочку и нацепила на шею щенку, который безропотно пошел за нами. Теперь женщина глядела нам вслед с улыбкой. Я тут же решила послать ей с континента сувенир, какой-нибудь подарок, какую-нибудь безделицу, чтобы не оскорбить её гордости. Песик привязался к Рено так же быстро, как Рено к песику, и каждый принимал горячее участие в играх другого. Но собака все-таки была только пародией на того, кто, по моей мысли, должен был стать третьим между мной и сыном. Напротив, Пирио стал лишь ещё одним связующим звеном. Теперь мы были словно та супружеская пара, которая за неимением детей заводит себе собачку. Утром, вместо того чтобы дремать в кровати, откуда и в самом деле я видела Рено на пляже, я размышляла о нас двоих гораздо хладнокровнее, чем в Фон-Верте, и мысли мои не приносили мне успокоения. И видела я лишь опасности, чересчур классические, которым подвергнется Рено из-за нашей близости, из-за нашей слишком тесно спаянной жизни. Предоставив сыну возможность устраивать по своему выбору свое юношеское счастье, вместе со мной конечно, не уготовила ли я ему тем самым тяжелую мужскую долю? Я старалась не быть чрезмерно навязчивой мамашей, настоящим бичом и бедствием для сыновей, выросших без отца, и незаметно для себя соскользнула на противоположный склон. Слишком я любила своего Рено и не желала выбираться на обычную дорогу. Впрочем, мне это все равно не удалось бы. Из-за этой навязчивой идеи я совершала неловкие поступки, не те слова, что нужно, срывались с моих губ. Как-то утром, выйдя на пляж, я заставила его кончить начатую партию в волейбол и после спросила: - Разве в вашей компании нет девочек? Я что-то никогда их не вижу. - Девочки не умеют играть. Орут, падают, болтают о постороннем. Это уже не игра. - Ого, к барышням надо относиться снисходительно. Разве они не прелесть? Сначала Рено никак не отозвался на мои слова, он лежал на надувном матрасе, посвятив всего себя богу солнца, потом, с немалым запозданием, приподнялся, оперся о локоть и посмотрел мне прямо в лицо. По моей просьбе он носил на пляже темные очки, и они скрывали от меня его взгляд. - Вижу, вижу, к чему ты клонишь, - произнесли губы, намазанные жиром: - Хочешь спровадить меня к девочке. Тебе бы лестно было. А что тут лестного, не понимаю. Если бы ты только их знала!.. Я, которая пережила свое первое любовное приключение в Калифорнии, когда мне было уже за двадцать, и которая считала тогда, что, отдаваясь молодому человеку, не жениху, я совершаю неслыханный по последствиям поступок, чуть ли не бросаю вызов всему свету, и в самом деле не могла теперь обнаружить себя, ту прежнюю, в теперешних девушках, которые уже в пятнадцать-шестнадцать лет спят с кем попало. - Я знаю. Просто они не считают нужным защищаться. - Защищаться? Ну и сказанула. Они первые переходят в атаку. Если мальчик и девочка ровесники, то девочка ведет первую партию, а мальчик всего лишь ученик. Ну я до сих пор и... Ты же знаешь, ненавижу, когда меня силком за ручку тащат. Разговор этот вели две маски, два блестевших от жира лица, оседланные к тому же огромными темными очками, и я надеялась поэтому, что мое смущение будет не так заметно. Рено пожал плечами. - Заметь, что если это доставит тебе удовольствие... - При чем здесь я, мне все равно. Если я об этом говорю, то... - Ладно, - прервал он. - Не усердствуй. Давай-ка лучше пойдем поплаваем. Идешь, Пирио? Я плавала и думала. Правильно ли я поступила, бросив этот пробный шар? Только бы после этого разговора Рено не приставал ко мне со своими признаниями! Я твердо решила прервать их на первом же слове. Но прерывать ничего не пришлось. На второй или на третий день, спустившись утром на пляж, я не обнаружила там своего сына. Лодочник, которому он оставил своего песика, сказал, что Рено укатил на морском велосипеде в соседнюю бухточку, куда попасть можно только морем. - С приятелем? - С девушкой. Вернулись они поздно, самыми последними, когда все прочие велосипеды уже сохли на гальке и пляж опустел с приближением часа обеда. Девочка была прехорошенькая, именно в том юном возрасте, как я и предполагала, но меня несколько удивило, что она оказалась прекрасно воспитанной, в чем я смогла убедиться, когда Рено представил мне свою подружку и она со мной заговорила. Я поднялась с лежака, закрыла зонтик и собрала свои пожитки. Потом сунула руку в пляжную сумку, но Рено схватил меня за запястье. - Не смей платить за прокат велосипеда... Я с вами завтра рассчитаюсь! - крикнул он лодочнику. Я предложила девочке довезти её до места, так как она опаздывала к обеду, её семья, жившая не в нашей, а в другой гостинице, очевидно, уже за столом. - Я сяду раньше вас, ведь вам выходить первой, - сказал Рено, открыл дверцу и уселся между мной и девочкой. С первого же дня нашего пребывания здесь я отказалась ходить с пляжа даже сокращенным путем по жаре, особенно после морских купаний; поскольку долина и берег моря лежали гораздо ниже стоявших в ряд отелей, я без труда съезжала на пляж, а после купания мы не парились в машине, так как она ждала нас в тени эвкалиптов. Итак, мы катили втроем, и Рено не открывал рта. Он взял щенка к себе на колени и молча гладил его, целовал в мордочку, в лобик, в глаза, прижимался к нему щекой, снова целовал. Когда девочка сошла у подъезда своей гостиницы и поблагодарила меня, нам оставалось проехать всего метров пятьсот до нашего отеля. Рено, по-прежнему прижимавший к себе песика, свободнее развалился на сиденье. - Ну что, довольна? - тихо бросил он, и голос его прозвучал так глухо, так мрачно, что я ничего не ответила и поняла, что никаких признаний не воспоследует. Через час, уже к концу обеда на террасе отеля, где у нас был свой столик, Рено завел со мной разговор о дальней экскурсии к югу, где можно осмотреть порт-цитадель; ему уже давно хотелось там побывать, да нам все как-то не удавалось выбраться. - Ладно, поедем завтра, - согласилась я. - Выедем пораньше утром. Иначе мы к полуночи не вернемся, дорога все время петляет. - Нет, едем сейчас же, скажи, чтобы тебе подали кофе. Возьмем только по смене белья и зубные щетки. В случае чего там и переночуем. - Послушай, я не против, но, по-моему, не стоит зря рисковать. А вдруг не будет свободных номеров. - Переночуем в машине. - Это по такой-то жаре? Он протянул руку, прикрыл ладонью мою кисть, лежавшую на скатерти, и устремил на меня взгляд, которому я так плохо умела сопротивляться. И я услышала его слова, произнесенные не его обычным тоном, а таким же, как в машине: - Мама, ну прошу тебя. Мы вернулись только через два дня. Когда наступил конец нашего пребывания на Корсике, а наступил он скоро, мы не смогли вернуться домой на самолете из-за Пирио: нам жалко было сдавать его в багаж. Но перспектива поездки по морю радовала Рено, она смягчала горечь возвращения. Отплывали мы из того же города, где на аэродроме месяц назад приземлился наш самолет. Перед посадкой на судно мы пообедали в ресторане на набережной, на открытом воздухе, и это как-то приблизило нас к дому. Толпа непривычных для нашего глаза людей обтекала наш столик. Рено заметил в толпе множество юношей и девушек, своих сверстников. - Может, здесь есть университет? - Университет - не думаю, но лицей есть наверняка. И по-моему, даже превосходный лицей. Рено удивили мои слова, слишком стремительно вторглись наши фон-вертовские будни в ту жизнь, какую мы вели на курорте. Я догадывалась, что сердце его осталось здесь, хотя воспоминание о той девушке, которую он, возможно, никогда больше не увидит, было тут ни при чем. В памяти Рено останется наш отель, прилепившийся высоко на горе, наш полинезийский пляж, наши поездки по пустынным дорогам, наши возвращения уже при луне, в любой час ночи, наши завтраки в лоджии, где висел холодильник, - словом, весь этот удивительный бивуак нашего перемирия, разбитый на горе над морем и над временем. - Надо будет вернуться сюда, - задумчиво произнес он и, свесив руку, вслепую нашарил морду своего песика. Наша каюта на пароходе так накалилась в течение дня, что никак не желала охлаждаться. И пахло здесь, как в танке, из-за всех этих металлических перегородок, трубок, болтов. Когда пароход отчаливал, мы вышли на палубу. Промелькнули огни города, потом описали полукруг, словно бы дрейфуя в ночном мраке, словно бы слал нам прощальный привет далекий уже берег, смотревший вслед нам, уезжавшим. Мы дали себе месяц жизни на курорте, мы возвращались из дальнего путешествия. У нас не хватило духу спуститься в каюту. Нам выдали шезлонги, мы выбрали себе укромное местечко, накинули на ноги пледы, так как открытое море уже слало нам свое свежее дыхание, и это придавало романтический характер нашему путешествию, словно мы действительно собирались пересечь океан. Я даже не развернула парижскую газету, хотя нарочно купила её в порту, а ведь света лампочки хватило бы для чтения. Я размечталась. Целых двадцать лет я не ездила по морю, и Рено тоже не знал этого способа передвижения, как и большинство его сверстников. Пять дней, что провела я на пароходе, когда возвращалась из Нью-Йорка в Гавр, столь памятные дни моей жизни, вышли мне навстречу. Они говорили мне о той, прежней Агнессе, которую я совлекла с себя, о том времени, когда Рено ещё не было на свете, когда общая наша судьба существовала лишь как одна из возможностей, но когда не поздно было ещё вмешаться, может быть, даже переиначить её. Оба эти столь различные морские путешествия, тогдашнее и сегодняшнее, как бы обрамляли всю историю нашей жизни; в их раму был заключен и тот день - исходный день моей подлинной жизни, начавшейся с первым биением сердца ребенка у меня под сердцем. Я смотрела на Рено, уже почти юношу, он был здесь, рядом со мной, плед на его коленях оттопыривался, обрисовывая тельце щенка; как раз в эту минуту Рено открыл глаза. - Спал, Рено? - Нет, не спал. - Я хочу тебе сообщить одну вещь. Он перекатил голову по спинке шезлонга, взглянул на меня. - Я все обдумала. Только глупцы не способны пересматривать свои решения. Я выступлю свидетелем на процессе Патрика. В том самом плане, который устраивает моих родственников. - Шутишь! Рено не шевельнулся. Я почувствовала, что воспоминания об истории с 'кадиллаком' были далеки от него, того, что он думал за минуту до этого, но достаточно оказалось моей коротенькой фразы, что бы все снова всплыло в его памяти. - Хочешь сделать мне приятное? - Да. Но не только поэтому. Возможно, я была не права, не дав своего согласия. В конце концов твоя теория оправдывается. Я тоже не отрывала головы от спинки шезлонга, так мы и разговаривали, не поворачиваясь друг к другу, просто мирно беседовали под размеренное пыхтение парохода. И теперешний тон, так не похожий на тот, в каком велся наш спор в Фон-Верте, показал мне, как мы оба постарели с тех пор или, вернее, как возросла наша уверенность друг в друге. - И если хочешь, Рено, можешь со мной поехать. - Тебе так будет лучше? - Дело не в этом. Но мысль мне подал ты. Помнишь? - Да, но это было так давно. - Всего два месяца назад. - Я вот что тебе скажу... Нет, я на тебя полагаюсь. И буду ждать тебя дома. - Впрочем, это не так-то скоро. У тебя будет самый разгар учения. Мой сын снова закрыл глаза. И добавил, не подымая век, что в конце концов я была права. Через несколько минут я убедилась, что ритм его дыхания замедлился. Я бесшумно поднялась с шезлонга. Даже песик не шелохнулся. Я сложила газету и ухитрилась потихоньку подсунуть её за край иллюминатора, откуда на нас падал свет, и глазницы Рено стали в полумраке как два темных пятна. Мне пришлось быстро окунуться в действительность. Те слова, что я сказала Рено, стоили мне не так уж дорого, но это было ещё не все, вернее, это было просто ничто. Мне говорили о сроках, сообщали об этапах, которые предстояло пройти: начало расследования, вызов к следователю, которому нанесет визит по этому поводу адвокат Патрика, а для этого надо ещё сообщить адвокату, что я переменила мнение. Теперь, когда решение было уже принято, я предпочла бы кончить все эти процедуры как можно скорее. Телефонный звонок моему адвокату из Фон-Верта, тому самому, который вел мое первое дело против семейства Буссарделей, охладил мое нетерпение. Оказывается, поймать его можно где-то далеко от Парижа: он отдыхал. Хорошо еще, что я условилась о дне встречи, оживила давно почивший механизм, словом, сделала первый шаг, который повлечет за собой и другие. После этого телефонного звонка надо было действовать дальше. Мой советчик, с которым я не имела за все эти годы дела, был далек от мысли, что я все ещё думаю о том опротестованном завещании. Но он сразу догадался, что я мечу на наследство. Слова, оброненные моей невесткой Анриеттой, о том, что я смогу извлечь выгоду из своего вмешательства, мало-помалу пустили ростки в моем мозгу, хотя я запрещала себе об этом думать, слова эти вели свою подспудную работу, а моя тревога за будущее сына, умиление, с каким я теперь вспоминала предсмертную волю его двоюродной бабки, все это вместе взятое сделало свое дело. Когда в свое время против меня возбудили процесс, чтобы аннулировать завещание тети Эммы, ссылаясь на непризнание отцовства Ксавье, я, жалкая невежда, ничего не смыслившая в юридических тонкостях, буквально парализованная неожиданностью и отвращением, меньше всего думавшая тогда о материальной стороне жизни и не привычная к делам, была защищена куда хуже, чем теперь, и сознавала это. - Ага, посмотрим, посмотрим, - ответил мне с того конца провода мой адвокат, одновременно и клюнувший на предложение, и готовый в случае чего отстраниться. - Я не слишком хорошо помню все обстоятельства дела, надо будет порыться в бумагах. На первый взгляд уже то, что к вам обратились, заставляет задуматься. Дело открывает возможность если не для мировой сделки, то во всяком случае для пересмотра. Позвоните-ка мне в контору в первых числах октября. А пока что я снова взялась за работу, потом Рено пошел в лицей в класс философии. Начал он неплохо. В его интересах произошел определенный сдвиг, теперь они даже превосходили школьные требования. Он притаскивал домой самые неожиданные для меня журналы, расширял круг чтения. В разговорах с ним я нередко упоминала имя Поля Гру, и однажды вечером Рено, к великому моему изумлению, подсунул мне под нос его статью. - Прочти и скажи, что ты по этому поводу думаешь. Мне что-то не так уж не терпелось упиваться опусами своего ворчливого клиента. Словом, статью я не прочла, и на следующий день Рено, привыкший к тому, что я все больше и больше считаюсь с его мнением, удивился такому отсутствию рвения с моей стороны. - У меня времени не было. Неужели это действительно так интересно? - Ясно, интересно, раз я тебе рекомендую прочесть. Мы сидели за столом, теперь накрывали уже в комнатах. Летний сезон кончился, и наши обеды под шелковицами возобновятся не раньше будущей весны, когда проклюнутся первые листочки. Скоро начнем отапливать дом, в нижнем этаже толстые своды долго хранили дневное тепло, но, если я поздно засиживалась за работой у себя в кабинете на втором этаже, приходилось включать радиатор. Рено до сих пор спал с открытым окном, он любил, чтобы ночью было свежо. Хотя по общему мнению осень - пора печальная, я полюбила нынешнюю осень за то, что мне было особенно приятно возвращаться к нашим старым привычкам. Мне казалось, будто меня увлекает какое-то глубинное течение. Но я беспрерывно прислушивалась к себе. Не было ли безумием с моей стороны вновь искушать судьбу, живя вот так, по-прежнему в тесной близости с сыном? Но что же делать, с другой стороны? Могла ли я изгнать его, перевести в другой лицей только по той причине, что мы слишком любим друг друга? Вместе с Ирмой, которая несла на вытянутых руках суповую миску, в столовую ворвалось благоухание супа с зеленью. - Первый раз в сезоне! - заявила она. - Пусть мадам загадает желание. И ты тоже, философ. Ирма гордилась тем, что тот, за кем она присматривала ещё в те времена, когда он только-только начал играть в песочек, достиг таких высоких степеней науки, будто формирование его личности началось именно с их далеких игр в прятки. - Ну? - спросила я, наливая себе суп. - Что же такое он рассказывает в своей статье? - Он не рассказывает, а обличает. Представь себе... - Рено, усердно поглощавший суп, отложил свой отчет, потом снова приступил к рассказу, не утеряв нити. - Представь себе, некоторые породы животных вот-вот исчезнут. - В наших широтах? - рассеянно спросила я. - Я тебе не о наших широтах говорю, потрудись, пожалуйста, слушать... Хотя Поль Гру указывает на этот факт мимоходом, но и в наших тоже. Слыхала о ягнятнике бородатом? Это хищная птица, он даже больше орла... Передай мне, пожалуйста, пармезан... Так вот, ягнятников осталось всего несколько пар в Пиренеях и две на Корсике: их выследили, мы могли бы с тобой их увидеть. Но самое страшное положение создалось в Новой Зеландии, на Борнео и на Суматре. - Действительно, твой Поль Гру специально ездил изучать этот вопрос на месте по поручению какой-то международной организации. - Ага, видишь... Почему же ты мне об этом ничего не говорила? Это так интересно. - Могу сказать тебе лишь одно: этого господина я знаю только как клиента. И вертеть им нелегко. И угодить ему тоже. - Ничего удивительного. Это же личность. Пускай он ткнет носом те правительства, которые за это отвечают. Весь вечер разговор шел только о Поле Гру. Рено приставал ко мне, когда я снова его увижу. - В конце месяца. Он сообщил мне, что вернется в Европу на какой-то конгресс в Швейцарии. И специально заглянет сюда - посмотреть, как идут работы над его домом. Значит, мы с ним встретимся. - Мам, будь добренькая, привези его тогда к нам ужинать. Эта перспектива мне не слишком улыбалась. С меня лично хватало тех трех-четырех часов на стройке, в течение которых мы спорили с Полем Гру. Но мне не хотелось глушить новые зоологические увлечения Рено. Поэтому-то в один прекрасный день мы все трое очутились в нашей столовой; гость сидел по правую мою руку, Рено - по левую, и поначалу все шло хорошо. Поль Гру, ещё не прокатавший перед публикой свой будущий доклад на конференции, не заставил себя просить, когда Рено заговорил о его статье. Чувствовалось, что он очень рад высказаться перед этой случайной аудиторией, пусть даже состоящей из лицеиста и его мамы. Должна признать, что он великолепно владел материалом и, не задумываясь, приводил кучу нужных цифр. Впрочем, перед лицом нашего невежества он много выигрывал. - Двести двадцать семь видов млекопитающих, - перечислял он, - триста двадцать один вид птиц находится под угрозой полного вымирания или близки к тому. - Ой! - воскликнул Рено, мысленно представив себе эти гекатомбы. - ...И по самым различным причинам. Главное, из-за беспечности и преступного отношения. Конечно, известную роль играет также и свойственная человеку мания разрушения, однако основное - это страсть к наживе, корысть, желание шикануть, тщеславие - все измышления мужчин. И женщин тоже. - Ого! - заметила я с довольно дешевой иронией. - Не сомневаюсь, что это именно наша вина. - Да, мадам, ваша. Сначала птичьи перья служили украшением диких племен, но с расцветом цивилизации эту привилегию вы взяли себе. И шли от победы к победе. Шиншилла в диком состоянии теперь не встречается или почти не встречается. А раньше районы, примыкающие к Андам, буквально кишели этими зверьками. Некоторые разновидности исчезли, другие исчезают. И все из-за вас. - Но, по-моему, сейчас их разводят искусственно. - Да, разводят, но они вырождаются. Новое бедствие. Стоит только человеку приложить свою руку... Но зло повсюду. На Яве насчитывается в наши дни всего двадцать экземпляров носорогов. На острове Уджунг-Кулон. - Ой! - снова воскликнул Рено. - А где это? - У западного берега Явы. И эти-то существуют лишь потому, что на них запрещена охота, а иначе бы... Мне это лично известно: я только что оттуда. - Ну хотя бы в уничтожении носорогов женщины неповинны. - Совершенно верно, мадам. Непосредственно в банде, простите на слове, они не участвуют. Но рог носорога содержит весьма ценное возбуждающее вещество. Если бы нас не слушали столь юные уши, я мог бы привести вам весьма любопытные подробности. - Неужели вы думаете, что я не знаю, что такое возбуждающие средства? - с видом человека искушенного заявил Рено. Смутное раздражение, которое я испытывала в тот вечер с первой же минуты, объяснялось не одним только ворчливым нравом нашего гостя, его тяжеловесностью, его манерой снисходительно перешагивать через все трудности, могущие смущать глупцов. Мне было неприятно, что он так легко завладел вниманием моего сына. Когда на пароходе я объявила Рено о своем намерении выступить свидетелем в защиту Патрика, меня несколько разочаровала его умеренная радость и столь же умеренное удивление. Неужели он так скоро распрощался с романтикой? Потому что в случае с Патриком его интересовала только романтическая сторона дела. А сейчас, в том внимании, с каким он слушал статистические выкладки Поля Гру, я видела лишь тягу к реализму. И я билась в противоречиях. Как же так! Рено развивается, отходит от того мальчика, каким был прежде. Словом, я чуть ли не с сожалением вспоминала его ребячество и детские парадоксы, с которыми ещё так недавно боролась. А Поль Гру все разглагольствовал об орангутангах с острова Борнео, о мадагаскарских лемурах и мексиканских черепахах. Не без труда мне удалось отвлечь его внимание на себя, вернее, на нашу стройку в Ла Роке. Я знала, что на этой территории он покажет себя с менее выгодной стороны и что слева от меня перестанут считать его очень симпатичным, стоит ему завести со мной мелочной спор. Рено не колеблясь противоречил мне по любым вопросам, но свято верил в мою профессиональную компетентность. Так оно и получилось. Причина спора: осенние посадки. - Мсье Гру, мы ещё с вами ни разу не коснулись этого вопроса, но вокруг вашего дома необходимо посадить немного зелени. Участок совершенно голый, и давайте не откладывать дела до следующего года. - Только никаких цветников! - воскликнул Поль Гру, воздевая руки к небу. - Не лишайте мою хибару её стиля. Он теперь ещё чаще, чем я, употреблял слово 'хибара', которому я же его и научила. Я расхохоталась. - Успокойтесь. На таком участке нечего и думать разводить цветники: там сплошной камень, я о другом. В нескольких местах я обнаружила слой земли, достаточно мощный, чтобы посадить ряд кипарисов. - Браво! Браво! Тут мы полностью согласны. - Да нет, просто у меня другого выбора нет. Не судите только по тем деревьям, что видите у нас: здесь совсем другая почва. Оливковое дерево, миндаль, кипарисы - вот примерно и все, что может приняться на вашем участке, потому что он слишком открытый. Или, на худой конец, алепская сосна, растет она очень быстро. Но ряд кипарисов, только не пирамидальных, похожих на веретено, вовсе не придаст вашему участку сходства с почтовой открыткой, чего вы, очевидно, опасаетесь, к тому же кипарисовая аллея преградит путь мистралю. - Ну, знаете, мадам, мистралем меня не запугаешь. - К этой теме мы ещё вернемся после того, как вы проведете здесь первую зиму. Через несколько лет вы сможете совершенно спокойно сидеть на своем участке под защитой кипарисовой завесы. Кстати, кипарисы укроют посадки лавандена, которые, по моему мнению, неплохо было бы расположить справа от дома. - Лаванды? Н-да! Ну что ж, если это необходимо. - Да нет, не лаванды вовсе. А лавандена, садовую разновидность для более низкой местности. - Низкой? Я же все-таки не на равнине. У меня из окон самый широкий вид на всю округу. - Ваш участок всего-навсего примыкает к северному краю старого поселка, который в самой своей высокой части не подымается выше двухсот метров. Так что, дорогой мсье, побольше скромности. Поль Гру взглянул да меня, изумленный моим тоном, который, кстати, удивил и меня самое. Теперь уж я выступала в роли мелкой склочницы и вещала как школьная учительница. - Прекрасно! Озеленяйте меня, дорогая сударыня. Украшайте меня клумбами и гирляндами. Вам предоставлена полная свобода действий. Полная свобода делать, что вам угодно. - По-моему, с ним интересно, - заметил Рено, когда Поль Гру уехал. - Но как он с тобой разговаривает! - Таков его жанр. Нечто вроде тика. - Почему ты принимаешь так близко к сердцу его стройку? Раз он тебя раздражает? - Но... по профессиональной добросовестности. И ещё потому, что Ла Рок стоит труда. Ты и представить себе не можешь. Нет, верно, верно, мне редко когда приходилось работать в такой красивой местности. О, он счастливчик. Мой адвокат вернулся из отпуска, но если я отправилась в Париж, чтобы повидаться с ним, а не ограничилась телефонным разговором, как он мне советовал, то причиной этого был Рено. Разговаривая по телефону из Фон-Верта, даже когда мой сын в лицее, я все равно чувствовала бы, что он здесь, рядом: весь дом дышал его присутствием. А ведь если Рено и знал, что я хочу посоветоваться с адвокатом насчет своего выступления на суде, то он и не подозревал истинной цели моего демарша, а я хотела скрыть её от него. В мои планы входило подороже продать свой свидетельский голос, но я вовсе не желала, чтобы мой сын видел свою мать столь быстро вошедшей в роль достойной дочери прирожденных крючкотворов. Удастся ли мне этот ход, не удастся ли, адвокат посоветует, что мне говорить и что мне делать на этом торжище; если я добьюсь успеха, Рено узнает результаты много позже, только вступив в права наследства. Мы с сыном не могли судить об этих вещах одинаково, он - потому что не хранил зла против Буссарделей, я - потому что была отягощена своим прошлым. Официально числясь законным сыном отца и матери, носивших одинаковую фамилию, Рено лишь наполовину был нашей крови. Зато во мне Буссардели оживали очень легко, и оживали полностью, зверь ещё был жив. При одной только мысли о них, ещё только заказывая в городском агентстве билеты на самолет с таким расчетом, чтобы вернуться в тот же день, я уже чувствовала себя вооруженной до зубов. Однако Париж меня оглушил, утомил, ошеломил. Я принадлежала к тому поколению, которому ещё довелось испытать все средства передвижения. Помню выезды всей семьей на каникулы в наше поместье в Солони, куда мы добирались сначала по главной железнодорожной магистрали, потом ехали ещё по ветке, а когда выходили из игрушечных вагончиков, нас ждало ландо или повозка. На козлах восседал Бувье, оказывается, его имя ещё сохранилось в моей памяти. Он совмещал в нашем Блотьере в одном лице три должности: кучера, привратника и главного садовника. Весь этот дорожный ритуал, эти посадки и пересадки превращали нашу семейную поездку чуть ли не в дальнюю экспедицию и множили дорожное очарование. Я приезжала в Блотьер, трепеща от нетерпения и усталости, жадно мечтая о долгих неделях, когда под предлогом свободы деревенской жизни ослабнет контроль родителей и гувернанток. Тогда я была ещё совсем крошка, все описываемое мною происходило вскоре после первой мировой войны; появление автомобилей и шоферов все изменило даже у Буссарделей, чей образ жизни значительно отставал от нравов века; но ничто для меня не может сравниться с очарованием тех прежних путешествий. Возвращение в Париж точно повторяло все этапы долгого пути, но я ехала уже не с чувством радости, а с чувством какого-то мрачного наслаждения. Теперь, через сорок лет, меня обступали тамошние запахи и даже вкусовые ощущения. В такси, который вез меня с аэродрома Орли по новому адресу моего адвоката, я сидела озабоченная; достаточно мне хотя бы в течение нескольких минут сосредоточиться мыслями на нашей семье, как меня тут же захлестывают воспоминания. И достаточно мне было отчалить от нашей теперешней жизни, полной солнца и ветра, тишины, деревенских привычек, прочно вошедших в быт, чтобы понять при первом же появлении выстроившихся вдоль автомагистрали доходных домов, предвестников столицы, что я очутилась в совсем ином мире. В мире точности. Иной раз меня раздражала провансальская безалаберность, но со временем я сама чуточку ею заразилась. Секретарша моего адвоката была смущена тем, что я прибыла на свидание с таким опережением; патрон вернется из суда только через час; когда я спросила, могу ли я его здесь подождать, секретарша ужасно удивилась, а я удивилась её удивлению. Хотя теперь адвокат жил неподалеку от Елисейских полей и мне достаточно было пройти всего сотню шагов, чтобы увидеть перед собой знакомую перспективу, я спокойно осталась сидеть в его кабинете. Судя по убранству квартиры, мой адвокат преуспел за эти годы. На стенах висели картины, подобранные со вкусом и, видимо, дорогие, хотя были и другие, плохо с ними гармонировавшие, а также множество всяких статуэток и ваз, никак не связанных между собой узами стиля, короче, все те произведения искусства, которыми осыпает модных врачей и юристов благодарная клиентура. Наконец пришел и сам хозяин; он тоже изменил стиль. Нет, решительно я явилась из прошлого. Хорошо, что я заранее предупредила его о своем визите: он подготовился к нему, уже встречался с другим адвокатом, с тем, который сопровождал моих кузин в Прованс как некий невидимый дух. Оба законника пришли к соглашению. - До самого последнего момента, дорогая сударыня, все будет проходить без вас. Мой коллега защитник, узнавший от меня о вашем согласии, переговорит с судьей, который будет слушать дело. Он заявит, что ему стали известны новые смягчающие обстоятельства, которые по самой своей природе могут облегчить участь юного обвиняемого. Он выразит надежду, что судья соблаговолит вас вызвать и расспросить о тех особых фактах, в силу которых мальчик сбился с пути. А именно: те поступки, какие ребенок мог наблюдать вокруг себя, те разговоры, какие мог слышать, добавив, что поступки эти не умаляли престижа тех, кто их совершал, другими словами, его родителей. Короче, при определенных обстоятельствах, когда их действия должны были показаться ему вполне естественными. Во всяком случае, он так может утверждать, но вам этого утверждать не следует. И ваши свидетельские показания могут быть такими короткими, как вы сами того пожелаете. Не забывайте, что после вашей встречи со следователем защитник получит доступ к делу. Таким образом, он ознакомится с вашими показаниями и, возможно, даст дополнительные сведения, выставив в черном свете даже тех, о ком вы не говорили. Ясно? - спросил он так, будто нарисовал передо мной весьма радужную перспективу. - Думаю, я все поняла. - Добавлю, что и другие члены семейства могут быть затронуты вами в ваших показаниях. Например, бабка. Бабка, другими словами, ваша мать, главный вдохновитель и организатор всех совершенных против вас неблаговидных поступков. - Но к чему тогда вся эта сложная механика? Коль скоро моя мать согласна, почему бы ей самой не изложить все это следователю? - Невозможно! - Но в её устах показания прозвучат ещё более убедительно. Мой милейший адвокат, улыбаясь, отрицательно покачал головой несколько раз подряд и, наставительно подняв указательный палец, произнес: - У нас - законников - существует такое присловие: никто не имеет права ссылаться на собственные подлости. - Как, как? - Я же вам сказал: никто не имеет права ссылаться на собственные подлости. В данном случае бабка может только слушать и не возражать... подтверждать правоту своим молчанием. Он начертил рукой в воздухе весьма красноречивую завитушку, и теперь замолчала я. Против своей воли я представила себе сцену, из которой моя мать сумела бы выпутаться без труда, но я лично предпочла бы не присутствовать при этом. Адвокат неправильно истолковал мое молчание и, очевидно считая, что дает точный ответ на мои раздумья, добавил, что касательно мировой сделки с наследством тети Эммы мои прежние противники прекрасно понимают, чего я от них жду. - Мой коллега меня даже уверял, будто они первые об этом подумали. Пускай говорят, я промолчал. - Вы совершенно правы. Не мне первой пришла в голову эта мысль. - Во всяком случае, с самого начала нашего с ним разговора это обстоятельство скрытно подразумевалось. Но я воздерживаюсь от получения гарантий. Он сказал еще, что теперь мне остается только ждать вызова от следователя. Я взглянула на свои часики и поднялась. - Могу ли я вас попросить, мэтр, повторить ещё раз ту формулу, ну, то присловие, которое вы мне только что сообщили? Боюсь, как бы его не забыть. Значит, никто... - Никто не имеет права ссылаться на собственные подлости. Я поблагодарила и вышла. 'Рено... Фон-Верт... Ирма... Пирио... Рено', - твердила я как заклинание под шуршание шин таксомотора, отвозившего меня в аэропорт Орли. Я уже не переносила себя в Париже, не переносила самого Парижа, который больше, чем когда-либо, казался мне неким рассадником, питательным бульоном, на котором жиреют культуры этой 'подлости' и в которых так прекрасно ориентируется мой адвокат. До вылета оставалось ещё два часа, и я постаралась хоть как-то убить время. Бродила перед витринами аэропорта, подыскивая сувениры для Рено и Ирмы; купила даже каучуковую кость для нашего Пирио. После чего мне осталось только отправиться в специальный зал, где показывали кинофильм. Я уселась в кресло и положила на колено открытую ладонь, так мне было легче воображать себе, что рядом сидит мой мальчик и держит меня за руку. А на самом деле я опасалась его вопросов и того, что я расскажу ему в ответ. Я так упорно думала о Рено во время всего перелета - впрочем, я привыкла думать только о нем, - что ничуть не удивилась бы, обнаружив его при выходе из самолета: не более сорока километров отделяет Фон-Верт от нашего местного аэродрома. Но меня поджидала только моя машина, пустая, брошенная мною на стоянке полсуток назад, и я не мешкая покатила по залитой луной дороге; мерцание звезд и привычный путь ускорили процесс врастания в родную почву. Несколько раз я останавливала машину на обочине, опускала оба стекла и вслушивалась в ночь, вдыхала тишину. Во время одной из этих остановок я услышала пение цикады, которая ещё упорствовала, хотя стояла глубокая осень. Мне чудилось, будто я покинула эту вселенную уже давным-давно, а не сегодня утром. Но ни на призывные сигналы фар, ни на мои гудки никто не выбежал на платановую аллею, никто не вышел из дому. Нет, вышел: женщина из поселка, которая приходила помогать Ирме по хозяйству. Я предчувствовала драму: стоит только мне уехать... - Боже, что случилось? Почему вы здесь задержались до самой ночи? - Пес убежал. Потерялся. Мсье Рено с Ирмой ищут его по такой темноте, они в разные стороны пошли. Я перевела дух, однако, представив себе отчаяние Рено из-за пропавшей собаки, я встревожилась за него: - Рено не ужинал? - Какое там! Вернулся из школы, а пса нету. Тогда Ирма сбегала за мной, чтобы я постерегла дом. Я отказалась от первоначального проекта броситься за ними в лес: мы только бегали бы по кругу и шансов это не увеличило бы. Я отпустила служанку домой и стала ждать в одиночестве; и вдруг мне стало радостно на душе: я увидела, как из темноты весело выскочил наш корсиканский песик. Он обежал все комнаты в поисках своего друга, вопросительно посмотрел на меня, свесив голову на бок, потом буквально рухнул от усталости на пол. Но я не стала его журить, я оставляла за Рено право применить к виновнику переполоха необходимые санкции. Машину я поставила на площадке и несколько раз подходила к ней и сигналила условным образом: раз, раз-два-три-четыре, раз-два! Гудок, отбрасываемый стеной фасада, терялся в светлой ночи, и в конце концов Рено появился, очевидно поняв мою сигнализацию. - Пирио здесь! - крикнула я, заметив в конце аллеи мигание его ручного фонарика. Рено подбежал ближе. - Высечь что ли этого подлеца? - С трудом переводя дыхание, он смотрел, как песик вьется у его ног. - Не советую, ты посмотри, как он старается свою покорность показать. По-моему, наказывать его сейчас не стоит, а то следующий раз он побоится вернуться домой. - Сколько я из-за него себе крови перепортил. Думал, что он утонул у плотины, что его раздавила машина, что его у меня украли. Мой сын смотрел на пса, вертевшегося у его ног, и держал руки за спиной, он буквально умирал от желания успокоить его, поласкать, снова почувствовать, что Пирио его собственность. Тут появилась Ирма и обрушилась на это 'чудище неблагодарное'. Я сказала Рено, что я бы на его месте ограничилась тем, что до утра делала бы вид, что сержусь на Пирио. - По-моему, это наиболее разумный способ, и он наверняка запомнит наказание. - Ты думаешь? - неохотно протянул Рено. - Да, ты права, я с ним даже разговаривать не стану. Я на тебя сержусь! - добавил он громким басом, и пес действительно залез на брюхе под кресло. Волнение и поздний час совсем истощили моего мальчика, за ужином он не ел, а глотал пищу, хотя чуть не засыпал за столом. - Слава богу еще, что завтра у меня контрольной нет, повторять нечего. Когда после ужина мы подымались по лестнице, а сзади нас на почтительном расстоянии плелся бедняга Пирио, Рено сказал: - А может, все-таки пусть переночует у меня в комнате? На полу, на подстилке. - Что ж, прекрасно. - Да, кстати, у адвоката все прошло благополучно? - Да, не беспокойся. - О Патрике никаких известий нет? - Я ничего не слышала. Потом на пороге его спальни мы обменялись прощальным поцелуем, и я очутилась одна в своем кабинете, чувствуя себя неспособной взяться за работу, хотя могла бы, потому что до полуночи было ещё далеко. И неспособной почитать в постели. И даже неспособной уснуть. Сегодняшний скоростной полет туда и обратно все-таки проветрил мне мозги. Почему, в сущности? Ведь тут все смешалось: усилие, которое мне пришлось над собой сделать, полуправда, которую я сообщила Рено, главное, почти полное отсутствие любопытства с его стороны, хотя все затевалось только ради сына, только потому, что он этого хотел. Я чувствовала смутное разочарование, хотя я знала, что это скоро пройдет, но у меня было такое ощущение, будто Рено от меня отходит. И это было неплохо; иной раз я испытывала острую потребность в глотке свежего воздуха. Избыток нежности и существующая между нами взаимозависимость не всегда действовали в одном направлении - от него ко мне, - и я походила на те чересчур любящие души, которые слишком преданы тому, кого любят, и для которых время от времени полезно испытать легкое разочарование, полезно мимоходом напомнить, что тот, кого они любят, не такое уж чудо из чудес. Меня охватил рабочий зуд, и я решила, что в этом месяце непременно приступлю к осуществлению своего великого проекта. Я взяла это обязательство перед самой собой и произнесла его вслух. Такова была моя незатейливая хитрость, мой тайный трюк; я прибегала к нему в тех случаях, когда колебалась перед началом не слишком приятных дел, перед скучными визитами, перед письмом, которое принуждаешь себя написать. А пообещав себе сделать то-то или то-то, произнеся свое обещание полным голосом, я верила, что непременно его выполню. Согласна, хитрость не бог весть какая: просто самодисциплина одиночества. Я не забыла старинную хижину на склоне горы, которую недавно упустила, и теперь, подстрекаемая голосом раскаяния, отправилась к старушкам владелицам. Как то часто бывает в наших краях, где решения принимаются без спешки, сестры ещё не подписали акта о продаже. Они снова начали мяться, заспорили, потом разругались; покупатель дал им передохнуть. Так что мое предложение о пожизненной ренте, пожалуй слишком крупной по их расходам, им больше подошло, и я ускорила ход событий. А то обстоятельство, что рента должна была перейти к той, что переживет другую, пробудила у каждой надежду похоронить свою сестрицу и, возможно, придала смысл этим угасающим жизням. Нотариус мсье Рикара довершил мою победу. И я набросилась на реставрацию хижины как раз в то время, когда работа в Ла Роке подходила к концу; другие стройки тоже благополучно подвигались. Итак, после своего блиц-путешествия в Париж я искусно поддерживала в себе дух делового дерзания, но тут пришел вызов от следователя. Откровенно говоря, гораздо раньше, чем я ждала. Я отправилась по вызову, и беседа со следователем оказала на меня менее угнетающее действие, чем визит к моему парижскому адвокату. Тогда в беседе с адвокатом, в его квартире, на меня нахлынули воспоминания и я вся, как говорится, выложилась, а здесь, в помещении суда, в безликом служебном кабинете мне легче было излагать свои мысли, тем более что следователь взял в отношении меня вежливо-холодный тон и не выражал своих личных чувств, какие бы вопросы мы с ним ни затрагивали. С этим партнером я не сыграла той прежней сцены. Я выправила свой текст, запретила себе увлекаться, уходить в сторону; моей единственной заботой было выказать себя такой же объективной, как и мой собеседник. Уже одна его манера спрашивать, слушать и лишь в редких случаях перебивать, помогла мне отбросить то, что несущественно. Следователь старался обнаружить тайные пружины, движущие Буссарделями, с момента их заговора молчания о физическом пороке Ксавье до позднейшего опротестования отцовства, что и послужило отправной точкой атаки моих родных на завещание. - Но, сударыня, ваш племянник Патрик Буссардель был тогда слишком мал. Только много позже он мог узнать все те факты, которые вы мне сообщили. - Не так уж поздно, господин следователь. В нашей семье детей с малолетства, чуть ли не с пеленок воспитывают в духе корысти и приучают их разбираться в судебных вопросах. И потом... на память мне пришла одна деталь... Я замолчала и молчала несколько секунд вовсе не с умыслом, просто перед моим взором возникла картина из прошлого, озаренная струящимся солнцем мыса Байю, озвученная пением волн. - Слушаю вас, - сказал следователь, и я снова очутилась в его кабинете. Стараясь не тратить лишних слов, я рассказала следователю, как в первое же лето, когда было начато дело об аннулировании завещания, на моем острове, на моей собственной территории высадились юные Буссардели, расположились там лагерем и держались крайне вызывающе, ссылаясь на то, что в ближайшее время мыс Байю будет поделен между мною и другими членами семьи, что в действительности и произошло. - Это были подростки, господин следователь, почти дети, но они уже знали свои права. Родители преподали им хороший урок, объяснили, какую шутку собираются со мной сыграть. И истина обязывает меня сообщить вам, что среди этой компании был и мой племянник Патрик. Следователь утвердительно кивнул, и, хотя смотрел он прямо мне в лицо, казалось, сквозь меня видит мою мать, мою невестку, моих опекунов - всю эту семейную когорту, сомкнувшую свои ряды вокруг юных созданий, уже с самого нежного возраста вовлеченных в игру крючкотворства и распри. На мое замечание, что, по-видимому, этот факт имеет весьма отдаленное отношение к делу о похищении 'кадиллака', следователь махнул рукой, и я поняла, что это дополнительное сорвавшееся с моих губ свидетельство приобрело силу. Мрачная формулировка присловия, которое сообщил адвокат, пришла мне на память. Когда следователь отпустил меня и я шла по коридорам, я твердила про себя, надеясь окончательно отделаться от этого наваждения, что следователь, который ни разу не издал ни одного восклицания, ни разу не вскинул удивленно бровей, не ждал - и он тоже не ждал - моих показаний, дабы проникнуть в черные дела и подлости, имеющие хождение в той среде, откуда я вышла. Но напрасно я разыгрывала из себя этакую энергичную и свободную от предрассудков особу. Я-то считала, что вступила на путь инициативы и действия, а убедилась, что вошла в полосу смятения чувств редкой для меня интенсивности, и я особенно остро ощутила свое одиночество. Глупо сказать, но мне захотелось с кем-нибудь посоветоваться относительно нашего семейного дела, с человеком моих лет или даже постарше. В конце концов, я только женщина. То обстоятельство, что Рено постепенно отстал от своей страсти к противоречиям и парадоксам и с юной увлеченностью ушел с головой в свои новые школьные занятия и в свою дружбу с Пирио, отдаляло меня от сына, но не сближало ни с кем другим. В сущности, теперь, когда Рено становился юношей, в моей душе все сильнее росло чувство одиночества. Обычно утверждают, что дружба или любовь уменьшают разницу лет двух людей, принадлежащих к разным поколениям; не думаю, чтобы это было верно в отношении матери и сына. А уж между нами с Рено и подавно. Приноравливаясь к его детству, я как бы отошла от себя самой, но, по мере того как рос мой сын, он не только не приближался ко мне, а уходил за пределы моей досягаемости, и мне оставалось лишь вернуться к самой себе. И вот поэтому-то все свое внимание я отдала Ла Року, тому самому Ла Року, где меня наверняка ждали споры с Полем Гру. Наконец-то он переселился туда, вернее, помимо той обстановки, что я подобрала для него на месте, он пригнал только грузовик, набитый своими личными вещами и книгами. Так или иначе, он обычным своим тоном обратился ко мне с просьбой привести его жилье в порядок, признав за нами, женщинами, хотя бы умение расставлять вещи по местам. За все это время у нас в Фон-Верте он был всего один раз, и то вышло это случайно. Мне удалось убедить его по телефону - вот уж воистину чудо неслыханное! - посадить несколько цветущих растений позади дома, где они будут укрыты от мистраля. Они обязательно примутся, уверяла я, при условии, если сажать их в хорошо унавоженную землю и непременно в колоду. При слове 'колода' он, должно быть, забеспокоился - все, чего он не знал, вызывало в нем подозрение. Я объяснила ему, что под словом 'колода' в наших краях подразумевается буквально все: чан, кормушка, даже сточный желоб, делают их из молласа - местного камня. - Теперь крестьяне уже не пользуются колодами. Во всей округе только чужаки, то есть мы, разыскиваем их, где можем, и употребляем в качестве садового украшения Я беру их повсюду, где только обнаруживаю, и у меня всегда есть несколько штук в запасе. Особенно одна - создана специально для вас. - Я за ней заеду, - буркнул он и повесил трубку. - Но вам не удастся погрузить её в свою машину, - заявила я Полю Гру, когда он явился в Фон-Верт. - Вы не дали мне времени, а то я объяснила бы вам по телефону, что это за громадина. Пойдите взгляните сами. Колоду он одобрил. Это был великолепный экземпляр, бело-золотистый, из известкового песчаника, отлакированный и временем и долгой своей службой, и ждал он хозяина уже целый год, валяясь в траве в углу нашего огорода. Выдолбленный посередине чуть ли не в длину человеческого роста, он походил на саркофаг, куда ещё не успели поставить гроб. - Ну и что же?.. - сказал Поль Гру. - Багажник у меня достаточно большой. Не буду его закрывать, и все тут. - Я вам не о размерах толкую, а о весе. Вы даже представления не имеете, какая это тяжесть. Когда я свозила сюда колоды, я всякий раз звала на помощь своего механика с подъемным краном. Он ничего не ответил и молча разглядывал колоду. - Поленья у вас есть? - Поленья? Ах да, чтобы сделать катки? Есть. Рено, - обратилась я к сыну, только что вернувшемуся из лицея, - пойди принеси для мсье Гру пять-шесть небольших кругляков, только выбери совсем ровные и прямые. Но все равно ничего не получится, предупреждаю вас. - И доску покрепче, если таковая найдется! - крикнул мой клиент вдогонку Рено. Ладонью он ощупал камень, попытался сдвинуть его с места. Потом выпрямился - я решила было, что отказался от своей затеи, - но он ушел, ничего мне не сказав, и задним ходом подогнал свою старенькую машину. Затем открыл багажник, подпер палкой крышку, чтобы не захлопнулась, и она торчала вверх, как створка огромной раковины. - Подождите-ка, - сочла я за благо снова вмешаться. - Как-то раз я хотела помочь механику поднять колоду, ровно в половину меньше этой, и заработала себе прострел. Поль Гру презрел мое замечание, он аккуратно укладывал поленья. Потом зажал конец колоды между колен, обхватил её обеими руками, качнул один, другой, третий раз так, что низ колоды очутился на крайнем полене, и вдруг она послушно сдвинулась с места, оставив после себя на траве лысый бледный рубец, где копошились насекомые. - Вот это да!.. - протянул Рено, потрясенный маневрами нашего гостя, и, скинув свитер, бросился ему помогать. Поль Гру молча поднял голову, молча взглянул на Рено. - Разрешите? - обратился он ко мне и, не дожидаясь ответа, стянул с себя рубашку и остался голым по пояс. Я смотрела на все эти манипуляции без особого удовольствия, но и без иронии. Колода, это-то я отлично понимала, не войдет с такой легкостью в багажник, с какой шла она по земле. Но Поль Гру вместе с Рено подкатили её как можно ближе к машине, поставили вертикально у заднего моста, нагнулись, взялись... - Ой, осторожнее! Берегитесь прострела! - Может, ты не будешь нам мешать? - крикнул Рено. - Отойдите-ка, - посоветовал напарник моему сыну. Он согнулся, уселся верхом на колоду, чтобы её закрепить. Его голая спина, которая торчала перед моими глазами, вдруг от усилий как бы изменилась в размерах, на самых неожиданных местах заиграли мышцы, явственно проступили под кожей, вздулись, да и сам Поль Гру вроде стал шире. Я смотрела на эту спину, завороженная страхом, близким к дурноте: я боялась, сама не знаю чего, чего-то страшного, и поспешно отвернулась. Когда я снова подняла глаза, я увидела, что колода уже лежит, опершись на край багажника, потом она шатнулась, пошла, полезла. Катки, перемещенные в открытое жерло багажника, помогали её продвижению, и вот она вошла наполовину, на две трети и остановилась. Поль Гру, не желая злоупотреблять своим триумфом, распрямился. По-прежнему стоя ко мне спиной, он глубоко вздохнул, перевел дыхание, сетка мышц расслабилась, приняла свои нормальные размеры, и я заметила, что, когда этот торс находится в спокойном состоянии, он чуть полноват, как у древнего римлянина. Рено в пылу уже излишнего сейчас усердия засовывал старые тряпки между стенками багажника и каменной колодой. Более практичный Поль Гру подложил под колоду доску, чтобы защитить камень от острого металлического бортика багажника. - Должно быть, эти камешки бьются как стекло, - пробормотал он. Я прикусила губу, как это на меня похоже. Кстати и некстати я давала никому не нужные советы и забыла предупредить о том, как хрупок известняк, а Поль Гру с первого взгляда догадался об этом. - Может, вы хотите умыться? Или принять душ? - Да что вы! Из-за таких пустяков. - Он уже натянул на совсем сухой лоб грубый шерстяной берет; потом примял его, приладил, заправил пятерней коротко остриженные, тронутые сединой волосы. Но в тот день, когда он попросил меня помочь при переезде, я знала, что буду ему полезна. Я не захватила с собой даже своего обойщика, мастера на все руки, он уже достаточно потрудился в Ла Роке. Я выехала сразу же после полудня, и по дороге меня захватил дьявольский мистраль. Когда я спускалась от старого поселка по грейдерной или, вернее, по булыжной дороге, описывающей полукруг, я почувствовала, что от этих лобовых и фланговых атак мою тяжелую машину сносит вбок, как тонущую в море лодку: я испугалась, что автомобиль перевернется. Очутившись наконец под защитой стены, где не так свирепствовали вихри, я вышла из машины, шатаясь, добралась до порога нижней залы, распахнула дверь, запыхавшаяся, растрепанная. Поль Гру, вскрывавший ящик, поднял голову, увидел перед собой такую растрепу и, к моему великому удивлению, даже не улыбнулся. - Выпейте-ка. Чтобы прийти в себя. Он налил мне виски, подошел к радиатору и включил ещё одну секцию, а потом проверил, хорошо ли заперта дверь, которая под порывами ветра ходила на петлях. Я отнесла в его актив то, что виски он подал мне без льда. Комнаты были уже прибраны. - Подходит вам или нет та женщина, что я подыскала в поселке? - Слишком уж она любит порядок. Настаивает, чтобы стаканы и тарелки хранились вот в этой штуковине. - И она совершенно права, это горка. Ардешская. - Возможно, только горка мне не нравится... Какие-то переплеты, похоже на исповедальню. Каждый раз, когда я буду лазить за стаканом, мне все будет казаться, будто я совсем ханжа. - Можно сдать её в антикварный магазин. Нет, не стоит, давайте-ка поставим её вот сюда, так будет лучше. - Старинная? - спросил он, приглядываясь к горке. - Все, что я для вас достала, - старинное. Все до девятнадцатого века. Разумеется, деревенское, иногда даже починенное, зато добротное. Не та мебель в сельском стиле, которую выпускают партиями и которая обошлась бы вам вдвойне. А в этих комнатах под сводчатым потолком я как-то плохо представляю себе теперешний марсианский стиль. - Опять она права! Я так её ждал, чтобы поругаться из-за этого хламья, а она дает мне уроки декоративного искусства. Ладно, давайте условимся, я в обстановке ничего не смыслю. Оставим эту тему, перейдем к делу. Я уже успела за это время приглядеться к нему и знала, что ворчит он только ради самозащиты. Очутившись в своей сфере, где он не нуждался в поучениях, он убрал когти. И если я была женщиной, он был всего только мужчиной. Мы проработали с ним больше трех часов без передышки, отыскивая подходящее место не только для той мебели, что я для него приобрела, но и для всех его вещей, запакованных в ящики; старались как можно выгоднее разместить экзотические ткани, звериные шкуры. Большую часть мы пока что положили прямо на пол у перегородок. Я решила, что попозже велю приделать металлические прутья и стойки, без шлямбура в стену нельзя было вбить ни одного гвоздя, так как сразу же под штукатуркой шел сплошной камень. Из хаоса чемоданов и ящиков мы извлекали на свет божий самые различные вещи, привезенные из дальних стран, здесь мирно соседствовали ткани Ближнего Востока и Океании. Все это было подобрано умело, со вкусом, чего я никак не ожидала. Пусть этот вечный бродяга плохо разбирается в стилях французской мебели, зато он безошибочно выбирал ковры и старинную колумбийскую керамику. И среди всех этих забавных и неожиданных для меня вещиц дешевки не было: я не обнаружила ни одной из тех безделушек, примелькавшихся пустячков, которые сплошь и рядом слабодушно хранят в качестве сувениров многие путешественники. Были тут носы полинезийских пирог, действительн