Джорджо Фалетти. Я убиваю --------------------------------------------------------------- © Copyright Джорджо Фалетти © Copyright Ирины Константиновой, перевод с итальянского © изд. "Азбука-Классика", 2005 Date: 30 May 2006 --------------------------------------------------------------- Роман Перевод с итальянского Ирины Константиновой Ф 19 Я убиваю: Роман / Пер. с ит. И. Константиновой. - СПб.: Азбука-классика, 2005. - 640 с. I5ВN 5-352-01525-4 "Я убиваю" -- самый знаменитый итальянский роман последнего десятилетия. За два года продано более двух с половиной миллионов экземпляров книги. Стартовые тиражи при переводе на другие языки превышают 100 000 экземпляров. В романе "Я убиваю" есть все -- напряженный и увлекательный сюжет, неповторимая атмосфера залитого солнцем Монте-Карло с его Казино, яхтами и гонками "Формулы-1", музыка от Шуберта до Тома Уэйтса, и в центре - загадочный ночной убийца, коллекционирующий чужие лица, персонаж, который по праву займет свое место между доктором Ганнибалом Лектором из "Молчания ягнят" и великим Парфюмером Патрика Зюскинда. Экранизировать книгу взялся молодой, но уже знаменитый испанский режиссер Алехандро Аменабар. © И. Константинова, перевод, 2005 © "Азбука-классика", 2005 ISВМ 5-352-01525-4 Давиду и Маргарите Дорогой, обрамленной плачем, шагает смерть в венке увядшем. Она шагает с песней старой, она поет, поет, как белая гитара. Федерико Гарсия Лорка[1] ПЕРВЫЙ КАРНАВАЛ Он -- это некто и никто. Уже многие годы носит он свое приклеенное к голове лицо и свою пришитую к ногам тень, но так и не может понять, что из них тяжелее. Порой у него внезапно возникает неукротимое желание оторвать их, повесить куда-нибудь на гвоздь, а самому остаться все там же, на полу, подобно марионетке, у которой чья-то милосердная рука обрезала нити. Иногда усталость не дает ему понять, что единственный надежный способ следовать голосу разума -- это пуститься в неудержимую гонку по стезе безумия. Все вокруг -- беспрестанная круговерть лиц, теней, голосов и людей, которые даже не задаются никакими вопросами и ведут безвольное существование, терпя скуку и трудности путешествия, довольствуясь лишь отправлением время от времени глупых открыток. Здесь, где он сейчас находится, звучит музыка, движутся тела, растягиваются в улыбке губы, произносятся какие-то слова... Он же тут, среди этих людей, только из любопытства, зная, что и этот снимок день за днем будет постепенно выцветать. Он стоит у колонны, и думает о том, как же они все никчемны. Напротив него, на другом конце зала, за столиком у широкого окна в сад, сидят рядом мужчина и женщина. В мягком свете она выглядит тонкой и нежной, как сама грусть, у нее черные волосы, а зеленые глаза такие огромные и лучистые, что он видит их даже издали. Мужчина определенно без ума от нее. Он что-то говорит ей на ухо, стараясь пробиться сквозь музыку. Они держатся за руки, и она смеется в ответ на его слова, то запрокидывая голову, то пряча лицо в ложбинке на его плече. Но вот она оглядывается, почувствовав, видимо, его пристальный взгляд -- он стоит у колонны -- и пытается понять причину своего смутного беспокойства. Заметив его, она равнодушно скользит взглядом по его лицу, как впрочем и по всем другим, и снова дарит свой чудесный взгляд мужчине, сидящему рядом, и он отвечает ей тем же: он ничего не видит вокруг -- только ее. Они молоды, красивы и счастливы. Он стоит, прислонившись к колонне, и думает, что вскоре они умрут. 1 Жан-Лу Вердье нажал кнопку на пульте дистанционного управления и, чтобы поменьше дышать выхлопными газами в тесном боксе, завел двигатель лишь тогда, когда гофрированная железная штора наполовину поднялась. Свет фар не спеша проник за ползущую вверх металлическую стенку и прорвал черную завесу мрака. Жан-Лу переключил коробку передач в автоматический режим и медленно вывел свой "мерседес SLK" наружу. Направив пульт за спину, чтобы опустить штору, и ожидая, пока щелкнет замок, он невольно окинул взглядом панораму, которая открывалась со двора его дома. Лежащий внизу Монте-Карло[2] -- бетонное ложе посреди моря -- казался почти бесформенным в легкой дымке, отражавшей вечерние огни. Чуть ниже его дома, уже на территории Княжества, возле указующего перста "Парк Сен-Ромен" -- одного из самых высоких небоскребов города -- виднелись освещенные площадки "Кантри клуба", где наверное тренировалась в этот час звезды мирового тенниса. Еще ниже, в направлении мыса Ай, у старой городской крепости, угадывался квартал Фонтвьей, метр за метром, клочок за клочком отвоеванный у воды. Жан-Лу закурил сигарету и включил приемник, настроенный на волну "Радио Монте-Карло". Двигаясь по пандусу к дороге, он с помощью пульта открыл ворота и, свернув влево, стал не спеша поехал вниз, в город, наслаждаясь жарким уже в конце мая воздухом. Из радиоприемника выплеснулась характерная партия ритм-гитары -- U2 пели "Pride". Жан-Лу улыбнулся. Стефания Вассало, диджей, которая вела в этот час передачу, была без ума от Эджа, гитариста ирландцев, и не упускала случая включить в программу что-нибудь из их репертуара. Как-то раз, взяв интервью у своих кумиров, она целый месяц ходила с мечтательным выражением лица, и коллеги то и дело подшучивали над ней. Спускаясь по серпантину от Босолей[3] к Монте-Карло, Жан-Лу принялся отстукивал ритм то левой ногой, то рукой, лежащей на руле, вторя Боно, который своим печальным с хрипотцой голосом пел о человеке, пришедшем in the name of love.[4] В воздухе ощущалась близость лета -- он был напоен особым ароматом приморских городов, -- солоновато-горьким запахом пиний, розмарина. Большие обещания, высокие ставки. Те не выполнены, эти проиграны. Море, пинии, розмарин и все краски лета останутся здесь еще долго и после того, как не станет и его самого, и многих других людей, как и он задыхающихся тут от жары, как впрочем и повсюду. Но пока что он едет в открытой машине, нисколько не страдая от зноя, ветер ворошит волосы, и в душе у него тоже свои добрые намерения и свои неплохие жизненные ставки. В мире существовало кое-что и похуже. Несмотря на позднее время, других машин дороге не было. Зажав окурок в пальцах, Жан-Лу щелчком выбросил его в окно и, наблюдая в зеркало заднего вида пламенеющую траекторию, увидел, как огонек, упав на асфальт, рассыпался крохотными искорками. Последнюю затяжку тоже унес ветер. Жан-Лу спустился с холма и немного помедлил, думая, как лучше добраться до порта. У развилки он решил ехать к центру города и свернул на Итальянский бульвар. Туристы уже начали заполнять Княжество Монако. Только что завершился этап "Формулы-1" -- "Гран-при Монако", -- и это стало как бы сигналом к началу летнего сезона. Отныне и впредь все дни, вечера и ночи на этом побережье будет постоянно царить оживленная круговерть актеров и зрителей. Одни, с высокомерием и скукой на лицах, будут перемещаться в лимузинах с персональным водителем, другие, восторженные, взмокшие от пота, -- в малолитражках. Это будут те же люди, что стоят сейчас у витрин, огни которых отражаются в их глазах. Те, кто соображает, как найти свободную минутку, чтобы заехать сюда и купить вон тот пиджак, и те, кто ломает голову, где раздобыть денег. Это полярные категории людей, такие же противоположные, как белое и черное, между которыми пролегает невообразимая гамма всех оттенков серого. Кто-то из них живет с единственной целью -- пускать, как говорится, пыль в глаза, а кто-то в прямом смысле слова пытается спастись от пыли настоящей. Жан-Лу подумал, что жизненные приоритеты в общем-то довольно просты и неизменны, и мало где еще на свете можно так же легко разложить их по полочкам, как здесь. Охота за деньгами на первом месте. Одни их имеют, другие хотят иметь. Все просто. Избитая истина становится таковой из-за толики правды, скрывающейся в ней. Возможно, деньги и не приносят счастья, но в ожидании его это неплохой способ провести время. Так думают все. В нагрудном кармане зазвонил мобильник. Жан-Лу достал его и ответил, даже не взглянув на дисплей, поскольку отлично знал, кому он нужен. Слова Лорана Бедона, режиссера и автора "Голосов", передачи, которую Жан-Лу вел каждую ночь на "Радио Монте-Карло", донеслись до него вместе с дуновением воздуха в микрофоне. -- Ну, как, ты собираешься почтить нас сегодня вечером своим присутствием, или мы должны справиться без нашей звезды? -- Привет, Лоран. Еду, еду. -- Ладно. Ты ведь знаешь, что если диджеев нет в студии по меньшей мере за час до эфира, у Роберта тут же начинает барахлить кардиостимулятор. И задница дымятся. -- Как? И она тоже? Ему что, курева не хватает? -- Похоже на то. С Итальянского бульвара Жан-Лу выехал на бульвар де Мулен. Освещенные витрины по обеим сторонам улицы засверкали морем обещаний, подмигивая, словно дорогие проститутки. Как и с ними, нужно было всего лишь иметь немного денег, чтобы приобрести... Разговору помешал тонкий свист в телефоне -- помеха из-за радиоволн. Жан-Лу перенес аппарат к другому уху, и свист прекратился, будто послужив условным сигналом. Лоран сменил тон. -- Ладно, кроме шуток, поторопись. У меня тут была пара... -- Подожди минутку. Полиция, -- прервал его Жан-Лу. Он поспешно опустил руку с мобильником, изобразил на своем лице предельную наглость, подъехав к светофору на перекрестке авеню де ла Мадон и остановился в левом ряду, ожидая зеленого света. Полицейский на углу строго следил, чтобы сидевшие за рулем неукоснительно выполняли указания его светящегося коллеги. Жан-Лу понадеялся, что успел спрятать мобильник, и тот ничего не заметил. В Монте-Карло крайне строго следили за тем, чтобы водители не пользовались телефоном во время движения. И сейчас ему вовсе не хотелось терять время на разговоры с неумолимым княжеским блюстителем порядка. Когда загорелся зеленый, Жан-Лу свернул налево и проехал мимо подозрительно смотревшего на него полицейского, который проводил взглядом его "мерседес", пока он не исчез на спуске к отелю "Метрополь". Поняв, что его уже не достать, Жан-Лу снова поднес телефон к уху. -- Опасность миновала. Извини, Лоран. Так что ты говорил? -- Я говорил, что у меня появилась пара идей, весьма достойных похвалы, и хотелось бы обсудить их с тобой до выхода в эфир. Поторопись. -- Насколько достойных? Как тридцать три или двадцать семь? -- Пошел ты в задницу, сквалыжник! -- Обидевшись, Лоран тотчас с иронией отразил удар. -- Как там говорил кто-то: мне нужны не советы, мне нужны адреса. -- Перестань болтать глупости и поторопись лучше. -- Указание получено. Уже въезжаю в туннель, -- солгал Жан-Лу. Лоран выключил телефон, и Жан-Лу улыбнулся. Лоран всякий раз называл свои идеи именно так -- весьма достойными похвалы. Отдавая кесарю кесарево, Жан-Лу должен был с этим согласиться, однако с такой же уверенностью Лоран, на свою беду, называл и числа, которые, как ему казалось, должны были выпасть в рулетке. Только они почти никогда не выпадали. На перекрестке Жан-Лу свернул налево к спуску на авеню де Спелюг и увидел справа огни площади, где друг против друга стояли по обе стороны "Казино", вытянувшись, словно часовые, "Отель де Пари" и "Кафе де Пари". Временное ограждение и передвижные трибуны, установленные здесь по случаю Гран-при, разобрали весьма быстро. Ничто не должно было долго омрачать языческую святость этого места, целиком и полностью посвященного культу игры, денег и броских эффектов. Он миновал площадь Казино и не спеша поехал по дороге, по которой всего несколько дней назад с бешеной скоростью летали "феррари", "уильямсы" и "макларены". За поворотом Портье[5] в лицо ему пахнул свежий морской ветер, впереди показались желтые огни туннеля. Жан-Лу ощутил прохладу, окунувшись в этот ненатуральный свет, при котором все краски обезличивались. На другом конце туннеля открылась яркая россыпь огней порта -- всю его акваторию заполняли всевозможные плавучие средства общей стоимостью, по всей вероятности, в добрую сотню миллионов евро, не меньше. А на утесе слева над портом возвышался окутанный мягким светом княжеский замок, оберегая сон князя и его семьи. Хотя Жан-Лу и привык к этой панораме, она все равно не оставляла его равнодушным. Он понимал, что у какого-нибудь жителя Осаки, или Остина либо Йоханнесбурга дух захватит при виде подобного зрелища. Можно считать, он уже был на месте. Миновал порт с его бассейнами, где работы по снятию ограждений велись не так спешно, проехал по всей рю Раскас, свернул налево на подземную трехэтажную стоянку возле здания "Радио Монте-Карло". Он поставил машину на ближайшее свободное место и поднялся наверх. Из открытых дверей расположенного по соседству "Старз-энд-барз" доносилась музыка. Это место притягивало всех любителей ночной жизни Монако -- видеоклуб, где можно было выпить пива или отведать какое-нибудь мексиканско-техасское блюдо в ожидании позднего часа, когда все разбредутся по дискотекам и злачным местам побережья. Во внушительном здании, фасад которого смотрел на набережную Антуана Первого с другой стороны порта, кроме "Радио Монте-Карло" помещалась еще множество разных учреждений: рестораны, торговые представительства судостроительных фирм, галереи живописи, телестудии. У стеклянной двери Жан-Лу позвонил по видеодомофону, подставив один глаз прямо под объектив. Голос Ракели, секретарши, прозвучал настолько грозно, насколько она была на это способна: -- Кто там? -- Добрый вечер, я -- месье Око-за-Око. Откройте мне, пожалуйста. Я надел контактные линзы, и сканер не считывает сетчатку глаза. Он немного отступил, чтобы девушка его узнала. Из динамика послышался приглушенный смех, потом снисходительное приглашение: -- Поднимайся, месье Око-за-Око... Раздался щелчок, и дверь открылась. Когда Жан-Лу поднялся на четвертый этаж и створки лифта раздвинулась, он увидел полное лицо Пьеро, стоявшего на площадке со стопкой компакт-дисков в руках. Пьеро считали на радиостанции своего рода талисманом. Несмотря на двадцать два года, мозг его оставался недоразвитым, как у ребенка. Он был ниже среднего роста, лицо круглое, волосы упрямо торчат во все стороны, словно листья ананаса. Пьеро был самым неподкупным существом на свете. Он обладал даром, каким отмечены лишь некоторые бесхитростные натуры, -- невольно, с первого же взгляда внушать симпатию, и сам питал симпатию только к тому, кто, по его мнению, ее заслуживал. Пьеро обожал музыку, и когда начинал говорить о ней, его мозг, не способный к самыми простыми умозаключениями, вдруг обретал несомненную склонность к анализу. Пьеро обладал поистине компьютерной памятью в том, что касалось безграничного архива записей на радио и музыки вообще. Стоило лишь назвать ему какое-нибудь имя или напеть мелодию, как он пулей уносился в архив и тотчас возвращался с нужной пластинкой или диском. Из-за сходства с героем известного фильма его окрестили на радио Мальчиком дождя. -- Привет, Жан-Лу. -- Пьеро? Что ты здесь делаешь так поздно? -- Мама сегодня вечером работает, господа устраивают прием. Она приедет за мной, когда уже немного потом. Жан-Лу улыбнулся про себя. У Пьеро был свой особый язык, и наивные ошибки при абсолютном простодушии делали его речь весьма оригинальной. Мать, которая должна была приехать за ним, когда уже немного потом, служила домработницей в одной итальянской семье, жившей в Монте-Карло, и тем зарабатывала на жизнь. Они познакомились года два назад у входа в радиостудию. Жан-Лу почти не обратил внимания на странную пару, но женщина подошла ближе и робко обратилась к нему с видом человека, который постоянно извиняется за свое присутствие в этом мире. Он понял, что эти двое ждут именно его. -- Простите, не вы ли Жан-Лу Вердье? -- Да, мадам. Чем могу помочь? -- Вы уж извините за беспокойство, но не могли бы вы дать автограф моему сыну? Пьеро все время слушает радио, и вы самый любимый его диджей. Жан-Лу окинул взглядом ее поношенную одежду, волосы, поседевшие, похоже, раньше времени. Ей было, наверное, много меньше лет, чем можно было дать. Он улыбнулся. -- Конечно, мадам. Думаю, это самое меньшее, что я могу сделать для такого преданного слушателя. Он взял протянутые ему лист бумаги и ручку, тут подошел поближе Пьеро. -- А ты такой же. Жан-Лу растерялся. -- Такой же, как что? -- Такой же, как по радио. Жан-Лу в недоумении посмотрел на женщину. Она опустила глаза и тихо произнесла: -- Знаете, мой сын... Как бы это сказать... Она замолчала, будто не решалась произнести нужное слово. Жан-Лу внимательно посмотрел на Пьеро и, поняв по его лицу, что она имеет в виду, проникся сочувствием к обоим. Такой же, как по радио... Жан-Лу догадался, что хотел сказать юноша: он, Жан-Лу, оказался точно таким, каким тот представлял его себе, слушая радио. Тут Пьеро улыбнулся, и все вокруг словно осветилось. Жан-Лу невольно проникся к этому странному юноше живейшей симпатией. -- Хорошо, молодой человек, сегодня для тебя удачный день. Я с удовольствием дам автограф. Подержи, пожалуйста, это. Он протянул юноше пачку бумаг и открыток, и пока расписывался, Пьеро скользнул взглядом по первой странице, оказавшейся у него в руках, и с удовлетворением посмотрел на Жан-Лу: -- Ночь трех собак, -- спокойно произнес он негромким голосом. -- Что? -- "Three Dog Night", -- пояснил он со своим неподражаемым английским произношением. -- Ответ на первый вопрос. А на второй -- Алан Олсворт и Олли Олсолл. На первой странице был напечатан музыкальный вопросник для дневной передачи. Победителей конкурса ожидали призы. Жан-Лу составил его всего несколько часов назад. Первый вопрос был такой: "Какая группа семидесятых годов исполняла песню "Joy to the World"", а второй: "Назовите имена гитаристов группы Tempest". Пьеро правильно ответил на оба. Жан-Лу с изумлением посмотрел на его мать. Женщина сникла еще больше, словно прося извинения и за это. -- Пьеро очень любит музыку. Его послушать, так вместо хлеба я должна покупать одни пластинки. Он... он... Ну, вот такой, какой есть, но когда дело касается музыки, он помнит очень многое из того, что читал и слушал по радио. Жан-Лу указал на лист у юноши в руке. -- А на другие вопросы тоже сможешь ответить, Пьеро? Пьеро, пробежав список глазами, без промедления отщелкал все пятнадцать ответов. А вопросы были не из простых. Жан-Лу побледнел. -- Знаете, мадам, это гораздо больше, нежели помнить очень многое. Ваш сын -- настоящая энциклопедия. Он с улыбкой забрал у Пьеро бумаги и, указав на здание, откуда велись передачи, спросил: -- Хочешь побывать на радио, посмотреть, откуда мы передаем музыку? Жан-Лу провел Пьеро по студиям, показал комнату, где создавались программы, которые тот слушал дома, угостил кока-колой. Пьеро, как зачарованный, оглядывал все вокруг такими же восторженными глазами, какими смотрела на сына мать. Но когда он вошел в архив, в полуподвал, окунувшись в море дисков и виниловых пластинок, лицо его осветилось, словно у блаженной души у входа в рай. Когда же на радио узнали его историю (отец бросил семью на произвол судьбы, как только выяснилось, что сын инвалид, оставив обоих в нищете), но самое главное, когда убедились, сколь обширны музыкальные познания юноши, то взяли его в штат. Мать не могла поверить. Теперь Пьеро было куда приткнуться, пока она была на работе, и он даже получал небольшую зарплату. Но самое главное -- он был счастлив. Обещания и ставки, подумал Жан-Лу. Иногда одни удается выполнить, другие -- выиграть. Может, на свете и есть что-то получше, но и это уже кое-что. Пьеро вошел в лифт. -- Только спущусь вниз, в комнату, отнесу диски и приду к тебе. И увижу твою передачу. "Комната" -- так по-своему он называл архив, а "увижу твою передачу" -- означало, что Пьеро будет сидеть в студии за стеклом, слушать передачу и с обожанием смотреть на Жан-Лу, своего лучшего друга, своего любимого кумира. -- Ладно, оставлю тебе место в первом ряду. Дверь скрыла улыбку Пьеро, что сияла куда ярче галогеновых ламп в лифте. Жан-Лу пересек площадку и набрал на панели код доступа. Сразу за дверью помещался длинный письменный стол. Здесь трудилась Ракель, выполняя обязанности одновременно распорядителя и секретаря. Стройная, темноволосая, с худым, но миловидным лицом, умеющая держаться на высоте в любой ситуации, она нацелила ему в грудь указательный палец. -- Рискуешь. Когда-нибудь, вот увидишь, оставлю тебя на улице. Жан-Лу приблизился и отвел палец в сторону, словно дуло заряженного пистолета. -- Тебе никогда не говорили, что нельзя целиться пальцем? А если он вдруг выстрелит? Скажи-ка лучше, почему ты здесь так поздно? И Пьеро тут. Или может, отмечается какой-нибудь праздник, а мне ничего не сказали? -- Никакого праздника, обычная сверхурочная работа. И только из-за тебя, потому что ты срываешь встречу и вынуждаешь нас трудиться, как говорят русские, по-стахановски. Она кивнула на дверь. -- Иди к боссу, есть новости. -- Хорошие? Плохие? Так себе? Решился наконец попросить моей руки? -- Хочет поговорить с тобой. Он в кабинете президента, -- улыбнулась Ракель, уклонившись от ответа. Жан-Лу двинулся дальше, шаги его заглушал ковролин, голубой с усыпанный мелкими коронами кремового цвета. Остановившись у последней двери справа, он постучал и открыл ее, не ожидая приглашения. Босс сидел за письменным столом и, надо ли пояснять, говорил по телефону. К этому часу кабинет его из-за табачного дыма выглядел каким-то таинственным логовом, где душа сигареты в руке, встречалась с душами бесчисленных сигарет, выкуренных ранее. Директор "Радио Монте-Карло" был единственным известным Жан-Лу человеком, курившим эти зловонные русские сигареты с длинным пустотелым фильтром. Роберт жестом предложил сесть. Жан-Лу опустился в черное кожаное кресло напротив письменного стола, и пока босс заканчивал разговор и закрывал "моторолу", отмахивался от дыма. -- Мы что же, хотим превратить кабинет в прибежище для тех, кто тоскует по туману? По Лондону или смерти? Вернее -- по Лондону и смерти? А известно ли президенту, что здесь творится в его отсутствие? В случае чего, у меня хватит материала, чтобы шантажировать тебя до конца твоих дней. "Радио Монте-Карло" -- радиостанция Княжества Монако, ведущая передачи на итальянском языке, принадлежала крупной итальянской компании со штаб-квартирой в Милане, которая управляла целым пулом частных радиостанций. Здесь же, в Монако, руководство было целиком возложено на Бикжало, а президент компании появлялся тут лишь по случаю важных совещаний. -- Ты негодяй, Жан-Лу. Гадкий негодяй, к тому же слабак. -- Не понимаю, как ты можешь курить такую дрянь. Это уже не дым, а нервно-паралитический газ. И мы, даже не замечая, общаемся с твоим призраком? Юмор Жан-Лу, как и табачный дым, нисколько не действовал на Роберта -- он оставался невозмутимым и неуязвимым. -- Оставь свои дамские комментарии. Ведь не ради твоих жалких шуток по поводу моих сигарет я жду здесь, пока твоя драгоценная задница опуститься в кресло. И обрати внимание -- я говорю "драгоценная", потому что всем известно, чем думаешь... Обмен подобными остротами входил в давний ритуал, и тем не менее Жан-Лу был весьма далек от мысли, что они могут называться друзьями. За едким юмором скрывалась невозможность понять истинную сущность Роберта Бикжало. Наверное, это умный человек, но определенно еще и хитрый. Умный человек порой дает миру намного больше, чем получает, а хитрый старается взять как можно больше, а дать взамен минимум. Жан-Лу хорошо знал, по каким правилам танцуют в мире вообще и на радио тем более: он был диджеем, который вел "Голоса", передачу имевшую огромный успех, а расположение таких людей, как Бикжало, зависело исключительно от количества слушателей. -- Мне хотелось только высказать все, что я думаю о тебе и о твоей передаче, прежде чем безжалостно вышвырнуть тебя на мостовую... Бикжало откинулся на спинку кресла и притушил, наконец, папиросу в пепельнице, полной трупов. Выдержал паузу, как при игре в покер. Потом заговорил тоном человека, который восклицает "Есть!", выкладывая покер на игорный стол. -- Сегодня был звонок по поводу твоей программы. Звонил человек, близкий к княжеской фамилии. Не спрашивай, кто, ибо могу назвать тебе только грех, но не грешника... Тон директора внезапно изменился. Улыбка до ушей просияла на его лице, как только он оказался на королевской лестнице. -- Князь лично выразил свое удовлетворение по поводу успеха передачи! Жан-Лу поднялся с кресла с точно такой же улыбкой, пожал протянутую ему руку и снова сел. Бикжало продолжил свой полет на крыльях восторга. -- Монте-Карло все всегда считали раем для тех, кто устал платить налоги. В последнее время, учитывая неприятности, какие произошли в Америке, и практически повсеместный экономический кризис, наш образ несколько поблек... Бикжало произнес "наш" как любезную уступку миру, но выглядел при этом как человек, который мало причастен к чужим проблемам. Он достал из пачки новую папироску, смял пальцами фильтр, взял со стола зажигалку и закурил. -- Еще несколько лет назад в это время года на площади Казино собиралось две тысячи человек. Теперь же в иные вечера там пусто, как похмельным утром, что, конечно же, не может не пугать. Обращаясь к социальным проблемам, ты сумел поднять "Голоса" на новую высоту. Теперь многие считают, что в Монте-Карло возможно не только отдыхать, но и решать какие-то проблемы, можно позвонить и попросить о помощи. И для радио, не скрою, это оказалось большой удачей. На горизонте появилась уйма спонсоров, так что сам можешь судить, насколько велик успех программы. Жан-Лу невольно приподнял бровь и улыбнулся. Роберт был менеджером, и для него успех в конечном счете означал возможность облегченно вздохнуть и порадоваться при подведении баланса. Времена героев, когда на радио работали Йоселин и Ауанагана и Герберт Пагани, если упомянуть лишь самых ярких, прошли. Настали времена бухгалтеров. -- Надо сказать, что мы действительно молодцы. Особенно ты. Мало того, что нашел убедительную форму передачи и сумел развить ее, ты можешь вести ее на двух языках одновременно -- по-французски и по-итальянски. Это и обеспечивает успех в первую очередь. Я же только сделал свою работу... Легким жестом Бикжало обозначил отнюдь не свойственную ему скромность. Так или иначе, он имел в виду свою тонкую интуицию менеджера. Успех программы и талант ее двуязычного ведущего подсказали ему ход, который он провел с искусством опытного дипломата. Опираясь на приобретенную репутацию, он создал нечто вроде совместного предприятия с парижской "Европа-2", чьи программы были очень похожи на передачи "Радио Монте-Карло". И теперь "Голоса" выходили на волне, покрывавшей немалую часть итальянской и французской территории. Роберт Бикжало положил ноги на стол и выпустил дым в потолок. Жан-Лу подумал, что подобная поза выглядит весьма аллегорично, но президент скорее всего был бы иного мнения. Бикжало между тем торжествовал: -- В конце июня тут состоится вручение премий. До меня дошли слухи, что они думают пригласить тебя ведущим. А еще ожидается фестиваль кино и телевидения. Растешь, Жан-Лу. Многие на твоем месте оказались бы в немалом затруднении при переходе на видео. При твоей-то внешности, да если к тому же сумеешь хорошо повести партию... Боюсь, радио и телевидение скоро будут весьма серьезно бороться за тебя. Жан-Лу улыбнулся и, взглянув на часы, поднялся. -- Думаю, Лорану, напротив, уже сейчас приходится сражаться со своей печенью. Мы ведь еще не переговорили с ним, а надо пройтись по всей программе сегодняшнего вечера. -- Скажи этому горе-режиссеру, что его ждет та же мостовая, что и тебя. Жан-Лу направился к двери, но Роберт остановил его. Он сидел в кресле и, покачиваясь, смотрел на Жан-Лу, словно кот Сильвестр из мультфильма, которому удалось, наконец, съесть канарейку. -- Само собой, что если всю эту телевизионную тягомотину доведут до конца, твоим менеджером буду я... Жан-Лу подумал, что Бикжало уж слишком много берет на себя, и решил, что дорого продаст свою шкуру. -- Я мучился, терпя некий процент дыма от твоих папирос. Тебе, чтобы получить проценты с моих денег, придется помучиться по крайней мере столько же. Когда он закрывал за собой дверь, Роберт Бикжало с мечтательным видом смотрел в потолок. У Жан-Лу создалось впечатление, будто босс уже считает еще не заработанные деньги. 2 Стоя у окна в студии, Жан-Лу смотрел на город, на игру огней, отражавшихся в спокойных водах порта. Над гаванью возвышалась, вытянувшись, словно на посту, окутанная мраком вершина Ажель, а над ней горели красные сигнальные огни радиопередатчика, позволявшего транслировать программы на Италию. За спиной прозвучал из динамика голос Лорана: -- Пауза окончилась, поехали дальше. Жан-Лу отошел от окна и, сев к микрофону, надел наушники. Лоран показал из-за стекла режиссерской аппаратной раскрытую ладонь, давая понять, что до конца спортивной рекламы осталось пять секунд. Лоран выдал в эфир короткую музыкальную заставку "Голосов", обозначив тем самым, что передача продолжается. До сих пор шла совершенно спокойная программа, местами даже весьма развлекательная, без неприятных заминок, какие случаются порой. -- С вами снова Жан-Лу Вердье. Вы снова слушаете "Голоса" на "Радио Монте-Карло", и мы надеемся, что этой прекрасной майской ночью нет никого, кто нуждался бы в нашей помощи, и всем нужна только наша музыка. Мне сообщают, что есть звонок. И в самом деле, подтверждая его слова, перед ним загорелась красная лампочка. Жан-Лу оперся локтями на стол и обратился к микрофону: -- Алло? Послышались короткие щелчки, и наступила тишина. Он вопросительно посмотрел на Лорана. Режиссер пожал плечами, давая понять, что он тут не при чем. -- Да. Алло? Наконец из эфира долетел ответ, отчетливо слышный всем -- и тем, кто находился в аппаратной, и тем, кто слушал приемники. С этого момента мрак надолго станет еще мрачнее, и понадобится очень много шума, чтобы взорвать тишину, которая наступит потом. -- Привет, Жан-Лу. Было что-то неестественное в звуке этого голоса. Казалось, он доносился из какого-то рупора и был чересчур ровным, лишенным всякого выражения и чувства. Слова будто вторили некоему приглушенному эхо, словно где-то очень далеко взлетал самолет. Жан-Лу опять вопросительно взглянул на Лорана, и тот пальцем начертил ему в воздухе небольшие круги, давая понять, что помехи зависят только от связи. -- Привет. Кто ты? На другом конце провода молчали. Потом прошелестел ответ с таким же неестественным искажением: -- Это не имеет значения. Я -- некто и никто. -- Твой голос звучит не совсем ясно, тебя плохо слышно. Откуда звонишь? В ответ -- молчание. Затем снова донесся далекий звук улетающего самолета, и собеседник повторил: -- Это тоже не имеет значения. Важно только одно -- настало время нам с тобой поговорить, даже если после нашего разговора ни ты, ни я уже не будем прежними. -- В каком смысле? -- Я вскоре стану человеком, которого будут преследовать, а ты окажешься на стороне ищеек, которые начнут с лаем гонятся за тенью. И это досадно, потому что сейчас, именно сейчас, мы с тобой одинаковы, мы с тобой одно и то же. -- В чем же мы одинаковы? -- Для всего мира каждый из нас -- лишь голос без лица, голос, который можно слушать с закрытыми глазами, представляя себе кого угодно. Там, на улице, полно людей, озабоченных тем, как бы приобрести лицо, непохожее на другие, которое можно было бы с гордостью показывать и ни о чем больше не беспокоиться. Пришла пора выйти и посмотреть, что за всем этим стоит... -- Не понимаю, что ты хочешь сказать. И снова молчание, настолько долгое, что казалось, будто связь прервалась. Потом опять зазвучал голос, говоривший словно бы улыбался. -- Поймешь, со временем. -- Не совсем понимаю, о чем ты. Он опять замолчал, на этот раз ненадолго, казалось, подыскивал нужные слова. -- Не ломай голову. Иногда мне и самому трудно понять. -- Тогда почему звонишь? Почему разговариваешь со мной? -- Потому что я одинок. Жан-Лу опустил голову и стиснул ее руками. -- Ты говоришь так, будто находишься в заключении. -- Мы все пребываем в заключении. Свою тюрьму я построил себе сам, но это не значит, что из нее легче выйти. -- Сочувствую тебе. Мне кажется, я догадываюсь: ты не любишь людей. -- А ты любишь? -- Не всегда. Иногда пытаюсь понять их, а если не удается, стараюсь хотя бы не судить. -- И в этом мы тоже одинаковы. Единственное различие -- ты после нашего разговора можешь почувствовать себя усталым. Можешь отправиться домой и дать отдых своему мозгу, справиться со своим недомоганием. А я -- нет. Я не могу уснуть по ночам, потому что моя боль не затихает никогда. -- И что же ты делаешь по ночам, чтобы справиться со своей болью? Ответ прозвучал не сразу. Он словно проявился из тишины. . -- Я убиваю... -- Как это пони... Голос Жан-Лу прервала музыка, донесшаяся из колонок. Певучая, печальная, волнующая мелодия после его слов звучала еще и грозно. Она была слышна всего секунд десять, а потом умолкла так же внезапно, как возникла. В напряженной тишине, последовавшей затем, все услышали резкий щелчок: связь прервалась. Жан-Лу вскинул голову и посмотрел на окружающих. Шелестел кондиционер, но мысли у всех словно заледенели, и показалось, как если бы все сразу обернулись к окну и увидели пламенеющее зарево над Содомом и Гоморрой. Передачу кое-как удалось дотянуть до музыкальной заставки. Слушатели больше не звонили. Вернее, после странного разговора коммутатор едва не раскалился от множества звонков, но ни один из них не был выдан в эфир. Жан-Лу снял наушники и положил их на стол рядом с микрофоном. Он заметил, что в этот вечер, несмотря на кондиционер, волосы у него оказались влажными, как после легкой пробежки. Ни ты, ни я уже не будем прежними... Все остальное время Жан-Лу только ставил диски, долго распространяясь по поводу странного сходства Тома Уэйтса и итальянца Паоло Конте[6] -- оба совершенно нетипичных как исполнители и чрезвычайно выразительных как авторы, -- затем перевел и прокомментировал тексты двух их песен. К счастью, на радио были разные другие способы выйти из трудного положения в неудачные вечера, а этот, несомненно, выдался именно таким. В запасе имелось несколько телефонных номеров, по которым всегда можно было позвонить знакомым артистам и попросить их принять участие в передаче, если она почему-либо не складывалась. На этот раз тоже обратились к ним, и четверть часа слушали в их исполнении стихи и юмористические истории Франсиса Кабреля.[7] Дверь в студию приоткрылась, и показалась голова Лорана. -- Все в порядке? Жан-Лу посмотрел на него, словно не видя. -- Да, все в порядке. Он поднялся, и они вместе вышли из студии, встретив растерянные взгляды Барбары и Жака, звукорежиссера. Девушка была в голубой кофточке, и Жан-Лу заметил расплывшиеся под мышками темные пятна пота. -- С ума сойти, сколько было звонков. Двое спрашивали, не детектив ли это и когда будет продолжение, еще по меньшей мере человек двадцать возмущались недостойными методами привлечения слушателей. Директор тоже звонил и уже прилетел сюда, словно орел. Ждет нас в кабинете президента. Он тоже нагрянул и поинтересовался, не сошли ли мы с ума. Похоже, ему сразу позвонил кто-то их спонсоров, и не думаю, чтобы с поздравлениями. Жан-Лу представил кабинет еще более прокуренным, если такое вообще возможно, и объяснение с Бикжало, куда менее восторженное, чем разговор до передачи. -- Почему коммутатор пропустил этот звонок? -- Пусть меня разразит гром, если я понимаю, что произошло. Ракель говорит, что звонок не проходил через нее. Она не может объяснить, каким образом он попал прямо в эфирную студию. Тут должен быть какой-то контакт или... Откуда мне знать, что там творится. По мне, так виноват новый электронный коммутатор, он явно начинает войну за независимость. Вот увидишь, в один прекрасный день нам всем придется сражаться с такими же машинами, как в "Терминаторе".[8] Они вышли из режиссерской аппаратной и направились в кабинет Бикжало, не решаясь взглянуть друга на друга. Между ними стояли эти два слова. Я убиваю... В полной растерянности прошли мимо компьютеров. Тревожное звучание этого голоса, казалось, все еще витало тут. -- А музыка в конце? Мне кажется, я знаю ее... -- Я тоже. Если не ошибаюсь, фонограмма какого-то фильма. По-моему, это "Мужчина и женщина", старый фильм Лелуша[9], года шестьдесят шестого года или пораньше. -- И что это означает? -- Ты меня спрашиваешь? Жан-Лу, казалось, растерялся. Они столкнулись с чем-то совершенно новым -- такого еще никогда не было в их работе. Прежде всего в эмоциональном плане. -- Что ты об этом думаешь? -- Глупости все это. Лоран сопроводил свои слова небрежным жестом, казалось, из желания убедить скорее самого себя, нежели Жан-Лу. -- Ты так считаешь? -- Ну, конечно, если не принимать во внимание коммутатор, то это просто гадкая шутка какого-то придурка. Они остановились у двери в кабинет Бикжало, и Жан-Лу взялся за ручку. Тут они посмотрели друг на друга. Лоран завершил свою мысль: -- Всего-навсего странный случай. Можно рассказать о нем в спортклубе, и все посмеются. Тем не менее по лицу его было видно, что он не так уж уверен в собственных словах. Жан-Лу толкнул дверь и, входя в кабинет начальника полиции, задумался: звонок этот -- обещание или ставка? 3 Йохан Вельдер включил электрическую лебедку и держал кнопку, пока цепь не опустилась на самое дно. Убедившись, что "Вечность" встала на якорь, он выключил мотор. Яхта -- великолепная, двухмачтовая, длиной в двадцать два метра, построенная по чертежам его друга Майка Фарра на верфях в Бенето, -- начала медленно разворачиваться. Движимая легким бризом со стороны берега, она встала по течению, носом в открытое море. Эриджейн, наблюдавшая, как спускается якорь, легко прошла по палубе к мостику, придерживаясь за поручни из-за легкой качки. Йохан смотрел на нее, прищурившись, и в тысячный раз восхищался ее стройной спортивной, чуть грубоватой фигурой. Глядя на крепкое тело Эриджейн, он ощутил жар где-то у солнечного сплетения, почувствовал, как возникает, подобно тихой боли, желание, и с благодарностью подумал о судьбе, сотворившей эту женщину столь близкой к совершенству -- так, словно он сам задумал ее и создал. Йохан еще не решился сказать ей, что любит ее. Эриджейн подошла к штурвалу, возле которого он стоял, обвила Йохана руками за шею и звонко поцеловала в щеку. Он ощутил теплое дыхание и запах ее тела и снова подумал, что нет в мире нет лучшего аромата. В нем сочетались морская свежесть и что-то еще, что предстояло постепенно познать. Улыбка Эриджейн сияла в контражуре заката, и Йохан скорее представил, нежели увидел, отражение, блеснувшее в ее глазах. -- Я, пожалуй, спущусь и приму душ. Потом, если хочешь, прими и ты, а если после душа пожелаешь еще и сбрить бороду, то я, может быть, соглашусь на любое предложение, как провести время после ужина... Йохан ответил ей улыбкой и столь же понимающим взглядом, и провел рукой по щеке, поросшей двухдневной щетиной. -- Странно, я думал, вам, женщинам, нравятся несколько обросшие мужчины... Он пародировал афишу приключенческого фильма пятидесятых годов. -- Одной рукой он обнимает вас, а другой ведет свою лодку к горизонту. Эриджейн подыграла Йохану, высвободилась из объятия и направилась на нижнюю палубу, двигаясь, как звезда немого кино. -- Мне совсем нетрудно представить себе это путешествие к горизонту вместе с тобой, мой герой, но вряд ли что-то изменится, если ты не обдерешь мне щеки. Она исчезла за порогом, словно актриса со сцены после эффектной реплики. -- Эриджейн Паркер, твои противники думают, будто ты шахматистка, но только я знаю, кто ты на самом деле... Эриджейн на мгновение с любопытством выглянула из-за двери. -- Кто же? -- Самый прекрасный клоун, какого я когда-либо видел. -- Конечно! Я потому так хорошо играю в шахматы, что отношусь к ним совершенно несерьезно. И она опять исчезла. Йохан увидел, что внизу зажегся свет, и вскоре услышал шум воды в душе. Улыбка не сходила с его лица. Они познакомились несколько месяцев назад, когда по случаю Гран-при Бразилии Йохана пригласили на прием, устроенный спонсором соревнований -- транснациональной компанией по производству спортивной одежды. Обычно он старался уклоняться от подобных обязанностей, особенно перед соревнованиями, но на этот раз был благотворительный светский раут со сборами в пользу ЮНИСЕФ[10], так что отказаться было неудобно. Он бродил без особого удовольствия по заполненным людьми гостиным, в превосходного покроя смокинге -- сразу видно, что сшит на заказ, а не взят напрокат. В руках он держал бокал с недопитым шампанским, и явно скучал. -- Вы всегда так весело развлекаетесь или сегодня особенно стараетесь? Он обернулся на голос и увидел перед собой улыбку и зеленые глаза Эриджейн. На ней был мужской смокинг с расстегнутой рубашкой, без классической "бабочки", и белые теннисные туфли. Такой наряд и коротко постриженные черные волосы делали ее похожей на очаровательную копию Питера Пэна.[11] Он не раз встречал ее фотографию в газетах и сразу же узнал Эриджейн Паркер, странную девушку из Бостона, известную своими выступлениями на самых крупных чемпионатах мира по шахматам. Она обратилась к нему по-немецки, Йохан ответил на том же языке. -- Мне предложили в качестве альтернативы расстрел, но так как в конце недели у меня важные дела, я вынужден был принять это приглашение... Он кивнул в сторону гостиной, заполненной публикой. Улыбка и веселое лицо девушки подтверждали: экзамен он выдержал. Она протянула ему руку. -- Эриджейн Паркер. -- Йохан Вельдер. Он со значением пожал ее ладонь и тотчас понял, что этот жест имеет особое значение и что глаза их, встретившись, уже ведут разговор не переводимый в слова. Они вышли на открытый воздух, на просторную террасу, словно повисшую среди молчаливого дыхания бразильской ночи. -- Как случилось, что вы так хорошо говорите по-немецки? -- Вторая жена моего отца, она же случайно и моя мать, родом из Берлина. К счастью, она оставалась замужем довольно долго, чтобы обучить меня этому языку. -- Почему обладательница такой красивой головки часами склоняет ее над шахматной доской? Эриджейн подняла бровь и парировала вопросом: -- Почему мужчина с такой интересной головой, прячет ее в горшке, который вы, гонщики, называете шлемом? Тут подошел Леон Уриц, представитель ЮНИСЕФ, организатор праздника, и попросил Йохана пройти в большой зал. Йохан неохотно покинул Эриджейн и последовал за ним, решив как можно скорее ответить на поставленный вопрос. У дверей зала он обернулся и посмотрел на девушку. Она стояла у балюстрады и смотрела на него с улыбкой, держа одну руку в кармане, а другую, с бокалом шампанского, протянув в его сторону, словно чокаясь. На другой день после тренировок, какие обычно проходят по четвергам, Йохан отправился повидать Эриджейн на шахматном турнире. Его появление вызвало немалое оживление публики и журналистов. Было очевидно, что присутствие Йохана Вельдера, дважды чемпиона мира в "Формуле-1", на партии Эриджейн Паркер было отнюдь не случайно и несомненно далеким от его шахматных интересов, о которых ничего не было слышно раньше. Она сидела за шахматным столом, отгороженным деревянной стойкой от судей и публики, и услышав оживление в зале, повернулась, а когда увидела его, как бы не узнала и снова устремила взгляд на шахматную доску. Йохан любовался Эриджейн -- склонившись к доске, она сосредоточенно изучала позицию -- и подумал, как странно выглядит эта хрупкая женская фигура в зале, где обычно собираются только мужчины. И тут Эриджейн сделала несколько совершенно необъяснимых неверных ходов. Йохан ничего не понимал в шахматах, но догадался об этом по замечаниям болельщиков, заполнявших зал. Вдруг она поднялась, опрокинула своего короля в знак поражения, и ни на кого не глядя, опустив голову, направилась к двери в глубине зала. Йохан пытался догнать ее, но Эриджейн бесследно исчезла. Хронометрические испытания и другие заботы, связанные с началом соревнований, не позволили ему заняться дальнейшими поисками. И вдруг она появилась в боксе утром, сразу после брифинга пилотов, перед самым стартом на Гран-при. Он проверял, как механики после разминки выполнили его указания, и голос Эриджейн прозвучал так же неожиданно, как и при первой встрече. -- Что ж, должна сказать, комбинезон не так красит тебя, как смокинг, зато выглядит повеселее. Йохан обернулся, и она оказалась перед ним -- огромные, сияющие зеленые глаза. Волосы спрятаны под шапочку с логотипом какого-то спонсора. Легкая блузка, под которой угадывалась ничем не стесненная грудь, и пестрые "бермуды", какие носили почти все вокруг. На шее висел пропуск Фока[12] и темные очки на пластиковой тесемке. От неожиданности он настолько оторопел, что Альберто Регоза, его инженер по треку, даже пошутил: -- Эй, Йохан, закрой рот, а то шлем не застегнешь! Он приобнял Эриджейн за плечи и ответил сразу и ей, и другу: -- Ладно, пойдем отсюда. Я мог бы, конечно, познакомить тебя кое с кем, но нет смысла, потому что уже завтра ему придется искать себе другую работу, и мы его больше не увидим. Он вывел девушку из бокса, и в ответ на шутку инженера показал ему из-за спины поднятый вверх средний палец -- ведь тот нагло рассматривал ее красивые, обнаженные в коротких "бермудах" ноги. -- Честно говоря, в смокинге ты тоже выглядела весьма недурно, но так мне больше нравится. Девушки в брюках всегда вызывают некоторые подозрения. Они посмеялись. Эриджейн не имела ни малейшего представления об автомобильных гонках, и Йохан, громким голосом перекрывая шум двигателей, вкратце объяснил, кто есть кто и что есть что. Когда настало время старта, он посоветовал ей смотреть гонки из бокса. -- Думаю, мне пора уже надевать на голову горшок, как ты говоришь. Увидимся. Он помахал ей, препоручив Грете Рингерт, отвечающей в команде за связи с общественностью. Сел в болид и, пока механики пристегивали ремни, смотрел сквозь щель в шлеме на Эриджейн. Взгляды их встретились и вновь заговорили, и разговор этот взволновал его неизмеримо сильнее, нежели предстоящее соревнование. На оптимальную траекторию он вышел почти сразу, примерно после десяти кругов. Он хорошо стартовал, но потом, когда был на четвертой позиции, задняя подвеска -- слабое звено его машины -- внезапно отказала, и на крутом левом повороте его развернуло на сто восемьдесят градусов. Он крепко врезался в ограждение, отлетел на середину трека и несколько раз перевернулся на своем полуразбитом "Кловере". Сообщив по радио команде, что все в порядке, он пешком вернулся в бокс, но не нашел Эриджейн. Объяснив менеджеру команды и техникам причину происшествия, он отправился на поиски и обнаружил ее в моторном боксе рядом с Гретой, скромно удалившейся при его появлении. Эриджейн поднялась и обвила руками его шею. -- Я еще могу смириться с тем, что из-за твоего появления вылетела в полуфинале страшно важного турнира, но думаю, мне будет очень трудно терять частицу жизни каждый раз, когда ты будешь рисковать своей. А теперь можешь поцеловать меня, если хочешь... С этого дня они больше не расставались. Йохан закурил сигарету и остался сидеть в полумраке, глядя на береговые огни. Он поставил яхту недалеко от мыса Мартин, напротив французского городка Рокбрюн, чуть правее огромной голубой буквы "V" -- эмблемы гостиницы "Виста-палас-отель", построенной на вершине утеса. Слева сиял огнями Монте-Карло -- красивый и фальшивый, как зубной протез -- погруженный в море света, которого не заслуживал, и денег, которые ему не принадлежали. Минуло три дня после Гран-при Монако, восторженная толпа, собравшаяся в конце недели посмотреть на гонки, схлынула, и город быстро возвращался к обычной жизни. Там, где еще недавно царили гоночные машины с их немыслимой скоростью, движение вновь стало ленивым и правильным, под майским солнцем, в преддверии лета, которое уже никогда не будет таким, как прежде, -- ни для него, ни для других. Йохан Вельдер в свои тридцать четыре года чувствовал себя стариком и испытывал страх. Страх, привычный спутник пилота "Формулы-1", был хорошо знаком ему. Вот уже столько лет каждую субботу перед соревнованиями он ложился спать вместе с ним, и неважно, кто из женщин делил с ним постель. Он даже научился различать его запах в своих пропитанных потом комбинезонах, сохнущих в боксах. Он так долго нивелировал и одолевал этот страх, что в конце концов даже научился забывать о нем, когда надевал шлем, садясь в машину, пристегивая ремни безопасности, ожидая мощного выброса адреналина. Теперь все стало по-другому, теперь он боялся самого страха -- страха, который подменяет рассудок инстинктом, вынуждающим тебя снять ногу с акселератора мгновением раньше, чем нужно, и мгновением прежде необходимого искать педаль тормоза. Он боялся страха, который внезапно лишает тебя дара речи и общается с тобой только через хронометр, объясняя, сколь быстра секунда для обычного человека и насколько длинна она -- для пилота. Зазвонил мобильный телефон. Йохан был уверен, что выключил его, и хотел было сделать это сейчас, но все же ответил. -- Куда ты, черт возьми, запропастился? Голос Роланда Шатца, его менеджера, зазвучал в трубке подобно возгласу ведущего телевикторины с той, правда, разницей, что ведущие не злятся на участников передачи. Йохан ожидал этого звонка, но был совершенно не готов к нему. -- Да так, гуляю... -- уклончиво ответил он. -- Он, видите ли, гуляет! А ты знаешь, что тут творится? Он не знал, но вполне мог представить. В конце концов пилот, прохлопавший на последних поворотах уже практически выигранную гонку, всегда занимал много черного места на белых страницах спортивной печати во всем мире. Роланд даже не дал ему ответить и продолжал свое: -- Команда всеми силами пыталась прикрыть тебя от журналистов. Но Фергюсон взъелся, словно гиена. В этих соревнованиях ты ни разу никого не обогнал, ты оказался впереди только потому, что другие вышли из игры или сломались! И все равно упустил победуСамый снисходительный заголовок в газетах, знаешь, какой? "Йохан Вельдер в Монте-Карло проигрывает гонку и теряет лицо". Йохан попытался было возразить, не очень веря этим словам. -- Я же говорил вам, что машина была недостаточно... Менеджер не дал ему закончить фразу: -- Выдумки! Показания телеметрии -- вот они, здесь, и поют лучше Паваротти. Машина была в отличном состоянии, и пока у Мало не отказал двигатель, он обставил тебя за милую душу, хотя и стартовал позже. Франсуа Мало был вторым пилотом в команде, молодой гонщик, еще, что называется, незрелый талант, но Фергюсон, тренер команды "Кловер Ф-1 Рейсинг", уже давно растил и холил его. Мало еще не хватало опыта, но он оказался отличным испытателем, к тому же воли к победе и отваги ему было не занимать. Не случайно во всех "конюшнях" пристально следили за ним с тех пор, как он участвовал в "Формуле-3", пока Фергюсон не перехватил парня окончательно, заключив с ним контракт на два года. В свою очередь Шатц тоже немало постарался, чтобы стать поверенным Йохана в делах. Таков были законы спорта и, в частности, "Формулы-1" -- крохотной планеты, где солнце всходит и заходит с безжалостной быстротой. Роланд внезапно изменил тон и заговорил с ним по-человечески -- как-никак давние друзья. И все равно оставалось впечатление, будто он ведет допрос и за хорошего полицейского и за плохого сразу. -- Йохан, есть проблемы. На будущей неделе намечена серия тестовых испытаний в Сильверстоуне, с командами "Уильямс" и "Джордан". Если я правильно понял, они хотят, чтобы новую подвеску тестировали Мало и Барендсон, испытатель. Ты понимаешь, надеюсь, что все это означает? Конечно, он понимал. Он слишком хорошо знал мир автогонок, чтобы не понимать. Если пилота даже не ставят в известность о последних технических новинках в его же собственной команде, выходит, опасаются, что он может передать ценную информацию, соперникам. А потому ни о каком возобновлении контракта говорить не приходится. -- Что ты хочешь от меня услышать, Роланд? -- Ничего. Я ничего и не жду от тебя. Я только хотел бы, чтобы ты, садясь за руль, использовал голову и ноги. А они у тебя есть, ты не раз доказывал это. Они помолчали. -- Ты все с той самой, да? Йохан невольно улыбнулся. Роланд не питал ни малейшей симпатии к Эриджейн, которую называл в разговоре не иначе как "та самая". С другой стороны ни один менеджер не питает симпатий к женщине, из-за которой, по его мнению, пилот сдает позиции. Прежде у Йохана были десятки женщин, и Шатц расценивал их совершенно верно -- как неизбежное приложение к объекту всеобщего внимания, множество прекрасных лун, отражающих солнечное сияние чемпиона. А вот когда в жизни Йохана появилась Эриджейн, он как-то насторожился и занял оборону. Наверное, пора уже объяснить ему, что Эриджейн -- не болезнь, разве что симптом. Йохан говорил тоном человека, желающего убедить упрямого ребенка, что за ушами тоже надо мыть. -- Роланд, тебе не приходит в голову, что у любого фильма есть конец? Мне тридцать четыре года, многие пилоты в моем возрасте уже ушли. А кто еще работает, выглядит карикатурой на самого себя в молодости. Он сознательно не упомянул погибших. Это были люди, каждый со своим именем, собственным характером, он помнил их глаза, смех, а потом они внезапно превращались в мертвые тела, изуродованные вместе с кузовом болида: яркий шлем свернут набок, "скорая помощь", как всегда, опаздывает, вертолет, как всегда, не поспевает вовремя, врач, как всегда, оказывается бестолковым. Роланд шумно возразил. -- Да что ты несешь, Йохан? Мы же с тобой прекрасно знаем, что такое "Формула-1", но у меня масса предложений из Америки... У тебя еще уйма времени, чтобы развлечься и заработать кучу денег без всякого риска. У Йохана не хватило мужества остудить менеджерский пыл Роланда. Деньги, конечно же, не тот стимул, который мог изменить состояние его души. Денег у него хватит на два поколения вперед. Он зарабатывал их, все эти годы рискуя жизнью, и не поддался искушению, как многие его коллеги, приобрести персональный самолет или вертолет и покупать дома во всех концах света. Он не смог сказать Шатцу, что проблема в другом -- гонки перестали доставлять ему удовольствие. Нить почему-то оборвалась и, к счастью, это произошло не в тот момент, когда он мог потерять равновесие. -- Ладно, еще поговорим. Шатц понял, что сейчас лучше не настаивать. -- Хорошо, постарайся быть в форме для Испании. До конца чемпионата еще далеко, два хороших результата, и все выправится. А пока развлекайся, красавец-мужчина! Роланд отключился, а Йохан смотрел на мобильник, словно видя в нем озабоченное лицо своего менеджера. -- Молодец. Ждешь, пока отойду, и тут же хватаешься за телефон. Мне, что же, надо думать, будто у тебя есть другая женщина? Эриджейн вышла из душа и поднялась к нему на палубу, вытирая волосы полотенцем. -- Нет, это был Роланд. -- А! Этот возглас вместил в себя все. -- Я не нравлюсь ему, не так ли? Йохан привлек ее к себе, обнял за талию, прижался щекой к ее животу и заговорил, не глядя на нее. -- Не в этом дело. У Роланда свои проблемы, как у всех, но он мой друг, и я полностью доверяю ему. Эриджейн ласково погладила его по голове. -- Ты сказал ему? -- Нет, решил, что по телефону не стоит. Думаю, скажу -- и ему, и Фергюсону -- в Барселоне. На будущей неделе. В любом случае официально сообщу об уходе только на финише сезона. Не хочу, чтобы журналисты еще злее кусали меня. Их любовная история была необычайно лакомым кусочком для репортеров всего мира. Лица гонщика и шахматистки месяцами не сходили с журнальных обложек, а светские хроникеры изощрялись, строча всяческие небылицы. Йохан поднял голову, заглянул ей в глаза и с волнением прошептал: -- Я люблю тебя, Эриджейн. Я любил тебя еще до нашего знакомства, но не знал этого. Она не ответила. Только посмотрела на его лицо в бликах света, отраженных от палубы. Йохан слегка растерялся, но он уже сказал то, что хотел, и не собирался возвращаться назад. ВТОРОЙ КАРНАВАЛ Его голова в подводной маске появляется на поверхности воды около носа яхты. Он отыскивает глазами якорную цепь, и колыхнув ластами, медленно подплывает к ней. Ухватившись за борт, осматривает яхту. Корпус из стеклопластика отражает яркий свет полной луны. Он дышит в трубку ровно и спокойно. Пятилитровый баллон у него за спиной не пригоден для длительного погружения, зато легкий, удобный и не стесняет движений. Черный легководолазный костюм -- без всяких надписей или цветных вставок, достаточно плотный, чтобы хорошо защищать от холода в воде. Включить фонарь он не может, но из-за яркого света полной луны ему не приходится сожалеть об этом. Всячески стараясь ни малейшим всплеском не нарушить тишину, он под водой подплывает к корме, где с палубы свисает неубранная лестница. Хорошо. Можно легко подняться на борт. Он снимает обмотанный вокруг пояса линь, цепляет к лестнице карабин и подвешивает на него герметичную коробку, отстегнув ее от пояса. Собирается снять также баллон, ласты и свинцовый пояс и, подвязав все это к лестнице, оставить под водой. Ему нужна полная свобода движений, хотя неожиданность, с какой он возникнет перед двумя спящими людьми, и поможет ему выполнить задачу. Он уже собирается снять ласты, как вдруг слышит шаги на палубе. Соскальзывает с лестницы, отплыв в сторону, прячется под бортом. Оттуда, из затененного укрытия, видит, как на палубу выходит девушка и останавливается, зачарованная лунной дорожкой на тихой, спокойной воде. Белый халат на ней -- еще один светлый блик, но вот она легким движением сбрасывает его и предстает обнаженной в лунном свете. Он видит ее сбоку и любуется сильным телом, превосходным контуром небольшой и крепкой груди, очертаниями бедер, длинными, тонкими ногами. Двигаясь в серебристом свете луны, молодая женщина подходит к лестнице и пробует ногой воду. Он улыбается -- это острозубая акулья улыбка. Он не верит, что так повезло. И горячо надеется, что девушка не боится холодной воды и любит купаться в море в полнолуние. Словно уловив его мысль, она спускается по лестнице и легко соскальзывает в воду. От ее прохлады у нее бегут по телу мурашки и слегка твердеют соски. Она отплывает от яхты в открытое море, удаляясь от затаившегося в засаде аквалангиста в черном костюме. Он неслышные ускользает под воду с той зловещей осторожностью, что отличает хищника, в погоне за ничего не подозревающей жертвой, где ставкой всегда является жизнь. Он выпускает из легких весь воздух в трубку, чтобы быстрее опуститься на глубину, и направляется к девушке. Оказавшись ниже нее, он видит над собой движениях ее рук и ног. Еле дыша, чтобы бульканье пузырьков не выдало его присутствия, он медленно поднимется к девушке, хватает ее за лодыжки и с силой увлекает вниз. Эриджейн с изумлением обнаруживает, что кто-то держит ее и тянет под воду. От неожиданности она не успевает глотнуть воздуха. Внезапно оказавшись глубоко под водой, вдруг чувствует, что ноги опять свободны. Она инстинктивно отталкивается ими, желая всплыть, но в тот же момент кто-то хватает ее сзади за плечи, наваливается всей тяжестью и погружает еще глубже, ближе к якорю и все дальше от поверхности воды, сверкающей над ее головой издевательским обещанием воздуха и света. Она чувствует, как чьи-то быстрые руки сжимают ее, словно обручем, сцепившись на груди, скользкая ткань костюма липнет к ее обнаженной спине, чье-то незнакомое тело прижимается к ней и обхватывает ногами бедра, не давая вырваться. Ужас леденит ее разум. Она отчаянно пытается высвободиться и стонет, но в легких у нее уже почти нет кислорода. Эриджейн чувствует, что силы покидают ее, что кто-то смертельной хваткой обвил ее тело и неумолимо увлекает в темную бездну. Она чувствует, что умирает: кто-то убивает ее, даже не дав понять, за что. Из глаз льются горькие соленые слезы, смешиваясь с миллионами капель безучастного моря, принявшего ее. Она ощущает, как расползается мрак этого объятия -- подобно капле чернил в тазике с чистой водой. Словно холодная и безжалостная рука лихорадочно шарит по всему ее телу и внутри и снаружи, стремясь погасить любую крохотную искорку жизни, где бы та ни таилась, пока не добирается до ее молодого сердца и не останавливает его навсегда. В тот момент, когда жизнь покидает Эриджейн, он чувствует, как внезапно сникает ее теперь уже безвольное тело. Чуть помедлив, он поворачивает труп девушки к себе лицом, берет его под мышки и, двигая ластами, устремляется на поверхность. По мере приближения к лунному свету, лицо девушки светлеет, и постепенно проявляются его черты. Он видит нежный овал, тонкий нос, полураскрытый рот, из которого поднимаются, словно в насмешку, последние пузырьки воздуха. Вот он уже может рассмотреть широко раскрытые дивные зеленые глаза, безжизненные из-за неумолимого удара смерти. Он смотрит на выплывающее из воды лицо убитой им девушки, словно фотограф на проявляемый снимок, который ему особенно нужен. Окончательно убеждается в том, что она и вправду прекрасна, и на его лице вновь появляется акулья улыбка. Наконец, он всплывает на поверхность, вместе с трупом приближается к лестнице и заранее приготовленным шнуром привязывает девушку за шею к ступеньке, чтобы, пока он снимает баллон и трубку, ее не отнесло в сторону. Труп опускается под воду, а разметавшиеся волосы колышутся у борта яхты в лунном свете, словно щупальца медузы. Он бесшумно снимает ласты, маску, грузы и аккуратно складывает все на палубе. Потом подтягивает труп за веревку и без особых усилий поднимается по короткой лестнице, неся на себе тело жертвы. Медленно опускает его, укладывая поперек палубы, какое-то время рассматривает, затем поднимает халат, сброшенный девушкой перед ночным купанием. Как бы в знак запоздалой жалости, он накрывает ее, будто хочет защитить тело от ночной прохлады, которая окутала ее теперь уже навечно. -- Эриджейн? -- неожиданно доносится с нижней палубы. Он невольно смотрит в ту сторону. Наверное друг девушки проснулся, почувствовав ее отсутствие. Возможно, вытянул в постели ногу, желая прикоснуться к возлюбленной, а потом не обнаружил ее в освещенной ярким лунным светом каюте. Не услышав ответа, он, конечно, выйдет сейчас искать ее. В своем черном костюме он темнее всех прочих теней, какие отбрасывает луна. Он прячется за креплением мачты и гика. Со своего наблюдательного поста он видит, как снизу поднимается мужчина, ищущий женщину. Совершенно обнаженный. Едва поднявшись, окинув взглядом палубу, сразу находит ее. Она лежит на корме возле румпеля, у лестницы. Лица не видно, оно повернуто, и кажется, будто девушка спит, укрывшись белым халатом. Мужчина приближается к ней, чувствует влагу под ногами и замечает мокрые следы на деревянном полу. Купалась, думает он, и его переполняет нежность к подруге, которая в лунном свете кажется спящей. Пожалуй, он даже представляет себе, как она плавала в тишине, представляет ее влажное, сверкающее, словно фольга, тело, когда она выходит из воды и тщательно вытирается. Он хочет разбудить поцелуем, отвести в каюту и заняться с нею любовью. Йохан опускается рядом с ней, трогает за плечо, виднеющееся из-под халата. Он же, в своем черном костюме, слышит, как тот произносит: -- Любимая... Девушка никак не реагирует, словно не слышит. Кожа у нее ледяная. -- Любимая, здесь же холодно... И опять никакого ответа. Йохан ощущает, как странная тревога судорогой сводит ему желудок. Он осторожно поворачивает к себе голову Эриджейн и встречает безжизненный взгляд. От легкого движения из полураскрытого рта льется вода. Йохан тотчас понимает, что она мертва и сотрясается в безмолвном вопле. Он резко встает, и в тот же миг чей-то влажный локоть обхватывает его горло, сдавливает его и отгибает назад. Йохан ростом выше среднего, отличный, превосходно натренированный спортсмен, он многие часы проводит в гимнастическом зале и бегает трусцой, чтобы выдерживать чудовищные физические нагрузки, каких требует гонка Гран-при. Однако нападающий выше него и так же силен. На его стороне эффект неожиданности и потрясение, только что испытанное Йоханом при виде мертвой девушки. Пилот невольно хватает руку человека в водолазном костюме, сжимающую ему горло, всеми силами старается ослабить захват, и краем глаза видит, как что-то сверкает совсем близко. Мгновение -- и острый, как бритва, нож в руке нападающего с легким свистом рассекает воздух по короткой нисходящей дуге. Лезвие вонзается между ребрами -- прямо в сердце. По телу спортсмена пробегает дрожь и наступает смертельная агония. Йохан чувствует во рту вкус собственной крови и умирает в холодном свете луны. Человек в черном костюме всаживает нож все глубже, пока тело Йохана не обвисает на его руках бездыханным грузом. Только тогда он извлекает нож, придерживая труп своим телом, легко укладывает его на палубу рядом с девушкой, некоторое время смотрит на безжизненные тела у своих ног, и переводит дух. Потом берет труп мужчины за руки и тащит вниз, в каюту. У него мало времени, и до восхода солнца еще многое нужно сделать. Единственное, чего ему недостает сейчас, -- это музыки. 4 Роджер вышел на палубу бальетто[13] и вдохнул свежий утренний воздух. Была половина восьмого, и день обещает быть великолепным. Спустя неделю после Гран-при владельцы яхты, на которую он нанялся матросом, уехали и оставили судно на его попечение в ожидании летнего круиза, который обычно длится месяца два. Так что он будет теперь преспокойно жить в порту Монте-Карло еще по меньшей мере месяц или полтора без утомительного общения с судовладельцем и его женой, жуткой занудой, так обвешанной драгоценностями, что при солнце на нее невозможно смотреть без темных очков. Донателла, официантка портового ресторана, накрывала столы на открытом воздухе -- на причале. Скоро придут завтракать служащие из офисов и портовых магазинов. Роджер молча наблюдал за ней, пока она его не заметила. Донателла улыбнулась ему и неуловимым движением слегка выпятила грудь. -- Как жизнь, ничего? Роджер продолжил шутливую болтовню, какая с некоторых пор вошла у них в обычай, и теперь изобразил глубокую печаль. -- Ничего, только можно бы и получше... Донателла прошла от столиков к корме его яхты и остановилась. Открытая кофточка позволяла рассмотреть завлекательную ложбинку между грудями, и Роджер заглянул туда сверху, словно запустил удочку. Девушка заметила это, но не выразила ни малейшего неудовольствия. -- Знаешь, если бы ты поменьше глазел, а побольше говорил да к тому же с толком... Эй, что делает этот дурень? Роджер повернулся в ту сторону, куда смотрела девушка, и увидел двухмачтовый бенето[14], который на всей скорости шел прямо к яхтам у причала. На палубе -- никого. -- Проклятые идиоты. Он оставил Донателлу, бросился на нос бальетто, яростно заорал и замахал руками. -- Эй вы, там, на двухмачтовой, осторожней! На яхте не подавали никаких признаков жизни Она неслась прямо к причалу, не сбавляя скорости. Оставалось уже несколько метров, и столкновение было неизбежно. -- Эй вы... Роджер отчаянно закричал и в ожидании удара схватился за поручни. С сухим треском нос бенето вспорол левый бок бальетто и, соскользнув с него, застрял, слегка наклонившись, между его бортом и соседней яхтой. По счастью, двигатель был не настолько мощным, чтобы нанести серьезный ущерб, к тому же кранцы смягчили удар, и все же на боку яхты осталась заметная вмятина. Роджер был вне себя от ярости и заорал, исходя злобой. -- Да вы что, совсем с ума сошли, идиоты долбаные? С двухмачтовой яхты никто не ответил. С носа бальетто Роджер спрыгнул прямо на корму бенето. На берегу между тем уже собрались любопытствующие. Оказавшись на корме, Роджер пришел в замешательство. Румпель штурвала был блокирован. Кто-то вставил в него багор и привязал линем. Бурый след на палубе вел к лестнице в каюту. Все выглядело так странно и мрачно, что Роджеру стало весьма не по себе. Он медленно спустился по лестнице и увидел, что странный след заканчивается возле стола большой темной лужей. Волосы у Роджера встали дыбом: ясное дело, кровь. На ватных ногах он шагнул вперед. Кто-то кровью написал на столешнице два слова: Я убиваю... Многоточие наводило леденящий ужас. Роджеру было двадцать восемь лет и он вовсе не был героем, но тем не менее что-то побудило его подойти к двери, ведущей по-видимому в каюту. Он чуть помедлил, ощутив сухость во рту, и толкнул дверь. Его окатила такая волна сладковатого зловония, что он едва не задохнулся от тошноты. Даже не хватило сил закричать. До конца дней увиденное будет повторяться каждую ночь в его кошмарных снах. Полицейский, поднимавшийся на яхту, и люди на набережной видели, как Роджер выскочил на палубу и перегнувшись через борт, скорчился в рвотных спазмах. 5 Фрэнк Оттобре проснулся и понял, что у него есть тело, лежащее под простыней в чужой кровати, в чужом доме, в чужом городе. И тотчас его пронзило воспоминание, будто луч солнца сквозь жалюзи, и снова охватила, как накануне вечером, печаль. Если и существовал еще мир за окном, а в нем -- какой-то способ забыться, то его ум отказывался признавать и то, и другое. Зазвонил телефон на столике у кровати. Он повернулся в постели и потянулся к мигающей лампочке на аппарате. -- Алло? -- Привет, Фрэнк. Он закрыл глаза, и перед ним сразу же возникло лицо человека на другом конце линии. Плоский нос, русые волосы, пристальный взгляд, запах крема после бритья, ленивая походка, темные очки и серый костюм, который превратился едва ли не в униформу. -- Привет, Купер. -- Знаю, для тебя это рано, но я был уверен, что ты уже проснулся. -- Ну да... Что случилось? -- Да всякого хватает! Полный бред. Работаем сутками без перерыва, а толку мало. Чтобы выкрутиться, нужно бы вчетверо больше людей. Все стараются делать вид, будто ничего не случилось, но боятся. И в общем-то они неправы, потому что мы сами тоже боимся. Он помолчал. -- Ну, а ты-то как там? Да, я-то как? Фрэнк задал этот вопрос сам себе, словно только сейчас вспомнил, что жив. -- Вроде все в порядке... Сижу тут, в Монте-Карло, коротаю время с денежными мешками. Единственная опасность -- рискую тоже почувствовать себя богачом среди всех этих миллиардеров. Вот если захочется вдруг купить сорокаметровую яхту и это не покажется мне безумием, значит, пора сваливать отсюда. Он поднялся с кровати, держа телефон возле уха, и не одеваясь, направился в ванную комнату. Сел в полумраке на унитаз. -- Если удастся купить, расскажешь, как это делается, я тоже попробую. Купер уловил в голосе Фрэнка горькую иронию и решил подыграть. Фрэнк представил, как тот сидит в своем кабинете у телефона, слегка улыбаясь, и на лице написано огорчение за него. В общем такой, как всегда. А он, Фрэнк, напротив, определенно шел ко дну, и оба это знали. Немного помолчали, потом Фрэнк отчетливо услышал тяжелый вздох -- Купер перестал притворяться. Голос его зазвучал тверже и тревожнее. -- Фрэнк, не кажется ли тебе... Он знал, что услышит, и сразу же прервал. -- Нет, Купер. Нет кажется. Я не собираюсь возвращаться. Пока слишком рано. -- Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк! Прошел уже почти год. Сколько, по-твоему, нужно, чтобы... Слова друга не достигли сознания Фрэнка, затерявшись в огромном пространстве между ним, Америкой и космическим вакуумом. Он услышал только собственные мысли. И действительно, сколько времени, Купер? Год, столетие, миллион лет? Сколько нужно человеку, чтобы забыть, что он разбил две жизни? -- К тому же Гомер ясно сказал: можешь вернуться на службу, когда захочешь, если тебе нужно. Ты здесь был бы нужен, в любом случае. Только небу известно, как необходимы здесь такие, как ты. Не находишь ли , что быть тут и почувствовать себя частью чего-то, когда все закончится... Голос Фрэнка был подобен удару острейшего клинка. Он отсекал любую попытку достучаться к нему. -- Купер, когда все это кончится, останется только одно... Купер молчал, как человек, у которого рвется наружу вопрос, но он не решается задать его даже шепотом. Потом его голос долетел до Фрэнка, и все пространство между Монте-Карло и Америкой не сравнить было с расстоянием, разделявшем их. -- В чем дело, Фрэнк, ради бога? -- Бог тут не при чем. Это касается только меня. Меня и только меня. И ты знаешь, что на этой войне в плен не берут. Он отодвинул трубку от уха и посмотрел в полутьме на свой палец, прерывающий связь. Перевел взгляд на отражение своего обнаженного тела в зеркале ванной: босые ступни на холодном мраморном полу, мускулистые ноги, потухшие глаза, иссеченный красноватыми шрамами торс. Рука медленно, словно сама собой, поднялась и коснулась шрамов, а услужливая память воспроизвела то, что он постоянно носил в себе. Очнувшись, Фрэнк прежде всего увидел лицо Гарриет. Потом из тумана медленно выплыло лицо Купера. А когда удалось рассмотреть комнату, он обнаружил невозмутимого Гомера Вудса, сидевшего в кресле у стены напротив кровати: волосы зачесаны назад, очки в золотой оправе, голубые глаза смотрят на него без всякого выражения. Он повернул голову к жене и понял, как во сне, что это больничная палата. Зеленоватый свет, проникавший сквозь жалюзи, букет цветов на столике, трубки, прикрепленные к руке, монотонное тиканье аппарата наблюдения за больным -- все вокруг поплыло... Он хотел заговорить, но не смог вымолвить ни слова. Гарриет приблизилась и, близко наклонившись к его лицу, положила руку ему на лоб. Он почувствовал прикосновение, но не услышал ее слов, потому что опять провалился туда, откуда только что вернулся. Когда же он снова пришел в сознание и смог заговорить, Гомер Вудс стоял тут же, рядом с Гарриет. Купера не было. Освещение в комнате изменилось, свет был дневной -- того же дня или другого, он не знал. Сколько времени, стал соображать он, могло пройти с его последнего пробуждения и оставался ли Гомер все это время здесь? Одет он был так же, и выражение лица -- то же. Фрэнк вспомнил, что никогда не видел на нем другой одежды и иного выражения на лице. Наверное, у Гомера дома был шкаф полный совершенно одинаковых костюмов. В офисе его звали "Мистер Эскимос" -- за голубые глаза, такие же стекловидные, как у собак в эскимосских санных упряжках. Гарриет все так же держала руку у него на его голове, и по щеке ее текла слеза. По глазам можно было понять, что слеза тут с незапамятных времен. -- Привет, любимый, с возвращением! Она поднялась со стула рядом с кроватью и легко поцеловала его в губы. Фрэнк ощутил ее дыхание, как моряк вдыхает воздух, несущий запах берега, воздух дома. Гомер скромно отступил на шаг. -- Что случилось? Где я? -- спросил Фрэнк еле слышно, почти не узнавая собственного голоса. Как-то странно болело горло, и он ничего не помнил. Последнее, что оставалось в памяти, -- дверь, которую он выбивал ногой, и собственные руки, державшие пистолет, когда переступал порог. Потом молния, гром и ощущение, будто какая-то огромная рука швыряет его куда-то вверх, во мрак без боли. -- Ты в больнице. Целую неделю был в коме. Так перепугал нас. Слеза, казалось, приклеилась к лицу его жены, словно превратившись в складку на коже. И сверкала, как его боль. Гарриет посторонилась и взглянула на Гомера, молча приглашая объяснить остальное. Он подошел и посмотрел на Фрэнка поверх очков. -- Ларкины пустили слух, будто у них со связными состоится крупный обмен товарами и деньгами на том складе. Много товара и много денег. Они очень искусно сделали все, чтобы Харвей Льюп и его приспешники решили завладеть ими. Мало того, навели их на мысль захватить склад и забрать все -- и товар, и деньги. Здание было начинено взрывчаткой. Одним фейерверком Ларкины избавились бы от любой конкуренции на рынке. Но вместо Льюпа явились вы с Купером. Он оставался снаружи, с южной стороны склада, когда ты вошел со стороны офиса. Взрыв пришелся в основном на опорные конструкции, внутри склада, поэтому Купер отделался легко -- лицо в известке и несколько синяков. А на тебя обрушился главный взрывной удар, но на твое счастье, Ларкины, хоть и крупные наркоторговцы, зато плохие пиротехники. Ты остался жив просто чудом. И я не могу упрекнуть тебя, что ты не дождался остальных. Если бы вы вошли туда все вместе, была бы настоящая мясорубка. Теперь он знал все, но еще ничего не вспомнил. Он подумал только, что вот уже два года, как они с Купером старались взять Ларкиных, а получилось наоборот -- те одолели их. Точнее говоря -- его. -- Что со мной? -- спросил Фрэнк, чувствуя странное онемение во всем теле и с недоумением, словно на чужую, глядя на собственною ногу в гипсе. Ему ответил вошедший в палату врач: голова убелена ранней сединой, но по лицу и манере держаться -- молодой человек. Он улыбнулся Фрэнку и церемонно склонил голову набок. -- Добрый день, дорогой мистер Оттобре. Я -- доктор Фостер, один из тех, кто несет ответственность за ваше присутствие на этом свете. Надеюсь, вы не в обиде на меня за это? Если угодно, расскажу, что с вами случилось. У вас сломано несколько ребер, разорвана плевра, сломана нога в двух местах, повсюду немало отверстий различной величины, серьезные ранения туловища, черепно-мозговая травма. И красочные синяки по всему телу, отчего вас вполне можно считать цветным. Был еще железный осколок, который остановился в миллиметре от сердца и который заставил нас немало попотеть, дабы извлечь его прежде, чем он извлек бы вас из этого мира. Говоря так, врач взял медицинскую карту, висевшую на спинке в ногах кровати, прошел к монитору у изголовья и нажал какую-то кнопку. На Фрэнка повеяло свежим запахом его рубашки. -- А теперь, с позволения присутствующих, думаю, пора посмотреть, что же нам удалось сделать во избежание беды. Гарриет и Гомер Вудс направились к двери, им навстречу вошла темнокожая медсестра, вкатив тележку с лекарствами и инструментами. На фоне белого халата кожа девушки казалась еще темнее. Гарриет, выходя, как-то странно посмотрела на монитор, отражавший ритм сердца ее мужа, словно считала, что для его работы необходимо ее присутствие. Врач и медсестра занялись его телом, обмотанным бинтами и трубками, и Фрэнк попросил зеркало. Медсестра только улыбнулась и, сняв со стены, подала ему. Он увидел -- как ни странно, без всякого волнения -- бледное лицо и страдальческие глаза Фрэнка Оттобре, специального агента ФБР, еще живого. Зеркало в зеркало, глаза в глаза. Воспоминание сменилось настоящим: в зеркале ванной комнаты Фрэнк смотрел в свои глаза, спрашивая себя, а стоило ли на самом деле всем этим медикам так стараться, чтобы сохранить ему жизнь. Он вернулся в спальню, зажег свет и, нажав кнопку, открыл жалюзи. С тихим гудением штора начала подниматься, и дневной свет смешался с электрическим. Фрэнк распахнул стеклянную дверь и вышел на террасу. У его ног раскинулся Монте-Карло, весь вымощенный золотом и равнодушием. А дальше, до самого края земли простиралось голубое море, озаренное восходящим солнцем. Он мысленно вернулся к разговору с Купером. На его родине, далеко по другую сторону этого моря, шла война. Война, которая имела прямое отношение к нему и к другим таким же людям, как он. Война, которая касалась всех, кто хотел жить при солнечном свете, без теней и без страха. И он должен был бы находиться там, должен защищать этот мир и этих людей. Прежде он так и поступил бы, прежде он сражался бы в первых рядах, как Купер, Гомер Вудс и все остальные. Но те времена прошли. Он едва не отдал жизнь за свою родину, и шрамы на теле -- тому свидетельство. И Гарриет... Дуновение свежего бриза коснулось его, он содрогнулся и вдруг понял, что еще не одет. Возвращаясь в комнату, он спросил себя, нужен ли еще этому миру Фрэнк Оттобре, специальный агент ФБР, если даже он сам не знает, что с собой делать. 6 Выходя из машины, комиссар Никола Юло из Службы безопасности Княжества Монако увидел слегка наклоненную парусную лодку, застрявшую между двумя другими. Он направился на пристань. Инспектор Морелли стал спускаться ему навстречу по трапу бальетто, протараненного двухмачтовой яхтой. Когда они встретились, комиссар удивился, какой у инспектора убитый вид. Морелли был отличным полицейским. Он даже прошел курсы усовершенствования в "Моссаде", израильской секретной службе. Ему всякое довелось повидать. И все же он был бледен и, разговаривая с комиссаром, старался не смотреть ему в глаза, будто во всем происходившем был виноват сам. -- Так в чем дело, Морелли? -- Комиссар, это жуть. Я никогда не видел ничего подобного... Он тяжело вздохнул, и Юло даже показалось, что того тошнит. -- Клод, успокойся и объясни толком. Что ты имеешь в виду, говоря "жуть"? Мне сказали, было убийство. -- Два, комиссар. Там тела мужчины и женщины или во всяком случае то, что от них осталось. Комиссар Юло посмотрел на толпу любопытных, собравшуюся у ограждения, выставленного рядом. У него возникло ужасное предчувствие. Княжество Монако было все же не тем местом, где происходят подобные вещи. Полиция тут одна из лучших в мире, и уровень преступности такой низкий, о каком может только мечтать любой министр внутренних дел. Один полицейский приходится на каждых шестьдесят жителей. Повсюду телекамеры. Все под контролем. Люди здесь обогащались или разорялись, но их не убивали. Не было тут ни грабежей, ни убийств, ни преступного мира. В Монте-Карло по определению никогда ничего не случалось. -- Кто-нибудь хоть что-то видел? Морелли указал на мужчину лет тридцати, сидевшего за столиком возле бара между агентом и помощником врача. Заведение, обычно в переполненное в этот час, пустовало. Все, кто мог послужить свидетелями, были задержаны, для остальных вход закрыли. Владелец стоял рядом с пышногрудой официанткой и нервно сжимал руки. -- Матрос с бальетто, в который врезалась двухмачтовая яхта. Его зовут Роджер Куалькоза. После столкновения он поднялся на борт, чтобы потребовать объяснений. Никого не нашел на палубе, спустился в салон и обнаружил их там. Он в шоке, сейчас из него пытаются выудить что-нибудь. Агент Делорм, а он новичок, поднялся на борт следом за матросом. Сейчас сидит в машине, и далеко не в лучшем состоянии. Комиссар снова посмотрел на зевак за ограждением, и на бульвар Альберта Первого, где рабочие заканчивали разборку боксов и трибун после автогонок. Он со вздохом вспомнил о толчее во время соревнований и о легких недоразумениях, какие случались иногда. -- Пойдем посмотрим. Они поднялись по шаткому трапу бальетто и оттуда по другому трапу, положенному между лодками, перешли на бенето. Спускаясь, Юло увидел заблокированный багром руль и кровавый, уже подсохший след, тянущийся по тиковой палубе в полумрак салона. И хотя солнце уже весьма припекало, комиссар почувствовал, как у него холодеют кончики пальцев. Да что же, черт возьми, произошло на этой яхте? Морелли указал на ступени, ведущие вниз. -- Если не возражаете, комиссар, я подожду здесь. Одного раза с избытком хватит на все утро. Спускаясь по деревянным ступеням с покрытием против скольжения, комиссар Юло едва не столкнулся с судебным врачом Лассалем, поднимавшимся навстречу. Его должность в Княжестве была синекурой, а профессиональный опыт более чем скромен. Юло нисколько не уважал его ни как человека, ни как специалиста. Он получил свою должность, благодаря знакомствам и общественным связям жены и наслаждался жизнью и жалованьем, совершенно не занимаясь работой, за которую ему платили. Видимо, он оказался единственным, кого смогли сразу же найти. -- Здравствуйте, доктор Лассаль. -- Здравствуйте, комиссар. Врач, казалось, обрадовался его появлению. Было ясно, что он не владеет ситуацией. -- Где тела? -- Там, идите посмотрите. Теперь, когда глаза привыкли к полумраку, он увидел, что кровавый след ведет в открытую дверь. Справа стоял обеденный стол, на котором было что-то написано кровью. Я убиваю... Юло почувствовал, как ладони его превратились в ледышки. Он заставил себя глубоко вздохнуть, чтобы успокоиться, и почувствовал сладковатый запах крови и смерти, вслед за которым всегда появляются тревога и мухи. Он подошел к дверям в каюту и, остановившись на пороге, увидев то, что было за ними. Холод от ладоней холод мгновенно передался всему телу, превратив его в глыбу льда. На кровати лежали рядом два трупа -- мужчина и женщина, совершенно нагие. У женщины не было на теле никаких ран, тогда как у мужчины на груди в области сердца было обширное красное пятно. Кровь заливала простыню. Кровь была повсюду. На стенах, на подушках, на полу. Казалось невероятным, что в этих несчастных телах могло быть столько крови. Комиссар не смог долго смотреть на лица трупов. У них не было лиц. Убийца полностью срезал кожу с голов, вместе с волосами, точно так, как снимают шкуру с животного, чтобы изготовить из нее мех. Замерев от ужаса, Юло видел только широко открытые глаза, слепо устремленные в потолок, и старался не смотреть на красноватую от запекшейся крови мускулатуру лица, на зубы, обнаженные в страшной безгубой, теперь уже вечной улыбке. Юло показалось, будто его жизнь сейчас остановится тут, пороге каюты, навсегда приковав его к этой чудовищной картине смерти. Он взмолил небо о том, чтобы в человеке, который был способен сотворить такое, хотя бы нашлось жалости сначала убить этих несчастных, а уж потом подвергнуть изуверскому истязанию. Он с трудом пришел в себя и вернулся на камбуз, где его ожидал Лассаль. Морелли, взяв себя в руки, тоже спустился к ним. Он смотрел на комиссара, стараясь понять его реакцию. Тот обратился к врачу: -- Что скажете, доктор? Лассаль пожал плечами. -- Смерть наступила несколько часов назад. Rigor mortis -- трупное окоченение -- только что началось. Гипостатические пятна, похоже, подтверждают это. Мужчина, судя по всему, был убит точным ударом режущего оружия в сердце. Что касается женщины, то помимо... -- Врач замолчал, чтобы сглотнуть слюну. -- Помимо изуродования нет других признаков, во всяком случае спереди. Я не стал трогать тела -- мы ждем экспертов-криминалистов. Конечно, вскрытие многое прояснит. -- Известно, кто были эти двое? На этот вопрос ответил Морелли. -- Из судового паспорта следует, что яхта принадлежит одной средиземноморской кампании. Мы еще не провели тщательного расследования... -- Криминалисты устроят нам хорошую нахлобучку. При том, сколько народу уже побывало на яхте, все загрязнено, и кто знает, сколько улик утрачено. Юло посмотрел на пол, на кровавый след. Повсюду виднелись отпечатки чьих-то подошв, которые он прежде не заметил. Взглянув на стол, он понял, что питал нелепую надежду не увидеть там безумной надписи. С палубы донеслись возбужденные голоса. Юло поднялся не несколько ступенек и внезапно оказался совсем в другом мире: яркое солнце, свежий морской воздух и никакого запаха смерти. На палубе агент пытался удержать какого-то человека лет сорока пяти: тот кричал по-французски с сильным немецким акцентом и пытался пройти за ограждение, установленное полицейскими. -- Пустите, говорю я вам! -- Нельзя. Запрещено! Никому нельзя. Человек отчаянно вырывался из рук агента, не пускавшего его. Лицо его налилось кровью, он был чрезвычайно возбужден. -- Говорю вам, мне нужно туда пройти. Я должен знать, что случи... Увидев комиссара, агент облегченно вздохнул. -- Комиссар, простите, но нам не удалось удержать его. Юло жестом дал понять, что все в порядке, и агент отпустил человека. Тот отряхнул свою одежду и направился к комиссару с видом человека, который может наконец-то поговорить с равным себе. Остановившись перед Юло, он снял темные очки и посмотрел ему прямо в глаза. -- Здравствуйте, комиссар. Могу я узнать, что происходит на этой яхте? -- А я могу узнать, с кем разговариваю? -- Меня зовут Роланд Шатц, и уверяю вас, мое имя много значит. Я -- друг владельца этой яхты. И требую ответа. -- Месье Роланд Шатц, меня зовут Юло и, возможно, мое имя значит меньше вашего, но я -- комиссар полиции. Это означает, что пока никто не доказал обратного, на этой яхте задаю вопросы и требую ответов я. Юло отчетливо увидел как вспыхнули яростью глаза Шатца. Он шагнул к нему, и голос его зазвучал чуть тише. -- Месье комиссар... -- прошипел он, вплотную приблизив к нему лицо. В тоне его голоса чувствовалось бесконечное презрение. -- Эта яхта принадлежит Йохану Вельдеру, дважды чемпиону мира в "Формуле-1", и я -- его менеджер и личный друг. А кроме того я -- личный друг его высочества князя Альберта, поэтому вы сейчас изложите мне во всех подробностях, что произошло на этой яхте и что случилось с теми, кто здесь находился... Юло помолчал, а потом внезапно ухватил Шатца за галстук и выкрутил его так, что тот едва не задохнулся, лицо побагровело. -- Ах, ты хочешь знать... Тогда вот тебе, получай, иди и смотри, что произошло на этой яхте, гадкий засранец! Вне себя от гнева, он рванул менеджера за рукав и потащил за собой на нижнюю палубу. -- Иди, личный друг князя Альберта, иди и посмотри сам, что произошло на этой яхте! Он остановился у двери в каюту и наконец отпустил Ролана Шатца, указав на тела, распростертые на постели. -- Смотри! Роланд Шатц глотнул воздуха и тут же едва не задохнулся. Когда увиденное дошло до его сознания, глаза его сверкнули, он вдруг смертельно побледнел и рухнул без чувств. 7 Спускаясь пешком в порт, Фрэнк увидел толпу людей, глазевших на полицейские машины и на людей в форме, которые суетились между парусными лодками у причала. Услышав за спиной далекий звук сирены, он замедлил шаги. Подобное скопление полиции означало, что произошло что-то посерьезнее столкновения двух лодок. И потом сюда уже слетелись журналисты. Наметанный глаз Фрэнка сразу их вычислил. Они сновали повсюду, с таким упорством выискивая информацию, что было ясно -- случилось нечто из ряда вон выходящее. Сирена, звучавшая прежде далеко, словно легкое предчувствие, теперь выла на полную мощь. Две полицейские машины вылетели с рю Раскас, промчались вдоль набережной и затормозили перед ограждением. Агент поспешил отодвинуть его, пропуская их. Машины остановились возле "скорой помощи", стоявшей у причала с открытыми задними дверцами. Фрэнк подумал, что они похожи на распахнутую пасть хищника, готового проглотить свою жертву. Из машин вышли люди, одни в форме, другие в штатском, и направились на корму большой яхты, стоявшей чуть поодаль. У сходней Фрэнк увидел комиссара Юло. Вновь прибывшие остановились и поговорили с ним, потом все поднялись на судно и перешли на застрявшую яхту. Фрэнк не спеша обошел собравшуюся толпу с правой стороны бара, и оказался в таком месте, откуда все было хорошо видно. Из салона двухмачтовой яхты санитары с трудом вынесли пластиковые мешки с широкой застежкой-молнией, и Франк узнал мешки для трупов. Он постоял, со странным равнодушием наблюдая, как их переносят в "скорую помощь". Когда-то место преступления было его habitat naturale[15]. Теперь же он смотрел на эту картину равнодушно, без гнева, какой испытывает в подобном случае каждый полицейский, и без сожаления, свойственного обычным людям. Пока закрывали дверцы "скорой помощи", комиссар Юло и его спутники цепочкой сошли вниз по трапу бальетто. Юло направился прямо к толпе журналистов, которых полицейские едва удерживали. Его ожидали газетные репортеры, сотрудники служб новостей на радио, представители телевидения. Комиссар налетел на них, как ветер на тростник. Фрэнк издали представил, как его засыпают вопросами, лезут с микрофонами в лицо, лишь бы вырвать хоть какую-то новость, просто несколько слов, на которые можно накрутить потом сколько угодно других слов и тем вызвать интерес у публики. Когда журналисты не могут сообщить правду, они довольствуются тем, что разжигают любопытство. Выдерживая натиск прессы, Юло посмотрел в сторону Фрэнка, и тот понял, что комиссар заметил его. Юло ушел от журналистов, ничего не сообщив им и только все время повторяя "без комментариев". Он удалился, а вслед ему все еще неслись вопросы, на которые он не мог или не хотел ответить. Юло задержался у ограждения и жестом велел Фрэнку подойти. Тот неохотно протиснулся сквозь толпу и остановился у ограждения. Они посмотрели друг на друга. Комиссар, возможно, недавно проснулся, но уже выглядел таким усталым, словно не спал двое суток. -- Привет, Фрэнк. Пошли со мной. Он сделал знак агенту, стоявшему рядом, и тот, отодвинув ограждение, пропустил Фрэнка. Они сели за столик бара под зонтом на тротуаре. Юло рассеянно осмотрелся, будто плохо соображая, что происходит вокруг. Фрэнк снял очки и подождал, пока тот опять посмотрит в его сторону. -- Что случилось? -- Два покойника, Фрэнк. Убитые, -- ответил Юло, не глядя на него. Помолчал, потом посмотрел на него и добавил: -- И не какие-нибудь случайные люди. Йохан Вельдер, пилот "Формулы-1". Его девушка, Эриджейн Паркер, чемпионка по шахматам, тоже знаменитость. Фрэнк промолчал. Он знал, сам не ведая, почему, что на этом дело не закончится. -- У них нет лиц. Убийца снял кожу, как с животных. Жуткое зрелище. В жизни не видел столько крови. Тем временем, печальный отъезд "скорой помощи" и фургона криминалистов послужил сигналом -- смотреть больше не на что. Любопытные стали понемногу расходиться. Журналисты, собрав все, что могли заполучить, тоже разъезжались. Юло помолчал еще, посмотрел Фрэнку в глаза и негромко спросил: -- Хочешь взглянуть? Фрэнку хотелось сказать: "нет". Все в нем говорило: "нет!". Он больше никогда не желал отел видеть ни следы крови, ни перевернутую мебель, не желал щупать горло лежащего на земле человека, чтобы понять, мертв тот или жив. Он больше не был полицейским, он не был теперь даже человеком. Он был никем. -- Нет, Никола. Это уже не для меня. -- Я прошу не для тебя. А для себя. Фрэнк Оттобре посмотрел на Никола Юло так, словно увидел его впервые, хотя знал уже давно. Когда-то они оба участвовали в совместном расследовании ФБР и Службы безопасности Монако, по поводу терроризма и отмывания денег наркодельцов. Полиция Княжества всегда поддерживала контакт с коллегами из других стран, в том числе из ФБР. Фрэнка пригласили в Монако участвовать в том расследовании, потому что он прекрасно владел французским и итальянским языками. Ему хорошо работалось с Юло, и они сразу же крепко подружились, а потом постоянно поддерживали контакты, и однажды Фрэнк с Гарриет приехали в Европу и гостили у Юло и его жены. В свою очередь комиссар с женой тоже собирался побывать в Америке, как вдруг случилась это несчастье с Гарриет... Фрэнк подумал, что так и не сумел найти определения тому, что тогда произошло. Как будто если не назовешь ночь ночью, не стемнеет. То, что случилось, в его сознании, все еще оставалось делом Гарриет. Юло, узнав обо всем, нескольких месяцев подряд звонил ему почти ежедневно и наконец убедил выйти из добровольного одиночества и приехать сюда, в Монте-Карло. С поистине дружеской заботой он нашел Фрэнку квартиру, где тот мог спокойно пожить, -- квартиру Андре Феррана, менеджера, на время уехавшего в Японию. И сейчас комиссар смотрел на друга, как утопающий -- на спасательный круг. Фрэнк не мог не задаться вопросом, кто из них утопающий, а кто спасательный круг? Два одиноких человека противостояли безжалостной фантазии смерти. Фрэнк надел темные очки и решительно поднялся, поборов желание повернуться и убежать. -- Пойдем. Словно автомат, следовал он за другом до самого бенето, чувствуя, как сердце стучит все сильнее и сильнее. Комиссар указал ему на ступени, ведущие на нижнюю палубу двухмачтовой яхты, и пропустил вперед. Юло заметил, что Фрэнк обратил внимание на заблокированный руль, но промолчал. Когда спустились вниз, Фрэнк окинул все взглядом, не снимая темных очков. -- Гм... Роскошная яхта, мне кажется. Все компьютеризировано. Яхта для одинокого путешественника. -- Да уж, денег владелец точно не считал. И подумать только, ведь заработал их, годами рискуя жизнью в болиде, а потом все кончилось вот так... Фрэнк различил следы, оставленные убийцей и криминалистами, которые пытались найти скрытые приметы преступления, снимали отпечатки пальцев, что-то измеряли, тщательно обыскивали помещение. И хотя все иллюминаторы были открыты, в каюте по-прежнему держался стойкий запах смерти. -- Их нашли вон там, в спальне, лежали рядом. Вот это следы от резиновых подошв. Возможно, от водолазного костюма. Следы рук есть, но без отпечатков пальцев. Убийца был в перчатках и не снимал их. Фрэнк прошел по коридору, заглянул в кабинет, остановился на пороге. Внешне он выглядел совершенно спокойным, но в душе у него творился ад. Он часто видел подобные сцены, видел забрызганные кровью потолки, видел чудовищную резню. Настоящие побоища. Но то